1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
       
Пока не поднял ярой мести знамя
       
Народ, разбуженный Руссо с его друзьями.
      
     
     82
     
      
       
И страшен след их воли роковой.
       
Они сорвали с Правды покрывало,
       
Разрушив ложных представлений строй,
       
И взорам сокровенное предстало.
       
Они, смешав Добра и Зла начала,
       
Все прошлое низвергли. Для чего?
       
Чтоб новый трон потомство основало,
       
Чтоб выстроило тюрьмы для него
       
И мир опять узрел насилья торжество.[149]
      
     
     83
     
      
       
Так не должно, не может долго длиться!
       
Народ восстал, оковы сбросил он,
       
Но не сумел в свободе утвердиться.
       
Почуяв силу, властью ослеплен,
       
Забыл он все — и жалость и закон.
       
Кто рос в тюрьме, во мраке подземелий,
       
Не может быть орлу уподоблен,
       
Чьи очи в небо с первых дней глядели, —
       
Вот отчего он бьет порою мимо цели.
      
     
     84
     
      
       
Чем глубже рана, тем упорней след.
       
Пускай из сердца кровь уже не льется,
       
Рубец остался в нем на много лет.
       
Но тот, кто знал, за что с судьбою бьется,
       
Пусть бой проигран, духом не сдается.
       
Страсть притаилась и безмолвно ждет.
       
Отчаянью нет места. Все зачтется
       
В час торжества. Возмездие придет,
       
Но Милосердье пусть проверит Мести счет.
      
     
     85
     
      
       
Леман! Как сладок мир твой для поэта,
       
Изведавшего горечь бытия!
       
От шумных волн, от суетного света
       
К тебе пришел я, горная струя.
       
Неси ж меня, заветная ладья!
       
Душа отвергла сумрачное море
       
Для светлых вод, и, мнится, слышу я,
       
Сестра, твой голос в их согласном хоре:
       
«Вернись! Что ищешь ты в бушующем просторе?»
      
     
     86
     
      
       
Нисходит ночь. В голубоватой мгле
       
Меж берегом и цепью гор окрестной
       
Еще все ясно видно на земле.
       
Лишь Юра, в тень уйдя, стеной отвесной,
       
Вся черная, пронзила свод небесный.
       
Цветов неисчислимых аромат
       
Восходит ввысь. Мелодией чудесной
       
Разносится вечерний звон цикад,
       
И волны шепчутся и плещут веслам в лад.
      
     
     87
     
      
       
По вечерам цикада веселится
       
И жизнью детства шумного живет.
       
Вот залилась и вдруг умолкла птица,
       
Иль замечтавшись, иль уснув. А вот
       
Неясный шепот от холмов идет.
       
Нет, слух обманут! Это льют светила
       
(Как девушка о милом слезы льет)
       
Росу, чтоб грудь земную напоила
       
Живущей в них души сочувственная сила.
      
     
     88
     
      
       
О звезды, буквы золотых письмен
       
Поэзии небесной! В них таится
       
И всех миров, и всех судеб закон.
       
И тот, чей дух к величию стремится,
       
К ним рвется ввысь, чтоб с ними породниться,
       
В них тайна, ими движет Красота.
       
И все, чем может человек гордиться,
       
«Своей звездой» зовет он неспроста, —
       
То честь и счастье, власть и слава, и мечта.
      
     
     89
     
      
       
Земля и небо смолкли. Но не сон —
       
Избыток чувств их погрузил в мечтанье.
       
И тишиною мир заворожен.
       
Земля и небо смолкли. Гор дыханье,
       
Движенье звезд, в Лемане — волн плесканье, —
       
Единой жизнью все напоено.
       
Все существа, в таинственном слиянье,
       
В едином хоре говорят одно:
       
«Я славлю мощь творца, я им сотворено».
      
     
     90
     
      
       
И, влившись в бесконечность бытия,
       
Не одинок паломник одинокий,
       
Очищенный от собственного «я».
       
Здесь каждый звук, и близкий и далекий,
       
Таит всемирной музыки истоки,
       
Дух красоты, что в бег миров ввела
       
И твердь земли, и неба свод высокий,
       
И пояс Афродиты создала,
       
Которым даже Смерть побеждена была.
      
     
     91
     
      
       
Так чувствовали персы в оны дни,
       
На высях гор верша богослуженье.
       
Лицом к лицу с природою они
       
В молитве принимали очищенье —
       
Не средь колонн, не в тесном огражденьи.
       
Сравни тот храм, что строил грек иль гот,
       
С молельнею под небом, в окруженье
       
Лесов и гор, долин и чистых вод,
       
Где не стеснен души возвышенный полет.
      
     
     92
     
      
       
Но как темнеет! Свет луны погас,
       
Летят по небу грозовые тучи.
       
Подобно блеску темных женских глаз,
       
Прекрасен блеск зарницы. Гром летучий
       
Наполнил все: теснины, бездны, кручи.
       
Горам, как небу, дан живой язык,
       
Разноречивый, бурный и могучий,
       
Ликуют Альпы в этот грозный миг,
       
И Юра в ночь, в туман им шлет ответный клик,
      
     
     93
     
      
       
Какая ночь! Великая, святая.
       
Божественная ночь! Ты не для сна!
       
Я пью блаженство грозового рая,
       
Я бурей пьян, которой ты полка.
       
О, как фосфоресцирует волна!
       
Сверкая, пляшут капли дождевые.
       
И снова тьма, и, вновь озарена,
       
Гудит земля, безумствуют стихии,
       
И сотрясают мир раскаты громовые.
      
     
     94
     
      
       
Здесь, между двух утесистых громад,
       
Проложен путь беснующейся Роной.
       
Утесы, как любовники, стоят,
       
Когда они любовью оскорбленной
       
И злобой, в пепле нежности рожденной,
       
Как бездною, разделены навек,
       
И май сердец, в цвету испепеленный,
       
Две жизни ввергнул в вечный лед и снег
       
И на сердечный ад изгнанников обрек.
      
     
     95
     
      
       
Где Рона буйно об утесы бьет,
       
Там ярых бурь приют оледенелый.
       
Их сонмы там — и там передает
       
Одна другой пылающие стрелы.
       
Вот вспыхнул сноп, извилистый и белый,
       
И, раздвоившись, ринулся в пролет.
       
Он понял: там Отчаянья пределы,
       
Там все разрушил Времени полет, —
       
Так пусть же молния последнее убьет.
      
     
     96
     
      
       
Ночь, буря, тучи, взрывы молний, гром,
       
Река, утесов черные громады,
       
Душа, в грозе обретшая свой дом, —
       
До сна ли здесь? Грохочут водопады,
       
И сердца струны откликаться рады
       
Родным бессонной мысли голосам.
       
Куда ты, буря, гонишь туч армады?
       
Иль бурям сердца ты сродни? Иль там,
       
Среди орлиных гнезд, твой облачный сезам?
      
     
     97
     
      
       
О, если бы нашел я воплощенье
       
И выразил хотя б не все, хоть часть
       
Того, что значит чувство, увлеченье,
       
Дух, сердце, разум, слабость, сила, страсть,
       
И если б это все могло совпасть
       
В едином слове «молния» и властно
       
Сказало бы, что жить дана мне власть, —
       
О, я б заговорил! — но ждать напрасно:
       
Как скрытый в ножнах меч, зачахнет мысль безгласно.
      
     
     98
     
      
       
Восходит утро — утро все в росе,
       
Душисто, ярко и, как розы, ало,
       
И так живит, рассеяв тучи все,
       
Как будто смерти на земле не стало.
       
Но вот и день! И снова все сначала:
       
Тропою жизни — дальше в путь крутой!
       
Лемана зыбь, деревьев опахала —
       
Все будит мысль и говорит с мечтой,
       
Вливая в путника отраду и покой.
      
     
     99
     
      
       
Кларан, Кларан! Приют блаженства милый!
       
Твой воздух весь любовью напоен.
       
Любовь дает корням деревьев силы,
       
Снегов альпийских озаряет сон.
       
Любовью предвечерний небосклон
       
Окрашен, и утесы-великаны
       
Хранят покой влюбленного, чтоб он
       
Забыл и свет, и все его обманы,
       
Надежды сладкий зов, ее крушений раны.
      
     
     100
     
      
       
В Кларане все — любви бессмертной след,[150]
       
Она везде, как некий бог, который
       
Дарует тварям жизнь, добро и свет,
       
Здесь трон его, ступени к трону — горы,
       
Он радужные дал снегам уборы,
       
Он в блеске зорь, он в ароматах роз,
       
Его, ликуя, славят птичьи хоры,
       
И шорох трав, и блестки летних рос,
       
И веянье его смиряет ярость гроз.
      
     
     101
     
      
       
Все — гимн ему. И темных сосен ряд
       
Над черной бездной — сень его живая, —
       
И звонкий ключ, и рдяный виноград,
       
И озеро, где нежно-голубая,
       
К его стопам незримым припадая,
       
Поет волна, и тень седых лесов,
       
И зелень, как Веселье, молодая,
       
Ему и всем, кто с ним прийти готов,
       
В безлюдной тишине дарит радушный кров.
      
     
     102
     
      
       
Там среди пчел и птиц уединенье,
       
Мир многоцветен там и многолик.
       
Там краткой жизни радостно кипенье
       
И бессловесный ярче слов язык.
       
Вот сквозь листву горячий луч проник,
       
В ручье проворном блики заблестели.
       
И Красота во всем, и ты постиг,
       
Что этот запах, краски, свист и трели —
       
Все создала Любовь для некой высшей цели.
      
     
     103
     
      
       
Кто гнал любовь, здесь устремится к ней
       
И тайн ее волшебных причастится,
       
А любящий начнет любить сильней
       
И не захочет с пустынью проститься,
       
Куда людскому злу не докатиться.
       
Любовь растет иль вянет. Лишь застой
       
Несвойствен ей. Иль в пепел обратится,
       
Иль станет путеводною звездой,
       
Которой вечен свет, как вечен мира строй.
      
     
     104
     
      
       
Недаром здесь Руссо капризный гений
       
Остановил мечты своей полет
       
И приютил для чистых наслаждений
       
Две избранных души. У этих вод
       
Психеи пояс распустил Эрот,
       
Благословив для счастья эти склоны.
       
Там тишина и нега. Там цветет
       
Гармония. Над ложем светлой Роны
       
Там Альп возносятся блистательные троны.
      
     
     105
     
      
       
Лозанна и Ферней![151] Святой предел,
       
Где двух титанов обитают тени,
       
Где смертных вел тропой бессмертных дел
       
На штурм небес отважившийся гений.
       
Здесь разум на фундаменте сомнений
       
Дерзнул создать мятежной мысли храм,
       
И если гром не сжег ее творений,
       
Так, значит, не впервые небесам
       
Улыбкой отвечать на все угрозы нам.
      
     
     106
     
      
       
Один из них Протей был — вечно новый,
       
Изменчивый, ни в чем не знавший уз,
       
Шутник, мудрец, то кроткий, то суровый,
       
Хронист, философ и любимец муз,
       
Предписывавший миру мненья, вкус,
       
Оружьем смеха исправлявший нравы,
       
Как ветер вольный, истинный француз,
       
Прямой, коварный, добрый, злой, лукавый,
       
Бичующий глупцов, колеблющий державы.
      
     
     107
     
      
       
Другой — пытлив, медлителен, глубок,
       
Упорством мысли изощрял сужденья,
       
Оттачивал иронии клинок,
       
Отдав труду ночей бессонных бденья,
       
Насмешкой низвергал предубежденья,
       
И — бог сарказма! — яростью глупцов
       
Был ввергнут в ад на муки искупленья, —
       
Там, если верить россказням попов,
       
Для усомнившихся ответ на все готов.
      
     
     108
     
      
       
Мир спящим! Те, кто кары заслужили,
       
Уже осуждены на небесах.
       
Не нам судить того, кто спит в могиле!
       
Но тайна тайн раскроется — и страх
       
С надеждой вместе ляжет в тлен и прах.
       
А прах, пусть не распался он покуда,
       
Распасться должен, как и все в гробах,
       
Но если мертвый встанет, — верю в чудо! —
       
Ему простится все, не то — придется худо.
      
     
     109
     
      
       
Но от людских созданий мне пора
       
К созданьям божьим снова обратиться.
       
Уже и так, по прихоти пера,
       
Исписана не первая страница.
       
Вон облаков несется вереница
       
К альпийским льдам, сияющим вдали.
       
Пора и мне к вершинам устремиться,
       
В лазурь, куда их глетчеры ушли,
       
Где духов неба ждут объятия земли.
      
     
     110
     
      
       
А дальше ты, Италия! Бессменно
       
Векам несешь ты свет земли своей —
       
От войн, пресекших дерзость Карфагена,[152]
       
До мудрецов, поэтов и вождей,
       
Чья слава стала славой наших дней.
       
Империй трон, гробница их живая,
       
Не стал твой ключ слабей или мутней.
       
И, жажду знанья вечную питая,
       
Из римских недр бежит его струя святая.
      
     
     111
     
      
       
Я с горьким чувством эту песню пел:
       
Актерствовать, носить чужие лица,
       
Знать, что собой остаться не сумел,
       
И лицедейству каждый миг учиться,
       
На самого себя ожесточиться,
       
Скрывать — о боже! — чувство, мысль и страсть,
       
Гнев, ненависть — все, чем душа томится,
       
И ревности мучительную власть, —
       
Вот что изведал я, что пало мне на часть.
      
     
     112
     
      
       
Не думайте, что это все — слова,
       
Прием литературный, обрамленье
       
Летящих сцен, намеченных едва,
       
Картин, запечатленных мной в движенье,
       
Чтоб вызвать в чьем-то сердце восхищенье;
       
Нет, слава — это молодости бог,
       
А для меня — что брань, что одобренье,
       
Мне безразлично. Так судил мой рок:
       
Забыт ли, не забыт — я всюду одинок.
      
     
     113
     
      
       
Как мир — со мной, так враждовал я с миром,
       
Вниманье черни светской не ловил,
       
Не возносил хвалу ее кумирам,
       
Не слушал светских бардов и сивилл,
       
В улыбке льстивой губы не кривил,
       
Не раз бывал в толпе, но не с толпою,
       
Всеобщих мнений эхом не служил,
       
И так бы жил — но, примирясь с судьбою,
       
Мой разум одержал победу над собою.
      
     
     114
     
      
       
Я с миром враждовал, как мир — со мной.
       
Но, несмотря на опыт, верю снова,
       
Простясь, как добрый враг, с моей страной,
       
Что Правда есть, Надежда держит слово,
       
Что Добродетель не всегда сурова,
       
Не уловленьем слабых занята,
       
Что кто-то может пожалеть другого,
       
Что есть нелицемерные уста,
       
И Доброта — не миф, и Счастье — не мечта.
      
     
     115
     
      
       
Дочурка Ада![153] Именем твоим
       
В конце я песнь украшу, как в начале.
       
Мне голос твой неслышен, взор незрим,
       
Но ты мне утешение в печали.
       
И где б мои стихи ни прозвучали, —
       
Пускай нам вместе быть не суждено, —
       
Из чуждых стран, из замогильной дали
       
К тебе — хотя б мой прах истлел давно —
       
Они придут, как вихрь, ворвавшийся в окно.
      
     
     116
     
      
       
Следить, как начинаешь ты расти,
       
Знакомишься с вещами в удивленье,
       
И первые шаги твои вести,
       
И видеть первых радостей рожденье,
       
Ласкать тебя, сажая на колени,
       
Целуя глазки, щечки — таково,
       
Быть может, и мое предназначенье?
       
И сердце шепчет: да! Но что с того?
       
Я это счастье знал — я потерял его.
      
     
     117
     
      
       
И все же ты со мною, ты не с ними,
       
Ты будешь, ты должна меня любить!
       
Пускай они мое бесчестят имя,
       
Сведут в могилу, — им не разрубить
       
Отца и дочь связующую нить.
       
В дочерних венах всей их камарилье
       
Кровь Байрона другой не заменить.
       
И как бы тень мою ни очернили,
       
Твоя любовь придет грустить к моей могиле.
      
     
     118
     
      
       
Дитя любви! Ты рождена была
       
В раздоре, в помраченьях истерии,
       
И ты горишь, но не сгоришь дотла,
       
И не умрут надежды золотые,
       
Как умерли мои во дни былые.
       
Спи сладко! С этих царственных высот,
       
Где воскресаешь, где живешь впервые,
       
Тебя, дитя, благословляет тот,
       
Кто от тебя самой благословенья ждет.
      
     
    
   
   
    
     
ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ[154]
    
    
    
     
      
       
       
Visto ho Toscana, Lombardia, Romagna, quel monte che divide, e quel che serra Italia, e un mare e l'altro, che la bagna.
       Ariosto, Satira III.[155]
      
      
       
Джону Хобхаузу,[156] эсквайру
       
Венеция, 2 января 1818 г.
       
       
Мой дорогой Хобхауз!
       
Восемь лет прошло между созданием первой и последней песни «Чайльд-Гарольда», и теперь нет ничего удивительного в том, что, расставаясь с таким старым другом, я обращаюсь к другому, еще более старому и верному, который видел рождение и смерть того, второго, и пред которым я еще больше в долгу за все, что дала мне в общественном смысле его просвещенная дружба, — хотя не мог не заслужить моей признательности и Чайльд-Гарольд, снискавший благосклонность публики, перешедшую с поэмы на ее автора, — к тому, с кем я давно знаком и много путешествовал, кто выхаживал меня в болезни и утешал в печали, радовался моим удачам и поддерживал в неудачах, был мудр в советах и верен в опасностях, — к моему другу, такому испытанному и такому нетребовательному, — к вам.
       
Тем самым я обращаюсь от поэзии к действительности и, посвящая вам в завершенном или, по крайней мере, в законченном виде мою поэму, — самое большое, самое богатое мыслями и наиболее широкое по охвату из моих произведений, — я надеюсь повысить цену самому себе рассказом о многих годах интимной дружбы с человеком образованным и честным. Таким, людям, как мы с вами, не пристало ни льстить, ни выслушивать лесть. Но искренняя похвала всегда позволена голосу дружбы. И совсем не ради вас, и даже не для других, но только для того, чтобы дать высказаться сердцу, ни прежде, ни потом не встречавшему доброжелателя, союзника в битвах с судьбой, — я подчеркиваю здесь ваши достоинства, вернее, преимущества, воздействие которых я испытал на себе. Даже дата этого письма, годовщина самого несчастного дня моей прошлой жизни,[157] — которая, впрочем, покуда меня поддерживает ваша дружба и мои собственные способности, не может отравить мое будущее, — станет отныне приятней нам обоим, ибо явится напоминанием о моей попытке выразить вам благодарность за неустанную заботу, равную которой немногим довелось повстречать, а кто встретил, тот, безусловно, начал лучше думать и обо всем человеческом роде, и о себе самом.
       
Нам посчастливилось проехать вместе, хотя и с перерывами, страны рыцарства, истории и легенды — Испанию, Грецию, Малую Азию и Италию; и чем были для нас несколько лет назад Афины и Константинополь, тем стали недавно Венеция и Рим. Моя поэма, или пилигрим, или оба вместе сопровождали меня с начала до конца. И, может быть, есть простительное тщеславие в том, что я с удовольствием думаю о поэме, которая в известной степени связывает меня с местами, где она возникала, и с предметами, которые охотно описывала. Если она оказалась недостойной этих чарующих, незабываемых мест, если она слабее наших воспоминаний и непосредственных впечатлений, то, как выражение тех чувств, которые вызывало во мне все это великое и прославленное, она была для меня источником наслаждений, когда писалась, и я не подозревал, что предметы, созданные воображением, могут внушить мне сожаление о том, что я с ними расстаюсь.
       
В последней песни пилигрим появляется реже, чем в предыдущих, и поэтому он менее отделим от автора, который говорит здесь от своего собственного лица. Объясняется это тем, что я устал последовательно проводить линию, которую все, кажется, решили не замечать. Подобно тому китайцу в «Гражданине мира» Голдсмита,[158] которому никто не хотел верить, что он китаец, я напрасно доказывал и воображал, будто мне это удалось, что пилигрима не следует смешивать с автором. Но боязнь утерять различие между ними и постоянное недовольство тем, что мои усилия ни к чему не приводят, настолько угнетали меня, что я решил затею эту бросить — и так и сделал. Мнения, высказанные и еще высказываемые по этому поводу, теперь уже не представляют интереса: произведение должно зависеть не от автора, а от самого себя. Писатель, не находящий в себе иных побуждений, кроме стремления к успеху, минутному или даже постоянному, успеху, который зависит от его литературных достижений, заслуживает общей участи писателей.
       
Мне хотелось коснуться в следующей песни, либо в тексте, либо в примечаниях, современного состояния итальянской литературы, а может быть, также и нравов. Но вскоре я убедился, что текст, в поставленных мною границах, едва ли может охватить всю путаницу внешних событий и вызываемых ими размышлений. Что же касается примечаний, которыми я, за немногими исключениями, обязан вашей помощи, то их пришлось ограничить только теми, которые служат разъяснению текста.
       
Кроме того, это деликатная и не очень благородная задача — говорить о литературе и нравах нации, такой несхожей с собственной. Это требует внимания и беспристрастия и могло бы вынудить нас — хотя мы отнюдь не принадлежим к числу невнимательных наблюдателей и профанов в языке и обычаях народа, среди которого недавно находились, — отнестись с недоверием к собственному суждению или, во всяком случае, отложить его, чтобы проверить свои познания. Разногласия партий, как в политике, так и в литературе, достигли или достигают такого ожесточения, что для иностранца стало почти невозможным сохранить беспристрастность. Достаточно процитировать — по крайней мере, для моей цели — то, что было сказано на их собственном и прекрасном языке: «Mi pare che in un paese tutto poetico, che vanta la lingua la più nobile ed insieme la più dolce, tutte le vie diverse si possono tentare, e che sinche la patria di Alfieri e di Monti non ha perduto l'antico valore, in tutte essa dovrebbe essere la prima».[159]
       
Италия продолжает давать великие имена[160] — Канона, Монти, Уго Фосколо, Пиндемонте, Висконти, Морелли, Чиконьяра, Альбрицци, Медзофанти, Май, Мустоксиди, Альетти и Вакка почти во всех отраслях искусства, науки и литературы обеспечивают нынешнему поколению почетное место, а кое в чем — даже самое высокое: Европа — весь мир — имеют только одного Канову. Альфьери где-то сказал:[161] «La pianta uomo nasce più robusta in Italia che in qualunque altra terra e che gli stessi atroci delitti che vi si commettono ne sono una prova».[162] Не подписываясь под второй половиной этой фразы, поскольку она представляет собой опасную доктрину, истинность которой можно опровергнуть более сильными доказательствами, хотя бы тем, что итальянцы нисколько не свирепее, чем их соседи, я скажу, что должен быть преднамеренно слепым или просто невежественным тот, кого не поражает исключительная одаренность этого народа, легкость их восприятия, быстрота понимания, пламенность духа, чувство красоты и, несмотря на неудачи многих революций, военные разрушения и потрясения Истории, — неугасимая жажда бессмертия, «бессмертия свободы». Когда мы ехали вдвоем вокруг стен Рима и слушали бесхитростную жалобу певших хором крестьян: «Рим! Рим! Рим не тот, каким он был!» — трудно было удержаться от сравнения этой грустной мелодии с вакхическим ревом торжествующих песен, которые несутся из лондонских таверн, напоминая о резне при Мон-Сен-Жан,[163] о том, как были преданы Генуя, Италия, Франция, весь мир[164] людьми, поведение которых вы сами описали в произведении, достойном лучших дней нашей истории.[165] А что до меня:
       
        
         
Non moverò mai corda
         
Ove la turba di sue ciance assorda.[166]
        
       
       
Тем, что выиграла Италия при недавнем перемещении наций, англичанам нет нужды интересоваться, пока они не убедятся в том, что Англия выиграла нечто гораздо большее, чем постоянная армия и отмена Habeas corpus.[167] Пока им достаточно заниматься собственными делами. Что касается их действий за рубежами и особенно на Юге, истинно говорю вам, они получат возмездие, и притом — в недалеком будущем.
       
Желая вам, дорогой Хобхауз, благополучного и приятного возвращения в страну, процветание которой никому не может быть дороже, чем вам, я посвящаю вам эту поэму в ее законченном виде и повторяю, что неизменно остаюсь
       
Вашим преданным и любящим другом.
       Байрон.
      
      1
      
       
        
В Венеции на Ponte dei Sospiri,[168]
        
Где супротив дворца стоит тюрьма,
        
Где — зрелище единственное в мире! —
        
Из волн встают и храмы и дома,
        
Там бьет крылом История сама,
        
И, догорая, рдеет солнце Славы
        
Над красотой, сводящею с ума,
        
Над Марком, чей, доныне величавый,
        
Лев перестал страшить и малые державы.
       
      
      2
      
       
        
Морей царица, в башенном венце,
        
Из теплых вод, как Анадиомена,
        
С улыбкой превосходства на лице
        
Она взошла, прекрасна и надменна.
        
Ее принцессы принимали вено
        
Покорных стран, и сказочный Восток
        
В полу ей сыпал все, что драгоценно.
        
И сильный князь, как маленький князек,
        
На пир к ней позванный, гордиться честью мог.
       
      
      3
      
       
        
Но смолк напев Торкватовых октав,[169]
        
И песня гондольера отзвучала,
        
Дворцы дряхлеют, меркнет жизнь, устав,
        
И не тревожит лютня сон канала.
        
Лишь красота Природы не увяла.
        
Искусства гибли, царства отцвели,
        
Но для веков отчизна карнавала
        
Осталась, как мираж в пустой дали,
        
Лицом Италии и празднеством Земли.
       
      
      4
      
       
        
И в ней для нас еще есть обаянье:
        
Не только прошлый блеск, не имена
        
Теней, следящих в горестном молчанье,
        
Как, дожей и богатства лишена,
        
К упадку быстро клонится она, —
        
Иным завоевать она сумела
        
Грядущие века и племена,
        
И пусть ее величье оскудело,