1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
Рочестер  тотчас передал приказание принцессы; минуту спустя лодка остановилась.    

– Сойдем  на берег, – сказала Генриетта, ища руки Рочестера, хотя Бекингэм стоял  ближе к ней и предлагал ей свою.    

Рочестер,  не скрывая своей гордости, которая поразила бедного Бекингэма прямо в сердце,  провел принцессу по мостику, который гребцы перекинули с лодки на берег.    

– Куда  вы желаете идти, ваше высочество? – спросил Рочестер.    

– Вы  видите, милорд: к доброму Парри, который все блуждает, как говорил лорд  Бекингэм. Он ищет меня глазами, ослабевшими от слез, пролитых над нашими  несчастиями.    

– Боже  мой, – сказал Рочестер, – как ваше высочество печальны! Мы в самом  деле кажемся вам смешными безумцами!    

– Говорите  за себя, милорд, – заметил Бекингэм с досадой. – Что касается меня, я  до такой степени неприятен ее высочеству, что вовсе для нее не существую.    

Ни  Рочестер, ни принцесса не отвечали ему; Генриетта только ускорила шаги.  Бекингэм остался позади и, воспользовавшись уединением, принялся грызть свой  платок так беспощадно, что в три приема разорвал его в клочки.    

– Парри,  добрый Парри, – проговорила принцесса своим чарующим голосом, – поди  сюда. Я вижу, что ты меня ищешь, я жду тебя.    

– Ах,  ваше высочество, – сказал Рочестер, – если Парри не видит вас, то  человек, сопровождающий его, превосходный проводник для слепого. Посмотрите,  какие у него огненные глаза: точно фонари маяка.    

– Да,  и они освещают прекрасное лицо воина, – отвечала принцесса, решившая  противоречить каждому слову.    

Рочестер  поклонился.    

– Это  одна из тех мужественных физиономий, какие можно видеть только во  Франции, – прибавила принцесса с настойчивостью женщины, уверенной в  безнаказанности.    

Рочестер  и Бекингэм переглянулись, как бы спрашивая друг друга: «Что с ней сделалось?»    

– Герцог  Бекингэм, – бросила Генриетта, – узнайте, зачем пришел Парри.  Ступайте!    

Молодой  человек принял это приказание как милость, ободрился и побежал навстречу Парри,  который вместе с д'Артаньяном не спеша двигался по направлению к принцессе.  Парри шел медленно потому, что был стар. Д'Артаньян шел медленно и с  достоинством, как должен был идти Д'Артаньян, владеющий третью миллиона, –  то есть без чванства, но и без застенчивости. Когда Бекингэм, спешивший исполнить  приказание принцессы, которая, пройдя несколько шагов, села на мраморную  скамью, подошел к Парри, тот узнал его а сказал:    

– Не  угодно ли вам, милорд, исполнить желание его величества короля?    

– Какое,  господин Парри? – нахмурился молодой вельможа, немного смягчая тон в угоду  принцессе.    

– Его  величество поручает вам представить этого господина ее высочеству леди  Генриетте.    

– Кого  же? Кто этот господин? – спросил Бекингэм высокомерно?    

Д'Артаньяна,  как известно, легко было взбесить; тон герцога Бекингэма не понравился ему, он  пристально взглянул на придворного, и две молнии сверкнули под его бровями.  Однако он овладел собой и произнес спокойно:    

– Я  шевалье д'Артаньян, милорд.    

– Извините,  сударь, но я узнал только ваше имя, не более.    

– Что  это значит?    

– Это  значит, что я вас не знаю.    

– Я  счастливее вас, сударь, – сказал Д'Артаньян. – Я имел честь знать  ваше семейство и особенно покойного герцога Бекингэма, вашего знаменитого отца.    

– Моего  отца!.. Да, я начинаю припоминать… Вас зовут шевалье Д'Артаньян?    

Д'Артаньян  поклонился.    

– Может  быть, вы один из тех французов, которые тайно сносились с моим отцом?    

– Да,  милорд, один из тех французов.    

– Позвольте  сказать вам, сударь: странно, что отец мой до самой смерти не слыхал больше о  вас.    

– Это  правда, но он слышал обо мне в минуту смерти. Я передал ему через камердинера королевы  Анны Австрийской предупреждение о грозившей ему опасности; к несчастью, предупреждение  явилось слишком поздно.    

– Все  равно, – кивнул Бекингэм, – теперь я понимаю. Вы хотели оказать  услугу отцу и потому ищете покровительства сына.    

– Во-первых,  милорд, я не ищу ничьего покровительства, – отвечал Д'Артаньян флегматично. –  Его величество король Карл Второй, которому я имел счастье оказать некоторые  услуги, – надо вам сказать, что услуги королям – главное занятие всей  моей жизни, – король Карл Второй, которому угодно быть ко мне милостивым,  пожелал, чтобы я представился сестре его, принцессе Генриетте, так как  впоследствии я могу быть ей полезен.    

Король  знал, что вы теперь при ее высочестве, к послал меня к вам вместе с Парри. Вот  и все. Я у вас ровно ничего не прошу, и если вам не угодно представить меня  принцессе, то я, к моему прискорбию, обойдусь без вас и осмелюсь представиться  сам.    

– Надеюсь, –  сказал Бекингэм, любивший, чтобы последнее слово оставалось за ним, – вы  все же не откажетесь от объяснения, на которое вы сами вызвали меня?    

– Я  никогда не отказываюсь от объяснений, – отвечал д'Артаньян.    

– Если  вы находились в тайных сношениях с отцом моим, то должны знать некоторые подробности.    

– Много  времени прошло с тех пор, как кончились эти отношения, и вас тогда еще на свете  не было. Не стоит тревожить старые воспоминания из-за нескольких несчастных  брильянтовых подвесок, которые я получил из его рук и привез во Францию.    

– Ах,  сударь, – обрадовался Бекингэм, протягивая д'Артаньяну руку, так это вы!  Это вас так упорно искал отец мой! Вы многого могли ждать от нас!    

– Ждать!  Тут я мастер. Я всю жизнь свою ждал!    

Между  тем принцесса, которой наскучило дожидаться, пока незнакомец подойдет к ней,  поднялась со скамьи и направилась к разговаривавшим.    

– По  крайней мере, – сказал Бекингэм д'Артаньяну, – вы недолго будете  ждать услуги, которую требуете от меня.    

Он  повернулся и, поклонившись леди Генриетте, начал:    

– Его  величество король, брат ваш, желает, чтобы я представил вашему высочеству  шевалье д'Артаньяна.    

– Дабы  вы имели, ваше высочество, в случае необходимости, твердую опору и верного друга, –  прибавил Парри.    

Д'Артаньян  поклонился.    

– Больше  вам нечего сказать, Парри? – спросила принцесса старого слугу, улыбаясь  д'Артаньяну.    

– Король  желает еще, чтобы вы, ваше высочество, свято сохранили в памяти имя и заслуги  господина д'Артаньяна, которому его величество, как он сам изволит говорить,  обязан своим возвращением в Англию.    

Бекингэм,  принцесса и Рочестер переглянулись с удивлением.    

– Это  тоже маленькая тайна, – сказал д'Артаньян, – и я, вероятно, не стану  хвастать ею перед сыном короля Карла Второго, как я не хвастал, говоря с вами,  герцог, брильянтовыми подвесками.    

– Ваше  высочество, – заметил Бекингэм, – шевалье во второй раз напоминает  мне о происшествии, которое столь меня интересует, что я попрошу у вас  позволения похитить господина д'Артаньяна на минуту и переговорить с ним  наедине.    

– Извольте,  милорд, – отвечала принцесса, – но, смотрите, не удерживайте его  долго и возвратите мне поскорее друга, столь преданного моему брату.    

Я она  подала руку Рочестеру.    

Бекингэм  отошел с д'Артаньяном.    

– Ах,  шевалье, – начал герцог, – расскажите мне всю историю с брильянтами;  никто не знает ее в Англии, даже сын того, кто был ее героем.    

– Милорд,  один человек в мире имел право рассказать эту историю, как вы выражаетесь: то  был ваш отец. Он счел нужным молчать; прошу позволения последовать его примеру.    

И  д'Артаньян поклонился с видом человека, на которого не подействуют никакие  убеждения.    

– Если  так, сударь, – сказал Бекингэм, – простите мою нескромность; и если я  когда-нибудь поеду во Францию…    

Он  обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на Принцессу; но она, казалось,  вовсе не думала о нем, увлеченная разговором с Рочестером. Бекингэм вздохнул.    

– Что  же? – спросил д'Артаньян.    

– Я  говорил, что если я когда-нибудь поеду во Францию…    

– Вы  поедете туда, милорд, – сказал д'Артаньян с улыбкой, – я вам ручаюсь.    

– А  почему?    

– О,  я хороший пророк, и когда я предсказываю, редко ошибаюсь. Итак, если вы поедете  во Францию…    

– Осмелюсь  ли я попросить у вас – чья драгоценная дружба возвращает троны  королям, – осмелюсь ли я попросить у вас частицу того участия, какое вы  оказывали моему отцу?    

– Милорд, –  отвечал д'Артаньян, – поверьте, я буду польщен, если вы пожелаете  вспомнить, что вы виделись со мной здесь. А теперь разрешите…    

И он  повернулся к принцессе:    

– Ваше  высочество, вы – французская принцесса, и потому я надеюсь видеть вас в  Париже. Счастливейшим днем моей жизни будет тот, когда вы пожелаете дать мне  какое-нибудь приказание, доказав тем, что вы не забыли совета вашего  августейшего брата.    

И он  поклонился принцессе, которая царственным движением подала ему руку для  поцелуя.    

– Ах,  что надо сделать, чтобы заслужить у вашего высочества такую милость? –  прошептал Бекингэм.    

– Спросите  у шевалье д'Артаньяна, – отвечала принцесса, – он скажет вам.    

 Глава 36. КАКИМ  ВОЛШЕБСТВОМ Д'АРТАНЬЯН ИЗВЛЕК ИЗ СОСНОВОГО ЯЩИКА КОТТЕДЖ    

     

Слова  короля о самолюбии Монка очень встревожили д'Артаньяна. Лейтенант всю жизнь  умел выбирать врагов, и когда ими оказывались люди непреклонные и непобедимые,  значит, он сам того хотел. Но взгляды сильно меняются с возрастом: каждый год  приносит перемену в образе мыслей. Образ мыслей – это волшебный фонарь, в  котором глаз человека каждый раз меняет оттенки. Так что с последнего дня  какого-либо года, когда вы видели все белым, до первого дня следующего, когда  все кажется вам черным, достаточно промежутка в одну ночь.    

Когда  д'Артаньян выехал из Кале со своими десятью головорезами, его так же мало страшила  встреча с Голиафом, Навуходоносором или Олоферном, как стычка с рекрутами или  спор с трактирной хозяйкой. Он походил на голодного ястреба, налетающего на  барана. Голод ослепляет. Но когда д'Артаньян насытился, когда он разбогател,  победил, совершил исключительно трудный подвиг, тогда он потерял охоту  рисковать и стал учитывать все возможные неудачи.    

Возвращаясь  с аудиенции, он думал только об одном: как бы не задеть такого сильного человека,  как Монк, человека, которого старался, не задевать сам Карл II, хотя он и был  королем. Едва утвердившись на престоле, король еще нуждался в покровительстве  и, конечно, рассуждал д'Артаньян, не откажет этому покровителю в удовольствии  сослать д'Артаньяна, заточить его в Миддлсекскую башню или утопить во время  переправы из Дувра в Булонь. Короли всегда с готовностью оказывают своим  вице-королям услуги такого сорта.    

Впрочем,  если Монк вздумает мстить, он обойдется и без короля. Королю пришлось бы только  простить ирландскому вице-королю его действия против д'Артаньяна. Сказанных со  смехом слов: te absolve[9]  или сделанной каракулями пометки на пергаменте: «Король Карл» было бы  совершенно достаточно, чтобы успокоить совесть герцога Олбермеля. Щедрая  фантазия бедняги д'Артаньяна рисовала ему картину верной гибели, если слова эти  будут произнесены или написаны.    

Притом  же наш предусмотрительный мушкетер чувствовал, что в этом случае он останется  совсем одинок: дружба Атоса не поможет. Если бы дело шло об ударах шпагой,  мушкетер мог положиться на своего товарища; но д'Артаньян слишком хорошо знал  Атоса и был уверен, что при щекотливых отношениях с королем можно будет все  свалить на несчастный случай, который позволит оправдать Монка или Карла II,  причем Атос непременно станет защищать честность и благородство оставшихся в  живых и только поплачет над могилою друга, сочинив великолепную эпитафию.    

– Решительно, –  заключил гасконец, обдумав все это, – необходимо попасть в милость к Монку  и убедиться, что он равнодушен к случившемуся.    

Если,  боже упаси, он все еще сердится и не забыл обиду, то я отдам свои деньги Атосу  и останусь в Англии, сколько будет нужно, чтобы хорошенько изучить генерала; а  потом, – у меня глаз острый и ноги проворные, – если я увижу малейший  признак враждебности, я убегу и спрячусь у. милорда Бекингэма, который кажется  мне славным малым. В благодарность за гостеприимство я расскажу ему всю историю  с брильянтами. Она может повредить только репутации старой королевы, ну, а она,  выйдя замуж за подлого скрягу Мазарини, сможет сознаться, что в молодости  любила красавца Бекингэма. Черт возьми! Монку не победить меня! Притом же у  меня явилась новая мысль.    

Известно,  что д'Артаньян отнюдь не был беден идеями.    

Во время  своего монолога д'Артаньян внутренне весь собрался, словно застегнулся на все  пуговицы, а ничто так не подстегивало его воображения, как эта готовность к  бою, какому бы то ни было.    

Весьма  возбужденный, д'Артаньян вошел в дом герцога Олбермельского.    

Его  ввели к вице-королю с поспешностью, доказывавшей, что его считают своим  человеком. Монк сидел в своем рабочем кабинете.    

– Милорд, –  сказал д'Артаньян с простодушным видом, который хитрый гасконец умел принимать  в совершенстве, – я пришел просить у вас совета.    

Монк,  столь же собранный душевно, сколь его антагонист был собран мысленно, отвечал:    

– Говорите,  дорогой мой.    

Лицо его  казалось еще простодушнее лица д'Артаньяна.    

– Милорд,  прежде всего обещайте мне снисходительность и молчание.    

– Обещаю  все, что вам угодно. Но скажите же, в чем дело.    

– Вот  что, милорд: я не совсем доволен его величеством королем.    

– В  самом деле? Чем же именно вы недовольны, любезнейший лейтенант?    

– Его  величество иногда шутит очень нескромно над своими верными слугами, а шутка, милорд,  такое оружие, которое больно ранит нашу братию военных.    

Монк  всеми силами старался не выдать своих мыслей; но д'Артаньян следил так внимательно,  что заметил на его лице едва приметную краску.    

– Но  я, – отвечал Монк самым естественным тоном, – отнюдь не враг шуток,  любезный господин д'Артаньян. Мои солдаты скажут вам, что в лагере я частенько  не без удовольствия слушал сатирические песни, которые залетали из армии  Ламберта в мою. Генералу построже они бы, наверное, резали слух.    

– Ах,  милорд, – сказал д'Артаньян, – я знаю, что вы совершенство.    

Знаю,  что вы выше всех человеческих слабостей Но шутки шуткам рознь.    

Есть  такие, что прямо бесят меня.    

– Нельзя  ли узнать, какие именно, дорогой мой?    

– Те,  которые обращены против моих друзей или против людей, уважаемых мною.    

Монк  слегка вздрогнул, и д'Артаньян подметил его движение.    

– Каким  образом, – спросил Монк, – булавка, царапающая другого, может колоть  вам кожу? Ну-ка расскажите.    

– Милорд,  я все объясню вам одной фразой: дело шло о вас.    

Монк  подошел к д'Артаньяну.    

– Обо  мне?    

– Да,  и вот чего я не мог объяснить себе. Быть может, я плохо знаю характер короля.  Как у короля достает духу смеяться над человеком, оказавшим ему такие услуги?  Чего ради он хочет стравить вас, льва, со мной, мухой?    

– Но  я совсем не вижу, чтобы он имел намерение стравить нас, – ответил Монк.    

– Да,  да, он хочет! Король должен был дать мне награду и мог наградить меня как  солдата, не сочиняя истории с выкупом, которая задевает вас.    

– Да  она вовсе не задевает меня, уверяю вас, – отвечал Монк с улыбкой.    

– Вы  не гневаетесь на меня, понимаю. Вы меня знаете, милорд, я умею хранить тайны  так крепко, что скорей могила выдаст их, чем я. Но все-таки… Понимаете, милорд?    

– Нет, –  упрямо отвечал Монк.    

– Если  кто-нибудь другой узнает тайну…    

– Какую  тайну?    

– Ах,  милорд! Эту злополучную тайну про Ньюкасл.    

– А!  Про миллион графа де Ла Фер?    

– Нет,  милорд, нет! Покушение на вашу свободу.    

– Оно  было превосходно исполнено, и тут не о чем говорить. Вы воин храбрый и хитрый,  вы соединяете качества Фабия и Ганнибала. Вы применили к делу ваши оба  качества – Мужество и хитрость. Против этого тоже ничего не скажешь, я  должен был позаботиться о своей защите.    

– Я  это знаю, милорд. Этого я и ждал от вашего беспристрастия, и если б ничего не  было, кроме похищения, так черт возьми! Но обстоятельства этого похищения…    

– Какие  обстоятельства?    

– Вы  ведь знаете, милорд, что я имею в виду.    

– Нет  же, клянусь вам!    

– Ах…  Право, это трудно выговорить!    

– Что  ж такое?    

– Этот  проклятый ящик!    

Монк  заметно покраснел.    

– О,  я совсем забыл про него!    

– Сосновый, –  говорил д'Артаньян, – с отверстиями для носа и рта. По правде сказать, милорд,  все остальное еще куда ни шло, но ящик!..    

Ящик!..  Решительно, это скверная шутка!    

Монк  смутился. Д'Артаньян продолжал:    

– Однако  нет ничего удивительного, что я сделал это, я, солдат, искавший счастья. Легкомыслие  моего поступка извиняется важностью предприятия, и, кроме того, я осторожен и  умею молчать.    

– Ах, –  вздохнул Монк, – верьте, господин д'Артаньян, я хорошо вас знаю и ценю по  заслугам.    

Д'Артаньян  не спускал глаз с Монка и видел, что происходило в душе генерала, пока он говорил.    

– Но  дело не во мне, – сказал мушкетер.    

– Так  в ком же? – спросил Монк, начинавший уже терять терпение.    

– В  короле, который не умеет молчать.    

– А  если он будет говорить, – так что за беда? – пробормотал Монк.    

– Милорд, –  сказал д'Артаньян, – умоляю вас, не притворяйтесь со мной. Ведь я говорю совершенно  откровенно. Вы имеете право сердиться, как бы вы ни были снисходительны. Черт  возьми! Человеку, столь важному, как вы, человеку, играющему скипетрами и  коронами, как фокусник шарами, не следует попадать в ящик! Ведь вы не цветок,  не окаменелость! Понимаете ли, от этого лопнут со смеху все ваши враги, а у вас  их, должно быть, не перечесть, так как вы благородны, великодушны, честны.  Половина рода человеческого расхохочется, когда представит себе вас в ящике. А  ведь смеяться таким образом над вторым лицом в королевстве – совсем  неприлично.    

Монк  совершенно растерялся при мысли, что его представят лежащим в ящике. Насмешка,  как и предвидел д'Артаньян, подействовала на генерала так, как никогда не  действовали ни опасности войны, ни жгучее честолюбие, ни страх смерти.    

«Отлично, –  подумал гасконец, – я спасен, потому что он испугался».    

– О, –  начал Монк, – что касается короля, то не бойтесь, любезный господин  д'Артаньян. Король не станет шутить с Монком, клянусь вам!    

Д'Артаньян  заметил молнию, блеснувшую в его главах и тотчас же исчезнувшую.    

– Король  добр и благороден, – продолжал Монк, – и не пожелает зла тому, кто  сделал ему добро.    

– Ну  еще бы, разумеется! – воскликнул д'Артаньян. – Я совершенно согласен  с вашим мнением насчет сердца короля, но только не насчет его головы: он добр,  но чересчур легкомыслен.    

– Король  не поступит легкомысленно с Монком, поверьте мне.    

– Значит,  вы спокойны, милорд?    

– С  этой стороны – совершенно.    

– Но  не с моей?    

– Я  уже, кажется, сказал вам, что полагаюсь на вашу честность и умение молчать.    

– Тем  лучше, но, однако, вспомните еще одно…    

– Что  же?    

– Ведь  я не один: у меня были товарищи, и еще какие!    

– Да,  я знаю их.    

– К  несчастью, и они вас знают.    

– Так  что же?    

– А  то, что они там, в Булони, ждут меня.    

– И  вы боитесь?    

– Боюсь,  что в мое отсутствие… Черт возьми! Если б я был с ними, так поручился бы за их  молчание!    

– Не  правду ли я говорил вам, что опасность грозит не со стороны его величества,  хоть он и любит шутить, а от ваших же товарищей, как вы сами признаете… Сносить  насмешки короля – это еще возможно, но со стороны каких-то бездельников…  Черт возьми!    

– Да,  понимаю, это невыносимо. Вот почему я вам и говорю: не думаете ли вы, что мне  надо ехать во Францию как можно скорее?    

– Если  вы находите, что ваше присутствие…    

– Остановит  этих бездельников?.. О, я в этом уверен.    

– Но  ваше присутствие не помешает слухам распространяться, если они уже пущены.    

– О,  тайна еще не разглашена, милорд, ручаюсь вам. Во всяком случае, верьте, я  твердо решился…    

– На  что?    

– Проломить  голову первому, кто заикнется о ней, и первому, кто услышит ее. Потом я вернусь  в Англию искать убежища у вас и, может быть, просить службы.    

– Возвращайтесь!    

– К  несчастью, милорд, я здесь никого не знаю, кроме вас, и если я не найду вас или  вы, в своем величии забудете меня…    

– Послушайте,  господин д'Артаньян, – отвечал Монк, – вы прелюбезный человек, чрезвычайно  умный и храбрый. Вы достойны пользоваться всеми земными благами. Поезжайте со  мной в Шотландию, и, клянусь вам, я так хорошо устрою вас в моем  вице-королевстве, что все станут завидовать вам.    

– Ах,  милорд, сейчас это невозможно. Сейчас на мне лежит священная обязанность: я должен  охранять вашу славу. Я должен помешать какому-нибудь глупому шутнику омрачить  блеск вашего, имени перед современниками, даже, быть может, перед потомством!    

– Перед  потомством!    

– А  как же! Для потомства подробности этого происшествия должны остаться тайной.  Представьте себе, что эта несчастная история с сосновым ящиком разойдется по  свету, – что подумают? Подумают, что вы восстановили королевскую власть не  из благородных побуждений, не по собственному движению сердца, а вследствие  условия, заключенного между вами обоими в Шевенингене. Сколько бы я ни  рассказывал, как было все на деле, мне не поверят: скажут, что и я урвал  кусочек и уписываю его.    

Монк  нахмурил брови.    

– Слава,  почести, честность! – прошептал он. – Пустые звуки!    

– Туман, –  прибавил д'Артаньян, – туман, сквозь который никто ясно не может видеть.    

– Если  так, поезжайте во Францию, любезный друг, – сказал Монк. – Поезжайте,  и чтобы вам было приятнее и удобнее вернуться в Англию, примите от меня на  память подарок…    

«Давно  бы так!» – подумал д'Артаньян.    

– На  берегу Клайда, – продолжал Монк, – у меня есть домик под сенью  деревьев; у нас это называется коттедж. При доме несколько сот арканов земли.  Примите его от меня!    

– Ах,  милорд…    

– Вы  будете там как дома; это как раз такое убежище, о каком вы сейчас говорили.    

– Как!  Вы хотите обязать меня такою благодарностью! Но мне совестно!    

– Нет, –  сказал Монк с тонкой улыбкой, – не вы будете благодарны мне, а я вам.    

Он пожал  руку мушкетеру и прибавил:    

– Я  велю написать дарственную.    

И вышел.    

Д'Артаньян  посмотрел ему вслед и задумался: он был тронут.    

«Вот  наконец, – подумал он, – честный человек. Только больно чувствовать,  что он делает все это не из приязни ко мне, а из страха. О, я хочу, чтобы он  полюбил меня!»    

Потом,  поразмыслив еще, он прошептал: «А впрочем, на что мне его любовь? Ведь он англичанин!»    

И вышел,  слегка утомленный этим поединком.    

«Вот я и  помещик, – подумал он. – Но, черт возьми, как разделить этот коттедж  с Планше? Разве отдать ему землю, а себе взять дом, или пусть он возьмет дом, а  я возьму… Черт возьми! Монк не позволит мне подарить лавочнику дом, в котором  он жил! Он слишком горд! Впрочем, к чему говорить Планше об этом? Не деньгами  компании приобрел я эту усадьбу, а своим умом: стало быть, она принадлежит мне  одному».    

И он  пошел к графу де Ла Фер.    

 Глава 37. КАК  Д'АРТАНЬЯН УЛАДИЛ С ПАССИВОМ ОБЩЕСТВА, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ЗАВЕСТИ СВОЙ АКТИВ    

     

«Решительно, –  признался д'Артаньян самому себе, – я в ударе. Та звезда, что светит один  раз в жизни каждого человека, что светила Иову и Иру, самому несчастному из  иудеев и самому бедному из греков, наконец взошла и для меня. Но на этот раз я  не буду безрассуден, воспользуюсь случаем, – пора взяться за ум».    

В этот  вечер он весело поужинал со своим другом Атосом, ни словом не обмолвившись о  полученном подарке. Но во время ужина он не удержался, чтобы не расспросить  друга о посевах, уборке хлеба, о сельском хозяйстве. Атос отвечал охотно, как  всегда. Он уже подумал, что Д'Артаньян хочет стать помещиком, и не раз пожалел  о прежнем живом нраве, об уморительных выходках своего старого приятеля.  Д'Артаньян между тем на жире, застывшем в тарелке, чертил цифры и складывал  какие-то весьма круглые суммы.    

Вечером  они получили приказ, или, лучше сказать, разрешение выехать.    

В то  время как графу подавали бумагу, другой посланец вручил д'Артаньяну кипу документов  с множеством печатей, какими обыкновенно скрепляется земельная собственность в  Англии. Атос заметил, что Д'Артаньян просматривает акты, утверждавшие передачу  ему загородного домика генерала. Осторожный Монк или, как сказали бы другие,  щедрый Монк превратил подарок в продажу и дал расписку, что получил за дом  пятнадцать тысяч ливров.    

Посланец  уже ушел, а Д'Артаньян все еще читал.    

Атос с  улыбкой смотрел на него. Д'Артаньян, поймав его улыбку, спрятал бумаги в  карман.    

– Извините, –  улыбнулся Атос.    

– Ничего,  ничего, любезный друг! – сказал лейтенант. – Я расскажу вам…    

– Нет,  не говорите ничего, прошу вас. Приказы – вещь священная; получивший их не  должен говорить ни слова ни брагу, ни отцу. А я люблю вас более, чем брата,  более всех на свете…    

– За  исключением Рауля?    

– Я  буду еще больше любить Рауля, когда характер его определится, когда он проявит себя…  как вы, дорогой ДРУГ.    

– Так  вам, говорите, тоже дано приказание, и вы ничего не скажете мне о нем?    

– Да,  друг мой.    

Гасконец  вздохнул.    

– Было  время, – произнес он, – когда вы положили бы эту секретную бумагу на  стол и сказали бы: «Д'Артаньян, прочтите эти каракули Портосу и Арамису».    

– Правда…  То было время молодости, доверчивости, благодатное время, когда нами повелевала  кровь, кипевшая страстями!..    

– Атос,  сказать ли вам?    

– Говорите,  друг мой.    

– Об  этом упоительном времени, об этой благодатной поре, о кипевшей крови, обо всех  этих прекрасных вещах я вовсе не жалею. Это то же самое, что школьные гиды… Я  всюду встречал глупцов, которые расхваливали это время задач, розог, краюх  черствого хлеба… Странно, я никогда не любил этих вещей, и хоть я был очень деятелен,  очень умерен (вы это знаете, Атос), очень прост в одежде, однако расшитый  камзол Портоса нравился мне куда больше моего, поношенного, не защищавшего меня  зимой от ветра, а летом от зноя. Знайте, друг мой, мне как-то не внушает  доверия человек, предпочитающий плохое хорошему. А в прежнее время у меня все  было плохое; каждый месяц на моем теле и на моем платье появлялось раной больше  и оказывалось одним экю меньше в моем тощем кошельке. Из этого дрянного  времени, полного треволнений, я не жалею ни о чем, ни о чем, кроме нашей  дружбы… потому что у меня есть сердце, – и, как ни странно, это сердце не  иссушил ветер нищеты, который врывался в дыры моего плаща или в рапы,  нанесенные моему несчастному телу шпагами разных мастеров!..    

– Не  жалейте о нашей дружбе, – сказал Атос, – она умрет только вместе с  нами. Дружба, собственно, составляется из воспоминаний и привычек; и если вы  сейчас усомнились в моей дружбе к вам, потому что я не могу рассказать вам о  поручении, с которым меня посылают во Францию…    

– Я?..  Боже мой!.. Если бы вы знали, милый друг, как безразличны мне теперь все  поручения в мире! – И он пощупал бумаги в своем объемистом кармане.    

Атос  встал из-за стола и позвал хозяина, намереваясь расплатиться.    

– С  тех пор как я дружу с вами, – сказал д'Артаньян, – я еще ни разу не  расплачивался в трактирах. Портос платил часто, Арамис иногда, и почти всегда  после десерта вынимали кошелек вы. Теперь я богат и хочу попробовать, приятно  ли платить.    

– Пожалуйста, –  отвечал Атос, кладя кошелек и карман.    

После  этого друзья двинулись в порт, причем в пути Д'Артаньян часто оглядывался на людей,  несших дорогое его сердцу золото.    

Ночь  набросила темный покров на желтые воды Темзы; раздавался грохот бочек и блоков,  предшествующий снятию с якоря, что столько раз заставлял биться сердца  мушкетеров, когда опасность, таимая морем, была весомее грозной из всех  опасностей, с какими им неминуемо предстояло встретиться. Они должны были плыть  на большом корабле, ждавшем их в Гревсенде. Карл II, всегда очень  предупредительный в мелочах, прислал яхту и двенадцать солдат шотландской  гвардии, чтобы отдать почести послу, отправляемому во Францию.    

В  полночь яхта перевезла пассажиров на корабль, а в восемь часов утра корабль  доставил посла и его друга в Булонь.    

Пока  граф де Ла Фер с Гримо хлопотали о лошадях, чтобы отправиться прямо в Париж,  д'Артаньян поспешил в гостиницу, где, согласно приказанию, должны были ждать  его воины. Когда д'Артаньян вошел, они завтракали устрицами и рыбой, запивая  еду ароматической водкой. Все они были навеселе, но ни один еще не потерял  головы.    

Радостным  «ура!» встретили они своего генерала.    

– Вот  и я, – приветствовал их д'Артаньян. – Кампания кончена. Я привез  каждому обещанную награду.    

Глаза у  всех заблестели.    

– Бьюсь  об заклад, что у самого богатого из вас нет даже и ста ливров в кармане.    

– Правда, –  ответили все хором.    

– Господа, –  сказал д'Артаньян, – вот мой последний приказ. Торговый трактат заключен  благодаря тому, что нам удалось захватить первейшего знатока финансового дела в  Англии. Теперь я могу сказать вам, что мы должны были схватить казначея  генерала Монка.    

Слово  «казначей» произвело некоторое впечатление на воинов д'Артаньяна. Он заметил,  что только Менвиль не вполне верит ему.    

– Этого  казначея, – продолжал д'Артаньян, – я привез в нейтральную страну,  Голландию. Там им был подписан трактат. Затем я сам отвез казначея обратно в  Ньюкасл. Он остался вполне доволен: в сосновом ящике ему было спокойно,  переносили его осторожно, и я выхлопотал у него для вас награду. Вот она.    

Он  бросил внушительного вида мешок на скатерть.    

Все  невольно протянули к нему руки.    

– Постойте,  друзья мои! – закричал д'Артаньян. – Если есть доходы, то есть и  издержки!    

– Ого! –  пронесся гул голосов в зале.    

– Мы  оказались в положении, опасном для глупцов.    

Скажу  яснее: мы находимся между виселицей и Бастилией.    

– Ого! –  повторил хор.    

– Это  нетрудно понять. Следовало объяснить генералу Монку, каким образом исчез его казначей.  Для этого я подождал благоприятной минуты-восстановления короля Карла Второго,  с которым мы друзья…    

Армия  отвечала довольными взглядами на гордый взгляд д'Артаньяна.    

– Когда  король был восстановлен, я возвратил Монку его казначея, правда, немного поизмятого,  но все же полого и невредимого. Генерал Монк простил мне, да, он простил, но  сказал следующие слова, которые я прошу вас зарубить себе на носу: «Сударь,  шутка недурна, но я вообще не любитель шуток. Если когда-нибудь хоть слово  вылетит (вы понимаете, господин Менвиль? – прибавил д'Артаньян), если  когда-нибудь хоть слово вылетит из ваших уст или из уст ваших товарищей о том,  что вы сделали, то у меня в Шотландии и в Ирландии есть семьсот сорок одна виселица:  все они из дуба, окованы железом и еженедельно смазываются маслом. Я подарю  каждому из вас по такой виселице, и заметьте хорошенько, господин д'Артаньян  (заметьте то же и вы, любезный господин Менвиль), что у меня останется еще  семьсот тридцать для моих мелких надобностей. Притом…»    

– Ага! –  сказало несколько голосов. – Это еще не все?    

– Остается  пустяк: «Господин д'Артаньян, я отправлю королю французскому указанный трактат  и попрошу его посадить предварительно в Бастилию и потом переслать ко мне всех  тех, кто принимал участие в этой экспедиции: король, конечно, исполнит мою  просьбу».    

Все  вскрикнули от ужаса.    

– Погодите! –  продолжал д'Артаньян. – Почтенный генерал Монк забыл только одно: он не  знает ваших имен, я один знаю их, а ведь я-то уж не выдам вас, вы понимаете!  Зачем мне выдавать вас! И вы сами, наверное, не так глупы, чтобы доносить на  себя. Не то король, чтобы нет тратиться на ваше содержание и прокорм, отошлет  вас в Шотландию, где стоит семьсот сорок одна виселица. Вот и все, господа. Мне  нечего прибавить к тому, что я имел честь сказать вам. Надеюсь, вы меня хорошо  поняли? Не так ли, господин Менвиль?    

– Вполне, –  отвечал Менвиль.    

– Теперь  о деньгах, – сказал д'Артаньян. – Закройте дверь поплотнее.    

Сказав  это, он развязал мешок, и со стола на пол посыпалось множество блестящих  золотых экю. Каждый сделал невольное движение, чтобы подобрать их.    

– Тихо! –  воскликнул д'Артаньян. – Пусть никто не нагибается. Я оделю вас  справедливо.    

И он  действительно поступил так, дав каждому пятьдесят из этих блестящих экю, и  получил столько же благословений, сколько роздал монет.    

– Ах, –  вздохнул он, – если бы вы могли остепениться, стать добрыми и честными  гражданами…    

– Трудно! –  сказал один голос.    

– А  для чего это надо? – спросил другой.    

– Для  того, чтобы, снова отыскав вас, я мог при случае угостить новым подарком…    

Он  сделал знак Менвилю, который слушал все это с недоверчивым видом.    

– Менвиль,  пойдемте со мной. Прощайте, друзья мои; советую вам держать язык за зубами.    

Менвиль  вышел вслед за д'Артаньяном под звуки радостных восклицаний, смешанных со  сладостным звоном золота в карманах.    

– Менвиль, –  сказал д'Артаньян, когда они оказались на улице, – вы не поверили мне, но,  смотрите, не попадите впросак. Вы, кажется, не очень боитесь виселиц генерала  Монка и даже Бастилии его величества короля Людовика Четырнадцатого. Но тогда  бойтесь меня. Знайте, если у вас вырвется хоть одно слово, я зарежу вас, как  цыпленка. Мне дано отпущение грехов папою.    

– Уверяю  вас, что я ровно ничего не знаю, любезный господин д'Артаньян, и вполне верю  всему, что вы сказали нам.    

– Теперь  я вижу, что вы умный малый, – усмехнулся мушкетер. – Ведь я знаю вас  уже двадцать пять лет. Вот вам еще пятьдесят золотых экю; вы видите, как я ценю  вас. Получайте.    

– Благодарю, –  отвечал Менвиль.    

– С  этими деньгами вы действительно можете стать местным человеком, сказал  д'Артаньян серьезно. – Стыдно вам: ваш ум и ваше имя, которое вы не смеете  носить, покрыты ржавчиной дурной жизни. Станьте порядочным человеком, Менвиль,  и вы проживете год на эти экю. Денег довольно: вдвое больше офицерского  жалованья. Через год приходите повидаться со мною, и – черт возьми! –  я сделаю из вас что-нибудь!    

Менвиль,  подобно своим товарищам, поклялся, что будет нем, как могила. Однако кто-нибудь  из них все же рассказал, как было дело. Без сомнения, не те девять человек,  которые боялись виселицы; да и не Менвиль; должно быть, и даже вернее всего,  сам д'Артаньян; он, как гасконец, был несдержан на язык. Если не он, так кто же  другой? Как объяснить, что мы знаем тайну соснового ящика с отверстиями, знаем  ее так точно, что могли сообщить мельчайшие подробности? А подробности эти  проливают совсем новый и неожиданный свет на главу английской истории, которую  наши собратья историки до сих пор оставляли в тени.    

 Глава 38. ИЗ КОЕЙ  ЯВСТВУЕТ, ЧТО ФРАНЦУЗСКИЙ ЛАВОЧНИК УЖЕ УСПЕЛ ВОССТАНОВИТЬ СВОЮ ЧЕСТЬ В  СЕМНАДЦАТОМ ВЕКЕ    

     

Рассчитавшись  с товарищами и преподав им свои советы, д'Артаньян думал только о том, как бы  скорее добраться до Парижа. Атос тоже торопился домой, чтобы отдохнуть. Каким  бы спокойным ни остался человек после всех перипетий дороги, любой  путешественник рад увидеть в конце дня, даже если день был прекрасен, что  приближается ночь, неся с собою немножко отдыха. Друзья ехали из Булони в Париж  рядом, но, погруженные каждый в свои мысли, беседовали о таких незначительных  предметах, что мы не считаем нужным рассказывать о них читателю. Размышляя  каждый о своих делах и рисуя каждый по-своему картины будущего, они погоняли  коней, стараясь таким способом уменьшить расстояние до Парижа.    

Атос и  д'Артаньян подъехали к парижской заставе вечером, на четвертый день после  отъезда из Булони.    

– Куда  вы поедете, любезный друг? – спросил Атос. – Я направляюсь к себе  домой.    

– А  я к своему компаньону Планше.    

– Мы  увидимся?    

– Да,  если вы будете в Париже: ведь я остаюсь здесь.    

– Нет,  повидавшись с Раулем, которого я жду у себя дома, я тотчас отправляюсь в замок  Ла Фер.    

– Ну,  так прощайте, дорогой друг.    

– Нет,  скажем лучше: «до свидания». Почему бы не поселиться вам в Блуа, вместе со  мной? Вы теперь свободны, богаты. Хотите, я куплю вам славное именьице около  Шеверни или Брасье? С одной стороны у вас будут чудесные леса, которые  соединяются с Шамборскими, а с другой – изумительные болота. Вы любите  охоту, и, кроме того, вы поэт, любезный друг.    

Вы  найдете там фазанов, дергачей и диких уток; я уж не говорю о закате солнца и о  прогулках в лодке, которые пленили бы Немврода или самого Аполлона. До покупки  имения вы поживете в замке Ла Фер, и мы будем гонять сорок в виноградниках, как  делал некогда король Людовик Тринадцатый. Это – хорошее занятие для таких  стариков, как мы.    

Д'Артаньян  взял Атоса за руки.    

– Милый  граф, – сказал он, – я не говорю вам ни да, ни нет. Позвольте мне  остаться в Париже, пока я устрою свои дела и освоюсь с мыслью, одновременно  гнетущей и восхищающей меня. Видите ли, я разбогател и, пока не привыкну к  богатству, буду самым несносным существом: ведь я знаю себя. О, я еще не совсем  поглупел и не хочу показаться дураком такому другу, как вы, Атос. Платье  прекрасно, оно все раззолочено, но слишком ново и жмет под мышками.    

Атос  улыбнулся.    

– Хорошо, –  согласился он. – Но, кстати, по поводу этого платья, хотите я дам вам  совет?    

– Очень  рад.    

– Вы  не рассердитесь?    

– Помилуйте.    

– Когда  богатство приходит к человеку поздно и неожиданно, он должен, чтоб не испортиться,  либо стать скупым, то есть тратить немного больше того, сколько тратил прежде,  либо стать мотом, то есть наделать достаточно долгов, чтобы превратиться снова  в бедняка.    

– Ваши  слова очень похожи на софизм, любезнейший философ.    

– Не  думаю. Хотите стать скупым?    

– Нет,  нет… Я уже был скуп, когда не был богат. Надо испробовать другое.    

– Так  сделайтесь мотом.    

– И  этого не хочу, черт возьми. Долги пугают меня. Кредиторы напоминают мне чертей,  которые поджаривают несчастных грешников на сковородках, а так как терпенье не  главная моя добродетель, то мне всегда хочется поколотить этих чертей.    

– Вы  самый умный из известных мне людей, и вам советы вовсе не нужны.    

Глупы  те, которые воображают, что могут вас научить чему-нибудь. Но мы, кажется, уже  на улице Сент-Оноре?    

– Да.    

– Посмотрите,  вон там, налево, в этом маленьком белом доме, моя квартира. Заметьте, в нем  только два этажа. Первый занимаю я; второй снимает офицер, который по делам  службы бывает в отсутствии месяцев восемь или девять в году. Таким образом, я  здесь живу как бы в своем доме, с той разницей, что не трачусь на его  содержание.    

– Ах,  как вы умеете устраиваться, Атос. Какая щедрость и какой порядок! Вот что хотел  бы я в себе соединить. Но что поделаешь. Это дается от рождения, опыт здесь ни  при чем.    

– Льстец!..  Прощайте, милый друг, прощайте! Кстати, поклонитесь от меня почтеннейшему  Планше. Он по-прежнему умен?    

– И  умен и честен. Прощайте, Атос!    

Они расстались.  Разговаривая, Д'Артаньян не спускал глаз с лошади, которая везла в корзинах,  под сеном, мешки с золотом. На колокольне Сен-Мери пробило девять часов вечера;  служащие Планше запирали лавку.    

Под  навесом на углу Ломбардской улицы Д'Артаньян остановил проводника, который вел  лошадь. Подозвав одного из служащих Планше, он приказал ему стеречь не только  лошадей, но и проводника. Потом он вошел к Планше, который только что отужинал  и с некоторым беспокойством поглядывал на календарь: он имел привычку по вечерам  зачеркивать истекший день.    

В ту  минуту, как Планше, по обыкновению, со вздохом вычеркивал отлетевший день, на пороге  показался Д'Артаньян, звеня шпорами.    

– Боже  мой! – вскричал Планше.    

Почтенный  лавочник не мог ничего больше выговорить при виде своего компаньона. Д'Артаньян  стоял согнувшись, с унылым видом. Гасконец хотел подшутить над Планше.    

«Господи  боже мой! – подумал лавочник, взглянув на гостя. – Как он печален!»    

Мушкетер  сел.    

– Любезный  господин Д'Артаньян, – сказал Планше в страшном волнении.    

– Вот  и вы! Здоровы ли вы?    

– Да,  ничего себе, – отвечал Д'Артаньян со вздохом.    

– Вы  не ранены, надеюсь?    

– Гм!    

– Ах,  я понимаю, – прошептал Планше, еще более встревоженный. – Экспедиция  была тяжелая?    

– Да.    

Планше  вздрогнул.    

– Мне  хочется пить, – жалобно вымолвил мушкетер, поднимая голову.    

Планше  бросился к шкафу и налил д'Артаньяну большой стакан вина. Д'Артаньян взглянул  на бутылку и спросил:    

– Что  это за вино?    

– Ваше  любимое, сударь, – отвечал Планше, – доброе старое анжуйское винцо,  которое раз чуть не отправило нас на тот свет.    

– Ах, –  сказал Д'Артаньян с печальной улыбкой, – ах, добрый мой Планше! Придется  ли мне еще когда-нибудь пить хорошее вино?    

– Послушайте, –  заговорил Планше, бледнея и с нечеловеческим усилием превозмогая дрожь, –  послушайте, я был солдатом, значит, я храбр. Не мучьте меня, любезный господин  Д'Артаньян: наши деньги погибли, не так ли?    

Д'Артаньян  помолчал несколько секунд, которые показались бедному Планше целым веком, хотя  за это время он успел только повернуться на стуле.    

– А  если б и так, – сказал Д'Артаньян, медленно кивая головою, – то что  сказал бы ты мне, друг мой?    

Планше  из бледного стал желтым. Казалось, он проглотил язык; шея у него налилась  кровью, глаза покраснели.    

– Двадцать  тысяч ливров! – прошептал он. – Все-таки двадцать тысяч!    

Д'Артаньян  уронил голову, вытянул ноги, опустил руки: он походил на статую безнадежности.  Планше испустил вздох из самой глубины души.    

– Хорошо, –  сказал он, – я все понимаю. Будем мужественны. Все кончено, не так ли?  Слава богу, что вы спасли свою жизнь.    

– Разумеется,  жизнь кое-что значит, но все-таки я совсем разорен.    

– Черт  возьми, – вскричал Планше. – Если даже и разорены, то не надо  отчаиваться. Вы вступите в товарищество со мною, мы станем торговать вместе и  делить барыши, а когда не станет барышей, разделим миндаль, изюм и чернослив и  съедим вместе последний кусочек голландского сыру.    

Д'Артаньян  не мог дольше скрывать правду.    

– Черт  возьми! – воскликнул он почти со слезами. – Ты молодчина, Планше! Но  скажи, ты не притворялся? Ты не видел там, на улице, под навесом, лошадь с  мешками?    

– Какую  лошадь? С какими мешками? – спросил Планше, сердце которого сжалось при мысли,  что д'Артаньян сошел с ума.    

– Черт  возьми! С английскими мешками! – сказал Д'Артаньян, сияя от восторга.    

– Боже  мой! – прошептал Планше, заметив радостный блеск в глазах своего товарища.    

– Глупец! –  вскричал Д'Артаньян. – Ты думаешь, что я помешался. Черт возьми! Никогда  еще голова моя не была такой ясной, никогда не было мне так весело. Пойдем за  мешками, Планше, за мешками!    

– За  какими мешками?    

Д'Артаньян  подвел Планше к окну.    

– Видишь  там, под навесом, лошадь с корзинами?    

– Да.    

– Видишь,  твой приказчик разговаривает с проводником?    

– Да,  да.    

– Хорошо.  Если это твой приказчик, то ты знаешь, как его зовут. Позови его!    

– Абдон! –  закричал Планше в окно.    

– Веди  сюда лошадь, – подсказал д'Артаньян.    

– Веди  сюда лошадь! – крикнул Планше громовым голосом.    

– Дай  десять ливров проводнику, – распорядился д'Артаньян громким повелительным  голосом, точно командуя во время сражения. – Двух приказчиков для первых  двух мешков и двух для второй пары. Огня, черт возьми!    

Живо!    

Планше  бросился вниз по ступенькам, как будто за ним гнался сам дьявол. Через минуту  приказчики поднимались по лестнице, кряхтя под своей ношей. Д'Артаньян отослал  их спать, тщательно запер двери и сказал Планше, который, в свою очередь,  начинал сходить с ума:    

– Теперь  примемся за дело.    

Он  разостлал на полу одеяло и высыпал на него содержимое первого мешка. Планше высыпал  содержимое второго. Потом д'Артаньян вспорол ножом третий. Когда Планше услышал  пленительный звон золота и серебра, увидел, что из мешка сыплются блестящие  монеты, трепещущие, как рыбы, выброшенные из сети, когда почувствовал, что  стоит по колено в золоте, голова у него закружилась, он пошатнулся, как  человек, пораженный молнией, и тяжело упал на огромную кучу денег, которая со  звоном рассыпалась.    

Планше  от радости лишился чувств. Д'Артаньян плеснул ему в лицо белым вином. Лавочник  тотчас пришел в себя.    

– Боже  мой! Боже мой! – твердил Планше, отирая усы и бороду.    

В те  времена, как и теперь, лавочники носили бравые усы и бороду, как ландскнехты;  только купанье в деньгах, очень редкое в ту пору, совсем вывелось теперь.    

– Черт  возьми! – воскликнул д'Артаньян. – Тут сто тысяч ливров для вас,  милый компаньон. Извольте получить свою долю, если угодно. А я возьму свое.    

– Славная  сумма!.. Чудесная сумма, господин д'Артаньян.    

– Полчаса  тому назад я жалел о доле, которую должен отдать тебе, сказал д'Артаньян, –  но теперь не жалею. Ты славный человек, Планше. Ну, разочтемся как следует:  говорят, денежка счет любит.    

– Ах,  расскажите мне сначала всю историю! – попросил Планше. – Она, должно  быть, еще лучше денег.    

– Да, –  согласился д'Артаньян, поглаживая усы, – да, может быть. И если  когда-нибудь историк попросит у меня сведений, то почерпнет из верного  источника. Слушай, Планше, я все тебе расскажу.    

– А  я тем временем пересчитаю деньги. Извольте начинать, мой дорогой господин.    

– Итак, –  сказал д'Артаньян, переведя дух.    

– Итак, –  сказал Планше, захватив первую пригоршню золота.    

 Глава 39. ИГРА МАЗАРИНИ    

     

В тот  самый вечер, когда наши друзья приехали в Париж, в одной из комнат Пале-Рояля,  обтянутой темным бархатом и украшенной великолепными картинами в золоченых  рамах, весь двор собрался перед постелью Мазарини, который пригласил короля и  королеву на карточную игру.    

В  комнате стояли три стола, разделенные небольшими ширмами. За одним из столов  сидели король и обе королевы. Король Людовик XIV занял место против своей  молодой супруги и улыбался ей с выражением непритворного счастья. Анна  Австрийская играла с кардиналом, и невестка помогала ей, когда не улыбалась  мужу. Кардинал лежал в постели, похудевший, истомленный. За него играла графиня  де Суасон, и он беспрестанно заглядывал ей в карты; глаза его выражали  любопытство и жадность.    

Мазарини  приказал Бернуину нарумянить себя; но румянец, ярко выделяясь на щеках, еще  более подчеркивал болезненную бледность остальной части лица и желтизну  лоснившегося лба. Только глаза кардинала блестели, и на эти глаза больного  человека король, королевы и придворные поглядывали с беспокойством.    

В  действительности же глаза синьора Мазарини были звездами, более или менее  блестящими, по которым Франция XVII века читала свою судьбу каждый вечер и  каждое утро.    

Монсеньер  не выигрывал и не проигрывал; он не был, следовательно, ни весел, ни грустен.  Это был застой, в каком не захотела оставить его Анна Австрийская, полная  сострадания к нему; но, чтобы привлечь внимание больного к какому-нибудь  громкому делу, надо было выиграть или проиграть. Выиграть было опасно, потому  что Мазарини сменил бы свое безразличие на уродливое лицемерие; проиграть было  опасно, потому что пришлось бы плутовать, а принцесса, следя за игрою своей  свекрови, наверняка пожаловалась бы на нее за доброе расположение к Мазарини.    

Пользуясь  затишьем, придворные болтали между собою. Мазарини, когда не был в дурном  настроении, был добродушным человеком, и он, никому не мешавший никого  оговаривать, поскольку люди платили, не был настолько тираном, чтобы запретить  разговаривать, поскольку при этом тратили деньги.    

Так что  придворные болтали между собою.    

За  другим столом младший брат короля, Филипп, герцог Анжуйский, любовался в зеркальной  крышке табакерки своим прекрасным лицом. Любимец его, шевалье де Лоррен,  опершись о кресло герцога, слушал с тайной завистью графа де Гиша, другого  любимца Филиппа. Граф высокопарным слогом повествовал о разных похождениях  отважного короля Карла II. Точно волшебную сказку, он рассказывал историю его  тайных скитаний по Шотландии и говорил об опасностях, окружавших короля, когда  враги преследовали его по пятам: Карл проводил ночи в дуплах деревьев, а днем  голодал и сражался.    

Мало-помалу  судьба несчастного короля так захватила внимание слушателей, что игра приостановилась  даже за королевским столом, и молодой король, притворяясь рассеянным, задумчиво  слушал эту одиссею, живо, во всех подробностях передаваемую графом де Гишем.    

Графиня  де Суасон прервала де Гиша.    

– Признайтесь,  граф, – улыбнулась она, – что вы немножко приукрашиваете ваш рассказ.    

– Графиня,  я, как попугай, передаю то, что сообщили мне англичане. К стыду своему должен  признаться, что я точен, как копия.    

– Карл  Второй умер бы, если б перенес все это.    

Людовик  XIV поднял свою гордую голову.    

– Графиня, –  сказал он серьезным голосом, в котором сквозила еще юношеская застенчивость, –  кардинал может подтвердить, что во время моего несовершеннолетня дела Франции  шли очень плохо… И если б в то время я был бы постарше и мог взяться за оружие,  мне часто приходилось бы воевать, чтобы добыть себе ужин.    

– По  счастью, – проговорил кардинал, первый раз нарушивший молчание, – вы  преувеличиваете, ваше величество, и ужин всегда был готов вовремя для вас и для  ваших слуг.    

Король  покраснел.    

– О, –  некстати вскричал Филипп со своего места, продолжая глядеться в зеркало, –  я помню, что раз в Мелюне ни для кого не было ужина; король скушал две трети  куска хлеба, а мне отдал остатки.    

Все  гости, увидев, что Мазарини улыбнулся, засмеялись. Королям льстят так же  напоминанием минувших бедствий, как и надеждою на будущее счастье.    

– И  все же французская корона всегда крепко держалась на головах королей, –  поспешно прибавила Анна Австрийская, – а английская корона упала с головы  Карла Первого. И когда возмущение угрожало французскому трону, когда он  колебался, – иногда ведь бывает, что трон колеблется, так же как случаются  землетрясения, – всякий раз славная победа возвращала нам спокойствие.    

– С  новыми лаврами для короны, – добавил Мазарини.    

Граф де  Гиш умолк. Король принял равнодушный вид, а Мазарини обменялся взглядом с королевой  Анной Австрийской, как бы благодаря ее за помощь.    

– Все  равно, – сказал Филипп, приглаживая волосы, – мой кузен Карл не хорош  лицом, но очень храбр и дрался, как немецкий рейтар. И если еще будет так же  драться, то непременно выиграет сражение… как при Рокруа…    

– Но  у него нет войска, – заметил шевалье де Лоррен.    

– Союзник  его, король голландский, даст ему войско. О, я послал бы ему солдат, если бы  был королем Франции.    

Людовик  XIV вспыхнул. Мазарини притворился, что поглощен игрою.    

– Теперь, –  продолжал граф де Гиш, – судьба несчастного принца свершилась. Он погиб, если  Монк обманул его. Тюрьма, может быть смерть, довершит его несчастья, начавшиеся  с изгнания, битв и лишений.    

Мазарини  нахмурил брови.    

– Правда  ли, что его величество Карл Второй покинул Гаагу? – спросил Людовик XIV.    

– Совершенная  правда, ваше величество, – отвечал граф. – Отец мой получил письмо, в  котором его уведомляют об этом отъезде со всеми подробностями. Известно даже,  что король сошел на берег в Дувре. Рыбаки вилели, как он направился в порт. Но  все дальнейшее – пока тайна.    

– Как  бы я хотел знать, что было дальше! – с жаром вскричал Филипп  Анжуйский. – Вы, верно, знаете, братец?    

Людовик  XIV опять покраснел – в третий раз в продолжение часа.    

– Спросите  у кардинала, – отвечал он таким голосом, что Мазарини, Анна Австрийская и  все гости посмотрели на него.    

– Это  значит, сын мой, – сказала Филиппу с улыбкой Анна Австрийская, – что  король не любит говорить о государственных делах вне совета.    

Филипп  покорно выслушал замечание и, улыбаясь, низко поклонился брату, потом матери.    

Но  Мазарини заметил, что в дальнем углу комнаты составляется группа и что герцог  Анжуйский, граф де Гиш и шевалье де Лоррен, лишенные возможности рассуждать  громко, могут потихоньку сказать больше, чем нужно. Он бросал на них  недоверчивые и беспокойные взгляды, намекая Анне Австрийской, что надо прервать  это тайное совещание, как вдруг Бернуин вошел в дверь, за кроватью кардинала, и  шепнул ему на ухо:    

– Посол  от его величества английского короля.    

Мазарини  не мог скрыть своего удивления, которое тотчас же заметил король. Не желая быть  нескромным и в то же время показаться лишним, Людовик XIV немедленно встал и,  подойдя к кардиналу, простился с ним.    

Гости  поднялись; послышался шум отодвигаемых стульев и столов.    

– Устроите  так, чтобы все постепенно разошлись, – сказал Мазарини тихо Людовику  XIV, – и соблаговолите остаться у меня еще несколько минут.    

Я кончаю  дело, о котором теперь же, сегодня вечером, желал бы переговорить с вашим величеством.    

– И  с королевами? – спросил Людовик.    

– Да,  и с герцогом, – отвечал кардинал.    

С этими  словами он приподнялся на своей постели, и полог, спустившись, закрыл ее. Кардинал,  однако, не забыл о заговорщиках, которые стояли в углу комнаты.    

– Граф  де Гиш, – позвал он слабым голосом, в то время как за опущенным пологом  Бернуин подавал ему халат.    

– Я  здесь, – отвечал граф, подходя.    

– Сыграйте  за меня, вы очень счастливы. Выиграйте мне побольше у этих господ.    

– Извольте,  монсеньер.    

Молодой  человек сел за столом, откуда король перешел к королевам и заговорил с ними.    

Между  графом и несколькими придворными завязалась крупная игра.    

Филипп  Анжуйский разговаривал о модах с шевалье де Лорреном, а за пологом кровати уже  не было слышно шелеста шелковой одежды кардинала.    

Мазарини  вслед за Бернуином вышел в соседнюю комнату    

 Глава 40.  ГОСУДАРСТВЕННОЕ ДЕЛО    

     

Перейдя  в свой кабинет, кардинал увидел там графа де Ла Фер, который ждал его, внимательно  рассматривая картину Рафаэля, висевшую над поставцом, украшенным серебром и золотом.    

Кардинал  вошел легко и бесшумно, как тень, и тотчас взглянул на графа, желая, как  всегда, по выражению лица собеседника угадать характер разговора.    

Но на  этот раз он ошибся. Он ровно ничего не прочел на лице Атоса и не заметил даже  того почтения, которое привык видеть всегда и у всех.    

Атос был  одет в черное платье, скромно вышитое серебром. Он носил знаки Подвязки, Золотого  Руна и Святого Духа – трех высших орденов; соединенные вместе, они бывали  только у королей или у артистов на сцене.    

Мазарини  долго, но безуспешно старался вспомнить, как зовут стоявшего перед ним человека.    

– Мне  доложили, – вымолвил он наконец, – что ко мне приехал посол из  Англии.    

Он сел,  отпустив Бернуина и Бриенна, собиравшегося в качестве секретаря вести протокол.    

– Действительно,  господин кардинал, я прислан его величеством королем английским.    

– Для  англичанина вы говорите по-французски удивительно чисто, – приветливо  сказал Мазарини, посматривая на ордена и стараясь поймать взгляд посла.    

– Я  не англичанин, я француз, господин кардинал, – отвечал Атос.    

– Вот  как! Английский король избирает французов в посланники? Это хорошее предзнаменование…  Ваше имя, сударь?    

– Граф  де Ла Фер, – отвечал Атос без того глубокого поклона, какого требовали и  сан и гордость всемогущего министра.    

Мазарини  пожал плечами, как бы говоря: «Не знаю этого имени». Потом спросил:    

– И  вы приехали сказать мне?..    

– Я  приехал от его величества короля английского объявить королю французскому…    

Мазарини  нахмурил брови.    

– Объявить  королю французскому, – невозмутимо продолжал Атос, – о счастливом  возвращении его величества короля Карла Второго на отцовский престол.    

Эта  деталь не ускользнула от хитрого кардинала. Мазарини слишком хорошо знал людей  и увидел в холодной, почти высокомерной учтивости Атоса признак неприязни,  редко встречающейся в атмосфере придворных теплиц.    

– У  вас, верно, есть верительные грамоты? – спросил Мазарини сухо и с досадой.    

– Есть,  монсеньер.    

Слово  «монсеньер» с трудом слетело с уст Атоса; казалось, оно жгло его губы.    

– Покажите  их.    

Атос  достал депешу из вышитой бархатной сумки, висевшей у него на груди под  камзолом.    

Мазарини  протянул руку.    

– Извините,  господин кардинал, – сказал Атос. – Депеша адресована королю.    

– Если  вы француз, сударь, вы должны знать, что значит первый министр при французском  дворе.    

Атос  отвечал:    

– Да,  были времена, когда я знал, что значит первые министры, но давно уже решил  всегда обращаться прямо к королю.    

– В  таком случае, – бросил Мазарини, начинавший сердиться, – вы не  увидите ни министра, ни короля.    

И  Мазарини встал. Атос положил депешу в сумку, сдержанно поклонился и направился к  двери. Его хладнокровие взбесило Мазарини.    

– Какие  странные дипломатические приемы! – вскричал он. – Неужели еще не  кончились те времена, когда господин Кромвель присылал к нам своих молодчиков  вместо поверенных в делах? Вам недостает, сударь, только круглой шляпы и Библии  за поясом.    

– Сударь, –  сухо возразил Атос, – мне никогда не случалось, подобно вам, вести  переговоры с Кромвелем, я встречал его посланцев только со шпагой в руках.  Поэтому я не знаю, как он сносился с первым министром.    

Скажу  только о его величестве Карле Втором; когда он пишет его величеству королю Людовику  Четырнадцатому, то это не значит, что он пишет его преосвященству кардиналу  Мазарини. В этом различии я вовсе не вижу никакого дипломатического приема.    

– А! –  воскликнул Мазарини, поднимая голову и ударяя себя рукой по лбу. – А!  Вспомнил!    

Атос с  удивлением посмотрел на него.    

– Да,  да… – продолжал кардинал, рассматривая гостя. – Конечно… Я узнаю вас,  сударь! Diavolo![10]  Теперь я уже не удивляюсь!    

– Разумеется, –  отвечал с улыбкой Атос. – Это я удивляюсь, что вы, при своей превосходной  памяти, до сих пор не узнали меня.    

– Вы,  по обыкновению, непокорны, строптивы… Как бишь вас зовут?    

Позвольте…  название какой-то реки… Потамос… Нет, острова… Наксос… Нет, – per Jove[11], –  название горы… Атос! Да, именно так!    

Очень  рад, что вижу вас на этот раз не в Рюэйле, где вы с вашими проклятыми  товарищами содрали с меня изрядный выкуп!.. Фронда!.. Все еще Фронда!..  Проклятая Фронда!.. Ну и закваска!.. Но скажите, почему ваша ненависть ко мне  сохранилась дольше, чем моя к вам? Вам-то уж не на что пожаловаться: ведь вы не  только вышли сухим из воды, но даже с лентою ордена Святого Духа на шее…    

– Господин  кардинал, – возразил Атос, – позвольте мне не входить в рассуждения о  подобных вещах… Мне дано поручение. Угодно вам помочь мне исполнить его?    

– Меня  удивляет одно, – с насмешкой сказал Мазарини, радуясь, что все  припомнил. – Как это вы, господин… Атос, вы, фрондер, приняли на себя  поручение к Мазарини, как попросту называли меня прежде…    

И  Мазарини рассмеялся. Но кашель мешал ему, и хохот его скоро перешел в хрип.    

– Я  принял поручение к королю французскому, господин кардинал, – спокойно  отвечал Атос (он считал, что все преимущества на его стороне, и был сдержан).    

– Во  всяком случае, господин фрондер, – сказал Мазарини весело, после короля  дело, за которое вы взялись…    

– Дело,  которое мне поручили, господин кардинал.    

Я не ищу  дел.    

– Допустим.  Дело это, говорю я, все равно пройдет через мои руки…    

Не будем  терять дорогого времени… Скажите мне условия.    

– Я  имел честь сообщить вам, что мне неизвестно содержание письма, в котором  изложена воля его величества короля Карла Второго.    

– Право,  вы меня смешите своим бесстрастием, господин Атос… Видно, что вы водились с  тамошними пуританами… Я знаю вашу тайну лучше вас, и вы напрасно не оказываете  уважения человеку дряхлому и больному, который много поработал в жизни и храбро  сражался за свои идеи, так же как вы за ваши… Вы ничего не хотите сказать мне?  Хорошо! Не хотите отдать мне письма? Бесподобно!.. Пойдемте в мою спальню: там  вы увидите короля, и при короле я… Но еще одно слово: кто пожаловал вам знаки  Золотого Руна? Помню, что вы кавалер ордена Подвязки, но о Золотом Руне я не  знал…    

– Недавно  испанский король по случаю бракосочетания его величества Людовика Четырнадцатого  прислал королю Карлу Второму патент на орден Золотого Руна. Карл Второй передал  патент мне, вписав мое имя.    

Мазарини  поднялся и, опираясь на руку Бернуина, прошел в свою спальню как раз в ту минуту,  когда там доложили о приезде принца.    

Действительно,  принц Конде, первый принц крови, победитель при Рокруа, Лане и Нордлингене,  явился к монсеньеру Мазарини в сопровождении своих дворян. Он приветствовал  короля, когда первый министр отодвинул полог своей кровати.    

Атос  увидел Рауля, пожимавшего руку графу де Гишу, и ответил улыбкой на почтительный  поклон сына.    

Он  увидел также, как вспыхнуло от радости лицо кардинала, когда тот заметил на  столе перед собой груду золота. Граф де Гиш выиграл эти деньги, играя за  Мазарини по его просьбе.    

Кардинал  забыл посла, посольство и принца; он думал только о деньгах.    

– Как!  Это мой выигрыш? – вскричал он.    

– Да,  почти пятьдесят тысяч экю, – ответил граф де Гиш, вставая. Вернуть ли вам  карты или угодно, чтобы я продолжал?    

– Верните!  Верните! Вы неосторожны. Пожалуй, еще проиграете весь мой выигрыш!    

– Господин  кардинал! – сказал принц Конде, кланяясь.    

– Здравствуйте,  ваше высочество, – отвечал министр небрежно. – Очень любезно, что приехали  навестить больного друга.    

– Друга! –  пробормотал про себя граф де Ла Фер, который не поверил своим ушам, услышав  такое определение. – Друзья?! Мазарини и Конде?!    

Кардинал  угадал мысли фрондера; он улыбнулся и прибавил, обращаясь к королю:    

– Имею  честь представить вашему величеству графа де Ла Фер, посла его величества  короля английского… Государственное дело, господа! – прибавил он,  обращаясь к гостям, которые по его знаку вышли все, с принцем Конде во главе.    

Рауль,  взглянув в последний раз на графа де Ла Фер, вышел вслед за принцем. Филипп Анжуйский  и королева, казалось, совещались, остаться ли им.    

– Тут  дело семейное, – вдруг сказал Мазарини, останавливая их. – Граф де Ла  Фер привез королю послание, в котором Карл Второй, восстановленный на престоле,  предлагает сочетать браком брата короля с принцессой Генриеттой, внучкой  Генриха Четвертого… Не угодно ли вам, граф, вручить письмо его величеству?    

Атос  стоял в изумлении. Каким образом министр мог знать содержание бумаги, с которой  он ни на секунду не расставался?    

Но,  вполне владея собою, Атос подал депешу молодому королю, который, покраснев,  взял ее. Торжественное молчание воцарилось в спальне кардинала. Оно нарушалось  только тихим звоном золота, которое Мазарини желтой, сухой рукой укладывал в  ларчик, пока король читал письмо,    

 Глава 41. РАССКАЗ    

     

Лукавый  кардинал сообщил почти все, и послу ничего не оставалось прибавить. Однако  весть о реставрации Карла II поразила короля. Он повернулся к графу, с которого  не спускал глаз с самого его появления, и спросил:    

– Не  откажите, сударь, рассказать нам подробности о положении дел в Англии. Вы  приехали прямо оттуда, вы француз, и ордена на вашей груди показывают, что вы  человек знатный и заслуженный.    

– Граф  де Ла Фер – старинный слуга вашего величества, – сказал кардинал  королеве-матери.    

Анна  Австрийская была забывчива, как королева, видевшая много бурь и много ясных  дней. Она взглянула на Мазарини, кривая улыбка которого не предвещала ничего  хорошего; потом перевела вопросительный взгляд на Атоса.    

Кардинал  продолжал:    

– Граф  был мушкетером во времена Тревиля и служил покойному королю…    

Граф  очень хорошо знает Англию, куда он ездил несколько раз в разное время… Вообще  он замечательный человек…    

В словах  кардинала таился намек на воспоминания, которых Анна Австрийская так боялась.  Англия напоминала ей о ее ненависти к Ришелье и любви к Бекингэму; мушкетер  эпохи Тревиля вызвал в ее памяти былые победы, волновавшие ее сердце в  молодости, и опасности, чуть не стоившие ей трона.    

Слова  эти произвели большое впечатление: члены королевской семьи замолкли, внимательно  прислушиваясь. С различными чувствами думали они о тех таинственных временах;  юноши уже не застали их, а старики считали их навсегда забытыми.    

– Говорите,  граф, – произнес наконец Людовик XIV, который раньше других преодолел  смущение, подозрительность и воспоминания, всеми овладевшие.    

– Да,  говорите, – прибавил Мазарини, которому ядовитый выпад против Анны  Австрийской возвратил бодрость и веселость.    

– Ваше  величество, – сказал граф, – судьба короля Карла Второго изменилась,  словно чудом. Чего не могли сделать люди, то свершил бог.    

Мазарини  закашлялся и заворочался в своей постели.    

– Король  Карл Второй, – продолжал Атос, – выехал из Гааги не как изгнанник или  завоеватель, а как настоящий король, который вернулся из дальнего путешествия,  встреченный всеобщими благословениями.    

– Это  действительно чудо, – заметил Мазарини. – Если верить рассказам, Карл  Второй, встреченный теперь благословениями, выехал из Англии под звуки  выстрелов.    

Король  промолчал. Герцог Филипп, который был моложе и легкомысленнее короля, не мог не  улыбнуться. Мазарини был доволен этой улыбкой, показывавшей, что его шутку  оценили.    

– В  самом деле, это изумительно, – сказал король. – Но бог, когда он  покровительствует королям, пользуется людьми для исполнения своих намерений.  Кому же больше всего обязан Карл Второй возвращением престола?    

– Но, –  перебил кардинал, не считаясь с самолюбием короля, – неужели вы не знаете,  что он обязан генералу Монку?    

– Разумеется,  знаю, – отвечал Людовик решительным голосом, – но я спрашиваю посла о  причинах, побудивших генерала Монка изменить свое поведение.