1 2 3 4 5 6 7 8 
   
   
Для следующего чуда покупаю пудинг. Здесь шоколадный пудинг, ванильный и фисташковый пудинг, ирисовый пудинг, — весь заправленный жирами, сахаром и консервантами, запечатанный в небольшие пластиковые трубки. Просто отдираешь бумажный верх и гребёшь его ложкой.
   
Консерванты — вот что ей нужно. Чем больше консервантов, мне кажется, — тем лучше.
   
С магазинной сумкой, битком набитой пудингом иду в Сент-Энтони.
   
Ещё так рано, что в холле за своей конторкой нет девушки.
   
Утонув в своей постели, мама смотрит из-под век и спрашивает:
   
— Кто?
   
«Это я» — говорю.
   
А она спрашивает:
   
— Виктор? Это ты?
   
А я говорю:
   
— Да, кажется да.
   
Пэйж рядом нет. Никого рядом нет, ещё очень раннее субботнее утро. Солнце только встаёт, просвечивая сквозь шторы. Мамина соседка по комнате миссис Новак-раздевалка, свернулась на боку на другой кровати, поэтому говорю шёпотом.
   
Отдираю верхушку с первого шоколадного пудинга и нахожу в магазинной сумке пластиковую ложечку. Придвинув к её кровати стул, набираю первую ложку пудинга и говорю ей:
   
— Я пришёл тебя спасти.
   
Рассказываю ей, что, наконец, узнал о себе правду. Про то, как родился хорошим человеком. Воплощением абсолютной любви. Что я могу снова стать хорошим, только вот начинать придётся с малого. Ложка проскальзывает между её губ и оставляет внутри первые пятьдесят калорий.
   
Со следующей ложкой сообщаю ей:
   
— Я знаю, на что тебе пришлось пойти, чтобы завести меня.
   
Пудинг просто остаётся на месте, отблёскивает коричневым у неё на языке. Её глаза быстро моргают, а язык выталкивает пудинг на щёки, чтобы она смогла выговорить:
   
— О, Виктор, ты узнал?
   
Заталкивая ложкой следующие пятьдесят калорий ей в рот, говорю:
   
— Не надо стесняться. Давай глотай.
   
Она мычит сквозь шоколадную грязь:
   
— Не перестаю думать, как ужасно было то, что я сделала.
   
— Ты дала мне жизнь, — говорю.
   
А она, отворачивая голову от следующей ложки, отворачиваясь от меня, произносит:
   
— Мне нужно было гражданство США.
   
Украденная крайняя плоть. Реликвия.
   
Отвечаю — это не важно.
   
Тянусь с другой стороны, и проталкиваю ещё ложку в её рот.
   
Вот Дэнни говорит, что, может быть, второе пришествие Иисуса Христа — не из тех вещей, которыми должен заниматься Бог. Может быть, Бог оставил людям право выработать способность вернуть Христа в свои жизни. Может, Бог хотел, чтобы мы изобрели собственного спасителя, когда будем готовы. Когда нам это понадобится больше всего. Дэнни говорит, может, нам самим положено создать собственного мессию.
   
Чтобы спастись.
   
Ещё пятьдесят калорий отправляются ей в рот.
   
Может быть, с каждым нашим маленьким усилием, мы можем развиться до того, чтобы совершать чудеса.
   
Ещё одна ложка коричневого отправляется ей в рот.
   
Она поворачивается ко мне, её глаза сжимаются в узкие щёлки среди морщин. Язык выталкивает пудинг на щёки. И она спрашивает:
   
— Какого чёрта ты несёшь?
   
А я отвечаю:
   
— Мне известно, что я Иисус Христос.
   
Её глаза широко распахиваются, а я протаскиваю ещё ложку пудинга.
   
— Я знаю, что ты прибыла из Италии уже оплодотворённая священной крайней плотью.
   
Ещё пудинга ей в рот.
   
— Я знаю, что ты написала обо всём этом в дневнике по-итальянски, чтобы я не смог прочитать.
   
Ещё пудинга ей в рот.
   
И я говорю:
   
— Теперь я знаю свою истинную природу. Что я любящий и заботливый человек.
   
Ещё пудинг отправляется ей в рот.
   
— И я знаю, что могу спасти тебя, — говорю.
   
Мама молча смотрит на меня. Глаза её наполнены полным и бесконечным пониманием и сочувствием, она спрашивает:
   
— Какого хуя ты городишь?
   
Говорит:
   
— Я украла тебя из коляски в Ватерлоо, в Айове. Я хотела спасти тебя от той жизни, которую ты получил бы.
   
Материнство — опиум для народа.
   
См. также: Дэнни со своей детской коляской, набитой краденым песчаником.
   
Говорит:
   
— Я тебя похитила.
   
Сумасшедшая, слабоумная бедняжка, она сама не знает, что несёт.
   
Заталкиваю ложкой ещё пятьдесят калорий.
   
— Всё нормально, — говорю ей. — Доктор Маршалл прочла твой дневник и рассказала мне правду.
   
Заталкиваю ложкой ещё пудинга.
   
Её рот растягивается, чтобы что-то сказать, а я заталкиваю ложкой ещё пудинга.
   
Её глаза набухают, и слёзы текут по бокам лица.
   
— Всё нормально. Я прощаю тебя, — говорю ей. — Я люблю тебя, и пришёл тебя спасти.
   
С ещё одной ложкой на полпути к её рту, продолжаю:
   
— Тебе нужно только проглотить вот это.
   
Её грудь вздымается, и коричневый пудинг пузырится из ноздрей. Глаза закатываются. Её кожа начинает синеть. Грудь снова вздымается.
   
А я зову:
   
— Мам?
   
У неё дрожат руки и пальцы, а голова выгибается, вдавливаясь глубже и глубже в подушку. Её грудь вздымается, и полный рот коричневой дряни засасывается в глотку.
   
Её лицо и руки всё синеют. Глаза закатились до белков. Кругом запах одного только шоколада.
   
Жму кнопку вызова медсестры.
   
Говорю ей:
   
— Без паники.
   
Говорю ей:
   
— Прости. Прости. Прости. Прости…
   
Она вздымается и бьётся, руками цепляясь за горло. Вот так я, должно быть, выглядел, задыхаясь на публике.
   
Потом по другую сторону её кровати вырастает доктор Маршалл, одной рукой отводя мамину голову назад. У меня Пэйж спрашивает:
   
— Что случилось?
   
Пытался спасти её. Она бредила. Не помнила, что я мессия. А я пришёл её спасти.
   
Пэйж наклоняется и выдыхает в мою маму. Снова выпрямляется. Снова выдыхает в мамин рот, и с каждым разом, когда она выпрямляется, всё больше коричневого пудинга размазано у Пэйж вокруг рта. Больше шоколада. Этот запах — всё, чем мы дышим.
   
По-прежнему сжимая в одной руке пакет пудинга, а в другой — ложку, говорю:
   
— Всё нормально. Я могу сам. Точно как с Лазарем, — говорю. — Я уже такое делал.
   
И расправляю руки ладонями вниз над её вздымающейся грудью.
   
Командую:
   
— Ида Манчини, я приказываю вам жить.
   
Пэйж смотрит на меня между выдохами, лицо у неё измазано коричневым. Говорит:
   
— Вышло маленькое недоразумение.
   
А я командую:
   
— Ида Манчини, вы целы и невредимы.
   
Пэйж наклоняется над кроватью и расправляет руки рядом с моими. Давит изо всех сил, снова, снова и снова. Массаж сердца.
   
А я говорю:
   
— На самом деле всё это не нужно, — говорю. — Я правда Христос.
   
А Пэйж шепчет:
   
— Дыши! Дыши, чёрт возьми!
   
И откуда-то выше по руке Пэйж, откуда-то из самой глубины рукава её халата, Пэйж на запястье падает пластиковый браслет пациента.
   
И тогда все вздымания, биения, хватания и задыхания, всё на свете, — в тот же миг всё на свете прекращается.
   
«Вдовец» — неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
  
  
   
    
Глава 44
   
   
Моя мать мертва. Моя мама мертва, а Пэйж Маршалл — шизофреничка.
   
Всё, что она мне рассказала — её выдумки. Включая идею о том, что я, — ой, даже язык не поворачивается, — что я Он. Включая то, что она меня любит.
   
Ну ладно, что я ей нравлюсь.
   
Включая то, что я прирождённый хороший человек. Это не так.
   
И, если материнство — новый Бог, единственное святое, что у нас осталось, — то я убил Бога.
   
Называется — «жемэ вю». Французская противоположность для дежа вю, когда все тебе незнакомы, не важно насколько ты считал, будто хорошо их знаешь.
   
Ну, всё что я могу делать — это работать и шататься по Колонии Дансборо, снова и снова мысленно возрождая прошлое. Нюхая шоколадный пудинг, в который вымазаны мои пальцы. Я встрял на том моменте, когда мамино сердце перестало биться, а заваренный пластиковый браслет показал, что Пэйж — местная обитательница. Пэйж, а не моя мама, была больной на голову.
   
Я был больной на голову.
   
В тот миг Пэйж подняла взгляд от шоколадной грязи, размазанной по всей кровати. Посмотрела на меня и сказала:
   
— Беги. Вперёд. Давай выметайся.
   
См. также: Вальс «Дунайские волны».
   
Таращиться на её браслет — вот всё, что я мог.
   
Пэйж обежала кровать, чтобы вцепиться мне в руку, и сказала:
   
— Пускай думают, что я это сделала, — она потащила меня на выход со словами. — Пускай думают, что это она сама себя, — глянула вверх и вперёд по коридору, потом сказала. — Я вытру твои отпечатки с ложки и положу ей в руку. Скажу всем, что пудинг у неё ты оставил вчера.
   
Пока мы минуем двери, все они защёлкиваются. Это от её браслета.
   
Пэйж показывает мне на дверь наружу и говорит, что ближе подойти не может, иначе я не смогу открыть её.
   
Командует:
   
— Тебя сегодня здесь не было. Усёк?
   
Она сказала ещё много всякого, но всё не в счёт.
   
Я не любим. Я не прекрасная душа. Я не хорошая, дарящая натура. Я ничей не спаситель.
   
Всё теперь оказалось фуфлом, раз она ненормальная.
   
— Я только что убил её, — говорю.
   
Женщина, которая только что умерла, которую я только что удавил шоколадом, — даже не была моей матерью.
   
— Это был несчастный случай, — возражает Пэйж.
   
А я говорю:
   
— Как я могу быть уверен?
   
Позади меня, когда сделал шаг наружу, кто-то, наверное, нашёл тело, потому что объявляли снова и снова:
   
— Сестру Ремингтон в комнату 158. Сестра Ремингтон, пожалуйста, немедленно пройдите в комнату 158.
   
Я даже не итальянец.
   
Я сирота.
   
Шатаюсь по Колонии Дансборо со врождённо-изуродованными цыплятами, обитателями-наркоманами и ребятишками из экскурсий, которые считают, что вся эта муть имеет хоть какое-то отношение к настоящему прошлому. Можно притворяться. Можно дурить себя, но нельзя воссоздать то, что уже кончено.
   
Колодки по центру городской площади пустуют. Урсула проводит мимо меня дойную корову, от обеих разит плановым дымом. Даже у коровы глаза с расширенными зрачками и налиты кровью.
   
Вот, здесь всегда один и тот же день, ежедневно, и в этом должен быть какой-то комфорт. Точно как в тех телепередачах, где всё те же люди торчат в одиночку на всё том же пустынном островке сезон за сезоном, и никогда не стареют и не выбираются, — просто носят больше косметики.
   
Здесь — весь остаток твоей жизни.
   
Свора четвероклассников с криками пробегает мимо. За ними идут мужчина и женщина. Мужчина держит жёлтый блокнот, и спрашивает:
   
— Вы Виктор Манчини?
   
Женщина подтверждает:
   
— Это он.
   
А мужчина поднимает блокнот и спрашивает:
   
— Это ваше?
   
Это мой четвёртый шаг из группы сексоголиков, моя полная и безжалостная моральная опись меня самого. Дневник моей сексуальной жизни. Все мои грехи в перечислении.
   
А женщина говорит:
   
— Ну? — требует у мужчины с блокнотом. — Да арестуйте же вы его, наконец.
   
Мужчина спрашивает:
   
— Вам знакома жительница Центра по уходу Сент-Энтони по имени Ева Мюллер?
   
Хомячиха Ева. Она, наверное, видела меня этим утром, и рассказала всем, что я сделал. Убил маму. Ну ладно, не маму. Ту старуху.
   
Мужчина объявляет:
   
— Виктор Манчини, вы задержаны по подозрению в изнасиловании.
   
Девочка с фантазией. Это она, должно быть, дала заявление. Девчонка, которой я испортил розовую шёлковую кровать. Гвен.
   
— Эй, — говорю. — Да она сама хотела, чтобы я её насиловал. Идея была её.
   
А женщина отзывается:
   
— Он лжёт. Он словесно порочит мою мать.
   
Мужчина начинает зачитывать мне дело Миранды. Мои права.
   
А я спрашиваю:
   
— Гвен — ваша мать?
   
По одной только коже можно точно сказать, что эта женщина старше Гвен на десять лет.
   
Сегодня, наверное, свихнулся весь мир.
   
А женщина орёт:
   
— Ева Мюллер — моя мать! И она говорит, что ты уложил её и сказал, что это у вас секретная игра.
   
Вот в чём дело.
   
— Ах, она, — говорю. — А я-то думал, вы про то, другое изнасилование.
   
Мужчина тормозится посреди своего дела Миранды и спрашивает:
   
— Вы вообще собираетесь слушать свои права, или как?
   
Про всё в жёлтом блокноте, говорю им. Про то, что я делал. Просто брал на себя ответственность за каждый грех на свете.
   
— Видите ли, — говорю. — Некоторое время я ведь и правда считал, что я Иисус Христос.
   
Мужчина достаёт из-за спины пару наручников.
   
Женщина отзывается:
   
— Любой, кто способен изнасиловать девяностолетнюю женщину — псих и есть.
   
Корчу гримасу отвращения и соглашаюсь:
   
— Это сто пудов.
   
А она говорит:
   
— Ах так, значит теперь ты заявляешь, что моя мать непривлекательна?
   
А мужчина защёлкивает наручник на одном моём запястье. Разворачивает меня и защёлкивает мне руки вместе за спиной со словами:
   
— Что если мы кое-куда пройдём и сядем всё проясним?
   
Перед лицом всех несчастных обитателей Колонии Дансборо, перед лицом наркош и хромых цыплят, ребятишек, которые считают, что получают образование и Его Высочества Лорда Чарли, губернатора колонии, — я задержан. Точно как Дэнни в колодках, только на самом деле.
   
А в другом смысле, мне хочется заявить им всем, — пусть не думают, что они сами далеко ушли.
   
Здесь вокруг — все задержаны.
  
  
   
    
Глава 45
   
   
За минуту до того, как я покинул Сент-Энтони в последний раз, за минуту до того, как я вышел в дверь и побежал, Пэйж Маршалл пыталась объяснить.
   
Да, она была врачом. Говорила торопливо, слова её сбивались в кучу. Да, она была пациентом, которого здесь держат. Быстро выщёлкивая и отщёлкивая авторучку. На самом деле она была доктором-генетиком, и оказалась здесь пациентом только потому, что рассказывала правду. Она не хотела мне плохого. Её рот всё ещё был вымазан пудингом. Она просто пыталась выполнить работу.
   
В коридоре, в наш последний миг вместе, Пэйж потянула меня за рукав, чтобы мне пришлось оглянуться на неё, и сказала:
   
— Ты должен в это поверить.
   
Её глаза таращились так, что повсюду вокруг зрачков виднелся белок; а её маленький чёрный мозг из волос почти распустился.
   
Она была врачом, сказала она, специалистом по генетике. Из 2556-го года. И отправилась назад во времени, чтобы забеременеть от типичного мужчины из этого периода истории. Чтобы сохранить и задокументировать генетический материал, сказала она. Им нужен был образец, чтобы помочь победить эпидемию. В 2556-м году. Поездка была не из простых и дешёвых. Путешествие во времени было эквивалентом того, что сейчас для людей космический перелёт, сказала она. То была рискованная и крупная ставка, и если она не вернётся оплодотворённой здоровым зародышем, все дальнейшие миссии будут отменены.
   
Здесь, в костюме 1734-го, сложившись пополам от забитых кишок, я крепко встрял на её идее типичного мужчины.
   
— Меня заперли здесь просто потому, что я рассказывала людям правду о себе, — сообщает она. — А ты был единственным доступным мужчиной, способным к воспроизводству.
   
А, говорю, ну, тогда всё становится гораздо лучше. Теперь всё обретает стройный смысл.
   
Она просто хотела, чтобы я знал — сегодня ночью её отзовут в 2556-й год. Сейчас мы видим друг друга в последний раз, и она просто хотела, чтобы я знал, как она признательна мне.
   
— Я глубоко признательна, — сказала она. — И я правда люблю тебя.
   
И стоя там, в коридоре, в ярком свете восходящего за окнами солнца, я вынул чёрный фломастер из нагрудного кармана её халата.
   
Пока она стояла так, что её тень в последний раз падала на стену позади, я начал обводить её контур.
   
А Пэйж Маршалл спросила:
   
— Это ещё зачем?
   
Вот так была изобретена живопись.
   
И я ответил.
   
— На всякий случай. На тот случай, если ты в своём уме.
  
  
   
    
Глава 46
   
   
Почти во всех программах реабилитации из двадцати шагов, на четвёртом шаге нужно составить опись своей жизни в зависимости. Каждый уродский, говёный момент своей жизни нужно взять и записать в блокнот. Полный перечень собственных преступлений. Таким образом, они всегда будут держаться у вас в голове. А потом надо все их загладить. Это касается алкоголиков, злостных наркоманов и обжор в той же мере, как и сексуально озабоченных.
   
Таким образом, можно в любое желаемое время вернуться назад и пересмотреть всё худшее в своей жизни.
   
Хотя те, кто помнит прошлое, совсем не обязательно хоть в чём-то лучше.
   
В моём жёлтом блокноте, там всё обо мне, всё изъято по ордеру на обыск. Про Пэйж, Дэнни и Бэт. Про Нико, Лизу и Таню. Детективы просматривают его, сидя от меня по другую сторону большого деревянного стола в звуконепроницаемой комнате. Одна стена из зеркала, а за ней стопудово видеокамера.
   
А детективы спрашивают меня, чего я рассчитывал добиться, сознаваясь в преступлениях других людей?
   
Спрашивают меня, что я пытался сделать?
   
Завершить прошлое, говорю им.
   
Всю ночь они читают мою опись и спрашивают — что всё это значит?
   
Сестра Фламинго. Доктор Блэйз. Вальс «Дунайские волны».
   
То, что мы говорим, когда не можем сказать правду. Что теперь уже значит всё на свете — я не знаю.
   
Полицейские детективы спрашивают, известно ли мне местонахождение пациентки по имени Пэйж Маршалл. Она разыскивается для допроса в связи со смертью с явными признаками удушения, пациентки по имени Ида Манчини. Явно моей матери.
   
Мисс Маршалл исчезла прошлой ночью из запертой палаты. Без никаких видимых знаков взлома при побеге. Без свидетелей. Без ничего. Просто растворилась.
   
Персонал Сент-Энтони подшучивал над её помешательством, сообщает мне полиция, что она, мол, настоящий врач. Ей давали носить старый халат. Так она становилась уступчивей.
   
Персонал говорит, что мы с ней хорошо спелись.
   
— Не совсем, — возражаю. — То есть, я с ней виделся, но на самом деле ничего про неё не знал.
   
Детективы сообщают мне, что у меня не особо много друзей среди персонала медсестёр.
   
См. также: Клер из Ар-Эн.
   
См. также: Перл из из Си-Эн-Эй.
   
См. также: Колония Дансборо.
   
См. также: Сексоголики.
   
Я не стал интересоваться, не поленились ли они поискать Пэйж Маршалл в 2556-м году.
   
Роюсь в кармане, нахожу десятицентовик. Глотаю его, он проваливается.
   
Нахожу в кармане скрепку. Но она тоже проваливается.
   
Пока детективы просматривают красный дневник моей мамы, я осматриваюсь в поисках чего-то побольше размером. Чего-то слишком большого, чтобы проглотить.
   
Я давился до смерти годами. Теперь это уже должно выйти легко.
   
После стука в дверь, вносят поднос с ужином. Гамбургер на тарелке. Салфетка. Бутылка кетчупа. При заторе в моих кишках, вздутии и боли, получается, что я подыхаю от голода, но есть не могу.
   
Меня спрашивают:
   
— Что это в дневнике?
   
Открываю гамбургер. Открываю бутылку кетчупа. Мне нужно есть, чтобы выжить, но во мне и так по уши собственного говна.
   
«Это итальянский» — говорю им.
   
Продолжая читать, детективы спрашивают:
   
— Что это за штуки, похожие на карты? Все порисованные страницы?
   
Прикольно, но это всё я забыл. Карты и есть. Карты, которые я составлял, когда был маленьким мальчиком, — глупым, легковерным малолетним говнюком. Видите ли, мама говорила мне, что весь мир я могу переоткрыть заново. Мол, у меня была такая власть. Что мне не обязательно было принимать мир таким, каким он выстроился: весь поделенный на собственность и микроконтролируемый. Я мог сделать из него всё, что хотел.
   
Вот такая она была ненормальная.
   
А я верил ей.
   
И я сую пробку от бутылки кетчупа себе в рот. И глотаю.
   
В следующий миг мои ноги так резко выпрямляются, что стул летит из-под меня вверх тормашками. Руки цепляются за глотку. Стою, таращась на крашеный потолок, закатываю глаза. Подбородок мой выпячивается далеко вперёд.
   
Детективы уже привстали со стульев.
   
Из-за того, что не дышу, у меня на шее набухают вены. Моё лицо краснеет и наливается жаром. Пот струится по лбу. От пота мокнет рубашка на спине. Крепко обхватываю себя за глотку обеими руками.
   
Потому что мне никого не спасти — ни как доктору, ни как сыну. А раз мне никого не спасти — значит, не спастись и самому.
   
Потому что теперь я сирота. Я безработный и нелюбимый. Потому что внутри у меня всё болит, и всё равно я подыхаю, только с другого конца.
   
Потому что собственное отбытие надо планировать.
   
Потому что когда переступишь раз какие-то границы — будешь переступать их и дальше.
   
И не сбежать из постоянного бегства. Из отвлечения себя самих. Избегания конфронтаций. Переживания момента. Дрочки. Телевидения. Отвержения всего на свете.
   
Детективы поднимают взгляды от дневника, один из них говорит:
   
— Без паники. В жёлтом блокноте всё так и сказано. Он просто прикидывается.
   
Они стоят и смотрят на меня.
   
Обхватив глотку руками, не могу втянуть ни капли воздуха. Глупый маленький мальчик, который кричал «Волк!»
   
Как та женщина с полной глоткой шоколада. Та женщина была ему не мамочка.
   
И в первый раз, насколько хватает моей памяти, я чувствую умиротворение. Ни радости. Ни печали. Ни тревоги. Ни возбуждения. Это просто все верхние части в моих мозгах закрывают лавочку. Кора головного мозга. Мозжечок. Вот где моя проблема.
   
Я упрощаюсь.
   
Зависнув где-то в золотой середине между счастьем и горем.
   
Потому что актинии всегда хорошо проводят время.
  
  
   
    
Глава 47
   
   
Однажды утром школьный автобус притормозил у бордюра, и пока его приёмная мать стояла, махала рукой, глупый маленький мальчик забрался внутрь. Он был единственным пассажиром, и автобус пролетел мимо школы на скорости шестьдесят миль в час. Водителем автобуса была мамуля.
   
То был последний раз, когда она вернулась забрать его.
   
Сидя у большой баранки и глядя вверх на него в зеркальном козырьке, она сказала:
   
— Ты поразишься, насколько легко можно взять напрокат один из таких.
   
Она свернула к выезду на шоссе и добавила:
   
— Так у нас появляется хорошая шестичасовая фора, прежде чем автобусная компания заявит об угоне этого драндулета.
   
Автобус катился по шоссе, а снаружи катился город, и когда перестали каждую секунду попадаться дома, мамуля сказала ему подойти и сесть рядом с ней. Она достала красный дневник из сумки со всякими вещами, и достала карту, сложенную во много раз.
   
Одной рукой мамуля потрясла картой, развернув ту поверх баранки, а другой опустила возле себя окно. Рулила она коленями. Двигая одними глазами, посмотрела туда-обратно в карту и на дорогу.
   
Потом скомкала карту и скормила её открытому окну.
   
Всё это время глупый маленький мальчик молча сидел рядом.
   
Она сказала взять её дневник.
   
Когда он попытался отдать его ей, возразила:
   
— Нет. Открой его на чистой странице, — сказала найти в отделении для перчаток ручку, потому что скоро будет река.
   
Дорога прорезала всё подряд, разные дома, фермы и деревья, и на секунду они оказались на мосту, ведущем через реку, которая уходила в бесконечность по обе стороны автобуса.
   
— Быстро, — скомандовала мамуля. — Нарисуй реку.
   
Как будто бы он только что открыл эту реку, как будто бы он только что открыл весь мир, она сказала ему рисовать новую карту — карту мира только для себя. Его собственного личного мира.
   
— Не хочу, чтобы ты брал и принимал мир таким, каким его подают, — пояснила она.
   
Сказала:
   
— Хочу, чтобы ты открывал его. Хочу, чтобы у тебя была такая способность. Создавать собственную реальность. Собственный свод законов. Хочу попытаться научить тебя этому.
   
Теперь у мальчика была ручка, и она сказала ему нарисовать в тетради реку. Нарисовать реку и нарисовать горы впереди. И дать им имена, сказала ему. Не теми словами, которые он уже знает, а выдумать новые слова, которые не будут значит на самом деле кучу всякого другого.
   
Создать свои собственные условности.
   
Маленький мальчик поразмышлял, держа ручку во рту и раскрытую тетрадь на коленях, и, спустя чуточку времени, всё нарисовал.
   
А глупо то, что он забыл обо всём этом. Только спустя годы, когда полицейские детективы нашли ту карту. Только тогда он вспомнил, что делал такое. Что мог сделать такое. Что у него была такая власть.
   
А мамуля рассмотрела его карту в зеркало заднего обзора и отметила:
   
— Отлично.
   
Глянула на часы, и её нога вдавилась в пол, и они поехали быстрее, а она сказала:
   
— Теперь запиши всё в тетрадку. Нарисуй реку на нашей новой карте. И готовься — впереди ещё будет целая куча вещей, которым нужно имя.
   
Сказала:
   
— Ведь единственный предел, который нам остался, это мир неосязаемого: мыслей, историй, музыки, картин.
   
Сказала:
   
— Ведь ничто не окажется настолько совершенным, насколько ты можешь его представить.
   
Сказала:
   
— Ведь я не всегда буду рядом, и донимать тебя будет некому.
   
Но, по правде говоря, малышу не хотелось отвечать за себя, за собственный мир. По правде, глупый малолетний говнюк уже задумал устроить в следующем ресторане сцену, чтобы мамулю арестовали и прогнали из его жизни навсегда. Потому что он устал от приключений, и думал, что его драгоценная, скучная, дурная жизнь прямо будет длиться и длиться вечно.
   
Он уже сделал выбор между безопасностью, надёжностью, довольством — и ей.
   
Управляя автобусом коленями, мамуля потянулась, сжала его плечо и спросила:
   
— Что ты хочешь на завтрак?
   
И как будто ответ был совершенно невинный, маленький мальчик сказал:
   
— Корн-доги.
  
  
   
    
Глава 48
   
   
В следующий миг чьи-то руки выныривают сзади и замыкаются вокруг меня. Кто-то из полицейских детективов крепко заключает меня в объятия, замком из двух рук упёршись мне под грудную клетку, и выдыхает в моё ухо:
   
— Дыши! Дыши, чёрт возьми!
   
Выдыхает мне в ухо:
   
— Всё нормально.
   
Пара рук обхватывает меня, отрывает от пола, и незнакомец шепчет:
   
— С тобой всё будет хорошо.
   
Периабдоминальная нагрузка.
   
Кто-то хлопает меня по спине, как врач хлопает новорожденного, и я выпускаю в воздух крышку от бутылки. Нутро моё рвётся на свободу по штанине, выбрасывая два резиновых шарика и всё дерьмо, над ними скопившееся.
   
Вся моя личная жизнь сделана общественной.
   
Скрывать больше нечего.
   
Обезьяна с каштанами.
   
В следующую секунду я обрушиваюсь на пол. Хлюпаю носом, а кто-то рассказывает мне, что всё хорошо. Я жив. Меня спасли. Я почти умер. Прижимают мою голову к груди и укачивают меня со словами:
   
— Успокойся уже.
   
Прикладывают к моим губам стакан воды и говорят:
   
— Тише.
   
Говорят, что всё кончено.
  
  
   
    
Глава 49
   
   
Вокруг замка Дэнни толпятся сотни людей, которых я не помню, но которые никогда не забудут меня.
   
Уже почти полночь. Вонючий, осиротевший, безработный и нелюбимый, нащупываю дорогу сквозь толпу, пока не добираюсь к Дэнни, который стоит в середине, и говорю:
   
— Братан.
   
А Дэнни отзывается:
   
— Братан, — он разглядывает толпу людей, которые держат камни.
   
Говорит:
   
— Тебе совершенно точно лучше бы сейчас здесь не стоять.
   
После того, как мы были по ящику, весь день, рассказывает Дэнни, все эти улыбающиеся люди объявляются с камнями. С прекрасными камнями. С такими камнями, что не веришь глазам. Рубленый гранит и тёсаный базальт. Выровненные блоки песчаника и известняка. Они приходят поодиночке, притаскивая раствор, лопаты и мастерки.
   
Все они интересуются, каждый из них:
   
— А где Виктор?
   
Так много народу, что они заполонили весь квартал, и невозможно стало делать никакую работу. Каждый хочет вручить камень лично мне. Все эти мужчины и женщины как один расспрашивают Дэнни и Бэт, как я поживаю.
   
Говорят, что по телевизору я выглядел просто ужасно.
   
И — стоит только одному человеку похвалиться, как он был героем. Как он был спасителем и как спас Виктору жизнь в ресторане.
   
Спас мне жизнь.
   
Термин «пороховая бочка» очень даже точно всё отражает.
   
На самом краю всего — какой-то герой уже излагает. Даже во тьме можно разглядеть зыбь откровения, бегущую по толпе. Это невидимая граница между людьми, которые ещё улыбаются, и людьми, которые уже нет.
   
Между остальными, кто ещё герои, и людьми, которые знают правду.
   
И все, у кого отобрали миг наивысшей гордости, начинают оглядываться по сторонам. Все эти люди, разжалованные из спасителей в дурачки, чуток сердятся.
   
— Валить тебе надо, братан, — советует Дэнни.
   
Толпа так густа, что не видно работу Дэнни: колонны и стены, статуи и ступени. И кто-то кричит:
   
— Где Виктор?
   
И кто-то другой орёт:
   
— Дайте нам Виктора Манчини!
   
И ведь стопудово — я это заслуживаю. Строй солдат. Вся моя перерастянутая семья.
   
Кто-то зажигает на чьей-то машине фары, и я очерчен у стены пятном света.
   
Моя тень жутким силуэтом парит над всеми нами.
   
Вот он я, задуренный малолетний баран, который считал, что можно когда-нибудь зарабатывать достаточно, знать достаточно, иметь достаточно, бегать достаточно быстро, прятаться достаточно хорошо. Трахаться достаточно много.
   
Между мной и фарами — очертания тысячи людей без лица. Всех людей, которые думали, что любят меня. Которые думали, что вернули мне жизнь. Их испарившаяся жизненная легенда. Потом одна рука поднимается с камнем, и я закрываю глаза.
   
Из-за того, что не дышу, у меня на шее набухают вены. Моё лицо краснеет и наливается жаром.
   
Что-то глухо бьёт в землю у моих ног. Камень. Бьётся ещё камень. Ещё дюжина. Сотней больше ударов. Камни грохочут, и земля трясётся. Камни врезаются друг в друга вокруг меня, и все кричат.
   
Это мученичество Святого Меня.
   
Мои глаза зажмурены и слезятся, фары сияют красным сквозь мои веки, сквозь мою собственную плоть и кровь. Сквозь мои слёзы.
   
Ещё больше ударов в землю. Земля трясётся, и люди кричат от усилий. Ещё больше тряски и грохота. Больше ругани. А потом всё становится тихо.
   
Зову Дэнни:
   
— Братан.
   
Всё ещё с закрытыми глазами, шмыгаю носом и прошу:
   
— Скажи мне, что там творится.
   
И что-то мягкое, хлопчатое и не особо чисто пахнущее смыкается около моего носа, а Дэнни говорит:
   
— Дуй, братан.
   
И потом никого нет. Почти никого.
   
Замок Дэнни, — все стены обрушены, камни сбиты и раскатились по сторонам при тяжёлом падении. Колонны повалены. Все колоннады. Пьедесталы опрокинуты. Статуи разбиты. Каменные обломки и куски раствора, осколки кладки засыпали дворы, засыпали фонтаны. Даже деревья расщеплены и подмяты упавшими камнями. Разбитые ступени ведут в никуда.
   
Бэт сидит на камне, глядя на сломанную статую, которую сделал с неё Дэнни. Не такой, как она выглядит на самом деле, а как она видится ему. Настолько красивая, настолько ему кажется. Совершенная. И теперь сломанная.
   
Спрашиваю — землетрясение?
   
А Дэнни отвечает:
   
— Почти угадал, но здесь было Божье деяние немного другого типа.
   
Тут камня на камне не осталось.
   
Дэнни втягивает носом воздух и замечает:
   
— Братан, от тебя дерьмом несёт.
   
Мне нельзя покидать город до следующего уведомления, сообщаю ему. Меня просила полиция.
   
В свете фар очертания только одного оставшегося человека. Один лишь сгорбленный чёрный силуэт — пока свет не уходит в сторону, и припаркованная машина уезжает.
   
В свете луны мы с Дэнни и Бэт смотрим, пытаясь разобрать, кто всё ещё здесь.
   
Это Пэйж Маршалл. Её белый халат испачкан, а рукава закатаны. Пластиковый браслет на запястье. Её туфли на платформе промокли и чавкают.
   
Дэнни выступает вперёд и сообщает ей:
   
— Я извиняюсь, но у нас тут вышло ужасное недоразумение.
   
А я говорю ему — нет, всё круто. Это не то, что он подумал.
   
Пэйж подходит ближе и произносит:
   
— Ну что ж, я всё ещё здесь, — её чёрные волосы все распущены, весь мозговидный пучок. Её глаза опухли и покраснели, она шмыгает носом, пожимает плечами и говорит. — Полагаю, это значит, что я ненормальная.
   
Мы все смотрим вниз на разбросанные камни, просто камни, просто какие-то коричневые глыбы из ничего особенного.
   
Одна моя штанина по-прежнему сырая от говна и всё ещё липнет к ноге в промежности, — я говорю:
   
— Ага, — говорю. — И я, значит, никого не спасаю.
   
— Э-э, ну, — Пэйж поднимает руку и спрашивает. — Как думаешь — у тебя получится снять с меня этот браслет?
   
Говорю — да. Попробуем.
   
Дэнни пробивается сквозь каменные россыпи, перекатывая камни ногой, потом наклоняется и поднимает один. Потом Бэт уходит помогать ему.
   
Мы с Пэйж молча смотрим друг на друга, на тех нас, кто мы на самом деле. Впервые.
   
Мы можем растратить все наши жизни, позволяя миру диктовать нам, кто мы есть. Нормальные или ненормальные. Святые или сексоманы. Герои или жертвы. Позволяя истории рассказывать нам, какие мы плохие, или какие хорошие.
   
Позволяя нашему прошлому решать наше будущее.
   
Или можем решать сами.
   
И может быть, наше дело — открыть что-нибудь получше.
   
В деревьях воркует плакучий голубь. Уже, наверное, полночь.
   
А Дэнни зовёт:
   
— Эй, нам бы тут помощь чуток не помешала.
   
Пэйж идёт, и я иду. Мы четверо зарываемся руками под край камня. В темноте чувствуется его грубость, холод, всё тянется вечно, — и мы, все вместе, боремся только за то, чтобы положить один камень на другой.
   
— Помнишь ту греческую девушку? — спрашивает Пэйж.
   
Которая нарисовала контур своего пропавшего любовника? Ага, говорю.
   
А она продолжает:
   
— Знаешь, а ведь в итоге она просто забыла его, да изобрела обои.
   
Звучит диковато, но вот они мы: пилигримы, отморозки нашего времени, — пытаемся установить свою собственную альтернативную реальность. Построить мир из камней и хаоса.
   
Что из него получится — я не знаю.
   
Даже после всей этой беготни, мы в итоге закончили здесь: в глубине ничто и в глубине ночи.
   
И может быть, цель не в знании.
   
Здесь, где мы стоим в этот миг, посреди развалин во тьме, то, что мы строим — может стать чем угодно.