1 2 3 4 5 6 7 8 9 

– В чем дело?

– Да ни в чем.

– А все-таки?

– Отнесите ее обратно в магазин!

– Зачем же?! – удивился я несказанно.

– Вы ее специально приобрели, чтобы меня выманить из руки, а затем раздавить каблуком!

– Чушь какая! У вас нездоровое воображение! Да и будь у меня каблуки, ноги все равно не двигаются!

– Ну гадостью какой-нибудь обольете! Дихлофосом или чем еще!

– Перестаньте молоть ерунду! – прикрикнул я. – Зачем мне вас давить или травить? Я просто могу вас выкинуть в окно и скормить голубям!..

– Это правда.

Я вздохнул и признался:

– Привык я к вам, честно говоря… Да и потом, вы мне вернули то, на что я уже никогда не надеялся!..

– Не врете?

– Совершенно нет.

– Значит, я могу выбраться из-под вашей кожи, а потом вернуться обратно?

– Когда хотите.

– Спасибо. Могу я сделать это сейчас?

– Она вас ждет.

– Я иду! Положите руку горизонтально!

Я вытянул руку, уложив ее рядом с баночкой, в которой копошилась жучиха, ожидая появления Hiprotomus'a. Он не заставил себя долго ждать. В шишке произошло сильное волнение, мощный укол иглы прорвал кожу, и под мой крик сквозь образовавшееся отверстие жук появился на свет.

Он оказался совсем не таким, как я его представлял. Я вообще не думал, что так может выглядеть насекомое!

Hiprotomus был цвета молочной сыворотки. Его тело было совершенно прозрачным, и сквозь отвисшее брюшко просвечивали свернувшиеся внутренности. Рогами оказались два розовых отростка, панцирь отсутствовал вовсе, а спину венчали два недоразвитых слюдянистых крыла, смятых от долгого пребывания под кожей. Он зашевелил всеми своими многочисленными ножками, как будто разминал ослабевшие суставы, и посмотрел на меня огромными, выпуклыми, розовыми глазами. А говорил, что без глаз и с панцирем…

Честно говоря, меня чуть не стошнило от созерцания своего соседа, я чудом подавил мощный спазм и поднес руку к банке.

– Вперед! – сказал я громко, сглатывая соленую слюну.

Hiprotomus на удивление ловко спрыгнул на проложенное травой дно банки и зашевелил розовыми глазами, рассматривая подергивающую усами самку. Затем он подполз к ней ближе, расправил склизкое крылышко и дотронулся им до жучихиного панциря. Самочка от этого движения опустила свое брюшко и затыкала им в стеклянную стенку, оставляя на ней мокрые следы.

Действительно, все как у людей, – подумал я и вдруг поймал себя на мысли: а не раздавить ли мне Hiprotomus'a в самом деле, избавиться от надоевшей твари в одно мгновение?

Пока я искал ответ на этот непростой вопрос, жук взобрался на самочку, и из его нутра появилась иголочка-сабелька, которой он обычно тыкал меня в кожу, когда чем-нибудь был недоволен. Сабелька изогнулась и пронзила жучихино раздвоенное брюшко.

Если я его раздавлю, то не смогу более любить! – подумал я. – Пусть живет…

Тело Hiprotomus'a сокращалось подобно человеческому, розовые глаза застыли льдышками, а передние лапки дрожали в экстазе.

Самочка внешне никак не реагировала на дерганье жука, лишь усы ее шевелились, определяя влажность воздуха.

Их любовное соитие продолжалось около десяти минут. Затем тело Hiprotomus'a задергалось в конвульсиях, огромные глаза завертелись по кругу, он разрядился в два мгновения и убрал свою укоротившуюся сабельку обратно в прозрачное тельце.

– Домой? – спросил я, и мне показалось, что жук в ответ кивнул головкой. – Тогда вот вам моя рука.

Я протянул ее к банке, он выбрался на кожу и побрел к отверстию, слегка сочащемуся кровью.

Спружинив всеми лапками, заработав крылышками, Hiprotomus взметнулся под самый потолок, завис под ним на мгновение, а затем, рухнув пикирующим бомбардировщиком на мою руку, забрался под кожу, проделав в ней новое отверстие.

– А-а-а! – закричал я.

Жук заворочался, устраиваясь поудобнее в шишке, а определившись, сказал:

– Вы баночку под кровать поставьте. Там ей будет приятно и не жарко.

– Как скажете, – согласился я, засовывая банку с жучихой в угол под пружины, кривясь от боли и жалея, что все-таки не раздавил надоедливое насекомое.

– Ах какая все же красавица! Изумительная!..

– Рассказывайте! – скомандовал я, испытывая потепление во всем теле от массажа Лучшей Подруги.

– Что? – не понял Hiprotomus.

– Рассказывайте свою историю, пока я добрый!

– Что, в самом деле?

– Валяйте про ваши беды!

– Притомился я, – пожаловался жук. – Да и о грустном после веселого как-то несподручно.

– Как знаете. Другого шанса может и не быть.

– Ах, что с вами поделаешь! – с притворством вздохнул сосед. – Слушайте, но предупреждаю – финал сей истории столь печален и ошеломителен, что может серьезно ранить ваше сердце!

– Смелее! – подбодрил я. – Будем надеяться, что сердце выдержит!

– Итак, Полин умерла… – продолжил рассказ Hiprotomus. – Я страдал несказанно!.. Так высока была вершина моей трагедии, что моя милая нянька Настузя была готова отдать свою жизнь тотчас, дабы мои мучения сократились хотя бы на толику… Я был вынужден признаться, что пророчества старого следователя сбылись и женщины, черпающие нежность и любовь из моего сердца, любимые мои женщины погибли, убив себя в силу причин, вам уже известных. И тогда, находясь на пике своего трагизма, сам качающийся между жизнью и смертью, я поклялся всем богам и самому себе, что более никогда не сближусь с женщиной душевно и полюбовно, что в трезвом рассудке своем не возжелаю любви слабого существа под страхом собственной гибели!.. Коли суждено любимым созданиям гибнуть в моей ядовитой тени, то я вовсе оттолкну их, оставшись до смерти чистым духовно и телесно!

Целыми днями я проводил время, стреляя из лука. Лишь это спортивное занятие помогало мне унять свою плоть и желание души любить. Насыщенные и наполненные желанием страсти, стрелы летели точно в цель, поражая мишени в самые сердцевины… Со временем я стал принимать участие в небольших соревнованиях, в которых обычно занимал самые высокие призовые места. А однажды, когда я вступил на пьедестал почета первым номером, мне в подарок вручили колчан со стрелами, среди которых была стрела с золотым наконечником.

Меня даже приглашали на международные соревнования, но я всегда отказывался от такой чести, так как нимало не был тщеславен, занимаясь спортом лишь для успокоения непокорной плоти.

А через десять лет после смерти Полин началась шестидесятимесячная война с Германией, причиной которой послужило убийство Эммануила, сына германского короля, французским террористом, метнувшим в подростка двухфунтовую бомбу.

Несмотря на извинения нашего короля перед осиротевшим Францем IV, войну все же не удалось предотвратить, и все мужское население Франции в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет было мобилизовано.

Мне довелось пережить все страдания, являющиеся атрибутами любой войны. Я голодал и замерзал от холода, я был тяжело ранен в грудь осколком снаряда, и если бы не Настузя, добровольцем вступившая в армию санитаркой и вытащившая меня с поля боя, заваленного пудами человечьего мяса, то, вероятно, я бы еще тогда отдал Богу душу.

Настузя обнаружила меня за холмиком. Я лежал бессознанный, пробитый куском раскаленного металла почти под самым сердцем, и изо рта вытекала струйкой кровь, паря в зимнее небо и пузырясь от моего неровного дыхания.

Нянька промокнула рану ватой и, перемотав накрепко бинтами, ухватилась за воротник моей шинели и потянула тяжелое тело по снегу к родным позициям. От рывков я пришел в себя и увидел ее черную головку с трясущимися от усилий кудряшками.

– Ничего, мой дорогой! – улыбнулась она. – Я спасу тебя непременно!

– Лук мой возьми! – взмолился я. – И колчан со стрелами!..

– Возьму, милый! Успокойся, родной!

И тут я увидел протянутые к нам из-за соседней насыпи руки. Руки были черными, с длинными сильными пальцами и принадлежали огромному солдату-негру, лицо которого затекло кровью, лишь глаза просили о помощи, особенно выделяясь выпуклыми белками на багровом фоне.

– Настузя! – прошамкал негр раненым ртом. – Настузя!..

И я узнал его. Сквозь ускользающее сознание я ухватился за вспомнившийся образ и признал в нем знакомого негра Бимбо, который любил когда-то мою няньку самым страстным образом и которого я сделал навсегда несчастным в порыве юношеского эгоизма.

Сейчас Бимбо с раскроенной головой, через шевелюру которой проступали розовые мозги, тянул к нам свои руки и шептал умирающим горлом:

– Настузя! Любовь моя!

Она узнала его с первого взгляда. Она вспомнила его по голосу… Несмотря на то что с момента их разлуки прошло более двадцати лет, не обращая внимания на искореженную голову своего давнего возлюбленного, Настузя признала в умирающем эфиопе своего Бимбо, единственного мужчину, ее любившего, а теперь протягивающего к ней свои руки, дабы ухватиться за обрывающуюся жизнь и скончаться под благословения любви.

– Ах, мой Бимбо! – вскричала нянька и было рванулась навстречу своей молодости, как споткнулась о мои глаза, закатывающиеся под надбровные дуги предвестниками конца, и осеклась на полушаге.

– Иди к нему… – прошептал я. – Иди!..

Но она уже сделала выбор между двумя родными душами, точно такой же, как и двадцать лет назад, честно исполняя свой долг няньки сына Русского Императора. Она вновь ухватилась за воротник моей шинели и потянула мое бессознанное тело к нашим позициям, заливаясь от чудовищного горя слезами.

– Прощай, мой дорогой Бимбо! – скулила она. – Прости меня, любимый! – И тащила меня, тащила. – Кроме тебя в моей жизни был и есть только один мужчина, мой Аджип Сандал! – Она в последний раз обернулась в поле и втащила мое тело в отечественный окоп.

Меня вовремя успели доставить в лазарет. Еще несколько минут, признался хирург, и уже никакие чудеса медицины не были бы способны удержать мою душу в раненой груди.

Осколок извлекли из-под ребра, подлатали сердечную мышцу и уложили меня в палату выздоравливать.

А уже совсем вечером, когда на позиции сходила ночь, давая возможность воинам отдохнуть перед следующим сражением, моя Настузя сидела под зимним небом и ждала возвращения специальной команды, вытаскивающей с поля боя под покровом темноты тела погибших.

Она смотрела своими ночными глазами в мертвое пространство и почти не оглядывалась на солдат, проносящих носилки с мертвецами. Она точно знала, что почувствует, когда вынесут Бимбо… И верно: что-то повернулось у нее под сердцем, что-то защемило в душе в нужное время, и она незамедлительно бросилась к санитарам, умоляя поставить носилки на землю, и, откинув брезентовое покрывало, нашла под ним своего черного Геркулеса, почившего от ран с открытыми глазами, в которых застыла последней фотографией любовь.

Настузя сама обмыла его. Со всей нежностью, накопившейся за годы, она ласкала его тело на прощание, смывая влажной губкой военную пыль с опавшей на выдохе груди, с расслабившихся навеки плечей, плоского живота, уже остывшего, словно пустыня на ночь, и бедер, даривших ей когда-то всю радость мира… Она прикоснулась ладонью к лицу Бимбо и закрыла ему глаза навсегда.

Когда Бимбо опускали в общую могилу, Настузя что-то шептала одними губами. Или молитву, или просто обращалась к небесам, обещая встречу своему мужчине, как только сможет решиться.

А когда над могилой насыпали холм земли, она поклонилась кладбищу и пришла в палату лазарета, где принялась с любовью выхаживать меня – последнего мужчину, оставшегося в ее жизни…

Я выздоравливал почти полгода, а когда меня выписали и предложили демобилизоваться, я наотрез отказался от мирной жизни, ссылаясь на то, что мне необходимо полностью рассчитаться со своим врагом.

На самом деле война – то единственное, что отвлекало меня от мучительного желания любить, и я без страха и упрека бросался во все самые опасные бои и операции, в которых принимали участие лишь самые отчаянные добровольцы.

Отобрав одно, жизнь обычно сохраняет что-то другое. До конца войны меня более ни разу не ранили, а зажившую грудь украсили два ряда боевых наград, рассказывающих обывателям о моей героической натуре.

В самом конце войны я и десять моих солдат попали в окружение. Немцы, уже осознавшие свое глобальное поражение на этом историческом промежутке времени, со всей злостью загнанного в угол зверя пытались уничтожить мой отряд, укрепившийся на небольшой высоте.

Во время передышек Настузя перевязывала раненых, а уцелевшие готовились к новым атакам. Именно в тот день мне понадобилось умение стрелять из лука, так как боеприпасы заканчивались, а вертолет, который должен был нас вытащить из этого пекла, все не появлялся.

– Господи, что это? – вскричал наблюдающий солдат, глядя с высоты вниз.

Все проследили за его взглядом и открыли от удивления, а следом и от ужаса рты.

Внизу, во все поле, на нас мчались собаки. Они не лаяли, а бежали своим галопом молча, а оттого становилось совсем жутко.

– Доберманы! – сказал кто-то.

– Доги, – опроверг другой.

– Вот скоты, даже и собак не жалеют!

– Они нас не жалеют, а не собак! – вступил в беседу третий.

– Гранатами забросаем! Собаки не люди, отстреливаться не станут!

– А у нас гранат штук пять всего, а их штук триста или все пятьсот!

– Это не доберманы и не доги, – констатировал еще один. – Это питбули.

– Приготовиться к бою! – приказал я и передернул затвор автомата.

Рядом с собою я услышал такие же металлические клацанья. Я верил в то, что солдаты не подведут и что мы сможем перестрелять этих тварей.

Они навалились на нас со всех сторон, обрушиваясь в окоп простреленными телами, лязгающие жадными пастями, истекающие желтой экстазной слюной, и я видел, как один из солдат повалился на землю с разорванным горлом. Бешеная тварь продолжала рвать его мертвую плоть до тех пор, пока ударом приклада ей не размозжили голову.

Я продолжал поливать свинцом пространство, тогда как у других уже кончились патроны и они отбивались от питбулей с помощью штык-ножей.

Наконец я расслышал звук лопастей приближающегося вертолета.

– Еще немного! – прокричал я.

Весь наш окоп был завален сдохшими псячьими телами с оскаленными от застывшей злобы пастями, а новые все напирали и напирали сзади, находя свою смерть на этой уже кончающейся войне.

Вертолет не стал садиться, а спустил веревочную лестницу, и я приказал всем подниматься по одному.

– Быстрее-быстрее! – орал я, стреляя в собачье море с остервенением, пока последний солдат не скрылся в кабине вертолета и я не остался в окопе один.

Они поддерживали меня огнем сверху, но стреляли осторожно, отсекая лишь основную собачью свору, боясь ранить меня случайно.

Я уже вступил на веревочную лестницу, когда в рожке кончились патроны, и, пользуясь этой невооруженной секундой, одна тварь с крысячьей мордой отчаянно прыгнула, вцепилась мне зубами в сапог и рванула его в бешеной злобе.

Я сжал в сапоге пальцы, вертолет стал подниматься, увлекая меня на веревочной лестнице с болтающейся на ноге собакой… Передернувшись от омерзения, я затряс ногой со всей силой, на какую был способен! Сапог соскользнул с ноги и рухнул на землю вместе с питбулем, который не заметил ни своего взлета, ни падения, а все продолжал вгрызаться в свиную кожу моей утерянной обувки.

И тогда я снял с плеча лук, вытащил из колчана стрелу, натянул тетиву и выстрелил…

Даже в свое последнее мгновение жизни собака не заскулила, а лишь еще более оскалила пасть с желтыми зубами и сдохла рядом с сапогом.

Только в кабине вертолета, осматривая свой лук, я понял, что в горячке вытащил из колчана стрелу с золотым наконечником, навсегда израсходовав свою награду на ничтожную собачью жизнь…

Но так или иначе, война закончилась, и мне пришлось вернуться к обыденной жизни, развлекаясь лишь стрельбой из лука и поглощением устриц в огромных количествах.

Я заметно растолстел, и лишний вес помогал глушить мои эротические фантазии, которые, впрочем, стали приходить ко мне гораздо реже, разве что когда я чрезмерно употреблял вина и острой пищи.

Через восемь лет после войны я познакомился на стрельбище с русским послом, поселившимся в Париже лишь месяц назад, после того как Франция установила с Россией дипломатические отношения.

Посол оказался молодым человеком лет тридцати пяти и так же, как и я, увлекался стрельбой из лука.

Нас свел старый Лу, хозяин стрельбища, нашептав послу, что я тоже русский и что двое русских на одном стрельбище вещь чрезвычайная – такая малая и далекая нация одарила стрелковый спорт двумя русскими лучниками, волею судеб оказавшимися в одном маленьком пространстве.

– А много ли русских в Париже? – поинтересовался я у посла.

– Человек пятнадцать, – ответил он, запуская стрелу в короткое путешествие. – А вы как давно в Париже?

– Более сорока лет.

– Ого! – присвистнул посол. – Как вам удалось оттуда выбраться в те времена?

– Меня выслал Российский Император.

Он посмотрел на меня с недоверием, утер со лба пот и сказал вежливо:

– За всю историю России из страны был выслан лишь один человек – сын Императора, Аджип Сандал.

– Это я.

Протягивая послу руку, я заметил, как он заметно побледнел, но все же совладал с собою и пожал мою ладонь.

– Ахмед Самед, – представился он.

После тренировки я пригласил русского посла отобедать в "Рамазане", и он любезно принял мое приглашение, так как никогда не пробовал еще устриц и даже не знал, как они выглядят.

– Они похожи на укромное местечко моей жены! – с восторгом воскликнул он, когда перед ним поставили огромное блюдо с моллюсками, уложенными на кубиках льда раскрытыми раковинами. – И на вкус точно такие же!

Я вспомнил, что подобное сравнение пришло мне на ум более тридцати пяти лет назад, когда я познакомился с хохотушкой Бертран, научившей меня всем премудростям любви, подмешав к ним устричного вкуса и здорового смеха.

– Это очень старое кафе, – сказал я. – В него приходят только знатоки… Как там, в России?

– Все по-прежнему, – ответил Ахмед, запивая очередную устрицу вином. – Мне нравится быть здесь, в Париже! Все-таки огромный город, больше, чем вся Россия, вместе взятая! Обратно, цивилизация!..

– А как мой брат?

– Брат?.. Я не знаю вашего брата, – признался посол.

– Мой брат – Русский Император.

– Порфирий?! – удивился он. – Ах да! У вас же общий отец!..

Неожиданно Ахмед икнул, выскочил из-за стола и склонился передо мною в низком поклоне.

– Простите меня! – бормотал он. – Просто в голове не совместилось! Ваше Высочество!..

– Прекратите! – возмутился я, поймав на себе изумленные взгляды завсегдатаев "Рамазана", никогда ранее не державших меня за важную персону. – Немедленно сядьте за стол.

– Слушаюсь! – повиновался посол.

– Итак, как мой брат? – повторил я свой вопрос, когда он уселся за стол и унял икоту стаканом газированной воды. – Я его никогда не видел, только раз на газетной фотографии. Знаете ли, у нас о России мало пишут…

– Все хорошо! Его Величество здравствует и мудро правит страной!

– Он женат?

– Государыня Российская, Марья Петровна, мудрая и достойнейшая женщина во всех отношениях!

– Давайте по-простому, – попросил я.

– Никак нельзя! Я лицо официальное и должен все по протоколу!.. К тому же прошу простить меня, но более личным временем я не располагаю!

Ахмед вышел из-за стола, еще раз поклонился мне в пояс и спешно покинул "Рамазан".

С тех пор я его не видел. Он перестал приходить на тренировки, и Лу высказал предположение, что на одном стрельбище двое русских – действительно перебор!

– Экая странность, – пожал плечами старик. – Заплатил за год, а пришел лишь раз!..

… Я познакомился с ней через три года. Она была дочкой моих знакомых адвокатов, и в январе ей исполнилось лишь десять.

Она вышла из своей спальни, когда мы, устроившись у камина, пили чай и обсуждали казусы современной юриспруденции.

– Но это же глупость сажать мужчину в тюрьму лишь за то, что он спал со своей женой абсолютно голым! – возмущался я.

– Никто его, конечно, не посадит! – отвечала хозяйка дома. – Это будет всего-навсего прецедентом для внесения поправок в закон, который не менялся последние двести лет!

– Тем не менее он сидит в камере!

– Это до суда, да и то потому, что у него нет денег для залога!

– Если бы он занавесил окна, когда решил доставить своей жене удовольствие, – поддержал разговор хозяин дома, слегка взмахнув гривой темных с проседью волос, – если бы он не дал возможности подросткам заглянуть в его окно, то лежал бы себе сейчас под боком своей жены!

– А за то, что подростки заглядывают в чужие окна, привлекать не надо?! – не унимался я.

– Можно принудить их родителей к штрафу, – ответила хозяйка. – Но это уже другое дело.

– Подумать только! Если бы на нем были хоть носки, то у закона не было бы вопросов! Глупость какая!.. Вы тоже спите в носках? – поинтересовался я у хозяина.

Он улыбнулся и отрицательно покачал головой.

– Но я не снимаю часов! – уточнил он.

В этот момент она и появилась. В красной пижаме, заспанная, стриженная под каре и рыжая, она стояла босая на ковре и смотрела на нас вопросительно.

– Почему вы разговариваете так громко?

– Прости, дорогая! – сказал отец. – Мы увлеклись.

Мать вышла из-за стола, взяла девочку на руки и, извинившись, ушла наверх.

– Как ее зовут?

– Ида, – ответил хозяин, улыбнувшись…

К этому времени мне исполнилось пятьдесят пять лет, и я был совершенно один, если не считать моей милой, постаревшей Настузи.

Что-то произошло со мною тем вечером, когда я увидел в доме своих знакомых эту маленькую девочку с серьезным лицом и со следами от подушки на щеке. Что-то загрустило в моем сердце, не давая спокойно спать, и путало сновидения с наваждениями, расстраивая меня совершенно.

Целую неделю я ходил сам не свой, постоянно видя перед собою ее босые ножки, так удобно вставшие на пушистом ковре, и губки, алые в тон пижаме.

– Что со мною? – спросил я няньку.

– То же, что и со мною, – ответила Настузя. – Твое сердце полно любовью, и тебе некуда ее расплескивать. У тебя, как и у меня, не было детей и не на кого проливать свою отцовскую доброту и нежность. А теперь мы с тобою уже годимся в дедушки и бабушки, а потому всякое кукольное личико вызывает в нас умильное желание потрогать эту нежную кожу на шейке и поцеловать завиточек над ушком… Так-то вот…

И когда во мне совместилось мое томящее чувство со словами, сказанными мудрой Настузей, болезнь моя облегчилась, я подумал, что вот та любовь, которая не принесет в своем финале драмы, вот то чувство, которое вознесет мою душу, не оскверняя тела, и все в конце закончится самым естественным образом. Я благословлю свой предмет любви и умру спокойно и со счастием в груди…

С этой минуты я стал часто бывать в доме своих знакомых адвокатов, ставших со временем моими добрыми друзьями.

Я никак не мог налюбоваться на Иду и баловал девочку со всем отчаянием, как самый любящий отец. Я задаривал ее самыми дорогими игрушками, ходил с ней в зоопарк и поднимался на Эйфелеву башню, рассказывал малютке самые интересные сказки, которые помнил еще со времен своего детства.

Она с удовольствием слушала про Репку и про Илью Муромца, про Кощея Бессмертного и Бабу Ягу, сажающую Ивана-дурака в печь, а про Царевну-лягушку сказала, что это самая хорошая сказка, которую она слышала.

– Может быть, те лягушки, которых мы с тобою видели в зоопарке, – предположила Ида, – может быть, под их кожей тоже скрываются царевны?

– Может быть, – согласился я.

– И им тоже повстречается Иван, запустив стрелу в болото?

Я кивнул.

– И потом, когда Иван полюбит царевну, он сожжет ее кожу в печке, чтобы она всегда принадлежала только ему? А царевна из-за этого уйдет к злому Змею Горынычу?

– Все может быть.

– Но Иван спасет ее, отрубив Змею головы, и, заживет с нею счастливо?

– Ага.

– Почему ты со всем соглашаешься? – спросила Ида, держа мою руку в своей теплой ладошке.

– Потому что ты права…

– У вас чудесная дочь! – признавался я родителям Иды. – Только вы не настораживайтесь по моему поводу! Просто у меня нет своих детей, а очень надо кого-то любить!

– Почему вы не женитесь? – спросила мать. – Вы ведь еще не старый и сможете иметь своих детей!..

– Не складывается, – пожал я плечами и улыбнулся…

– Ты очень хороший! – сказала мне как-то Ида, когда я по ее просьбе рассказал Царевну-лягушку во второй раз. – Ты лучше моих родителей, и я жалею, что ты не мой папа.

Тогда я чуть не расплакался и объяснил девочке, что мне в глаз попала соринка и что ее родители прекрасные люди и очень любят ее!

– Да? – спросила девочка, заглянув мне в глаза.

– Да, – ответил я, убирая с ее лба рыжие волосы…

Когда на следующий день я пришел в дом адвокатов, чтобы взять с собою Иду на рождественский каток, то дорогу мне перегородила гувернантка-немка и сказала с неприятным акцентом, что меня отныне не велено пускать!

– Почему? – удивился я.

– Без комментариев, – произнесла немка надменно и захлопнула перед моим носом дверь.

Когда вечером этого же дня я набрал номер их телефона и попросил хозяйку дома, то мне ответили, что госпожа отсутствует, а впрочем, она не велела соединять ее с господином Аджип Сандалом в какое бы то ни было время!

Что происходит?!. – мучился я в немыслимом желании видеть Иду. – За что они причиняют мне такую боль?!

Наконец мне удалось подкараулить отца девочки возле Министерства юстиции, и он, взмахнув гривой своих темных с проседью волос, объяснил мне:

– Вы должны понять. Она ревнует, так как Ида относится к вам куда лучше, нежели ко мне и к матери. А недавно она сказала прямо, что хотела бы жить с вами, чтобы вы были ее отцом!.. Вы понимаете, моя жена Бог весть что подумала, и мне с трудом удалось убедить ее, чтобы она не возбуждала против вас преследований со стороны закона!..

– Но в моих чувствах к девочке нет ничего дурного!.. – попытался возразить я.

– Да знаю я! – махнул рукою адвокат. – Но поймите же, что это наш ребенок, а не ваш, и что мы имеем прав на него куда больше, чем вы!.. Возьмите ребенка из приюта, в конце концов! Хотите, я вам поспособствую в этом?!.

– Хорошо. Я более не буду вас преследовать.

– Прошу понять нас, – попросил адвокат, встряхнув напоследок своими красивыми волосами. – И не держите зла!..

Той же ночью меня забрали в больницу с сердечным приступом.

Когда я пришел в себя в реанимационной палате, то обнаружил рядом Настузю и доктора, который прилаживал к моей руке капельницу.

– Это, видимо, шовчик, оставшийся с войны, вас потревожил! – объяснил он. – Сердце-то хорошее для ваших лет, а вот голова его мучает изрядно. Надо бы нервы успокоить!..

Я кивнул и попытался улыбнуться старой няньке. Она перехватила мою улыбку своими ночными глазами и вздохнула – мол, что делать, все переживем…

Последующие шесть лет я почти не выбирался из дома. Лишь иногда в кафе "Рамазан", чтобы съесть полдюжины устриц, или на стрельбище.

Старый Лу умер, и лучниками заправлял его сын. Он приветливо мне улыбался и приглашал к мишеням, призывно чернеющим на белом снегу.

– Для вас бесплатно, – соблазнял он. – Как старому клиенту!

Но я более не стрелял из лука, расставаясь с силой в руках и меткостью глаза, и лишь наблюдал за молодыми, как у них все прекрасно получается, как наполнена энергией тетива, как свистят азартом новенькие стрелы…

Как-то я случайно зашел в небольшое кафе на улице Коперника и, заказав чашечку кофе, пролистывал свежие газеты.

– Можно сесть с вами? – услышал я женский голос и механически кивнул ему навстречу.

– Спасибо, – поблагодарила девушка и попросила официанта принести ей нежирный йогурт с овсяными печеньями.

И тут я случайно поднял на нее глаза…

Это была моя Ида… Она была прекрасна, и ее рыжие, огненно-рыжие волосы укрывали худые точеные плечи, а глаза, серьезные и глубокие, смотрели на меня пристально, как бы медленно, но все же что-то узнавая во мне – краешек из далекого прошлого.

– Вы – Ида? – спросил я, внезапно ослабев.

– Да, – ответила она. – А вы?.. Вы, э-э-э, Аджип Сандал?..

И тут она вспомнила. В ее глазах просветлело, брови приподнялись под рыжую челку, она неожиданно схватила меня за руку и поцеловала пальцы.

– Царевна-лягушка?!. – радовалась она.

– Так точно, – отвечал я, пока еще не владея собою, трясясь от радости всеми членами.

– Куда же вы тогда пропали? – спросила девушка. – Я так переживала!..

Я пожал плечами и лишь улыбнулся в ответ.

– Со мною даже случился нервный припадок, и целый год мы жили в Италии!

– Я очень рад видеть вас!

– Ой, да зовите меня на ты! Вы же мне были как отец!.. Надо же, Царевна-лягушка!.. Подумать только!..

– Вы стали такая взрослая!.. Извини, ты стала такая взрослая!..

– А ты ничуть не изменился!..

– Да-да…

– Надеюсь, что теперь мы не потеряем друг друга и ты мне завтра же перескажешь Царевну-лягушку! Договорились?

Я кивнул.

– А теперь мне надо идти!

Ида порылась в своей сумочке и достала из нее ручку, которой чиркнула что-то на салфетке.

– Вот мой телефон.

– Ты по-прежнему живешь с родителями? – спросил я, пряча салфетку в карман.

– Родители погибли в авиакатастрофе четыре года назад, и я живу с опекуншей… Обязательно мне завтра позвони, слышишь!..

Я смотрел ей вслед – стройной и рыжеволосой, и сходил с ума от счастья. Я вновь обрел мою Иду, мою маленькую Иду с алыми губками и теплыми ладошками!..

Я стал встречаться с ней каждый день. Она училась на первом курсе университета и, сбегая после занятий по мраморным ступенькам, сочно целовала меня в щеку, брала под руку, и мы шли куда-нибудь обедать.

Потом мы шли в кино и шептались в темноте про всякие глупости, жуя попкорн и запивая его лимонадом.

Каждый день Ида просила меня рассказать ей Царевну-лягушку, и я покорно повторял русскую сказку, придумывая все новые и новые подробности.

– Вот видишь, – радовалась девушка. – Ты еще что-то вспомнил!

– Может быть, – предлагал я, – может быть, тебе рассказать другую сказку?

– Мне нравится эта…

Иногда я покупал Иде красивые вещицы. Например, я подарил ей браслетку с камушками. Впрочем, она не поняла, что браслетка золотая и что каменья, вправленные в золото, самые настоящие изумруды. Она нацепила подарок на тонкую кисть своей руки, покрутила запросто, как бижутерией, блеснула в металле солнцем и сказала:

– Ты настоящий джентльмен!..

А как-то вечером, когда мы сидели в ресторане и шумно смеялись над какой-то глупостью, я вдруг услышал сзади:

– Вот старый кретин! Девчонке, поди, еще и шестнадцати нет, а он седой бородой ее нежные щеки корябает и думает, что ему тоже шестнадцать!..

Словно хлыстом по спине, прошлись эти слова по моим ушам! Я осекся на полуслове и весь как-то обмяк сразу и обвис лишней кожей.

Ида тоже расслышала брошенную грубость, но продолжала улыбаться, хотя глаза ее смотрели в мои и уже мучились моей болью.

– Пойдем отсюда! – предложила она, тут же встала из-за стола, бросила на скатерть купюры по счету и пошла к выходу.

Проходя мимо стола, за которым сидел автор гадости, Ида склонилась на мгновение к уху мелкого обшарпанного человека и на весь ресторан сказала столь бранное слово, что в ту же секунду все зазвенело столовым серебром, выроненным клиентами в фарфоровую посуду.

– Откуда ты знаешь такое? – изумился я, когда мы отошли от ресторана на значительное расстояние.

– Бог его знает, – ответила девушка, улыбаясь всем лицом. – Просто вспомнилось!..

А потом она пригласила меня к себе домой и после чая вдруг поцеловала в губы долгим настоящим поцелуем, в котором я чуть было не поймал рыбку ее языка!

Я хотел что-то говорить, но Ида прикрывала мой рот теплой ладошкой и сама говорила быстро-быстро, захлебываясь чувством как счастьем, и было в ее щебетании столько прекрасного, столько чудного многоцветия, как в оранжерее ботанического сада.

Она говорила, что я глупый, что я близорукий, что она любит меня уже много лет, с тех пор, как я, сжимая маленькую ручку в своей большой, вел ее в зоопарк и показывал всяких зверей и птиц.

Она расстегивала мою рубашку неловко, срывая пуговицы через одну. Они падали с пластмассовым звуком на деревянный пол и катились куда-нибудь в разные стороны с белыми ниточками на хвостах…

Она была в эти минуты агрессором, а я слабо сопротивляющейся жертвой, хотя жертва была куда как опытнее своего хищника.

– Мой дорогой! – шептала Ида. – Мой любимый!..

Я встречал ее неловкие руки своим телом, поддаваясь ласкам все более, пока не сломился совершенно и не стал нападать в свою очередь, припоминая те любовные науки, которые не забываются и за десятилетия.

В какой-то момент она тихо вскрикнула, а потом обмякла подо мною маленькой девочкой…

А потом я увидел на ее коленке алую капельку…

Она спала, обнимая меня за плечи, а я смотрел на себя в зеркало, лежа на боку, и сквозь полумрак видел лицо, заросшее седой щетиной, впалые глаза, безвозвратно теряющие свой цвет, и губы – серые и дряблые.

Господи! – закричал я про себя. – Мне уже за шестьдесят! Мой бег уже слишком быстр, чтобы она, юная и чистая, могла угнаться за мной и перегородить собою прыжок в небытие!.. Господи, почему ты заставляешь меня так мучиться всю жизнь!.. Почему все не ко времени!.. Господи, прошу тебя, дай ей счастья! Пусть слова старого следователя не сбудутся, и пусть она живет всегда, еще долго-долго после меня!..

А потом что-то стало происходить с нами…

Как-то утром, когда она причесывалась перед зеркалом, взметая рыжими волосами, словно крыльями, я заметил седые волоски возле розового ушка. Тогда я ничего не сказал Иде, лишь поцеловал ее в висок.

Через неделю я посетил психотерапевта.

– Разница в возрасте никакого значения не имеет! – выразил свое мнение врач.

– А когда она в сорок пять лет?

– Тоже никакого.

– Я гожусь ей в деды.

– Если вы будете об этом помнить, то и она непременно это почувствует. Относитесь к годам легче, и вскоре разница сотрется. Вот увидите! Главное – молодеть душой!

– Спасибо, доктор.

– Сколько, вы говорите, ей лет? – полюбопытствовал психотерапевт, когда я был уже в дверях.

– Шестнадцать.

– Педофил, – послышалось мне на прощание.

Я оглянулся, но увидел лишь сочувственную улыбку…

А еще потом Ида как-то сказала, что общение с нею пошло мне на пользу, что я стал выглядеть гораздо лучше и что в моих глазах появился юношеский блеск.

– Любовь омолаживает! – наставляла она. – А ты комплексуешь!

И действительно, наблюдая себя в зеркале, я нашел, что кожа моя порозовела, а волосы заблестели, как будто я смазал их травяным бальзамом.

А еще через неделю, проснувшись утром, я почувствовал себя сильным и молодым, а потому мне внезапно захотелось вытащить из-за шкафа лук, колчан со стрелами и отправиться на стрельбище, на котором я не был столько времени.

– Конечно, пойди!

– Хочешь со мною? – спросил я.

– Нет. Мне что-то нездоровится, – ответила девушка и, видя, что я после ее признания собираюсь отложить свой поход, замахала на меня руками и почти вытолкала за дверь насильно.

Самое удивительное, что я не промахнулся ни разу! Все стрелы легли в самый зрачок мишени, и сын старого Лу в восхищении захлопал в ладоши, призывая остальных посмотреть на столь значительный результат.

– Это потрясающе! – кричал он. – Вы, месье Сандал, могли бы с успехом выступать на чемпионате мира!

– Да, – подхватил какой-то тридцатилетний стрелок. – В пятьдесят лет такая поразительная точность!

– В шестьдесят два, – поправил я…

А еще через месяц, когда большинство моих седых волос потемнели и стали походить на воронье крыло, когда отвислый и дряблый живот подтянулся, а грудь окрепла, я понял, что происходит какая-то непонятная, неладная вещь.

Когда я ласкал свою Иду долгими ночами, поражаясь своей силе и выносливости, то чувствовал теперь под ладонями не упругую девичью спину, а мягкое тело взрослой женщины с сильными, чуть полными ногами…

– Что же происходит? – спрашивал я, когда она, довольная, разметавшаяся по постели, прикрывающая простыней прибавившийся животик, жмурилась негой и перебирала пальцами мои черные волосы.

– Ах, – вздыхала она. – Я делюсь с тобою своей молодостью!..

– Прошу тебя, не надо!

– Ах, я не могу этого не делать! Таково уж мое предназначение! Вскоре с тобою произойдут и вовсе непонятные вещи, но ты не пугайся и относись к этому как к должному.

Она потянулась в постели, заколыхав большие рыжие груди, усыпанные веснушками.

– Я – это ты, мой дорогой! – улыбнулась Ида…

Старые знакомые, встречавшие меня на улице, делали совершенно удивленные лица и, прижимая руки к груди, восторгались по-детски.

– Месье Сандал! – поражались они. – Это вы?!. Как вам это удалось?!.

Сначала я кивал утвердительно, но когда по прошествии еще одного месяца тело мое избавилось от полутора пудов веса, то на вопрос, не Сандал ли моя фамилия, я сам делал удивленную физиономию.

– А как похож на Аджип Сандала! – поражались встречные. – На молодого Аджип Сандала!..

Мне пришлось перестать посещать стрельбище и кафе "Рамазан", в котором меня знали как облупленного. Я перестал появляться там, где меня знали, и проводил почти все время с моей Идой.

Весь ужас происходящего заключался в том, что пока я молодел, превращаясь в двадцатипятилетнего юношу, моя Ида претерпевала обратное превращение, словно бы она действительно отдавала мне свою жизнь, перекачивая ее через ночные поцелуи и проникновения.

– Да остановись же ты! – кричал я в отчаянии, когда при свете дня смотрел на ее расплывшееся лицо, полные, в веснушках руки с вздувшимися на кистях венами. – Немедленно прекрати это делать!

– Я не могу! – признавалась она с печалью.

Ей было страшно, когда она, случайно взглянув на себя в зеркало, обнаруживала в нем сорокапятилетнюю женщину взамен шестнадцатилетней девочки, пришедшей ко мне год назад девственно чистой и непорочной. Но мужество в ней пересиливало страх, и в такие минуты она с философским спокойствием говорила, что на все воля Божья, и если так происходит, то, значит, так надо и так тому и быть!

– Понимаешь ли – предназначение!

– Но до какой же степени все поменяется? – вопрошал я.

– Не знаю, – отвечала Ида глубоким, с трещиной голосом.

А еще через месяц я почувствовал к ней отвращение. Мое тело налилось молодецкой силой, и я то и дело ловил на улицах кокетливые взгляды юных девиц, праздно шатающихся по парижским улицам.

Сама же Ида превратилась в женщину бальзаковского возраста и с удивлением взирала на свои бесцветные волосы, которые еще совсем недавно поражали своим огненным морем.

– Ты ли это? – спрашивал я ее в ванной, сбривая густую черную щетину со своих крепких щек.

– Я, – отвечала Ида, плача в наполненную ванну.

– Твои груди расплылись, как будто ты выкормила тройню!

– Я знаю.

– Как ты находишь меня?

– Ты прекрасен.

– А ты ужасна.

– Я знаю, – отвечала она и радовалась, что не видит себя в запотевшем от пара зеркале. – Никто не знает, близок ли, далек ли его конец! И каков он случится!..

– Да-да, – отвечал я автоматически и выбегал на улицу навстречу сладкому дыханию юной природы, дабы насладиться его земляничным запахом.

А как-то, идя по бульвару, я вдруг увидел впереди цокающую каблучками женщину с черными волосами. Что-то в ее походке показалось мне ужасно знакомым, и я погнался за ней стремительно, стараясь заглянуть в самое ее лицо, но женщина неожиданно исчезла, то ли за аркой, то ли просто растворилась в солнечном дне.

И только поднимаясь по лестнице, возвращаясь вечером к Иде, я понял, что это была Полин. И тогда я развернулся, перекрутился на каблуках по мраморной ступеньке лестницы и помчался вон из дома, в котором жила моя последняя любовь, моя пятидесятилетняя красавица Ида.

Я несся навстречу своему предыдущему пожару, зная, что никогда не сгорю в его пламени, что даже не обожгусь огненным языком страсти, а лишь пленюсь иллюзией таковой, так как все было в давнем прошлом и в нем же погребено безвозвратно!..

– Поли-и-ин! – просил я прошлое. – Моя любимая, Поли-и-ин!..

И лишь Настузя, моя милая Настузя, нянька моей жизни, гладила морщинистой рукой мои кудрявые волосы и совсем не удивлялась такому превращению. Она принимала картинки своего прошлого как должное, как плату за такую несчастную жизнь, за потерю своей любви, за потерю своего народа в глубоком детстве, и по-прежнему варила мне курицу на обед.

Я молодел с каждой минутой, нежнея щеками, и глупел мой взгляд. Я перестал удивляться Божественному провидению и перестал думать, что со мною случится впоследствии, как не думают дети всерьез о смерти.

А потом я более не смог улавливать события, происходящие вокруг. Лишь какие-то их обрывки летали ненужной бессмыслицей в моем мозгу. То я видел развешанные по квартире купальники, сочиненные Настузей, то вдруг слышал заливистый смех, доносящийся с улицы.

– Ха-ха-ха! – взлетало от подъезда. – Ха-ха-ха!..

Тогда я бросался к окну, распахивал его настежь и кричал во всю глотку:

– Бертра-а-ан! Любовь моя, Бертра-а-ан!!!

А потом опять горячая ладонь моей негритянки и холодная тряпочка на лбу…

А потом я услышал ее голос. Это было наяву…

Она говорила, что умирает. Она говорила, что пришли последние минуты ее жизни. Она сказала, что честно выполнила свой долг императорской няньки и с лихвой отработала полученную за себя отцом-папуасом кашихонскую сетку… А еще она шептала мне на ухо, чтобы я постарался добраться до России. Там родная земля позаботится обо мне!..

Я открыл глаза и увидел ее лежащей на полу. Руки были неестественно вывернуты, а глаза смотрели безжизненно вверх, как будто угадывали через потолок бесконечное небо с его однополыми обитателями.

И я заплакал по-детски от первого своего горя, от первой своей потери, прижимая руки к сердцу, словно боялся, что из него выпорхнет душа и вслед за нянькиной устремится в пространство.

– Моя Настузя! – простонал я. – Нянька моя любименькая!!!

А она лежала недвижимо, умершая на рассвете, оставившая меня одиноким в своем стремлении к детству, и мчалась ее душа безоглядно навстречу Бимбо.

И тогда, осознав свое одиночество, испуганный до ужаса, я заговорил, глядя на мертвую негритянку:

– Ты плохая. Ты оставила меня одного, а я боюсь!.. Я очень боюсь, понимаешь ли ты?!. Мама! Мама!.. Где моя мама?!!

А потом я помню пустыню и рыжего верблюда, везущего меня через осыпающиеся пески…

А еще потом как будто что-то вспыхнуло, и разглядел я себя на балконе дворца, в котором когда-то родился. Рядом стоял отец – Русский Император, взирающий на площадь, украшенную эшафотом; астролог и звездочет Муслим прислонился к стене, прикрывая от ужаса ладонью лицо, и старуха Беба, занавешенная кашихонской сеткой, икала от волнения.

А внизу, в море толпы, улюлюкающей в ожидании экстаза, взмывала на шест государственным флагом моя мать, привязанная за руки и мучающаяся от нестерпимой боли всем телом. Ее рыжие волосы развевались и рождали легкий ветерок в мире.

– Мамочка!.. – прошептал я с балкона вниз. – Мама!..

А палач все тянул за узлы веревки, выворачивая руки матери из плечевых суставов, то и дело поглядывая на бамбуковые колья, вбитые в землю… И наконец руки достигли металлического кольца, палач укрепил веревку и принялся сверкать на солнце кривым ножом, показывая царскому балкону готовность перерезать канат.

Ронял слезы на белое жабо мой отец, Император Всея Руси.

Я судорожно гадал, за что ее так тяжко пытают, ведь она старая и ее необходимо простить за грехи, мою мать, Инну Ильиничну Молокову, Государыню Российскую!

– Ах, мамочка, я тебя прощаю! – прошептал я. – Проща-а-а-ю!

– Это не ваша мама! – сказал астролог Муслим печально. – Это чужая женщина!

– Как ее зовут? – нервничал я, всматриваясь в казнь.

– Как ее зовут?.. – Звездочет задумался, припоминая. – Какое-то не наше имя!.. Кажется, Аида, или Ида… Да-да! – уверился он. – Ида!..

– Нет!!! – заорал я во все горло. – Отмените немедленно казнь!!! Я приказываю!!! Опустить флаг!!!

Отец посмотрел на меня с изумлением, поправил корону и сделал отмашку красным платочком.

И тут же стихла барабанная дробь и воцарилось на площади общее молчание. И только истошные крики павлина разорвали эту покорную тишину, разметали стоячий воздух, возвещая о всемилостивейшем прощении и о безумной радости жизни.

– Е-е-е-а-а-а! – орал победу павлин. – Е-е-е-а-а-а!!! – уносилось во Вселенную.

И толпа вновь заулюлюкала, теперь уже во здравие спасенной царицы, завыла великодушному монарху: "Слава!" – и помчалась снимать с дыбы свою Ильиничну, чтобы отнести российскую матушку на руках в монаршие покои и возложить на царское ложе отдыхать душою и замученным телом…

– Слава Эль Калему-у-у!!!

И тут я оказался на ее постели – голенький и розовый и, хлопая пустыми глазами, пускал к полу хрустальные слюнки, тыкая пухлыми пальчиками в рыжую материнскую пятку.

И она раздвинула на зов голые ноги, бесстыже раскинула их на север и на юг, открыв мне свое сумеречное лоно настежь, маня им мой туманный взор, притягивая рыжей порослью, слепя алой зарей…

И я пополз, пополз неуклюже, из последних сил, дергая лысой головкой и хватаясь за теплые простынки. Я полз к сумеречному лону, и крутилось в моем мозгу последнее слово, последнее в этой жизни понятие – ВХОД!.. И, войдя в него туго, растворясь в последе теплой массой, царским семенем, я припомнил образ моей Полин и осознал, что тогда все было не до сроку, все не ко времени хотелось, и что так и должно было быть без ВХОДА, а потому умилился последним вздохом и счастливо потерял мысль…

Hiprotomus закончил свой рассказ и замолчал. Я тоже ничего не говорил, а лишь наслаждался массажем Лучшей Подруги, то и дело почесывая зудящую щекоткой пятку.

Так в молчании прошли полчаса, а потом Hiprotomus надрывным голосом попросил меня достать из-под кровати баночку с жучихой, дабы развеять свою неутолимую печаль по прошлому плотской утехой.

– Ах, любовь! – вздохнул он и заворочался в шишке, готовясь выбраться.

Я выудил из темного угла баночку и, прежде чем поставить рядом, заглянул в нее… Сначала я не увидел самочки, а потом рассмотрел ее под травкой, забившуюся на самое дно…

Она была мертва… Жучиха напоролась на елочную иголку и, пронзенная в грудь острием, издохла.

– Ай!.. – взвизгнул Hiprotomus.

– Я куплю вам другую, – пытался я утешить соседа. – Сегодня же!

– Ай!..

Да что же так нога чешется? – подумал я и удивился, что и в этой жизни жука преследует злой рок и предсказания старого следователя вновь сбываются уже в другом пространстве, в другой его жизни.

– Ай!

– Помните, – спросил я его, – помните, вы рассказывали о том, как на поле боя пристрелили собаку золотой стрелой? Питбуля?..

– А что такое? – слабенько отозвался он.

– Не было ли, случаем, на наконечнике начертано чего-нибудь особенного?

– Нет, – уверенно ответил Hiprotomus. – Ничего такого. Лишь мои инициалы – А. и S.

И тогда я встал с постели и подошел к шкафу. Открыв дубовую дверцу и порывшись на самом его дне, я вытащил маленькую медицинскую коробочку. Поддев ногтем крышку, я подставил под солнечные лучи золотой наконечник стрелы, с выгравированными на нем буквами А. и S.

– Его когда-то извлекли из моего позвоночника, – сказал я.

– Да-да-да! – чему-то обрадовался жук. – Значит, это я вас тогда, как собаку! Через пространства и измерения!.. Ха-ха!.. Бывает же такое!.. Ха-ха-ха!..

И тогда во мне все восстало. Кровь прилила к лицу, а сердце захлебнулось ненавистью!

– Я вас убью! – зашипел я. – Раздавлю!..

– Э-э-э! – испугался Hiprotomus. – За что, позвольте спросить?

– За то, что по вашей воле я столько лет лежу недвижимым с изуродованным позвоночником!

Схватив со стола коробок со спичками, я зажег одну из них и поднес к руке, оккупированной Hiprotomus'oм.

– Всего вам доброго! – пожелал я на прощание.

– Подождите! – истошно завизжал жук. – Немедленно подождите!!! Ведь вы же сейчас стоите на ногах! Посмотрите на себя! Ваши ноги несут ваше тело, а вы меня жечь спичкой! Немедленно погасите ее! Задуйте!!!

После его слов я упал на пол, как будто мне по ногам ударили палкой.

– Не волнуйтесь, не волнуйтесь! – морально поддержал жук, отдышавшись от смертельного испуга. – Это от неожиданности! Вы сейчас все осознаете, подниметесь на свои ножки и зашагаете ими по просторам необъятной родины! А колясочку отошлите обратно конструктору Ситосиши. Не нужны нам милости побежденных! Так ему и отпишите в сопроводительном письме! И пусть поклонится могиле своей бабушки Киоке!..

Я лежал на полу, всей щекой ощущая прелесть прохладных досок, и был совершенно спокоен. Я пытался восстановить мозговые импульсы, командующие мускулатурой ног, и совершенно не слушал болтовню жука.

Мои ноги шевелятся! – осознавал я. – Я чувствую, как чешется пятка. Я чувствую тепло в пальцах! Я даже чувствую, как пробиваются на ляжках волоски!!!

А потом я повернул голову и увидел ее. Она лежала на кровати, свесившись кистью с матраца. Она была абсолютно бела, а ноготки ее сильных пальцев посинели васильками.

И я поднялся. Сначала на четвереньки, затем, трясясь коленями, стал возносить свое тело на отвычную высоту и рыскал по сторонам руками, ища случайную опору чьего-нибудь плеча, но не находил ее, сейчас необязательную, а потому балансировал на своих двоих и улыбался в окно счастливо.

А потом, подбадриваемый Hiprotomus'oм, я спустился ступень за ступенью по лестнице и оказался на Арбате, который вдохнул всей грудью со всеми его пешеходами и выдохнул затем обратно. А улица украсилась весенним солнечным днем!..

– Я иду! – сказал я громко и счастливо. – Я иду сам!!!

– Ну и иди, – сказал кто-то в ответ…

Я ходил своими ногами целый день, наслаждаясь их жуткой усталостью и сбитыми в кровь пятками, и только здравая мысль удерживала меня от бега на длинную дистанцию в полном обмундировании и с рюкзаком в два пуда…

Я похоронил Лучшую Подругу ранним утром, уложив ее в огромную музыкальную шкатулку, купленную специально для прощального ритуала, и, отпустив пружину, под звуки Испанской рапсодии, опустил гроб в огненное жерло котельной нашего дома.

Я беззвучно шептал ей слова благодарности, облагороженный чужой жертвенностью, и плакал, роняя слезы на свои окрепшие ноги…

Идя по булыжной мостовой еще не проснувшегося Арбата, одинокий в своем раннем пробуждении, я лениво думал о будущем. Не о том, что мне надо будет делать, кого любить и кого жалеть. Я думал о будущем целиком, как о чувстве голода, которое нужно удовлетворить и насытить. Мне нужно насытить свое будущее!

– Ах, ноги мои, ноги!!!

В этот ранний час солнце так припекало, что я снял куртку и закатал до локтей рукава рубашки. Уже появились первые продавцы бубликов и питы, и я подошел к одной из тележек, вдруг почувствовав, что смертельно хочу есть.

– Питу с курицей, пожалуйста! – попросил я. – И кетчупа побольше!

Помидорный соус брызгал во все стороны, я измазал им свое лицо до ушей, а продавщица, пухленькая девушка, смеялась от души, протягивая мне пачку салфеток.

И вдруг из переулка, в котором находится "Комитет по абстрактным категориям", вылетела на еще не проснувшуюся улицу пролетка, запряженная парой лошадей.

– Посторонись! – кричал бородатый возница. – Эге-ге-е-ей!

Он промчал своих лошадей и скрылся в другую улицу. А по мостовой шел мой мальчишка, сдерживая вырывающийся из рук красный воздушный шар. Он был жив, мой мальчишка, а значит, был жив и я.

– Вы видели мальчика с шариком? – спросил я продавщицу.

– Нет, – ответила она с улыбкой, оглядывая пустую улицу.

– А лошадей, здесь сейчас проскакавших?

– Нет, – ответила она, кокетливо склонив головку, уверенная, что я шучу, таким образом завязывая с ней знакомство.

– Прощайте! – кивнул я и пошел прочь, оставив ее за прилавком одну, враз погрустневшую.

Я направлялся домой, чтобы взяться за гусиное перо и описать монблановскими чернилами все радости, происшедшие со мною за последние дни.

Сидя за письменным столом, я вдруг понял, осознал в одно мгновение, что в прошлой жизни был собакой. Питбулем с крысиной мордой.

– Злобной, кровожадной собакой! – подтвердил жук. – Это меня вы кусали за сапог, роняя желтую слюну! Вы были бешеной собакой! Я вас застрелил призовой стрелой! Собаке-собачья смерть!

Я открыл пузырек с перекисью и обильно полил ею шишку.

– Ах… – вздохнул Hiprotomus с наслаждением.

В среду я отправился в спортивный зал, где когда-то познакомился с Зоей. Слегка волнуясь, я пробовал на ощупь железо, от которого отвык за много лет,. и глядел по сторонам, желая неожиданно встретить ее.

– Зоя не появлялась уже лет шесть! – сказал мне менеджер. – Она продала этот зал и исчезла. Новый хозяин пытался ее разыскать, так как возникли некоторые вопросы по партнерству, но даже следов ее не нашел. Исчезла с концами.

– Она вышла замуж, – объяснил я. – За финна. Его фамилия – Ракьевяре.

– Да? – удивился менеджер. – Я этого не знал… Впрочем, приходите тренироваться, когда захотите. Бесплатно…

Бычков появился в воскресенье через неделю.

– Я нашел ее! – объявил он, но без особой радости в голосе.

– Познакомишь?

– Я нашел адрес, по которому ее скрывают!

– Тебе нужна моя помощь?

– Спасибо, – сказал мой товарищ и оглядел кресло конструктора Ситосиши, в котором я сидел. – Ты мой самый близкий друг!..

И тогда я поднялся во весь рост, оттолкнув ногой ненужную коляску.

– Тебе нужна моя помощь? – еще раз спросил я.

Бычков умел владеть собой. Он лишь покраснел от неожиданности, затем кашлянул в кулак и сделал шаг навстречу.

– Каким образом?

– Молитвами любимой женщины.

– Господи, как я рад!

Мой товарищ подошел ко мне и обнял крепко-крепко, так что я понял, что он по-настоящему мой товарищ.

– Конечно, мне нужна твоя помощь, мой дорогой! – прошептал в ухо Бычков. – Вот удача!.. Мы едем через пять дней!

– Куда?

– В Санкт-Петербургскую область. Поселок Шавыринский. Там ее прячет этот Эдерато!

– В Шавыринский?! – изумился я, отстраняясь от товарища.

– Да, а что?.. Ты знаешь, где это?

– Да. Там живет Анна Веллер.

– Кто это?

– Я тебе рассказывал. Я познакомился с ней в санатории. Помнишь?..

– Ах да! Ну тем лучше, там встретишься со своей Анной и будет где перекантоваться!..

Ах, моя милая Анна!

Через пять дней я увижу вас! Хотя нет, через шесть, так как мы с Бычковым выезжаем поездом!.. Вот и случилась оказия, при которой мы наконец соединимся, и вы познакомитесь с моим товарищем… Я жутко счастлив, что смогу дотронуться до вашего живота, в котором живет наша голубоглазая девочка, и гладить его досыта, убаюкивая дочь до сроку…

До встречи, моя дорогая, единственная, любимая!..

Ваш Евгений Молокан

ПИСЬМО ДЕВЯТНАДЦАТОЕ

Отправлено 30-го марта

по адресу: Москва, Старый Арбат, 4.

Евгению Молокану.

Здравствуйте, Женя!

Человек из благотворительного общества наконец появился и принес мне бесплатную путевку в санаторий.

Это не тот санаторий, в котором мы с вами познакомились, а совершенно другой, в другом конце страны.

Я счастлива за вас, что так все произошло! Я счастлива за ваше чудесное выздоровление!.. Но, к сожалению, встретиться с вами и вашим другом мне не удастся, так как путевка начинается за день до вашего прибытия, а добираться до санатория не менее двух суток.

Вы знаете, в последнее время что-то со мною произошло. Меня мало интересуют события, происходящие вокруг. Меня вообще мало интересует реальность. Я все более интересуюсь изменениями в себе, а именно в моем набухающем животе. Глаза мои смотрят лишь внутрь плоти, совершенно скучая от созерцания улицы и телевизора… Я вычитала в каком-то журнале, что так и должно быть у беременных женщин. Их перестает волновать окружающее, и даже мужей своих они перестают замечать, так увлечены они созреванием плода.

Милый мой!

Вы должны отыскать себе другую! Теперь у вас все в порядке, и вам не след любить меня, парализованную домоседку, а потому я не сообщу вам адреса санатория и пробуду в нем до срока родин. Не обессудьте и не обижайтесь, любовь моя!

Ключи от дома будут лежать под крыльцом. Обязательно воспользуйтесь ими для отдыха вашего и вашего товарища Бычкова, которому большой привет и уверения, что я его люблю по-дружески, так как он ваш товарищ!

Ах, ведь не зря я поверила в передачи про пространство этого Готлиба, создавшего сосуд, объединяющий все измерения. Вот и стрела, пронзившая вашу спину, прилетела из другой жизни!..

Прощайте, мой любимый, мой единственный!

Ваша Анна Веллер

P.S. Умер Лучший Друг. Я обнаружила его в углу, холодным, как мрамор, с растопыренными смертью пальцами. Я уложила его в бархатный футляр и закопала рядом с Горьким. Я плакала… Я плакала и за Лучшего Друга, и за Лучшую Подругу… Их биологический цикл завершился. Они выполнили свое предназначение и умерли…

P.P.S. Попыталась выписать из библиотеки что-либо, написанное физиком Готлибом, и получила отказ. У него совсем нет печатных трудов. Странно!..

ПИСЬМО ДВАДЦАТОЕ

Оставлено 7-го апреля на письменном столе

в доме по адресу: поселок Шавыринский,

д. 133. Для Анны Веллер.

Дорогая Анна!

Добрались мы до Санкт-Петербурга без особых приключений, а далее автобусом до Шавыринского.

У нас с Бычковым было достаточно времени, чтобы разработать предстоящую операцию. Всю ночь мы не спали и обсуждали детали.

– Опиши мне его, – попросил я.

– Ему лет сорок пять, – вспоминал Бычков. – Могучего телосложения, хотя одежда скрывает мускулатуру полностью. Из этого я делаю вывод, что он особо тренирован и не исключено, что мужик – наш коллега.

Бычков открыл спортивную сумку, и я увидел в ней два пистолета-автомата, запасные рожки с патронами, несколько плоских гранат и тротиловый пластилин в прозрачном пакете.

– Не думаю, что нам это понадобится! – усмехнулся я.

– Ничего, ничего. Береженого Бог бережет!

– А как ты все же вычислил этого Эдерато?

– Случай, как всегда, помог. Мальчишка углядел у своего отца фоторобот и сказал, что видел ее входящей в дом почтальонши с мужиком, который все время ловит рыбу. Ну, а отец уже мне сообщил.

– А кто отец мальчишки?

– Опером в Шавыринском, – ответил Бычков. – Кстати, это фамилия такая – Эдерато. Зовут его обычно – Владимиром Викторовичем!

– Как?!! – обалдел я…

Почти до самого Санкт-Петербурга мне пришлось рассказывать Бычкову про вас, милая Анна, про Владимира Викторовича, гнусным образом преследующего слабую женщину, и только про руки я умолчал. Зачем про них рассказывать, когда они в земле!.. Таким образом в этом деле возникла и моя личная заинтересованность, а это совсем другой стимул!

– Мы расправимся с ним! – уверил я Бычкова. – Кем бы он ни был!

Весь следующий день мы провели в вашей квартире, готовясь к штурму дома Владимира Викторовича. Ключ, как вы и говорили, обнаружился под крыльцом. Мы десятки раз проверили оружие и обговорили план, по которому я ворвусь через окно, а Бычков должен выбить дверь.

Все-таки вы не выбросили мою фотографию. Она стоит на вашем письменном столе, и глянец моего лица чуть подернулся пылью. Это – я, а не американский астронавт Армстронг. Мы часто баловались в нашем учреждении компьютерным совмещением фотографий. Луна настоящая, а в скафандре – я. Мои глаза все это время смотрели на вас…

Я увидел на стене гитару работы вашего отца, Фридриха Веллера, подвешенную за кожаный ремень, и обнаружил на письменном столе пилку-ножик, которым вы вскрывали мои письма…

Моя Анна!..

К вечеру в доме появился местный опер, маленький человек с волосатой головой, который рассказал нам о ваших галлюцинациях, связанных с Владимиром Викторовичем.

– Видимо, не все так просто! – покачал головой опер. – Видимо, в словах Веллер была своя правда!..

– Совсем не просто, – подтвердил Бычков. – Дома?

– Дома. От пола отжимается. Я насчитал тысячу двести раз и ушел. А он все еще отжимался. Сильный, сука!

– Только ты смотри, – предупредил мой товарищ. – Никому!

– Я все понимаю, – тряхнул волосами опер.

– Дуй домой! – приказал Бычков.

– Как домой?!. – опешил волосатый.

– Давай-давай! Мы сами!..

– И не стыдно вам! – обиделся опер. – Как грязную работу – так полиция! А как что покрасивше, так спецназ!

– Не обижайся! У нас это личное дело! Мы просто не можем тебя взять!..

Опер сокрушенно покачал головой и ушел кормить своего бдительного мальчишку ужином, а мы с Бычковым расселись по разным углам и думали каждый о своем.

Вероятно, мой товарищ надеялся на благоприятный исход операции, представлял себе встречу с толстой Асей, как она бросится к нему на шею, освобожденная от тирании Эдерато, и будет целовать его лицо бесконечно, пока ее тело не нарадуется прикосновениями, пока глаза не насмотрятся на улыбку освободителя, а руки не устанут от объятий.

Я же лелеял думку о вас, милая Анна!.. Смею уверить вас, что исцеление вовсе не повлияло на мои чувства, на бесконечную любовь к будущему ребенку, нашей востроносенькой девочке с голубыми глазенками. Конечно же, по завершении операции я найду вас и санаторий, в котором вы скрываетесь от меня хитрым партизаном!

Бычков взглянул на часы и сказал – "пора!".

Я кивнул и еще раз осмотрел свою экипировку, чтобы нигде не звенело и ничто не натирало. Гранаты висели на левом боку, под курткой защитного цвета, а пистолет-автомат торчал прикладом из кобуры.

– Пошли?

– С Богом! – отозвался Бычков.

Было совершенно темно, когда мы вступили в весеннюю слякоть, утопая в оживающей пузырями жиже по самые щиколотки, и пошли друг за другом к дому Владимира Викторовича, он же таинственный Эдерато.

Уже в огороде, меж грядок, Бычков слегка приобнял меня, еще раз шепнул на ухо "с Богом" и, подтолкнув к светящемуся окну, бесшумно побежал к двери дома номер сто девять. Там проворно скатал шарик из тротилового пластилина, засунул его в замочную скважину и, вставив запал, поднял руку…

Я увидел его сидящим за столом в сумрачном свете слабой лампочки под зеленым абажуром. У него был коротко остриженный затылок и мощная шея. Он неотрывно смотрел на большую бутыль, стоящую в углу, и покачивался из стороны в сторону, как будто медитировал.

В правой руке я удерживал пистолет-автомат, а левой сжимал березовое полено, чтобы выбить по команде оконную раму.

И тут он обернулся. Словно какое-то неосознанное звериное чутье заставило его мускулистую шею заворочаться, и он взглянул в окно из-под узкого лба, встретясь со мною черными, слегка раскосыми глазами.