1 2 3 4 5 6 7 8 
Второй — Эдгар. Оклеветанный братом, он скрывался и  бездействовал, пока несправедливость касалась лишь его, но когда он увидел, как  поступили с Лиром и его отцом, Эдгар проникся решимостью бороться. Случай  сталкивает его с Освальдом, и он убивает надменного придворного. Письмо,  найденное им на теле убитого, раскрывает сговор Гонерильи и Эдмонда против Альбани.  Этот документ открывает глаза Альбани, и он узнает, что чуть не стал жертвой  коварства своей изменницы-жены. Но главная цель Эдгара — отомстить брату,  который погубил отца и хотел погубить его. Он вызывает Эдмонда на поединок и  сражается против него с опущенным забралом. В этом есть нечто символическое,  как и в том, что Гамлет уничтожил своих противников их же собственным оружием.  Ведь Эдмонд тоже боролся против Эдгара маскируясь, но то была бесчестная  маскировка, ибо, строя козни против брата Эдмонд выдавал себя за его друга и  защитника. Хотя Эдгар и сражается с закрытым лицом, но он борется с братом в  честном поединке и побеждает его.3        

Итак, в трагедии противопоставлены друг другу два мира. Они  ведут борьбу между собой. Какое же место занимает в этой борьбе Лир, тот кто  положил начало ей и вокруг которого она все время ведется?    

Уже было сказано, что в какой-то мере судьба Лира  предопределяется борьбой двух миров — старого патриархального уклада, к  которому он отчасти принадлежит, и того нового строя жизни, который породил  индивидуализм всего молодого поколения. Однако необходимо со всей  решительностью подчеркнуть, что связь Лира с патриархальным укладом еще отнюдь  не определяет ни его духовного облика, ни сущности переживаемой им трагедии. В  нем, как и в некоторых других трагических героях Шекспира, черты старого  переплетаются с психологией, рожденной новым временем. При этом как в том, что  Лир унаследовал от традиционного жизненного уклада, так и в новообретенном  отношении к людям и вещам есть и хорошие и дурные черты.    

Вначале преобладает дурное. Мы видим перед собой  Лира-деспота. С одной стороны, его деспотизм имеет своим источником феодальную  прерогативу монарха. Но в своем самодержавии, доходящем до самодурства, Лир  опирается не только на безличную силу своей королевской прерогативы, дающей ему  право вершить судьбы всех подданных. Человек незаурядный, окруженный всеобщим  преклонением, он возомнил, что его королевское достоинство покоится на личном  превосходстве над другими. Как и все окружающие его. Лир обладает  высокоразвитым сознанием своей личности, и это является в нем чертой новой  психологии. Однако сознание личного достоинства приобретает у Лира  односторонний, эгоистический характер. Оно заключается в непомерно высокой  оценке своей личности, доходящей до крайнем степени самообожания. Все  восхваляют его величие, и он проникается убеждением, велик он не только как  король, но и как человек. Это отлично определил Н. А. Добролюбов, который  писал, что Лир является «жертвой уродливого развития» общества, основанного на  неравенстве и привилегиях. Роковая ошибка Лира, проявившаяся в отказе от власти  и в разделе королевства, — отнюдь не каприз феодала, и Добролюбов выразил  самое существо дела, объяснив завязку трагедии следующим образом: Лир отказывается  от власти, "полный гордого сознания, что он сам, сам по себе велик  , а не по власти, которую держит в своих руках"38.    

Лир возомнил, что его человеческое величие превосходит его  королевское величие. «В Лире действительно сильная натура, — писал  Добролюбов, — и общее раболепство пред ним только развивает ее  односторонним образом — не на великие дела любви и общей пользы, а единственно  на удовлетворение собственных, личных прихотей. Это совершенно понятно в  человеке, который привык считать себя источником всякой радости и горя, началом  и концом всякой жизни в его царстве. Тут, при внешнем просторе действий, при  легкости исполнения всех желаний, не в чем высказываться его душевной силе. Но  вот его самообожание выходит из всяких пределов здравого смысла: он переносит  прямо на свою личность весь тот блеск, все то уважение, которым пользовался за  свой сан, он решается сбросить с себя власть, уверенный, что и после того люди  не перестанут трепетать его. Это безумное убеждение заставляет его отдать свое  царство дочерям и чрез то, из своего варварски-бессмысленного положения,  перейти в простое звание обыкновенного человека и испытать все горести,  соединенные с человеческою жизнию»39.    

Во всей мировой критике мы не найдем более верного  определения исходного момента трагедии короля Лира. То, что другим критикам  казалось нелепостью, прихотью, глупым капризом, Добролюбов объяснил с  изумительной психологической точностью и подлинной глубиной проникновения в  социальную сущность трагедии Лира.    

На протяжении всех последующих событий Лир продолжает  цепляться за свой феодальный сан. В нем крепко укоренилось сознание того, что  он король. Привычка повелевать другими не оставляет его даже тогда, когда он  отвергнут всеми и, бездомный, бродит по степи. Мы видим, как он появляется,  причудливо убранный полевыми цветами, и в бреду кричит: «Нет, они не могут  запретить мне чеканить деньги. Это мое право. Я ведь король».    

"Король, и до конца ногтей — король!    

Взгляну в упор, и подданный трепещет" (IV, 6).    

Его безумие именно в том, что он продолжает считать себя  королем, человеком, стоящим выше всех остальных, а просветление проявится в  том, что он поймет безумие этого и почувствует себя просто человеком, которому  не нужны ни власть, ни почет, ни всеобщее преклонение.    

Путь к этому просветлению ума сопряжен для Лира с  глубочайшими страданиями. Сначала мы видим его гордое самомнение. Он требует от  своих дочерей, чтобы они состязались в выражении льстивого обожания его. Тщетно  упрекают Лира в том, что он глуп и верит речам старших дочерей. Тщетно думают, будто  он слеп, не понимая того, что они лгут. Он действительно убежден в том, что  достоин той крайней степени обожания, которую выражают Гонерилья и Регана. То,  что говорят они, соответствует его самооценке. Молчание Корделии и ее нежелание  присоединиться к этому хору похвал потому так раздражает Лира, что он убежден в  своем царственно-человеческом величии. При этом он мерит своих дочерей не  столько их отношением к нему, сколько своим отношением к ним. Любя Корделию  больше других, он считает, что, даря ей свои чувства, тем самым обязывает ее к  самому высокому восхвалению его персоны. Во всех других людях Лир ценит не их  подлинные чувства, а отражение в их чувствах самого себя и своего отношения к  ним. Такова та крайняя степень эгоцентризма и себялюбия, до которой он дошел. В  этом обнаруживается уродливое развитие индивидуальности в мире, основанном на  социальном неравенстве. Парадоксальность, противоестественный характер такого  развития личности проявляется в том, что человек, действительно обладающий  достоинствами, принижает их и становится мельче, как мелок здесь Лир потому,  что, поставив свою личность в центр мира, он самого себя сделал единственным  мерилом всех человеческих ценностей. Даже наказание, которому он подвергает  строптивого Кента и непокорную Корделию, по-своему отражает самообожание Лира.  Изгоняя их, он с поистине царственной наивностью думает, будто самой большой  карой является отлучение от его персоны, как если бы он один только и давал  свет и теплоту в жизни.    

Лир убежден, что власть будет принадлежать ему и тогда,  когда он откажется от ее внешних признаков. Он даже думает, что царственность  его личности предстанет еще яснее и нагляднее тогда, когда он откажется от  материальной основы своей власти, от владения землями. В этом обнаруживаются одновременно  и наивная переоценка своего значения и благородный идеализм Лира. На эту вторую  сторону его заблуждения необходимо обратить особое внимание, ибо в ней  раскрываются лучшие черты Лира, а это и подведет нас к тому, что составляет  центральную социально-философскую тему трагедии — к вопросу о ценности  человека.    

Из всеобщего поклонения, каким его окружили, Лир сделал  вывод, что значение индивида определяется не его общественным положением, а  личными достоинствами. Это он и хочет доказать, отдавая реальные основы своей  власти, ибо убежден, что даже и без всех ее атрибутов сохранит любовь и  уважение окружающих. Это уже не самодурство феодала, а наивный, но благородный  в своей основе идеализм, приписывающий личным достоинствам человека значение,  какого они реально в классовом обществе иметь не могут. Мы можем назвать это  гордостью в самом ее чистом виде, ибо Лир гордится не своим королевским  званием, а человеческим величием, которое он, впрочем, переоценивает непомерно.    

Реальность пробивает постепенно броню гордыни Лира. При этом  прежде всего обнаруживается, что его гордость сочетается с мелким тщеславием.  Свою значимость Лир измеряет количеством людей, прислуживающих ему. Отказавшись  от власти, он оставляет себе многочисленную свиту. Сто человек должны прислуживать  ему одному, ловить каждое его слово, исполнять любую прихоть, развлекать, своим  шумом возвещать о его прибытии. Он отказался от власти, но по-прежнему хочет,  чтобы все повиновались ему и чтобы внешние признаки величия — придворная  пышность сопровождала каждый его шаг.    

Поэтому он так болезненно реагирует на то, что дочери  требуют сокращения его свиты. Ему она нужна для парада как обрамление его  величия, а они видят в его свите феодальную дружину, достаточно мощную, чтобы  заставить выполнить любую волю Лира. Гонерилья и Регана желают лишить Лира той  последней реальной силы, которую он еще себе оставил в виде этого небольшого  войска.    

Лир отчаянно цепляется за последний остаток власти. Он  уязвлен вдвойне: он страдает от ущемления своего тщеславия, но в еще большей  степени его потрясла неблагодарность дочерей; он отдал им все, а они теперь  хотят лишить его единственного, что он себе оставил. В отчаянии он мечется от  одной дочери к другой. Хотя их неблагодарность глубоко потрясает его, главное,  что мучит его, это не столько то, каковы оказались они, сколько собственное  бессилие. Впервые в жизни Лир почувствовал, что его воля натолкнулась на  сопротивление, которого он не только не может сломить (сломить он не мог уже  сопротивления Кента и Корделии), но и не в состоянии покарать. Первое ощущение  падения возникает у Лира именно как сознание своего бессилия.    

Но мы были бы несправедливы к Лиру, если бы видели в нем  только его уязвленное самолюбие и тщеславие. Раздав королевство дочерям,  отрекшись от власти. Лир, как мы знаем, хотел доказать себе и другим, что он  «сам по себе велик». При этом он не считал, что отказ от власти означает  отречение от всех благ. Наоборот, он считал, что его человеческое величие  требует не меньше жизненных благ, чем те, которые полагаются для полноты  королевского величия.    

Лир горячо отстаивает право иметь свиту, ибо ему для  ощущения своего величия необходимо иметь около себя людей, вся жизнь которых  состоит в том, чтобы служить ему. Спор об этом постепенно перерастает для Лира  в проблему философского значения: что нужно человеку, чтобы чувствовать себя  человеком? В ответ на слова Реганы, что ему не нужно ни одного слуги, Лир  высказывает мысли, свидетельствующие о том, что для него это не мелкий вопрос:    

"Не ссылайся    

На то, что нужно. Нищие, и те    

В нужде имеют что-нибудь в избытке.    

Сведи к необходимостям всю жизнь,    

И человек сравняется с животным.    

Ты женщина. Зачем же ты в шелках?    

Ведь цель одежды — только чтоб не зябнуть.    

А эта ткань не греет, так тонка" (II, 4).    

Самого Лира до сих пор пышность согревала. Человечность он  мерил именно избытком над тем, «что нужно». И чем выше человек, тем больше у  него всего того, что не является необходимым. В борьбе с дочерьми Лир  отстаивает свое право на это не необходимое, потому что ему все еще кажется, что  оно первейший признак человеческой значимости и величия. Иначе говоря, Лир все  еще находится во власти убеждения, что мера достоинства человека определяется  обладанием материальными благами. Впервые он сознает перемену в своем  положении, когда воочию видит, что, раздав свои владения, он потерял реальную  власть и все, связанное с ней. Так начинают рушиться все основы, на которых  была построена его предшествующая жизнь.    

Всю жизнь Лир созидал свое всемогущество. Ему казалось, что  он достиг его вершины. На самом же деле он ринулся в пропасть. Сам того не  предполагая, он одним жестом разрушил все, что строил. Он хотел быть тем  человеком, который обладает самой большой властью — властью личного  превосходства, а оказалось, что это самое дорогое для него — жалкая иллюзия.  Дочери заставили его понять это. Из уст Лира вырываются страшные проклятия, и  нет такого несчастья, которого он не призывал бы на головы предавших его детей.  Он грозит им страшной местью, но его гнев бессилен. Мир больше не повинуется  ему. Ему отказали в повиновении те, кто по всем законам жизни — по закону  природы, семьи, общества, государства — более всего обязаны подчиняться,  собственные дети, его плоть и кровь, его подданные, вассалы, те, кого он сам  наделил властью. Все устои, на которых держалась жизнь Лира, рухнули, и  рассудок старого короля не выдержал этого. Когда Лир увидел, каков мир на самом  деле, он сошел с ума.4        

Обезумевший Лир уходит ночью в степь. Он уходит не только от  дочерей. Он покидает мир, в котором хотел господствовать и быть выше всех. Он  уходит от людей, от общества и идет в мир природы, как уходили туда герои  комедий Шекспира, когда человеческая злоба и жестокость лишали их  принадлежащего им по праву места в жизни. Но героев комедий природа встречала  ласковой тенью лесов, нежным журчанием чистых потоков, давала покой и утешение.    

Лир уходит в голую степь. Ему негде здесь укрыться. Над его  сединами нет крова. Природа встречает его не ласковой тишью, а грохотом стихий,  небеса разверзлись, грохочет гром, сверкают молнии, но, как ни страшна эта буря  в природе, она не столь ужасна, как буря, происходящая в душе Лира. Он не  боится бури, в природе она не может причинить ему зла большего, чем то, которое  причинили ему собственные дочери.    

Бесчеловечная сущность эгоизма раскрывается Лиру сначала в  неблагодарности дочерей, которые обязаны ему всем и тем не менее отвергли его.  Против них обращен его гнев, и безумный Лир судит своих дочерей. Ему  недостаточно осудить их. Он хочет знать причину человеческой жестокости:  «Исследуйте, что у нее в области сердца, почему оно каменное» (III, 6).    

Есть глубокий символический смысл в том, что этих  жестокосердных людей, господствующих в мире власти и богатства, Лир предает  суду отверженных — изгнанника Кента, Тома из Бедлама и шута. Он сам теперь из мира  всемогущества перешел в мир бессильных и бесправных.    

Безумие Лира является подлинным, а не мнимым, как у Гамлета.  Но все, что он говорит и делает в состоянии умопомрачения, отнюдь не  бессмысленно. О нем с полным правом можно сказать то, что Полоний говорит о  Гамлете: «Хоть это и безумие, но в нем есть последовательность» («Гамлет», II,  2). То же самое Эдгар говорит о безумном бреде Лира: «Какая смесь! Бессмыслица  и смысл — все вместе» (IV, 6). Мысль Лира все время вращается в кругу вопросов,  связанных с его прежним положением и нынешним. В своем безумии он  переосмысливает весь предшествующий жизненный опыт. Правильней было бы назвать  его безумие бурным и мучительным душевным потрясением, вследствие которого Лир  совершенно по-новому оценивает жизнь.    

Первая примета происшедшего в нем душевного переворота  заключается в том, что он начинает думать о других. Буря нещадно хлещет его, но  Лир — впервые в жизни! — думает не о тех страданиях, которые она причиняет  ему, а о других отверженных:    

"Бездомные, нагие горемыки,    

Где вы сейчас? Чем отразите вы    

Удары этой лютой непогоды —    

В лохмотьях, с непокрытой головой    

И тощим брюхом? Как я мало думал    

Об этом прежде!" (III, 4).    

«Как я мало думал об этом прежде!» Прежний Лир никогда бы  так не сказал, ибо он думал только о себе. Преображенный Лир, которого мы видим  теперь, начинает сознавать, что кроме человеческого величия существует  человеческие невзгоды и нищета. Никакое подлинное величие не имеет права не  считаться со страданиями тех, кто не устроен и не обеспечен. Лир восклицает:    

"Вот тебе урок,    

Богач надменный! Стань на место бедных,    

Почувствуй то, что чувствуют они,    

И дай им часть от своего избытка    

В знак высшей справедливости небес" (III, 4).    

Таков урок, который Лир преподает не кому-нибудь другому, а  самому себе. Теперь, когда он познал несчастье и страдание, в нем родилось  чувство, которого не было раньше. Он чувствует чужое страдание.    

В степи во время бури Лир встречает Эдгара, скрывающегося  под видом Тома из Бедлама. В этом несчастном, обездоленном существе он видит  человека. Раньше, как мы знаем, меру человеческого величия он определял  «избытком» и думал, что если ограничить человека лишь тем, что нужно, то он  сравняется с животным. Но вот перед ним Том из Бедлама, у которого нет даже  самого необходимого. Показывая на него, он восклицает: «Неужели вот это,  собственно, и есть человек? Присмотритесь к нему. На нем все свое, ничего  чужого. Ни шелка от шелковичного червя, ни воловьей кожи, ни овечьей шерсти, ни  душистой струи от мускусной кошки! Все мы с вами поддельные, а он — настоящий.  Неприкрашенный человек — и есть именно это бедное, голое двуногое животное, и  больше ничего. Долой, долой с себя все лишнее! Ну-ка, отстегни мне вот тут»  (III, 4). Лир срывает с себя одежду. Он, который раньше думал, что невозможно  жить без свиты в сто человек, теперь понял, что является всего лишь бедным,  голым двуногим животным.    

Это сбрасывание одежды имеет глубокий смысл. Лир срывает с  себя все то чуждое и наносное, внешнее и излишнее, что мешало ему быть тем, что  он есть на самом деле. Он не хочет оставаться «поддельным», каким был раньше.    

Безумный Лир понимает жизнь лучше, чем тот Лир, который мнил  себя великим мудрецом. Он сознает, что жил, опутанный ложью, которой охотно  верил, ибо она была ему приятна: «Они ласкали меня, как собачку, и врали, что я  умен не по годам. Они на все мне отвечали „да“ и „нет“. Все время „да“ и „нет“  — это тоже мало радости. А вот когда меня промочило до костей, когда у меня от  холода не попадал зуб на зуб, когда гром не смолкал, сколько я его ни упрашивал,  тогда я увидал их истинную сущность, тогда я их раскусил. Это отъявленные  обманщицы. Послушать их, так я — все что угодно. Но это ложь. Я не заговорен от  лихорадки» (IV, 6).    

Лир переживает второе рождение. Роды всегда связаны с  муками, и Лир говорит об этом Глостеру:    

"…В слезах явились мы на свет;    

И в первый миг едва вдохнули воздух,    

Мы стали жаловаться и кричать" (IV, 6).    

Второе рождение Лира происходит в страшных муках. Он  страдает и оттого, что рухнули все ложные представления, которыми он прежде  жил, но еще больше оттого, что жизнь, которую он видит вокруг, бессмысленна и  жестока.    

Этот обновленный душой Лир не мирится с несправедливостью,  царящей в мире. Он, который раньше сам был главным столпом несправедливости,  теперь осуждает ее. Он одержим манией судить — и не только своих дочерей, но  всех, кто жесток по отношению к другим.    

Одно из самых проникновенных мест трагедии — эпизод встречи  безумного Лира и ослепленного Глостера. Лир теперь видит, что повсюду царит  несправедливость, корень которой — в неравенстве. Власть, которой он раньше так  кичился, была подкреплением несправедливости. «Видел ты, — спрашивает Лир  Глостера, — как цепной пес лает на нищего?.. А бродяга от него удирает.  Заметь, это символ власти. Она требует повиновения. Пес этот изображает должностное  лицо на служебном посту» (IV, 6).    

Власть, право распоряжаться жизнью людей всегда казались  Лиру высшим благом. Ничто не давало ему такого ощущения собственного величия,  как то, что он мог людей миловать и карать. Теперь он видит власть в ином свете.  Она — зло, калечащее души тех, кто ею обладает, и источник бедствий для тех,  кто от нее зависит. Еще одна иллюзия, крах которой переживает Лир, заключается  в том, будто носители власти справедливы уже по одному тому, что обладают ею.  Теперь он понимает, что обладающие властью сами преступны и в помыслах и в  делах. Те, кто держит в руках жизнь и смерть других людей, ничуть не лучше тех,  кого они карают как преступников, у них нет морального права судить других.  «Видишь, — говорит Лир Глостеру, — как судья издевается над жалким  воришкой? Сейчас я покажу тебе фокус.. Я все перемещаю. Раз, два, три! Угадай  теперь, где вор, где судья» (IV, 6). Беда в том, что тот самый «излишек»,  который придает людям обличье благопристойности, на самом деле прикрывает их порочную  сущность; власть и богатство делают таких людей безнаказанными, тогда как  бедняки беззащитны.    

"Сквозь рубища грешок ничтожный виден,    

Но бархат мантий прикрывает все.    

Позолоти порок — о позолоту    

Судья копье сломает, но одень    

Его в лохмотья — камышом проколешь" (IV, 6).    

Постигнув несправедливость, царящую в мире, Лир становится  защитником обездоленных, тех, кто является жертвами власти и жестокого,  несправедливого закона. Всех, кого мир богатства и власти осуждает, Лир  оправдывает: «Виновных нет, поверь, виновных нет» (IV, 6). Но есть люди,  которые видят свое назначение в том, чтобы поддерживать и оправдывать  несправедливый строй жизни. Против них обращена гневная ирония Лира, когда он  говорит слепому Глостеру:    

"Купи себе стеклянные глаза    

И делай вид, как негодяй политик,    

Что видишь то, чего не видишь ты" (IV, 6).    

Эти речи Лира принадлежат к числу наиболее ярких обличений,  посредством которых Шекспир выразил глубочайший протест против социальной  несправедливости, от которой страдает народ.    

Трагедия короля Лира началась как трагедия исключительной  личности. Мы видели Лира, возвышающегося над всеми людьми и уверенного в том,  что ему предназначено властвовать над остальными. Именно его, человека,  вознесенного столь высоко, судьба бросила на самое дно жизни, и тогда несчастье  этой исключительной личности слилось с бедами и страданиями тысяч и тысяч  обездоленных. Судьба человеческая и судьба народная слились. Лир предстает  теперь перед нами уже не как личность, полная гордыни, не как король, а как  страждущий человек, и его муки — это муки всех, кто, подобно ему, лишен  первейших условий нормального существования, страдает от жестокой  несправедливости власти и неравенства состояний. Пусть Лир сам обрек себя на  такую судьбу. Но он понял, что другие обречены на нее по воле тех, кто, как он,  обладал властью и, счастливый своим могуществом, не хотел замечать чужих  страданий.    

Теперь мы видим вместе с Лиром, в чем корень зла и бедствий  жизни. Он в самих людях, в созданном ими строе жизни, где каждый стремится  возвыситься над остальными и ради своего благополучия обрекает на несчастье  всех, даже самых близких по крови людей.    

В мире богатства и власти нет человечности. Ее не осталось  там после того, как из него изгнали Кента, Корделию, Эдгара, Глостера. Если  сочувствие страданиям и сохранилось еще, то лишь в мире обездоленных.    

"Я — бедный человек,    

Ударами судьбы и личным горем    

Наученный сочувствовать другим" (IV, 6).    

Эти слова произносит Эдгар. Он тоже прошел нелегкий путь  познания жизни. Начал он, как все, кому богатство дает возможность безудержных  наслаждений. Вероятно, он преувеличивает, когда признается, что раньше был  «гордецом и ветреником. Завивался. Носил перчатки на шляпе. Угождал своей даме  сердца. Повесничал с ней. Что ни слово, давал клятвы. Нарушал их средь бела  дня. Засыпал с мыслями об удовольствиях и просыпался, чтобы их себе доставить.  Пил и играл в кости. По части женского пола был хуже турецкого султана» (III,  4). Таким, по его словам, он был до того, как над ним грянула беда. Если он и  преувеличивает свои грехи, то лишь в степени, но не в существе, ибо всеми этими  самообвинениями Эдгар хочет сказать, что и он, как другие из мира богатых, жил,  угождая своим самым низменным потребностям.    

Но все изменилось, когда, спасая жизнь, он стал существовать  как нищий. Можно только догадываться о том, что он пережил с наступлением этой  перемены. Как это случилось и с Лиром, несчастье, обрушившееся на него,  заставило Эдгара переосмыслить свою прежнюю жизнь, и он оценил ее по-новому.    

Приведенными здесь словами Эдгар, встретив Лира во время  бури в степи, отвечает, притворяясь безумным, на вопрос, кем он был раньше. Но  кроме признания в пороках — сладострастии и чревоугодии он говорит о себе нечто  и более важное: «Сердцем был лжив, легок на слово, жесток на руку, ленив, как свинья,  хитер, как лисица, ненасытен, как волк, бешен, как пес, жаден, как лев» (III,  4). Повторяю, было бы наивно думать, будто это и в самом деле соответствует  характеру и прежнему поведению Эдгара. Он хочет сказать лишь то, что он был  богатым придворным, принадлежавшим к самой верхушке общества, и характеризует  он не себя, а среду, к которой принадлежал. Никогда мы не поверим, что он был  хитер, как лисица, ненасытен, как волк, но это с полным правом можно сказать о  его брате Эдмонде, также как и о дочерях Лира — Гонерилье и Регане, о Корнуэле.    

Мы видим, таким образом, что ситуации трагедии и  сопровождающие их комментарии персонажей содержат не только резкое  противопоставление мира богатства и власти, с одной стороны, и мира народной  нужды, с другой: центральные эпизоды трагедии, ее кульминационные пункты, те, в  которых страдания несправедливо обиженных достигают высшей силы, содержат и  безоговорочно резкое осуждение хозяев жизни. Яснее всего это сказывается в том,  что никто из пострадавших не желает вернуться в тот мир обеспеченности, из  которого его изгнали. Это опять-таки выражает Эдгар: «Отверженным быть лучше,  чем блистать…» (IV, 1).    

Трагическая ирония Шекспира неисчерпаема. Именно тогда,  когда Эдгар, как ему кажется, нашел утешение даже в своей горестной судьбе,  жизнь готовит ему новое испытание: он встречает своего ослепленного отца.  Глостер — еще один персонаж трагедии, испытавший падение с больших социальных  высот. Он тоже проходит крестный путь познания жизни через страдания.    

Вначале мы видим его еще не утратившим памяти о наслаждениях  молодости. Он с легкомысленной шутливостью рассказывает Кенту, что ему и его  жене доставило «большое удовольствие» «изготовлять» Эдгара (I, 1). Погрешил он  и легковерием, когда послушался навета Эдмонда против Эдгара. Несчастье Лира  было первым ударом, заставившим его по-новому взглянуть на происходящее вокруг.  Он предупредил приближенных Лира о том, что обезумевшего короля надо отправить  в Дувр. За это он поплатился. Собственный сын предал его, тот, кого он больше  всего любил и ради которого изгнал другого сына. Корнуэл и Регана, которым он  верно служил после отречения Лира, выкололи ему глаза и вытолкнули слепым на  большую дорогу.    

Прекрасно сказал Гегель: Лир в своем безумии стал все  понимать, а слепой Глостер — прозрел. Да, теперь и он прозрел. Но как разно  реагируют на мир после своего прозрения Лир, Эдгар и Глостер! Лир судит тех,  кто был несправедлив, хочет идти на них войной. Эдгар — на время, только на  время! — превратился в озлобленного и меланхолического «философа»  счастливой бедности. Глостер проникся отчаянием и утратил веру в смысл жизни.  Люди кажутся ему жалкими червями. Глостеру же принадлежит и самое  эпиграмматически острое суждение о своем времени. Когда он, слепой, встречает  Эдгара, который продолжает выдавать себя за сумасшедшего нищего, Глостер берет  его себе поводырем. Он сам указывает на символический смысл этого: «В наш век  слепцам безумцы вожаки» (IV, 1).    

Глостер, так же как и Лир, изведав страдание, проникается  сочувствием к беднякам. Он тоже говорит о том «избытке», которым богатые должны  поделиться с нуждающимися (IV, 1).    

Глубоко знаменательно то, что страдания приводят Лира и  Глостера к одинаковому выводу о необходимости милосердия по отношению к  обездоленным.5        

В то время как одни возвышаются, другие падают и все  участники драмы живут полным накалом страстей и мук, один из свидетелей  развертывающейся трагедии смеется. Так ему положено, ибо он шут и все  происходящее дает ему повод для острот, прибауток и песенок. Мы встречали много  шутов у Шекспира, но такого видим в первый раз. Все другие были безразличны к  тому, что происходило вокруг. Их господам приходилось иной раз туго, а они и в  ус не дули, и их шутки сглаживали мрачные стороны происходящего, внося  равновесие в общую в картину и напоминали о том, что жизнь состоит не только из  печали, но также имеет и свои радости.    

Шут короля Лира самый щедрый из всех шекспировских шутов. Он  превосходит остальных обилием своих шуток. В первой половине трагедии они  сопутствуют всему, что происходит с королем. Шут играет роль комического хора в  трагедии. Точнее — хора язвительно-насмешливого и саркастического.    

У шутов была давняя привилегия: они имели право говорить  истину в лицо самым могущественным владыкам. Именно эту роль и выполняет шут в  трагедии. Еще до того, как Лир осознал, что он совершил ошибку, шут говорит ему  об этом (I, 4).    

Одним из следствий уродливого развития личности Лира было  то, что он перестал сознавать истинное положение вещей. Лесть и всеобщее  поклонение привели к тому, что Лир признавал за истину лишь то, что ему было  приятно. Таково одно из извращений природы, жертвой которого стал Лир, когда  еще был всесилен. Преувеличенное представление о своем всемогуществе заставляло  его принимать желаемое за действительное. В этом состоянии он и принял свое  роковое решение, которое проистекало не из каприза, а из ложных представлений о  жизни и утраты понятий о тех реальных силах, которые в ней определяют судьбу  человека.    

Среди тех, кто пытался образумить Лира, шуту принадлежит  особенно значительная роль. Правда, мы не слышим его голоса тогда, когда  происходит испытание любви дочерей и раздел королевства. Но с того момента,  когда Лир перестал быть королем и вместе с тем еще не понимает, что его  положение радикально изменилось, шут первый, кто стремится заставить его понять  это.    

Высокие понятия, выходящие за круг обыденных практических  представлений о жизни, шуту недоступны. Но зато правду действительности во всей  ее суровости шут знает, как никто. В этом смысле его понятия и представления о  жизни находятся в соответствии с тем, как ее воспринимают люди, которым жизнь  всегда предстает прежде всего в ее неприятных сторонах. Сознание шута —  сознание человека, за спиной которого стоит многовековой опыт простого народа,  его самых необеспеченных слоев, тех, кто горбом своим познал истину,  составляющую сущность господствующего миропорядка. Кто-кто, а простые люди  первыми познали то, что потом обобщили философы и социальные мыслители. Задолго  до них они постигли несколько простых истин, и первой из них было то, что место  человека в жизни определяется обладанием собственностью. Они-то знали, какую  власть дает людям богатство. Лир этого не знал. Он наивно полагал, что место  человека в жизни определяется его личными достоинствами.    

Шут все время твердит Лиру одно и то же: он нарушил  существующий в мире порядок вещей и захотел жить не так, как все живут —  отказался от реальной власти, но продолжал повелевать, раздал имущество, но  хотел жить, как богатый.    

Его шутки злы не потому, что он зол, а потому, что злой  является жизнь. Беспощадность ее законов он и выражает, говоря Лиру суровую  правду в лицо. Шут обладает добрым сердцем — добрым по отношению к тем, кто  страдает. Он любит Лира и, может быть, не осознает, но инстинктивно чувствует  благородство духа, присущее королю. И в том, что шут следует за Лиром, когда  тот лишился всего, проявляется благородство человека из народа, чье отношение к  людям определяется не их общественным положением, а человеческими качествами.    

Шут сам принадлежит к наиболее обездоленной и бесправной части  общества. Единственное его богатство — ум. Но и его он отдает на службу другим.  Он живет не для себя, но видит и отлично понимает, как живут другие. Его шутки  выражают мысль народа, умудренного горьким опытом вековой социальной  несправедливости. Лир захотел на старости лет жить по другим законам, но шут  знает, что это невозможно.    

Смысл сатирического «пророчества», которое он изрекает в  степи, состоит в том, что отношения, основанные на человечности, невозможны в  обществе, где господствуют обман, стяжательство и угнетение («Когда попов  пахать заставят…» и т. д.; III, 2).    

Порядок вещей, существующий в мире, извращен. Однако этот  противоестественный строй жизни всеми принят как нормальный. Шут понимает это  задолго до того, как Лир пришел к познанию истины. Можно сказать, что шут  родился с таким пониманием жизни. Лиру нужно было второй раз родиться, чтобы  понять то же самое.    

Роль шута в трагедии заключается в том, что он своими  горькими шутками как бичом подхлестывает сознание Лира. Он ускоряет прозрение  старого короля, а потом вдруг навсегда исчезает (III, 6).    

Таинственное исчезновение шута из числа действующих лиц  принадлежит к числу тех неразрешимых загадок, которые имеются в произведениях  Шекспира. Что с ним стало после того, как он помог перенести Лира на ферму  около замка Глостера, где старый король заснул, мы не знаем. Бесполезно гадать  и искать внешние сюжетные обоснования для исчезновения шута. Его судьба  определяется не закономерностями обыденной действительности, а законами поэзии.  Он пришел в трагедию (I, 4), когда был нужен для того, чтобы Лир, отдавший  королевство, поскорее понял трагические последствия своего рокового поступка.  Он уходит из нее (III, 6), когда Лир этого понимания достиг. Все, что он мог  сказать, теперь знает и Лир. При этом Лир понимает все еще глубже шута, потому  что, хотя горестные заметы последнего есть результат многовековой привычки, у  Лира восприятие пороков жизни обострено той страшной трагедией падения, через  которую он прошел. Противоречия жизни являются для шута неизбежными и  неотвратимыми. Его сознание поэтому не поднимается выше горьких сарказмов. Для  Лира эти же противоречия обнажаются как величайшая трагедия жизни. Его видение  зла является более глубоким и более сильным. Если шут в судьбе Лира увидел лишь  еще одно подтверждение своего скептического взгляда на жизнь, то в Лире  пережитое счастье вызвало возмущение трагическим несовершенством бытия.6        

Мы оставили Лира в состоянии необыкновенного безумия,  которое вопреки обычному течению вещей, проявилось не в помрачении, а в  прояснении разума. Но Лир все же безумен. Его мозг затуманен скорбью, как небо  тучами. Только изредка в этом мраке безумия сверкают молнии разума и жгучие  мысли озаряют своими вспышками поле жизненных бедствий. В свете их мы видим  страшный лик истины и перед нами со всей нестерпимостью раскрывается  несправедливость, царящая в мире. Гнев и страдания Лира выражают не только его  боль, но и боль всего страждущего человечества. Он заблуждался, когда думал,  что все благие силы жизни воплощены в величии его личности. Его истинное  величие проявилось в том, что он смог подняться над собственным горем и  испытать в своей душе горе всех несправедливо обиженных. Этот Лир поистине  велик. Он обнаруживает качества, которых у него было, когда он находился на  вершине могущества. После трагедии, пережитой им, как пишет Добролюбов,  "раскрываются все лучшие стороны его души; тут-то мы видим, что он  доступен и великодушию, и нежности, и состраданию о несчастных, и самой  гуманной справедливости. Сила его характера выражается не только в проклятиях  дочерям, но и в сознании своей вины пред Корделиею, и в сожалении о своем  крутом нраве, и в раскаянии, что он так мало думал о несчастных бедняках, так  мало любил истинную честность… Смотря на него, мы сначала чувствуем ненависть к  этому беспутному деспоту; но, следя за развитием драмы, все более примиряемся с  ним как с человеком и оканчиваем тем, что исполняемся негодованием и жгучею  злобой уже не к нему , а за него и за целый мир — к тому дикому,  нечеловеческому положению, которое может доводить до такого беспутства даже  людей подобных Лиру"40.    

Лир, который вначале был крайним воплощением деспотизма,  превратился затем в жертву деспотизма. Видя его нечеловеческие страдания, мы  проникаемся ненавистью к строю жизни, обрекающему людей на такие бедствия. Мы  хотим, чтобы нашлась в мире сила, которая положила бы конец мукам Лира и всех,  кто страдает, как он. Такая сила есть — это Корделия.    

Не помня обиды, движимая одним лишь желанием спасти отца и  восстановить его в правах, спешит Корделия из Франции. Она является во главе  войска. Перед нами уже не одинокая беззащитная девушка. Теперь мы видим  Корделию-воительиицу.    

Корделия — один из самых прекрасных образов, созданных  Шекспиром. В ней сочетаются женственность, красота, душевная сила и стойкость,  непреклонная воля и способность бороться за то, во что она верит. Как и другие  женщины-героини Шекспира, Корделия — свободная личность. В ней нет ни грана  тупой и бессловесной покорности. Она живое воплощение гуманистического идеала  человечности. Она не поступилась истиной даже тогда, когда ее собственное  благополучие зависело от того, насколько она сумеет подольститься к отцу,  дошедшему до крайнего неразумия в своем самообожании. Как светлый образ чистой  человечности предстает она перед нами в начале трагедии, затем Корделия надолго  исчезает из действия. Она первая жертва несправедливости, деспотизма,  предстающая перед нами в трагедии. В несправедливости, которую совершил по  отношению к ней Лир, символически воплощается сущность всей несправедливости вообще.  Она символ страдания за истину. И Лир знает, что его самая великая вина — вина  перед Корделией.    

И вот Корделия является, чтобы спасти отца, пострадавшего от  несправедливости. То, что она выше личных обид, делает ее облик еще более  прекрасным. Врач Корделии берется излечить Лира. Он погружает его в глубокий  сон. Пока Лир спит, играет музыка, которая своей гармонией восстанавливает  расстроенную гармонию его духа. Когда Лир пробуждается, его безумие прошло. Но  с ним произошла новая перемена. Он уже опять не голое двуногое существо, не  бесприютный, который мечется без крова по степи. На нем богатые королевские  одежды, его окружает множество людей, и опять, как некогда, все они ловят его  взгляды, чтобы угадать его желания и тотчас же выполнить их. Он не может понять  — то ли это сон, то ли он попал в рай, ибо не в состоянии больше поверить, что  может быть светлое в жизни без мук и страданий: «Не надо вынимать меня из  гроба…» (IV, 7).    

Из всего, что он видит вокруг себя, больше всего поражает  его Корделия, которую он принимает за «райский дух». Ему кажется невозможным,  чтобы она простила его и вернулась к нему. Но это так! И тогда гордый Лир, тот  Лир, которому казалось, что весь мир должен распластаться у его ног, опускается  на колени перед дочерью. Он сознает свою вину перед ней и не может понять,  почему она плачет.    

Корделия, простившая отца и пришедшая ему на помощь,  выражает дорогой для гуманиста Шекспира принцип милосердия. Но это не  христианское милосердие, как уверяют некоторые из новейших толкователей трагедии,  ибо Корделия не из тех, кто отвечает на зло безропотной покорностью. Она  явилась, чтобы с оружием в руках восстановить справедливость, попранную ее  старшими сестрами. Не христианская покорность злу, а воинствующий гуманизм  воплощен в Корделии.    

Однако — и в этом один из самых трагических мотивов пьесы —  Корделии не суждено победить. Ее войско оказывается разбитым. Но мужество не  покидает ее. Когда Лира и ее берут в плен, она со стоическим мужеством говорит  отцу:    

"Нет, мы не первые в людском роду,    

Кто жаждал блага и попал в беду.    

Из-за тебя, отец, я духом пала,    

Сама бы я снесла удар, пожалуй" (V, 3),    

Она даже способна шутить и с явной иронией спрашивает Лира:  «Не повидать ли нам моих сестер?» При этом она имеет в виду, что можно было бы  попросить у них снисхождения. Она это спрашивает не потому, что верит в их  доброту, — их обращение с Лиром не оставляет у нее никаких сомнений  относительно их способности к милосердию, — она проверяет Лира: осталась  ли у него еще способность сопротивляться миру несправедливости и зла. Да, у  Лира она осталась. Он отвечает четырехкратным: «Нет, нет, нет, нет!»    

Корделия еще не знает, каким теперь стал ее отец. Этот новый  Лир, прошедший через горнило страданий, познал, что самое главное для  человека. Оно не в том «избытке», без которого он раньше не мыслил своей жизни.  Самое главное для человека — не власть над другими людьми, не богатство, дающее  возможность удовлетворять любые прихоти и капризы чувственности, главное — в  душевном покое и не в мнимой, выражающейся громкими словами любви, а в чувстве  неразрывной близости людей, стоящих выше всех мелочных тщеславных интересов.  Лира не страшит темница, если в ней он будет с Корделией. Она, ее любовь, ее  чистота, ее милосердие, ее безграничная человечность — вот что ему нужно, вот в  чем высшее счастье жизни. И этим убеждением проникнуты слова, с которыми он  обращается к Корделии:    

"Пускай нас отведут скорей в темницу.    

Там мы, как птицы в клетке, будем петь…" (V, 3).    

Когда-то Лир отрекся от власти, на самом деле не думая  отрекаться от нее. Он долго возмущался и тяжело переживал то, что власть над  другими ему более недоступна. Он не сразу мог привыкнуть к своему новому  положению. Но теперь тот мир стал для него навсегда чужим. Он в него не  вернется, его душа полна презрения к власть имущим, к их бесчеловечным распрям.  Пусть они думают, что, взяв Лира и Корделию в плен, одержали над ними победу.  Он счастлив с ней и без трона и без власти (V, 3). Корделия плачет, слушая его  речи, но то не слезы горя и бессилия, а слезы умиления при виде преображенного  Лира. Впрочем, он, кажется, не понимает причины ее слез. Ему кажется что это  проявление ее слабости, и он утешает ее.    

Ужасны были те испытания, через которые прошел Лир, дорогой  ценой купил он стоическое спокойствие по отношению к бедам, обрушившимся на  него. Ему кажется, что не осталось ничего, что могло бы теперь разрушить ту  новую гармонию духа, которую он обрел, когда к нему вернулась Корделия. Но Лира  ждет еще одно, самое страшное, самое трагическое испытание, потому что прежние  испытания расшатывали его заблуждения, а то испытание, которое придет будет  ударом по истине, обретенной им ценой стольких мук.    

Здесь в судьбу Лира и Корделии вмешивается, злой дух  трагедии Эдмонд. Он знает, что, даже пленные, они опасны, и решает уничтожить  их. Он отдает распоряжение покончить с ними в тюрьме. Потом, когда брат  побеждает в поединке и Эдмонд сознает, что его жизнь уходит, в последний миг,  «своей природе вопреки», он хочет сделать добро и спасти Корделию и Лира,  которых перед этим приказал умертвить. Но его раскаяние приходит слишком  поздно: Корделию успели повесить. Ее вынимают из петли, и перед нами появляется  Лир, который несет на руках мертвую Корделию. Мы помним, как гремел его гневный  голос, когда он думал, что с потерей королевства потерял все. Потом он узнал,  что в тот раз он не потерял ничего. Потерял он теперь, когда погибла Корделия.  Снова горе и безумие охватывают его:    

"Вопите, войте, войте! Вы из камня!    

Мне ваши бы глаза и языки —    

Твердь рухнула б!.. Она ушла навеки…" (V, 3).    

Зачем нужна жизнь, если такое прекрасное существо, как  Корделия, мертва:    

"Мою    

Бедняжку удавили! Нет, не дышит!    

Коню, собаке, крысе можно жить,    

Но не тебе! Тебя навек не стало…" (V, 3).    

Чаша страданий Лира переполнилась. Прийти ценой стольких  испытаний к познанию того, что человеку нужно, и затем потерять обретенное —  выше этого мучения не бывает. Это самая страшная из трагедий. До последнего  дыхания Лиру все же кажется, что, может быть, Корделия не умерла, он еще  надеется на то, что в ней сохранилась жизнь. Потрясенный, смотрит он на ее губы  — не вырвется ли из них вздох. Но губы Корделии не шевелятся. Он так смотрит на  них, потому что из этих уст он впервые в жизни услышал правду, которой не хотел  верить в своем высокомерном заблуждении, и теперь он еще раз ждет, чтобы уста  истины ответили ему. Но они немы. Жизнь ушла из них. И с этим уходит жизнь из  многострадального Лира.    

Эдгар думает, что Лир лишился чувств, и пытается привести  его в себя, но Кент останавливает его:    

"Не мучь. Оставь    

В покое дух его. Пусть он отходит.    

Кем надо быть, чтоб вздергивать опять    

Его на дыбу жизни для мучений?" (V, 3).    

Трагедия закончена. Кровавому хаосу пришел конец. В нем было  много жертв. Погибли все, кто, презрев человечность в погоне за мнимыми  жизненными благами, причиняли страдания и истребляли стоявших на их пути. Пали  Корнуэл, Гонерилья, Регана, Эдмонд, но погибли также Глостер, Корделия и Лир.  Это та высшая мера справедливости, которая доступна трагедии. Погибают невинные  и виновные. Но уравновешивает ли гибель тысяч Гонерилий и Реган гибель одной  Корделии? И зачем человеку страдать так много и так сильно, как страдал Лир,  если в конце концов он все равно теряет все лучшее, ради чего стоило терпеть  пытку жизни?    

Таковы те трагические вопросы, которыми завершается драма.  Ответа на них она не дает. Но Шекспир, познавший и раскрывший нам самые большие  глубины страданий, не хочет расстаться с нами, оставив нас без проблеска  надежды. Последние слова трагедии проникнуты глубокой скорбью, но в них звучит  и мужество:    

"Какой тоской душа ни сражена,    

Быть стойким заставляют времена.    

Все вынес старый, тверд и несгибаем.    

Мы, юные, того не испытаем".    

Опять не христианским долготерпением, а стоическим мужеством  веет на нас. Мы приобщились к духу трагедии. Иным кажется, что для моральной  полноценности Шекспиру необходимо еще приписать здесь убеждение, что жизнь не  бессмысленна, как не бессмысленны и страдания. Поэтому ищут вины не только у  Лира, но даже у Корделии. На Лире безусловно вина есть, но не перекрывается ли  его вина мерой страданий, выпавших на его долю? Во всяком случае, Корделия  умирает безвинной, и ничто в мире не оправдает ее гибели.    

Трагедии создаются не для утешения. Они возникают из  сознания глубочайших противоречий жизни. Не примирить с ними, а осознать их  хочет художник. И нас он ставит перед ними со всей беспощадностью, обнажая  правду о страшных сторонах жизни. Нужно обладать великим мужеством, чтобы  посмотреть этой правде в лицо так, как смотрел Шекспир. Не примирить с  трагизмом жизни хотел он, а вызвать возмущение злом и несправедливостью,  обрекающими людей на страдания.    

А. Аникст