1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
– Я   догадывался.      

– Но   я решила возвратить вас Наноне. Скажите, хорошо ли я сделала?      

Хотя   Каноль весь был занят виконтессой, хотя на груди носил портрет ее, однако же он   не мог не тронуться этою нежною добротою, этим умом, который горел в   очаровательных глазах: он опустил голову и поцеловал беленькую ручку, которую   ему подали.      

– И   вы хотели ждать меня здесь?      

– Нет,   я ехала в Париж, чтобы везти вас сюда. Я везла вам патент, разлука с вами   показалась мне слишком продолжительною: герцог д'Эпернон тяготел, как камень,   над моею однообразною жизнью. Я узнала про ваше несчастье. Кстати, я забыла   сказать вам, вы брат мой, знаете ли?..      

– Я   догадывался, прочитав ваше письмо.      

– Вероятно,   нам изменили. Письмо, которое я писала вам, попало в другие руки. Герцог пришел   ко мне взбешенный. Я признала вас за брата моего, бедный Каноль, и теперь мы   находимся под покровительством самых законных уз. Мы словно женаты, друг мой.      

Каноль   увлекся неотразимым влиянием этой женщины. Расцеловав ее белые ручки, он целовал   ее черные глаза… Воспоминание о виконтессе де Канб отлетело…      

– Тут, –   продолжала Нанона, – я все предвидела, решила, как действовать в будущем,   я превратила герцога в вашего покровителя или, лучше сказать, в вашего друга, я   смягчила гнев Мазарини. Наконец, я выбрала себе убежищем остров Сен-Жорж: ведь,   добрый мой друг, меня все еще хотят побить камнями. Во всем мире только вы   любите меня немножко, вы, милый Каноль. Ну, скажите же мне, что вы меня любите!      

И   очаровательная сирена, обвив обеими руками шею Каноля, пристально смотрела в   глаза юноши, как бы стараясь узнать самые сокровенные его мысли.      

Каноль   почувствовал, что не может оставаться равнодушным к такой преданности. Тайное   предчувствие говорило ему, что Нанона более чем влюблена, что она великодушна:   она не только любит его, но еще и прощает ему.      

Барон   кивнул головою в ответ на вопрос Наноны. Он не смел сказать ей: «люблю», хотя в   душе его проснулись все воспоминания о прежнем.      

– Так   я выбрала остров Сен-Жорж, – продолжала она, – и буду хранить здесь в   безопасности мои деньги, бриллианты и свою особу. Кто может охранять жизнь мою,   как не тот, кто меня любит, подумала я. Кто, кроме моего властелина, может   сберечь мои сокровища? Все в ваших руках, друг мой, и жизнь моя, и мои деньги:   будете ли верным другом и верным хранителем?      

В эту   минуту звуки трубы раздались на дворе и потрясли сердце Каноля. Перед ним   любовь красноречивая, какой он никогда еще не видал, возле него война, грозная   война, которая горячит человека и приводит его в упоение.      

– Да,   да, Нанона, – воскликнул он, – и вы, и ваши сокровища безопасны, пока   я здесь, и клянусь вам, если будет нужно, я умру, чтобы спасти вас от малейшей   опасности.      

– Благодарю,   мой благородный рыцарь, – сказала она, – я столько же уверена в вашей   храбрости, сколько в вашем великодушии. Увы! – прибавила она,   улыбаясь, – я бы желала быть столько же уверенною в вашей любви…      

– Ах, –   прошептал Каноль, – поверьте мне…      

– Хорошо,   хорошо! – перебила Нанона. – Любовь доказывается не клятвами, а   делами, по вашим поступкам, сударь, мы будем судить о вашей любви.      

Она   обняла Каноля и опустила голову на его грудь.      

«Теперь   он должен забыть ее!.. – подумала она. – И он, верно, забудет».      

 X      

       

В тот   самый день, как Каноля арестовали при виконтессе де Канб, она уехала из Жоне в   сопровождении Помпея к принцессе Конде, которая находилась близ Кутра.      

Прежде   всего достойный Помпей старался объяснить своей госпоже, что если шайка Ковиньяка   не требовала выкупа с прелестной путешественницы и не нанесла ей оскорблений,   то этим счастьем она обязана его решительному лицу и его опытности в военном   деле. Виконтесса де Канб, не такая доверчивая, как Помпей воображал, заметила   ему, что он совершенно исчезал почти в продолжение часа. Но Помпей уверил ее,   что это время он провел в коридоре, приготовляя ей с помощью лестницы все   средства к верному побегу. Только ему пришлось бороться с двумя отчаянными   солдатами, которые отнимали у него лестницу, но он совершил этот подвиг с тем   неустрашимым своим мужеством, которое известно читателю.      

Разговор   естественно навел Помпея на похвалы солдатам его времени, страшным против   врага, как они доказали это при осаде Монтобана и в сражении при Корбии, но   ласковым и учтивым с французами, а этими качествами не могли похвастать солдаты   времен кардинала Мазарини.      

Действительно,   Помпей, сам того не зная, избавился от страшной опасности, от опасности быть   завербованным. Он всегда ходил, вытаращив глаза, выпятив грудь вперед, и очень   казался похожим на воина, потому Ковиньяк тотчас заметил его. Но по милости   происшествий, изменивших виды капитана, по милости двухсот пистолей, данных ему   Наноною с условием, чтобы он занимался только бароном Канолем, по милости   философического размышления, что ревность – самая великолепнейшая из страстей и   что надобно пользоваться ею, когда встречаешь ее на своей дороге, Ковиньяк   пренебрег Помпеем и позволил виконтессе де Канб ехать в Бордо… Наноне казалось,   что Бордо слишком близко, она желала бы знать, что виконтесса в Перу, в Индии   или в Гренландии.      

С другой   стороны, когда Нанона думала, что одна она владеет милым Канолем, запертым в   крепких стенах, и что крепость, неприступная солдатам короля, будет содержать   виконтессу, то радовалась тою бесконечною радостью, которую на земле знают   только дети и любовники.      

Мы   видели, как мечты ее исполнились и как Нанона соединилась с Канолем на острове   Сен-Жорж.      

Между   тем виконтесса в печали и трепете ехала по бордосской дороге. Помпей, несмотря   на свою храбрость, не мог успокоить ее, и она без страха, вечером в тот день,   как выехала из Жоне, увидела на боковой дороге значительный конный отряд.      

То были   известные нам дворяне, возвращавшиеся с знаменитых похорон герцога Ларошфуко, с   похорон, послуживших князю Марсильяку предлогом для собрания соседних дворян из   Франции и из Пикардии, которые еще более ненавидели Мазарини, чем любили   принцев. Одна особенность поразила виконтессу и Помпея: между этими всадниками   иные ехали с перевязанными руками, другие с перевязанною ногою, иные с   окровавленными перевязками на лбу. Трудно было узнать в этих изуродованных   людях тех блестящих и проворных охотников, которые гнались за оленем в парке   Шантильи.      

Но у   страха глаза далеко видят: Помпей и виконтесса де Канб узнали под   окровавленными повязками несколько знакомых лиц.      

– Ах,   сударыня, – сказал Помпей, – видно, похороны ехали по дурной дороге.   Дворяне, должно быть, попадали с лошадей, посмотрите, как они изуродованы!      

– Я   тоже думала…      

– Это   напоминает мне возвращение из Корбии, – гордо продолжал Помпей, – но   тогда я был не в числе храбрецов, которые ехали, а в числе отчаянных, которых   несли на руках.      

– Но, –   спросила Клара с беспокойством, – неужели у этих дворян нет начальника? Уж   не убили ль его, потому что его не видно? Посмотри-ка!      

– Сударыня, –   отвечал Помпей, гордо приподнимаясь на седле, – нет ничего легче, как   узнать начальника между его подчиненными. Обыкновенно в эскадроне офицер со   своими унтер-офицерами едет посередине. Во время сражения он скачет сзади или   сбоку отряда. Извольте взглянуть сами на те места, о которых я вам говорил, и   тогда судите сами.      

– Я   ничего не вижу, Помпей, но, кажется, за нами кто-то едет. Посмотри!      

– Гм!   Гм! Нет, никого нет! – отвечал Помпей, кашляя, боясь повернуться, чтобы в   самом деле не увидеть кого-нибудь. – Но позвольте!.. Вот не это ли   начальник, с красным пером?.. Нет… Или вот этот, с золотой шпагой?.. Нет… Или   этот, на буланой лошади, похожей на лошадку Тюрена?.. Нет!.. Вот это странно,   однако же, опасности нет, и начальник мог бы показаться, здесь не то, что при   Корбии…      

– Ты   ошибаешься, Помпей, – сказал пронзительный и насмешливый голос сзади   Помпея и так испугал его, что храбрый воин едва не свалился с лошади. – Ты   ошибаешься: здесь гораздо хуже, чем при Корбии.      

Клара   живо обернулась и шагах в двух увидела всадника невысокого роста и одетого   очень просто. Он смотрел на нее блестящими глазами, впалыми, как у лисицы. У   него были густые черные волосы, тонкие и подвижные губы, лицо желчное, лоб   печальный, днем он наводил уныние, а ночью мог даже испугать.      

– Князь   Марсильяк! – вскричала Клара в сильном волнении. – Ах, как я рада   видеть вас!      

– Называйте   меня герцогом де Ларошфуко, виконтесса. Теперь отец мой умер, я наследовал его   имя, под которым с этой минуты станут записываться поступки мои, добрые или   дурные…      

– Вы   возвращаетесь?..      

– Возвращаемся   разбитые.      

– Разбитые!   Боже мой!      

– Сознаюсь,   мы возвращаемся разбитые, потому что я вовсе не хвастун и говорю всегда правду   самому себе, как говорю ее другим, иначе я мог бы уверять, что мы возвращаемся   победителями. Но действительно, мы разбиты, потому что попытка наша на Сомюр не   удалась. Я явился слишком поздно, мы лишились этой крепости, очень важной,   Жарзе сдал ее. Теперь, предполагая, что принцессу примут в Бордо, как обещано,   вся война сосредоточится в Гиенне.      

– Но   герцог, – спросила Клара, – я поняла из ваших слов, что Сомюр сдан   без кровопролития, так почему же все эти господа переранены?      

Герцог   не мог скрыть гордости, несмотря на всю власть свою над собою, и отвечал:      

– Потому   что мы встретили королевские войска.      

– И   дрались? – живо спросила виконтесса.      

– Разумеется.      

– Боже   мой! – прошептала она. – Уже французская кровь пролита французами. И   вы, герцог, вы подали пример!      

– Да,   я!      

– Вы,   всегда спокойный, хладнокровный, рассудительный!      

– Когда   против меня защищают неправое дело, я так стою за разум, что становлюсь неразумным.      

– Надеюсь,   вы не ранены?      

– Нет.   В этот раз я был счастливее, чем в Париже. Тогда я думал, что междоусобная   война так наградила меня, что мне не придется уж рассчитываться с нею. Но я   ошибся. Что прикажете делать? Человек всегда строит проекты, не спросясь у   страсти, у единственного и настоящего архитектора его жизни. Страсть   перестраивает его здания, а иногда и истребляет их.      

Виконтесса   улыбнулась, она вспомнила, как Ларошфуко говорил, что за прелестные глаза   герцогини де Лонгвиль он сражался с людьми и готов сражаться с демонами.      

Ее   улыбку заметил герцог, и, чтобы Клара не успела высказать мысль, причину этой   улыбки, он поспешил сказать:      

– Позвольте   поздравить вас сударыня: вы теперь подаете пример неустрашимости.      

– Что   такое?      

– Путешествуя   одна, с одним конюхом, как Клоринда или Брадаманта. Кстати! Я узнал о вашем   похвальном поведении в Шантильи. Вы, сказали мне, удивительно хорошо обманули   бедного офицера партии короля. Победа нетрудная, не так ли? – прибавил он   с улыбкою и взглядом, которые у него значили так много.      

– Что   это значит? – спросила Клара с волнением.      

– Я   говорю: победа нетрудная, потому что он сражался с вами неравным оружием. Во всяком   случае, одна вещь особенно поразила меня в рассказе об этом странном   приключении…      

И герцог   еще пристальнее уставил маленькие глаза свои на Клару.      

Нельзя   было виконтессе не возражать ему. Поэтому она приготовилась к решительной защите.      

– Говорите,   герцог… Скажите, что так поразило вас?      

– Та   удивительная ловкость, с которой вы разыграли эту небольшую комическую роль.   Ведь, если верить рассказам, офицер уже видал вашего слугу Помпея и, кажется,   даже вас самих.      

Последние   слова, сказанные с осторожностью человека, умеющего жить в свете, произвели   глубокое впечатление на Клару.      

– Вы   говорите, что он видел меня?      

– Позвольте,   сударыня, объясниться. Я ничего не утверждаю, рассказывает неопределенное лицо,   называемое «Говорят»; лицо, влиянию которого короли столько же подвержены,   сколько и последние из их подданных.      

– Где   же он видел меня?      

– «Говорят»,   что он видел вас на дороге из Либурна в Шантильи, в селении, которое называется   Жоне. Только свидание продолжалось недолго, молодой человек вдруг получил от   герцога д'Эпернона приказание немедленно ехать в Мант.      

– Но   подумайте, герцог, если бы этот офицер видел меня прежде, так он узнал бы меня?      

– А!..   Знаменитое «Говорят», о котором я вам сейчас говорил, и у которого на все есть   ответ, уверяет, что это дело очень возможное, потому что встреча происходила в   темноте.      

– Теперь, –   возразила виконтесса с трепетом, – я уже совершенно не понимаю, что вы   хотите сказать.      

– Видно,   мне сообщили неверные сведения, – сказал герцог с притворным   добродушием, – впрочем, что значит минутная встреча? Правда, –   ласково прибавил герцог, – у вас такое лицо, такая фигура, что непременно   оставят глубокое впечатление даже после минутной встречи.      

– Но   этого не могло быть, потому что, по вашим словам, встреча происходила в   темноте, – возразила виконтесса.      

– Правда,   и вы ловко защищаетесь. Я, должно быть, ошибаюсь, или, может быть, молодой   человек заметил вас уже прежде этой встречи. В таком случае, приключение в Жоне   нельзя уже назвать простою встречею…      

– Так   что же такое? – спросила Клара. – Смотрите, герцог, будьте осторожны   в словах.      

– Поэтому,   вы видите, я останавливаюсь: наш милый французский язык так беден, что я тщетно   ищу слова, которое могло бы выразить мою мысль. Это… apputamento,[1] как говорят   итальянцы, или assignation,[2]   как говорят англичане…      

– Но,   если я не ошибаюсь, герцог, эти два слова значат свидание…      

– Какое   несчастье! Я говорю глупость на двух языках и попадаю на слушательницу, которая   знает эти два языка. Виконтесса, простите меня: должно быть, языки английский и   итальянский так же бедны, как французский.      

Клара   положила руку на сердце, она едва могла дышать. Она убедилась в истине, о   которой прежде только догадывалась: что герцог де Ларошфуко ради нее, вероятно,   изменил герцогине де Лонгвиль и что он говорит все это из ревности.   Действительно, назад тому два года князь Марсильяк ухаживал и волочился за   виконтессой столько, сколько позволяла ему его всегдашняя нерешительность,   которая делала из него самого несносного врага, если он не был преданнейшим   другом. Поэтому виконтесса не хотела ссориться с таким человеком.      

– Знаете   ли, герцог, вы человек бесценный, особенно в таких обстоятельствах, в каких мы   теперь находимся. Кардинал Мазарини чванится своею полицией, а она не лучше   вашей.      

– Если   бы я ничего не знал, – отвечал герцог, – так я был бы совершенно   похож на Мазарини и не имел бы причины вести с ним войну. Поэтому-то я стараюсь   все знать.      

– Даже   тайны ваших союзниц, если бы у них были такие тайны?      

– Вы   сейчас произнесли слово, которое было бы перетолковано в дурную сторону, если   бы его услышали. Женская тайна! Стало быть, ваша поездка и эта встреча – тайны?      

– Объяснимся,   герцог, потому что вы правы только наполовину. Встреча случилась совершенно   неожиданно. Поездка составляла тайну, и даже женскую тайну, потому что о ней   никто не знал, кроме меня и принцессы.      

Герцог   улыбнулся. Мастерская ее защита нравилась его проницательности.      

– А   Лене? – сказал он. – А Ришон? А маркиза де Турвиль, а виконт де Канб,   которого я вовсе не знаю и о котором слышал в первый раз при этом случае?.. Правда,   виконт ваш брат, и вы скажете мне, что тайна не выходила из семейного круга.      

Клара   начала хохотать, чтобы не рассердить герцога, который уже хмурился.      

– Знаете   ли, герцог… – начала она.      

– Нет,   не знаю, а извольте сказать, и если это тайна, то обещаю вам быть скромным не   менее вас и рассказать ее только моему штабу.      

– Пожалуй,   скажу, хотя боюсь заслужить ненависть одной знатной дамы, которую опасно иметь   врагом.      

Герцог   покраснел.      

– Что   же за тайна? – спросил он.      

– В   эту поездку, знаете ли, кого назначила мне принцесса Конде товарищем?      

– Нет,   не знаю.      

– Вас!      

– Правда,   принцесса спрашивала меня, не могу ли я проводить одну особу, которая едет из   Либурна в Париж.      

– И   вы отказались.      

– Меня   задержали в Пуату необходимые дела.      

– Да,   вы ждали известий от герцогини де Лонгвиль.      

Ларошфуко   быстро взглянул на виконтессу, как бы желая прочесть в ее сердце ее мысль,   подъехал к ней ближе и спросил:      

– Вы   упрекаете меня за это?      

– Совсем   нет, ваше сердце нашло такой превосходный приют, что вы вместо упреков имеете   полное право ждать похвалы.      

– Ах, –   сказал герцог с невольным вздохом, – как жаль, что я не поехал с вами!      

– Почему?      

– Потому   что не был бы в Сомюре! – отвечал герцог таким тоном, который показывал,   что у него готов другой ответ, но он не смеет или не хочет высказать его.      

Клара   подумала:      

«Верно,   Ришон все рассказал ему».      

– Впрочем, –   продолжал герцог, – я не жалуюсь на мое частное несчастие, потому что из него   вышло общественное благо.      

– Что   хотите вы сказать, герцог? Я вас не понимаю.      

– А   вот что: если бы я был с вами, так вы не встретили бы этого офицера, которого   после прислал Мазарини в Шантильи… Из всего этого ясно видно, что судьба   покровительствует нам…      

– Ах,   герцог, – сказала Клара дрожащим голосом, взволнованная горьким   воспоминанием, – не смейтесь над этим несчастным офицером!      

– Почему   же?      

– Потому   что он в несчастии… Он, может быть, теперь уже умер и жизнью заплатил за свое   заблуждение или за преданность…      

– Он   умер от любви? – спросил герцог.      

– Будем   говорить серьезно. Вы хорошо знаете, что если бы я решилась отдать сердце мое   кому-нибудь, так не стала бы искать его на большой дороге… Я говорю вам, что   несчастный офицер арестован сегодня по приказанию кардинала Мазарини.      

– Арестован! –   повторил герцог. – А как вы это знаете? Тоже случайно, нечаянно!      

– Да.   Я проезжала через Жоне… Вы знаете Жоне?      

– Очень   хорошо знаю, там меня ранили в плечо… Так вы ехали через Жоне, через то самое   село, в котором, как рассказывают…      

– Ах,   герцог, оставим эти рассказы в покое, – сказала Клара, покраснев. – Я   проезжала через Жоне, увидела отряд солдат, они арестовали и увели человека при   мне. Это был он!      

– Он,   говорите вы? Ах, будьте осторожны, виконтесса! Вы сказали он!      

– Да,   разумеется, он, то есть офицер. Оставьте ваши тонкости, и если вы не жалеете   несчастного…      

– Мне   жалеть его! – воскликнул герцог. – Помилуйте, да разве у меня есть   время жалеть, особенно о людях, которых я вовсе не знаю?      

Клара   украдкою взглянула на бледное лицо герцога и на его губы, сжатые злобною   улыбкою, и она невольно вздрогнула.      

– Мне   хотелось бы иметь честь проводить вас подальше, – продолжал герцог, –   но я должен оставить гарнизон в Монроне: извините, что я оставляю вас. Двадцать   дворян (они счастливее меня) будут конвоировать вас до места пребывания   принцессы. Прошу вас засвидетельствовать ей мое нижайшее почтение.      

– Так   вы не едете в Бордо? – спросила Клара.      

– Нет,   теперь не еду, отправляюсь в Тюрен за герцогом Бульонским. Мы сражаемся из учтивости,   отказываясь быть главнокомандующими в этой войне. У меня сильный противник, но   я хочу победить его и остаться его наместником.      

Герцог   церемонно поклонился виконтессе и медленно поехал вслед за своим отрядом.      

Клара   посмотрела на него и прошептала:      

– Я   просила у него сострадание! А он отвечал, что ему некогда жалеть!      

Тут она   увидела, что несколько всадников поворотили к ней, а остальные поехали в ближайшую   рощу.      

За   отрядом ехал задумчиво, опустив поводья, тот человек с фальшивым взглядом и   белыми руками, который впоследствии написал в самом начале своих записок   следующую фразу, довольно странную для философа-моралиста:      

«Полагаю,   довольно показывать, будто сострадаешь, но не следует чувствовать сострадания.   Эта страсть ни к чему не годится в душе, хорошо устроенной; она только   ослабляет человека, и ее должно оставить черни, которая, ничего не исполняя по   рассудку, нуждается в страсти, чтобы делать что-нибудь».      

Через   два дня виконтесса де Канб приехала к принцессе Конде.      

 XI      

       

Виконтесса   по инстинкту часто думала, какие беды может породить ненависть такого человека,   как Ларошфуко. Но, видя себя молодою, хорошенькою, богатою, в милости, она не   думала, чтобы эта ненависть могла когда-нибудь иметь пагубное влияние на ее   жизнь.      

Однако   же, когда Клара убедилась, что он занимается ею и знает даже о ней так много,   то решилась предупредить принцессу.      

– Ваше   величество, – сказала она в ответ на похвалы, расточаемые   принцессой, – не хвалите моей ловкости в этом случае: некоторые люди   уверяют, что офицер, нами обманутый, очень хорошо знал, где настоящая и где   фальшивая принцесса Конде.      

Но это   предположение отнимало у принцессы всю хитрость, которую она приписывала себе   за устройство всего этого дела, и потому она не хотела даже и верить ему.      

– Да,   да, милая Клара, – отвечала она, – понимаю: теперь, видя, что мы   обманули его, наш офицер хочет уверить, что он покровительствовал нам. По   несчастью, он принялся за это слишком поздно, напрасно ждал, пока попадет в   немилость у королевы. Кстати, вы сказали, кажется, мне, что видели герцога де   Ларошфуко на дороге?      

– Видела.      

– Что   же нового?      

– Он   едет в Тюрен на совещание с герцогом Бульонским.      

– Да,   между ними борьба, я это знаю, оба они отказываются от звания   главнокомандующего, а в душе только об этом и думают. Действительно, когда мы   будем мириться, то чем опаснее был человек, тем дороже заплатят ему за мир. Но   маркиза Турвиль дала мне мысль, как примирить их.      

– О, –   сказала виконтесса, улыбнувшись при имени маркизы, – так вы изволили   помириться с вашей неизменной советницей?      

– Что   же делать? Она приехала к нам в Монрон и привезла связку бумаг с такою   важностью, что мы едва не умерли со смеху, я и Лене. «Хотя, ваше   высочество, – сказала она мне, – вовсе не обращаете внимания на эти   размышления, плоды бессонных ночей, полных труда, однако же я приношу и мою   дань…» – Да это целая речь…      

– Да.      

– Что   же вы отвечали?      

– Вместо   меня отвечал Лене. «Маркиза, – сказал он, – мы никогда не сомневались   в вашем усердии и еще менее в ваших познаниях. Они так нужны нам, что мы,   принцесса и я, ежедневно жалели о них…» Одним словом, он сказал ей столько   комплиментов, что соблазнил ее, и она отдала ему свой план.      

– Что   в нем?      

– По   ее мнению, надобно назначить генералиссимусом не герцога Бульонского, не   герцога де Ларошфуко, а маршала Тюрена.      

– Ну   что же, – сказала Клара, – мне кажется, что на этот раз маркиза   советовала очень удачно. Что вы скажете, Лене?      

– Скажу,   что вы правы, виконтесса, и приносите в наш совет хороший голос, – отвечал   Лене, который в эту минуту явился со связкою бумаг и держал их так же важно,   как могла бы держать маркиза Турвиль. – По несчастию, Тюрен не может   приехать из северной армии, а по нашему плану он должен идти на Париж, когда   Мазарини и королева пойдут на Бордо.      

– Заметьте,   виконтесса, что у Лене вечно встречаются какие-нибудь препятствия. Зато у нас   генералиссимусом не герцог Бульонский, не Ларошфуко, не Тюрен, а Лене! Что   такое у вас? Не прокламация ли?      

– Точно   так.      

– Прокламация   маркизы де Турвиль, не так ли?      

– Совершенно   она, только с некоторыми изменениями в слоге. Канцелярский слог, изволите   знать…      

– Хорошо,   хорошо, – сказала принцесса с улыбкой, – что хлопотать о словах? Только   бы смысл был тот же, вот все, что нам нужно.      

– Смысл   не изменен.      

– А   где подпишет герцог Бульонский?      

– В   одну строчку с Ларошфуко.      

– Но   где подпишет герцог Ларошфуко?      

– Он   подпишет под герцогом Энгиенским.      

– Сын   мой не должен подписывать такого акта! Подумайте, ведь он ребенок!      

– Я   обо всем подумал, ваше высочество! Когда король умирает, ему тотчас наследует   дофин, хотя бы ему было не более одного дня… Почему же в семействе принцев   Конде не поступать так, как делается в королевском семействе?      

– Но   что скажет герцог Бульонский? Что скажет Ларошфуко?      

– Последний   уже возражал и уехал. Первый узнает дело, когда оно будет сделано, и скажет,   что ему будет угодно, нам все равно!      

– Так   вот причина той холодности, которую герцог выказал вам, Клара?      

– Пусть   его будет холоден, он разогреется при первых залпах, которые направит на нас маршал   Мельере. Эти господа хотят воевать, так пусть воюют!      

– Будем   осторожны, Лене, – сказала принцесса, – не должно слишком сердить их,   у нас никого нет, кроме них.      

– А   у них ничего нет, кроме вашего имени. Пусть попробуют сражаться за себя, мы   увидим, долго ли они могут продержаться!      

Маркиза   де Турвиль вошла, и радостное выражение ее лица изменилось в беспокойство, которое   еще более усилилось от последних слов Лене.      

Она живо   подошла и сказала:      

– План,   который я имела честь предложить вашему высочеству, верно, не понравился господину   Лене?      

– Напротив   того, маркиза, – отвечал Лене, почтительно кланяясь, – и я почти   сохранил вашу редакцию. Только одно изменено: прокламация будет подписана не   герцогом Бульонским и не Ларошфуко, а герцогом Энгиенским. Эти господа подпишут   свои имена после его высочества.      

– Вы   компрометируете молодого принца!      

– Да   как же иначе, если мы за него сражаемся?      

– Но   жители Бордо любят герцога Бульонского, душою преданы герцогу де Ларошфуко и   вовсе не знают его высочества герцога Энгиенского.      

– Вы   ошибаетесь, – сказал Лене, вынимая по обыкновению бумагу из кармана,   который всегда удивлял принцессу своею вместимостью, – вот письмо   президента из Бордо, он просит меня, чтобы прокламации были подписаны юным   принцем.      

– Ах,   что заботиться о мнении парламентов, Лене! – воскликнула принцесса. –   Не стоило освобождаться от власти королевы и Мазарини, если надобно подпасть   под влияние парламента!      

– Вашему   высочеству угодно въехать в Бордо? – спросил Лене решительно.      

– Разумеется.      

– Ну,   так это решительное их условие: они хотят сражаться только за принца.      

Маркиза   закусила губы.      

Принцесса   продолжала:      

– Так   вы заставили нас бежать из Шантильи, заставили нас проехать полтораста лье, и   для чего? Чтобы принять оскорбление от жителей Бордо!      

– То,   что вы изволите принимать за оскорбление, есть почесть. Что может быть лестнее   для принцессы Конде, как знать, что ее принимают, а не других…      

– Так   жители Бордо не примут двух герцогов?      

– Они   примут только ваше высочество.      

– Но   что могу я сделать одна?      

– Все-таки   извольте въехать в город, потом ворота уже будут отворены, и все другие въедут   за вами.      

– Мы   не можем обойтись без герцогов.      

– И   я то же думаю, а через две недели и парламент будет думать то же. Бордо не   принимает вашей армии, потому что боится ее, но через две недели призовет ее   для своей защиты. Тогда у вас будет двойная заслуга: вы два раза исполните   просьбу жителей Бордо, и тогда, будьте спокойны, они все, от первого до   последнего, будут готовы умереть за вас.      

– Так   город Бордо в опасности? – спросила маркиза.      

– В   большой опасности, – отвечал Лене, – вот почему необходимо занять   его. Бордо может не принять нас, не изменив законам чести, пока нас там нет.   Когда мы там будем, он не сможет выгнать нас, не покрывшись стыдом.      

– А   кто же угрожает городу?      

– Король,   королева, Мазарини. Королевские войска пополняются рекрутами; враги наши занимают   позиции. Остров Сен-Жорж (он только в трех лье от Бордо) получил подкрепление   войском, припасами, туда назначен новый комендант. Жители Бордо попробуют взять   остров и, разумеется, будут разбиты, потому что им придется драться с лучшими   войсками короля. Когда их порядочно разобьют и поколотят, как должно быть с   горожанами, которые хотят представлять солдат, они станут звать на помощь и   герцога Бульонского, и Ларошфуко. Тогда, ваше высочество, вы предложите условия   парламенту, потому что оба герцога в ваших руках.      

– Но   не лучше ли постараться переманить на нашу сторону этого нового коменданта,   прежде чем жители Бордо будут разбиты и упадут духом?      

– Если   вы будете в Бордо, когда их разобьют, так вам нечего бояться, что же касается   до коменданта, то его никак нельзя подкупить.      

– Нельзя?   Почему?      

Потому   что он личный враг вашего высочества.      

– Мой   личный враг?      

– Да.      

– Почему?      

– Он   никогда не простит вам обмана, которого был жертвою в Шантильи. О, кардинал Мазарини   не так глуп, как вы воображаете, хотя я беспрестанно твержу вам противное. И   вот вам доказательство: он назначил на остров Сен-Жорж, то есть в лучшую здешнюю   крепость, угадайте кого?      

– Я   уже сказала вам, что ничего не знаю об этом человеке.      

– Того   капитана, над которым вы так смеялись. Который по непостижимой неловкости выпустил   ваше высочество из Шантильи.      

– Каноля! –   воскликнула Клара.      

– Да.      

– Каноль   – комендант на острове Сен-Жорж?      

– Именно   он.      

– Не   может быть! Я видела, как его арестовали, видела собственными глазами.      

– Точно   так. Но у него сильное покровительство, и он опять попал в милость.      

– А   вы уже считали его умершим, бедная моя Клара, – сказала принцесса с   улыбкой.      

– Но   точно ли вы в этом уверены? – спросила изумленная виконтесса.      

Лене по   обыкновению полез в карман и вынул из него бумагу.      

– Вот   письмо от Ришона, – сказал он. – Он описывает подробно прием нового   коменданта и очень жалеет, что ваше высочество не назначили его самого на   остров Сен-Жорж.      

– Но   как могла принцесса назначить Ришона на остров Сен-Жорж! – воскликнула   маркиза Турвиль с торжествующим хохотом. – Разве мы можем назначать   комендантов в крепости королевы?      

– Мы   можем назначить одного, маркиза, и этого уже достаточно.      

– По   какому праву?      

Маркиза   Турвиль вздрогнула, увидав, что Лене опять полез в карман.      

– Ах,   бланк герцога д'Эпернона! – воскликнула принцесса. – Я совсем забыла   про него.      

– Ба,   что это такое? – сказала маркиза презрительно. – Клочок бумаги, не   больше!      

– Этот   клочок бумаги, – возразил Лене, – даст нам возможность бороться с   новым комендантом. Это наш щит от острова Сен-Жорж, это наше спасение, словом,   какая-нибудь крепость на Дордони…      

– И   вы уверены, – спросила Клара, ничего не слышавшая из всего разговора с той   минуты, как ей сказали о новом коменданте, – вы уверены, что Каноль,   арестованный в Жоне, именно тот самый Каноль, который назначен теперь   комендантом?      

– Совершенно   уверен.      

– Странно   же кардинал Мазарини отправляет своих комендантов к местам их назначения, –   сказала она.      

– Да, –   сказала принцесса, – тут, верно, что-нибудь да есть.      

– Разумеется,   есть, – отвечал Лене, – тут действует Нанона Лартиг.      

– Нанона   Лартиг! – воскликнула виконтесса, которую страшное воспоминание укусило в   самое сердце.      

– Эта   женщина! – с презрением пробормотала принцесса.      

– Точно   так, – сказал Лене, – та самая женщина, которую вы не хотели видеть,   когда она просила чести быть вам представленной. Королева, не столь строгая,   как вы, принимала ее… Поэтому-то она отвечала вашему камергеру, что принцесса   Конде, может быть, гораздо важнее королевы Анны Австрийской, но во всяком   случае, Анна Австрийская гораздо благоразумнее принцессы Конде.      

– Память   изменяет вам, или вы хотите пощадить меня, Лене! – вскричала   принцесса. – Дерзкая сказала совсем не то, она сказала, что Анна   Австрийская не благоразумнее, а просто умнее меня.      

– Может   быть, – отвечал Лене с улыбкою. – Я выходил в это время в переднюю и   потому не слыхал окончания фразы.      

– Но   я слышала у дверей, – сказала принцесса, – и я слышала всю фразу.      

– Так   вы можете понять, что эта женщина особенно будет стараться вредить вашему высочеству.   Королева вышлет вам солдат, с которыми надобно сражаться, Нанона вышлет вам   врагов, с которыми надобно бороться.      

– Может   быть, – сказала маркиза, – если бы вы были на месте принцессы, так вы   приняли бы эту Нанону с особенным уважением.      

– Нет,   маркиза, я принял бы ее и подкупил бы.      

– А,   если ее можно подкупить, так на это всегда есть время.      

– Разумеется,   всегда есть время, но теперь, вероятно, это дело уже не по нашим деньгам.      

– Так   сколько же она стоит? – спросила принцесса.      

– До   начала войны она стоила пятьсот тысяч.      

– А   теперь?      

– Миллион.      

– Но   за эти деньги я куплю самого Мазарини.      

– Может   быть, – отвечал Лене, – вещи, несколько раз продававшиеся, теряют   ценность.      

– Но, –   сказала маркиза, любившая строгие и насильственные меры, – если ее нельзя   купить, так ее можно взять.      

– Вы   оказали бы, маркиза, чрезвычайную услугу ее высочеству, если бы исполнили эту   мысль, но трудно этого достигнуть, потому что вовсе неизвестно, где она теперь   находится. Но нечего заниматься этим; прежде войдем в Бордо, а потом займем   остров Сен-Жорж.      

– Нет,   нет, – воскликнула Клара, – прежде всего займем крепость Сен-Жорж!      

Это   восклицание, вырвавшееся из души виконтессы, заставило обеих дам обернуться к   ней, а Лене посмотрел на нее так внимательно, как мог смотреть только   Ларошфуко, но с явною благосклонностью.      

– Но   ты забыла, – сказала ей принцесса, – что Лене говорит: крепость   нельзя взять.      

– Может   быть, – возразила Клара, – но я думаю, что мы возьмем ее.      

– Вы   уже составили план? – спросила маркиза с видом женщины, которая боится   новой соперницы.      

– Может   быть, – отвечала Клара.      

– Но, –   сказала принцесса с улыбкой, – если остров Сен-Жорж продается так дорого,   то, может быть, мы не в состоянии купить его?      

– Мы   не купим его, – возразила виконтесса, – а все-таки он будет наш.      

– Так   мы возьмем его силою, – сказала маркиза. – Значит, вы возвращаетесь к   моему плану.      

– Именно   так, – отвечала принцесса. – Мы поручим Ришону атаковать Сен-Жорж, он   здешний, знает местность, и если кто-нибудь может овладеть крепостью, которую   вы считаете такою важною, так это он!      

– Прежде   атаки, – сказала Клара, – позвольте мне попробовать, не улажу ли я   дело. Если мне не удастся, так извольте делать, что вам угодно.      

– Как!   Ты поедешь на остров Сен-Жорж? – спросила принцесса с удивлением.      

– Поеду.      

– Одна?      

– С   Помпеем.      

– И   ты не боишься?      

– Я   отправлюсь парламентером, если вашему высочеству угодно дать мне инструкцию.      

– А,   вот это ново! – воскликнула маркиза. – Мне кажется, что дипломаты   образуются не в одну минуту и что надобно долго изучать эту науку. Маркиз де   Турвиль, лучший дипломат своего времени, как был он и отличнейший воин, называл   ее труднейшею из всех наук.      

– Хотя   я ничего не знаю, – отвечала Клара, – однако же попробую, если ее   высочеству угодно будет позволить мне…      

– Разумеется,   ее высочество позволит вам, – сказал Лене, значительно взглянув на принцессу, –   я даже уверен, что никто, кроме вас, не может иметь успеха в таких переговорах.      

– Что   же может сделать виконтесса особенного, чего не сделали бы другие?      

– Она   просто станет торговаться с бароном Канолем, чего не может сделать мужчина, потому   что его выбросят за это в окно.      

– Да,   мужчина не может, но всякая женщина…      

– Если   уж надобно посылать в Сен-Жорж даму, так лучше всего поручить это дело виконтессе,   потому что она первая в это окно…      

В эту   минуту курьер явился к принцессе. Он привез письмо от Бордосского парламента.      

– Ах, –   воскликнула принцесса, – вот, верно, ответ вам!      

Обе дамы   приблизились, по чувству участия и по любопытству. Лене спокойно стоял на   прежнем месте, зная наперед содержание депеши.      

Принцесса   жадно прочла ее.      

– Они   просят меня… Зовут… Ждут! – воскликнула она.      

– Ага, –   пробормотала маркиза де Турвиль с торжествующим видом.      

– Но   что про герцогов? – спросил Лене. – Что про армию?      

– Ни   слова.      

– Так   мы без защиты, – сказала маркиза.      

– Нет, –   возразила принцесса, – нет, с помощью бланка герцога д'Эпернона я возьму   себе крепость Вер, которая доставит мне Дордонь.      

– А   я, – сказала Клара, – я возьму Сен-Жорж, ключ ко всей Гаронне.      

– А   я, – прибавил Лене, – доставлю вам герцогов и армию, если только вы   дадите мне время действовать.      

       

 Часть третья.   Виконтесса де Канб      

       

I      

       

На   другой день приехали в Бордо. Следовало, наконец, решить, каким образом въедут   в город. Герцоги с армией находились милях в десяти, стало быть, можно было   попробовать въехать мирно или с войском. Всего важнее было знать, что лучше:   повелевать в Бордо или повиноваться парламенту. Принцесса Конде собрала свой   совет, состоявший из маркизы де Турвиль, Клары, придворных дам и Лене. Маркиза   де Турвиль, знавшая своего противника, очень настаивала, чтобы его не допускать   в совет, она основывалась на том, что это война женщин, в которой мужчины   должны действовать только на полях битвы. Но принцесса объявила, что Лене   представлен ей принцем, ее супругом, и потому она не может не призвать его в   комнату совещаний, где, впрочем, присутствие его не может иметь важности,   потому что решено, что он может говорить, сколько ему угодно, но его не станут   слушать.      

Осторожность   маркизы де Турвиль не была вовсе бесполезна; в два дня, употребленные на   переезд, она успела настроить ум принцессы на воинственный лад, к которому она   и без того уже склонилась. Маркиза боялась, чтобы Лене не разрушил всего ее   труда, совершенного с такими усилиями.      

Когда   совет собрался, маркиза изложила свой план. Он состоял в том, чтобы тайно   призвать герцогов и армию, добыть просьбою или силою известное число лодок и   въехать в Бордо по реке при криках: «К нам, жители Бордо! Да здравствует Конде!   Долой Мазарини!» Таким образом, въезд принцессы становился настоящим   торжественным шествием, и маркиза де Турвиль непрямым путем возвращалась к   любимой своей мечте: взять Бордо силою и напугать королеву армией, которая   начинает тем, что берет города.      

Лене во   все это время кивал головою в знак одобрения и прерывал слова маркизы только похвальными   восклицаниями. Потом, когда она окончила изложение плана, он сказал:      

– Бесподобно,   маркиза! Извольте сказать заключение.      

– Оно   очень легко и состоит из двух слов, – продолжала торжествующая старушка,   воодушевляясь собственным своим рассказом, – среди дождя пуль, при звуке   колоколов, при криках негодования или любви народа слабые женщины мужественно   пойдут к великому своему назначению. Малютка на руках матери станет просить   защиты у парламента. Это умилительное зрелище непременно тронет самые жестокие   души. Таким образом, мы одержим победу наполовину силою, наполовину   справедливостью нашего дела, а в этом состоит вся цель ее высочества.      

Заключение   произвело еще более впечатления, чем самое изложение плана маркизы. Все были в   восторге, более всех принцесса. Клара соглашалась с нею, потому что ей очень   хотелось ехать на остров Сен-Жорж для переговоров. Начальник телохранителей   тоже поддакивал, потому что он по званию своему должен был искать случая   показать храбрость. Лене более нежели хвалил, он встал, взял руку маркизы и   почтительно и нежно сжал ее.      

– Маркиза, –   сказал он, – если бы я не знал всего вашего ума, если бы не знал, как вам   известен, по инстинкту или по изучению, важный политический и военный вопрос,   который теперь нас занимает, то теперь убедился бы в ваших достоинствах и   поклонился бы самой полезной советнице ее высочества.      

– Не   правда ли, Лене, – сказала принцесса, – план превосходен? И я тоже   думала. Виалас, надеть на герцога Энгиенского шпагу, которую я приказала   приготовить для него, шлем и его оружие.      

– Да,   скорее, Виалас, но прежде позвольте мне сказать только одно слово, – начал   Лене.      

Маркиза   Турвиль, начинающая уже гордиться, вдруг опечалилась, потому что знала, как   обыкновенно Лене восстает на нее.      

– Извольте,   говорите! – сказала принцесса. – Что еще?      

– Почти   ничего, самое ничтожное замечание. Никогда еще не предлагали плана, который бы   так согласовался с вашим августейшим характером.      

От этих   слов маркиза Турвиль еще более нахмурилась, а принцесса, прежде начинавшая сердиться,   теперь улыбнулась.      

– Но,   ваше высочество, – продолжал Лене, следя глазами за влиянием этого   страшного «но» на свою обыкновенную соперницу – соглашаясь с особенным   удовольствием на исполнение этого плана, который один только нам приличен, я   осмелюсь предложить маленькое изменение.      

Маркиза   с неудовольствием и холодно повернулась и приготовилась к защите.      

Принцесса   опять нахмурила брови.      

Лене   поклонился и просил позволения продолжать.      

– Звуки   колоколов, крики народной любви, – сказал он, – порождают во мне   радость, которую я не могу даже выразить, но я не совсем спокоен насчет дождя   пуль, о котором говорила маркиза.      

Маркиза   приосанилась, приняла воинственный вид. Лене поклонился еще ниже и продолжал,   понизив голос на полтона:      

– Разумеется,   умилительно было бы видеть женщину и малютку спокойными во время такой бури,   которая обыкновенно пугает даже мужчин. Но я боюсь, что одна из этих   безрассудных пуль, которые поражают бессознательно и слепо, повернет дело в   пользу кардинала Мазарини и испортит наш план, который, впрочем, превосходен. Я   совершенно согласен с мнением, так красноречиво выраженным маркизою де Турвиль,   что принцесса должна открыть себе дорогу к парламенту, но не оружием, а   просьбою. Я думаю, наконец, что гораздо похвальнее будет тронуть самые жестокие   души, чем победить самые неустрашимые сердца. Думаю, что первое средство в   тысячу раз легче последнего, и что цель принцессы одна – вступить в Бордо.   Прибавлю, что вступление наше туда очень ненадежно, если мы вздумаем сражаться…      

– Вы   увидите, – сказала маркиза с желчью, – что господин Лене разрушит   весь мой план, как бывает обыкновенно, и мало-помалу предложит свой вместо моего.      

– Помилуйте! –   вскричал Лене, пока принцесса успокаивала маркизу улыбкою и взглядом. – Я   стану разрушать ваш план, я, ваш искренний почитатель? О, нет!.. Но я знаю, что   из Бле приехал в Бордо офицер королевских войск, ему поручено взволновать умы   против ее высочества. Знаю притом, что Мазарини кончит одним ударом, если   представится удобный случай к тому. Вот почему я боюсь дождя пуль, о котором   сейчас говорила маркиза де Турвиль, и между ними боюсь особенно пуль   рассудительных, еще более, чем тех, которые поражают бессознательно и слепо.      

От   последних слов Лене принцесса задумалась.      

– Вы   всегда все знаете, – сказала маркиза голосом, дрожащим от гнева.      

– Однако   же жаркая стычка была бы, славное дело, – сказал, вставая и притопывая   ногою, начальник телохранителей, старый воин, веривший в силу оружия.      

Лене   нажал ему ногу, взглянув на него с самою приятною улыбкою.      

– Точно   так, капитан, – сказал он, – но вы, вероятно, тоже полагаете, что   жизнь герцога Энгиенского необходима нашему делу, и если он будет взят в плен   или убит, то и настоящий генералиссимус войск принцев будет взят в плен или   убит.      

Начальник   телохранителей понял, что этот титул генералиссимуса, данный семилетнему ребенку,   превращает его, старого служаку, в настоящего предводителя войска, он понял,   что сказал глупость, отказался от первой своей мысли и начал жарко поддерживать   Лене.      

Между   тем маркиза приблизилась к принцессе и разговаривала с нею вполголоса. Лене увидел,   что ему придется выдержать еще нападение.      

Действительно,   принцесса повернулась к нему и сказала с досадой:      

– В   самом деле, странно… С таким усердием расстроить все, что было так хорошо   устроено.      

– Вы   изволите ошибаться, – возразил Лене. – Никогда я ничего не   расстраиваю с особенным усердием, а, напротив, стараюсь все уладить. Если, несмотря   на мои предостережения, вам угодно подвергать опасности жизнь вашу и вашего   сына, вы вольны умереть, и все мы умрем вместе с вами: ведь это самое легкое   дело, любой лакей вашей свиты и самый жалкий из горожан могут сделать то же. Но   если мы хотим иметь успех, несмотря на усилия Мазарини, королевы, парламентов,   Наноны Лартиг, словом, несмотря на все препятствия, неразлучные с слабостью   нашего положения, так вот что остается нам…      

– Милостивый   государь, – заносчиво вскричала маркиза, схватившись за последнюю фразу   Лене, – слабости нет там, где есть имя Конде и две тысячи воинов,   сражавшихся при Рокруа, Нордлингене и Лане. А если уж мы слабее, то мы всячески   погибли, и не ваш план, как бы он ни был превосходен, спасет нас!      

– Я   читал, – ответил Лене, наперед наслаждаясь эффектом, который он произведет   на принцессу, слушавшую внимательно, – я читал, что вдова одного из   знаменитейших римлян, при Тиверии, великодушная Агриппина, у которой отняли   супруга ее Германика, принцесса, которая могла одним словом собрать целую   армию, – что Агриппина вошла одна в Бринд, прошла по целой стране пешком,   одетая в траурную одежду, и вела за руку детей своих. Она шла, бледная, с заплаканными   глазами, опустив голову, а дети ее рыдали и молили взглядом… Тут все, видевшие   ее, а их было более двух миллионов от Бринда до Рима, сами зарыдали, проклинали   злодеев, грозили им, и дело Агриппины было выиграно не только в Риме, но даже   во всей Италии, не только у современников, но и у потомства: она не встретила   сопротивления слезам и стонам своим, а мечи ее встретились бы с мечами, копья с   копьями… Думаю, что есть большое сходство между принцессой и Агриппиной, между   принцем и Германиком и, наконец, между отравителем Пизоном и кардиналом   Мазарини. Если есть сходство, если положение одно и то же, то я прошу и   поступить, как поступила Агриппина. По мнению моему, то, что так превосходно   удалось тогда, не может не иметь такого же успеха теперь…      

Одобрительная   улыбка явилась на устах принцессы и утвердила успех речи Лене. Маркиза ушла в   угол комнаты. Виконтесса Канб, нашедшая друга в Лене, поддержала его за то, что   он поддерживал ее. Старый служака плакал от души, а маленький герцог Энгиенский   весело закричал:      

– Маменька!   Вы поведете меня за руку и оденете в траурное платье?      

– Да,   сын мой, – отвечала принцесса. – Лене, вы знаете, что я всегда имела   намерение показаться жителям Бордо в траурном платье.      

– Черный   цвет удивительно идет вашему высочеству, – сказала Клара потихоньку.      

– Тише, –   отвечала принцесса, – маркиза будет кричать об этом громко, так уж нечего   толковать вполголоса.      

Программа   въезда в Бордо была утверждена на основаниях, предложенных осторожным Лене.   Придворным дамам приказали приготовляться. Юного принца одели в белое платье с   черными и серебряными обшивками, дали ему шляпу с белыми и черными перьями.   Принцесса, подражая Агриппине, оделась с изысканною простотою в черное платье   без бриллиантов.      

Лене,   учредитель торжества, много хлопотал о своем великолепии. Дом, в котором он жил   в двух лье от Бордо, постоянно был наполнен приверженцами принцессы, желавшими   знать, какого рода прием будет ей приятнее. Лене, как директор театра,   посоветовал им употребить в дело цветы, клики восторга и колокола. Потом для   удовольствия воинственной маркизы Турвиль предложил воинственную пальбу.      

На   другой день, 31 мая, по приглашению парламента, принцесса отправилась в путь.   Некто Лави, генерал-адвокат парламента и жаркий приверженец Мазарини, велел еще   накануне запереть ворота, чтобы принцесса не могла вступить в город. Но против   него действовали приверженцы партии Конде, а утром собрался народ и при криках:   «Да здравствует принцесса! Да здравствует герцог Энгиенский!» разбил топорами   ворота. Таким образом, не представлялось препятствий знаменитому въезду,   который начинал принимать характер триумфа. Наблюдатель мог видеть в этих двух   событиях влияние начальников двух партий, разделявших город: Лави получал   приказания прямо от герцога д'Эпернона, а народ имел своих начальников,   получавших советы от Лене.      

Едва   принцесса въехала в ворота, как началась давно подготовленная сцена в   гигантских размерах. Корабли, стоявшие в порту, встретили ее пушечною пальбою,   тотчас загремели и городские пушки. Цветы летели из окон или вились по улицам   гирляндами, мостовая была покрыта ими. Тридцать тысяч жителей и жительниц Бордо   всех возрастов кричали беспрестанно, усердие их возрастало ежеминутно, потому   что они ненавидели Мазарини, а принцесса и сын ее внушали им живейшее участие.      

Впрочем,   маленький герцог Энгиенский лучше всех сыграл свою роль. Принцесса не решилась   вести его за руку, боясь, что он устанет или упадет под грудою цветов. Поэтому   принца нес камер-юнкер. У мальчика руки были свободны, он посылал поцелуи   направо и налево и грациозно снимал свою шляпу с перьями.      

Жители   Бордо легко приходят в восторг. Женщины почувствовали беспредельную любовь к   хорошенькому мальчику, который плакал так мило. Старые судьи трогались словами   маленького оратора, который говорил: «Господа, кардинал отнял у меня батюшку,   замените же мне отца».      

Напрасно   приверженцы Мазарини пытались сопротивляться. Кулаки, камни и даже алебарды   принудили их к осторожности, они поневоле должны были уступить триумфаторам.      

Виконтесса   де Канб, бледная и важная, шла за принцессой и привлекала взоры. Она думала об   этом торжестве с некоторой грустью: она боялась, что сегодняшний успех, может   быть, заставит забыть принятое вчера решение. Она шла в толпе, ее толкали   ухаживатели, толкал народ; на нее сыпались цветы и почтительные ласки; она   боялась, что ее понесут в триумфе, потому что несколько голосов начинали уже   кричать об этом. Вдруг увидела она Лене, который заметил ее волнение, подал ей   руку и довел до экипажа. Между тем она, отвечая собственной своей мысли, сказала:      

– Ах,   как вы счастливы, Лене! Вы всегда во всем заставляете принимать ваши советы, и   их всегда исполняют. Правда, – прибавила она,      

– они   всегда хороши и полезно слушать их…      

– Мне   кажется, виконтесса, вы не можете жаловаться, вы дали только один совет, и его   тотчас приняли.      

– Как   так?      

– Ведь   решено, что вы поедете на остров Сен-Жорж.      

– Но   когда?      

– Хоть   завтра, если обещаете мне неудачу.      

– Будьте   спокойны; я очень боюсь, что желание ваше исполнится.      

– Тем   лучше.      

– Я   вас не совсем понимаю.      

– Нам   нужно сопротивление крепости Сен-Жорж, чтобы жители Бордо приняли наших герцогов   и армию, а они нам чрезвычайно нужны в теперешнем нашем положении.      

– Разумеется, –   отвечала Клара, – но, хотя я не так знакома с военным делом, как маркиза   Турвиль, однако же, мне кажется, что не атакуют крепости, не потребовав прежде,   чтобы она сдалась.      

– Совершенно   так.      

– Стало   быть, пошлют кого-нибудь для переговоров на остров Сен-Жорж?      

– Разумеется.      

– Так   я прошу, чтобы послали меня.      

Лене   изумился.      

– Вас, –   вскрикнул он, – вас! Но, верно, все наши дамы превратились в амазонок?      

– Позвольте   мне исполнить мою прихоть, господин Лене.      

– Вы   совершенно правы. Тут может быть только одно дурно для нас: вы, пожалуй,   возьмете крепость.      

– Стало   быть, решено?      

– Решено.      

– Но   еще одно обещание.      

– Что   такое?      

– Чтобы   в случае неудачи никто не знал имени парламентера, которого вы пошлете.      

– Извольте, –   сказал Лене, подавая руку Кларе.      

– Когда   же ехать?      

– Когда   вам угодно.      

– Завтра?      

– Пожалуй.      

– Хорошо.   Вот принцесса с сыном выходит на террасу президента Лалана. Предоставляю мою   долю триумфа маркизе де Турвиль. Извините меня перед ее высочеством, скажите,   что я вдруг заболела. Велите довести меня до квартиры, которую вы приготовили   мне: я пойду готовиться к отъезду и думать о данном мне поручении, которое   очень беспокоит меня: я ведь исполняю первое поручение в этом роде, а в вашем   свете, говорят, все зависит от первого дебюта.      

– Теперь, –   сказал Лене, – я не удивляюсь, что Ларошфуко едва не изменил герцогине Лонгвиль   ради вас. Вы равны с нею во многих отношениях, а в некоторых гораздо выше ее.      

– Может   быть, – отвечала Клара, – и я принимаю ваш комплимент. Но если вы   имеете какое-нибудь влияние на герцога де Ларошфуко, утвердите его в первой его   любви, потому что я боюсь второй.      

– Извольте,   постараюсь, – сказал Лене с улыбкою, – сегодня вечером я дам вам   инструкцию.      

– Так   вы соглашаетесь, чтобы я доставила вам остров Сен-Жорж?      

– Поневоле   согласишься, если так вам угодно.      

– А   герцоги и армии?      

– У   меня есть другое средство призвать их сюда.      

Лене дал   кучеру адрес квартиры виконтессы, ласково простился с Кларой и пошел к принцессе.      

 II      

       

На   другой день после въезда принцессы в Бордо Каноль давал большой обед на острове   Сен-Жорж. Он пригласил офицеров гарнизона крепости и комендантов прочих   крепостей провинции.      

В два   часа пополудни, когда назначен был обед, Каноль встретил у себя человек   двенадцать дворян, которых он видел в первый раз. Они рассказывали о вчерашнем   важном событии, шутили насчет дам, сопровождавших принцессу, и весьма мало   походили на людей, собирающихся сражаться и заботящихся о самых важных   государственных интересах.      

Веселый   Каноль в шитом золотом мундире оживлял общую радость своим примером.      

Хотели   садиться за стол.      

– Милостивые   государи, – сказал хозяин, – извините, недостает еще одного гостя.      

– Кого   же? – спросили молодые люди, глядя друг на друга.      

– Верского   коменданта. Я писал к нему, хотя не знаю его. Именно потому, что мы не знакомы,   я обязан быть с ним особенно обходительным. Поэтому я прошу вас дать мне еще   полчаса времени.      

– Верский   комендант! – сказал старый офицер, привыкший к военной аккуратности, которого   эта отсрочка заставила вздохнуть. – Позвольте, если я не ошибаюсь, теперь   комендантом в Вере маркиз де Берне, но он сам не управляет, у него есть   лейтенант.      

– Так   он не приедет, – сказал Каноль, – а пришлет своего лейтенанта вместо   себя. Сам он, верно, при дворе, где добывают милости.      

– Но,   барон, – сказал один из гостей, – мне кажется, не нужно жить при   дворе, чтобы идти вперед по службе; и я знаю одного известного мне коменданта,   который не может жаловаться. Черт возьми! В три месяца он пожалован в капитаны,   в подполковники и назначен комендантом острова Сен-Жорж. Славный скачок по   службе, признайтесь сами!      

– Да,   признаюсь, – отвечал Каноль, покраснев, – и, не зная, чему приписать   такие милости, должен сказать, что у меня есть какой-нибудь гений, раз мне так   везет.      

– Мы   знаем вашего доброго гения, – сказал лейтенант, показывавший Канолю   крепость. – Ваш добрый гений – ваши достоинства.      

– Не   оспариваю его достоинств, – сказал другой офицер, – напротив, первый   признаю их. Но к этим достоинствам прибавлю еще рекомендацию одной дамы – самой   умной, самой добродетельной, самой любезной из всех французских дам –   разумеется, не считая королевы.      

– Без   намеков, граф, – сказал Каноль, улыбаясь. – Если у вас есть тайны,   так берегите их для себя. Если вы знаете тайны ваших друзей, так берегите их   для друзей.      

– Признаюсь, –   сказал один офицер, – когда у нас просили извинения, отсрочки на полчаса,   я думал, что дело идет о каком-нибудь ослепительном наряде. Теперь вижу, что я   ошибся.      

– Неужели   мы пообедаем без женщин? – спросил другой.      

– Что   же делать? Разве пригласить принцессу со всей свитой? А больше нам не с кем обедать, –   отвечал Каноль. – Притом же, не забудем, господа, что наш обед серьезный:   если мы захотим говорить о делах, так надоедим только самим себе.      

– Хорошо   сказано, комендант, хотя по правде следует признаться, что теперь женщины   предприняли нападение на нашу власть, а в доказательство приведу слова, которые   при мне кардинал сказал дону Луи де Геро.      

– Что   такое? – спросил Каноль.      

– Вы,   испанцы, очень счастливы! Испанские женщины занимаются только деньгами, кокетством   и любовниками, а у нас во Франции женщины выбирают себе почитателей,   соображаясь с политикой. Так что, – прибавил кардинал с отчаянием, –   так что любовные свидания проходят в разборе распоряжений министерства.      

– Зато, –   сказал Каноль, – война, которую мы теперь ведем, называется женскою. Это   очень для нас лестно.      

Полчаса,   выпрошенные Канолем, прошли, дверь отворилась и лакей доложил, что кушанье   готово.      

Каноль   пригласил гостей в столовую, но когда они пошли, голос другого лакея раздался в   передней:      

– Господин   комендант Вера!      

– Ага, –   сказал Каноль, – это очень мило с его стороны.      

И он   пошел навстречу товарищу, которого еще не знал, но вдруг вскричал с удивлением:      

– Ришон!   Ришон – комендант Вера!      

– Да,   я сам, любезный барон, – отвечал Ришон, сохраняя свой обычный важный вид.      

– Тем   лучше! Тысячу раз тем лучше! – сказал Каноль, дружески пожимая ему   руку. – Милостивые государи, – прибавил он, обращаясь к гостям, –   вы не знаете моего друга, но я знаю его и громко говорю, что нельзя было поручить   важной должности более честному человеку.      

Ришон   осмотрелся важно, как орел, который прислушивается, и, видя во всех взглядах   только удивление и благосклонность, сказал Канолю:      

– Любезный   барон, вы беретесь отвечать за меня, так потрудитесь познакомить меня с этими   господами, которых я не имею чести знать.      

И Ришон   указал глазами на трех или четырех гостей, которых он видел в первый раз.      

Тут   пошел обмен тонких учтивостей, которые придавали столько благородства и   дружества всем сношениям в то время. Через четверть часа Ришон стал другом всех   молодых офицеров и мог уже попросить у каждого и его шпагу, и его кошелек.   Ручательством за него служили его известная храбрость, его безукоризненная   репутация и благородство, выражавшееся в его глазах.      

– Черт   возьми! – сказал комендант Брона. – Надобно признаться, что кардинал   Мазарини знаток в военных людях и с некоторого времени мастерски устраивает   дела. Он чует войну и хорошо выбирает комендантов: Каноль здесь, Ришон в Вере!      

– А   будут ли драться? – спросил Ришон небрежно.      

– Будут   ли драться? – повторил молодой человек, приехавший прямо от двора. –   Вы спрашиваете, будут ли драться, Ришон?      

– Да.      

– Так   я спрошу у вас, в каком положении ваши бастионы?      

– Да   они почти новые, я только три дня вступил в управление крепостью, а произвел в   них починок столько, сколько не было произведено в продолжение прежних трех   лет.      

– Ну,   так они не замедлят пойти впрок, – сказал молодой человек.      

– Тем   лучше, – прибавил Ришон. – Чего могут желать военные люди? Войны!      

– Хорошо, –   подхватил Каноль, – король теперь может почивать спокойно, потому что жители   Бордо в узде: обе реки заняты.      

– Правда, –   произнес Ришон важно, – тот, кто дал мне это место, может надеяться на   меня.      

– А   давно ли вы в Вере?      

– Только   три дня, а вы, Каноль, давно здесь?      

– Уже   неделю. Так ли вас приняли, как меня, Ришон? Мой прием был великолепен, и я, кажется,   еще не довольно благодарил моих офицеров. Я слышал колокола, барабаны,   радостные крики, не доставало только пушечной пальбы, но ее обещают мне через   несколько дней, и это утешает меня.      

– Вот   какая разница между нами, – отвечал Ришон. – Я явился в крепость, мой   милый Каноль, так же скромно, как вы великолепно, мне дан был приказ ввести в   Вер сто человек, сто тюренских воинов, и я не знал, как это сделать, когда вдруг   получил мой диплом, подписанный герцогом д'Эперноном. В это время я находился в   Сен-Пьере. Я тотчас поехал, отдал письмо моему лейтенанту и без шума, как можно   тише принял начальство над крепостью. Теперь я там.      

Каноль,   сначала смеявшийся, при последних словах Ришона встревожился каким-то мрачным   предчувствием.      

– И   вы как дома? – спросил он.      

– Стараюсь   устроить так, – отвечал Ришон спокойно.      

– А   сколько у вас человек?      

– Во-первых,   сто человек Тюренского полка, все старые солдаты, дрались при Рокруа, на них   можно понадеяться. Потом рота, которую я набираю из городских жителей, и учу их   по мере того, как рекруты прибывают: горожане, молодые люди, работники, всего   человек двести. Наконец, жду подкрепления, еще человек сто или полтораста,   навербованных тамошним капитаном.      

– Капитаном   Рамбле? – спросил один из гостей.      

– Нет,   капитаном Ковиньяком, – отвечал Ришон.      

– Мы   такого не знаем, – сказали несколько голосов.      

– А   я знаю, – сказал Каноль.      

– Он   испытанный роялист?      

– Ну,   не отвечаю за него. Однако же я имею полное право думать, что капитан Ковиньяк –   приверженец герцога д'Эпернона и очень ему предан.      

– Так   и ответ готов: кто предан герцогу, тот предан и королю.      

– Это   должно быть передовой королевского авангарда, – сказал старый офицер,   старавшийся наверстать за столом потерянное время. – Мне так говорили о   нем.      

– Разве   его величество уже в дороге? – спросил Ришон с обыкновенным своим   спокойствием.      

– Да,   теперь король должен быть, пожалуй, не дальше как в Блуа, – отвечал   молодой придворный.      

– Вы   знаете?      

– Наверное   знаю. Армией будет командовать маршал де Мельере, который должен здесь в   окрестностях соединиться с герцогом д'Эперноном.      

– Может   быть, в Сен-Жорже? – спросил Каноль.      

– Или   в Вере, – прибавил Ришон. – Маршал де Мельере идет из Бретани, и Вер   на его пути.      

– Кому   придется выдержать натиск двух армий, тот может побояться за свои   бастионы, – сказал комендант Брона. – У маршала де Мельере тридцать   орудий, а у герцога двадцать пять.      

– Славная   пальба будет, – сказал Каноль, – жаль, что мы ее не увидим.      

– Да,   если кто-нибудь из нас не пристанет к партии принцев, – заметил Ришон.      

– Ваша   правда, но во всяком случае Каноль все-таки увидит огонь. Если он перейдет к   принцам, то познакомится с пушками маршала де Мельере и герцога д'Эпернона.   Если останется верным королю, то увидит огонь жителей Бордо.      

– О,   их я не считаю страшными, – отвечал Каноль, – и, признаюсь, мне   стыдно иметь дело только с ними. По несчастию, я телом и душою предан   королевской партии, и мне придется довольствоваться войною с невоенными.      

– А   они повоюют с вами, – сказал Ришон, – уверяю вас!      

– Так   вы что-нибудь об этом знаете? – спросил Каноль.      

– Не   только знаю, но даже уверен в этом. Городской совет решил, что прежде всего   займут остров Сен-Жорж.      

– Хорошо, –   отвечал Каноль, – пусть придут, я их жду.      

Начинали   приниматься за десерт, как вдруг у ворот крепости раздались звуки барабана.      

– Что   это значит? – спросил Каноль.      

– Черт   возьми! – сказал молодой офицер. – Вот будет любопытно, если вас   теперь атакуют, милый Каноль, приступ – чудесное препровождение времени после   обеда.      

– Да   оно на то и похоже, – прибавил старый комендант. – Эти проклятые   горожане всегда так делают: беспокоят во время обеда. Я находился на аванпостах   в Шарантоне, когда дрались у Парижа: мы никогда не могли ни позавтракать, ни   пообедать спокойно.      

Каноль   позвонил.      

Солдат   вошел в комнату.      

– Что   там такое? – спросил Каноль.      

– Еще   неизвестно, господин комендант. Верно, посланный от короля или от города.      

– Узнай   и приди сказать.      

Солдат   поспешно вышел.      

– Сядем   опять за стол, – сказал Каноль гостям, которые почти все встали. –   Успеем бросить десерт, когда услышим пушечную пальбу.      

Гости   засмеялись и сели на прежние места. Один только Ришон несколько беспокоился и   внимательно смотрел на дверь, ожидая возвращения солдата. Но вместо солдата   явился офицер с обнаженною шпагою.      

– Господин   комендант, – сказал он, – приехал парламентер.      

– От   кого? – спросил Каноль.      

– От   принцев.      

– Откуда?      

– Из   Бордо.      

– Из   Бордо! – повторили все гости, кроме Ришона.      

– Ого, –   сказал старый офицер, – стало быть, война решительно объявлена, когда   посылают парламентеров?      

Каноль   задумался, и его лицо, за минуту еще веселое, приняло серьезное выражение, приличное   обстоятельствам.      

– Господа, –   сказал он, – долг прежде всего! Вероятно, мне придется с парламентером   города Бордо решить затруднительный вопрос. Не знаю, когда можно будет мне   возвратиться к вам.      

– Помилуйте! –   отвечали все гости в один голос. – Отпустите нас, комендант, ваше дело   напоминать нам, что и мы должны как можно скорее возвратиться на свои места.   Стало быть, следует теперь же расстаться.      

– Я   не смел предложить вам этого, господа, – сказал Каноль. – Но если вы   сами на это решились, я сознаюсь, что это очень благоразумно… Приготовить   лошадей и экипажи! – закричал Каноль.      

Через   несколько минут быстро, как на поле битвы, гости сели на лошадей или в экипажи   и в сопровождении конвоев поехали по разным направлениям.      

Остался   один Ришон.      

– Барон, –   сказал он Канолю, – я не хотел расстаться с вами, как все другие, потому   что вы знали меня прежде всех этих господ. Прощайте! Дайте мне руку, желаю вам   всевозможного счастья!      

Каноль   подал ему руку.      

– Ришон, –   сказал он, глядя на него пристально, – я вас знаю: в вас происходит что-то   необыкновенное. Вы мне не говорите об этом, стало быть – это не ваша тайна.   Однако же вы взволнованы, а когда такой человек, как вы, взволнован, должна   быть важная причина.      

– Разве   мы не расстаемся? – сказал Ришон.      

– Мы   тоже расставались в гостинице Бискарро, однако же тогда вы были спокойны.      

Ришон   печально улыбнулся.      

– Барон, –   сказал он, – предчувствие говорит мне, что мы уже не увидимся.      

Каноль   вздрогнул: столько было грустного чувства в голосе Ришона, обыкновенно очень   твердом.      

– Что   же, – отвечал Каноль, – если мы не увидимся, так один из нас умрет.   Умрет смертью храбрых, и в таком случае, умирая, он будет уверен, что живет в   сердце друга. Поцелуемся, Ришон! Вы пожелали мне счастья, я пожелаю вам   мужества.      

Оба они   бросились друг другу в объятия, и долго благородные их сердца бились одно возле   другого.      

Ришон   отер слезу, которая, может быть, в первый раз омрачила его гордый взгляд.   Потом, как бы боясь, что Каноль увидит слезу, он бросился из комнаты, вероятно,   стыдясь, что выказал столько слабости при человеке, которого неустрашимая   твердость была ему так известна.      

 III      

       

В   столовой остался один Каноль, у дверей стоял офицер, принесший известие о   парламентере.      

– Что   же отвечать? – спросил он, подождав с минуту.      

Каноль,   стоявший в задумчивости, вздрогнул, услышав этот голос, поднял голову и   спросил:      

– А   где же парламентер?