1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
– Понимаю, –   сказал Шико, – и удаляюсь. Подожду в соседней комнате или во дворе.      

– Отлично,   любезный друг.      

– Отсюда   до Лувра далеко, сударь, – заметил Борроме, – и брат Жак может   вернуться поздно; к тому же лицо, к которому вы обращаетесь, возможно, не   решится доверить важное письмо мальчику.      

– Вы   немножко поздно подумали об этом, брат Борроме.      

– Бог   мой, да я же не знал. Если бы мне поручили…      

– Хорошо,   хорошо, я потихоньку двинусь по направлению к Шарантону. Посланец, кто бы он   там ни был, нагонит меня в пути.      

И он   пошел к лестнице.      

– Не   сюда, сударь, простите, – поспешил за ним Борроме, – по этой лестнице   поднимается неизвестная дама, а она не желает ни с кем встречаться.      

– Вы   правы, – улыбнулся Шико, – я сойду по боковой лестнице.      

И он   направился через небольшой чулан к черному ходу.      

– А   я, – сказал Борроме, – буду иметь честь проводить кающуюся к его   преподобию.      

– Отлично, –   сказал Горанфло.      

– Дорогу   вы знаете? – с беспокойством спросил Борроме.      

– Как   нельзя лучше.      

И Шико   удалился через чулан.      

За   чуланом была комната. Боковая лестница начиналась с площадки перед этой   комнатой.      

Шико   говорил правду: дорогу он знал, но комнату теперь не узнавал.      

И   действительно, она совершенно изменила свой вид с тех пор, как он проходил   здесь в последний раз; стены были сплошь завешаны доспехами и оружием, на   столах и консолях громоздились сабли, шпаги и пистолеты, все углы забиты были   мушкетами и аркебузами.      

Шико на   минуту задержался в этом помещении: ему захотелось все хорошенько обдумать.      

«От меня   прячут Жака, от меня прячут даму, меня толкают на боковую лестницу, чтобы   очистить парадную: это означает, что хотят воспрепятствовать моему общению с   монашком и укрыть от моего взора даму, – все ясно. Как хороший стратег, я   должен делать как раз обратное тому, к чему меня желают принудить. Поэтому я   дождусь Жака и займу позицию, которая даст мне возможность увидеть таинственную   даму. Ого! Вот здесь в углу валяется прекрасная кольчуга, гибкая, тонкая и   отличнейшего закала».      

Он   поднял кольчугу и принялся любоваться ею.      

«А   мне-то как раз нужна такая штука, – сказал он себе. – Она легка,   словно полотняная, и слишком узка для настоятеля. Честное слово, можно   подумать, что кольчугу эту делали именно для меня: позаимствуем же ее у дома   Модеста. По возвращении моем он получит ее обратно».      

Шико, не   теряя времени, сложил кольчугу и спрятал себе под куртку.      

Он   завязывал последний шнурок, когда на пороге появился брат Борроме.      

– Ого! –   прошептал Шико. – Опять ты! Но поздновато, друг мой.      

Скрестив   за спиной свои длинные руки и откинувшись назад, Шико делал вид, будто любуется   трофеями.      

– Господин   Робер Брике хочет выбрать себе подходящее оружие? – спросил Борроме.      

– Я,   друг мой? – сказал Шико. – Боже мой, для чего мне оружие?      

– Но   вы же им так хорошо пользуетесь!      

– В   теории, любезный брат, в теории – вот и все. Жалкий буржуа, вроде меня,   может ловко действовать руками и ногами. Чего ему не хватает и всегда будет не   хватать – это воинской доблести. Рапира в моей руке сверкает довольно   красиво, но, поверьте мне, Жак, вооружившись шпагой, заставил бы меня отступить   отсюда до Шарантона.      

– Вот   как? – удивился Борроме, наполовину убежденный простодушным видом Шико,   который, добавим, принялся горбиться, кривиться и косить глазом усерднее, чем   когда-либо.      

– И   к тому же у меня не хватает дыхания, – продолжал Шико. – Вы заметили,   что я слаб в обороне. Ноги никуда не годятся, это мой главный недостаток.      

– Разрешите   мне заметить, сударь, что путешествовать с таким недостатком еще труднее, чем   фехтовать.      

– Ах,   вы знаете, что мне предстоит путешествие? – небрежно заметил Шико.      

– Я   слышал от Панурга, – покраснев, ответил Борроме.      

– Вот   странно, не припоминаю я, чтобы говорил об этом Панургу. Но не важно. Скрывать   мне нечего. Да, брат мой, мне предстоит попутешествовать, я отправляюсь к себе   на родину, где у меня есть кое-какое имущество.      

– А   знаете, господин Брике, вы оказываете брату Жаку большую честь.      

– Тем,   что беру его с собой?      

– Это   во-первых, а во-вторых, тем, что даете ему возможность увидеть короля.      

– Или   же его камердинера, ибо весьма возможно, и даже вероятно, брат Жак ни с кем   другим не увидится.      

– Вы,   значит, в Лувре – завсегдатай?      

– О,   и самый настоящий, сударь мой. Я поставлял королю и молодым придворным теплые   чулки.      

– Королю?      

– Я   имел с ним дело, когда он был всего только герцогом Анжуйским. По возвращении   из Польши он вспомнил обо мне и сделал меня поставщиком двора.      

– Это   у вас ценнейшее знакомство, господин Брике.      

– Знакомство   с его величеством?      

– Да.      

– Не   все согласились бы с вами, брат Борроме.      

– О,   лигисты!      

– Теперь   все более или менее лигисты.      

– Но   вы-то, наверно, менее.      

– А   почему вы так думаете?      

– Ведь   у вас личное знакомство с королем.      

– Ну,   ну, я ведь тоже, как и все, занимаюсь политикой, – сказал Шико.      

– Да,   но ваша политика в полном согласии с королевской.      

– Напрасно   вы так полагаете. У нас с ним частенько бывают размолвки.      

– Если   они между вами случаются, как же он возлагает на вас миссию?      

– Вы   хотите сказать – поручение?      

– Миссию   или поручение – это уже не существенно. И для того и для другого требуется   доверие.      

– Вот   еще! Королю важно лишь одно – чтобы у меня был верный глаз.      

– Верный   глаз?      

– Да.      

– В   делах политических или финансовых?      

– Да   нет же, верный глаз на ткани.      

– Что   вы говорите? – воскликнул ошеломленный Борроме.      

– Конечно.   Сейчас я объясню вам, в чем дело, – Я слушаю.      

– Вы   знаете, что король совершил паломничество к богоматери Шартрской?      

– Да,   молился о ниспослании ему наследника.      

– Вот   именно. Вы знаете, что есть вернейшее средство достичь цели, которой добивается   король?      

– Во   всяком случае, он, по всей видимости, к этому средству не прибегает.      

– Брат   Борроме! – сказал Шико.      

– Что?      

– Как   вы отлично знаете, речь идет о получении наследника престола чудесным путем, а   не каким-нибудь иным.      

– И   об этом чуде он молил…      

– Шартрскую   богоматерь.      

– Ах   да, сорочка!      

– Наконец-то   вы поняли! Король позаимствовал у добрейшей богоматери сорочку и вручил ее   королеве, а взамен этой сорочки он вознамерился поднести ей одеяние такое же,   как у богоматери Толедской – говорят, это самое красивое и роскошное из   всех одеяний святой девы, какие только существуют.      

– Так   что вы отправляетесь…      

– В   Толедо, милейший брат Борроме, в Толедо, осмотреть хорошенько это одеяние и   сшить точно такое же.      

Борроме,   видимо, колебался – верить или не верить словам Шико.      

По   зрелом размышлении мы должны прийти к выводу, что он ему не поверил.      

– Вы   сами понимаете, – продолжал Шико, словно и не догадываясь о том, что   происходило в уме брата казначея, – вы сами понимаете, что при таких   обстоятельствах мне было бы очень приятно путешествовать в обществе служителей   церкви. Но время идет, и теперь брат Жак не замедлит вернуться. Впрочем, не   лучше ли будет подождать его вне стен монастыря – например, у Фобенского   креста?      

– Я   считаю, что так было бы действительно лучше, – согласился Борроме.      

– Вы,   значит, будете настолько любезны, что скажете ему об этом, как только он   явится?      

– Да.      

– И   пошлете его ко мне?      

– Не   замедлю.      

– Благодарю   вас, любезный брат Борроме, я в восторге, что с вами познакомился.      

Оба   раскланялись друг с другом. Шико спустился вниз по боковой лестнице. Брат   Борроме запер за ним дверь на засов.      

– Дело   ясно, – сказал про себя Шико, – видимо, им очень важно, чтобы я не   увидел этой дамы; значит, надо ее увидеть.      

Дабы   осуществить это намерение, Шико вышел из обители св. Иакова так, чтобы всем это   было заметно, и направился к Фобенскому кресту, держась посередине дороги.      

Однако,   добравшись до Фобенского креста, он скрылся за углом одной фермы; там,   чувствуя, что теперь ему нипочем все аргусы настоятеля, будь у них, как у Борроме,   соколиные глаза, он скользнул мимо строений, спустился в канаву, прошел по ней   вдоль изгороди, уходившей обратно к монастырю, и, никем не замеченный, проник в   довольно густую боковую поросль, как раз напротив монастыря.      

Это   место явилось для него вполне подходящим наблюдательным пунктом. Он сел или,   вернее, разлегся на земле и стал ждать, чтобы брат Жак возвратился в монастырь,   а дама оттуда вышла.      

 Глава 25.      

ЗАПАДНЯ      

       

Как мы   знаем, Шико быстро принимал решения.      

Сейчас   он решил ждать, расположившись как можно удобное.      

В гуще   молодых буковых веток он проделал для себя окошко, чтобы иметь в поле зрения   всех прохожих, которые могли его интересовать.      

Дорога   была безлюдна.      

В какую   даль ни устремлялся взор Шико, нигде не заметно было ни всадника, ни праздношатающегося,   ни крестьянина.      

Вчерашняя   толпа исчезла вместе со зрелищем, которым вызвано было ее скопление.      

Вот   почему Шико не увидел никого, кроме довольно бедно одетого человека, который   прохаживался взад и вперед поперек дороги и с помощью заостренной длинной палки   что-то измерял на этом тракте, замощенном иждивением его величества короля   Франции.      

Шико   было совершенно нечего делать.      

Он   крайне обрадовался, что может сосредоточить свое внимание хотя бы на этом   человеке.      

Что он   измерял? Для чего он этим занимался? Вот какие вопросы всецело занимали в   течение одной-двух минут ум мэтра Робера Брике.      

Поэтому   он решил не терять из виду человека, делавшего измерения.      

К   несчастью, в момент, когда, закончив промеры, человек этот явно намеревался   поднять голову, некое более важное открытие поглотило все внимание Шико,   заставив его устремить взгляд совсем в другую сторону.      

Окно,   выходившее на балкон Горанфло, широко распахнулось, и глазам наблюдателя   предстали достопочтенные округлости дома Модеста, который, выпучив глаза, весь   сияя праздничной улыбкой и проявляя вообще исключительную любезность, вел за   собой даму, почти с головой закутанную в бархатный, обшитый мехом плащ.      

«Ого, –   подумал Шико, – вот и дама, приехавшая на исповедь. По фигуре и движениям   она молода; посмотрим, как выглядит головка; так, хорошо, повернитесь немного в   ту сторону; отлично! Поистине странно, что, на кого я ни погляжу, обязательно   найду с кем-нибудь сходство. Неприятная это у меня мания! Так, а вот и ее берейтор.   Ну, что касается его, то не может быть никаких сомнений – это Мейнвиль.   Да, да, закрученные кверху усы, шпага с чашечной рукояткой – это он. Но   будем же трезво рассуждать: если я не ошибся насчет Мейнвиля, черти полосатые,   то почему мне ошибаться насчет госпожи де Монпансье? Ибо эта женщина, ну да,   черт побери, эта женщина – герцогиня!»      

Легко   понять, что с этого момента Шико перестал обращать внимание на человека,   делавшего промеры, и уже не спускал глаз с обеих известных личностей.      

Через   мгновение за ними показалось бледное лицо Борроме, к которому Мейнвиль   несколько раз обратился с каким-то вопросом.      

«Дело   ясное, – подумал он, – тут замешаны все решительно. Браво! Что же,   будем заговорщиками, такова теперь мода. Однако, черт побери, уж не хочет ли герцогиня,   чего доброго, переселиться к дому Модесту, когда у нее шагах в ста отсюда, в   Бель-Эба, имеется свой дом?»      

Но тут   внимательно наблюдавший за всем Шико насторожился еще больше.      

Пока   герцогиня беседовала с Горанфло или, вернее, заставляла его болтать, г-н де   Мейнвиль подал знак кому-то находившемуся снаружи.      

Между   тем Шико никого не видел, кроме человека, делавшего измерения на дороге.      

И   действительно, знак был подан именно ему, вследствие чего этот человек перестал   заниматься своими промерами.      

Он остановился   перед балконом, так что лицо его и фасом и профилем было повернуто в сторону   Парижа.      

Горанфло   продолжал расточать любезности даме, приехавшей на исповедь.      

Господин   де Мейнвиль что-то шепнул на ухо Борроме, и тот сейчас же принялся   жестикулировать за спиной у настоятеля таким образом, что Шико ничего уразуметь   не мог, но человек, делавший на дороге измерения, по-видимому, все отлично   понял, ибо он отошел и остановился в другом месте, где, повинуясь новому жесту   Борроме и Мейнвиля, застыл в неподвижности, словно статуя.      

Постояв   так в течение нескольких секунд, он по новому знаку брата Борроме занялся   упражнениями, привлекавшими тем большее внимание Шико, что о цели их тому   невозможно было догадаться.      

С того   места, на котором он стоял, человек, делавший измерения, побежал к воротам   аббатства, в то время как г-н де Мейнвиль следил за ним с часами в руках.      

– Черт   возьми, черт возьми! – прошептал Шико, – все это довольно   подозрительно. Задача поставлена нелегкая. Но как бы она ни была трудна, может   быть, я все же разрешу ее, если увижу лицо человека, делавшего измерения!      

И в это   же мгновение, словно дух-покровитель Шико решил исполнить его желание, человек,   делавший измерения, повернулся, и Шико признал в нем Никола Пулена, чиновника   парижского городского суда, того самого, кому он накануне продал свои старые   доспехи.      

«Ну   вот, – подумал он, – да здравствует Лига! Теперь я достаточно видел;   немного пошевелив мозгами, догадаюсь и об остальном. Что ж, ладно, пошевелим».      

Герцогиня   в сопровождении своего берейтора вышла из аббатства и села в крытые носилки,   поджидавшие у ворот.      

Дом   Модест, провожавший их к выходу, только и делал, что отвешивал поклоны.      

Герцогиня,   не спуская занавески на этих носилках, еще отвечала на излияния настоятеля,   когда один монах ордена святого Иакова, выйдя из Парижа через Сент-Антуанские   ворота, сперва поравнялся с лошадьми, осмотрев их с любопытством, а потом и с   носилками, куда устремил внимательный взгляд.      

В этом   монахе Шико узнал маленького брата Жака, который торопливо шел из Лувра и   теперь остановился, пораженный красотой г-жи де Монпансье.      

«Ну,   ну, – подумал Шико, – мне везет. Если бы Жак вернулся раньше, я не   смог бы увидеть герцогиню, так как мне пришлось бы как можно скорее бежать к   Фобенскому кресту, где назначено было свидание. А теперь госпожа де Монпансье   на моих глазах уезжает, после своего маленького заговора. Наступает очередь   мэтра Никола Пулена. С этим-то я покончу за десять минут».      

И,   действительно, герцогиня, проехав мимо не замеченного ею Шико, помчалась в   Париж, и Никола Пулен уже намеревался последовать за нею.      

Ему, как   и герцогине, надо было пройти мимо рощицы, где притаился Шико.      

Шико   следил за ним, как за дичью охотник, намеревающийся выстрелить в самый   подходящий момент.      

Когда   Пулен поравнялся с Шико, тот выстрелил.      

– Эй,   добрый человек, – подал он голос из своей норы, – загляните-ка,   пожалуйста, сюда.      

Пулен   вздрогнул и повернул голову к канаве.      

– Вы   меня заметили, отлично! – продолжал Шико. – А теперь сделайте вид,   будто ничего не видели, мэтр Никола… Пулен.      

Судейский   подскочил, словно лань, услышавшая ружейный выстрел.      

– Кто   вы такой? – спросил он. – И чего вы хотите?      

– Кто   я?      

– Да.      

– Я   один из ваших друзей, недавний друг, но уже близкий. Чего я хочу? Ну, чтобы вам   это растолковать, понадобится некоторое время.      

– Но   чего же вы желаете? Говорите.      

– Я   желаю, чтобы вы ко мне подошли.      

– К   вам?      

– Да,   ко мне, чтобы вы спустились в канаву.      

– Для   чего?      

– Узнаете.   Сперва спускайтесь.      

– Но…      

– И   чтобы вы сели спиной к кустарнику.      

– Однако…      

– Не   глядя в мою сторону, с таким видом, будто вы и не подозреваете, что я тут   нахожусь.      

– Сударь…      

– Я   требую многого, согласен. Но что поделаешь, – мэтр Робер Брике имеет право   быть требовательным.      

– Робер   Брике? – вскричал Пулен, тотчас же выполняя то, что ему было велено.      

– Отлично,   присаживайтесь, вот так… Что ж, мы, оказывается, проделывали измереньица на   Венсенской дороге?      

– Я?      

– Безо   всякого сомнения. А что удивительного, если чиновнику парижского суда   приходится иногда выступать в качестве дорожного смотрителя?      

– Верно, –   сказал, несколько успокаиваясь, Пулен, – как видите, я проводил измерения.      

– Тем   более, – продолжал Шико, – что вы работали на глазах у именитейших   особ.      

– Именитейших   особ? Не понимаю вас.      

– Как?   Вы не знали…      

– Не   понимаю, что вы такое говорите.      

– Вы   не знаете, кто эта дама и господин, которые стояли там на балконе и только что   возобновили свой прерванный путь в Париж?      

– Клянусь   вам…      

– Какое   же счастье для меня сообщить вам такую замечательную новость! Представьте себе,   господин Пулен, что вами, как дорожным смотрителем, любовались госпожа   герцогиня де Монпансье и господин граф де Мейнвиль. Пожалуйста, не шевелитесь.      

– Сударь, –   сказал Никола Пулен, пытаясь бороться, – ваши слова, ваше обращение…      

– Если   вы будете шевелиться, дорогой господин Пулен, – продолжал Шико, – вы   заставите меня прибегнуть к крайним мерам. Сидите же спокойно.      

Пулен   только вздохнул.      

– Ну   вот, хорошо, – продолжал Шико. – Так я вам говорил, что, поскольку вы   работали на глазах у этих особ, а они вас – как вы сами уверяете – не   заметили, я, милостивый государь мой, полагаю, что для вас было бы очень   выгодно, чтобы вас заметила другая весьма именитая особа – например,   король.      

– Король?      

– Да,   господин Пулен, его величество. Уверяю вас, он весьма склонен ценить всякую   работу и вознаградить всякий труд.      

– Ах,   господин Брике, сжальтесь.      

– Повторяю,   дорогой господин Пулен, что, если вы хоть слегка двинетесь, вас ожидает смерть.   Сидите же спокойно, чтобы не случилось беды.      

– Но   чего вы от меня хотите, во имя неба?      

– Хочу   вашего блага, и ничего больше. Ведь я же сказал, что я вам друг.      

– Сударь! –   вскричал Никола Пулен в полном отчаянии. – Не знаю, право, что я сделал   дурного его величеству, вам, кому бы то ни было вообще!      

– Дорогой   господин Пулен, объяснения вы дадите кому положено, это не мое дело. У меня,   видите ли, есть свои соображения; по-моему, король не одобрил бы, что его   судейский чиновник, действуя в качестве дорожного смотрителя, повинуется знакам   и указаниям господина де Мейнвиля. Кто знает, может быть, королю не понравится   также, что его судейский чиновник в своем ежедневном донесении не отметил, что   госпожа де Монпансье и господин де Мейнвиль прибыли вчера в его славный город   Париж? Знаете, господин Пулен, одного этого достаточно, чтобы поссорить вас с   его величеством.      

– Господин   Брике, я же только забыл отметить их прибытие, это не преступление, и, конечно,   его величество не может не понять…      

– Дорогой   господин Пулен, мне кажется, что вы сами себя обманываете. Я гораздо яснее вижу   исход этого дела.      

– Что   же вы видите?      

– Самую   настоящую виселицу.      

– Господин   Брике!      

– Дайте   же досказать, черт побери! На виселице – новая прочная веревка, по четырем   углам эшафота – четыре солдата, кругом – немалое число парижан, а на   конце веревки – один хорошо знакомый мне судейский чиновник.      

Никола   Пулен дрожал теперь так сильно, что дрожь его передавалась молодым буковым   деревцам.      

– Сударь! –   взмолился он, сложив руки.      

– Но   я вам друг, дорогой господин Пулен, – продолжал Шико, – и в качестве   друга готов дать вам совет.      

– Совет?      

– Да,   и, слава богу, такой, которому легко последовать! Вы незамедлительно, –   понимаете? – незамедлительно отправитесь…      

– Отправлюсь… –   прервал перепуганный Никола, – отправлюсь куда?      

– Минуточку,   дайте подумать, – сказал Шико, – отправитесь к господину д'Эпернону.      

– Господину   д'Эпернону, другу короля?      

– Совершенно   верно. Вы побеседуете с ним с глазу на глаз.      

– С   господином д'Эперноном?      

– Да,   и вы расскажете ему все, касающееся обмера дороги.      

– Да   это безумие, сударь!      

– Напротив –   мудрость, высшая мудрость.      

– Не   понимаю.      

– Однако   же все до прозрачности ясно. Если я просто-напросто донесу на вас, как на   человека, занимавшегося измерениями дороги и скупавшего доспехи, вас вздернут;   если, наоборот, вы сами все добровольно раскроете, вас осыплют наградами и   почестями… Похоже, что я вас не убедил!.. Отлично, мне придется возвратиться в   Лувр, но, ей-богу, я готов это сделать. Для вас я сделаю все, что угодно.      

И Никола   Пулен услышал, как зашуршали ветки, которые, поднимаясь с места, стал   раздвигать Шико.      

– Нет,   нет, – сказал он. – Оставайтесь, пойду я.      

– Вот   и отлично. Вы сами понимаете, дорогой господин Пулен, никаких уверток, ибо   завтра я отправлю записочку самому королю, с которым я, такой, каким вы меня   видите или, вернее, вы меня не видите, имею честь находиться в самых   приятельских отношениях. Так что хотя вас повесят лишь послезавтра, но, во   всяком случае, повыше и на веревке покороче.      

– Я   иду, сударь, – произнес совершенно уничтоженный Пулен, – но вы   странным образом злоупотребляете…      

– Я?      

– А   как же?      

– Ах,   дорогой господин Пулен, служите за меня молебны. Пять минут назад вы были   государственным преступником, а я превращаю вас в спасителя отечества. Но   бегите же скорей, дорогой господин Пулен, ибо я очень спешу уйти отсюда, а   смогу это сделать лишь после вашего ухода. Особняк д'Эпернона, не забудьте.      

Никола   Пулен поднялся и с выражением полнейшего отчаяния стремительно понесся по   направлению к Сент-Антуанским воротам.      

«Давно   пора, – подумал Шико, – из монастыря уже кто-то идет ко мне. Но это   не маленький Жак. Эге! Кто этот верзила, сложенный как зодчий Александра   Великого, который хотел обтесать Афонскую гору. Черти полосатые! Для такой   шавки, как я, этот пес совсем не подходящая компания».      

Увидев   этого вестника из аббатства, Шико поспешил к Фобенскому кресту, где они должны   были встретиться. При этом ему пришлось отправиться кружным путем, а верзила   монах шел быстрыми шагами напрямик, что укорачивало ему дорогу и дало   возможность первым добраться до креста.      

Впрочем,   Шико терял время отчасти потому, что, шагая, рассматривал монаха, чье лицо не   внушало ему никакого доверия.      

И   правда, этот инок был настоящий филистимлянин.      

Он так   торопился встретиться с Шико, что его ряса не была даже как следует застегнута,   и через прореху ее виднелись мускулистые ноги в коротких, вполне мирского вида   штанах.      

К тому   же глубоко запавшие углы его рта придавали его лицу выражение отнюдь не   богомольное, когда же от ухмылки он переходил к смеху, во рту его обнажались   три зуба, похожие на колья палисада за валами толстых губ.      

Руки,   длинные, как у Шико, но толще, плечи такие, что на них действительно можно было   взвалить ворота Газы, большой кухонный нож за веревочным поясом да мешковина,   закрывавшая грудь, словно щит, – таков был у этого монастырского Голиафа   набор оборонительного и наступательного оружия.      

«Решительно, –   подумал Шико, – он здорово безобразен, и если при такой наружности он не   несет мне приятных известий, то, на мой взгляд, подобная личность не имеет   никакого права на существование».      

Когда   Шико приблизился, монах, не спускавший с него глаз, приветствовал его почти   по-военному.      

– Чего   вы хотите, друг мой? – спросил Шико.      

– Вы   господин Робер Брике?      

– Собственной   особой.      

– В   таком случае у меня для вас письмо от преподобного настоятеля.      

– Давайте.      

Шико   взял письмо. Оно гласило:      

«Дорогой   друг мой, после того как мы расстались, я поразмыслил. Поистине, я не решаюсь   предать пожирающей пасти волков, которыми кишит грешный мир, овечку, доверенную   мне господом. Как вы понимаете, я говорю о нашем маленьком Жаке, который только   что был принят королем и отлично выполнил ваше поручение.      

Вместо   Жака, который еще в слишком нежном возрасте и вдобавок нужен здесь, я посылаю   вам доброго и достойного брата из нашей обители. Нравом он кроток и духом   невинен: я уверен, что вы охотно примете его в качестве спутника…»      

«Да, как   бы не так, – подумал Шико, искоса бросив взгляд на монаха, –   рассчитывай на это».      

«К   письму этому я прилагаю свое благословение, сожалея, что не смог дать вам его   вслух.      

Прощайте,   дорогой друг».      

– Какой   прекрасный почерк! – сказал Шико, закончив чтение письма. – Пари   держу, что письмо написано казначеем: какая прекрасная рука!      

– Письмо   действительно написал брат Борроме, – ответил Голиаф.      

– В   таком случае, друг мой, – продолжал Шико, любезно улыбнувшись высокому   монаху, – вы можете возвратиться в аббатство!      

– Я?      

– Да,   вы передадите его преподобию, что мои планы изменились и я предпочитаю   путешествовать один.      

– Как,   вы не возьмете меня с собою, сударь? – спросил монах тоном, в котором к   изумлению примешивалась угроза.      

– Нет,   друг мой, нет.      

– А   почему, скажите, пожалуйста?      

– Потому   что я должен соблюдать бережливость. Время теперь трудное, а вы, видимо,   непомерно много едите.      

Великан   обнажил свои клыки.      

– Жак   ест не меньше моего.      

– Да,   но Жак – настоящий монах.      

– А   я-то что же такое?      

– Вы,   друг мой, ландскнехт или жандарм, что, говоря между нами, может вызвать   негодование у Богоматери, к которой я послан.      

– Что   это вы мелете насчет ландскнехтов и жандармов? – сказал монах. – Я   инок из обители святого Иакова, что вы, не видите этого по моему облачению?      

– Человек   в рясе не всегда монах, друг мой, – ответил Шико. – Но человек с   ножом за поясом – всегда воин. Передайте это, пожалуйста, брату Борроме.      

И Шико   отвесил гиганту прощальный поклон, а тот направился обратно в монастырь, ворча,   как прогнанный пес.      

Что   касается нашего путешественника, он подождал, пока тот, кто должен был стать   его спутником, скрылся из вида. Когда же он исчез за воротами монастыря, Шико   спрятался за живой изгородью, снял там свою куртку и под холщовую рубаху поддел   уже знакомую нам тонкую кольчугу.      

Кончив   переодеваться, он напрямик через поле направился к Шарантонской дороге.      

 Глава 26.      

ГИЗЫ      

       

Вечером   того же дня, когда Шико отправился в Наварру, мы снова повстречаемся в большом   зале дворца Гизов, куда в прежних наших повествованиях не раз вводили   читателей, мы снова повстречаемся с быстроглазым юношей, который попал в Париж   на лошади Карменжа, и, как мы уже знаем, оказался не кем иным, как прекрасной   дамой, явившейся на исповедь к дому Модесту Горанфло.      

На этот   раз она отнюдь не пыталась скрыть, кто она такая, или переодеться в мужское   платье.      

Госпожа   де Монпансье, в изящном наряде с высоким кружевным воротником, с целым   созвездием драгоценных камней в прическе по моде того времени, нетерпеливо   ожидала, стоя в амбразуре окна одна, какого-то запаздывающего посетителя.      

Сгущались   сумерки, и герцогиня лишь с большим трудом различала ворота парадного подъезда,   с которых не спускала глаз.      

Наконец   послышался топот копыт, и через десять минут привратник, таинственно понижая   голос, доложил герцогине о прибытии монсеньера герцога Майенского.      

Госпожа   де Монпансье вскочила с места и устремилась навстречу брату так поспешно, что   забыла даже ступать на носок правой ноги, как обычно делала, когда не хотела   хромать.      

– Как,   брат, – сказала она, – вы одни?      

– Да,   сестрица, – ответил герцог, целуя руку герцогини и усаживаясь.      

– Но   Генрих, где же Генрих? Разве вы не знаете, что здесь его все ждут?      

– Генриху,   сестрица, в Париже пока еще нечего делать, но зато у него немало дел в городах   Фландрии и Пикардии. Работать нам приходится медленно и скрытно: работы там   много, зачем же бросать ее, ехать в Париж, где все уже устроено?      

– Да,   но где все расстроится, если вы не поторопитесь.      

– Ну,   вот еще!      

– Можете,   братец, говорить «вот еще!» сколько вам угодно. А я вам скажу, что все эти ваши   доводы не убеждают парижских буржуа, что они хотят видеть своего Генриха Гиза,   жаждут его, бредят им.      

– Когда   придет время, они его увидят. Разве Мейнвиль им всего этого не растолковал?      

– Растолковал.   Но вы ведь знаете, что его голос не то, что ваши голоса.      

– Давайте,   сестрица, перейдем к самому срочному. Как Сальсед?      

– Умер.      

– Не   проговорившись?      

– Не   вымолвив ни слова.      

– Хорошо.   Как с вооружением?      

– Все   закончено.      

– Париж?      

– Разделен   на шестнадцать кварталов.      

– И   в каждом квартале назначенный вами начальник?      

– Да.      

– Ну,   так будем спокойно ждать, хвала господу. Это я и скажу нашим славным буржуа.      

– Они   не станут слушать.      

– Вот   еще!      

– Говорю   вам, в них точно бес вселился.      

– Милая   сестрица, вы сами так нетерпеливы, что и другим склонны приписывать излишнюю   торопливость.      

– Что   ж, вы меня за это упрекаете?      

– Боже   сохрани! Но надо выполнять то, что считает нужным брат Генрих. Ну а он не хочет   никаких поспешных действии.      

– Что   ж тогда делать? – нетерпеливо спросила герцогиня.      

– А   что-нибудь действительно вынуждает нас торопиться?      

– Да   все, если хотите.      

– С   чего же, по-вашему, начать?      

– Надо   захватить короля.      

– Это   у вас навязчивая идея. Не скажу, чтобы она была плоха, если бы ее можно было   осуществить. Но задумать и выполнить – две разные вещи. Припомните-ка,   сколько раз уже наши попытки проваливались.      

– Времена   изменились. Короля теперь некому защищать.      

– Да,   кроме швейцарцев, шотландцев, французских гвардейцев.      

– Послушайте,   брат, в любое время я, я сама покажу вам, как он едет по большой дороге в   сопровождении всего двух слуг.      

– Сто   раз мне это говорили, но ни разу я этого не видел.      

– Так   увидите, если пробудете в Париже хотя бы три дня.      

– Какой-нибудь   новый замысел!      

– Вы   хотите сказать – новый план?      

– Ну   так сообщите мне, в чем он состоит.      

– О,   это чисто женская мысль, и вы над ней только посмеетесь.      

– Боже   меня упаси уязвить ваше авторское самолюбие. Рассказывайте.      

– Вы   смеетесь надо мною, Майен?      

– Нет,   я вас слушаю.      

– Ну   так вот, коротко говоря…      

В это   мгновение привратник поднял портьеру.      

– Угодно   ли их высочествам принять господина де Мейнвиль?      

– Моего   сообщника? – сказала герцогиня. – Впустите.      

Господин   де Мейнвиль вошел и поцеловал руку герцогу Майенскому.      

– Одно   только слово, монсеньер. Я только что из Лувра.      

– Ну? –   вскричали в один голос Майен и герцогиня.      

– Подозревают,   что вы приехали.      

– Каким   образом?      

– Я   разговаривал с начальником поста в Сен-Жермен-л'Оксеруа. В это время мимо   прошли два гасконца.      

– Вы   их знаете?      

– Нет.   На них было новое – с иголочки – обмундирование. «Черт побери, –   сказал один, – куртка у вас великолепная. Но при случае вчерашняя ваша   кираса послужила бы вам лучше». – «Ну, ну, как ни тверда шпага господина   де Майена, – ответил другой, – бьюсь об заклад, что этого атласа он   так же не проколет, как той кирасы». Тут гасконец принялся бахвалиться, и из его   слов я понял, что вашего прибытия ждут.      

– У   кого служат эти гасконцы?      

– Не   имею ни малейшего понятия.      

– Они   с тем и ушли?      

– Не   так-то просто. Говорили они очень громко. Имя вашего высочества услышали   прохожие. Кое-кто остановился и начал расспрашивать – правда ли, что вы   приехали. Те собирались было ответить, но тут к гасконцу подошел какой-то   человек и дотронулся до его плеча. Или я сильно ошибаюсь, монсеньер, или этот   человек был Луаньяк.      

– А   что дальше?      

– Он   шепотом сказал несколько слов, гасконец покорно склонился и последовал за тем,   кто его прервал.      

– Так   что…      

– Так   что я ничего больше узнать не смог. Но полагаю, что надо остерегаться.      

– Вы   за ними не проследили?      

– Проследил,   но издали: опасался, чтобы меня не узнали, как дворянина из свиты вашего   высочества. Направились они к Лувру и скрылись за мебельным складом. Но   прохожие потом на разные лады повторяли: Майен, Майен.      

– Есть   простой способ ответить на это, – сказал герцог.      

– Какой? –   спросила его сестра.      

– Пойти   сегодня вечером приветствовать короля.      

– Приветствовать   короля?      

– Конечно.   Я приехал в Париж, сообщаю ему, как обстоят дела в его верных пикардийских   городах. Что против этого можно сказать?      

– Способ   хороший, – сказал Мейнвиль.      

– Это   неосторожно, – возразила герцогиня.      

– Это   необходимо, сестра, если действительно известно, что я в Париже. К тому же брат   наш Генрих считает, что я еще в дорожном платье должен явиться в Лувр и   передать королю привет от всей нашей семьи. Выполнив этот долг, я буду свободен   и смогу принимать кого мне вздумается.      

– Например,   членов комитета. Они вас ждут.      

– Я   приму их во дворце Сен-Дени, после визита в Лувр, – сказал Майен. –   Итак, Мейнвиль, пусть мне подадут коня, как он есть, не счищая с него пота и   пыли. Вы отправитесь со мною в Лувр. А вы, сестра, дожидайтесь нашего   возвращения.      

– Здесь,   братец?      

– Нет,   со дворце Сен-Дени, где находятся мои слуги с вещами и где, предполагается, я   остановился на ночлег. Через два часа мы там будем.      

 Глава 27.      

В ЛУВРЕ      

       

В тот же   самый день, отважившись на большие приключения, король вышел из кабинета и   велел позвать г-на д'Эпернона.      

Было   около полудня.      

Герцог   поспешил явиться к королю.      

Стоя в   приемной, его величество внимательно разглядывал какого-то монаха из обители   св. Иакова. Тот под пронзительным взором короля краснел и опускал глаза.      

Король   отвел д'Эпернона в сторону.      

– Посмотри-ка,   герцог, – сказал он, указывая ему на молодого человека, – какой у   этого монаха странный вид.      

– А   чему вы изволите удивляться, ваше величество? – сказал д'Эпернон. –   По-моему, вид у него самый обычный.      

– Вот   как?      

И король   задумался.      

– Как   тебя зовут? – спросил он монаха.      

– Брат   Жак, сир.      

– Другого   имени у тебя нет?      

– По   фамилии – Клеман.      

– Брат   Жак Клеман? – повторил король.      

– Может,   и имя, по мнению его величества, звучит странно? – смеясь, спросил герцог.      

Король   не ответил.      

– Ты   отлично выполнил поручение, – сказал он монаху, не спуская с него глаз.      

– Какое   поручение, сир? – спросил герцог с бесцеремонностью, которую ему ставили в   вину и к которой его приучило каждодневное общение с королем.      

– Ничего, –   ответил Генрих, – это у меня маленький секрет с одним человеком, которого   ты теперь не знаешь.      

– Право   же, сир, – сказал д'Эпернон, – вы так странно смотрите на мальчика,   что он смущается.      

– Да,   правда. Не знаю почему, я не в состоянии оторвать от него взгляда. Мне сдается,   что я уже видел его или еще когда-нибудь увижу. Кажется, он являлся мне во сне.   Ну вот, я начинаю заговариваться. Ступай, монашек, ты хорошо выполнил   поручение. Письмо будет послано тому, кто его ждет. Не беспокойся. Д'Эпернон!      

– Сир?      

– Выдать   ему десять экю.      

– Благодарю, –   произнес монах.      

– Можно   подумать, что свое «благодарю» ты цедишь сквозь зубы! – сказал д'Эпернон,   который не понимал, как это монах может пренебречь десятью экю.      

– Я   так говорю, – ответил маленький Жак, – потому что предпочел бы один   из тех замечательных испанских кинжалов, что висят тут на стене.      

– Как?   Тебе не нужны деньги, чтобы смотреть балаганы на Сен-Лоранской ярмарке или   веселиться в вертепах на улице Сент-Маргерит? – спросил д'Эпернон.      

– Я   дал обеты бедности и целомудрия, – ответил Жак.      

– Дай   ему один из этих испанских клинков, и пусть он идет, – сказал король.      

Герцог,   человек скопидомный, выбрал нож с наименее богато разукрашенной рукояткой и   подал его монашку.      

Это был   каталонский нож, с широким, остро наточенным лезвием в прочной рукоятке из   украшенного резьбою рога.      

Жак взял   его в полном восторге от того, что получил такое прекрасное оружие, и удалился,   Когда Жак ушел, герцог снова попытался расспросить короля.      

– Герцог, –   прервал его король, – найдется ли среди твоих сорока пяти два или три   человека, хорошо ездящих верхом?      

– По   меньшей мере человек двенадцать, сир, а через месяц и все будут отличными   кавалеристами.      

– Выбери   из них двух, и пусть они сейчас же зайдут ко мне.      

Герцог   поклонился, вышел и вызвал в приемную Луаньяка.      

Тот   явился через несколько секунд.      

– Луаньяк, –   сказал герцог, – пришлите мне сейчас же двух хороших кавалеристов. Его   величество сам даст им поручение.      

Быстро   пройдя через галерею, Луаньяк подошел к помещению, которое мы отныне будем   называть казармой Сорока пяти.      

Там он   открыл дверь и начальническим тоном позвал:      

– Господин   де Карменж! Господин де Биран!      

– Господин   де Биран вышел, – сказал дежурный.      

– Как,   без разрешения?      

– Он   изучает один из городских кварталов по поручению, которое дал ему нынче утром   герцог д'Эпернон.      

– Отлично!   Тогда позовите господина де Сент-Малина.      

Оба   имени громко прозвучали под сводами зала, и двое избранных тотчас же появились.      

– Господа, –   сказал Луаньяк, – пойдемте к господину герцогу д'Эпернону.      

И он   повел их к герцогу, который, отпустив Луаньяка, в свою очередь, повел их к   королю.      

Король жестом   руки велел герцогу удалиться и остался наедине с молодыми людьми.      

В первый   раз пришлось им предстать перед королем. Вид у Генриха был весьма внушительный.      

Волненье   сказывалось у них по-разному.      

У   Сент-Малина глаза блестели, усы топорщились, мышцы ног напряглись.      

Карменж   был бледен; так же готовый на все, но менее хорохорясь, он не решался смотреть   прямо на короля.      

– Вы –   из числа моих Сорока пяти, господа? – спросил король.      

– Я   удостоен этой чести, сир, – ответил Сент-Малин.      

– А   вы, сударь?      

– Я   полагал, что мой товарищ говорил за нас обоих, сир, вот почему не сразу   ответил. Но что касается до службы вашему величеству, то я всецело в вашем   распоряжении, как любой другой.      

– Хорошо.   Вы сядете на коней и поедете по дороге в Тур. Вы ее знаете?      

– Спрошу, –   сказал Сент-Малин.      

– Найду, –   сказал Карменж.      

– Чтобы   поскорее выбраться на нее, поезжайте сперва через Шарантон.      

– Слушаемся,   сир.      

– Будете   скакать до тех пор, пока не нагоните одинокого путника.      

– Ваше   величество, соблаговолите указать нам его приметы? – спросил Сент-Малин.      

– У   него очень длинные руки и ноги, на боку или сзади – длинная шпага.      

– Можем   мы узнать его имя, сир? – спросил Эрнотон де Карменж. По примеру товарища   он, несмотря на правила этикета, решился задать вопрос королю.      

– Его   зовут Тень, – сказал Генрих.      

– У   всех путешественников, что попадутся нам по дороге, мы будем спрашивать их   имена.      

– И   обыщем все гостиницы.      

– Когда   вы встретите и узнаете нужного вам человека, вы передадите ему это письмо.      

Оба   молодых человека одновременно протянули руки.      

Король   несколько мгновений колебался.      

– Как   вас зовут? – спросил он у одного.      

– Эрнотон   де Карменж, – ответил тот.      

– А   вас?      

– Рене   де Сент-Малин.      

– Господин   де Карменж, вы будете хранить письмо, а господин де Сент-Малин передаст его   кому следует.      

Эрнотон   принял от короля драгоценный пакет и уже намеревался спрятать его у себя под   курткой.      

В   момент, когда письмо уже исчезало, Сент-Малин задержал руку Карменжа и   почтительно поцеловал королевскую печать.      

Затем он   отдал письмо Карменжу.      

Эта   лесть вызвала у Генриха III улыбку.      

– Ну,   ну, господа, я вижу, что вы верные слуги.      

– Больше   ничего, сир?      

– Ничего,   господа. Только еще одно последнее указание.      

Молодые   люди поклонились, приготовившись слушать.      

– Письмо   это, господа, – сказал Генрих, – важнее человеческой жизни. За   сохранность его вы отвечаете головой. Передайте его Тени так, чтобы никто об   этом не знал. Тень вручит вам расписку, которую вы мне предъявите. А   главное – путешествуйте так, словно вы едете по своим личным делам. Можете   идти.      

Молодые   люди вышли из королевского кабинета. Эрнотон был вне себя от радости,   Сент-Малина раздирала зависть. У первого сверкали глаза, жадный взгляд второго   словно прожигал куртку товарища.      

Господин   д'Эпернон ждал их, намереваясь расспросить.      

– Господин   герцог, – ответил Эрнотон, – король не дал нам разрешения говорить.      

Они   незамедлительно отправились в конюшню, где королевский курьер выдал им двух   дорожных лошадей, сильных и хорошо снаряженных.      

Господин   д'Эпернон, без сомнения, проследил бы за ними, чтобы побольше разузнать, если   бы в самый тот миг, когда Карменж и Сент-Малин уходили, он не был предупрежден,   что с ним желает во что бы то ни стало и сию же минуту говорить какой-то   человек.      

– Что   за человек? – раздраженно спросил герцог.      

– Чиновник   судебной палаты Иль-де-Франса.      

– Да   что я, тысяча чертей, – вскричал он, – эшевен, прево или стражник?      

– Нет,   монсеньер, но вы друг короля, – послышался слева от него чей-то робкий   голос. – Умоляю вас, выслушайте меня, как его друг.      

Герцог   обернулся.      

Перед   ним стоял, сняв шляпу и низко опустив голову, какой-то жалкий проситель, на   лице которого сменялись все цвета радуги.      

– Кто   вы такой? – грубо спросил герцог.      

– Никола   Пулен, к вашим услугам, монсеньер.      

– Вы   хотите со мной говорить?      

– Прошу   об этой милости.      

– У   меня нет времени.      

– Даже   чтобы выслушать секретное сообщение?      

– Я   их выслушиваю ежедневно не менее ста. Ваше будет сто первое. Это, выходит, на   одно больше.      

– Даже   если речь идет о жизни его величества? – прошептал на ухо д'Эпернону   Никола Пулен.      

– Ого!   Я вас слушаю, зайдите ко мне в кабинет.      

Никола   Пулен вытер лоб, с которого струился пот, и последовал за герцогом.      

 Глава 28.      

РАЗОБЛАЧЕНИЕ      

       

Идя   через свою приемную, д'Эпернон обратился к одному из дежуривших там дворян.      

– Как   ваше имя, сударь? – спросил он, увидев незнакомое ему лицо.      

– Пертинакс   де Монкрабо, монсеньер, – ответил дворянин.      

– Так   вот, господин де Монкрабо, станьте у моей двери и никого не впускайте.      

– Слушаюсь,   господин герцог.      

– Никого,   понимаете?      

– Так   точно.      

И г-н   Пертинакс, красовавшийся в своем роскошном одеянии – оранжевых чулках при   синем атласном камзоле, повиновался приказу д'Эпернона. Он прислонился к стене   и, скрестив руки, занял позицию у края портьеры.      

Никола   Пулен прошел за герцогом в кабинет. Он увидел, как дверь открылась, закрылась,   как опустилась портьера, и принялся дрожать самым настоящим образом.      

– Послушаем,   что у вас там за заговор, – сухо произнес герцог. – Но клянусь богом,   пусть это не окажется шуткой. Сегодня мне предстояло заняться различными   приятными вещами, и если, слушая вас, я даром потеряю время – берегитесь!      

– Нет,   господин герцог, – сказал Никола Пулен, – речь идет об ужасающем   злодеянии.      

– Ну,   посмотрим, какое там злодеяние.      

– Господин   герцог…      

– Меня   намереваются убить, не так ли? – прервал его д'Эпернон, выпрямившись,   словно спартанец. – Что ж, пускай! Моя жизнь принадлежит королю и богу.   Пусть ее у меня отнимут.      

– Речь   идет не о вас, монсеньер.      

– Ах,   вот как! Странно!      

– Речь   идет о короле. Его собираются похитить, господин герцог.      

– Опять   эти старые разговоры о похищении! – пренебрежительно сказал д'Эпернон.      

– На   этот раз, господин герцог, дело серьезное, если я о нем правильно сужу.      

– Когда   же намереваются похитить его величество?      

– В   ближайший же раз, когда его величество в носилках отправится в Венсен.      

– А   как его похитят?      

– Умертвив   обоих доезжачих.      

– Кто   это сделает?      

– Госпожа   де Монпансье.      

Д'Эпернон   рассмеялся.      

– Бедная   герцогиня, – сказал он, – чего только ей не приписывают.      

– Меньше,   чем она намеревается сделать.      

– И   этим она занимается в Суассоне?      

– Госпожа   герцогиня в Париже.      

– В   Париже?      

– Могу   ручаться в этом, монсеньер.      

– Вы   ее видели?      

– Да.      

– То   есть вам так показалось.      

– Я   имел честь с нею беседовать.      

– Честь?      

– Я   ошибся, господин герцог. Несчастье.      

– Но,   дорогой мой, не герцогиня же похитит короля?      

– Простите,   монсеньер.      

– Она   сама?      

– Собственной   особой, с помощью своих клевретов, конечно.      

– А   откуда она будет руководить похищением?      

– Из   окна монастыря святого Иакова, который, как вы знаете, находится у дороги в   Венсен.      

– Что   за чертовщину вы мне рассказываете?      

– Правду,   монсеньер. Все меры приняты к тому, чтобы носилкам пришлось остановиться в   момент, когда они поравняются с монастырем.      

– А   кто эти меры принял?      

– Увы!      

– Да   говорите же, черт побери!      

– Я,   монсеньер.      

Д'Эпернон   так и отскочил.      

– Вы? –   сказал он.      

Пулен   вздохнул.      

– Вы   участвуете в заговоре и вы же доносите? – продолжал д'Эпернон.