1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 
– Тысяча  триста двадцать восьмой год, – без запинки подсказал кардинал  Лотарингский.    

– То  есть триста сорок один год после узурпации короны Гуго Капетом; двести сорок  лет после прекращения рода Лотаря. Значит, к тому году, когда был принят  салический закон, ваши предки уже двести сорок лет имели права на французскую  корону. А каждому известно, что закон обратной силы не имеет.    

– Да  вы ловкач, мэтр Николя Давид, – сказал Меченый, рассматривая адвоката с  восхищением, к которому примешивалась, однако, доля презрения.    

– Это  весьма остроумно, – заметил кардинал.    

– Это  просто здорово, – высказался герцог Майеннский.    

– Это  восхитительно! – воскликнула герцогиня. – И вот я уже принцесса  королевской крови. Теперь подавайте мне в мужья самого германского императора.    

– Господи  боже мой, – взмолился Шико, – ты знаешь, что у меня к тебе была  только одна молитва: «Ne nos inducas in tentationem, et libera nos ab  advocatis».[73]    

Среди  общей шумной радости один только герцог де Гиз оставался задумчивым.    

– Неужели  человек моей породы не может обойтись без подобных уловок? – пробормотал  он. – Подумать только, что люди, прежде чем повиноваться, должны изучать  пергаменты, вроде вот этого, а не судить о благородстве человека по блеску его  глаз или его шпаги.    

– Вы  правы, Генрих, вы десять раз правы. И если бы судили только по лицу, то вы были  бы королем среди королей, ибо говорят, что все другие принцы по сравнению с  вами просто мужичье. Но для того, чтобы подняться на трон, существенно важное  значение имеет, как уже сказал мэтр Николя Давид, хороший процесс, а чтобы  выиграть его, надо, как сказали вы, чтобы герб нашего дома не уступал гербам,  висящим над другими европейскими тронами.    

– Ну  тогда эта генеалогия хороша, – улыбнулся Генрих де Гиз, – и вот вам,  мэтр Николя Давид, двести золотых экю, их просил у меня для вас мой брат  Майенн.    

– А  вот и еще двести, – сказал кардинал адвокату, пока тот с глазами,  блестящими от радости, опускал монеты в свой большой кошелек. – Это за  выполнение нового поручения, которое мы хотим вам доверить.    

– Говорите,  монсеньор, я весь к услугам вашего преосвященства.    

– Эта  генеалогия должна получить благословение нашего святого отца Григория Тринадцатого,  но мы не можем поручить вам самому отвезти ее в Рим. Вы слишком маленький  человек, и двери Ватикана перед вами не откроются.    

– Увы! –  сказал Николя Давид. – Я человек высокого мужества, это правда, но низкого  рождения. Ах, если бы я был хотя бы простым дворянином!    

– Заткнись,  проходимец! – прошептал Шико.    

– Но,  к несчастью, – продолжал кардинал, – вы не дворянин. Поэтому нам  придется возложить эту миссию на Пьера де Гонди.    

– Позвольте,  братец, – сказала герцогиня, сразу посерьезнев. – Гонди умные люди,  это надо признать, но они от нас не зависят и нам никоим образом не  подчиняются. Мы можем играть разве что на их честолюбии, но честолюбивые  притязания этой семейки король может удовлетворить не хуже, чем дом Гизов.    

– Сестра  права, Людовик, – заявил герцог Майеннский со свойственной ему грубостью, –  мы не смеем доверять Пьеру Гонди так же, как мы доверяем Николя Давиду. Николя  Давид наш человек, и мы можем повесить его, когда нам вздумается.    

Эти  простодушные слова герцога, брошенные прямо в лицо адвокату, произвели на  бедного законника неожиданное впечатление: он разразился судорожным смехом,  обличавшим сильнейший испуг.    

– Мой  брат Карл шутит, – сказал Генрих де Гиз побледневшему адвокату, –  известно, что вы наш верный слуга, вы доказали это во многих делах.    

«В  особенности моем», – подумал Шико, грозя кулаком своему врагу или, вернее,  обоим своим врагам.    

– Успокойтесь,  Карл, успокойтесь, Катрин, я заранее все предусмотрел: Пьер де Гонди отвезет  эту генеалогию в Рим, но вместе с другими бумагами и не зная, что именно он  везет. Благословит ее папа или не благословит, в любом случае решение святого  отца не будет известно Гонди. И, наконец, Гонди, все еще не зная, что он везет,  вернется во Францию с этой генеалогией, благословленной папой или не одобренной  им. Вы, Николя Давид, выедете почти одновременно с Гонди и останетесь ждать его  возвращения в Шалоне, Лионе или Авиньоне, в зависимости от того, какой из этих  трех городов мы вам укажем. Таким образом, только вы будете знать настоящую  цель этой поездки. Как видите, вы по-прежнему остаетесь нашим единственным  доверенным лицом.    

Давид  поклонился.    

– И  ты знаешь, при каком условии, милый друг, – прошептал Шико, – при  условии, что тебя повесят, если ты сделаешь хоть шаг в сторону, но будь  спокоен: клянусь святой Женевьевой, представленной здесь в гипсе, в мраморе или  в дереве, а возможно, и в кости, ты сейчас стоишь между двумя виселицами, и  ближе к тебе болтается как раз та петля, что я тебе уготовил.    

Три  брата обменялись рукопожатием и обняли свою сестру, герцогиню, которая принесла  рясы, оставленные ими в ризнице. Затем герцогиня помогла братьям натянуть на  себя защитные монашеские одежды, а потом, опустив капюшон на глаза, повела их к  арке дверей, где поджидал привратник. Вся компания исчезла в дверях. Позади  всех шел Николя Давид, в карманах которого при каждом шаге позвякивали золотые  экю.    

Проводив  гостей, привратник закрыл двери на засов, вернулся в церковь и потушил лампаду  на хорах. Тотчас же густая тьма затопила часовню и снова принесла с собой тот  таинственный страх, который уже не раз поднимал дыбом волосы Шико.    

Во тьме  зашаркали по плитам пола сандалии монаха, шарканье постепенно удалялось, слабело  и наконец совсем затихло.    

Прошло  пять минут, показавшиеся Шико часами, и ничто более не нарушило ни темноту, ни  тишину.    

– Добро, –  сказал гасконец, – по-видимому, на сей раз и в самом деле все кончено, все  три акта сыграны, и актеры уходят. Попробуем и мы за ними последовать; такой  комедии, как эта, для одной-единственной ночи с меня хватит.    

И Шико,  повидавший раскрывающиеся гробницы и исповедальни, в которых прячутся люди,  отказался от мысли подождать в часовне наступления дня; он легонько приподнял  щеколду, осторожно толкнул дверцу и вытянул ногу из своего ящика.    

Следя за  передвижениями мнимого певчего, Шико приметил в углу лестницу, предназначенную  для чистки витражей. Он не стал терять времени даром. Вытянув руки вперед,  осторожно переставляя ноги, бесшумно добрался до угла, нащупал рукой лестницу  и, определив, по возможности, свое местонахождение, приставил ее к одному из  окон.    

В лунном  свете Шико увидел, что не обманулся в своих расчетах: окно выходило на кладбище  монастыря, а за кладбищем лежала улица Бурдель.    

Шико  открыл окно, уселся верхом на подоконник и с силой и ловкостью, которые радость  или страх всегда придают человеку, втянул лестницу в окно и поставил основанием  на землю.    

Спустившись,  он спрятал лестницу среди тисов, росших вдоль стены. Затем, скользя от могилы к  могиле, добрался до ограды, отделявшей кладбище от улицы, и перелез через нее,  сбив с гребня несколько камней, которые одновременно с ним оказались на улице.    

Очутившись  на свободе, Шико остановился и вдохнул полной грудью.    

Он  выбрался, отделавшись всего несколькими ссадинами, из осиного гнезда, где жизнь  его не раз висела на волоске.    

Ощутив,  что легкие наполнились свежим воздухом, он направился на улицу Сен-Жак, не  останавливаясь, дошел до гостиницы «Рог изобилия» и уверенно постучал в двери,  словно час и не был таким поздним или, вернее сказать, таким ранним.    

Мэтр  Клод Бономе собственноручно открыл ему дверь. Хозяин гостиницы знал, что всякое  беспокойство оплачивается, и рассчитывал нажить себе состояние скорее на  дополнительных подношениях, чем на обычных доходах.    

Он  распознал Шико с первого взгляда, хотя Шико ушел в костюме для верховой езды, а  вернулся в монашеской рясе.    

– Ах,  это вы, сударь, – сказал он. – Добро пожаловать.    

Шико дал  ему экю и спросил:    

– А  как брат Горанфло?    

Лицо  хозяина гостиницы просияло широкой улыбкой. Он подошел к кабинету и толкнул  дверь.    

– Глядите.    

Брат  Горанфло громко храпел, лежа там, где его оставил Шико.    

– Клянусь  святым чревом, мой почтенный друг, – сказал гасконец, – ты только  что, сам того не зная, видел кошмарный сон.    

 Глава XXII    

О том, как супруги  Сен-Люк путешествовали вместе и как по дороге к ним присоединился спутник    

     

На  следующее утро, приблизительно в тот час, когда брат Горанфло проснулся,  заботливо укутанный в свою рясу, наш читатель, путешествуй он по дороге из  Парижа в Анжер, мог бы повстречать где-то между Шартром и Ножаном двух  всадников, по виду дворянина и его пажа; их смирные лошади шли рядом, голова в  голову, ласково касаясь друг друга мордами и переговариваясь ржанием и  пофыркиванием, как добропорядочные животные, которые, будучи лишены дара слова,  все же открыли способ обмениваться мыслями.    

Накануне,  примерно в тот же ранний утренний час, эти всадники прискакали в Шартр на  взмыленных конях; конские бока дымились, с губ свисали клочья пены. Один конь  упал на соборной площади как раз в то время, когда верующие шли к мессе; вид  породистого скакуна, загнанного и, как самая последняя кляча, брошенного  владельцами на произвол судьбы, представил для шартрских обывателей зрелище, не  лишенное интереса.    

Некоторые  из горожан заметили, – а жители города Шартра сыздавна отличались наблюдательностью, –  итак, говорим мы, некоторые из горожан заметили, как тот всадник, что был повыше  ростом, сунул экю в руку какому-то честному малому и малый проводил приезжих до  ближайшего постоялого двора. А по прошествии получаса оба путешественника, уже  на свежих лошадях, выехали из задних ворот постоялого двора, выходивших в  открытое поле, и щеки их пылали ярким румянцем, свидетельствовавшим о  полезности бокала теплого вина, выпитого на дорогу.    

Выехав  на простор полей, все еще пустых, все еще холодных, но уже отливающих голубизной  – первым признаком приближения весны, высокий всадник вплотную подъехал к  своему спутнику и, раскрыв объятия, сказал:    

– Моя  маленькая женушка, поцелуй меня хорошенько. С этого часа нам уже нечего  бояться.    

Тогда  госпожа де Сен-Люк, ибо это была она, распахнув теплый плащ, в который была закутана,  грациозно склонилась с седла, положила обе руки на плечи молодому супругу и, не  сводя с него глаз, выполнила просьбу, одарив его нежным и долгим поцелуем.    

Может  быть, заверения Сен-Люка успокоили молодую женщину, а может быть, виновником  был поцелуй, которым госпожа де Сен-Люк вознаградила своего супруга, но, так  или иначе, наши знакомцы в тот же день остановились на небольшом постоялом  дворе в деревне Курвиль, расположенной на удалении всего лишь четырех лье от  Шартра; уединенность этого строения, двойные двери в комнатах для постояльцев и  множество других преимуществ были для двух влюбленных надежной порукой их  безопасности.    

Супруги  укрылись в отведенной им маленькой комнатке и, после того как туда был подан  завтрак, заперлись на ключ. Там они в полной тайне провели весь день и всю  ночь, сказав хозяину, что за время долгого пути совсем выбились из сил и просят  не беспокоить их до следующего утра. Нужно ли говорить, что эта просьба была  свято уважена.    

Именно в  это утро мы и встретили господина и госпожу Сен-Люк на дороге из Шартра в  Ножан.    

Супруги  чувствовали себя гораздо увереннее, чем накануне, и походили не на беглецов и  даже не на влюбленных, а скорее на двух школьников. Они резвились от всей души  и то и дело сворачивали с дороги – полюбоваться скалой, напоминающей конную  статую, наломать молодых веток с набухающими почками, поискать ранних мхов,  нарвать подснежников, этих дозорных весны, пробившихся сквозь уже подтаявший  снег. А заметив отблески солнца на переливчатом оперении дикой утки или увидев  зайца, стремглав несущегося по полю, они приходили в бурный восторг.    

– Смерть  Христова! – неожиданно воскликнул Сен-Люк. – Как прекрасно быть  свободным. Ты была когда-нибудь свободной, Жанна?    

– Я-то? –  весело отозвалась молодая женщина. – Да никогда в жизни. Это впервые я  могу досыта наслаждаться свежим воздухом и простором. Мой отец был человеком  недоверчивым, мать – домоседкой. Меня выпускали из дому только в сопровождении  гувернантки, двух горничных и огромного лакея. Не помню, чтобы мне хоть раз  позволили побегать по лужайке с тех пор, как взбалмошным и веселым ребенком я  резвилась в больших Меридорских лесах вместе с моей доброй подружкой Дианой.  Бывало, вызову ее бежать наперегонки, и мы несемся сломя голову по лесным  просекам, пока не потеряем друг друга из виду. Тогда мы останавливаемся и  трепещем от страха, заслышав, как хрустит валежник под ногой оленя, лани или  напуганной нами косули, которая бросилась удирать со всех ног, предоставив нам  с дрожью прислушиваться к молчанию лесной чащи. Но ты, мой любимый Сен-Люк, ты  был свободен?    

– Я,  свободен?    

– Конечно,  мужчин…    

– Да  что ты! Ни разу в жизни! Я вырос в свите короля, когда он был еще герцогом Анжуйским,  он увез меня в Польшу, вместе с ним я вернулся в Париж, нерушимыми правилами  этикета прикованный к его особе, преследуемый слезливым голосом, который,  стоило мне на минуту уединиться, тут же кричал: «Сен-Люк, друг мой, мне скучно!  Приди разделить мою скуку!» Свободен! Как же! А корсет, который сдавливал мне  желудок? А огромные накрахмаленные брыжи, которые в кровь обдирают шею? А эти  локоны, завитые на клею? В дождь они размокают и слипаются, а всякую пыль  притягивают к себе, как магнит. А шляпа, наконец, шляпа, приколотая к голове  булавками, словно гвоздями прибитая? О нет, нет, моя ненаглядная Жанна, мне кажется,  я был еще менее свободен, чем ты. Ты же видишь, как я радуюсь свободе. Да  здравствует творец! Какая отличная штука свобода! И зачем это люди сами себя  порабощают, когда они могут без этого обойтись?    

– Ну  а если нас схватят, Сен-Люк, – испуганно оглянувшись, сказала молодая  женщина, – если нас посадят в Бастилию?    

– Если  нас посадят вместе, моя маленькая Жанна, будет еще полбеды. Сдается мне, что  вчера мы с тобой вовсе не скучали, хотя весь день просидели взаперти, совсем  как государственные преступники.    

– Ну,  на это не надейся, Сен-Люк, – сказала Жанна с лукавой и веселой  улыбкой, – если нас схватят, не думаю, чтобы нас посадили вместе.    

И,  попытавшись высказать так много в столь немногих словах, очаровательная молодая  женщина покраснела.    

– Тогда  спрячемся хорошенько, – сказал Сен-Люк.    

– О!  Не беспокойся! – ответила Жанна. – Нам нечего бояться. Мы будем  надежно укрыты; знал бы ты Меридор с его вековыми дубами, похожими на церковные  колонны, подпирающие небесный свод, с его бесконечными чащобами, с его медлительными  речками, струящими свои воды летом в тени зеленых аркад, а зимой – под покровом  опавших листьев; а потом, большие пруды, хлебные нивы, цветники, бесконечные  лужайки и маленькие башенки, вокруг которых, как пчелы вокруг ульев, с веселым  шумом кружатся тысячи голубей, а потом, а потом – это еще не все,  Сен-Люк, – в этом маленьком королевстве есть своя королева, у этих садов  Армиды[74]  есть своя волшебница, красавица, воплощенная доброта, ни с кем не сравнимая  Диана, алмазное сердце в золотой оправе. Ты ее полюбишь, Сен-Люк.    

– Уже  люблю, раз она тебя любила.    

– О!  Ручаюсь, что она меня все еще любит и никогда не перестанет любить. Не в ее  характере по капризу менять свои привязанности. Только вообрази себе, как  счастливо мы заживем в нашем гнездышке из цветов и мхов, которые весной  зазеленеют. Диана полновластная хозяйка в доме старого барона, своего отца. Он  не будет нам помехой. Это воин времен Франциска Первого, сейчас он столь же  немощен и безобиден, сколь в давние времена был смел и силен. В прошлом у него  одно воспоминание – его король, победитель при Мариньяно[75] и пленник при Павии; в  настоящем – только одна любовь и одна надежда – его горячо любимая Диана. Мы  можем жить в Меридоре, а он об этом и знать не будет и даже ничего не заметит.  А если и узнает – не беда! Мы заплатим ему за гостеприимство тем, что будем его  терпеливыми слушателями и дадим ему возможность сколько угодно превозносить  Диану как самую прекрасную красавицу во всем мире и восхвалять Франциска  Первого как величайшего полководца всех времен и народов.    

– Все  будет очень мило. Но я предвижу бурные ссоры.    

– Какие?    

– Между  бароном и мной.    

– Из-за  кого? Неужели из-за короля Франциска Первого?    

– Нет.  Пусть он остается наипервейшим полководцем на земле. Из-за того, кто самая прекрасная  красавица во всем мире.    

– Ну  я не в счет, ведь я твоя жена.    

– Ах  да, это верно.    

– Ты  представляешь, любимый, как мы заживем. С утра убегаем в лес через маленькую  дверь охотничьей домика, который Диана отведет нам под жилье. Я знаю этот  домик: две башенки, связанные строением восхитительной архитектуры, возведенным  при Людовике Двенадцатом.[76]  Ты обязательно будешь им любоваться, ведь ты так любишь цветы и кружева. А  окна, окна! С одной стороны – вид на спокойные, сумрачные, бескрайние леса, на  просеках можно заметить лань или косулю, которая щиплет траву, поднимая голову  при малейшем шорохе; а с другой стороны – открытые дали, золотистые поля,  красные черепичные крыши и белые стены деревень, Луара серебрится на солнце,  сплошь усеянная маленькими лодочками. Потом мы поедем на озеро, до него всего  три лье, там в тростниках нас будет ждать лодка. А лошади! А собаки! Мы  поднимем лань в дремучих лесах, и старый барон, не подозревающий, что в его  замке кто-то гостит, скажет, заслышав далекий лай:    

«Диана,  послушай, похоже, Астрея и Флегетон гонят дичь?»    

«Ну если  и гонят, батюшка, – ответит Диана, – то пускай себе гонят».    

– Поспешим,  Жанна! – воскликнул Сен-Люк. – Я хотел бы уже быть в Меридоре.    

Они  пришпорили лошадей. Лошади бежали крупной рысью и через каждые два-три лье внезапно  останавливались, очевидно желая дать своим всадникам возможность возобновить  прерванную беседу или подправить не вполне удавшийся поцелуй.    

Так  супруги проехали от Шартра до Мана; в Мане, чувствуя себя почти в полной  безопасности, они остановились на сутки; затем, на следующее утро, после еще  одной чудесной остановки на чудесном пути, по которому они следовали, они дали  себе твердое слово вечером того же дня прибыть в Меридор, проехав по дороге,  которая шла через пески и еловые леса, в те времена простиравшиеся от Геселара  до Экомуа.    

Выехав  на эту дорогу, Сен-Люк уже не думал об опасности: он досконально изучил  характер короля, у которого приливы кипучей деятельности сменялись ленивым  безразличием; в зависимости от того, в каком расположении духа король находился  в день отъезда Сен-Люка, он должен был либо отрядить вдогонку за беглецами  сотню гонцов и две сотни гвардейцев с приказом схватить их живыми или мертвыми,  либо лениво потянуться, не вылезая из постели, и с глубоким вздохом  пробормотать:    

– О  предатель Сен-Люк! И почему я тебя раньше не раскусил!    

Но раз  беглецов не догнал ни один гонец и ни один гвардеец не показался на горизонте,  то король, видимо, пребывал не в деятельном, а в ленивом настроении.    

Так  успокаивал себя Сен-Люк, время от времени все же оборачиваясь и оглядывая пустынную  дорогу, на которой нельзя было заметить никаких признаков погони.    

«Хорошо, –  думал молодой супруг, – значит, буря падет на голову бедняги Шико, ведь  это Шико, какой он ни на есть дурак, а может быть, именно потому, что он дурак,  дал мне добрый совет. Ну, ничего, я расплачусь с ним анаграммой и постараюсь,  чтобы она была поостроумнее».    

И  Сен-Люк вспомнил убийственную анаграмму, которую сотворил Шико из его имени еще  в те дни, когда он был в фаворе у короля.    

Вдруг он  почувствовал, как на его руку легла рука жены. Сен-Люк вздрогнул. Это прикосновение  не походило на ласку.    

– Оглянись, –  сказала Жанна.    

Сен-Люк  обернулся и заметил на горизонте всадника, который скакал по той же дороге, что  и они, и, по-видимому, погонял коня.    

Всадник  находился на гребне холма и, четко выделяясь силуэтом на фоне блеклого неба, казался  больше, чем он был в действительности. Читателям, несомненно, знаком такой  оптический обман, создаваемый перспективой.    

Появление  всадника показалось Сен-Люку дурным предзнаменованием, потому ли, что судьба  удачно выбрала самый подходящий момент для сокрушения чувства безопасности, испытываемого  молодым супругом, а может быть, потому, что, несмотря на постоянно выказываемое  внешнее спокойствие, в глубине души он все еще опасался непредвиденного  королевского каприза.    

– Да,  верно, – сказал Сен-Люк, невольно бледнея, – там всадник.    

– Бежим! –  предложила Жанна, пришпоривая своего скакуна.    

– Нет, –  возразил Сен-Люк, который, несмотря на испуг, не потерял присутствия духа, –  нет, насколько я могу судить, он один, и нам не пристало бежать от одного  человека. Давай остановимся и дадим ему проехать, а потом продолжим наш путь.    

– Но  если он тоже остановится?    

– Ну  и пусть, тогда мы увидим, с кем имеем дело, и будем действовать сообразно  этому.    

– Ты  прав, и чего это я испугалась, ведь мой Сен-Люк здесь, со мной, и сумеет меня  защитить.    

– Нет,  видимо, придется бежать, – сказал Сен-Люк, бросив последний взгляд на  неизвестного, который, заметив их, пустил коня в галоп, – перо у него на  шляпе и брыжи под шляпой внушают мне подозрения.    

– О,  боже мой, но каким образом перо и брыжи могут внушать тебе подозрения? –  спросила Жанна, следуя за своим мужем, который схватил ее лошадь под уздцы и  повлек за собой в лес.    

– Потому  что перо – цвета самого модного сейчас при дворе, а брыжи – новехонького покроя;  окраска такого пера не по карману манским дворянам, а накрахмаливание брыжей  потребовало бы от них непосильных забот. Это значит, что нас догоняет отнюдь не  соотечественник аппетитных кур, любимого блюда Шико. Скорей, скорей, Жанна,  сдается мне, этот всадник – посланец моего господина.    

– Поспешим! –  воскликнула молодая женщина, дрожа как лист при одной мысли, что ее могут  разлучить с мужем. Но это было легче сказать, чем сделать. Огромные ели стояли  тесно сомкнувшись, образовывая сплошную стену из ветвей.    

К тому  же лошади по грудь увязали в зыбучем песке.    

А  всадник тем временем приближался с молниеносной быстротой; слышно было, как  копыта его коня стучат по склону холма.    

– Да  он и в самом деле за нами гонится, господи Иисусе! – воскликнула Жанна.    

– Черт  возьми, – сказал Сен-Люк, осаживая лошадь. – Если это за нами он  скачет, давай посмотрим, что ему от нас понадобилось, так или иначе, стоит ему  спешиться, и он нас тут же нагонит.    

– Он  останавливается, – сказала молодая женщина.    

– И  даже слезает коня, – поддержал ее Сен-Люк. – Входит в лес. Ах,  ей-богу, будь он хоть сам дьявол во плоти, я прегражу ему путь.    

– Подожди, –  сказала Жанна, схватив мужа за руку, – подожди. Мне кажется, он что-то кричит  нам.    

Действительно,  неизвестный, привязав своего коня к одной из елок, росших на опушке, двинулся в  лес, крича во весь голос:    

– Эй  вы, сударь, сударь! Не убегайте, тысячу чертей, я привез одну вещицу, которую  вы потеряли.    

– Что  он там говорит? – спросила Жанна.    

– Черт  возьми! Он кричит, будто мы что-то потеряли.    

– Эй,  сударь! – продолжал неизвестный. – Вы, вы, маленький господин, вы  потеряли ваш браслет на постоялом дворе в Курвиле. Какого черта! Портрет  женщины так не бросают, в особенности портрет нашей высокочтимой госпожи де  Коссе. Во имя вашей любимой матушки, не заставляйте меня гоняться за вами.    

– Но  мне знаком это голос! – воскликнул Сен-Люк.    

– И  потом, он ссылается на мою матушку.    

– Так  вы потеряли браслет с ее портретом, моя крошка?    

– Ах,  боже мой, да, конечно. Я заметила пропажу только сегодня утром и не могла вспомнить,  где я его оставила.    

– Но  ведь это Бюсси! – вдруг закричал Сен-Люк.    

– Граф  де Бюсси! – взволнованно подхватила Жанна. – Наш друг Бюсси?    

– Наш  верный друг! – обрадовался ее муж, устремляясь навстречу вновь прибывшему  с той же резвостью, с которой он только что пытался убежать от него.    

– Сен-Люк!  Значит, я не ошибся, – раздался звучный голос Бюсси, и наш герой одним прыжком  оказался перед супругами. – Добрый день, сударыня, – продолжал он, с  громким смехом протягивая графине браслет, который она действительно позабыла  на постоялом дворе в Курвиле, где, как мы помним, путешественники провели ночь.    

– Неужели  вы приехали арестовать нас по приказу короля, господин де Бюсси? –  улыбаясь, спросила Жанна.    

– Я?  Даю слово, нет. Я недостаточно близок к его величеству, чтобы он доверял мне  подобные поручения. Нет. Я просто нашел в Курвиле ваш браслет и понял, что вы  едете впереди меня. Тогда я пришпорил коня и вскоре заметил вас, но усомнился –  точно ли это вы, и невольно погнался за вами. Примите мои извинения.    

– Стало  быть, – сказал Сен-Люк, у которого еще не рассеялось последнее облачко  сомнения, – только случай привел вас на нашу дорогу?    

– Случай, –  ответил Бюсси, – впрочем, теперь, когда я вас встретил, я скажу:  провидение.    

И под  прямым взглядом и перед открытой улыбкой Бюсси в голове Сен-Люка рассеялись последние  тени подозрения.    

– Значит,  вы путешествуете? – спросила Жанна.    

– Я  путешествую, – ответил Бюсси, садясь на коня.    

– Но  не так, как мы?    

– К  сожалению, нет.    

– То  есть, я хотела сказать, не потому, что вы впали в немилость?    

– Ей-богу,  до этого немногого не хватает.    

– И  куда вы держите путь?    

– В  сторону Анжера, а вы?    

– И  мы тоже туда.    

– Ах,  понимаю. Ваш замок Бриссак находится между Анжером и Сомюром, отсюда до него  каких-нибудь десять лье; вы хотите укрыться в родительском гнездышке, как  преследуемые голубки; это прелестно, и я позавидовал бы вашему счастью, не будь  зависть столь отвратительным пороком.    

– Э,  господин де Бюсси, – сказала Жанна, устремив на нашего героя взгляд,  исполненный признательности, – женитесь, и вы будете так же счастливы, как  и мы; клянусь вам, для тех, кто любит, счастье – дело нехитрое.    

И она с  улыбкой взглянула на Сен-Люка, словно призывая его в свидетели.    

– Сударыня, –  сказал Бюсси, – я не доверяю такому счастью, и вы мне не пример, не каждой  выпадает возможность сочетаться браком с любимцем короля.    

– Что  вы говорите, вы – всеобщий любимец?    

– Когда  человека любят все, сударыня, – вздохнул Бюсси, – это значит, что по-настоящему  его никто не любит.    

– Коли  так, – предложила Жанна, обменявшись с мужем многозначительным  взглядом, – позвольте мне вас женить. Прежде всего ваш брак успокоит  многих известных мне ревнивых мужей. Ну а еще обещаю найти вам то самое  счастье, возможность коего вы отрицаете.    

– Я  не отрицаю возможность счастья, сударыня, – снова вздохнул Бюсси, – я  отрицаю только, что счастье возможно для меня.    

– Хотите,  я вас женю? – настаивала госпожа де Сен-Люк.    

– Если  вы собираетесь подобрать мне невесту по своему вкусу, то нет, ну а если по  моему, то я не стану возражать.    

– Вы  говорите как человек, твердо решивший остаться холостяком.    

– Быть  может.    

– Значит,  вы влюблены в женщину, на которой не можете жениться?    

– Граф,  бога ради, – сказал Бюсси, – попросите госпожу де Сен-Люк не вонзать  мне в сердце тысячу кинжалов.    

– Ах  вот как! Берегитесь, Бюсси, вы заставляете меня подозревать, что предмет вашей  страсти – моя жена.    

– Ну  если бы это было так, то, во всяком случае, согласитесь, что я веду себя с  исключительной деликатностью, и муж не имеет никакого права меня ревновать.    

– Ваша  правда, – сказал Сен-Люк, вспомнив, что это Бюсси привел жену к нему в  Лувр. – Но все равно, признайтесь, что ваше сердце занято.    

– Признаюсь, –  сказал Бюсси.    

– Ну  а что в нем – любовь или прихоть? – спросила Жанна.    

– Страсть,  сударыня.    

– Я  вас исцелю.    

– Не  верю.    

– Я  вас женю.    

– Сомневаюсь.    

– И  я добуду для вас то счастье, которое вы заслуживаете.    

– Увы,  сударыня, отныне я счастлив только несчастьем.    

– Я  очень упряма, предупреждаю вас, – сказала Жанна.    

– И  я тоже, – ответил Бюсси.    

– Граф,  вы уступите.    

– Ради  бога, сударыня, – сказал молодой человек, – будем путешествовать, как  добрые друзья. Сначала выберемся из этой песочницы, а потом, если вы не  возражаете, переночуем в очаровательной маленькой деревушке, которая блестит на  солнце там, внизу.    

– Там  или в каком-нибудь другом месте.    

– Мне  все равно, предоставляю вам выбор.    

– Значит,  вы нас сопровождаете?    

– До  того места, куда я еду, если я вас не стесняю.    

– Напротив,  мы очень рады. Но сделайте еще лучше – поезжайте с нами туда, куда мы едем.    

– А  куда вы едете?    

– В  Меридорский замок.    

Кровь  бросилась в лицо Бюсси и разом отхлынула к сердцу. Он так побледнел, что его  тайна тут же обнаружилась бы, не будь Жанна в это мгновение занята – она  улыбалась мужу.    

Пока  супруги или, скорее, влюбленные переглядывались, Бюсси сумел взять себя в руки  и ответить хитростью на хитрость молодой женщины, только хитростью на свой лад:  он решил не раскрывать своих намерений.    

– Вы  сказали, сударыня, в Меридорский замок, – произнес он, как только  почувствовал себя в силах выговорить это название, – а что это такое?  Объясните, пожалуйста.    

– Владение  одной из моих ближайших подруг, – ответила Жанна.    

– Одной  из ваших ближайших подруг… и… – продолжал Бюсси, – она там и живет,  ваша подруга?    

– Несомненно, –  ответила госпожа де Сен-Люк, которая не имела ни малейшего представления о том,  какие события произошли в Меридоре за последние два месяца. – Но разве вы  ничего не слышали о бароне де Меридор, одном из самых богатых баронов Пуату, и…    

– И?.. –  подхватил Бюсси, видя, что Жанна остановилась.    

– И  об его дочери, Диане де Меридор, самой красивой из всех баронских дочерей,  которые когда-либо существовали на свете.    

– Нет,  сударыня, – ответил Бюсси, чуть не задохнувшись от волнения.    

И наш  герой, пока Жанна со значением смотрела на мужа, наш герой, повторяем мы, тихонько  спрашивал себя, по какой удивительной удаче на этой дороге, без разумных на то  причин, вопреки всякой логике, он встретил людей, с которыми мог говорить о  Диане де Меридор, у которых могла найти отголосок единственная мысль,  занимавшая его сердце. Что это? Простая случайность? Маловероятно. Ну а если  ловушка? Почти немыслимо. Сен-Люка уже не было в Париже в тот вечер, когда он  проник к графине де Монсоро и узнал, что раньше она звалась Дианой де Меридор.    

– А  далеко еще до этого замка, сударыня? – осведомился Бюсси.    

– По-моему,  около семи лье. Я готова держать пари, что нынче вечером мы ляжем спать в этом  замке, а не в той маленькой деревушке, которая заманчиво блестит на солнце,  хотя мне ее вид не внушает никакого доверия. Вы, конечно, поедете с нами, не  правда ли?    

– Да,  сударыня.    

– Ну  вот, – сказала Жанна, – вы уже сделали шаг к тому счастью, которое я  вам предлагаю.    

Бюсси  поклонился и продолжал ехать рядом с молодыми супругами, а те, чувствуя себя обязанными  ему, делали вид, что присутствие третьего человека ничуть их не стесняет.  Некоторое время все трое молчали. Наконец Бюсси, которому многое еще хотелось  узнать, осмелился продолжить свои расспросы. Преимущество его положения  заключалось в том, что он мог спрашивать, и он, казалось, решил воспользоваться  им до конца.    

– А  этот барон де Меридор, о котором вы мне говорили, – спросил он, –  самый богатый человек в Пуату, что он собой представляет?    

– Образец  дворянина, древний герой, рыцарь, который, живи он во времена короля Артура,  несомненно получил бы место за Круглым столом.[77]    

– Ну  и как, – спросил Бюсси, напрягая мускулы лица и сдерживая волнение в  голосе, – удалось ему выдать замуж свою дочь?    

– Выдать  замуж свою дочь!    

– Я  только спрашиваю.    

– Диана,  замужем!    

– Ну  и что тут такого необыкновенного?    

– Ничего,  но Диана не замужем; нет сомнения, если бы она предполагала выйти замуж, я бы  узнала об этом первая.    

Сердце  Бюсси сжалось, и горький вздох прорвался сквозь его сведенные судорогой губы.    

– Стало  быть, – спросил он, – Диана де Меридор живет в замке со своим отцом?    

– Мы  на это очень надеемся, – ответил Сен-Люк, подчеркнув голосом слово  «очень», дабы показать жене, что он ее понял, разделяет ее мысли и  присоединяется к ее планам.    

Наступило  непродолжительное молчание, в течение которого каждый думал о своем.    

– Ах! –  внезапно воскликнула Жанна, привстав на стременах. – Вот и башни замка.  Глядите, глядите, господин де Бюсси, видите, там, среди нагих лесов, которые  через какой-нибудь месяц станут такими красивыми, видите там черепичную крышу?    

– О  да, конечно, – сказал Бюсси, охваченный волнением, удивлявшим его самого,  настолько оно было непривычным для этого отважного сердца, которое до сих пор  оставалось незатронутым. – Да, я вижу. Так это и есть Меридорский замок?    

По  естественному ходу мысли при виде жилища знатного сеньора и вековых лесов,  сияющих гордой красотой среди природы, еще не стряхнувшей с себя зимнее  оцепенение, он вспомнил бедную узницу, погребенную в туманах Парижа, в душном  домишке на улице Сент-Антуан.    

И Бюсси  снова вздохнул, но это уже не был вздох безысходного отчаяния. Посулив ему счастье,  госпожа де Сен-Люк подарила ему надежду.    

 Глава XXIII    

Осиротевший старец    

     

Госпожа  де Сен-Люк не ошиблась: спустя два часа путники подъехали к Меридорскому замку.    

Эти два  часа они молчали. Бюсси спрашивал себя, не следует ли ему рассказать вновь обретенным  друзьям о событиях, заставивших Диану де Меридор покинуть родное гнездо. Но  стоит сделать лишь один шаг на пути к откровенному признанию, и ему придется  поведать не только то, что вскоре будет известно всем, но и то, что знал лишь  он один и не собирался никому открывать. Поэтому он не решился на признание,  которое неминуемо повлекло бы за собой немало разных предположений и вопросов.  К тому же Бюсси хотел войти в Меридорский замок как человек совершенно  неизвестный. Он хотел без всякой подготовки встретиться с бароном де Меридор и  услышать, что тот скажет о графе де Монсоро и герцоге Анжуйском. Нет, он не  сомневался в искренности Дианы и ни на секунду не мог заподозрить во лжи этого  чистого ангела, но, может быть, Диана сама в чем-то обманывалась, и Бюсси хотел  наконец убедиться, что в рассказе, выслушанном им с таким неослабным вниманием,  все события были изображены правильно.    

Как заметил  читатель, в душе Бюсси жили два чувства, которые дают преимущество мужчине,  даже если он охвачен любовным безумием. Этими двумя чувствами были –  осторожность по отношению ко всем незнакомым людям и глубокое уважение к  предмету любви.    

Поэтому  госпожа де Сен-Люк, несмотря на свою женскую проницательность, обманулась  напускным безразличием Бюсси и пребывала в убеждении, что молодой человек  впервые услышал имя Дианы де Меридор и оно не пробудило в нем ни воспоминаний,  ни надежд. Он ожидает встретить в Меридоре заурядную провинциалочку, весьма  неловкую и чрезвычайно смущенную встречей со столичными кавалерами.    

Жанна  заранее предвкушала, как она насладится его изумлением.    

Однако  она с удивлением заметила, что при звуках рога, которыми дозорный со стены предупредил  об их появлении, Диана не выбежала на подъемный мост. Обычно, заслышав этот сигнал,  она спешила навстречу гостям.    

Но  вместо Дианы из главных ворот замка вышел согбенный годами старец, опирающийся  на палку.    

На нем  был надет балахон из зеленого бархата, отороченного лисьим мехом, у пояса  сверкал серебряный свисток и позвякивала связка ключей.    

Вечерний  ветер развевал над его головой длинные волосы, белые, как последние снега. Он  прошел по подъемному мосту, сопровождаемый двумя огромными псами немецкой  породы, которые, опустив головы, неторопливо шли сзади, ни на шаг не опережая  друг друга, но и не отставая ни на шаг.    

– Кто  там? – слабым голосом спросил барон, дойдя до замкового вала. – Кто  оказал честь бедному старику своим посещением?    

– Это  я, это я, сеньор Огюстен! – весело закричала молодая женщина.    

Ибо  Жанна де Коссе привыкла звать старого барона по имени, чтобы отличить от его  младшего брата Гийома, умершего всего три года назад.    

Жанна  ожидала услышать в ответ такое же радостное восклицание, но старец медленно поднял  голову и уставился на нечаянных гостей безжизненными очами.    

– Вы? –  сказал он. – Я вас не вижу. Кто вы?    

– О,  боже мой! – воскликнула Жанна. – Неужто вы меня не узнаете? Ах,  правда, ведь я переодета.    

– Не  обессудьте, – сказал барон, – но я почти совсем не вижу. Стариковские  глаза не терпят слез, и когда старики плачут, слезы выжигают им глаза.    

– Ах,  дорогой барон, – ответила молодая женщина, – значит, ваше зрение  действительно ослабело, иначе вы бы меня признали даже в мужском платье. Стало  быть, мне придется назвать себя?    

– Да,  непременно, ведь я сказал, что почти не различаю вас.    

– Но  я вас все равно обману, дорогой сеньор Огюстен: я госпожа де Сен-Люк.    

– Сен-Люк? –  переспросил старый барон. – Я вас не знаю, сударыня.    

– Но  мое девичье имя, – рассмеялась молодая женщина, – но мое девичье имя  Жанна де Коссе-Бриссак.    

– О  господи! – воскликнул старец, пытаясь своими трясущимися руками поднять  перекладину, закрывающую проезд. – О господи!    

Жанна,  будучи не в силах понять, почему ей оказан столь странный прием, совершенно непохожий  на тот, которого она ожидала, объясняла себе поведение барона его преклонным  возрастом и упадком сил. Теперь, видя, что ее наконец-то признали, она  соскочила с коня и вихрем бросилась в объятия владельца Меридорского замка, как  это делала еще девочкой. Однако, обнимая почтенного старца, госпожа де Сен-Люк  почувствовала, что щеки его мокры: барон плакал.    

«Это от  радости, – подумала она. – Сердце вечно остается молодым».    

– Прошу  пожаловать, – пригласил барон, после того как поцеловал Жанну.    

И,  словно не заметив ее двух спутников, направился к замку размеренным ровным  шагом, за ним на прежнем удалении двинулись собаки, которые за это время успели  обнюхать и разглядеть посетителей.    

У замка  был необычно печальный вид. Все ставни закрыты, слуги, там и сям попадавшиеся  на глаза, – в трауре. Меридорский замок напоминал огромную гробницу.    

Сен-Люк  бросил на жену недоумевающий взгляд – разве таким она описывала ему приют  своего детства?    

Жанна  поняла мужа, да ей и самой хотелось поскорее покончить с создавшейся неловкостью;  молодая женщина догнала барона и взяла его за руку.    

– А  Диана? – спросила она. – Неужели, на свою беду, я не встречусь с ней?    

Старый  барон остановился как молнией пораженный и почти с ужасом воззрился на Жанну.    

– Диана! –  повторил он.    

И вдруг  собаки, услышав это имя, подняли головы по обе стороны от своего хозяина и испустили  душераздирающий вой. Бюсси не смог сдержать холодной дрожи, Жанна взглянула на  Сен-Люка, а Сен-Люк остановился, не зная, что делать, – то ли идти дальше,  то ли повернуть обратно.    

– Диана! –  повторил старец, словно только сейчас уразумев вопрос, который ему  задали. – Да неужто вы не знаете?..    

И его  голос, уже слабый и дрожащий, захлебнулся в рыдании, вырвавшемся из глубины  сердца.    

– Но  что такое? Что случилось? – воскликнула Жанна, взволнованно стиснув руки.    

– Диана  мертва! – закричал барон, в безудержном отчаянии вздымая руки к небу, из  глаз его хлынули потоки слез.    

И он  опустился на первые ступени крыльца, к которому они тем временем подошли.    

Обхватив  голову руками, старик сидел, раскачиваясь из стороны в сторону, словно желая  отогнать роковое воспоминание, которое неотступно его мучило.    

– Мертва! –  в страхе вскричала Жанна, побледневшая, как привидение.    

– Мертва! –  сказал Сен-Люк, охваченный состраданием к несчастному отцу.    

– Мертва! –  пробормотал Бюсси. – Он и его уверил, и его тоже в ее смерти. Ах, бедный  старик, как ты меня полюбишь в один прекрасный день!    

– Мертва!  Мертва! – твердил барон. – Они ее убили.    

– Ах,  мой дорогой сеньор! – пробормотала Жанна; потрясенная страшным известием,  она прибегла к слезам – спасительному средству, которое не позволяет разбиться  слабому женскому сердцу.    

Молодая  женщина обняла старика за шею, омывая его лицо горькими слезами. Старый сеньор  с трудом поднялся.    

– Входите, –  сказал он, – каким бы опустошенным и безутешным ни был этот дом, все равно  он не утратил своего гостеприимства, покорнейше вас прошу – входите.    

Жанна  взяла барона под руку и, пройдя через крытую галерею в прежнее помещение для  стражи, преобразованное в столовую, вместе с ним вступила в гостиную.    

Слуга,  скорбное лицо и красные глаза которого свидетельствовали о нежной привязанности  к своему господину, шел впереди, открывая двери. Сен-Люк и Бюсси замыкали  шествие.    

Войдя в  гостиную, старый барон, все еще поддерживаемый Жанной, сел или, скорее, упал в  большое кресло резного дерева.    

Слуга  открыл окно, чтобы впустить свежий воздух, и не покинул комнату, а лишь отошел  в темный угол.    

Жанна не  осмеливалась нарушить молчание. Она боялась своими вопросами снова разбередить  раны старика; и все же, как все молодые и счастливые люди, она не могла  поверить в несчастье, о котором услышала. Есть возраст, когда человек не  способен постигнуть бездну смерти, потому что он не верит в смерть.    

Тогда  барон, словно угадав мысли молодой женщины, заговорил первым:    

– Вы  мне сказали, что вышли замуж, моя милая Жанна, значит, этот господин ваш  супруг?    

И барон  указал на Бюсси.    

– Нет,  сеньор Огюстен, – отвечала Жанна. – Мой муж господин де Сен-Люк.    

Сен-Люк  склонился перед злосчастным отцом в самом глубоком поклоне, отдавая дань не  столько старости, сколько горю барона. Тот отечески приветствовал молодого  человека и даже попытался изобразить улыбку; затем его потухшие глаза  обратились к Бюсси.    

– А  этот господин, – сказал он, – ваш брат, брат вашего мужа или ваш  родственник?    

– Нет,  любезный барон, этот господин не наш родственник, а наш друг: Луи де Клермон,  граф де Бюсси д’Амбуаз, приближенный дворянин герцога Анжуйского.    

Услышав  имя герцога, старый барон резко выпрямился, как будто подброшенный скрытой  пружиной, кинул гневный взгляд на Бюсси и, словно истощив все свои силы этим  немым вызовом, со стоном упал в кресло.    

– Что  с вами? – забеспокоилась Жанна.    

– Вы  знакомы с бароном, сеньор де Бюсси? – поинтересовался Сен-Люк.    

– Нет,  я впервые имею честь видеть господина барона де Меридор, – спокойно  ответил Бюсси; только он один понял, какое действие произвело на старца имя  герцога.    

– А!  Вы приближенный дворянин герцога Анжуйского, – сказал барон, – вы из  свиты этого чудовища, этого демона, и вы смеете открыто признаваться в этом, и  у вас хватило дерзости явиться ко мне?    

– Что  он, с ума сошел? – тихо спросил Сен-Люк у своей жены, с удивлением глядя  на барона.    

– Должно  быть, горе помутило его рассудок, – испуганно ответила Жанна.    

Владелец  Меридора сопроводил свои слова, заставившие Жанну усомниться, в полном ли он  рассудке, взглядом еще более грозным, чем предыдущий; однако Бюсси, по-прежнему  храня спокойствие, выдержал этот взгляд с видом самого глубокого почтения и  ничего не ответил.    

– Да,  этого чудовища, – повторил барон де Меридор, по-видимому все более и более  впадая в безумие, – убийцы моей дочери.    

– Что  вы сказали? – спросила Жанна.    

– Несчастный  сеньор! – прошептал Бюсси.    

– Стало  быть, вы этого не знаете, раз смотрите на меня так испуганно? – воскликнул  барон, взяв за руки Жанну и Сен-Люка. – Но ведь герцог Анжуйский убил мою  Диану! Герцог Анжуйский! Мое дитя! Девочку мою! Он ее убил!    

И такое  отчаяние прозвучало в его старческом голосе, что даже у Бюсси навернулись на глаза  слезы.    

– Сеньор, –  сказала молодая женщина, – если это и так, хотя я не понимаю, как это  могло случиться, все равно вы не вправе возлагать вину за постигшее вас ужасное  несчастье на господина де Бюсси, самого верного, самого благородного рыцаря во  всем дворянском сословии. Взгляните, дорогой батюшка, господин де Бюсси плачет,  как мы и вместе с нами; он ничего не знал о вашей беде. Разве бы он пришел  сюда, если бы мог подозревать, какой прием вы ему окажете? Ах, милый сеньор  Огюстен, заклинаю вас именем вашей любимой Дианы, расскажите мне, как все это  произошло.    

– Так  вы ничего не знаете? – спросил барон, обращаясь к Бюсси.    

Бюсси  молча поклонился.    

– Ах,  боже мой, конечно, нет, – сказала Жанна. – Никто об этом ничего не  знает.    

– Моя  Диана мертва, а ее задушевная подруга ничего не знает об этом! Хотя верно, ведь  я никому не писал, никому не говорил о ее смерти. Мне казалось, что мир должен  прекратить свое существование с той минуты, когда перестала существовать моя  Диана. Мне казалось, вся вселенная должна носить траур по Диане.    

– Говорите,  говорите, вам станет легче, – сказала Жанна.    

– Тогда  слушайте, – с рыданием произнес барон. – Подлый принц, позор  французского дворянства, увидел мою Диану и, пленившись ее красотой, приказал  похитить ее и отвезти в замок Боже. Там он собирался ее обесчестить, все равно  как дочь своего крепостного. Но Диана, моя Диана, святое и благородное  создание, предпочла смерть позору. Она выбросилась из окна в озеро, и нашли  только ее вуаль, плававшую на воде.    

Старик с  трудом произнес последние слова сквозь душившие его рыдания. Это зрелище показалось  Бюсси одним из самых душераздирающих, которые он видывал на своем веку, он –  закаленный воин, привыкший и сам проливать кровь, и видеть, как другие ее  проливают.    

Жанна,  близкая к обмороку, также смотрела на Бюсси со страхом в глазах.    

– О,  граф! – вскричал Сен-Люк. – Это просто чудовищно, не правда ли? Граф,  вам нужно немедленно покинуть этого презренного принца! Граф, такое благородное  сердце, как ваше, не может питать дружеские чувства к похитителю и убийце  женщин.    

Эти  слова несколько приободрили старого барона, и он ждал ответа Бюсси, чтобы  составить себе о нем окончательное мнение. Сочувствие Сен-Люка принесло  утешение старцу. В момент великих душевных потрясений человек становится слаб,  как ребенок, а один из самых верных способов утешения ребенка, укушенного  любимой собачкой, состоит в том, чтобы на глазах у потерпевшего побить собаку,  которая его укусила.    

Но  Бюсси, не отвечая Сен-Люку, сделал шаг к барону де Меридор.    

– Господин  барон, – сказал он, – не соблаговолите ли вы оказать мне честь и  удостоить меня разговора наедине?    

– Послушайтесь  господина де Бюсси, любезный сеньор, – сказала Жанна, – и вы увидите,  какой он добрый и как он умеет помочь в беде.    

– Говорите,  сударь, – разрешил барон, он невольно вздрогнул, почувствовав во взоре молодого  человека что-то необычное.    

Бюсси  повернулся к Сен-Люку и его жене и посмотрел на них дружеским, открытым взглядом.    

– Вы  позволите? – спросил он.    

Молодые  супруги вышли из залы, взявшись под руку, с удвоенной силой сознавая свое счастье  перед лицом этого непомерного горя.    

Когда  дверь за ними закрылась, Бюсси приблизился к барону и отвесил ему глубокий поклон.    

– Господин  барон, – обратился он к старику, – минуту назад в моем присутствии вы  обвиняли принца, которому я служу, и обвиняли его в столь резких выражениях,  что я вынужден просить у вас объяснения.    

Старик  гордо выпрямился.    

– О,  не сомневайтесь в самом почтительном смысле моих слов, я говорю с вами,  испытывая к вам глубочайшее сочувствие и только из горячего желания облегчить  ваше горе. Прошу вас, господин барон, расскажите мне во всех подробностях  ужасную историю, которую вы только что вкратце изложили Сен-Люку и его жене.  Посмотрим, действительно ли все свершилось так, как вы это думаете, и  действительно ли все потеряно.    

– Сударь, –  сказал барон, – у меня был проблеск надежды. Господин де Монсоро, благородный  и преданный дворянин, полюбил мою бедную дочь и попросил ее руки.    

– Господин  де Монсоро! Ну и как он вел себя все время? – спросил Бюсси.    

– О,  как человек чести и долга. Диана отказала ему, и, несмотря на это, именно он  первым известил меня о подлых намерениях герцога. Именно он указал мне способ  сорвать их выполнение. Он вызвался спасти мою дочь и просил только одного – и  это еще раз показывает все его благородство и прямодушие, – чтобы я отдал  ему Диану в жены, если ему удастся вырвать ее из когтей герцога. Увы! Мою дочь  ничто не спасло! И тогда он, молодой, деятельный и предприимчивый, сможет  защитить ее от посягательств могущественного принца, раз уж ее бедному отцу это  не по силам. Я с радостью дал мое согласие, но – горе мне! – все было  напрасно. Граф прибыл слишком поздно, когда моя бедная Диана уже спаслась от  бесчестия ценой своей жизни.    

– А  после этого рокового дня господин де Монсоро не подавал о себе известий? –  спросил Бюсси.    

– С  того дня прошел всего один месяц, – ответил барон, – и бедный граф,  очевидно, не смеет показаться мне на глаза, ведь ему не удалось выполнить свой  великодушный замысел.    

Бюсси  опустил голову, ему было все ясно.    

Теперь  он понял, каким путем графу де Монсоро удалось перехватить у принца девушку, в  которую тот влюбился, и как, опасаясь, что принц узнает о его женитьбе на этой  девушке, граф повсюду распространил слух о ее смерти и даже несчастного отца  заставил ему поверить.    

– Итак,  сударь, – сказал старый барон, видя, что молодой человек в задумчивости  поник головой и потупил глаза, которые не раз сверкали огнем, пока он слушал  печальный рассказ.    

– Итак,  господин барон, – ответил Бюсси, – мне поручено монсеньором герцогом  Анжуйским доставить вас в Париж; его высочество желает побеседовать с вами.    

– Беседовать  со мной, со мной! – воскликнул барон. – После смерти моей дочери мне  встать лицом к лицу с этим извергом! И что он может мне сказать, он, ее  погубитель?    

– Кто  знает? Может быть, он хочет оправдаться.    

– К  чему мне его оправдания! Нет, господин де Бюсси, нет, я не поеду в Париж;  помимо всего я не хочу удаляться от того места, где покоится мое бедное дитя в  своем холодном саване из тростника.    

– Господин  барон, – твердым голосом сказал Бюсси, – позвольте мне настоять на  моей просьбе; мой долг сопровождать вас в Париж, только за вами я сюда и  приехал.    

– Пусть  будет так, я поеду в Париж! – воскликнул старый барон, весь дрожа от  гнева. – Но горе тем, кто захотел бы меня погубить! Король меня выслушает,  а если он не пожелает меня выслушать, я обращусь ко всему французскому  дворянству. Как это могло случиться? – пробормотал он. – В своем горе  я позабыл, что у меня в руках оружие, которое до сего дня остается без употребления.  Решено, господин де Бюсси, я еду с вами.    

– А  я, господин барон, – сказал Бюсси, беря старца за руку, – я советую  вам проявлять терпение, сохранять спокойствие и достоинство, подобающие  христианскому сеньору. Милосердие божие для благородных сердец бесконечно, и  пути господни неисповедимы. Прошу вас также в ожидании того дня, когда богу  будет угодно проявить свое милосердие, не числить меня среди ваших врагов, так  как вы не знаете, что я собираюсь сделать для вас. Итак, до завтра, господин барон,  а завтра с наступлением дня, если вы согласны, мы тронемся в путь.    

– Я  согласен, – ответил старый сеньор, вопреки своей воле тронутый  проникновенным тоном голоса Бюсси, – однако пока что, друг вы мне или  враг, вы мой гость, и мой долг проводить вас в отведенные вам покои.    

Барон взял  со стола серебряный трехсвечный канделябр и тяжелым шагом начал подниматься по  парадной лестнице замка, Бюсси д’Амбуаз следовал за ним.    

За Бюсси  шли двое слуг и тоже несли канделябры со свечами. Собаки поднялись, готовые  сопровождать хозяина, но тот остановил их взмахом руки.    

У порога  отведенной ему комнаты Бюсси спросил, где сейчас господин де Сен-Люк и его  жена.    

– Мой  старый Жермен должен был о них позаботиться, – ответил барон. –  Спокойной ночи, господин граф.    

 Глава XXIV    

О том, как Реми ле  Одуэн в отсутствие Бюсси вел разведку дома на улице Сент-Антуан    

     

Господин  и госпожа де Сен-Люк не могли прийти в себя от изумления. Подумать только:  Бюсси о чем-то секретничает с бароном де Меридор, Бюсси собирается ехать вместе  с бароном в Париж, наконец, Бюсси внезапно берет на себя руководство чужими  делами, о которых поначалу, казалось, не имел никакого понятия. Все это в  глазах молодоженов выглядело необъяснимой загадкой.    

Что  касается барона, то магическая сила, заключенная в титуле «его королевское  высочество», возымела на него свое обычное действие, ибо во времена короля  Генриха III дворяне еще не привыкли иронически улыбаться, заслышав титулы и  глядя на гербы.    

Для  барона де Меридор, как и для всякого другого француза, за исключением короля,  слова «королевское высочество» означали некую высшую власть, то есть гром и  молнию. Наступило утро, барон распрощался со своими гостями, которых он  разместил в замке. Однако супруги Сен-Люк, понимая неловкость создавшегося  положения, дали себе слово покинуть Меридор при первой возможности, и, как  только они будут уверены в согласии боязливого маршала, перебраться в соседние  с владениями барона земли де Бриссака.    

Бюсси  потребовалась только одна секунда для того, чтобы объяснить свое странное поведение.  Единоличный владелец тайны, полновластный открыть ее, кому пожелает, он  напоминал восточного волшебника, который первым взмахом магической палочки  осушает все слезы, а вторым – заставляет все зрачки радостно расшириться и все  уста раскрыться в веселой улыбке.    

Этой  секундой, в течение которой Бюсси, как мы уже сказали, мог произвести столь  великие изменения, он воспользовался для того, чтобы шепнуть несколько слов в  нетерпеливо подставленное ему ушко очаровательной жены Сен-Люка.    

Лицо  Жанны просияло, румянец залил ее чистый лоб, коралловые губки раскрылись, и за  ними блеснули перламутром маленькие белые зубы. Пораженный супруг всем своим  видом изобразил вопрос, но Жанна поднесла палец к губам и унеслась вприпрыжку,  как молодая козочка, не забыв поблагодарить Бюсси воздушным поцелуем.    

Старый  барон не заметил этой выразительной пантомимы. Не сводя глаз с родительского  замка, он машинально ласкал своих собак, не отступавших от него ни на шаг, и  взволнованным голосом отдавал последние распоряжения слугам. Затем, опираясь на  плечо стремянного, он с большим трудом вскарабкался на старого конька чалой  масти, к которому питал нежную привязанность, ибо тот был его боевым конем в  последних гражданских войнах, махнул на прощание рукой Меридорскому замку и, не  сказав никому ни слова, тронулся в путь.    

Бюсси  сияющим взором ответил на улыбку Жанны и несколько раз оборачивался, чтобы  снова попрощаться со своими друзьями. Расставаясь, Жанна тихо сказала ему:    

– Какой  вы необыкновенный человек, сеньор граф! Я обещала вам, что счастье ждет вас в  Меридорском замке… а вышло наоборот: это вы возвращаете в Меридор счастье,  которое его покинуло.    

От  Меридора до Парижа далеко, особенно длинным показался этот путь барону, продырявленному  ударами шпаг и мушкетными пулями в кровавых войнах, где число полученных ран  было тем большим, чем больше было число врагов. Долог был путь и для другого  заслуженного ветерана, чалого коня, которого звали Жарнак. Услышав это имя,  конь вскидывал голову, утопающую в густой гриве, и гордо косил глазом из-под  нависшего тяжелого века.    

В дороге  у Бюсси были свои заботы: сыновьей почтительностью и вниманием он старался  пленить сердце старого барона, чей гнев поначалу навлек на себя, и, несомненно,  преуспел в своих стараниях, так как утром на шестой день пути, когда они  подъезжали к Парижу, господин де Меридор обратился к своему спутнику со  словами, показывающими, какие перемены произошли в его душе за это время:    

– Удивительно,  граф, я сейчас ближе, чем когда-либо, к своей беде и, однако, чувствую себя  спокойнее, чем при отъезде.    

– Еще  два часа, сеньор Огюстен, – сказал Бюсси, – и вы рассудите меня по  справедливости, только этого я и добиваюсь.    

Они  въехали в Париж через предместье Сен-Марсель, извечные входные ворота столицы,  которым именно с тех времен путники начали отдавать предпочтение, потому что  этот ужасный квартал, один из самых грязных в Париже, благодаря многочисленным  церквам, тысячам живописных зданий и узким мостикам, переброшенным через  клоаки, казалось, ярче других воплощал в своем облике особое парижское  своеобразие.    

– Куда  мы едем? – осведомился барон. – В Лувр, не правда ли?    

– Сударь, –  сказал Бюсси, – сначала я должен проводить вас к себе домой и дать вам возможность  несколько минут отдохнуть с дороги и привести себя в порядок, чтобы вы в  достойном виде предстали перед особой, к которой я вас поведу.    

Барон не  возражал, и они направились на улицу Гренель-Сент-Оноре, во дворец Бюсси.    

Люди  графа не ждали, или, лучше сказать, уже не ждали его; последний раз перед своим  отъездом он вернулся во дворец ночью, прошел через калитку, ключ от которой был  у него одного, сам оседлал коня и уехал, не попавшись на глаза никому, кроме  Реми ле Одуэна. Естественно, что внезапное исчезновение Бюсси, получившее  огласку нападение на него на прошлой неделе, которое он не сумел замолчать,  потому что не смог скрыть своей раны, и, наконец, его тяга к рискованным  похождениям, не утихающая, несмотря ни на какие уроки, – все это многих  навело на мысль, что Бюсси попал в ловушку, расставленную врагами на его пути,  и фортуне, столь долгое время благосклонно поощрявшей его дерзкие выходки, в  конце концов наскучили постоянные безрассудства ее любимца, и теперь он  валяется где-нибудь мертвый с кинжалом или аркебузной пулей в груди.    

Таким  образом, лучшие друзья и самые верные слуги Бюсси уже творили девятидневные молитвы  о его возвращении, хотя последнее казалось им делом столь же маловероятным, как  и возвращение Пирифоса из ада,[78]  а иные из них, люди более рассудительные, не рассчитывая встретить Бюсси живым,  тщательно искали его труп во всех сточных канавах, подозрительных погребах,  пригородных каменоломнях, на дне реки Бьевры и во рвах Бастилии.    

И только  один человек на вопрос: «Нет ли каких-нибудь известий о Бюсси?» – неизменно  отвечал:    

– Господин  граф пребывает в добром здравии.    

Но когда  от него допытывались, где сейчас господин граф и чем он занят, то оказывалось,  что он об этом ничего не знает.    

Человеком,  на которого, благодаря его успокаивающему, но слишком отвлеченному ответу,  обрушивались попреки и проклятия, был не кто иной, как мэтр Реми ле Одуэн. Он с  утра до вечера о чем-то хлопотал; иной раз впадал в странную задумчивость;  время от времени, то днем, то ночью, куда-то исчезал из дворца и возвращался с  волчьим аппетитом и веселыми шутками, которые ненадолго рассеивали мрачное  уныние, царившее в доме Бюсси.    

Вернувшись  после одной из этих таинственных отлучек, Одуэн услышал радостные клики на  парадном дворе и увидел, что Бюсси сидит на коне и не может соскочить на землю,  потому что слуги шумной толпой суетятся вокруг лошади и оспаривают друг у друга  честь поддержать стремя своего господина.    

– Ну,  довольно, – говорил Бюсси. – Вы рады видеть меня живым, благодарю  вас. Вы сомневаетесь – точно ли это я? Ну что ж, поглядите хорошенько, даже  пощупайте, но только поторопитесь. Вот и хорошо, а теперь помогите этому почтенному  дворянину сойти с коня и не забывайте, что я отношусь к нему с большим  уважением, чем к принцу.    

У Бюсси  были причины возвеличить таким образом своего гостя, на которого никто не обращал  внимания. Скромные манеры владельца Меридорского замка, его старомодное платье  и кляча чалой масти, с первого взгляда по достоинству оцененная челядью,  привыкшей ухаживать за породистыми скакунами, внушили слугам Бюсси мысль, что  перед ними какой-то старый стремянный, удалившийся от дел в провинцию, откуда  сумасбродный Бюсси вытащил его, как с того света.    

Но,  услышав наказ господина, все тотчас же засуетились вокруг барона. Ле Одуэн  взирал на эту сцену, по своей привычке втихомолку ухмыляясь, и только  выразительный и строгий взгляд Бюсси стер насмешливое выражение с  жизнерадостного лица молодого лекаря.    

– Быстро,  комнату монсеньору! – крикнул Бюсси.    

– Какую? –  разом откликнулись пять или шесть голосов.    

– Самую  лучшую, мою собственную.    

А сам он  предложил руку почтенному старцу, чтобы помочь ему взойти по ступенькам лестницы;  при этом Бюсси старался оказывать еще больше почета, чем было оказано ему  самому в Меридорском замке.    

Барон де  Меридор покорно позволил себя увлечь этой обаятельной учтивости; так мы безвольно  следуем за какой-нибудь мечтой, уводящей нас в страну фантазии, королевство  воображения и ночи.    

Барону  подали графский позолоченный кубок, и Бюсси, выполняя обряд гостеприимства,  пожелал собственноручно налить ему вина.    

– Благодарствую,  благодарствую, сударь, – сказал старик, – но скоро ли мы отправимся  туда, куда должны пойти?    

– Скоро,  сеньор Огюстен, скоро, не беспокойтесь. Там нас ждет счастье, не только вас, но  и меня тоже.    

– Что  вы хотите этим сказать и почему вы взяли за правило изъясняться со мной  какими-то непонятными мне намеками?    

– Я  хочу сказать, сеньор Огюстен, то, что уже раньше говорил вам о милости  провидения к благородным сердцам. Приближается минута, когда я от вашего имени  обращусь к провидению.    

Барон  удивленно посмотрел на Бюсси, но Бюсси, сделав рукой почтительный жест, как бы  говоривший: «Я тотчас вернусь», с улыбкой на губах вышел из комнаты.    

Как он и  ожидал, ле Одуэн сторожил его у дверей, Бюсси взял молодого человека за руку и  увел в свой кабинет.    

– Ну,  что скажете, дорогой Гиппократ?[79] –  сказал он. – Какие новости?    

– Где,  монсеньор?    

– Черт  побери, на улице Сент-Антуан.    

– Монсеньор,  я предполагаю, что там вами весьма интересуются. Но это уже не новость.    

Бюсси  вздохнул.    

– А  что, муж не возвращался? – спросил он.    

– Возвращался,  но безуспешно. Во всем этом действии есть еще отец, он-то, по-видимому, и  должен принести развязку – как некий бог, который в одно прекрасное утро  спустится с неба в машине. И все ждут явления этого отсутствующего отца, этого  неведомого бога.    

– Хорошо! –  сказал Бюсси. – Но откуда ты все это узнал?    

– Дело  в том, монсеньор, – ответил ле Одуэн, со своей доброй и открытой  улыбкой, – что, пока вы отсутствовали, мои врачебные обязанности до поры  превратились в чистейшую синекуру, и я решил употребить в ваших интересах  образовавшееся у меня свободное время.    

– Ну  и что ты сделал? Расскажи, любезный Реми, я слушаю.    

– Вот  что я сделал: как только вы уехали, я перенес свои деньги, книги и шпагу в  маленькую комнатушку, снятую мной в доме на углу улиц Сент-Антуан и Сен-Катрин.    

– Хорошо.    

– Оттуда  я мог видеть известный вам дом, весь – от подвальных окошечек до дымовых труб.    

– Отлично.    

– Вступив  во владение комнатой, я сразу же обосновался у окна.    

– Превосходная  позиция.    

– Но  у этой превосходной позиции тем не менее оказался один существенный изъян.    

– Какой?    

– Если  я видел, то и меня могли увидеть или хотя бы заметить тень какого-то  незнакомца, упорно глядящего в одну и ту же сторону. Такое постоянство через  два или три дня навлекло бы на меня подозрение в том, что я вор, любовник,  шпион или сумасшедший…    

– Вполне  резонно, любезный ле Одуэн. Ну и как же ты вышел из положения?    

– О,  тогда, господин граф, я понял, что надо прибегнуть к какому-нибудь  исключительному средству, и, ей-богу…    

– Ну,  ну, говори.    

– Ей-богу,  я влюбился.    

– Что-что? –  переспросил Бюсси, не понимая, каким образом ему может быть полезна любовь  Реми.    

– Влюбился,  как я уже имел честь вам сообщить, влюбился по уши, влюбился безумно, – с  важным видом произнес молодой лекарь.    

– В  кого?    

– В  Гертруду.    

– В  Гертруду, в служанку госпожи де Монсоро?    

– Ну  да, бог мой! В Гертруду, служанку госпожи де Монсоро. Что вы хотите, монсеньор,  мы не дворяне, и влюбляться в хозяек нам не по чину. Я всего лишь бедный  маленький лекарь, у которого вся практика состоит в одном пациенте, да и тот,  как я надеюсь, впредь будет нуждаться в моей помощи только в весьма редких  случаях; мне приходится делать свои опыты in anima vili,[80] как говорят у нас в  Сорбонне.    

– Бедный  Реми, – сказал Бюсси, – поверь, что я высоко ценю твою преданность!    

– Э,  монсеньор, – ответил ле Одуэн, – в конце концов, мне не на что пожаловаться;  Гертруда девушка сильная и статная, она на целых два дюйма выше меня и, схватив  вашего покорного слугу за воротник, может поднять его на вытянутых руках, что  свидетельствует о прекрасно развитых бицепсах и дельтовидной мышце. Это внушает  мне к ней почтение, которое ей льстит, и так как я всегда уступаю, то мы  никогда не ссоримся; затем, Гертруда обладает драгоценным даром…    

– Каким,  мой милый Реми?    

– Она  мастерица рассказывать.    

– Ах,  в самом деле?    

– Да.  Таким образом, я узнаю от нее все, что происходит в доме ее госпожи. Ну, что вы  скажете? Я думаю, вам пригодится лазутчик в этом доме.    

– Ле  Одуэн, ты добрый гений, которого мне послал случай, а вернее сказать,  провидение. Значит, с Гертрудой ты…    

– Puella  me diligit,[81]  – ответил ле Одуэн, раскачиваясь с самым фатовским видом.    

– И  тебя принимают в доме?    

– Вчера  в полночь я вступил туда на цыпочках, через знаменитую дверь с окошечком, которая  вам известна.    

– И  как же ты достиг такого счастья?    

– Признаться,  вполне естественным путем.    

– Ну,  говори же.    

– Через  день после вашего отъезда и на следующий день после того, как я водворился в маленькую  комнату, я уже поджидал, когда будущая королева моих грез выйдет из дому за  провиантом, – такую вылазку она, должен вам признаться, производит  ежедневно с восьми до десяти часов утра. В восемь часов десять минут она  появилась, и я тотчас же спустился со своей обсерватории и преградил ей путь.    

– И  она тебя узнала?    

– Еще  как! Она тут же закричала во весь голос и пустилась наутек.    

– А  ты?    

– А  я, я бросился вслед и догнал ее, это стоило мне большого труда, так как  Гертруда чрезвычайно легка на ногу, но вы понимаете, юбки, они в любом случае  только мешают.    

– Иисус! –  сказала она.    

– Святая  дева! – воскликнул я. Это восклицание отрекомендовало меня с самой лучшей  стороны; кто-нибудь другой, менее набожный, на моем месте крикнул бы «черт  побери» или «клянусь телом Христовым».    

– Лекарь! –  сказала она.    

– Прелестная  хозяюшка! – ответил я.    

Она  улыбнулась, но сразу же спохватилась и приняла неприступный вид.    

– Вы  обознались, сударь, – сказала она, – я вас ни разу в глаза не видела.    

– Но  зато я вас видел, – возразил я, – вот уже целых три дня, как я не  живу и не существую, а только и делаю, что обожаю вас, поэтому я теперь обитаю  уже не на улице Ботрейи, а на улице Сент-Антуан на углу с улицей Сен-Катрин. Я  сменил свое жилье лишь для того, чтобы созерцать вас, когда вы входите в дом  или выходите из него. Если я вам снова понадоблюсь для того, чтобы перевязать  раны какого-нибудь красавца дворянина, вам придется искать меня уже не по старому,  а по новому адресу.    

– Тише! –  сказала она.    

– А!  Вот я вас и поймал, – подхватил я.    

И таким  образом наше знакомство состоялось или, правильнее будет сказать,  возобновилось.    

– Значит,  на сегодняшний день ты…    

– Настолько  осчастливлен, насколько может быть осчастливлен любовник. Осчастливлен  Гертрудой, разумеется; все относительно в этом мире. Но я более чем счастлив, я  наверху блаженства, ибо добился того, чего я хотел добиться ради вас.    

– А  она не подозревает?    

– Ни  о чем, я ни слова не говорил о вас. Разве бедный Реми ле Одуэн может знать  столь благородную особу, как сеньор де Бюсси? Нет, я только один раз, с самым  равнодушным видом, спросил у нее:    

– А  как ваш молодой господин? Ему уже полегчало?    

– Какой  молодой господин?    

– Да  тот молодец, которого я пользовал у вас?    

– Он  мне вовсе не господин, – отвечала она.    

– Ах!  Но ведь он лежал в постели вашей госпожи, поэтому я и подумал…    

– О  нет, бог мой, нет, – со вздохом сказала она. – Бедный молодой  человек, он нам никем не приходится; мы и видели-то его с той поры всего один  раз.    

– Значит,  вы даже имени его не знаете? – спросил я.    

– О!  Имя-то мы знаем.    

– Но  вы могли и знать его, да забыть.    

– Такие  имена не забывают.    

– Как  же его зовут?    

– Может,  вам приходилось слыхать о сеньоре де Бюсси?    

– Само  собой! – ответил я. – Бюсси, храбрец Бюсси!    

– Вот  это он и есть.    

– Значит,  дама?..    

– Моя  госпожа замужем, сударь.    

– Можно  быть замужем, можно быть верной женой и в то же время порой думать о юном  красавце, даже если вы его видели… всего только раз, особенно если этот молодой  красавец был ранен, внушал участие и лежал в нашей постели.    

– Вот,  вот, – ответила Гертруда, – если уж как на духу, то я не сказала бы,  что моя госпожа не думает о нем.    

Алая  волна крови прихлынула к лицу Бюсси.    

– Мы  о нем даже вспоминаем, – добавила Гертруда, – всякий раз, как одни  остаемся.    

– Что  за чудесная девушка! – воскликнул граф.    

– И  что вы говорите? – спросил я.    

– Я  рассказываю о разных его храбрых делах, а это нетрудно, ведь в Париже только и  разговору как о том, что он кого-то ранил или что его ранили. Я даже научила  госпожу маленькой песенке о нем, которая нынче в моде.    

– А,  я ее знаю, – ответил я. – Уж не эта ли?    

     

Кто  первый задира у нас?    

Конечно,  Бюсси д’Амбуаз.    

Кто  верен и нежен, спроси,    

Ответят:  «Сеньор де Бюсси».    

     

– Вот,  вот, она самая! – обрадовалась Гертруда. – И теперь моя госпожа  только ее и поет.    

Бюсси  сжал руку молодого лекаря; неизъяснимая дрожь счастья пробежала по его жилам.    

– И  это все? – спросил он, ибо человек ненасытен в своих желаниях.    

– Все,  монсеньор. О, я сумею выведать еще кое-что. Но какого дьявола! Нельзя узнать  все за один день… или, вернее, за одну ночь.    

 Глава XXV    

Отец и дочь    

     

Рассказ  Реми просто осчастливил Бюсси. И в самом деле, он был вполне счастлив, ибо  узнал: во-первых, что господина де Монсоро ненавидят по-прежнему и, во-вторых,  что его, Бюсси, уже полюбили.    

И к тому  же искреннее дружеское участие молодого человека радовало его сердце. Возвышенные  чувства вызывают расцвет всего нашего существа и словно удваивают наши  способности. Добрые чувства создают ощущение счастья.    

Бюсси  понял, что отныне нельзя больше терять времени и что каждое горестное  содрогание, сжимающее сердце старика, граничит со святотатством. В отце,  оплакивающем смерть своей дочери, есть такое несоответствие всем законам  природы, что тот, кто может одним словом утешить несчастного родителя и не  утешает его, заслуживает проклятия всех отцов на свете.    

Владельца  Меридорского замка во дворе ожидала свежая лошадь, приготовленная для него по  приказу Бюсси, рядом стоял конь Бюсси. Барон и граф сели в седла и в  сопровождении Реми выехали со двора.    

По  дороге к улице Сент-Антуан барон де Меридор не переставал изумляться; он не был  в Париже уже двадцать лет, и теперь его поражала разноголосая сумятица большого  города: ржание лошадей, крики лакеев, мелькание множества экипажей. Барон  находил, что со времен царствования короля Генриха II Париж сильно переменился.    

Но,  несмотря на это изумление, порой граничившее с восхищением, черные мысли продолжали  точить сознание барона, и по мере приближения к неведомой цели печаль его все  возрастала. Какой прием окажет ему герцог и какие новые горести сулит ему это  свидание?    

Время от  времени старый барон удивленно поглядывал на Бюсси и спрашивал себя: по какому  наваждению он покорно последовал за придворным принца, того самого принца,  который был причиной всех его бедствий? Разве не достойнее было бы бросить  вызов герцогу Анжуйскому и не плестись за Бюсси, во всем подчиняясь его воле, а  направиться прямо в Лувр и пасть к ногам короля? Что может сказать ему принц?  Чем он может его утешить? Разве герцог Анжуйский не принадлежит к числу людей,  привыкших расточать льстивые слова, этими словами они, как болеутоляющим  бальзамом, смачивают рану, нанесенную их же рукой. Но стоит им уйти, и кровь хлынет  из раны с новой силой, а боль удвоится.    

Наконец  наши всадники прибыли на улицу Сен-Поль; Бюсси, как опытный полководец, выслал  Реми вперед с приказом разведать дорогу и подготовить путь для вступления в  крепость.    

Молодой  лекарь разыскал Гертруду и, вернувшись, доложил своему господину, что путь  свободен и никакая шляпа, никакая рапира не загромождают прихожую, лестницу и  коридор, ведущие к покоям госпожи де Монсоро.    

Нет  нужды пояснять, что все переговоры между Бюсси и ле Одуэном велись шепотом.    

Барон  молча ждал и с удивлением озирался вокруг.    

«Может  ли быть, – спрашивал он себя, – чтобы герцог Анжуйский жил в таком  месте?»    

Скромный  вид дома пробудил в душе барона недоверие.    

– Нет,  конечно, герцог здесь не живет, – улыбаясь, сказал Бюсси, угадав его  сомнения, – это не его дом. Здесь обитает одна дама, которую он любил.    

Тень  прошла по челу старого дворянина.    

– Сударь, –  сказал он, натянув поводья коня, – мы, провинциалы, скроены по иному  образцу, нежели вы, столичные жители, легкие нравы Парижа нас пугают, и мы не  смогли бы жить среди ваших тайн. Сдается мне, что коль скоро монсеньор герцог  Анжуйский желает видеть барона де Меридор, то он должен принять его в своем  дворце, а не в доме одной из своих любовниц. И затем, – добавил старец с  глубоким вздохом, – вы мне кажетесь человеком чести, но почему вы ведете  меня к такой женщине? Может быть, вы хотите дать мне понять, что моя бедная  Диана осталась бы в живых, если бы она, подобно хозяйке этого дома, предпочла  позор смерти?    

– Полноте,  полноте, господин барон, – сказал Бюсси со своей открытой улыбкой, которая  служила ему самым надежным средством для убеждения старика, – не  углубляйтесь в ложные догадки. Даю вам слово дворянина, вы глубоко ошибаетесь.  Дама, которую вы увидите, образец добродетели и достойна всяческого уважения.    

– Но  кто она такая?    

– Это…  это супруга одного дворянина, которого вы знаете.    

– Неужто?  Но тогда, сударь, почему вы мне сказали, что принц любил ее?    

– Потому  что я всегда говорю только правду, господин барон; войдите, и вы сами увидите,  были ли ложными мои обещания.    

– Берегитесь,  я оплакал мое возлюбленное дитя, и вы мне сказали: «Утешьтесь, сударь, милосердие  божие велико», обещать утешения в моем горе – это почти все равно как обещать  чуда.    

– Входите,  сударь, – повторил Бюсси все с той же улыбкой, которой старый барон не мог  противостоять.    

Барон  спешился.    

Пораженная  Гертруда стояла в дверях и растерянно взирала на Одуэна, Бюсси и барона де  Меридор, не в силах постичь, каким образом провидению удалось свести их всех  вместе.    

– Ступайте  предупредите госпожу де Монсоро, – сказал граф, – что господин де  Бюсси вернулся и сию же минуту желает ее видеть. Но, заклинаю вас, – тихо  добавил он, – ни слова о том, кого я привел с собой.    

– Госпожу  де Монсоро! – ошеломленно пробормотал старик. – Госпожу де Монсоро!    

– Проходите,  господин барон, – пригласил Бюсси, подталкивая сеньора Огюстена в прихожую.    

Старец  подкашивающимися ногами начал восхождение по ступенькам лестницы, и тут они  услышали, они услышали, говорим мы, необычно взволнованный голос Дианы:    

– Господин  де Бюсси, Гертруда? Господин де Бюсси, сказали вы? Пусть он войдет.    

– Этот  голос! – воскликнул барон, резко остановившись посредине лестницы. –  Этот голос! О, мой боже, боже мой!    

– Поднимайтесь  же, господин барон, – сказал Бюсси.    

Но  барон, дрожа всем телом, остановился, ухватившись за перила, и стал озираться  вокруг, и тут перед ним на верхней площадке лестницы, освещенная золотистыми  лучами солнца, возникла Диана, сияющая красотой, с улыбкой на устах, хотя она  вовсе не ожидала увидеть отца.    

Она  показалась барону потусторонним видением. Издав жуткий вопль, он застыл на  месте с блуждающими глазами, протянув руки вперед, являя собой столь  законченный образ ужаса и отчаяния, что Диана, уже собиравшаяся было броситься  на шею отцу, также остановилась, изумленная и испуганная.    

Барон  повел рукой, нащупал плечо Бюсси и оперся о него.