1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 
- А я тебя искала, - сказала Наташа, выбежав к  нему. - Я говорила, ты всё не хотел верить, - торжествующе сказала  она, - он сделал предложение Соне.      

Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что‑то  как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в  некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты‑Сони. С  точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое  чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он  приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть  детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого:      

- Можешь себе представить! она отказала, совсем  отказала! - заговорила Наташа. - Она сказала, что любит  другого, - прибавила она, помолчав немного.      

«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.      

- Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю,  она не переменит, если что сказала:      

- А мама просила ее! - с упреком сказал Николай.      

- Да, - сказала Наташа. - Знаешь, Николенька,  не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я  знаю верно, ты не женишься.      

- Ну, этого ты никак не знаешь, - сказал  Николай; - но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! -  прибавил он улыбаясь.      

- Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. - И  Наташа, поцеловав брата, убежала.      

Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и  виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что  они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.      

- Sophie, - сказал он сначала робко, и потом всё  смелее и смелее, - ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от  выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек: он мой друг:      

Соня перебила его.      

- Я уж отказалась, - сказала она поспешно.      

- Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на  мне:      

Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом  посмотрела на него.      

- Nicolas, не говорите мне этого, - сказала она.      

- Нет, я должен. Может быть это suffisance  [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для  меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех:      

- Мне и довольно, - вспыхнув, сказала Соня.      

- Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться,  хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам.  Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу  вас подумать о предложении Долохова, - сказал он, с трудом выговаривая  фамилию своего друга.      

- Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас,  как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.      

- Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть  вас. - Николай еще раз поцеловал ее руку.XII      

       

У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили  матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что  выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и  юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие  на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В  этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы  нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы.  Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий,  по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал  билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали  только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13‑ти и 14‑ти‑летние  девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями,  были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так  разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de châle лучшие  ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на  этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в  моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как  говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших.  Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая  предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще  дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась  порывистой радостью.      

Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в  длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых,  кисейных платьях с розовыми лентами.      

Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла  на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех.  В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была  влюблена.      

- Ах, как хорошо! - всё говорила она, подбегая к  Соне.      

Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и  покровительственно оглядывая танцующих.      

- Как она мила, к'асавица будет, - сказал Денисов.      

- Кто?      

- Г'афиня Наташа, - отвечал Денисов.      

- И как она танцует, какая г'ация! - помолчав  немного, опять сказал он.      

- Да про кого ты говоришь?      

- Про сест'у п'о твою, - сердито крикнул Денисов.      

Ростов усмехнулся.      

- Mon cher comte; vous êtes l'un de mes meilleurs  écoliers, il faut que vous dansiez, - сказал маленький Иогель,  подходя к Николаю. - Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф,  вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько  хорошеньких девушек!] - Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже  своему бывшему ученику.      

- Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый,  я посижу у стенки,] - сказал Денисов. - Разве вы не помните, как дурно я пользовался  вашими уроками?      

- О нет! - поспешно утешая его, сказал  Иогель. - Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы  имели способности.      

Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать  Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю,  притопывая такт, что‑то весело рассказывал и смешил старых дам,  поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей,  своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках,  Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па  Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким  видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не  хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе  проходившего мимо Ростова.      

- Это совсем не то, - сказал он. - Разве это  польская мазу'ка? А отлично танцует. - Зная, что Денисов и в Польше даже  славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:      

- Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! -  сказал он.      

Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро  перебирая своими с бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к  углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай  видел, что Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но  радостно улыбался. Он подбежал.      

- Пожалуйста, Василий Дмитрич, - говорила  Наташа, - пойдемте, пожалуйста.      

- Да, что, увольте, г'афиня, - говорил Денисов.      

- Ну, полно, Вася, - сказал Николай.      

- Точно кота Ваську угова'ивают, - шутя сказал  Денисов.      

- Целый вечер вам буду петь, - сказала Наташа.      

- Волшебница всё со мной сделает! - сказал Денисов  и отстегнул саблю. Он вышел из‑за стульев, крепко взял за руку свою даму,  приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не  видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом,  каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо,  взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго  отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не  слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед  ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив  ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на  одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять  летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не  зная как, следила за ним - отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на  левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и  пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя  духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять  новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом,  щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с  недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. -  Что ж это такое? - проговорила она.      

Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку  настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать  его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое  время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и  весь бал не отходил от нее.XIII      

       

Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не  заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме  у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то  нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку - приезжай в английскую  гостинницу». Ростов в 10‑м часу, из театра, где он был вместе с своими и  Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же  провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек  двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел  Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После  предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал  замешательство при мысли о том, как они свидятся.      

Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у  двери, как будто он давно ждал его.      

- Давно не видались, - сказал он, - спасибо,  что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.      

- Я к тебе заезжал, - сказал Ростов, краснея.      

Долохов не отвечал ему. - Можешь поставить, -  сказал он.      

Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он  имел раз с Долоховым. - «Играть на счастие могут только дураки», сказал  тогда Долохов.      

- Или ты боишься со мной играть? - сказал теперь  Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов  увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и  вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов  чувствовал необходимость каким‑нибудь странным, большей частью жестоким,  поступком выходить из нее.      

Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем  шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это  сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так,  что все могли слышать, сказал ему:      

- А помнишь, мы говорили с тобой про игру: дурак, кто  на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.      

«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.      

- Да и лучше не играй, - прибавил он, и треснув  разорванной колодой, прибавил: - Банк, господа!      

Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов  сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.      

- Что ж не играешь? - сказал Долохов. И странно,  Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный  куш и начать игру.      

- Со мной денег нет, - сказал Ростов.      

- Поверю!      

Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и  опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.      

- Господа, - сказал он, прометав несколько  времени, - прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.      

Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно  поверить.      

- Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть  деньги на карты, - отвечал Долохов. - Ты не стесняйся, мы с тобой  сочтемся, - прибавил он Ростову.      

Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил  шампанское.      

Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800‑т  рублей. Он надписал было над одной картой 800‑т рублей, но в то время,  как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш,  двадцать рублей.      

- Оставь, - сказал Долохов, хотя он, казалось, и  не смотрел на Ростова, - скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или  ты меня боишься? - повторил он.      

Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил  семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее  после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком  800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского,  улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал  смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки  червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья  Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о  денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что  потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и  это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны.  Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей  означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному  слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей,  дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей  и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя  жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и  даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью  представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и  неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив  семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого  вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще  неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё‑таки  ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с  волосами, видневшимися из‑под рубашки, положили колоду карт, и взялись за  подаваемый стакан и трубку.      

- Так ты не боишься со мной играть? - повторил  Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил  карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:      

- Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен  слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.      

- Ну, мечи же! - сказал Ростов.      

- Ох, московские тетушки! - сказал Долохов и с  улыбкой взялся за карты.      

- Ааах! - чуть не крикнул Ростов, поднимая обе  руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой  картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.      

- Однако ты не зарывайся, - сказал Долохов,  мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.XIV      

       

Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя  смотрели на свою собственную игру.      

Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи  шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до  десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже  до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей.  Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением  рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру  до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было  им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами  Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым  вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло  его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под  рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.      

«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка: отыграться невозможно!:  И как бы весело было дома: Валет на пе: это не может быть!: И зачем же он это  делает со мной?:» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но  Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то  молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то  загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых  карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его  куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за  помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо  Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.      

«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может  же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил: Но и он не  виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он  сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого‑нибудь, оскорбил,  пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так  недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к  именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И  я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось  это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же  сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и  смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое  совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не  может быть! Верно всё это ничем не кончится».      

Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не  было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию  казаться спокойным.      

Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов  приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только  что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал  быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи  Ростова.      

- Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! -  Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что‑то  какие‑то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено;  но он равнодушным голосом сказал:      

- Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка  приготовлена. - Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.      

«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб - одно  остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:      

- Ну, еще одну карточку.      

- Хорошо, - отвечал Долохов, окончив итог, -  хорошо! 21 рубль идет, - сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный  счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол  и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.      

- Это мне всё равно, - сказал он, - мне  только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.      

Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту  минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из  под рубашки, имевшие его в своей власти: Десятка была дана.      

- За вами 43 тысячи, граф, - сказал Долохов и  потягиваясь встал из за стола. - А устаешь однако так долго сидеть, -  сказал он.      

- Да, и я тоже устал, - сказал Ростов.      

Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было  шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?      

Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.      

- Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь  вексель, - сказал он.      

- Послушай, Ростов, - сказал Долохов, ясно  улыбаясь и глядя в глаза Николаю, - ты знаешь поговорку: «Счастлив в  любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.      

«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого  человека», - думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу,  матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье  избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его  от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.      

- Твоя кузина: - хотел сказать Долохов; но Николай  перебил его.      

- Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить  нечего! - крикнул он с бешенством.      

- Так когда получить? - спросил Долохов.      

- Завтра, - сказал Ростов, и вышел из комнаты.XV      

       

Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но  приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и  просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было  ужасно.      

Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из  театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его  охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в  их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось,  еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и  Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие  это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы  в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой‑дворянкой,  жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами  сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими  пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным  голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался  найти музыку.      

       

Волшебница, скажи, какая сила      

Влечет меня к покинутым струнам;      

Какой огонь ты в сердце заронила,      

Какой восторг разлился по перстам!      

       

Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую  Наташу своими агатовыми, черными глазами.      

- Прекрасно! отлично! - кричала Наташа. - Еще  другой куплет, - говорила она, не замечая Николая.      

«У них всё то же» - подумал Николай, заглядывая в гостиную,  где он увидал Веру и мать с старушкой.      

- А! вот и Николенька! - Наташа подбежала к нему.      

- Папенька дома? - спросил он.      

- Как я рада, что ты приехал! - не отвечая,  сказала Наташа, - нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще  день, ты знаешь?      

- Нет, еще не приезжал папа, - сказала Соня.      

- Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! - сказал  голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча  подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё  слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.      

- Ну, хорошо, хорошо, - закричал Денисов, -  теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.      

Графиня оглянулась на молчаливого сына.      

- Что с тобой? - спросила мать у Николая.      

- Ах, ничего, - сказал он, как будто ему уже  надоел этот всё один и тот же вопрос.      

- Папенька скоро приедет?      

- Я думаю.      

«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?»,  подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.      

Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той  баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов  восторженными глазами смотрел на нее.      

Николай стал ходить взад и вперед по комнате.      

«И вот охота заставлять ее петь? - что она может петь?  И ничего тут нет веселого», думал Николай.      

Соня взяла первый аккорд прелюдии.      

«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб,  одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай  поют!»      

Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на  Денисова и девочек, избегая их взглядов.      

«Николенька, что с вами?» - спросил взгляд Сони,  устремленный на него. Она тотчас увидала, что что‑нибудь случилось с ним.      

Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже  мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так  было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она  (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне  слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю,  почувствовала она, и сказала себе:      

«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и  я». Ну, Соня, - сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее  мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно‑повисшие  руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с  каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.      

«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный  взгляд Денисова, следившего за ней.      

«И чему она радуется! - подумал Николай, глядя на  сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее  расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не  думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились  звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же  интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый  раз заставляют вас содрогаться и плакать.      

Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в  особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по‑детски,  уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была  в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки‑судьи,  которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать»,  говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал  ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными  придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки‑судьи ничего не  говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще  раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание  своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с  недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом  голосе, не испортив его.      

«Что ж это такое? - подумал Николай, услыхав ее голос и  широко раскрывая глаза. - Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» -  подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты,  следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio  crudele affetto: [О моя жестокая любовь:] Раз, два, три: раз, два: три: раз: Oh  mio crudele affetto: Раз, два, три: раз. Эх, жизнь наша дурацкая! - думал  Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь - всё это  вздор: а вот оно настоящее: Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!: как она этот  si возьмет? взяла! слава Богу!» - и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы  усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо!  Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.      

О! как задрожала эта терция, и как тронулось что‑то  лучшее, что было в душе Ростова. И это что‑то было независимо от всего в  мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!:  Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё‑таки быть счастливым:XVI      

       

Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки,  как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность  опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату.  Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба.  Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.      

- Ну что, повеселился? - сказал Илья Андреич,  радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но  не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния  сына.      

«Эх, неизбежно!» - подумал Николай в первый и последний раз.  И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто  он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.      

- Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне  денег нужно.      

- Вот как, - сказал отец, находившийся в особенно  веселом духе. - Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?      

- Очень много, - краснея и с глупой, небрежной  улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. - Я  немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.      

- Что? Кому?: Шутишь! - крикнул граф, вдруг  апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.      

- Я обещал заплатить завтра, - сказал Николай.      

- Ну!: - сказал старый граф, разводя руками и бессильно  опустился на диван.      

- Что же делать! С кем это не случалось! - сказал  сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем,  подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему  хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он  небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.      

Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и  заторопился, отыскивая что‑то.      

- Да, да, - проговорил он, - трудно, я боюсь,  трудно достать:с кем не бывало! да, с кем не бывало: - И граф мельком взглянул  в лицо сыну и пошел вон из комнаты: Николай готовился на отпор, но никак не  ожидал этого.      

- Папенька! па:пенька! - закричал он ему вслед,  рыдая; простите меня! - И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и  заплакал.      

       

       

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью  происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к  матери.      

- Мама!: Мама!: он мне сделал:      

- Что сделал?      

- Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! -  кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому?  Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще  брала уроки.      

- Наташа, полно, глупости! - сказала она, еще  надеясь, что это была шутка.      

- Ну вот, глупости! - Я вам дело говорю, -  сердито сказала Наташа. - Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите:  «глупости»:      

Графиня пожала плечами.      

- Ежели правда, что мосьё  Денисов сделал тебе  предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.      

- Нет, он не дурак, - обиженно и серьезно сказала  Наташа.      

- Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены.  Ну, влюблена, так выходи за него замуж! - сердито смеясь, проговорила  графиня. - С Богом!      

- Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не  влюблена в него.      

- Ну, так так и скажи ему.      

- Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в  чем же я виновата?      

- Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу  ему, - сказала графиня, улыбаясь.      

- Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, -  прибавила она, отвечая на ее улыбку. - А коли бы видели вы, как он мне это  сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.      

- Ну всё‑таки надо отказать.      

- Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.      

- Ну, так прими предложение. И то пора замуж  итти, - сердито и насмешливо сказала мать.      

- Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.      

- Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, -  сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на  эту маленькую Наташу.      

- Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, -  и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд,  закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.      

- Натали, - сказал он, быстрыми шагами подходя к  ней, - решайте мою судьбу. Она в ваших руках!      

- Василий Дмитрич, мне вас так жалко!: Нет, но вы такой  славный: но не надо: это: а так я вас всегда буду любить.      

Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные,  непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую  голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.      

- Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, -  сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, -  но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь  прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.      

- Г'афиня, - сказал Денисов с опущенными глазами и  виноватым видом, хотел сказать что‑то еще и запнулся.      

Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала  громко всхлипывать.      

- Г'афиня, я виноват перед вами, - продолжал  Денисов прерывающимся голосом, - но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь  и всё ваше семейство, что две жизни отдам: - Он посмотрел на графиню и, заметив  ее строгое лицо: - Ну п'ощайте, г'афиня, - сказал он, поцеловал ее руку и,  не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.      

       

       

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел  более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его  московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые  три станции.      

После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не  вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из  дому, и преимущественно в комнате барышень.      

Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она,  казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она  теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.      

Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не  простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив  росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в  Польше.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ      

       

       I      

       

После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В  Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был  ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на  этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.      

- Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю  прикажете? - спрашивал камердинер.      

Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он  задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же - о столь  важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг  него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в  Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции,  но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь,  пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.      

Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем  заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения  задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно  и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали  его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после  дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь;  только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем  бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он  не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся   тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не  выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя  было перестать вертеть его.      

Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство  подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет,  то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с  проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер.  «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно,  потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер  прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что  я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали  преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что‑то. Что  дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое  я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя.  И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического  ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь - всё кончится. Умрешь  и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.      

Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар  и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть,  а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, - думал Пьер. И  зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья,  спокойствия души, эти деньги? Разве может что‑нибудь в мире сделать ее и  меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая  должна притти нынче или завтра - всё равно через мгновение, в сравнении с  вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так  же вертелся на одном и том же месте.      

Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в  письмах m‑mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и  добродетельной борьбе какой‑то Аmélie de Mansfeld. [Амалии  Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, -  когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его  воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не  найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только  то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».      

Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным,  бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему  Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.      

- Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться  крошечку, вот для них, - сказал смотритель, входя в комнату и вводя за  собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий  был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими  бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.      

Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную  для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо‑усталым  видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в  заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых  ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в  висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и  проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось  заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о  дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце  одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы,  неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем‑то глубокомысленно и спокойно  размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый  морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были  сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек‑слуга разбирал  погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было  готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан  чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать  беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим  проезжающим.      

Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с  недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.      

- Ничего. Подай книгу, - сказал проезжающий. Слуга  подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в  чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл  ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее  положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза  и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.      

Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого  взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.II      

       

- Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я  не ошибаюсь, - сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча,  вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.      

- Я слышал про вас, - продолжал  проезжающий, - и про постигшее вас, государь мой, несчастье. - Он как  бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни  называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было  несчастье». - Весьма сожалею о том, государь мой.      

Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся  к старику, неестественно и робко улыбаясь.      

- Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь  мой, но по более важным причинам. - Он помолчал, не выпуская Пьера из  своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле  себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно  покоряясь ему, подошел и сел подле него.      

- Вы несчастливы, государь мой, - продолжал  он. - Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.      

- Ах, да, - с неестественной улыбкой сказал  Пьер. - Очень вам благодарен: Вы откуда изволите проезжать? - Лицо  проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь  и лицо нового знакомца неотразимо‑привлекательно действовали на Пьера.      

- Но если по каким‑либо причинам вам неприятен  разговор со мною, - сказал старик, - то вы так и скажите, государь  мой. - И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески‑нежной улыбкой.      

- Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад  познакомиться с вами, - сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового  знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак  масонства.      

- Позвольте мне спросить, - сказал он. - Вы  масон?      

- Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков,  сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. - И от  себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.      

- Я боюсь, - сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь  между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над  верованиями масонов, - я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это  сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так  противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.      

- Мне известен ваш образ мыслей, - сказал  масон, - и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам  кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства  людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня,  государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ  мыслей есть печальное заблуждение.      

- Точно так же, как я могу предполагать, что и вы  находитесь в заблуждении, - сказал Пьер, слабо улыбаясь.      

- Я никогда не посмею сказать, что я знаю  истину, - сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею  определенностью и твердостью речи. - Никто один не может достигнуть до  истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от  праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть  достойным жилищем Великого Бога, - сказал масон и закрыл глаза.      

- Я должен вам сказать, я не верю, не: верю в  Бога, - с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость  высказать всю правду.      

Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как  улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему,  что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.      

- Да, вы не знаете Его, государь мой, - сказал  масон. - Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.      

- Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; - но что ж  мне делать?      

- Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень  несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в  тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! -  строгим дрожащим голосом сказал масон.      

Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.      

- Ежели бы Его не было, - сказал он тихо, -  мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты  отрицал? - вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в  голосе. - Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе  предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир  предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего,  вечного и бесконечного во всех своих свойствах?: - Он остановился и долго  молчал.      

Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.      

- Он есть, но понять Его трудно, - заговорил опять  масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками,  которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы  книги. - Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы  сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал  тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю  благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не  понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? -  Он помолчал. - Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому  что ты мог произнести эти кощунственные слова, - сказал он с мрачной и  презрительной усмешкой, - а ты глупее и безумнее малого ребенка, который  бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому  что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их  сделал. Познать Его трудно: Мы веками, от праотца Адама и до наших дней,  работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели;  но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие: - Пьер, с  замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не  перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот  чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона,  или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были  в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим  блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому  спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего  существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей  опущенностью и безнадежностью; - но он всей душой желал верить, и верил, и  испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.      

- Он не постигается умом, а постигается жизнью, -  сказал масон.      

- Я не понимаю, - сказал Пьер, со страхом чувствуя  поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего  собеседника, он боялся не верить ему. - Я не понимаю, - сказал  он, - каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о  котором вы говорите.      

Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.      

- Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага,  которую мы хотим воспринять в себя, - сказал он. - Могу ли я в  нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только  внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести  воспринимаемую влагу.      

- Да, да, это так! - радостно сказал Пьер.      

- Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на  тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается  знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку -  науку всего, науку объясняющую всё мироздание и занимаемое в нем место  человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и  обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить  и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет  Божий, называемый совестью.      

- Да, да, - подтверждал Пьер.      

- Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека  и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним  умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой.  Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей  жизнью?      

- Нет, я ненавижу свою жизнь, - сморщась  проговорил Пьер.      

- Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере  очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой.  Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего  не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали  для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы  им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести  распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы  приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь.  Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве  молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти  путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы  убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою  жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! - После этих слов, масон,  как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана  и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти  мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая,  праздная, развратная жизнь, - и не смел прерывать молчание.      

Масон хрипло, старчески прокашлялся и кликнул слугу.      

- Что лошади? - спросил он, не глядя на Пьера.      

- Привели сдаточных, - отвечал слуга. -  Отдыхать не будете?      

- Нет, вели закладывать.      

«Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив  всего и не обещав мне помощи?», думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка  взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. «Да, я не думал этого, но я  вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого, думал Пьер, -  а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её».  Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий, привычными, старческими  руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик. Окончив эти дела, он  обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном, сказал ему:      

- Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?      

- Я?: Я в Петербург, - отвечал Пьер детским,  нерешительным голосом. - Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы  не думайте, чтобы я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели  бы, чтобы я был; но я ни в ком никогда не находил помощи: Впрочем, я сам прежде  всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может‑быть, я буду:  - Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.      

Масон долго молчал, видимо что‑то обдумывая.      

- Помощь дается токмо от Бога, - сказал он, -  но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь  мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник  и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один  совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время  уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем  желаю вам счастливого пути, государь мой, - сказал он, заметив, что слуга  его вошел в комнату, - и успеха:      

Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по  книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще  Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не  спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное  прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное  и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему  казалось, порочным только потому, что он как‑то случайно запамятовал, как  хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений.  Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать  друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство.III      

       

Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем  приезде, никуда не выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы  Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно  понимал Пьер, читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение  верить в возможность достижения совершенства и в возможность братской и  деятельной любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю  после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно  знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и  торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за  собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было, обратился к  нему:      

- Я приехал к вам с поручением и предложением,  граф, - сказал он ему, не садясь. - Особа, очень высоко поставленная  в нашем братстве, ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее  срока, и предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю  исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в  братство свободных каменьщиков?      

Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти  всегда на балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил  Пьера.      

- Да, я желаю, - сказал Пьер.      

Вилларский наклонил голову. - Еще один вопрос, граф,  сказал он, на который я вас не как будущего масона, но как честного человека  (galant homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от  своих прежних убеждений, верите ли вы в Бога?      

Пьер задумался. - Да: да, я верю в Бога, - сказал  он.      

- В таком случае: - начал Вилларский, но Пьер перебил  его. - Да, я верю в Бога, - сказал он еще раз.      

- В таком случае мы можем ехать, - сказал Вилларский. -  Карета моя к вашим услугам.      

Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему  нужно делать и как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его  достойные, испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить  правду.      

Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и  пройдя по темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без  помощи прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой‑то  человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему  навстречу, что‑то тихо сказал ему по‑французски и подошел к  небольшому шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа  платок, Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно  захватив в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за  руку, повел куда‑то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он  морщился от боли и улыбался от стыда чего‑то. Огромная фигура его с  опущенными руками, с сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими  шагами подвигалась за Вилларским.      

Проведя его шагов десять, Вилларский остановился.      

- Что бы ни случилось с вами, - сказал он, -  вы должны с мужеством переносить всё, ежели вы твердо решились вступить в наше  братство. (Пьер утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите  стук в двери, вы развяжете себе глаза, - прибавил Вилларский; - желаю  вам мужества и успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.      

Оставшись один, Пьер продолжал всё так же улыбаться. Раза  два он пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять  опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались ему  часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал. Он  испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того, что с  ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха. Ему было  любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более всего ему было  радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на тот путь обновления  и деятельно‑добродетельной жизни, о котором он мечтал со времени своей  встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные удары. Пьер снял  повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно - темно: только в одном  месте горела лампада, в чем‑то белом. Пьер подошел ближе и увидал, что  лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна раскрытая книга. Книга  была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был человечий череп с своими  дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия: «Вначале бе слово и слово бе к  Богу», Пьер обошел стол и увидал большой, наполненный чем‑то и открытый  ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не удивило то, что он увидал.  Надеясь вступить в совершенно новую жизнь, совершенно отличную от прежней, он  ожидал всего необыкновенного, еще более необыкновенного чем то, что он видел.  Череп, гроб, Евангелие - ему казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще  большего. Стараясь вызвать в себе чувство умиленья, он смотрел вокруг  себя. - «Бог, смерть, любовь, братство людей», - говорил он себе,  связывая с этими словами смутные, но радостные представления чего‑то.  Дверь отворилась, и кто‑то вошел.      

При слабом свете, к которому однако уже успел Пьер  приглядеться, вошел невысокий человек. Видимо с света войдя в темноту, человек  этот остановился; потом осторожными шагами он подвинулся к столу и положил на  него небольшие, закрытые кожаными перчатками, руки.      

Невысокий человек этот был одет в белый, кожаный фартук,  прикрывавший его грудь и часть ног, на шее было надето что‑то вроде  ожерелья, и из‑за ожерелья выступал высокий, белый жабо, окаймлявший его  продолговатое лицо, освещенное снизу.      

- Для чего вы пришли сюда? - спросил вошедший, по  шороху, сделанному Пьером, обращаясь в его сторону. - Для чего вы, неверующий  в истины света и не видящий света, для чего вы пришли сюда, чего хотите вы от  нас? Премудрости, добродетели, просвещения?      

В ту минуту как дверь отворилась и вошел неизвестный  человек, Пьер испытал чувство страха и благоговения, подобное тому, которое он  в детстве испытывал на исповеди: он почувствовал себя с глазу на глаз с  совершенно чужим по условиям жизни и с близким, по братству людей, человеком.  Пьер с захватывающим дыханье биением сердца подвинулся к ритору (так назывался  в масонстве брат, приготовляющий ищущего  к вступлению в братство).  Пьер, подойдя ближе, узнал в риторе знакомого человека, Смольянинова, но ему  оскорбительно было думать, что вошедший был знакомый человек: вошедший был  только брат и добродетельный наставник. Пьер долго не мог выговорить слова, так  что ритор должен был повторить свой вопрос.      

- Да, я: я: хочу обновления, - с трудом выговорил  Пьер.      

- Хорошо, - сказал Смольянинов, и тотчас же  продолжал: - Имеете ли вы понятие о средствах, которыми наш святой орден  поможет вам в достижении вашей цели?: - сказал ритор спокойно и быстро.      

- Я: надеюсь: руководства: помощи: в обновлении, -  сказал Пьер с дрожанием голоса и с затруднением в речи, происходящим и от  волнения, и от непривычки говорить по‑русски об отвлеченных предметах.      

- Какое понятие вы имеете о франк‑масонстве?      

- Я подразумеваю, что франк‑масонство есть  fraterienité [братство]; и равенство людей с добродетельными  целями, - сказал Пьер, стыдясь по мере того, как он говорил,  несоответственности своих слов с торжественностью минуты. Я подразумеваю:      

- Хорошо, - сказал ритор поспешно, видимо вполне  удовлетворенный этим ответом. - Искали ли вы средств к достижению своей  цели в религии?      

- Нет, я считал ее несправедливою, и не следовал  ей, - сказал Пьер так тихо, что ритор не расслышал его и спросил, что он  говорит. - Я был атеистом, - отвечал Пьер.      

- Вы ищете истины для того, чтобы следовать в жизни ее  законам; следовательно, вы ищете премудрости и добродетели, не так ли? -  сказал ритор после минутного молчания.      

- Да, да, - подтвердил Пьер.      

Ритор прокашлялся, сложил на груди руки в перчатках и начал  говорить:      

- Теперь я должен открыть вам главную цель нашего  ордена, - сказал он, - и ежели цель эта совпадает с вашею, то вы с  пользою вступите в наше братство. Первая главнейшая цель и купно основание  нашего ордена, на котором он утвержден, и которого никакая сила человеческая не  может низвергнуть, есть сохранение и предание потомству некоего важного  таинства: от самых древнейших веков и даже от первого человека до нас дошедшего,  от которого таинства, может быть, зависит судьба рода человеческого. Но так как  сие таинство такого свойства, что никто не может его знать и им пользоваться,  если долговременным и прилежным очищением самого себя не приуготовлен, то не  всяк может надеяться скоро обрести его. Поэтому мы имеем вторую цель, которая  состоит в том, чтобы приуготовлять наших членов, сколько возможно, исправлять  их сердце, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые нам преданием  открыты от мужей, потрудившихся в искании сего таинства, и тем учинять их  способными к восприятию оного. Очищая и исправляя наших членов, мы стараемся в‑третьих  исправлять и весь человеческий род, предлагая ему в членах наших пример  благочестия и добродетели, и тем стараемся всеми силами противоборствовать злу,  царствующему в мире. Подумайте об этом, и я опять приду к вам, - сказал он  и вышел из комнаты.      

- Противоборствовать злу, царствующему в мире: -  повторил Пьер, и ему представилась его будущая деятельность на этом поприще.  Ему представлялись такие же люди, каким он был сам две недели тому назад, и он  мысленно обращал к ним поучительно‑наставническую речь. Он представлял  себе порочных и несчастных людей, которым он помогал словом и делом;  представлял себе угнетателей, от которых он спасал их жертвы. Из трех  поименованных ритором целей, эта последняя - исправление рода человеческого,  особенно близка была Пьеру. Некое важное таинство, о котором упомянул ритор,  хотя и подстрекало его любопытство, не представлялось ему существенным;  а вторая цель, очищение и исправление себя, мало занимала его, потому что  он в эту минуту с наслаждением чувствовал себя уже вполне исправленным от  прежних пороков и готовым только на одно доброе.      

Через полчаса вернулся ритор передать ищущему те семь  добродетелей, соответствующие семи ступеням храма Соломона, которые должен был  воспитывать в себе каждый масон. Добродетели эти были: 1) скромность ,  соблюдение тайны ордена, 2) повиновение  высшим чинам ордена, 3)  добронравие, 4) любовь к человечеству, 5) мужество, 6) щедрость и 7) любовь к  смерти.      

- В седьмых  старайтесь, - сказал  ритор, - частым помышлением о смерти довести себя до того, чтобы она не  казалась вам более страшным врагом, но другом: который освобождает от  бедственной сей жизни в трудах добродетели томившуюся душу, для введения ее в  место награды и успокоения.      

«Да, это должно быть так», - думал Пьер, когда после  этих слов ритор снова ушел от него, оставляя его уединенному размышлению. «Это  должно быть так, но я еще так слаб, что люблю свою жизнь, которой смысл только  теперь по немногу открывается мне». Но остальные пять добродетелей, которые  перебирая по пальцам вспомнил Пьер, он чувствовал в душе своей: и мужество  , и щедрость , и добронравие , и любовь к человечеству , и  в особенности повиновение , которое даже не представлялось ему  добродетелью, а счастьем. (Ему так радостно было теперь избавиться от своего  произвола и подчинить свою волю тому и тем, которые знали несомненную истину.)  Седьмую добродетель Пьер забыл и никак не мог вспомнить ее.      

В третий раз ритор вернулся скорее и спросил Пьера, всё ли  он тверд в своем намерении, и решается ли подвергнуть себя всему, что от него  потребуется.      

- Я готов на всё, - сказал Пьер.      

- Еще должен вам сообщить, - сказал ритор, -  что орден наш учение свое преподает не словами токмо, но иными средствами,  которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть,  сильнее, нежели словесные токмо объяснения. Сия храмина убранством своим,  которое вы видите, уже должна была изъяснить вашему сердцу, ежели оно искренно,  более нежели слова; вы увидите, может быть, и при дальнейшем вашем принятии  подобный образ изъяснения. Орден наш подражает древним обществам, которые  открывали свое учение иероглифами. Иероглиф, - сказал ритор, - есть  наименование какой‑нибудь неподверженной чувствам вещи, которая содержит  в себе качества, подобные изобразуемой.      

Пьер знал очень хорошо, что такое иероглиф, но не смел  говорить. Он молча слушал ритора, по всему чувствуя, что тотчас начнутся  испытанья.      

- Ежели вы тверды, то я должен приступить к введению  вас, - говорил ритор, ближе подходя к Пьеру. - В знак щедрости прошу  вас отдать мне все драгоценные вещи.      

- Но я с собою ничего не имею, - сказал Пьер,  полагавший, что от него требуют выдачи всего, что он имеет.      

- То, что на вас есть: часы, деньги, кольца:      

Пьер поспешно достал кошелек, часы, и долго не мог снять с  жирного пальца обручальное кольцо. Когда это было сделано, масон сказал:      

- В знак повиновенья прошу вас раздеться. - Пьер  снял фрак, жилет и левый сапог по указанию ритора. Масон открыл рубашку на его  левой груди, и, нагнувшись, поднял его штанину на левой ноге выше колена. Пьер  поспешно хотел снять и правый сапог и засучить панталоны, чтобы избавить от  этого труда незнакомого ему человека, но масон сказал ему, что этого не нужно -  и подал ему туфлю на левую ногу. С детской улыбкой стыдливости, сомнения и  насмешки над самим собою, которая против его воли выступала на лицо, Пьер  стоял, опустив руки и расставив ноги, перед братом‑ритором, ожидая его  новых приказаний.      

- И наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть  мне главное ваше пристрастие, - сказал он.      

- Мое пристрастие! У меня их было  так  много, - сказал Пьер.      

- То пристрастие, которое более всех других заставляло  вас колебаться на пути добродетели, - сказал масон.      

Пьер помолчал, отыскивая.      

«Вино? Объедение? Праздность? Леность? Горячность? Злоба?  Женщины?» Перебирал он свои пороки, мысленно взвешивая их и не зная которому  отдать преимущество.      

- Женщины, - сказал тихим, чуть слышным голосом  Пьер. Масон не шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он  подвинулся к Пьеру, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза.      

- Последний раз говорю вам: обратите всё ваше внимание  на самого себя, наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях,  а в своем сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас:      

Пьер уже чувствовал в себе этот освежающий источник  блаженства, теперь радостью и умилением переполнявший его душу.IV      

       

Скоро после этого в темную храмину пришел за Пьером уже не  прежний ритор, а поручитель Вилларский, которого он узнал по голосу. На новые  вопросы о твердости его намерения, Пьер отвечал: «Да, да, согласен», - и с  сияющею детскою улыбкой, с открытой, жирной грудью, неровно и робко шагая одной  разутой и одной обутой ногой, пошел вперед с приставленной Вилларским к его  обнаженной груди шпагой. Из комнаты его повели по коридорам, поворачивая взад и  вперед, и наконец привели к дверям ложи. Вилларский кашлянул, ему ответили  масонскими стуками молотков, дверь отворилась перед ними. Чей‑то басистый  голос (глаза Пьера всё были завязаны) сделал ему вопросы о том, кто он, где,  когда родился? и т. п. Потом его опять повели куда‑то, не развязывая  ему глаз, и во время ходьбы его говорили ему аллегории о трудах его  путешествия, о священной дружбе, о предвечном Строителе мира, о мужестве, с  которым он должен переносить труды и опасности. Во время этого путешествия Пьер  заметил, что его называли то ищущим, то страждущим, то требующим, и различно  стучали при этом молотками и шпагами. В то время как его подводили к какому‑то  предмету, он заметил, что произошло замешательство и смятение между его  руководителями. Он слышал, как шопотом заспорили между собой окружающие люди и  как один настаивал на том, чтобы он был проведен по какому‑то ковру.  После этого взяли его правую руку, положили на что‑то, а левою велели ему  приставить циркуль к левой груди, и заставили его, повторяя слова, которые  читал другой, прочесть клятву верности законам ордена. Потом потушили свечи,  зажгли спирт, как это слышал по запаху Пьер, и сказали, что он увидит малый  свет. С него сняли повязку, и Пьер как во сне увидал, в слабом свете спиртового  огня, несколько людей, которые в таких же фартуках, как и ритор, стояли против  него и держали шпаги, направленные в его грудь. Между ними стоял человек в  белой окровавленной рубашке. Увидав это, Пьер грудью надвинулся вперед на  шпаги, желая, чтобы они вонзились в него. Но шпаги отстранились от него и ему  тотчас же опять надели повязку. - Теперь ты видел малый свет, -  сказал ему чей‑то голос. Потом опять зажгли свечи, сказали, что ему надо  видеть полный свет, и опять сняли повязку и более десяти голосов вдруг сказали:  sic transit gloria mundi. [так проходит мирская слава.]      

Пьер понемногу стал приходить в себя и оглядывать комнату,  где он был, и находившихся в ней людей. Вокруг длинного стола, покрытого  черным, сидело человек двенадцать, всё в тех же одеяниях, как и те, которых он  прежде видел. Некоторых Пьер знал по петербургскому обществу. На  председательском месте сидел незнакомый молодой человек, в особом кресте на  шее. По правую руку сидел итальянец‑аббат, которого Пьер видел два года  тому назад у Анны Павловны. Еще был тут один весьма важный сановник и один  швейцарец‑гувернер, живший прежде у Курагиных. Все торжественно молчали,  слушая слова председателя, державшего в руке молоток. В стене была вделана  горящая звезда; с одной стороны стола был небольшой ковер с различными  изображениями, с другой было что‑то в роде алтаря с Евангелием и черепом.  Кругом стола было 7 больших, в роде церковных, подсвечников. Двое из братьев  подвели Пьера к алтарю, поставили ему ноги в прямоугольное положение и  приказали ему лечь, говоря, что он повергается к вратам храма.      

- Он прежде должен получить лопату, - сказал  шопотом один из братьев.      

- А! полноте пожалуйста, - сказал другой.      

Пьер, растерянными, близорукими глазами, не повинуясь,  оглянулся вокруг себя, и вдруг на него нашло сомнение. «Где я? Что я делаю? Не  смеются ли надо мной? Не будет ли мне стыдно вспоминать это?» Но сомнение это  продолжалось только одно мгновение. Пьер оглянулся на серьезные лица окружавших  его людей, вспомнил всё, что он уже прошел, и понял, что нельзя остановиться на  половине дороги. Он ужаснулся своему сомнению и, стараясь вызвать в себе  прежнее чувство умиления, повергся к вратам храма. И действительно чувство  умиления, еще сильнейшего, чем прежде, нашло на него. Когда он пролежал  несколько времени, ему велели встать и надели на него такой же белый кожаный  фартук, какие были на других, дали ему в руки лопату и три пары перчаток, и  тогда великий мастер обратился к нему. Он сказал ему, чтобы он старался ничем  не запятнать белизну этого фартука, представляющего крепость и непорочность;  потом о невыясненной лопате сказал, чтобы он трудился ею очищать свое сердце от  пороков и снисходительно заглаживать ею сердце ближнего. Потом про первые  перчатки мужские сказал, что значения их он не может знать, но должен хранить  их, про другие перчатки мужские сказал, что он должен надевать их в собраниях и  наконец про третьи женские перчатки сказал: «Любезный брат, и сии женские  перчатки вам определены суть. Отдайте их той женщине, которую вы будете  почитать больше всех. Сим даром уверите в непорочности сердца вашего ту,  которую изберете вы себе в достойную каменьщицу». И помолчав несколько времени,  прибавил: - «Но соблюди, любезный брат, да не украшают перчатки сии рук  нечистых». В то время как великий мастер произносил эти последние слова, Пьеру  показалось, что председатель смутился. Пьер смутился еще больше, покраснел до  слез, как краснеют дети, беспокойно стал оглядываться и произошло неловкое  молчание.      

Молчание это было прервано одним из братьев, который,  подведя Пьера к ковру, начал из тетради читать ему объяснение всех изображенных  на нем фигур: солнца, луны, молотка. отвеса, лопаты, дикого и кубического камня,  столба, трех окон и т. д. Потом Пьеру назначили его место, показали ему знаки  ложи, сказали входное слово и наконец позволили сесть. Великий мастер начал  читать устав. Устав был очень длинен, и Пьер от радости, волнения и стыда не  был в состоянии понимать того, что читали. Он вслушался только в последние  слова устава, которые запомнились ему.      

«В наших храмах мы не знаем других степеней, - читал  "великий мастер, - кроме тех, которые находятся между добродетелью и  пороком. Берегись делать какое‑нибудь различие, могущее нарушить  равенство. Лети на помощь к брату, кто бы он ни был, настави заблуждающегося,  подними упадающего и не питай никогда злобы или вражды на брата. Будь ласков и  приветлив. Возбуждай во всех сердцах огнь добродетели. Дели счастье с ближним  твоим, и да не возмутит никогда зависть чистого сего наслаждения. Прощай врагу  твоему, не мсти ему, разве только деланием ему добра. Исполнив таким образом  высший закон, ты обрящешь следы древнего, утраченного тобой величества".      

Кончил он и привстав обнял Пьера и поцеловал его. Пьер, с  слезами радости на глазах, смотрел вокруг себя, не зная, что отвечать на  поздравления и возобновления знакомств, с которыми окружили его. Он не  признавал никаких знакомств; во всех людях этих он видел только братьев, с которыми  сгорал нетерпением приняться за дело.      

Великий мастер стукнул молотком, все сели по местам, и один  прочел поучение о необходимости смирения.      

Великий мастер предложил исполнить последнюю обязанность, и  важный сановник, который носил звание собирателя милостыни, стал обходить  братьев. Пьеру хотелось записать в лист милостыни все деньги, которые у него  были, но он боялся этим выказать гордость, и записал столько же, сколько  записывали другие.      

Заседание было кончено, и по возвращении домой, Пьеру  казалось, что он приехал из какого‑то дальнего путешествия, где он провел  десятки лет, совершенно изменился и отстал от прежнего порядка и привычек  жизни.V      

       

На другой день после приема в ложу, Пьер сидел дома, читая  книгу и стараясь вникнуть в значение квадрата, изображавшего одной своей  стороною Бога, другою нравственное, третьею физическое и четвертою смешанное.  Изредка он отрывался от книги и квадрата и в воображении своем составлял себе  новый план жизни. Вчера в ложе ему сказали, что до сведения государя дошел слух  о дуэли, и что Пьеру благоразумнее бы было удалиться из Петербурга. Пьер  предполагал ехать в свои южные имения и заняться там своими крестьянами. Он  радостно обдумывал эту новую жизнь, когда неожиданно в комнату вошел князь  Василий.      

- Мой друг, что ты наделал в Москве? За что ты  поссорился с Лёлей, mon сher? [дорогой мoй?] Ты в заблуждении, - сказал  князь Василий, входя в комнату. - Я всё узнал, я могу тебе сказать верно,  что Элен невинна перед тобой, как Христос перед жидами. - Пьер хотел  отвечать, но он перебил его. - И зачем ты не обратился прямо и просто ко  мне, как к другу? Я всё знаю, я всё понимаю, - сказал он, - ты вел  себя, как прилично человеку, дорожащему своей честью; может быть слишком  поспешно, но об этом мы не будем судить. Одно ты помни, в какое положение ты  ставишь ее и меня в глазах всего общества и даже двора, - прибавил он,  понизив голос. - Она живет в Москве, ты здесь. Помни, мой милый, - он  потянул его вниз за руку, - здесь одно недоразуменье; ты сам, я думаю,  чувствуешь. Напиши сейчас со мною письмо, и она приедет сюда, всё объяснится, а  то я тебе скажу, ты очень легко можешь пострадать, мой милый.      

Князь Василий внушительно взглянул на Пьера. - Мне из  хороших источников известно, что вдовствующая императрица принимает живой интерес  во всем этом деле. Ты знаешь, она очень милостива к Элен.      

Несколько раз Пьер собирался говорить, но с одной стороны  князь Василий не допускал его до этого, с другой стороны сам Пьер боялся начать  говорить в том тоне решительного отказа и несогласия, в котором он твердо  решился отвечать своему тестю. Кроме того слова масонского устава: «буди ласков  и приветлив» вспоминались ему. Он морщился, краснел, вставал и опускался,  работая над собою в самом трудном для него в жизни деле - сказать неприятное в  глаза человеку, сказать не то, чего ожидал этот человек, кто бы он ни был. Он  так привык повиноваться этому тону небрежной самоуверенности князя Василия, что  и теперь он чувствовал, что не в силах будет противостоять ей; но он  чувствовал, что от того, что он скажет сейчас, будет зависеть вся дальнейшая  судьба его: пойдет ли он по старой, прежней дороге, или по той новой, которая  так привлекательно была указана ему масонами, и на которой он твердо верил, что  найдет возрождение к новой жизни.      

- Ну, мой милый, - шутливо сказал князь  Василий, - скажи же мне: «да», и я от себя напишу ей, и мы убьем жирного  тельца. - Но князь Василий не успел договорить своей шутки, как Пьер с  бешенством в лице, которое напоминало его отца, не глядя в глаза собеседнику,  проговорил шопотом:      

- Князь, я вас не звал к себе, идите, пожалуйста,  идите! - Он вскочил и отворил ему дверь.      

- Идите же, - повторил он, сам себе не веря и  радуясь выражению смущенности и страха, показавшемуся на лице князя Василия.      

- Что с тобой? Ты болен?      

- Идите! - еще раз проговорил дрожащий голос. И  князь Василий должен был уехать, не получив никакого объяснения.      

Через неделю Пьер, простившись с новыми друзьями‑масонами  и оставив им большие суммы на милостыни, уехал в свои именья. Его новые братья  дали ему письма в Киев и Одессу, к тамошним масонам, и обещали писать ему и  руководить его в его новой деятельности.VI      

       

Дело Пьера с Долоховым было замято, и, несмотря на тогдашнюю  строгость государя в отношении дуэлей, ни оба противника, ни их секунданты не  пострадали. Но история дуэли, подтвержденная разрывом Пьера с женой,  разгласилась в обществе. Пьер, на которого смотрели снисходительно,  покровительственно, когда он был незаконным сыном, которого ласкали и  прославляли, когда он был лучшим женихом Российской империи, после своей  женитьбы, когда невестам и матерям нечего было ожидать от него, сильно потерял  во мнении общества, тем более, что он не умел и не желал заискивать  общественного благоволения. Теперь его одного обвиняли в происшедшем, говорили,  что он бестолковый ревнивец, подверженный таким же припадкам кровожадного  бешенства, как и его отец. И когда, после отъезда Пьера, Элен вернулась в  Петербург, она была не только радушно, но с оттенком почтительности,  относившейся к ее несчастию, принята всеми своими знакомыми. Когда разговор  заходил о ее муже, Элен принимала достойное выражение, которое она - хотя и не  понимая его значения - по свойственному ей такту, усвоила себе. Выражение это  говорило, что она решилась, не жалуясь, переносить свое несчастие, и что ее муж  есть крест, посланный ей от Бога. Князь Василий откровеннее высказывал свое  мнение. Он пожимал плечами, когда разговор заходил о Пьере, и, указывая на лоб,  говорил:      

- Un cerveau fêlé - je le  disais toujours. [Полусумасшедший - я всегда это говорил.]      

- Я вперед сказала, - говорила Анна Павловна о  Пьере, - я тогда же сейчас сказала, и прежде всех (она настаивала на своем  первенстве), что это безумный молодой человек, испорченный развратными идеями  века. Я тогда еще сказала это, когда все восхищались им и он только приехал из‑за  границы, и помните, у меня как‑то вечером представлял из себя какого‑то  Марата. Чем же кончилось? Я тогда еще не желала этой свадьбы и предсказала всё,  что случится.      

Анна Павловна по прежнему давала у себя в свободные дни  такие вечера, как и прежде, и такие, какие она одна имела дар устроивать,  вечера, на которых собиралась, во‑первых, la crème de la  véritable bonne société, la fine fleur de l'essence  intellectuelle de la société de Pétersbourg, [сливки  настоящего хорошего общества, цвет интеллектуальной эссенции петербургского  общества,] как говорила сама Анна Павловна. Кроме этого утонченного выбора  общества, вечера Анны Павловны отличались еще тем, что всякий раз на своем  вечере Анна Павловна подавала своему обществу какое‑нибудь новое,  интересное лицо, и что нигде, как на этих вечерах, не высказывался так очевидно  и твердо градус политического термометра, на котором стояло настроение  придворного легитимистского петербургского общества.      

В конце 1806 года, когда получены были уже все печальные  подробности об уничтожении Наполеоном прусской армии под Иеной и Ауерштетом и о  сдаче большей части прусских крепостей, когда войска наши уж вступили в  Пруссию, и началась наша вторая война с Наполеоном, Анна Павловна собрала у  себя вечер. La crème de la véritable bonne société  [Сливки настоящего хорошего общества] состояла из обворожительной и несчастной,  покинутой мужем, Элен, из MorteMariet'a, обворожительного князя Ипполита,  только что приехавшего из Вены, двух дипломатов, тетушки, одного молодого  человека, пользовавшегося в гостиной наименованием просто d'un homme de  beaucoup de mérite, [весьма достойный человек,] одной вновь пожалованной  фрейлины с матерью и некоторых других менее заметных особ.      

Лицо, которым как новинкой угащивала в этот вечер Анна  Павловна своих гостей, был Борис Друбецкой, только что приехавший курьером из  прусской армии и находившийся адъютантом у очень важного лица.      

Градус политического термометра, указанный на этом вечере  обществу, был следующий: сколько бы все европейские государи и полководцы ни  старались потворствовать Бонапартию, для того чтобы сделать мне  и  вообще нам  эти неприятности и огорчения, мнение наше на счет Бонапартия  не может измениться. Мы не перестанем высказывать свой непритворный на этот  счет образ мыслей, и можем сказать только прусскому королю и другим: тем хуже  для вас. Tu l'as voulu, George Dandin, [Ты этого хотел, Жорж Дандэн,] вот всё,  что мы можем сказать. Вот что указывал политический термометр на вечере Анны  Павловны. Когда Борис, который должен был быть поднесен гостям, вошел в  гостиную, уже почти всё общество было в сборе, и разговор, руководимый Анной  Павловной, шел о наших дипломатических сношениях с Австрией и о надежде на союз  с нею.      

Борис в щегольском, адъютантском мундире, возмужавший, свежий  и румяный, свободно вошел в гостиную и был отведен, как следовало, для  приветствия к тетушке и снова присоединен к общему кружку.      

Анна Павловна дала поцеловать ему свою сухую руку,  познакомила его с некоторыми незнакомыми ему лицами и каждого шопотом  определила ему.      

- Le Prince Hyppolite Kouraguine -  charmant jeune homme. M‑r Kroug chargé d'affaires de Kopenhague -  un esprit profond, и просто: М‑r  Shittoff un homme de beaucoup de mérite [Князь Ипполит Курагин, милый молодой человек. Г. Круг,  Копенгагенский поверенный в делах, глубокий ум. Г. Шитов, весьма достойный  человек] про того, который носил это наименование.      

Борис за это время своей службы, благодаря заботам Анны  Михайловны, собственным вкусам и свойствам своего сдержанного характера, успел  поставить себя в самое выгодное положение по службе. Он находился адъютантом  при весьма важном лице, имел весьма важное поручение в Пруссию и только что  возвратился оттуда курьером. Он вполне усвоил себе ту понравившуюся ему в  Ольмюце неписанную субординацию, по которой прапорщик мог стоять без сравнения  выше генерала, и по которой, для успеха на службе, были нужны не усилия на  службе, не труды, не храбрость, не постоянство, а нужно было только уменье  обращаться с теми, которые вознаграждают за службу, - и он часто сам  удивлялся своим быстрым успехам и тому, как другие могли не понимать этого.  Вследствие этого открытия его, весь образ жизни его, все отношения с прежними  знакомыми, все его планы на будущее - совершенно изменились. Он был не богат,  но последние свои деньги он употреблял на то, чтобы быть одетым лучше других;  он скорее лишил бы себя многих удовольствий, чем позволил бы себе ехать в  дурном экипаже или показаться в старом мундире на улицах Петербурга. Сближался  он и искал знакомств только с людьми, которые были выше его, и потому могли  быть ему полезны. Он любил Петербург и презирал Москву. Воспоминание о доме  Ростовых и о его детской любви к Наташе - было ему неприятно, и он с самого  отъезда в армию ни разу не был у Ростовых. В гостиной Анны Павловны, в которой  присутствовать он считал за важное повышение по службе, он теперь тотчас же  понял свою роль и предоставил Анне Павловне воспользоваться тем интересом,  который в нем заключался, внимательно наблюдая каждое лицо и оценивая выгоды и  возможности сближения с каждым из них. Он сел на указанное ему место возле  красивой Элен, и вслушивался в общий разговор.      

- Vienne trouve les bases du  traité proposé tellement hors d'atteinte, qu'on ne saurait y  parvenir même par une continuité de succès les plus brillants,  et elle met en doute les moyens qui pourraient nous les procurer. C'est la  phrase authentique du cabinet de Vienne, - говорил датский chargé d'affaires. [Вена находит основания  предлагаемого договора до того невозможными, что достигнуть их нельзя даже  рядом самых блестящих успехов: и она сомневается в средствах, которые могут их  нам доставить. Это подлинная фраза венского кабинета, - сказал датский  поверенный в делах.]      

- C'est le doute qui est flatteur! - сказал  l'homme à l'esprit profond, с тонкой улыбкой. [Сомнение лестно! -  сказал глубокий ум,]      

- Il faut distinguer entre le cabinet de Vienne et  l'Empereur d'Autriche, - сказал МorteMariet. - L'Empereur d'Autriche  n'a jamais pu penser à une chose pareille, ce n'est que le cabinet qui  le dit. [Необходимо различать венский кабинет и австрийского императора.  Австрийский император никогда не мог этого думать, это говорит только кабинет.]      

- Eh, mon cher vicomte, - вмешалась Анна  Павловна, - l'Urope (она почему то выговаривала l'Urope, как особенную  тонкость французского языка, которую она могла себе позволить, говоря с  французом) l'Urope ne sera jamais notre alliée sincère. [Ах, мой  милый виконт, Европа никогда не будет нашей искренней союзницей.]      

Вслед за этим Анна Павловна навела разговор на мужество и  твердость прусского короля с тем, чтобы ввести в дело Бориса.      

Борис внимательно слушал того, кто говорит, ожидая своего  череда, но вместе с тем успевал несколько раз оглядываться на свою соседку,  красавицу Элен, которая с улыбкой несколько раз встретилась глазами с красивым  молодым адъютантом.      

Весьма естественно, говоря о положении Пруссии, Анна  Павловна попросила Бориса рассказать свое путешествие в Глогау и положение, в  котором он нашел прусское войско. Борис, не торопясь, чистым и правильным  французским языком, рассказал весьма много интересных подробностей о войсках, о  дворе, во всё время своего рассказа старательно избегая заявления своего мнения  насчет тех фактов, которые он передавал. На несколько времени Борис завладел  общим вниманием, и Анна Павловна чувствовала, что ее угощенье новинкой было  принято с удовольствием всеми гостями. Более всех внимания к рассказу Бориса  выказала Элен. Она несколько раз спрашивала его о некоторых подробностях его  поездки и, казалось, весьма была заинтересована положением прусской армии. Как  только он кончил, она с своей обычной улыбкой обратилась к нему:      

- Il faut absolument que vous veniez me voir,  [Необходимо нужно, чтоб вы приехали повидаться со мною,] - сказала она ему  таким тоном, как будто по некоторым соображениям, которые он не мог знать, это  было совершенно необходимо.      

- Mariedi entre les 8 et 9 heures.  Vous me ferez grand plaisir. [Во вторник, между 8 и 9 часами. Вы мне  сделаете большое удовольствие.] - Борис обещал исполнить ее желание и хотел  вступить с ней в разговор, когда Анна Павловна отозвала его под предлогом  тетушки, которая желала его cлышать.      

- Вы ведь знаете ее мужа? - сказала Анна Павловна,  закрыв глаза и грустным жестом указывая на Элен. - Ах, это такая  несчастная и прелестная женщина! Не говорите при ней о нем, пожалуйста не  говорите. Ей слишком тяжело!VII      

       

Когда Борис и Анна Павловна вернулись к общему кружку,  разговором в нем завладел князь Ипполит.      

Он, выдвинувшись вперед на кресле, сказал: Le Roi de Prusse!  [Прусский король!] и сказав это, засмеялся. Все обратились к нему: Le Roi de  Prusse? - спросил Ипполит, опять засмеялся и опять спокойно и серьезно  уселся в глубине своего кресла. Анна Павловна подождала его немного, но так как  Ипполит решительно, казалось, не хотел больше говорить, она начала речь о том,  как безбожный Бонапарт похитил в Потсдаме шпагу Фридриха Великого.      

- C'est l'épée de  Frédéric le Grand, que je: [Это шпага Фридриха Великого,  которую я:] - начала было она, но Ипполит перебил ее словами:      

- Le Roi de Prusse: - и опять, как только к нему  обратились, извинился и замолчал. Анна Павловна поморщилась. MorteMariet,  приятель Ипполита, решительно обратился к нему:      

- Voyons à qui en avez vous  avec votre Roi de Prusse? [Ну так что ж о прусском короле?]      

Ипполит засмеялся, как будто ему стыдно было своего смеха.      

- Non, ce n'est rien, je voulais dire  seulement: [Нет, ничего, я только хотел сказать:] (Он намерен был  повторить шутку, которую он слышал в Вене, и которую он целый вечер собирался  поместить.) Je voulais dire seulement, que nous avons tort de  faire la guerre рour le roi de Prusse.  [Я только хотел сказать, что мы напрасно воюем pour le  roi de Prusse . (Непереводимая игра слов, имеющая значение: «по  пустякам».)]      

Борис осторожно улыбнулся так, что его улыбка могла быть  отнесена к насмешке или к одобрению шутки, смотря по тому, как она будет  принята. Все засмеялись.      

- Il est très mauvais, votre jeu de mot,  très spirituel, mais injuste, - грозя сморщенным пальчиком, сказала  Анна Павловна. - Nous ne faisons pas la guerre pour le Roi de Prusse, mais  pour les bons principes. Ah, le méchant, ce prince Hippolytel [Ваша игра  слов не хороша, очень умна, но несправедлива; мы не воюем pour le roi de  Prusse  (т. e. по пустякам), а за добрые начала. Ах, какой он злой, этот  князь Ипполит!] - сказала она.      

Разговор не утихал целый вечер, обращаясь преимущественно  около политических новостей. В конце вечера он особенно оживился, когда дело  зашло о наградах, пожалованных государем.      

- Ведь получил же в прошлом году NN табакерку с  портретом, - говорил l'homme à l'esprit profond, [человек глубокого  ума,] - почему же SS не может получить той же награды?      

- Je vous demande pardon, une  tabatière avec le portrait de l'Empereur est une récompense, mais  point une distinction, - сказал дипломат, un  cadeau plutôt. [Извините, табакерка с портретом Императора есть  награда, а не отличие; скорее подарок.]      

- Il y eu plutôt des  antécédents, je vous citerai Schwarzenberg. [Были примеры  - Шварценберг.]      

- C'est impossible, [Это невозможно,] - возразил  другой.      

- Пари. Le grand cordon, c'est  différent: [Лента - это другое дело:]      

Когда все поднялись, чтоб уезжать, Элен, очень мало  говорившая весь вечер, опять обратилась к Борису с просьбой и ласковым,  значительным приказанием, чтобы он был у нее во вторник.      

- Мне это очень нужно, - сказала она с улыбкой,  оглядываясь на Анну Павловну, и Анна Павловна той грустной улыбкой, которая  сопровождала ее слова при речи о своей высокой покровительнице, подтвердила  желание Элен. Казалось, что в этот вечер из каких‑то слов, сказанных  Борисом о прусском войске, Элен вдруг открыла необходимость видеть его. Она как  будто обещала ему, что, когда он приедет во вторник, она объяснит ему эту  необходимость.      

Приехав во вторник вечером в великолепный салон Элен, Борис  не получил ясного объяснения, для чего было ему необходимо приехать. Были  другие гости, графиня мало говорила с ним, и только прощаясь, когда он целовал  ее руку, она с странным отсутствием улыбки, неожиданно, шопотом, сказала ему:  Venez demain dîner: le soir. Il faut que vous veniez: Venez. [Приезжайте  завтра обедать: вечером. Надо, чтоб вы приехали: Приезжайте.]      

В этот свой приезд в Петербург Борис сделался близким  человеком в доме графини Безуховой.VIII      

       

Война разгоралась, и театр ее приближался к русским  границам. Всюду слышались проклятия врагу рода человеческого Бонапартию;  в деревнях собирались ратники и рекруты, и с театра войны приходили  разноречивые известия, как всегда ложные и потому различно перетолковываемые.      

Жизнь старого князя Болконского, князя Андрея и княжны Марьи  во многом изменилась с 1805 года.      

В 1806 году старый князь был определен одним из восьми  главнокомандующих по ополчению, назначенных тогда по всей России. Старый князь,  несмотря на свою старческую слабость, особенно сделавшуюся заметной в тот  период времени, когда он считал своего сына убитым, не счел себя вправе  отказаться от должности, в которую был определен самим государем, и эта вновь  открывшаяся ему деятельность возбудила и укрепила его. Он постоянно бывал в  разъездах по трем вверенным ему губерниям; был до педантизма исполнителен в  своих обязанностях, строг до жестокости с своими подчиненными, и сам доходил до  малейших подробностей дела. Княжна Марья перестала уже брать у своего отца  математические уроки, и только по утрам, сопутствуемая кормилицей, с маленьким  князем Николаем (как звал его дед) входила в кабинет отца, когда он был дома.  Грудной князь Николай жил с кормилицей и няней Савишной на половине покойной  княгини, и княжна Марья большую часть дня проводила в детской, заменяя, как  умела, мать маленькому племяннику. M‑lle Bourienne тоже, как казалось,  страстно любила мальчика, и княжна Марья, часто лишая себя, уступала своей  подруге наслаждение нянчить маленького ангела  (как называла она  племянника) и играть с ним.      

У алтаря лысогорской церкви была часовня над могилой  маленькой княгини, и в часовне был поставлен привезенный из Италии мраморный  памятник, изображавший ангела, расправившего крылья и готовящегося подняться на  небо. У ангела была немного приподнята верхняя губа, как будто он сбирался  улыбнуться, и однажды князь Андрей и княжна Марья, выходя из часовни,  признались друг другу, что странно, лицо этого ангела напоминало им лицо  покойницы. Но что было еще страннее и чего князь Андрей не сказал сестре, было  то, что в выражении, которое дал случайно художник лицу ангела, князь Андрей  читал те же слова кроткой укоризны, которые он прочел тогда на лице своей  мертвой жены: «Ах, зачем вы это со мной сделали?:»      

Вскоре после возвращения князя Андрея, старый князь отделил  сына и дал ему Богучарово, большое имение, находившееся в 40 верстах от Лысых  Гор. Частью по причине тяжелых воспоминаний, связанных с Лысыми Горами, частью  потому, что не всегда князь Андрей чувствовал себя в силах переносить характер  отца, частью и потому, что ему нужно было уединение, князь Андрей  воспользовался Богучаровым, строился там и проводил в нем большую часть  времени.      

Князь Андрей, после Аустерлицкой кампании, твердо pешил  никогда не служить более в военной службе; и когда началась война, и все  должны были служить, он, чтобы отделаться от действительной службы, принял  должность под начальством отца по сбору ополчения. Старый князь с сыном как бы  переменились ролями после кампании 1805 года. Старый князь, возбужденный  деятельностью, ожидал всего хорошего от настоящей кампании; князь Андрей,  напротив, не участвуя в войне и в тайне души сожалея о том, видел одно дурное.      

26 февраля 1807 года, старый князь уехал по округу. Князь  Андрей, как и большею частью во время отлучек отца, оставался в Лысых Горах.  Маленький Николушка был нездоров уже 4‑й день. Кучера, возившие старого  князя, вернулись из города и привезли бумаги и письма князю Андрею.      

Камердинер с письмами, не застав молодого князя в его  кабинете, прошел на половину княжны Марьи; но и там его не было. Камердинеру  сказали, что князь пошел в детскую.      

- Пожалуйте, ваше сиятельство, Петруша с бумагами  пришел, - сказала одна из девушек‑помощниц няни, обращаясь к князю  Андрею, который сидел на маленьком детском стуле и дрожащими руками, хмурясь,  капал из стклянки лекарство в рюмку, налитую до половины водой.      

- Что такое? - сказал он сердито, и неосторожно  дрогнув рукой, перелил из стклянки в рюмку лишнее количество капель. Он  выплеснул лекарство из рюмки на пол и опять спросил воды. Девушка подала ему.      

В комнате стояла детская кроватка, два сундука, два кресла,  стол и детские столик и стульчик, тот, на котором сидел князь Андрей. Окна были  завешаны, и на столе горела одна свеча, заставленная переплетенной нотной  книгой, так, чтобы свет не падал на кроватку.      

- Мой друг, - обращаясь к брату, сказала княжна  Марья от кроватки, у которой она стояла, - лучше подождать: после:      

- Ах, сделай милость, ты всё говоришь глупости, ты и  так всё дожидалась - вот и дождалась, - сказал князь Андрей озлобленным  шопотом, видимо желая уколоть сестру.      

- Мой друг, право лучше не будить, он заснул, -  умоляющим голосом сказала княжна.      

Князь Андрей встал и, на цыпочках, с рюмкой подошел к  кроватке.      

- Или точно не будить? - сказал он нерешительно.      

- Как хочешь - право: я думаю: а как хочешь, -  сказала княжна Марья, видимо робея и стыдясь того, что ее мнение  восторжествовало. Она указала брату на девушку, шопотом вызывавшую его.      

Была вторая ночь, что они оба не спали, ухаживая за горевшим  в жару мальчиком. Все сутки эти, не доверяя своему домашнему доктору и ожидая  того, за которым было послано в город, они предпринимали то то, то другое  средство. Измученные бессоницей и встревоженные, они сваливали друг на друга  свое горе, упрекали друг друга и ссорились.      

- Петруша с бумагами от папеньки, - прошептала  девушка. - Князь Андрей вышел.      

- Ну что там! - проговорил он сердито, и выслушав  словесные приказания от отца и взяв подаваемые конверты и письмо отца, вернулся  в детскую.      

- Ну что? - спросил князь Андрей.      

- Всё то же, подожди ради Бога. Карл Иваныч всегда  говорит, что сон всего дороже, - прошептала со вздохом княжна  Марья. - Князь Андрей подошел к ребенку и пощупал его. Он горел.      

- Убирайтесь вы с вашим Карлом Иванычем! - Он взял  рюмку с накапанными в нее каплями и опять подошел.      

- André, не надо! - сказала княжна Марья.      

Но он злобно и вместе страдальчески нахмурился на нее и с  рюмкой нагнулся к ребенку. - Ну, я хочу этого, сказал он. - Ну я  прошу тебя, дай ему.      

Княжна Марья пожала плечами, но покорно взяла рюмку и  подозвав няньку, стала давать лекарство. Ребенок закричал и захрипел. Князь  Андрей, сморщившись, взяв себя за голову, вышел из комнаты и сел в соседней, на  диване.      

Письма всё были в его руке. Он машинально открыл их и стал  читать. Старый князь, на синей бумаге, своим крупным, продолговатым почерком,  употребляя кое‑где титлы, писал следующее:      

«Весьма радостное в сей момент известие получил через  курьера, если не вранье. Бенигсен под Эйлау над Буонапартием якобы полную  викторию одержал. В Петербурге все ликуют, è наград послано в армию  несть конца. Хотя немец, - поздравляю. Корчевский начальник, некий  Хандриков, не постигну, что делает: до сих пор не доставлены добавочные люди и  провиант. Сейчас скачи туда и скажи, что я с него голову сниму, чтобы через  неделю всё было. О Прейсиш‑Эйлауском сражении получил еще письмо от Петиньки,  он участвовал, - всё правда. Когда не мешают кому мешаться не следует, то  и немец побил Буонапартия. Сказывают, бежит весьма расстроен. Смотри ж немедля  скачи в Корчеву и исполни!»      

Князь Андрей вздохнул и распечатал другой конверт. Это было  на двух листочках мелко исписанное письмо от Билибина. Он сложил его не читая и  опять прочел письмо отца, кончавшееся словами: «скачи в Корчеву и исполни!»  «Нет, уж извините, теперь не поеду, пока ребенок не оправится», подумал он и,  подошедши к двери, заглянул в детскую. Княжна Марья всё стояла у кроватки и  тихо качала ребенка.      

«Да, что бишь еще неприятное он пишет? вспоминал князь  Андрей содержание отцовского письма. Да. Победу одержали наши над Бонапартом  именно тогда, когда я не служу: Да, да, всё подшучивает надо мной: ну, да на  здоровье:» и он стал читать французское письмо Билибина. Он читал не понимая  половины, читал только для того, чтобы хоть на минуту перестать думать о том, о  чем он слишком долго исключительно и мучительно думал.IX      

       

Билибин находился теперь в качестве дипломатического  чиновника при главной квартире армии и хоть и на французском языке, с  французскими шуточками и оборотами речи, но с исключительно‑русским  бесстрашием перед самоосуждением и самоосмеянием описывал всю кампанию. Билибин  писал, что его дипломатическая discrétion [скромность] мучила его, и что  он был счастлив, имея в князе Андрее верного корреспондента, которому он мог  изливать всю желчь, накопившуюся в нем при виде того, что творится в армии.  Письмо это было старое, еще до Прейсиш‑Эйлауского сражения.      

«Depuis nos grands succès d'Austerlitz vous savez,  mon cher Prince, писал Билибин, que je ne quitte plus les quartiers  généraux. Décidément j'ai pris le  goût de la guerre, et bien m'en a pris. Ce que j'ai vu ces trois mois,  est incroyable.      

«Je commence ab ovo. L'ennemi du genre  humain , comme vous savez, s'attaque aux Prussiens. Les Prussiens sont nos  fidèles alliés, qui ne nous ont trompés que trois fois  depuis trois ans. Nous prenons fait et cause pour eux. Mais il se trouve que  l'ennemi du genre humain ne fait nulle attention à nos beaux discours,  et avec sa manière impolie et sauvage se jette sur les Prussiens sans  leur donner le temps de finir la parade commencée, en deux tours de main  les rosse à plate couture et va s'installer au palais de Potsdam.      

«J'ai le plus vif désir,  écrit le Roi de Prusse à Bonaparte, que V. M. soit accueillie еt traitée dans mon palais d'une manière, qui lui soit  agréable et c'est avec еmpres‑sement, que  j'ai pris à cet effet toutes les mesures que les circonstances me  permettaient. Puissé‑je avoir réussi! Les  généraux Prussiens se piquent de politesse envers les  Français et mettent bas les armes aux premières sommations.      

«Le chef de la garienison de Glogau avec  dix mille hommes, demande au Roi de Prusse, ce qu'il doit faire s'il est  sommé de se rendre?: Tout cela est positif.      

«Bref, espérant en imposer seulement  par notre attitude militaire, il se trouve que nous voilà en guerre pour  tout de bon, et ce qui plus est, en guerre sur nos frontières avec et  pour le Roi de Prusse . Tout est au grand complet, il ne nous manque qu'une  petite chose, c'est le général en chef. Comme il s'est  trouvé que les succès d'Austerlitz aurant pu être plus  décisifs si le général en chef eut été moins  jeune, on fait la revue des octogénaires et entre Prosorofsky et  Kamensky, on donne la preférence au derienier. Le général  nous arrive en kibik à la manière Souvoroff, et est accueilli  avec des acclamations de joie et de triomphe.      

«Le 4 arrive le premier courrier de  Pétersbourg. On apporte les malles dans le cabinet du Marieéchal,  qui aime à faire tout par lui‑même. On m'appelle pour aider  à faire le triage des lettres et prendre celles qui nous sont  destinées. Le Marieéchal nous regarde faire et attend les paquets  qui lui sont adressés. Nous cherchons - il n'y en a point. Le  Marieéchal devient impatient, se met lui même à la besogne  et trouve des lettres de l'Empereur pour le comte T., pour le prince V. et  autres. Alors le voilà qui se met dans une de ses colères bleues.  Il jette feu et flamme contre tout le monde, s'empare des lettres, les  décachète et lit celles de l'Empereur adressées à  d'autres. А, так со мною поступают! Мне доверия нет! А, за мной следить  велено, хорошо же; подите вон! Et il écrit le fameux  ordre du jour au général Benigsen      

«Я ранен, верхом ездить не могу, следственно и командовать  армией. Вы кор д'арме ваш привели разбитый в Пултуск: тут оно открыто, и без  дров, и без фуража, потому пособить надо, и я так как вчера сами отнеслись к  графу Буксгевдену, думать должно о ретираде к нашей границе, что и выполнить  сегодня.      

«От всех моих поездок, écrit‑il à  l'Empereur, получил ссадину от седла, которая сверх прежних перевозок моих  совсем мне мешает ездить верхом и командовать такой обширной армией, а потому я  командованье оной сложил на старшего по мне генерала, графа Буксгевдена,  отослав к нему всё дежурство и всё принадлежащее к оному, советовав им, если  хлеба не будет, ретироваться ближе во внутренность Пруссии, потому что  оставалось хлеба только на один день, а у иных полков ничего, как о том  дивизионные командиры Остерман и Седморецкий объявили, а у мужиков всё съедено;  я и сам, пока вылечусь, остаюсь в гошпитале в Остроленке. О числе которого  ведомость всеподданнейше подношу, донеся, что если армия простоит в нынешнем  биваке еще пятнадцать дней, то весной ни одного здорового не останется.      

«Увольте старика в деревню, который и так обесславлен  остается, что не смог выполнить великого и славного жребия, к которому был  избран. Всемилостивейшего дозволения вашего о том ожидать буду здесь при  гошпитале, дабы не играть роль писарскую , а не командирскую  при  войске. Отлучение меня от армии ни малейшего разглашения не произведет, что  ослепший отъехал от армии. Таковых, как я - в России тысячи».      

«Le Marieéchal se fâche contre l'Empereur et  nous punit tous; n'est ce pas que с'est logique!      

«Voilà le premier acte. Aux suivants  l'intérêt et le ridicule montent comme de raison. Après le  départ du Marieéchal il se trouve que nous sommes en vue de  l'ennemi, et qu'il faut livrer bataille. Boukshevden est général  en chef par droit d'ancienneté, mais le général Benigsen  n'est pas de cet avis; d'autant plus qu'il est lui, avec son corps en vue de  l'ennemi, et qu'il veut profiter de l'occasion d'une bataille "aus eigener  Hand" comme disent les Allemands. Il la donne. C'est la bataille de Poultousk  qui est sensée être une grande victoire, mais qui à mon  avis ne l'est pas du tout. Nous autres pekins avons, comme vous savez, une  très vilaine habitude de décider du gain ou de la perte d'une bataille.  Celui qui s'est retiré après la bataille, l'a perdu, voilà  ce que nous disons, et à ce titre nous avons perdu la bataille de  Poultousk. Bref, nous nous retirons après la bataille, mais nous  envoyons un courrier à Pétersbourg, qui porte les nouvelles d'une  victoire, et le général ne cède pas le commandement en  chef à Boukshevden, espérant recevoir de Pétersbourg en  reconnaissance de sa victoire le titre de général en chef.  Pendant cet interrègne, nous commençons un plan de manœuvres  excessivement intéressant et original. Notre but ne consiste pas, comme  il devrait l'être, à éviter ou à attaquer l'ennemi;  mais uniquement à éviter le général Boukshevden,  qui par droit d'ancnneté serait notre chef. Nous poursuivons ce but avec  tant d'énergie, que même en passant une rivière qui n'est рas guéable, nous brûlons les ponts pour nous  séparer de notre ennemi, qui pour le moment, n'est pas Bonaparte, mais  Boukshevden. Le général Boukshevden a manqué être  attaqué et pris par des forces ennemies supérieures à  cause d'une de nos belles manœuvres qui nous sauvait de lui. Boukshevden  nous poursuit - nous filons. A peine passe‑t‑il de notre  côté de la rivière, que nous repassons de l'autre. A la fin  notre ennemi Boukshevden nous attrappe et s'attaque à nous. Les deux  généraux se fâchent. Il y a même une provocation en  duel de la part de Boukshevden et une attaque d'épilepsie de la part de  Benigsen. Mais au moment critique le courrier, qui porte la nouvelle de notre  victoire de Poultousk, nous apporte de Pétersbourg notre nomination de  général en chef, et le premier ennemi Boukshevden est  enfoncé: nous pouvons penser au second, à Bonaparte. Mais ne  voilà‑t‑il pas qu'à ce moment se lève devant  nous un troisième ennemi, c'est le православное  qui demande à grands cris du pain, de la viande, des souchary, du  foin, - que sais je! Les magasins sont vides, les сhemins impraticables. Le православное se met  à la Marieaude, et d'une manière dont la derienière  campagne ne peut vous donner la moindre idée. La moitié des  régiments forme des troupes libres, qui parcourent la contrée en  mettant tout à feu et à sang. Les habitants sont ruinés de  fond en comble, les hôpitaux regorgent de malades, et la disette est  partout. Deux fois le quartier général a été  attaqué par des troupes de Marieaudeurs et le général en  chef a été obligé lui même de demander un bataillon  pour les chasser. Dans une de ces attaques on m'a еmporté  ma malle vide et ma robe de chambre. L'Empereur veut donner le droit à  tous les chefs de divisions de fusiller les Marieaudeurs, mais je crains fort  que cela n'oblige une moitié de l'armée de fusiller l'autre.      

[Со времени наших блестящих успехов в Аустерлице, вы знаете,  мой милый князь, что я не покидаю более главных квартир. Решительно я вошел во  вкус войны, и тем очень доволен; то, что я видел эти три месяца - невероятно.      

«Я начинаю аb ovo. Враг рода человеческого , вам  известный, аттакует пруссаков. Пруссаки - наши верные союзники, которые нас  обманули только три раза в три года. Мы заступаемся за них. Но оказывается, что  враг рода человеческого  не обращает никакого внимания на наши прелестные  речи, и с своей неучтивой и дикой манерой бросается на пруссаков, не давая им  времени кончить их начатый парад, вдребезги разбивает их и поселяется в  потсдамском дворце.      

«Я очень желаю, пишет прусской король Бонапарту, чтобы ваше  величество были приняты в моем дворце самым приятнейшим для вас образом, и я с особенной  заботливостью сделал для того все нужные распоряжения на сколько позволили  обстоятельства. Весьма желаю, чтоб я достигнул цели». Прусские генералы  щеголяют учтивостью перед французами и сдаются по первому требованию. Начальник  гарнизона Глогау, с десятью тысячами, спрашивает у прусского короля, что ему  делать, если ему придется сдаваться. Всё это положительно верно. Словом, мы  думали внушить им страх только положением наших военных сил, но кончается тем,  что мы вовлечены в войну, на нашей же границе и, главное, за прусского короля и  заодно с ним. Всего у нас в избытке, недостает только маленькой штучки, а  именно - главнокомандующего. Так как оказалось, что успехи Аустерлица могли бы  быть положительнее, если б главнокомандующий был бы не так молод, то делается  обзор осьмидесятилетних генералов, и между Прозоровским и Каменским выбирают  последнего. Генерал приезжает к нам в кибитке по Суворовски, и его принимают с  радостными и торжественными восклицаниями.      

4‑го приезжает первый курьер из Петербурга. Приносят  чемоданы в кабинет фельдмаршала, который любит всё делать сам. Меня зовут,  чтобы помочь разобрать письма и взять те, которые назначены нам. Фельдмаршал,  предоставляя нам это занятие, ждет конвертов, адресованных ему. Мы ищем - но их  не оказывается. Фельдмаршал начинает волноваться, сам принимается за работу и  находит письма от государя к графу Т., князю В. и другим. Он приходит в  сильнейший гнев, выходит из себя, берет письма, распечатывает их и читает  письма Императора, адресованные другим: Затем пишет знаменитый суточный приказ  генералу Бенигсену.      

Фельдмаршал сердится на государя, и наказывает всех нас:  неправда ли это логично!      

Вот первое действие. При следующих интерес и забавность  возрастают, само собой разумеется. После отъезда фельдмаршала оказывается, что  мы в виду неприятеля, и необходимо дать сражение. Буксгевден, главнокомандующий  по старшинству, но генерал Бенигсен совсем не того же мнения, тем более, что он  с своим корпусом находится в виду неприятеля, и хочет воспользоваться случаем  дать сражение самостоятельно. Он его и дает.      

Это пултуская битва, которая считается великой победой, но  которая совсем не такова, по моему мнению. Мы штатские имеем, как вы знаете,  очень дурную привычку решать вопрос о выигрыше или проигрыше сражения. Тот, кто  отступил после сражения, тот проиграл его, вот что мы говорим, и судя по этому  мы проиграли пултуское сражение. Одним словом, мы отступаем после битвы, но  посылаем курьера в Петербург с известием о победе, и генерал Бенигсен не  уступает начальствования над армией генералу Буксгевдену, надеясь получить из  Петербурга в благодарность за свою победу звание главнокомандующего. Во время  этого междуцарствия, мы начинаем очень оригинальный и интересный ряд маневров.  План наш не состоит более, как бы он должен был состоять, в том, чтобы избегать  или атаковать неприятеля, но только в том, чтобы избегать генерала Буксгевдена,  который по праву старшинства должен бы был быть нашим начальником. Мы  преследуем эту цель с такой энергией, что даже переходя реку, на которой нет  бродов, мы сжигаем мост, с целью отдалить от себя нашего врага, который в  настоящее время не Бонапарт, но Буксгевден. Генерал Буксгевден чуть‑чуть  не был атакован и взят превосходными неприятельскими силами, вследствие одного  из таких маневров, спасавших нас от него. Буксгевден нас преследует - мы бежим.  Только что он перейдет на нашу сторону реки, мы переходим на другую. Наконец  враг наш Буксгевден ловит нас и атакует. Оба генерала сердятся и дело доходит  до вызова на дуэль со стороны Буксгевдена и припадка падучей болезни со стороны  Бенигсена. Но в самую критическую минуту курьер, который возил в Петербург  известие о пултуской победе, возвращается и привозит нам назначение  главнокомандующего, и первый враг - Буксгевден побежден. Мы теперь можем думать  о втором враге - Бонапарте. Но оказывается, что в эту самую минуту возникает  перед нами третий враг - православное , которое громкими возгласами  требует хлеба, говядины, сухарей, сена, овса, - и мало ли чего еще!  Магазины пусты, дороги непроходимы. Православное начинает грабить, и грабёж  доходит до такой степени, о которой последняя кампания не могла вам дать ни  малейшего понятия. Половина полков образуют вольные команды, которые обходят  страну и все предают мечу и пламени. Жители разорены совершенно, больницы  завалены больными, и везде голод. Два раза мародеры нападали даже на главную  квартиру, и главнокомандующий принужден был взять баталион солдат, чтобы  прогнать их. В одно из этих нападений у меня унесли мой пустой чемодан и халат.  Государь хочет дать право всем начальникам дивизии расстреливать мародеров, но  я очень боюсь, чтобы это не заставило одну половину войска расстрелять другую.]      

Князь Андрей сначала читал одними глазами, но потом невольно  то, что он читал (несмотря на то, что он знал, на сколько должно было верить  Билибину) больше и больше начинало занимать его. Дочитав до этого места, он  смял письмо и бросил его. Не то, что он прочел в письме, сердило его, но его  сердило то, что эта тамошняя, чуждая для него, жизнь могла волновать его. Он  закрыл глаза, потер себе лоб рукою, как будто изгоняя всякое участие к тому,  что он читал, и прислушался к тому, что делалось в детской. Вдруг ему показался  за дверью какой‑то странный звук. На него нашел страх; он боялся, не  случилось ли чего с ребенком в то время, как он читал письмо. Он на цыпочках  подошел к двери детской и отворил ее.      

В ту минуту, как он входил, он увидал, что нянька с  испуганным видом спрятала что‑то от него, и что княжны Марьи уже не было  у кроватки.      

- Мой друг, - послышался ему сзади отчаянный, как  ему показалось, шопот княжны Марьи. Как это часто бывает после долгой  бессонницы и долгого волнения, на него нашел беспричинный страх: ему пришло в  голову, что ребенок умер. Всё, что oн видел и слышал, казалось ему  подтверждением его страха.      

«Всё кончено», подумал он, и холодный пот выступил у него на  лбу! Он растерянно подошел к кроватке, уверенный, что он найдет ее пустою, что  нянька прятала мертвого ребенка. Он раскрыл занавески, и долго его испуганные,  разбегавшиеся глаза не могли отыскать ребенка. Наконец он увидал его: румяный  мальчик, раскидавшись, лежал поперек кроватки, спустив голову ниже подушки и во  сне чмокал, перебирая губками, и ровно дышал.      

Князь Андрей обрадовался, увидав мальчика так, как будто бы  он уже потерял его. Он нагнулся и, как учила его сестра, губами попробовал,  есть ли жар у ребенка. Нежный лоб был влажен, он дотронулся рукой до головы -  даже волосы были мокры: так сильно вспотел ребенок. Не только он не умер, но  теперь очевидно было, что кризис совершился и что он выздоровел. Князю Андрею  хотелось схватить, смять, прижать к своей груди это маленькое, беспомощное  существо; он не смел этого сделать. Он стоял над ним, оглядывая его голову,  ручки, ножки, определявшиеся под одеялом. Шорох послышался подле него, и какая‑то  тень показалась ему под пологом кроватки. Он не оглядывался и всё слушал, глядя  в лицо ребенка, его ровное дыханье. Темная тень была княжна Марья, которая  неслышными шагами подошла к кроватке, подняла полог и опустила его за собою.  Князь Андрей, не оглядываясь, узнал ее и протянул к ней руку. Она сжала его  руку.      

- Он вспотел, - сказал князь Андрей.      

- Я шла к тебе, чтобы сказать это.      

Ребенок во сне чуть пошевелился, улыбнулся и потерся лбом о  подушку.      

Князь Андрей посмотрел на сестру. Лучистые глаза княжны  Марьи, в матовом полусвете полога, блестели более обыкновенного от счастливых  слёз, которые стояли в них. Княжна Марья потянулась к брату и поцеловала его,  слегка зацепив за полог кроватки. Они погрозили друг другу, еще постояли в  матовом свете полога, как бы не желая расстаться с этим миром, в котором они  втроем были отделены от всего света. Князь Андрей первый, путая волосы о кисею  полога, отошел от кроватки. - Да. это одно что осталось мне теперь, -  сказал он со вздохом.X      

       

Вскоре после своего приема в братство масонов, Пьер с полным  написанным им для себя руководством о том, что он должен был делать в своих  имениях, уехал в Киевскую губернию, где находилась большая часть его крестьян.      

Приехав в Киев, Пьер вызвал в главную контору всех  управляющих, и объяснил им свои намерения и желания. Он сказал им, что  немедленно будут приняты меры для совершенного освобождения крестьян от  крепостной зависимости, что до тех пор крестьяне не должны быть отягчаемы  работой, что женщины с детьми не должны посылаться на работы, что крестьянам  должна быть оказываема помощь, что наказания должны быть употребляемы  увещательные, а не телесные, что в каждом имении должны быть учреждены  больницы, приюты и школы. Некоторые управляющие (тут были и полуграмотные  экономы) слушали испуганно, предполагая смысл речи в том, что молодой граф  недоволен их управлением и утайкой денег; другие, после первого страха,  находили забавным шепелявенье Пьера и новые, неслыханные ими слова; третьи  находили просто удовольствие послушать, как говорит барин; четвертые, самые  умные, в том числе и главноуправляющий, поняли из этой речи то, каким образом  надо обходиться с барином для достижения своих целей.      

Главноуправляющий выразил большое сочувствие намерениям  Пьера; но заметил, что кроме этих преобразований необходимо было вообще  заняться делами, которые были в дурном состоянии.      

Несмотря на огромное богатство графа Безухого, с тех пор,  как Пьер получил его и получал, как говорили, 500 тысяч годового дохода, он  чувствовал себя гораздо менее богатым, чем когда он получал свои 10‑ть  тысяч от покойного графа. В общих чертах он смутно чувствовал следующий бюджет.  В Совет платилось около 80‑ти тысяч по всем имениям; около 30‑ти  тысяч стоило содержание подмосковной, московского дома и княжон; около 15‑ти  тысяч выходило на пенсии, столько же на богоугодные заведения; графине на  прожитье посылалось 150 тысяч; процентов платилось за долги около 70‑ти  тысяч; постройка начатой церкви стоила эти два года около 10‑ти тысяч;  остальное около 100‑та тысяч расходилось - он сам не знал как, и почти  каждый год он принужден был занимать. Кроме того каждый год главноуправляющий  писал то о пожарах, то о неурожаях, то о необходимости перестроек фабрик и  заводов. И так, первое дело, представившееся Пьеру, было то, к которому он  менее всего имел способности и склонности - занятие делами.      

Пьер с главноуправляющим каждый день занимался . Но  он чувствовал, что занятия его ни на шаг не подвигали дела. Он чувствовал, что  его занятия происходят независимо от дела, что они не цепляют за дело и не заставляют  его двигаться. С одной стороны главноуправляющий выставлял дела в самом дурном  свете, показывая Пьеру необходимость уплачивать долги и предпринимать новые  работы силами крепостных мужиков, на что Пьер не соглашался; с другой  стороны, Пьер требовал приступления к делу освобождения, на что управляющий  выставлял необходимость прежде уплатить долг Опекунского совета, и потому  невозможность быстрого исполнения.      

Управляющий не говорил, что это совершенно невозможно; он  предлагал для достижения этой цели продажу лесов Костромской губернии, продажу  земель низовых и крымского именья. Но все эти операции в речах управляющего  связывались с такою сложностью процессов, снятия запрещений, истребований,  разрешений и т. п., что Пьер терялся и только говорил ему:      

- Да, да, так и сделайте.      

Пьер не имел той практической цепкости, которая бы дала ему  возможность непосредственно взяться за дело, и потому он не любил его и только  старался притвориться перед управляющим, что он занят делом. Управляющий же  старался притвориться перед графом, что он считает эти занятия весьма полезными  для хозяина и для себя стеснительными.      

В большом городе нашлись знакомые; незнакомые поспешили  познакомиться и радушно приветствовали вновь приехавшего богача, самого  большого владельца губернии. Искушения по отношению главной слабости Пьера,  той, в которой он признался во время приема в ложу, тоже были так сильны, что  Пьер не мог воздержаться от них. Опять целые дни, недели, месяцы жизни Пьера  проходили так же озабоченно и занято между вечерами, обедами, завтраками,  балами, не давая ему времени опомниться, как и в Петербурге. Вместо новой  жизни, которую надеялся повести Пьер, он жил всё тою же прежней жизнью, только  в другой обстановке.      

Из трех назначений масонства Пьер сознавал, что он не исполнял  того, которое предписывало каждому масону быть образцом нравственной жизни, и  из семи добродетелей совершенно не имел в себе двух: добронравия и любви к  смерти. Он утешал себя тем, что за то он исполнял другое назначение, -  исправление рода человеческого и имел другие добродетели, любовь к ближнему и в  особенности щедрость.      

Весной 1807 года Пьер решился ехать назад в Петербург. По  дороге назад, он намеревался объехать все свои именья и лично удостовериться в  том, что сделано из того, что им предписано и в каком положении находится  теперь тот народ, который вверен ему Богом, и который он стремился  облагодетельствовать.      

Главноуправляющий, считавший все затеи молодого графа почти  безумством, невыгодой для себя, для него, для крестьян - сделал уступки. Продолжая  дело освобождения представлять невозможным, он распорядился постройкой во всех  имениях больших зданий школ, больниц и приютов; для приезда барина везде  приготовил встречи, не пышно‑торжественные, которые, он знал, не  понравятся Пьеру, но именно такие религиозно‑благодарственные, с образами  и хлебом‑солью, именно такие, которые, как он понимал барина, должны были  подействовать на графа и обмануть его.      

Южная весна, покойное, быстрое путешествие в венской коляске  и уединение дороги радостно действовали на Пьера. Именья, в которых он не бывал  еще, были - одно живописнее другого; народ везде представлялся благоденствующим  и трогательно‑благодарным за сделанные ему благодеяния. Везде были  встречи, которые, хотя и приводили в смущение Пьера, но в глубине души его  вызывали радостное чувство. В одном месте мужики подносили ему хлеб‑соль  и образ Петра и Павла, и просили позволения в честь его ангела Петра и Павла, в  знак любви и благодарности за сделанные им благодеяния, воздвигнуть на свой  счет новый придел в церкви. В другом месте его встретили женщины с грудными  детьми, благодаря его за избавление от тяжелых работ. В третьем именьи его  встречал священник с крестом, окруженный детьми, которых он по милостям графа  обучал грамоте и религии. Во всех имениях Пьер видел своими глазами по одному  плану воздвигавшиеся и воздвигнутые уже каменные здания больниц, школ,  богаделен, которые должны были быть, в скором времени, открыты. Везде Пьер  видел отчеты управляющих о барщинских работах, уменьшенных против прежнего, и слышал  за то трогательные благодарения депутаций крестьян в синих кафтанах.      

Пьер только не знал того, что там, где ему подносили хлеб‑соль  и строили придел Петра и Павла, было торговое село и ярмарка в Петров день, что  придел уже строился давно богачами‑мужиками села, теми, которые явились к  нему, а что девять десятых мужиков этого села были в величайшем разорении. Он  не знал, что вследствие того, что перестали по его приказу посылать ребятниц‑женщин  с грудными детьми на барщину, эти самые ребятницы тем труднейшую работу несли  на своей половине. Он не знал, что священник, встретивший его с крестом,  отягощал мужиков своими поборами, и что собранные к нему ученики со слезами  были отдаваемы ему, и за большие деньги были откупаемы родителями. Он не знал,  что каменные, по плану, здания воздвигались своими рабочими и увеличили барщину  крестьян, уменьшенную только на бумаге. Он не знал, что там, где управляющий  указывал ему по книге на уменьшение по его воле оброка на одну треть, была  наполовину прибавлена барщинная повинность. И потому Пьер был восхищен своим  путешествием по именьям, и вполне возвратился к тому филантропическому  настроению, в котором он выехал из Петербурга, и писал восторженные письма  своему наставнику‑брату, как он называл великого мастера.      

«Как легко, как мало усилия нужно, чтобы сделать так много  добра, думал Пьер, и как мало мы об этом заботимся!»      

Он счастлив был выказываемой ему благодарностью, но  стыдился, принимая ее. Эта благодарность напоминала ему, на сколько он еще  больше бы был в состоянии сделать для этих простых, добрых людей.      

Главноуправляющий, весьма глупый и хитрый человек,  совершенно понимая умного и наивного графа, и играя им, как игрушкой, увидав  действие, произведенное на Пьера приготовленными приемами, решительнее  обратился к нему с доводами о невозможности и, главное, ненужности освобождения  крестьян, которые и без того были совершенно счастливы.      

Пьер втайне своей души соглашался с управляющим в том, что  трудно было представить себе людей, более счастливых, и что Бог знает, что ожидало  их на воле; но Пьер, хотя и неохотно, настаивал на том, что он считал  справедливым. Управляющий обещал употребить все силы для исполнения воли графа,  ясно понимая, что граф никогда не будет в состоянии поверить его не только в  том, употреблены ли все меры для продажи лесов и имений, для выкупа из Совета,  но и никогда вероятно не спросит и не узнает о том, как построенные здания  стоят пустыми и крестьяне продолжают давать работой и деньгами всё то, что они  дают у других, т. е. всё, что они могут давать.XI      

       

В самом счастливом состоянии духа возвращаясь из своего  южного путешествия, Пьер исполнил свое давнишнее намерение заехать к своему  другу Болконскому, которого он не видал два года.      

Богучарово лежало в некрасивой, плоской местности, покрытой  полями и срубленными и несрубленными еловыми и березовыми лесами. Барский двор  находился на конце прямой, по большой дороге расположенной деревни, за вновь  вырытым, полно‑налитым прудом, с необросшими еще травой берегами, в  середине молодого леса, между которым стояло несколько больших сосен.      

Барский двор состоял из гумна, надворных построек, конюшень,  бани, флигеля и большого каменного дома с полукруглым фронтоном, который еще  строился. Вокруг дома был рассажен молодой сад. Ограды и ворота были прочные и  новые; под навесом стояли две пожарные трубы и бочка, выкрашенная зеленой  краской; дороги были прямые, мосты были крепкие с перилами. На всем лежал  отпечаток аккуратности и хозяйственности. Встретившиеся дворовые, на вопрос,  где живет князь, указали на небольшой, новый флигелек, стоящий у самого края  пруда. Старый дядька князя Андрея, Антон, высадил Пьера из коляски, сказал, что  князь дома, и проводил его в чистую, маленькую прихожую.      

Пьера поразила скромность маленького, хотя и чистенького  домика после тех блестящих условий, в которых последний раз он видел своего  друга в Петербурге. Он поспешно вошел в пахнущую еще сосной, не  отштукатуренную, маленькую залу и хотел итти дальше, но Антон на цыпочках  пробежал вперед и постучался в дверь.      

- Ну, что там? - послышался резкий, неприятный  голос.      

- Гость, - отвечал Антон.      

- Проси подождать, - и послышался отодвинутый  стул. Пьер быстрыми шагами подошел к двери и столкнулся лицом к лицу с  выходившим к нему, нахмуренным и постаревшим, князем Андреем. Пьер обнял его и,  подняв очки, целовал его в щеки и близко смотрел на него.      

- Вот не ждал, очень рад, - сказал князь Андрей.  Пьер ничего не говорил; он удивленно, не спуская глаз, смотрел на своего друга.  Его поразила происшедшая перемена в князе Андрее. Слова были ласковы, улыбка  была на губах и лице князя Андрея, но взгляд был потухший, мертвый, которому,  несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать радостного и веселого  блеска. Не то, что похудел, побледнел, возмужал его друг; но взгляд этот и  морщинка на лбу, выражавшие долгое сосредоточение на чем‑то одном,  поражали и отчуждали Пьера, пока он не привык к ним.      

При свидании после долгой разлуки, как это всегда бывает,  разговор долго не мог остановиться; они спрашивали и отвечали коротко о таких  вещах, о которых они сами знали, что надо было говорить долго. Наконец разговор  стал понемногу останавливаться на прежде‑отрывочно сказанном, на вопросах  о прошедшей жизни, о планах на будущее, о путешествии Пьера, о его занятиях, о  войне и т. д. Та сосредоточенность и убитость, которую заметил Пьер во взгляде  князя Андрея, теперь выражалась еще сильнее в улыбке, с которою он слушал  Пьера, в особенности тогда, когда Пьер говорил с одушевлением радости о  прошедшем или будущем. Как будто князь Андрей и желал бы, но не мог принимать  участия в том, что он говорил. Пьер начинал чувствовать, что перед князем  Андреем восторженность, мечты, надежды на счастие и на добро не приличны. Ему  совестно было высказывать все свои новые, масонские мысли, в особенности  подновленные и возбужденные в нем его последним путешествием. Он сдерживал  себя, боялся быть наивным; вместе с тем ему неудержимо хотелось поскорей  показать своему другу, что он был теперь совсем другой, лучший Пьер, чем тот,  который был в Петербурге.      

- Я не могу вам сказать, как много я пережил за это  время. Я сам бы не узнал себя.      

- Да, много, много мы изменились с тех пор, -  сказал князь Андрей.      

- Ну а вы? - спрашивал Пьер, - какие ваши  планы?      

- Планы? - иронически повторил князь  Андрей. - Мои планы? - повторил он, как бы удивляясь значению такого  слова. - Да вот видишь, строюсь, хочу к будущему году переехать совсем:      

Пьер молча, пристально вглядывался в состаревшееся лицо  (князя) Андрея.      

- Нет, я спрашиваю, - сказал Пьер, - но князь  Андрей перебил его:      

- Да что про меня говорить:. расскажи же, расскажи про  свое путешествие, про всё, что ты там наделал в своих именьях?      

Пьер стал рассказывать о том, что он сделал в своих имениях,  стараясь как можно более скрыть свое участие в улучшениях, сделанных им. Князь  Андрей несколько раз подсказывал Пьеру вперед то, что он рассказывал, как будто  всё то, что сделал Пьер, была давно известная история, и слушал не только не с  интересом, но даже как будто стыдясь за то, что рассказывал Пьер.      

Пьеру стало неловко и даже тяжело в обществе своего друга. Он  замолчал.      

- А вот что, душа моя, - сказал князь Андрей,  которому очевидно было тоже тяжело и стеснительно с гостем, - я здесь на  биваках, и приехал только посмотреть. Я нынче еду опять к сестре. Я тебя  познакомлю с ними. Да ты, кажется, знаком, - сказал он, очевидно занимая  гостя, с которым он не чувствовал теперь ничего общего. - Мы поедем после  обеда. А теперь хочешь посмотреть мою усадьбу? - Они вышли и проходили до  обеда, разговаривая о политических новостях и общих знакомых, как люди мало  близкие друг к другу. С некоторым оживлением и интересом князь Андрей говорил  только об устраиваемой им новой усадьбе и постройке, но и тут в середине  разговора, на подмостках, когда князь Андрей описывал Пьеру будущее  расположение дома, он вдруг остановился. - Впрочем тут нет ничего  интересного, пойдем обедать и поедем. - За обедом зашел разговор о  женитьбе Пьера.      

- Я очень удивился, когда услышал об этом, -  сказал князь Андрей.      

Пьер покраснел так же, как он краснел всегда при этом, и  торопливо сказал:      

- Я вам расскажу когда‑нибудь, как это всё  случилось. Но вы знаете, что всё это кончено и навсегда.      

- Навсегда? - сказал князь Андрей. - Навсегда  ничего не бывает.      

- Но вы знаете, как это всё кончилось? Слышали про  дуэль?      

- Да, ты прошел и через это.      

- Одно, за что я благодарю Бога, это за то, что я не  убил этого человека, - сказал Пьер.      

- Отчего же? - сказал князь Андрей. - Убить  злую собаку даже очень хорошо.      

- Нет, убить человека не хорошо, несправедливо:      

- Отчего же несправедливо? - повторил князь  Андрей; то, что справедливо и несправедливо - не дано судить людям. Люди вечно  заблуждались и будут заблуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они  считают справедливым и несправедливым.      

- Несправедливо то, что есть зло для другого  человека, - сказал Пьер, с удовольствием чувствуя, что в первый раз со  времени его приезда князь Андрей оживлялся и начинал говорить и хотел высказать  всё то, что сделало его таким, каким он был теперь.      

- А кто тебе сказал, что такое зло для другого  человека? - спросил он.      

- Зло? Зло? - сказал Пьер, - мы все знаем,  что такое зло для себя.      

- Да мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не  могу сделать другому человеку, - всё более и более оживляясь говорил князь  Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взгляд на вещи. Он говорил по‑французски.  Je ne connais l dans la vie que deux maux bien réels: c'est le remord et  la maladie. II n'est de bien que l'absence de ces maux. [Я знаю в жизни только  два настоящих несчастья: это угрызение совести и болезнь. И единственное благо  есть отсутствие этих зол.] Жить для себя, избегая только этих двух зол: вот вся  моя мудрость теперь.      

- А любовь к ближнему, а самопожертвование? -  заговорил Пьер. - Нет, я с вами не могу согласиться! Жить только так,  чтобы не делать зла, чтоб не раскаиваться? этого мало. Я жил так, я жил для  себя и погубил свою жизнь. И только теперь, когда я живу, по крайней мере,  стараюсь (из скромности поправился Пьер) жить для других, только теперь я понял  всё счастие жизни. Нет я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы  говорите.      

Князь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.      

- Вот увидишь сестру, княжну Марью. С ней вы  сойдетесь, - сказал он. - Может быть, ты прав для себя, -  продолжал он, помолчав немного; - но каждый живет по своему: ты жил для  себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а узнал счастие только  тогда, когда стал жить для других. А я испытал противуположное. Я жил для  славы. (Ведь что же слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что‑нибудь,  желание их похвалы.) Так я жил для других, и не почти, а совсем погубил свою  жизнь. И с тех пор стал спокойнее, как живу для одного себя.      

- Да как же жить для одного себя? - разгорячаясь  спросил Пьер. - А сын, а сестра, а отец?      

- Да это всё тот же я, это не другие, - сказал  князь Андрей, а другие, ближние, le prochain, как вы с княжной Марьей  называете, это главный источник заблуждения и зла. Le prochаin   [Ближний] это те, твои киевские мужики, которым ты хочешь сделать добро.      

И он посмотрел на Пьера насмешливо‑вызывающим  взглядом. Он, видимо, вызывал Пьера.      

- Вы шутите, - всё более и более оживляясь говорил  Пьер. Какое же может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и  дурно исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое‑что? Какое  же может быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди такие же, как и мы,  выростающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде, как обряд и  бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных верованиях будущей жизни,  возмездия, награды, утешения? Какое же зло и заблуждение в том, что люди  умирают от болезни, без помощи, когда так легко материально помочь им, и я им  дам лекаря, и больницу, и приют старику? И разве не ощутительное, не  несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дня и ночи покоя, а я  дам им отдых и досуг?: - говорил Пьер, торопясь и шепелявя. - И я это  сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое‑что для этого, и вы не  только меня не разуверите в том, что то, что я сделал хорошо, но и не  разуверите, чтоб вы сами этого не думали. А главное, - продолжал  Пьер, - я вот что знаю и знаю верно, что наслаждение делать это добро есть  единственное верное счастие жизни.      

- Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело,  сказал князь Андрей. - Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и  другое может служить препровождением времени. А что справедливо, что добро -  предоставь судить тому, кто всё знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, -  прибавил он, - ну давай. - Они вышли из‑за стола и сели на  крыльцо, заменявшее балкон.      

- Ну давай спорить, - сказал князь Андрей. -  Ты говоришь школы, - продолжал он, загибая палец, - поучения и так  далее, то есть ты хочешь вывести его, - сказал он, указывая на мужика,  снявшего шапку и проходившего мимо их, - из его животного состояния и дать  ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье  - есть счастье животное, а ты его‑то хочешь лишить его. Я завидую ему, а  ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь:  облегчить его работу. А по‑моему, труд физический для него есть такая же  необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд  умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3‑м часу, мне  приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я  думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он  пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного  физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической  праздности, он растолстеет и умрет. Третье, - что бишь еще ты  сказал? - Князь Андрей загнул третий палец.      

- Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает,  а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10‑ть лет, всем в  тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много.  Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал - как я смотрю на него, а  то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и  потом,что за воображенье, что медицина кого‑нибудь и когда‑нибудь  вылечивала! Убивать так! - сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись  от Пьера. Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно  было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго  не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его  суждения.      

- Ах это ужасно, ужасно! - сказал Пьер. - Я  не понимаю только - как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же  минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой  степени, что я не живу, всё мне гадко: главное, я сам. Тогда я не ем, не  умываюсь: ну, как же вы?:      

- Отчего же не умываться, это не чисто, - сказал  князь Андрей; - напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно  более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть надо как‑нибудь получше,  никому не мешая, дожить до смерти.      

- Но что же вас побуждает жить с такими мыслями? Будешь  сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая:      

- Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не  делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести  избрания в предводители: я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне  нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости,  которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтобы  иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.      

- Отчего вы не служите в армии?      

- После Аустерлица! - мрачно сказал князь  Андрей. - Нет; покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в  действующей русской армии я не буду. И не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут, у  Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии.  Ну, так я тебе говорил, - успокоиваясь продолжал князь Андрей. -  Теперь ополченье, отец главнокомандующим 3‑го округа, и единственное  средство мне избавиться от службы - быть при нем.      

- Стало быть вы служите?      

- Служу. - Он помолчал немного.      

- Так зачем же вы служите?      

- А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей  своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком  деятельного характера. Он страшен своей привычкой к неограниченной власти, и  теперь этой властью, данной Государем главнокомандующим над ополчением. Ежели  бы я два часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в  Юхнове, - сказал князь Андрей с улыбкой; - так я служу потому, что  кроме меня никто не имеет влияния на отца, и я кое‑где спасу его от  поступка, от которого бы он после мучился.