1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
И струны  он слегка перебирал,    

Проснулся  плотник, песню услыхал    

И  прошептал жене: «Эй, Алисон!    

Ты  слышишь, как мяучит Абсолон, [94]    

И,  кажется, у нашего забора?»    

«Ну,  этакого не страшусь я вора», -    

Так, не  смущаясь, не боясь нимало,    

Ему жена  сердито отвечала.    

И вот  пошло день ото дня все хуже,    

Авессалом  увяз, как боров в луже.    

Так  рьяно он любимой домогался,    

Что все  забыл, бедняк, всего чуждался.    

Не спал  ни часа он ни днем, ни ночью,    

Волос  вычесывал гребенкой клочья,    

А все  чесал их, все-то наряжался,    

Он через  своден к милой обращался,    

Он трели  выводил, как соловей;    

Быть  скромным пажем обещался ей;    

Он  посылал ей пряное вино,    

Чтоб  кровь ей будоражило оно,    

И  пряники, и вафли, и конфеты,    

И  золотые звонкие монеты -    

Приманку  для ее ушей и ока.    

Он знал,  чтобы увлечь на путь порока,    

Пригодны  разнородные пути:    

Любого  можно лестью обойти,    

Смирить  ударами, склонить смиреньем.    

И он  старался с неослабным рвеньем    

Всем  угождать красавице своей.    

Роль  Ирода не раз он перед ней    

Играл в  мираклях, – все не помогало    

И  отклика у милой не встречало:    

Так  нравился ей Душка Николас.    

Авессалом  остался в этот раз    

С  предлинным носом. Так ему и надо.    

На все  старания – в ответ досада;    

Все  рвение – одна забава ей.    

Его  игрушкою считать своей    

Она  привыкла. Говорит присловье:    

«Далекому  не одолеть в любови,    

Когда  сосед-искусник завелся».    

И как  псаломщик к милой ни рвался,    

А  Николас был ей стократ милее.    

Что ж,  Николас, гляди же веселее!    

И вот  однажды, в самую субботу.    

Когда  супруг отправился работать,    

Договорилась  милая с дружком,    

И  порешили, наконец, на том,    

Что  Николас супруга одурачит    

И что  тогда же, в случае удачи,    

Они в  постели вечер проведут.    

И стал  готовиться к проделке плут:    

Отнес  тайком к себе наверх в светлицу    

Запас  еды, которым прокормиться    

Дня два  он мог, и Алисон сказал,    

Чтобы  никто решительно не знал    

Об этом  в доме, что недуг, мол, гложет    

Его  жестокий, что никто не может    

Докликаться  его, все нет ответа,    

И что  становится ей странно это;    

Весь  день в субботу он не выходил    

И в  воскресенье дверь не отворил,    

Лежал в  своей постели, пил и ел    

И про  себя тихонько песни пел.    

И  растревожился миляга плотник:    

«Как, он  не выходил весь день субботний?    

Наверняка,  клянусь святым Томасом,    

Недоброе  случилось с Николасом!    

А вдруг  пожрал его огонь геенны?    

Во всем,  глядишь, такие перемены.    

Гроб  отнесли сегодня на погост.    

А мы с  покойником рубили мост    

Еще в  четверг. – И приказал мальчишке: -    

Иди,  пострел, к светлице, там, на вышке,    

Кричи,  стучи, хоть камнем, хоть ногою,    

Тогда  жилец, наверное, откроет,    

Коль жив  еще, ну, а коль умер он…»    

И тут  такой раздался стук и звон,    

Что и в  гробу проснулся бы покойный.    

А в  горнице все тихо и спокойно,    

И все  сильней дубасил озорник:    

«Да  напились вы, что ли, мистер Ник?    

Ну можно  ль спать без перерыва сутки?    

Хозяин  сердится на эти шутки».    

Опять  молчание, ну как в гробу.    

Он  приналег, тряхнул рукой скобу, -    

Не  поддается. Тут нашел лазейку    

Кошачью  он. Но поглядеть посмей-ка!    

Все ж,  наконец, мальчишка осмелел,    

Прилег  на брюхо, в дырку поглядел    

И видит:  Николас сидит в кровати,    

Он в  колпаке и в вышитом халате,    

И вверх  глазеет он, разиня рот,    

На  гребень крыши, где мяучит кот    

И месяц  новый рогом зацепился    

За край  трубы и набок покосился.    

Все  рассказать сбежал мальчишка вниз,    

И  плотник с горя тут совсем раскис    

И  принялся и ахать, и дивиться,    

И  уверять: он знал, что так случится.    

«Спаси  его, святая Фридесвида! [95]    

Такой  был скромный и пригожий с вида,    

Вот  астроломия [96]  к чему приводит:    

Всегда с  ума она безумцев сводит.    

Нет  доступа нам к божиим секретам.    

Благословен,  кто не мечтал об этом,    

Кто  входит с верою в господень дом.    

Вот и  другой когда-то астролом [97]    

Ходил  вот этак ночью, в небо пялясь,    

И  хвастал, что, мол, тайны раскрывались    

Ему  небесные. Ходил, ходил,    

Да в  темноте в овраг и угодил.    

Туда же,  тайны раскрывать хотел он,    

А ямы-то  как раз недоглядел он!    

Но видит  бог и пресвятой Томас,    

Меня  печалит бедный Николас.    

Пойду  скажу, что это лжеученье    

Его  лишит надежды на спасенье.    

Скорее,  Робин, и тащи-ка шест,    

Ведь он,  бедняга, там не пьет, не ест».    

И  Николас им снова не ответил;    

Шестом  подперли дверь они, и с петель    

Дверь  сорвалась и рухнула в покой.    

А  Николас в кровати, как немой,    

Сидел  недвижно и глядел на небо.    

Его  напрасно пичкал мясом, хлебом    

Добряга  плотник: нем и недвижим    

Студент  сидел, как статуя, пред ним.    

И за  плечи старик его схватил,    

Затряс  его и в ухо завопил:    

«Очнись!  Меня послушай, Николас!    

Не пяль  ты в небо неразумных глаз,    

И что  это тебе, бедняк, заметило?    

Чур, чур  тебя, и сгинь, лихая сила!»    

Он все  углы подряд перекрестил,    

Три раза  плюнул и окно открыл    

И  произнес вечернее заклятье,    

Которое  всегда читают братья:    

«О  Христос пречистый! Бенедикт-угодник!    

Дом наш  сохраните ото зла сегодня!    

Отче  наш, спаси нас нынче до утра,    

Утром  осени нас, преславная сестра».    

И  Николас сказал тогда со страхом:    

«Ужель  весь мир пойдет так скоро прахом?»    

Тут  вздрогнул он и глухо застонал,    

И  плотник с ужасом ему внимал.    

«Брось  ты дурить! Побойся, милый, бога!» -    

Сказал  ему старик довольно строго.    

«Дай мне  воды! – несчастный попросил. -    

Мне надо  подкрепиться, нету сил    

Тебе  поведать, другу дорогому,    

Чего я  не поведал бы другому».    

Спустился  плотник и, принесши пива,    

Стал  тормошить юнца нетерпеливо.    

Вот  Николас полкварты враз отмерил,    

Пришел в  себя, приладил снова двери    

И  старику стал на ухо шептать:    

«Тебе  лишь, Джон, хочу я рассказать,    

Но  поклянись, что не нарушишь тайны,    

Которая  открылась мне случайно.    

Страшнее  этой тайны в свете нет!    

Коль  разболтаешь важный сей секрет,    

Ты в  наказание ума лишишься.    

Клянись  сейчас же, если не страшишься».    

«Клянусь  Христовой кровию! – простак    

Ему  ответил. – Но к чему ты так?    

К чему  все эти клятвы и условья?    

Когда ты  слышал, чтоб я празднословил?    

Свидетель  мне Христос, кем попран ад!»    

«Ты  знаешь, Джон, я сам теперь не рад.    

Я ход  ночного проследил светила,    

И  астрология беду открыла.    

Ты  думаешь, чудак я и бездельник,    

Мне ж  звезды говорят, что в понедельник,    

В тот  час, когда потухнет месяц хилый,    

Такой  свирепой и безумной силы    

Польется  ливень, что поглотит нас.    

Для всех  людей придет последний час,    

Никто не  сможет даже помолиться.    

Все это  в одночасье совершится».    

Взмолился  плотник: «Как? Ну, а жена?    

Ужель  погибнуть Алисон должна?    

Ужели  нет спасенья никакого?»    

«Внемли  велениям господня слова, -    

Ответил  Николас, – и будешь цел,    

Как  некогда в ковчеге уцелел    

Отец наш  Ной. Но не надейся, друже,    

Спастись  от бед и дом спасти к тому же.    

Что  говорил об этом Соломон?    

Какой  наказ всем нам оставил он?    

«Внемли  советам – и не пожалеешь».    

Прочти  сам в Притчах, коль читать умеешь.    

Но если  ты послушаешь меня,    

То,  жизнь свою от ливня сохрани,    

С женою  вместе будешь мной спасен    

И выше  всех людей превознесен,    

Как  новый Ной, которого всевышний    

Сберег  от кары, для него излишней».    

«Что ж  делать надо?» – плотник возопил.    

«А ты не  слышал, – Николас спросил, -    

Что весь  ковчег пойти бы мог ко дну,    

Так  трудно было Ноеву жену    

В него  втащить? И Ной, наш праотец,    

Последних  отдал бы своих овец,    

Чтоб для  нее иметь ковчег особый,    

Тогда б  без драки уцелели оба. [98]    

Поэтому  теперь же должен ты,    

Без  промедления, без суеты    

(В  серьезном деле вредно это крайне),    

Пророчество  храня в глубокой тайне,    

И в  однодневный срок, никак не дольше,    

Достать  в пекарне три квашни побольше    

Иль три  бродильных чана поновей,    

Чтоб в  них могли мы, как в ладье своей,    

Лишь  сутки над волнами продержаться:    

Потоп не  может дольше продолжаться.    

И запаси  в квашнях ты провиант,    

Я ж  захвачу с собой в ладью секстант.    

Но  никому, прошу тебя, ни слова!    

Спасти  нельзя мне никого другого,    

Ни  Робина, как ни люблю его,    

Ни  Джиль, служанку. Спросишь – отчего?    

Ответить  не могу. Запрет господень.    

Воздай  хвалу, что богу ты угоден.    

Запретной  только не нарушь черты,    

Иль  обезумеешь сейчас же ты.    

Теперь  иди и заготовь бадьи те,    

И вместе  с Алисон их укрепите    

На  чердаке, но так, чтобы про то    

Не  догадался из друзей никто.    

И про  еду запомни уговор.    

И  каждому ты заготовь топор,    

Чтобы  веревку нам перерубить    

И  беспрепятственно на волю всплыть    

Через  отверстия, что надо в крыше    

Заранее  устроить, да повыше.    

И лучше  прорубить их над амбаром,    

Чтоб  новой крыши нам не портить даром.    

Тогда  всплывем мы без помехи в сад.    

И вот,  когда все люди завопят    

От  смертной муки, в лодочке своей    

Ты  поплывешь и не утонешь в ней.    

За  селезнями утицей пригожей    

Всплывет  и Алисон в бадейке тоже.    

И крикну  я: «Эй, Алисон! Эй, Джон!    

Потоп  прошел, нас не поглотит он».    

И ты  ответишь: «Отче Николае,    

Ты прав,  я вижу, что вода сбывает».    

И будем  мы владыками земли,    

Какими  не были и короли.    

И будем  править миром мы с тобою,    

Как  правил миром старый Ной с женою.    

Еще хочу  тебя предупредить:    

В тот  вечер постарайся не забыть,    

Что лишь  войдем в ладьи – конец, ни слова,    

Ни  шепота, ни знака никакого.    

Молитвою  займи греховный разум,    

Так  божьим мне повелено наказом.    

Бадью  свою подальше от жены    

Повесишь  ты, чтоб козни сатаны    

Вас не  склонили мыслью или делом    

К греху,  что порожден несытым телом.    

Жене ни  взгляда, так гласит наказ.    

Ну,  кажется, и все на этот раз.    

Беги!  Спеши! И завтра поздно ночью    

Увидишь,  друг мой, чудеса воочью.    

Как все  уснут, усядемся в бадьи    

И будем  ждать. И грозный бич Судьи    

Не  тронет нас, и вознесем хвалу мы,    

Что не  причислены Судьей ко злу мы.    

Но не к  чему тебе и назиданье:    

«Послу  разумному наказ – молчанье», -    

Сказал  пророк. Тебя ли мне учить?    

Но  поспеши, иль нам в живых не быть».    

Едва  держась на гнущихся ногах    

И под  нос бормоча «увы» и «ах»,    

Спустился  плотник и тотчас жене    

Все  рассказал, лишь умолчав о дне.    

Она же,  зная, что все это значит,    

Как  закричит притворно, как заплачет!    

Мол, до  смерти ее он напугал.    

«Беги  скорей, ведь раз он обещал,    

Спасемся  мы. И ты спасешь нас, милый,    

От  ранней, незаслуженной могилы.    

Иди, иди  и делай, что велел он».    

И за  бадьями тут же полетел он.    

Подумать  только, что воображенье    

Такое  может вызвать потрясенье.    

От  выдумки ведь можно умереть,    

И  плотника нам надо пожалеть.    

Он  представлял себе господень суд,    

Как  Алисон, голубку, унесут    

Потопа  волны. Плакал он, дрожал    

И  горестные вопли испускал.    

Кой-как  купил он чан, квашню, бадью    

И в  мастерскую приволок свою.    

Когда же  ночь соседей усыпила,    

Бадьи  подвесил рядом на стропила    

На  чердаке и укрепил стремянки    

Подъемные;  водой наполнил банки    

И  кувшины, разлил в бутылки эль,    

Нарезал  хлеб и сыр, принес постель,    

Чтоб не  было жене в бадейке жестко.    

Он в  Лондон отослал слугу-подростка,    

И женину  спровадил он служанку,    

Все это  сделал плотник спозаранку,    

Чтобы  соседи им не помешали    

И  как-нибудь про ливень не узнали.    

А в  понедельник, еле солнце село,    

Тотчас  же принялись они за дело:    

Закрыли  окна, крепко заперлись    

И на  чердак все трое поднялись,    

А там в  бадьях, как куры на насесте,    

В  молчании потопа ждали вместе.    

Молчали  долго, и шепнул студент:    

«Теперь  решительный настал момент,    

Молчите!  Тс! И про себя прочтите    

Вы «Отче  наш» и трижды повторите».    

«Тс!» –  Джон сказал. «Тс!» – Алисон сказала,    

И  плотника волненье обуяло.    

Сидел он  тихо, «Отче наш» читал    

И  наступления потопа ждал.    

И скоро  сон сковал его глубокий.    

Он  позабыл запреты все и сроки    

И стал  браниться, плакать и вздыхать    

И,  вдрагивая, чан свой колыхать.    

Тогда  тихонько шалуны спустились    

И до  утра в кровати веселились,    

В той самой,  где трудился ночью плотник,    

Хоть  нерадивый часто был работник.    

И к  утрене давно уж зазвонили,    

Псалмы  монахи в церкви забубнили,    

И  замерцали свечи алтаря,    

И на  небе забрезжила заря.    

Но не  смолкали в спальне поцелуи,    

И время  провели они ликуя.    

А между  тем бедняк Авессалом,    

Измученный  томленьем, не трудом,    

В  харчевне Оссенейской освежался,    

Где по  секрету он осведомлялся,    

Когда  подрядом занят плотник Джон.    

И от  монаха вдруг услышал он,    

Что не  был Джон ни нынче, ни в субботу.    

«Наверное,  он взял еще работу,    

За  дранью посылал его аббат,    

А с нею  он воротится назад    

Дня  через два иль три, никак не раньше.    

Иль,  может быть, сидит он дома. Дрань же    

Готовит  Робин. А наверняка    

Сказать  вам не могу про старика».    

Авессалом  обрадовался очень,    

И  счастье попытать решил он ночью.    

«С  утра, – сказал он, – в доме никого.    

Должно  быть, Робин попросил его    

На месте  показать, как дрань готовят,    

И,  значит, муженек меня не словит.    

Я ночью  постучусь в окно их спальной,    

И  повесть о моей любви печальной    

Я милой  расскажу. Меня, как знать,    

Умилостивится  поцеловать.    

Хоть это  получу я в утешенье.    

Недаром  у меня в губах свербенье, -    

Ведь это  поцелуя верный знак.    

Потом  под утро, то есть натощак,    

Меня во  сне обедом угощали.    

Пойду  усну, пика не помешали,    

Раз я  собрался бодрствовать всю ночь».    

Когда  петух, стремясь заре помочь,    

Лишь  первый раз под утро кукарекнул    

И рог  луны еще на небе меркнул,    

Авессалом  проснулся, приоделся    

И в  зеркальце еще раз погляделся.    

Он  волосы прилежно расчесал,    

Корицы,  кардамона пожевал,    

«Листок  любовный» [99]  сунул под язык    

(Он  верить в снадобье сие привык)    

И,  добредя до Плотникова дома,    

Прильнул  к ее окошечку резному    

Так, что  ему косяк вдавился в грудь,    

Откашлялся,  чтобы передохнуть,    

И начал  так: «Сладчайшая богиня,    

К моей  мольбе склонися ты хоть ныне,    

Дыханье  уст твоих мне что корица.    

Души  моей пресветлая денница,    

Скажи  хоть слово другу своему,    

И  мысленно тебя я обойму.    

Жестокая!  Ведь нет тебе заботы,    

Что я  ослаб не от ночной работы,    

Что от  тоски меня бросает в пот,    

Что  стражду я уж скоро целый год.    

Я – что  теля, от вымени отъято,    

Что  голубок, любовию объятый.    

Мне  внутренность сжигает огневица,    

И ем я  мало, словно я девица».    

«Пойди  ты прочь, напыщенный осел! -    

Она  ответила. – Зачем сюда пришел?    

Выклянчивать  улыбки, поцелуя,    

Ты  знаешь сам, что не тебя люблю я.    

Ступай  же прочь и не мешай мне спать,    

Не то  тебя сумею наказать».    

«Увы! О,  горе мне! – заохал он. -    

Бывал ли  так поклонник награжден?    

Ну  поцелуй меня хоть раз, голубка,    

Узнать  хочу, твои сколь сладки губки».    

«Тогда  уйдешь?» – спросила тут она.    

«Фиал  печали изопью до дна,    

Но все ж  послушаюсь». – «Так обожди же,    

Ну,  подойди к окошку, и поближе».    

Авессалом  к стеклу совсем пркникнул,    

И  Николас с досады чуть не крикнул.    

Но  Алисон его слегка толкнула    

И тихо  на ухо ему шепнула:    

«Тс!  Тише! Будешь ты, мой друг, доволен,    

И  посмеемся мы с тобою вволю».    

А у окна  Авессалом стонал,    

Но в  глубине души он ликовал:    

«Вот  наконец предел моих желаний.    

Сей  поцелуй – залог ночных лобзаний.    

Приди,  любовь моя! Мой добрый гений!»    

И встал  перед окном он на колени.    

«Скорей! –  она ему. – Ко мне нагнись,    

Пока  соседи все не поднялись».    

Запекшиеся  облизнул он губы,    

От  нетерпенья застучали зубы    

И  забурчало громко в животе;    

Руками  он зашарил в темноте.    

Тут  Алисон окно как распахнет    

И  высунулась задом наперед.    

И ничего  простак не разбирая    

Припал к  ней страстно, задницу лобзая.    

Но  тотчас же отпрянул он назад,    

Почувствовав,  что рот сей волосат.    

Невзвидел  света от такой беды:    

У  женщины ведь нету бороды.    

«Фу! Что  за черт! Ошибся я немножко».    

«Ошибся?  Да!» – и хлоп его окошком.    

И  повалился на землю простак.    

«Ох, не  могу. Ошибся он! Дурак! -    

Покатывался  Николас в светлице. -    

Да от  такого впору удавиться».    

И это  слышал все Авессалом    

И понял,  что забрался кто-то в дом.    

«Ну,  ладно, смейтесь», – он ворчал сквозь зубы.    

Кто  трет, кто оттирает рот и губы    

Песком,  листвой, соломой, тряпкой, пальцем?    

Авессалом.  Не будем над страдальцем    

Смеяться  мы и жалобам мешать:    

«Я душу  сатане готов продать,    

Чтоб он  помог мне с ними расквитаться.    

Глупец!  Глупец! Не мог я догадаться    

И  пакостное место оплевать!»    

Тут  начала любовь его сбывать    

И  ненавистью вскоре обратилась,    

Когда  представил он, что с ним случилось.    

Вмиг  исцелясь от своего недуга,    

Неверную  он клял, и клял он друга.    

Как  выдранный мальчишка, плакал он    

При  мысли, сколь позорно посрамлен.    

И тошно  стало тут ему до рези,    

И  вспомнил он о кузнеце Жервезе.    

Кузнец в  ту пору сошники ковал,    

А ученик  горнило раздувал.    

Авессалом  позвал его: «Жервез!»    

А тот в  ответ: «Кто это там прилез?»    

«Да это  я». – «Кто я?» – «Авессалом».    

«Чего ж  ты ломишься в семейный дом    

В такую  пору? Прямо от красотки?    

Иль  обалдел ты от любви и водки?    

И что за  спех? Иль ты не можешь лечь    

И надо  что-нибудь тебе прижечь?»    

Авессалому  было не до шуток,    

Он весь  дрожал, растрепан был и жуток.    

«Друг  дорогой, – сказал он тут Жервезу, -    

Сошник  горячий нужен до зарезу.    

Тебе его  сейчас же возвращу,    

А днем в  харчевне пивом угощу».    

Жервез в  ответ: «Хотя бы расплавлял    

Я  золото, а не простой металл,    

И то бы  другу не было отказу.    

Опять  затеял ты, малец, проказу.    

Какую  же? А ну-ка расскажи».    

«Потом,  мой друг. Сошник ты одолжи    

Мне  раскаленный». Натянув перчатку,    

Он  ухватил сошник за рукоятку    

И  поскорее побежал к окну.    

А  шалунов клонило уж ко сну,    

Когда в  стекло опять он постучал    

И, горло  прочищая, заперхал.    

«Кто там  стучит? Чей слышу разговор?    

Смотри,  поплатишься ты, мерзкий вор».    

«Да это  я, мой свет, – ответил он, -    

К тебе  пришел опять твой Абсолон.    

Тебе  принес в стихах я письмецо,    

В нем  золотое матери кольцо,    

Прощального  я жажду поцелуя.    

Еще  один! Кольцо тебе вручу я».    

Приспичило  Никласу помочиться    

И  вздумалось в черед свой порезвиться.    

Он поднял  руку и, потехе рад,    

Наружу  выставил свой голый зад.