1 2 3 4 5 6 7 8 9 

– И каким образом вы из патологоанатомов в импресарио? – удивился Иван Семенович.

– У меня мать была солисткой Казанского театра оперы и балета. Можете справиться в дирекции Большого театра.

– Понятно.

– Он умер? – поинтересовался прозектор, и столько сдержанной тоски было в его глазах, что генерал Бойко подумал о том, что зря держит невинного человека в тюрьме, тем более у человека произошло крушение надежд. Из грязи в князи и обратно!.. И никакой премьеры в пятницу не будет!..

– Пока жив, – ответил генерал и после ответа предложил патологоанатому чаю.

– Что означает – пока?

– В сердце студента Михайлова вогнали железнодорожный рельс, пригвоздив молодого человека к промерзшей земле, как бабочку к листу ватмана!

– Ах!!! – Ахметзянов прижал ладони к лицу и посмотрел на генерала с ужасом человека, которому самому объявили о близком его конце. – Как же это, как?!!

– На том… – Бойко не мог подобрать эпитета сразу. – На том звере куча трупов!

Ахметзянов был бледен, насколько позволяла смуглая татарская кожа. Он уже знал, что его ждет: морг больницы города Бологое.

– А давайте поедем в клинику? – предложил Иван Семенович.

– Да-да, конечно, – воодушевился импресарио. – Может быть, застанем его еще живым!..

Уже совсем рассвело, когда генеральская машина въехала во двор Боткинской больницы. Ее занесло возле приемного покоя, но водитель справился и уже ппавно подкатил к хирургическому.

Мужчины поднялись на третий этаж, где располагапись операционные и реанимационные блоки.

– Куда?!! – грозно надвинулся на пришлых молоденький врач с белобрысой челкой, но, уткнувшись физиономией в удостоверение с гербами, ретировался к стене.

– Пациент, которого привезли два часа назад с проникающим ранением сердца, жив?

– Вроде жив, – неуверенно отозвался врач.

– Где он?

– Его Боткин оперирует.

– Как идти?

– Халаты наденьте! – попросил молоденький врач, потрогав челочку.

Накинув на плечи зеленые хирургические халаты и натянув на ноги такого же цвета бахилы, господа Бойко и Ахметзянов проследовали в операционную номер пять, где на хромированном столе возлежало тело студента с раскрытой грудной клеткой!

– У него сердце справа! – весело сообщил хирург Никифор Боткин, заметив вошедших. – Редчайший случай. Я его влево перенес! Впервые в мире, заметьте!..

Вокруг стола стояли зрителями еще несколько человек и с неподдельным восхищением глядели на руки хирурга, которые работали словно на убыстренной кинопленке. Что-то сшивали, резали, перемыкали, зажимали… В общем, руки жили отдельно от Никифора, и зрители шептали в уши друг другу: «Гениален, конгениален!»

– Посмотрите на его легкие! – хохотал через марлевую повязку Боткин. – Ну разве это человеческие легкие? Посмотрите, какие огромные! Лошадиные, я бы сказал, или медвежьи, в конце концов!

Бойко вспомнил, как маленький чукча рассказывал ему о медвежонке по имени Аляска.

– А сердце-то бьется! – возвестил хирург. – И бьется слева!

– Ты, Никифор, – гений! – воскликнул Ахметзянов.

Боткин обернулся и встретился глазами с патологоанатомом.

– И ты здесь, беглый!

Прозектор кивнул, утирая слезы.

– На сей раз он тебе не достанется! – сообщил промакивая кровь, Никифор.

– Будет жить? – поинтересовался генерал.

– А как же!

– Во, бля, дает! – не выдержал Бойко. – После такого ранения!..

Тут он случайно опустил голову и увидел эрекцию выпирающую из-под халата Боткина. И здесь понял, как она, сексуальная энергия, перекачивается в творческую…

«А я кто? – задался вопросом Бойко. – Вокруг гении, а я-то кто?.. Что в жизни сделал? Чем удивил? Понял ли суть вещей? Пришел ли к Богу?..» На все вопросы, заданные себе самому, генерал мужественно ответил – нет!

Еще шесть часов длилась операция, а Боткин, казалось, не уставал ни капельки, временами восторгаясь:

– А заживает на нем как на собаке! Практически чудо какое-то!..

А потом студента Михайлова перевезли в палату реанимации, где он через три часа открыл глаза, и Ахметзянов, солдат, афганец, заплакал навстречу голубому сиянию.

– Голубчик вы мой! – восклицал он. – Спартачок!..

А генерал куда-то исчез, вероятно, по служебным надобностям…

Вера ждала его двое суток, а потом решилась и пошла в театр. На вопросительный взгляд Степаныча ответила:

– Я – жена его!

Степаныч трагически опустил голову:

– Почти вдова, – и добавил: – Вдова господина А. Красиво!..

Она чуть с ума не сошла. Побледнела, кровь отхлыла от кожи, ноги подкосились.

Степаныч комментировал:

– А прибили нашу звезду-шмизду! Говорят, фонарным столбом по голове два часа дубасили! Растением стал. Сердце бьется пока, а голова в лепешку!

Медленно, по стеночке, Вера сползала к полу. Она даже увидела таракана, бегущего к мусорному ведру. Таракан был столь велик и реален, что стал для девушки главным объектом, на котором пыталось сосредоточиться ее сознание.

– Ты что, старый, мелешь! – услышала Вера громкий голос Алика. – Ты что, дубина стоеросовая, девчонку пугаешь!!!

– Так я что, – припугнулся вахтер. – Я, что народ говорит, передаю. Я – передатчик!

– А если ты передатчик, – посоветовал Алик, – попросись в армию вместо рации!

– Что это вы, Альберт Карлович, – обиделся Степаныч. – Если «народный», то над обычным человеком можно обзываться?

– Замолчи, уволю! – уже добродушно сказал Алик, придерживая Веру под локотки.

Степаныч, просидевший на сем месте несколько десятков лет, вдруг, представив себя не у дел, необычайно огорчился, но потом успокоился быстро, придумав, что напишет на пенсии книгу под названием «Вахтер», где Альберта Карловича выведет безголосым педерастом, который в зимнее время носит не шаляпинское пальто, а женское манто, трепанное молью. Особенно Степанычу понравилось, что манто моль сожрала! Ха-ха!..

Здесь на вахте появилась Лидочка.

– И что ты, Ванечка, такой злобный! – вспомнила «вечная» имя вахтера. – А помнишь, кто тебя на это место в сорок седьмом пристроил? Когда тебе жрать нечего было?

– Помню, – сконфузился Ванечка.

– Видела бы тебя твоя тетка Виолетта сейчас! – наигранно рассерженно произнесла Лидочка.

Степаныч действительно сконфузился, хотя тетки Виолетты почти не помнил, так как та умерла в пятьдесят первом. С тех пор минуло пятьдесят лет…

– Ну что, деточка, – обратилась Лидочка к обессиленной Вере, у которой лицо было цвета гашеной извести. – Поедешь с нами в больницу?

– Да! – затрепыхалась девушка. – Конечно…

– Тогда что же мы стоим?..

Прибывши в гостиницу «Звездочка», Ягердышка тотчас стал собираться в дорогу. Сложил нехитрые вещички в наспинный мешок и тронулся в путь.

Сначала он спросил милых прохожих, как пройти к Большому театру. На него посмотрели странно, но ответили, что надо идти на юго-запад, потом повернуть налево, потом направо, пройти через лес, держась правой руки, опять направо, перейти через реку, хотя лед уже тонкий, а там в Бирюлево и театр Большой…

Ягердышка умилился от обилия в мире добрых людей, поклонился в знак признательности и пошел в Большой театр.

Шел чукча часов шесть. И лес нашел, и реку, которую поначалу форсировал успешно, а потом ледок предательски подломился, и Ягердышка оказался в холодной воде.

Ему было к тому не привыкать, потому, поплавав несколько, выбрался на более прочную поверхность и добежал до противоположного берега, где его приняли доблестные милиционеры.

Поначалу сержанты решили отвезти задержанного в участок, но с косоглазого текло, и милиционеры сжалились над столь невзрачной персоной, объяснили неразумному чукче, что обманули его, что Большой театр совсем в другой стороне, рассказали напоследок свежий анекдот о том, что чукча не читатель, а писатель, и отпустили с миром.

И Ягердышка, дабы не замерзнуть, побежал.

Его бег продолжался три часа, пока он не достиг стен Кремля, откуда привиделся маленькому человеку этот театр Большой, оказавшийся Историческим музеем про Ленина.

От долгого бега одежда на Ягердышке высохла, и от тела валил пар.

Что самое интересное, человеки, живущие в пустынях и на Севере, так омерзительно не пахнут, как обитатели городов. Сколько бы они ни работали или ни бегали, как в данном случае Ягердышка, пот их остается чистым, как ключевая вода, как природная среда, в которой они проживают… Горожанам же стоит лишь помокреть под мышками, как все вокруг смердеть начинает. А на дезодоранты денег у них нет!..

Ягердышке тыкнули пальцем на Большой, и он подошел к театру. Так муравей подползает к ноге слона. Сложно описать чувства муравья, но Ягердышкина воля была подавлена величием строения. Чукча застыл как вкопанный, разглядывая мощь колонн и колесницу на крыше, которая готова была вот-вот сорваться и унестись в поднебесье.

«Вот бы мне сесть в карету и на Полярную звезду!» – подумал гость столицы.

– Объект режимный! Стоять нельзя! Опять милиционер.

– А я не стою, я с ноги на ногу переминаюсь, чтобы не замерзнуть!

– Иди-иди, карлик! – пригрозила голосом власть.

– Я не карлик, – обиделся Ягердышка. – Я – чукча!

– Издеваешься?

Старшина очень хотел по-хорошему, но не получалось. Коротышка вел себя вызывающе! Надо было задерживать, и власть приготовилась к сему действию, как вдруг подумала: «А вдруг японец?.. За японца гениталии оторвут! Японцы в семерку большую входят!.. Хотя этот по-русски шпарит, как свой, но косой, как японец. Может, провокация?»

– У меня дядя – карлик, – перешел на дипломатический язык старшина. – Что же, позвольте спросить, в этом обидного?

Ягердышка первый раз в своей жизни видел дурака и засочувствовал ему всеми фибрами души.

– Мне надо билет продать, – чукча вытащил из кожаного мешочка билет и показал старшине. – В театр.

Японец фарцовщиком быть не может! Старшина был в этом уверен, как в том, что рая и ада не существует. Он хотел все-таки произвести задержание спекулянта, как вдруг рядом остановился гражданин странной наружности.

– Билетами торгуете? – просипел гражданин и облизал длинным языком шеки.

– Проходите, товарищ! – скомандовал старшина.

– Я – господин, – проскрипел субъект, в котором Ягердышка тотчас признал убийцу соседа по гостинице. – Я – твой господин! – еще раз повторил гражданин и вдруг, взявшись мохнатыми пальцами за мочку уха милиционера, дернул за нее и оторвал ухо целиком.

– Позвольте! – повысил голос старшина, затекая кровью. – Я при исполнении! – Но, почувствовав обилие крови, исходящее из дыры, где еще мгновение назад был его собственный улавливатель звуков, старшина поплыл сознанием и плюхнулся задом в сугроб.

Арококо Арококович нежно выхватил билет из Ягердышкиных пальчиков и в мгновение ока исчез, оставив после себя вонючее облако.

Тем не менее, сидя в весеннем сугробе, старшина удержал сознание, вытащил свисточек из шинели и засвистел в него негромко, булькая кровью. Во время призывного свиста милиционер подумал о какой-нибудь простенькой медали за страдание на посту, пусть хотя бы на восемьсотпятидесятитрехлетие Москвы…

Ягердышку уже успели побить коллеги безухого, прежде чем старшина сообщил, что изувечил его не японец, а страшный урод, который уже исчез.

– Но во всем виноват этот! – раненый указал на Ягердышку. – Спекулировал билетами!

«Японца» препроводили в отделение и заперли в «обезьянник», где чукча просидел несколько часов, испытывая чувство голода. Еще Ягердышка думал о том, что все в жизни непонятно, проистекает не по простым законам, а по неведомым ему понятиям…

Он вспомнил Бога, перекрестился, вспомнил белые снега своей Родины – загрустил. Загрустив, заплакал…

– Чего скулишь, япона мать? – поинтересовался дежурный.

– Я генерала вашего знаю. У меня сообщение есть к нему!

– Какого генерала?.. – зевнула милиция.

– Бойко! Я – свидетель по делу об убийстве звезды Большого театра господина А.

Милиция шелкнула челюстью и заговорила в телефон с волнением.

Через полчаса знакомый генерал прибыл в отделение, где объяснил местному начальнику в трех словах, что дело надо делать, а не пугать простых граждан.

– А у нас пострадавшие есть! – казалось, похвалился начальник отделения.

– Постовому ухо оторвали, – подтвердил Ягердышка. – Меня тоже били, но милиционеры.

– Ну что, – предложил генерал, – от пяти до восьми лет или прощения просить будем?

– Конечно, прощения! Коньячку?

– Постройте отделение! – скомандовал Бойко.

В отделении набралось двое, не считая дежурного командира. Младший лейтенант и рядовой. Милиция построилась и держала равнение на генерала.

– Что ж вы, недоношенные люди, знатного оленевода избили?

Лейтенант и рядовой зааплодировали. Знатных оленеводов в их отделение еще не доставляли.

– Принимаете извинения? – поинтересовался Иван Семенович у Ягердышки.

– Принимаю, – закивала головой добрая душа.

– Поехали…

Генерал и Ягердышка уселись в автомобиль, а вслед неслось долгое: «А коньячку-у-у-у?!.»

В дороге чукча рассказал генералу о происшествии в красках.

– Значит, в театр наш косорылый попасть хочет! – размышлял вслух Бойко.

– Значит, знает, что жив наш господин А… Но в пятницу не танцевать балеруну Спартака!.. А может, и никогда уже не крутить фуэте!.. Это тоже наш Арококо Арококович знает!..

– Хорошо, что выжил! – поддержал Ягердыщка разговор.

Вследствие этого высказывания генерал перешел на размышления про себя. Что же этому хорьку надо? Зачем он преследует студента? Зачем рельсы разобрал?..

Вразумительных ответов на эти вопросы не существовало. Вернее, где-то они имелись, но в каком-то другом измерении, пока генералу неподвластном.

– А хотите, я вас с Машенькой познакомлю? – предложил Иван Семенович, подумав о супруге как об измерении известном, но до сих пор иногда загадочном. – С женой своей?

– Мне на Север надо.

– Переночуете у нас и поедете на свой Север. Машенька будет рада вам. Сейчас как раз к ужину поспеем!

Ягердышка подумал о том, что генерал хороший человек, и согласился.

Машенька была действительно рада. Она смотрела на маленького человечка с узкими глазами и улыбалась. А потом поставила на стол блюдо с пельменями, кислую капусту, огурцы, помидоры соленые, рыбку разную, и беленькую, и красную, икорку из этой рыбки, две бутылочки – с водочкой «Елецкой» и коньячком французским.

– Ешьте, пожалуйста! – пригласила за стол хозяйка.

Генерал к тому времени переоделся в штатское, домашнее, и перестал быть похож на генерала.

Иван Семенович разлил по рюмкам и предложил: «За знакомство!»

Машенька и муж ее выпили водочки и закусили пельмешками. Ягердышка лишь пригубил, ухватив вилкой на закуску капусты. Захрустел с удовольствием.

– Не пьете?

– Не-а, – вспомнил чукча попойку у хозяина зоопарка.

– Тогда пельмени! – предложила Машенька.

– Однако, Пост Великий сейчас! Нельзя мясо кушать!

– Так вы же в гостях! – удивилась хозяйка.

Логики Ягердышка не понял, а потому смотрел на женшину, ожидая продолжения.

– В гости тоже нельзя в Пост ходить, – разъяснила супруга генерала. – А коли уж пришли, не ханжествуйте, а ешьте все, что душе угодно!

Аппетит у чукчи пропал. Его поразила столь простая мысль, высказанная женщиной так же просто.

А она почему-то засмеялась.

Представьте себе блин с глазками, носиком как у Майкла Джексона и ротиком-дырочкой!.. Все это еще собрано в недоумение!.. Генерал заулыбался.

– А еще, – добавила женщина, – вы в пути! А в пути едят то, что есть!

Про то Ягердышка знал, а потому наколол на вилку аж два пельменя и отправил оба в рот.

– Вкусно, – одобрил. – Домой я еду, на Север!

– Вот и ешьте!

– Я вас завтра самолично в аэропорт отправлю! – пообещал генерал.

– Спасибо.

– А вам лет сколько? – поинтересовалась Машенька, разливая чай.

– Девятнадцать лет, – ответил Ягердышка.

Женщина вновь засмеялась, громче прежнего. И генерал в пижаме захохотал. Сейчас Ягердышка не понимал, отчего смеются. Но не было в этом смехе обидного, а потому северный парень тоже заулыбался, показывая мелкие белые зубки.

– Ты, поди, сынок, устал? – отсмеялся генерал.

Ягердышка из гордости не ответил.

– Я постелю, – Машенька ушла из кухни.

Тогда Иван Семенович вдруг стал серьезным и спросил гостя:

– Как думаешь, сынок, кто это был?

– Не знаю, – ответил Ягердышка. – Но шибко злой! Самый злой из злых!

Больше генерал ничего не спрашивал, а думал о чем-то напряженно.

– Постель готова! – крикнула Машенька из глубин генеральского жилья.

Бойко проводил гостя в спальню и, идя в свою, подумал о том, что этот чукчонок во внуки годится ему!.. Почему подумал, сам не знал. Имелся свой внук… А еще почему-то перед сном подумал о землянике, произрастающей в носах человеческих. Или это было уже во сне?..

В семь часов утра раздался телефонный звонок.

– Генерала Бойко, пожалуйста!

Сонная Машенька, толкнув мужа, приложила трубку к его уху.

– Бойко слушает!

– К девяти утра вас ожидает министр!

– Буду, – ответил генерал.

– Не удастся тебя, сынок, проводить! – развел руками Иван Семенович за завтраком. – Машенька проводит!..

– Неприятности? – спросил чукча, отложив кусочки жира, выковырянные из любительской колбасы.

– Кто ж его знает!..

Генерал отправился на прием к министру, а Машенька повезла Ягердышку в аэропорт.

– Жаль, на балет не схожу! – посетовал чукча перед зоной посадки.

– А ты приезжай к нам в гости летом, и на балет сходим, и в оперу!

– Господи! – вскричал Ягердышка, вспомнив важное. – Забыл! Забыл!!!

– Что?

– Spearmint купить забыл! Для Бердана! – И, стащив унту, стал рвать стельку, из-под которой разлетелись в разные стороны мелкие доллары, а вылетающие граждане заботливо собрали их и, сложив их в свои карманы, растворились во всеобщем хаосе.

Северный парень силился не заплакать, но горе было столь велико, что из одной щелочки все-таки выкатилась огромная слеза и упала женщине прямо в ладонь. Слеза была столь горяча, что Машенька ахнула, бросилась к Ягердышке и расцеловала его лицо-блин за чистоту душевную, за простоту первозданную.

– Сколько жвачки нужно тебе? – прокричала Машенька сквозь объявление о том, что посадка на самолет Москва – Анадырь заканчивается.

– Пятьдесят пачек!

Она купила в киоске все, что было у тех в запасе, сунула полиэтиленовый пакет ему в руку, еще раз расцеловала и толкнула к металлоискателю.

Уже взлетая, Ягердышка вдруг увидел охотничьим глазом «самого шибко злого» и закричал, чтобы самолет остановили.

С ним заговорили и по-русски, и по-чукотски, и по-эскимосски. В самолете все были северяне.

– Не бойса! – говорили. – Не упадошь!

– Он убьет ее! Убьет!..

Но самолет уже пересек зону облачности и летел к солнцу, но навстречу ночи.

«А может быть, мне показалось? – думал Ягердышка. – Уж очень высоко было!»

Чукча залез в пакет и обнаружил между пачками со жвачкой новенькие доллары. Их было пять купюр по сто долларов каждая.

«Я больше не буду плакать! – сказал про себя твердо Ягердышка. – Я – мужчина!..»

Через три часа, когда в самолете наступили сумерки, северный парень увидел в небе звезду, сияющую столь ярко, что он глаза зажмурил.

– Что это? – спросил Ягердышка у стюардессы.

– Это? – девушка снисходительно улыбнулась. – А это Полярная звезда!

Он больше ни о чем не спрашивал, испытывая огромное счастье. Он пролетал мимо своего Рая, в который стремился когда-нибудь попасть. И, наверное, этот парень рано или поздно попадет на свою звезду!..

Ягердышка заснул, и приснилась ему жена Укля. Во сне он заскулил, словно щенок, и вытянулся в своем кресле в полный рост…

– Министр вас ждет! – отдал честь адъютант и открыл двери перед генералом.

Генерал-полковник сидел в своем кресле в штатском, низко опустив голову над орехового дерева столом, и что-то черкал «паркером» по бумажке. Иван Семенович, войдя, вздрогнул. На миг ему представился вместо министра Арококо Арококович! Такие же уши и черные завитки над ними… Но министр был лысоват, а вышеуказанный имел череп мохнатый.

Прошло десять минут…

Министр продолжал черкать по бумажке. Все это время Иван Семенович стоял почти по стойке «смирно», предчувствуя недоброе.

– Где? – раздался шепот.

Вывалился из пальцев «паркер», и черные глаза дуплетом выстрелили в физиономию стоящего солдатом Бойко.

– Где?

– Что «где»? – не понял Иван Семенович.

– Колеса палладиевые где? – прошипел министр, и опять генерал вздрогнул, припомнив беглого изувера.

– Не могу знать, товарищ министр! Колеса в вашем ведении уже три месяца!

– Сука, – тихо произнес генерал-полковник.

– Не понял?

Здесь главный эмвэдэшник взял себя в руки, поднялся из-за стола, прошел в левую часть кабинета и принялся разглядывать картину Айвазовского в богатой золотом раме.

– Дело в том, что исчезло достояние государства! – встревоженно пояснил министр. – Пропало ценного металла на сумму в семьдесят миллионов долларов! Ракеты не полетят в космос, не построятся новые телескопы…

«И фирма „Дюпон“ не выпустит запонки», – добавил Бойко про себя.

– Зачем вы встречались с Оскаром? – неожиданно спросил министр.

– С каким Оскаром? – сделал удивленные глаза генерал.

Кровь поднималась от кадыка министра к бесцветным губам.

– Где колеса?

– Вы меня допрашиваете? Если так, извольте сделать это на законных основаниях.

Иван Семенович развернулся, скрипнув каблуками, брался уже выйти вон, как услышал приказ:

– Кругом, генерал Бойко!

Иван Семенович развернулся на сто восемьдесят градусов.

– Ты же не дегенерат, Бойко! – Министр поковырял ногтем мизинца неудачный мазок Айвазовского. – Ты же понимаешь все!

– Надеюсь, товарищ министр.

После того как хозяин кабинета отковырнул кусочек краски, душа его немного успокоилась, и он сел на антикварный павловский диванчик.

– Что по делу?

– Ахметзянова нашли, но отпустили, как не имеющего к делу отношения!

– Хм…

– На студента Михайлова, оказавшегося живым и ушедшим из морга города Бологое собственными ногами, здесь, в Москве, совершено покушение неким Арококо Арококовичем! Студент выжил благодаря гению хирурга Боткина!..

– Без лирики!

– Слушаюсь!.. Преступнику удалось скрыться!

– Какое касательство все вышесказанное имеет к драгоценному металлу?

– Чутье.

– Чутье у собаки!

– И у Премьера!

– Чего-о?! – зарычал генерал-полковник.

– Премьер-министр видел преступника в Завидово и сделал правильное заключение, что человек с рельсом имеет отношение к катастрофе в Бологом. А значит, и к колесам!

Министр подумал несколько.

– Надо поймать этого, как его, Ко-ко!..

– Арококо, – уточнил Бойко.

– Побыстрее! Поймаешь, – министр осклабился, – Героем России сделаю!

Здесь раздался селекторный звонок. Министр вернулся к столу. Оказавшись спиной к Ивану Семеновичу, нажал кнопку и раздраженно выдавил:

– Сказал же, не соединять!!!

После этого он с минуту слушал и задал три вопроса: «Когда, где, кем?» Затем осторожно повесил трубку, так, чтобы звука не было единого… Пять минут стоял, уперевшись руками в ореховый антиквариат.

– Жену твою, солдат, убили… – сказал, не оборачиваясь. – Час назад… В аэропорту…

В реанимационный блок, в палату, где возвращался к жизни студент Михайлов, знаменитостей Большого театра с трудом, но все же пустили.

Особенно возбужден был Альберт Карлович. В своем длиннополом шаляпинском пальто он метался шекспировской «Бурей» по приемному покою и отнюдь не тенором, а басом кричал, что брат его сейчас гибнет в недрах сей гадкой больнички, а его, ЕГО – народного любимца России, не пущают проститься с родной душой, как будто в махровые царские времена гоняют еврейчиков!..

Лидочка смотрела на выступление Алика с неподдельном интересом. Уже в лифте Великая высказала свое мнение:

– Тебе, Алинька, в театр драматический нужно было подаваться! Огромного бы таланта артистище вышел! А так что это – теноришко, хоть и народный!..

Конечно, обладатель шаляпинской одежки обиделся и в лифте сопел.

Ни тот, ни другая на Веру внимания не обращали вовсе.

Между тем душа Веры находилась между небом и землей, как и кабина лифта. Сердечко девушки отчаянно стучало, словно пыталось вырваться из грудной клетки и вылететь на просторы бессмертия!

Ее заметили.

– Не трясись! – схватила старуха за руку.

– Я не трясусь!

Пальцы Лидочки были сухи и безжизненны.

– Выживет твой мальчик, сердцем чую…

– Сама чую! – вдруг грубо ответила Вера.

Старуха поглядела на девицу с интересом, но руки ее не отпустила. А девушке показалось, что сожми она сейчас пальцы Великой покрепче, все трухой ссыплется…

Лифт остановился, и они вышли.

– Где наш? – обернулась Лидочка навстречу рыжему человеку в хирургических одеждах.

– Вы кто? – поинтересовался хирург.

Лидочка назвала свою громкую на весь мир фамилию.

– А я – Боткин!

– Я, дружок, – пояснила старуха, – я настоящая, а ты фальшивый!..

На этих словах Никифор побледнел смертельно, попятился, захватал ртом воздух, пошатнулся, а затем и вовсе рухнул на линолеумный пол.

– Что это с ним? – бесстрастно поинтересовалась Лидочка.

– Сознание потерял, – объяснила появившаяся медсестра Катерина.

Она поднесла к носу Киши ватку с нашатырем и, пока тот кашлял и морщился, сообщила пришлым:

– Он – самый что ни на есть настоящий! Он – праправнук Боткина! И гений чистой воды! Почище предка будет!.. Это он спас вашего балеруна!..

Старухе вовсе не стало стыдно.

– Скажите, какой нежный! Я за свою жизнь лишь раз чуть в обморок не упала, узнав, что Алик гомосексуалист! Но не упала же!

– Лидочка!!! – схватился за голову тенор.

– А что такое?

За их спинами вновь раскрылись двери лифта, и появился Ахметзянов с бутербродами.

– А вот и наш импресарио! – поприветствовала Великая патологоанатома. – Сынок Алика, внебрачный!..

– Ах-х-х!!! – взрыднул Карлович. – Ах-х-х!…

– Конечно, прежде, чем он стал нетрадиционалом!..

Здесь Вера почувствовала, как ожила рука Лидочки, став внезапно молодой. Девушка засмеялась, да так искренне, что заставила посмотреть на себя изумленно.

– А чему так рады работники полового стана? – пришел в себя народный певец.

Вера осеклась, а тем временем пришел в себя хирург Никифор Боткин. Пока он поднимался с пола, Ахметзянов пожал всем присутствующим руки и, казалось, информацию о своем внебрачном происхождении воспринял ровным счетом никак. Зато руки у всех после пожатий стали пахнуть рыбой, с которой были бутерброды.

– Ну, что ж! – объединила всех Лидочка. – Пойдемте навестим нашу звезду.

– Конечно же! – поддержал Алик.

– Запрещаю! – воскликнул Никифор, и его рыжие волосы встали дыбом.

– Будет тебе, радость моя, командовать! – отмахнулась Лидочка.

– Действительно, – поддакнул певец.

– Меня-то ты, Никифор, пустишь! – был уверен Ахметзянов.

И тут вступила в события Катерина:

– Какая он тебе радость, старая! Сказали – нельзя, значит, тащи свою сушеную задницу обратно в лифт и тряси сухофруктами в своем монастыре! А ты, жиртрест, своим дворницким пальто только микробов пугаешь!..

От слова «жиртрест» Альберт Карлович, казалось, скончается на месте. Покраснел тухлым помидором и замер, ожидая немедленного инсульта. Но пронесло. Вера стояла с открытым ртом, а Ахметзянов радостно улыбался. Лишь одна Лидочка и в этот раз сохранила невозмутимое спокойствие.

– Тебя, деточка, что, мало пользуют мужчины? Ты чего здесь энергетику портишь своим ротиком зловонным!

– Вагина ненасытная… – неожиданно произнес хирург Боткин, после чего Катерина тоненько завопила и побежала по длинному коридору, стукаясь о стены.

– Господин Боткин! – обратилась к НикифорУ Лидочка, выпрямив спину до такой степени, что, казалось, старые позвонки вот-вот вылетят. – Милостивый государь, можем ли мы небольшой группой навестить нашего дорогого коллегу? Обещаем примерное поведение. При малейшем вашем сигнале ретируемся из палаты.

В обшем, Никифор так и представлял обхождение с ним – гением волею Божьей, – а потому смилостивился и, кивнув головой, проводил посетителей к палате со студентом Михайловым.

Звезды нашли Спартака «ничего-ничего»!

– Бледненький, конечно, – констатировала Лидочка. – Но молодцом!

Запахло рыбой, и все обернулись на Ахметзянова, который набил полный рот расплющенной кетой и белым хлебом.

– Не ел сутки, – оправдался импресарио, выронив из-за щеки кусок пищи, который незаметно, ножкой-ножкой, пхнул под кровать только сейчас проснувшегося студента Михайлова.

– Какой сегодня день? – спросил господин А.

– Среда, – ответили хором.

– Премьера в пятницу?

Все, кроме Веры, вежливо засмеялись.

– Отдыхай, голубок! – разрешила Лидочка. – Премьеру перенесем!

– Что-то случилось? – заволновался студент.

Господа переглянулись.

– Если вы из-за меня, то к пятнице я буду готов!

– Браво! – воскликнул Алик, и все зааплодировали.

– На этом закончим на сегодня! – скомандовал доктор Боткин.

Звезды Большого и импресарио Ахметзянов дружно сказали «До свидания!» и развернулись к выходу.

– Может она остаться? – Голубое небо смотрело на Никифора.

– Конечно-конечно!.. – чуть ли не заикаясь, проговорил Никифор и взъерошил солнце своих волос.

– Я буду здесь, неподалеку! – возвестил Ахметзянов и закрыл за всеми дверь.

Вера стояла, прислонившись к стене. Бледная, со сжатыми губами.

– Подойди, – попросил он.

Она села на край кровати. Он улыбнулся.

– У меня сердце слева, – сказал.

Она тоже улыбнулась со слезами на глазах.

– Не веришь? Иди сюда!

Она знала, что ему пробили грудь рельсом, а потому боялась даже постель тряхнуть ненароком.

Он освободил из-под одеяла руки, и она опять задохнулась от красоты его пальцев…

Он взял ее лицо прохладными ладонями и уложил себе на грудь, на ее левую сторону, на бинты.

– Слышишь?

И она услышала. Сердце четко билось слева.

А потом стучащее сердце начало двигаться. Сначала оно достигло середины грудной клетки, потом вдруг опустилось к диафрагме, затем вновь поднялось и медленно заскользило вправо, пока не утвердилось в своей привычной правоте и не принялось отбивать мерные тридцать ударов в минуту.

– Сними джинсы! – приказал он.

Она подчинилась безропотно. Ошеломленная происходящим, стянула за джинсами и трусы, обнажив великолепную бабочку, и села, крепко сдвинув колени.

– Носки сними.

Сняла.

– Ложись рядом.

Места было мало, но ей бы и сантиметра хватило.

Он положил руку на ее бабочку, на полминуты оба словно задремали, а потом он вдруг собрал пальцы в кулак.

– Смотри!

Вера распахнула глаза и увидела, как он вознес сжатую ладонь, а потом раскрыл пальцы, выпуская на волю бабочку невиданной красоты. Огромная, красная, как флаг, она медленно взмахивала крыльями, источая какой-то незнакомый аромат, а потом вылетела в форточку, став первой бабочкой этой весны.

Вера была потрясена, особенно когда увидела, что кожа ее живота абсолютно чиста. Знать, кольщик-то – гений был! Наколол живую бабочку!

Он улыбнулся.

– А теперь дай мне свою раненую ногу.

И на этот раз она подчинилась, развернувшись в кровати…

На ступне белел шрам. Он приник к нему губами, тело Веры задрожало, что-то электрическое вошло в ее организм и пробрало до самой души…

Когда вибрации закончились, силы окончательно покинули девушку.

Они лежали без движений.

– Возвращайся в театр! – сказал он.

– У меня нет таланта, как у тебя!

– А теперь ступай, я устал.

Здесь и вошел Боткин. Увидев голую девку в реанимационной палате, Никифор вскрикнул, покраснел поросенком и спросил:

– Тоже ненасытная вагина?

– Простите ее, – попросил студент Михайлов и, пока девушка одевалась, говорил хирургу, что чувствует себя гораздо лучше. Тем временем Вера выскользнула из палаты и успела вбежать в уходящий вниз лифт…

Тут студент Михайлов поднялся с кровати и, несмотря на ужас Никифора Боткина, на его категорические протесты, принялся разбинтовывать свою грудь.

– Не волнуйтесь вы так! – сматывал марлевые круги господин А. – У меня великолепные способности к регенерации.

– Да вы что! – прохрипел Киша. – Что вы!!!

В этот момент студент Михайлов полностью освободился от бинтов и растер грудь руками. Следы шестичасовой операции отсутствовали. Ни одного шва, лишь легкое покраснение, констатировал про себя внезапно успокоившийся Боткин.

– Дайте-ка я вас послушаю!

И приставил холодный стетоскоп к груди пациента. Шарил им, шарил, но сердечных ритмов не обнаружил.

– Сломался, что ли?

Студент Михайлов пожал плечами.

– Дайте руку!

Хирург пощупал пульс и определил нормальное его наполнение… Кинул в мусорное ведро испорченный стетоскоп.

– Уходите?

– Да.

Студент Михайлов натянул черный пуловер и увидел перед собой коленопреклоненного Никифора.

– Останьтесь, ради бога! Мне нужно вас исследовать! Вы – феномен, с которым наука еще не встречалась! – Киша рыдал. – Останьтесь!!!

– Меня уже исследовали тридцать два года моей жизни! Больше времени у меня нет! Простите!

Студент Михайлов легонько отодвинул Боткина, спустился по лестнице и, выйдя на воздух, глубоко вдохнул его, весенний и сладкий.

Где-то над домами, греясь в солнечных лучах, порхала большая красная бабочка.

13.

Для него все кончилось.

Он приехал в аэропорт и попросил всех отойти от носилок, на которых лежало тело, укрытое простыней.

Иван Семенович встал перед носилками на колени и потянул на себя белую ткань. Открылось лицо Машеньки.

Глаза ее были открыты, и спрашивала она как будто: «А что, собственно, произошло?»

Генерал весь скукожился и посерел.

Он не мог объяснить Машеньке, за что ей свернули шею.

А она не могла рассказать ему, как жить без нее.

Дунул ветер. Запахло летом и земляникой.

Генерал знал, откуда пришло лето, а потому заволновался, чтобы другие не обнаружили его тайны. Подозвал адъютанта и шепотом приказал вскрытия не производить, а везти жену домой…

В это время министр внутренних дел разговаривал кем-то равным себе или еще выше по должности.

– Да знает он, сука, где металл!

– Не умеешь работать? – спросил селектор.

– Умею, не сомневайтесь! Только у мужика сегодня жену убили! Три дня подождем, а там!..

– Там твои бабки станут нашими! – пообещал селектор. – А ты Подольским РУБОПом командовать будешь!..

– А не надо на меня наезжать! – вдруг не выдержал министр. – Мне на ваши колеса класть с Останкинской башни! На этих колесах только в ад катиться!

– Вы что, генерал, сдурели?

– Достали! Ей-богу, достали! Я боевой офицер!.. Какого х… У меня три ранения! А вы, гады, Родину мою сосете!!!

– В руки себя возьмите!.. Три дня можете на даче побыть, трогать никто не будет!

Если врачи понадобятся, знаете куда звонить!.. Придете в себя, соединитесь со мной!.. Ишь, Родину его сосут!.. Да ты сам х… сосешь!!!

Ее привезли домой и незаметно от генерала накололи тело формалином.

Положили в гостиной на разложенный диван.

Потом он сам ее обмыл и одел в хорошее платье.

Звонили дочь и внук, но он велел им прийти только на кладбище.

Иван Семенович сидел рядом с Машенькой всю ночь и вспоминал «чертово колесо» в Парке культуры, запах лаванды и рыжее тело жены…

Потом он позвонил в больницу Боткину:

– Знаешь?

– Да, – тихо ответил разбуженный Никифор.

– Может быть, ее черт убил?!!

– Мне приехать?

«Кто это?» – послышался в трубке голос Катерины.

– Нет. Я в порядке, – ответил Бойко и повесил трубку.

Вспомнил, что говорил Ахметзянов про землянику, что частички души эти ягоды…

Нет, не Ахметзянов это говорил, а тот, с рельсом в груди.

Снова набрал Боткинскую.

– А где этот Михайлов, студент? Мне поговорить с ним надо!

– Нет его…

– Умер?

– Ушел. У него все зажило. Он чудо природы!

– Я знаю.

Иван Семенович повесил трубку.

«Завтра подам рапорт об отставке. В субботу похороны…»

Генерал чувствовал, как по щекам текут слезы, но ничего сделать с собой не мог. Ночью плакал, это его извиняло…

«Прав был Никифор, – подумал. – Вагина ненасытная!..»

В четверг вся балетная Москва была взбудоражена! Весть о том, что отмененная накануне премьера балета «Спартак» все-таки состоится, вызвала как чудовищное негодование у балетоманов с партерными билетами, так и неподдельное счастье жителей галерки.

В одном сходились и обладатели вечерних костюмов, и владельцы мохеровых беретов: весть о покушении на будущего премьера – чистая пиаровская акция, лишь раздувающая ажиотаж. «Партерные» в большинстве своем билеты сдали из-за дороговизны, а галерщики не сдавали, так как были согласны на любую замену.

Счастливы были спекулянты, чующие к пятничному вечеру небывалую наживу, а одна экзальтированная особа из «партерных», уже сдавшая билет в кассу, решилась на самосожжение в скверике, облив себя «Шанелью № 19». Но парфюмерия гореть не хотела, и несчастная женщина истерически требовала у таксистов бензина!

Всеобщий ажиотаж подогревался еще и тем, что Большой давал лишь единственный спектакль в Москве. Этой же ночью «Красной стрелой» театр уезжал в Санкт-Петербург, чтобы ошеломить вторую столицу новым гением, а потом на пароме отбывал за границу нашей Родины через Финляндию, а далее с остановками по требованию…

Когда студент Михайлов явился на проходную театра, Степаныча чуть кондратий не хватил.

– Тебе же, сынок, голову сплющили!..

Лидочка, лицезрев господина А. в полном здравии, высказалась, что так и должен поступать настоящий артист, мол, на сцене все болячки проходят! Альберт Карлович хотел было кинуться к солисту с криками и объятиями, но сдержался и лишь прикрыл ладошкой пухлые губы.

Импресарио Ахметзянов, собравшийся наутро устраиваться по прямой специальности, увидел своего «Нижинского» и в секунду переродился в «Дягилева». Он уже почти наяву слышал неистовые овации и крики «браво» в свой адрес…

Что творилось на Театральной площади за три часа до начала спектакля, описать практически невозможно. Конная милиция, как на серьезном футбольном матче Евролиги! Внутренние войска организовали коридоры от метро до театра, а билеты проверялись еще до входа на эскалатор…

Вера зашла домой на несколько минут, чтобы переодеться в вечернее, и застала картину воистину эстетически ужасную.

Ее подруга Зоська лежала обнаженной под каким-то полуголым мужиком с волосатой, как у гориллы, спиной и таким же шерстяным задом, выглядывающим наполовину из спущенных штанов. Зоська орала что было сил, биясь в конвульсиях, шерстяной пыхтел паровозом, и Вера поняла, что застала секунду роковую.

– А-а-а-а! – провалилась в экстаз Рыжая. – А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!

После того как Зоська откричала, шерстяной споро слез с нее, натянул штаны, пиджак, увидел Веру, тыкнул и облизал мерзким языком щеки.

– Гы-гы! – сказал он еще раз напоследок и вывалился в дверь.

Что творилось в это время со стариком Козловым от криков Зоськи, остается только догадки строить.

– Кто это? – с трудом вымолвила Вера.

– Он из Арабских Эмиратов, – ответила Зоська лежащая на влажных простынях с нагло раздвинутыми ногами, ничуть не стесняясь. – Я уезжаю с ним. Он миллиардер!

– Тьфу!

Вера вошла в свою комнату, сняла с плечиков черное длинное платье.

– И нечего плеваться! – крикнула Зоська. – Каждый живет как хочет!.. Ты

– с олигофреном, я – с арабом!

Не успев договорить фразы, Рыжая почувствовала какие-то процессы внизу живота. Впрочем, сии не были болезненны, а потому Зоська от них отвлеклась:

– Он сказал, что у него даже унитазы из чистого золота!

Старик Козлов за стенкой попытался представить, как он гадит в золотой сортир, но у него это не вышло. Обязательно бы запор случился!..

Вера более не слышала, что еще говорит подруга. Взявшись за станок рукой, она вдруг почувствовала неодолимый зуд во всем теле, оттолкнулась от палки и сделала кряду пятьдесят восемь фуэте. После этого, оглядев себя в зеркале, нашла свою особу прекрасной, а в душе бурлило счастье.

На его крыльях, не слыша похвальбы подруги про сексуальную мощь мохнатого миллиардера, Вера слетела по лестнице и, выскочив на улицу, подняла руку.

Остановилась машина, и она уселась на заднее сиденье.

– А я вас знаю, – сказал человек-водитель, нажав на газ.

– Откуда? – улыбнулась счастливая для всего мира девушка.

– Подвозил вас к этому дому с молодым человеком. У него еще волосы белые…

– Вспомнила! Он вам торт желал с голубым кремом!

– Ага… Вам куда?

– К Большому театру…

Дальше они ехали молча. Человек-водитель сокрыл от счастливой девушки, что у него недавно был этот торт. Зачем делиться счастьем, если его еще совсем немного!.. У нее-то вон сколько!..

А Зоська еще не знала, что шейх ее обманул и не возьмет в Арабские Эмираты… А еще она не ведала, что беременна мальчиком, который переживет ее на тысячу сто пятьдесят три года…

В пятницу к вечеру он вдруг сказал Машеньке, что пойдет на премьеру в Большой, и лишь после этого закрыл жене удивленные глаза.

Вызвал машину и медленно поехал по Тверской, вспоминая водителя Арамова.

Подъезжая к Театральной площади, неожиданно увидел за линией оцепления необычайно красивую девушку. Но не красота привлекла генерала, а какая-то огромная одухотворенность в ее глазах. Милиция не пускала девушку, тесня тоненькую фигурку лоснящимся крупом гнедой кобылицы. Вероятно, у девушки не было билета, а у Ивана Семеновича имелось их целых два. Один – Машенькин…

Он приказал водителю остановиться, вышел из машины, предъявил милицейскому майору удостоверение и велел, чтобы девушку пропустили.

– Вы хотите на «Спартака»?

– Хочу!

Она произнесла это «хочу» с такой счастливой надеждой, что Бойко невольно улыбнулся и сказал:

– Садитесь в машину!..

В театре разве что на люстрах не висели.

Партер бряцал бриллиантами, сверкал «Патеками», произносил наиумнейшие фразы, бельэтаж был настороженно интеллигентен, а галерка, состоящая из балетного молодняка и выцветших старух, гудела так, как будто оркестр настраивался. Впрочем, оркестр надраивался само собой!

Вера и Иван Семенович оказались в ложе рядом с правительственной. Они сидели в плюшевых креслах и не разговаривали.

Неожиданно из-за кулисы показалась голова Ахметзянова.

– Патологоанатом, – констатировал генерал.

– Что? – не расслышала девушка.

Тут объявили, что в зале присутствует Президент Российской Федерации, и раздался такой шквал аплодисментов, что зазвенели хрустальные люстры.

Иван Семенович скосил взгляд и разглядел Первого. Тот, оживленный, общался с Премьером. Чуть поодаль сидели министр культуры и министр внутренних дел. Последний был хмур, со взглядом недобрым… Когда же он, в свою очередь, увидел Ивана Семеновича в обществе молоденькой красотки, просто уронил челюсть…

До увертюры оставалась минута, и за кулисами Лидочка давала господину А. последние наставления.

– Главное, не дрейфь! – говорила она, заглядывая премьеру Михайлову в глаза, и с каким-то мистическим ужасом определяла в них, голубых, полнейшее спокойствие, как будто он не Спартака через минуту танцевать станет, а пришел на диспансеризацию.

– Ни пуха! – пропыхтел Алик и, не дождавшись ответа, наставил: – «К черту» надо говорить!

Студент Михайлов молчал, словно и не слышал певца.

– Надо, надо! – подтвердила Лидочка.

– Провалимся! – затрясся Ахметзянов. – Пошлите нас к черту!!!

Студент Михайлов посмотрел на всех изумленно, здесь оркестр сыграл вступление, и балет начался…

Вряд ли стоит описывать все хореографические чудеса подробно. Достаточно сказать, что даже для искушенных зрелище было поистине фантастичным. Премьер прыгал так высоко и длинно, что если бы зрители не видели сего своими глазами, то в рассказы бы не поверили. От фуэте господина А. зал рыдал, особенно когда появлялись партнеры, жалкие карлики с лягушачьими прыжками в сравнении.

Президент России затих и честно следил за происходящим. Он понимал, что, поставь танцора и его в этом зале рядышком, танцора вознесут, а его, Первого, забросают помидорами. У него промелькнула мысль, что вовсе не он стержень круговорота в природе, но она, мысль, мелькнув, исчезла…

Министр внутренних дел за действием не следил вовсе, а думал, как свернуть башку генералу Бойко.

Министр культуры мысленно прокручивал дырочку лацкане фрака от «Бриони», понимая, что в центре Москвы сейчас происходит событие, способное потрясти весь цивилизованный мир, а за это орденок-то непременно дадут!..

Вера плакала…

Генерал Бойко ронял слезы, понимая, что жизнь кончилась… Иногда в его мозгу мелькал образ именного пистолета…

Сидящий в бельэтаже Боткин вдруг догадался, что не один он в природе гений, и от этого чуть не потерял сознание, уронив рыжую голову на Катеринино плечо. Девушка откликнулась чуткостью и положила ладошку на причинное место Киши. Благо в театре темно было…

В финале балета оказалось, что цветочная Москва работала сегодня исключительно на Большой. Цветами завалили всю сцену, занавес поднимали сорок четыре раза, а криками «браво» все же сорвали с десяток хрустальных подвесок главной люстры Большого.

В самом углу галерки тихонько аплодировал Арококо Арококович. Он улыбался, сверкая мелкими зубами. Внезапно Арококо закрутился в фуэте и проделал их кряду штук семьдесят. Но никто этого не видел, кроме какой-то длинной старухи, которая перекрестилась, шепча губами «свят-свят!»…

А потом премьеру жали руку Президент, Премьер. Министр культуры целовал в губы, а министр внутренних дел, не заходя за кулисы, отбыл в неизвестном направлении…

Лидочка терла веко, пытаясь при Президенте пустить слезу, но была суха до основания. Альберт Карлович был в этом более удачлив и рыдал откровенно, вызвав в Президенте отвращение и вопрос: «Отчего в балете столько пиде… гомосексуалистов?..»

– Вам куда? – поинтересовался Иван Семенович у девушки, когда они выбрались из театра.

– На Ленинградский вокзал, – ответила девушка. Не задавая вопросов, он отвез ее и оставил среди отъезжающих куда-то… На прощание коротко кивнул.

Приехал домой, вытащил из ящика письменного стола пистолет с гравировкой «От Президента СССР» приставил к виску, просидел полчаса замороженной треской, затем стреляться передумал… Испугался оказаться в другом от жены месте…

Завтра должны были состояться похороны его Машеньки…

Казалось, вся Москва собралась провожать Большой театр в Санкт-Петербург. Спартака тащили на руках от Театральной площади до самого вагона СВ.

С высоты он увидел ее, призывно махнул рукой и спустился на землю…

– Я поеду с тобой! – сказала Вера.

– Виолеттта-а! – пропел Карлович, прикладываясь к коньячной бутылке. – Пилят!!!

– Зачем она вам! – воспротивился Ахметзянов-Дягилев. – Женщины ужасная помеха в искусстве!..

Тем не менее поезд тронулся под истошные крики «браво» вместе с Верой.

– Знаете, что! – кричал пьяный тенор. – У нас целых два локомотива! Один запасной с запасными машинистами! Вот такие мы важные!!!

Лидочка, выпив сто пятьдесят граммов под лимончик, улеглась спать в отдельном купе, а вконец окосевший Алик, обняв Ахметзянова, плакал, признаваясь патологоанатому, что не он его отец, что никогда он плейбоем не был, а был простым гомосексуалистом. А девицы? Так они для отвода глаз всегда были!

– А с матерью твоей я дружил сильно!..

Господин А. уложил Веру в пустом купе и обещал скоро вернуться…

Прошел через несколько вагонов к хвосту поезда. Ни единой души… Лишь в последнем встретил проводницу, маленькую черноволосую женщину.

– Вы у меня один сегодня, – сказала она. – Выбирайте любое место!

Студент Михайлов улыбнулся, забрался на верхнюю гтплку и тотчас заснул…

Глубокой ночью полупьяные Алик и Ахметзянов вылезли на платформу станции Бологое подышать.

– Смотрите-ка, – заметил Карлович, – от нас локомотив запасной и один вагон отстегнули!

– Вон они едут, – указал Ахметзянов на двигающийся в обратную сторону маленький состав. – Смотрите, как колеса сверкают, будто серебряные!..

– Эффект ночного фонаря! – поднял палец Алик и увлек импресарио спать…

Перед пьяным сном патологоанатом вдруг вспомнил Алеху, больничного охранника, которого он устроил на работу, поручившись перед его матерью… Здесь его мысль перебилась заграничным турне, и он в мечтах задремал.

А в Питере недосчитались одного человека – студента Михайлова, гениального господина А.

Какая тут буча поднялась!

Лидочка хотела Алику волосья выдергивать, когда тот вспомнил об отстегнутом ночью в Бологом вагоне.

– Совсем допился, дегенерат! – вопила старуха. – И этот, Дягилев хренов!

– Найдется, – оправдывался тенор. – Куда ему деваться! Сейчас в Бологом запросим!

А Бологое ответило, что никаких вагонов у них не отстегивали!..

Вера почему-то знала, что он не вернется.

Спектакль переносили целую неделю, пока окончательно не поняли, что господин А. исчез для балета безвозвратно.

Большой отбыл в Финляндию с оперой «Хованщина».

Через две недели Вера дождалась показа в Мариинку. Бывшую приму встретили холодно, и она танцевала в самом конце показа. Зато как она танцевала!

Все старики плакали и шептались, что после Павловой и Лидочки не было в мире такой гениальной балерины!..

Ее зачислили в штат, и уже через три месяца она танцевала гастрольную Жизель в Ковент-Гардене…