1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    - Совершенно верно. Банкирский дом Томсон и Френч в течение ближайших двух  месяцев должен уплатить во Франции от трехсот до  четырехсот  тысяч франков;  зная вашу строгую точность в платежах, он собрал все какие  мог обязательства  за вашей подписью и поручил мне, по мере истечения  сроков этих обязательств,  получать по ним с вас причитающиеся суммы и  расходовать их.    

    Моррель, тяжело вздохнув, провел рукою по влажному лбу.    

    - Итак, - спросил Моррель, - у вас имеются векселя за моей подписью?    

    - Да, и притом на довольно значительную сумму.    

    - А на какую именно? - спросил Моррель, стараясь говорить ровным  голосом.    

    - Во-первых, - сказал англичанин, вынимая, из кармана сверток  бумаг, - вот  передаточная надпись на двести тысяч франков,  сделанная  на  вашу фирму  господином де Бовиль, инспектором тюрем. Вы  признаете  этот  долг господину де  Бовиль?    

    - Да, он поместил у меня эту сумму из четырех с  половиной  процентов пять лет  тому назад.    

    - И вы должны возвратить их ему...    

    - Одну половину пятнадцатого числа этого месяца, а другую - пятнадцатого числа  будущего.    

    - Совершенно верно. Затем, вот еще векселя  на  тридцать  две  тысячи пятьсот  франков, которым срок в конце этого месяца. Они подписаны вами и переданы нам  предъявителями.    

    - Я признаю их, - сказал Моррель, краснея от стыда  при  мысли,  что, быть  может, он в первый раз в жизни будет не  в  состоянии  уплатить  по своим  обязательствам. - Это все?    

    - Нет, сударь; у меня есть еще векселя, срок которым истекает в конце будущего  месяца, переданные нам торговым домом Паскаль и торговым  домом Уайлд и Тэрнер,  на сумму около  пятидесяти  пяти  тысяч  франков;  всего двести восемьдесят  семь тысяч пятьсот франков.    

    Несчастный Моррель в продолжение этого  исчисления  терпел  все  муки ада.    

    - Двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков, - повторил он  машинально.    

    - Да, сударь, - отвечал англичанин. - Однако, -  продолжал  он  после  некоторого молчания, - я не скрою от вас, господин Моррель, что при всем  уважении к вашей честности, до сих пор не  подвергавшейся  ни  малейшему  упреку, в Марселе носится слух, что вы скоро окажетесь несостоятельным.    

    При таком почти грубом заявлении Моррель страшно побледнел.    

    - Милостивый государь, - сказал он, - до сих  пор,  -  а  уже  прошло больше  двадцати четырех лет с того дня, как мой отец  передал  мне  нашу фирму,  которую он сам возглавлял в продолжение тридцати пяти лет,  -  до сих пор ни  одно представленное в мою  кассу  обязательство  за  подписью Моррель и Сын не  осталось неоплаченным.    

    - Да, я это знаю, - отвечал англичанин, - но будем говорить откровенно, как  подобает честным людям. Скажите: можете вы заплатить и  по  этим обязательствам  с такой же точностью?    

    Моррель вздрогнул, но с твердостью посмотрел в лицо собеседнику.    

    - На такой откровенный вопрос должно и отвечать откровенно, -  сказал он. - Да,  сударь, я заплачу по ним, если, как  я  надеюсь,  мой  корабль благополучно  прибудет, потому что его прибытие вернет мне кредит,  которого меня лишили  постигшие меня неудачи; но если "Фараон", моя последняя надежда,  потерпит крушение...    

    Глаза несчастного арматора наполнилось слезами.    

    - Итак, - сказал англичанин, - если эта последняя надежда  вас  обманет?..    

    - Тогда, - продолжал Моррель, - как ни тяжело это  выговорить...  но, привыкнув  к несчастью, я должен привыкнуть и к стыду... тогда, вероятно, я буду вынужден  прекратить платежи.    

    - Разве у вас нет друзей, которые могли бы вам помочь?    

    Моррель печально улыбнулся.    

    - В делах, сударь, не бывает друзей, вы это знаете; есть только   корреспонденты.    

   -  Это правда, - прошептал англичанин. - Итак, у вас  остается  только одна  надежда?    

    - Только одна.    

    - Последняя?    

    - Последняя.    

    - И, если эта надежда вас обманет...    

    - Я погиб, безвозвратно погиб.    

    - Когда я шел к вам, то какой-то корабль входил в порт.    

    - Знаю, сударь; один из моих служащих, оставшийся мне верным  в  моем  несчастье, проводит целые дни в бельведере, на крыше  дома,  в  надежде, что  первый принесет мне радостную весть. Он уведомил меня о прибытии корабля.    

    - И это не ваш корабль?    

    - Нет, это "Жиронда", корабль из Бордо. Он также пришел из Индии;  но  это не мой.    

    - Может быть, он знает, где "Фараон", и привез вам  какое-нибудь   известие о нем?    

    - Признаться вам? Я почти столь же страшусь вестей  о  моем  корабле, как неизвестности.  Неизвестность - всетаки надежда.    

    Помолчав, г-н Моррель прибавил глухим голосом:    

    - Такое опоздание непонятно; "Фараон" вышел из Калькутты пятого   февраля; уже больше месяца, как ему пора быть здесь.    

    - Что это, - вдруг сказал англичанин, прислушиваясь,  -  что  это  за шум?    

    - Боже мой! Боже мой! - побледнев, как смерть, воскликнул Моррель.  Что еще  случилось?    

    С лестницы в самом деле доносился громкий шум;  люди  бегали  взад  и вперед;  раздался даже чей-то жалобный вопль.    

    Моррель встал было, чтобы отворить дверь, но силы изменили ему, и  он снова  опустился в кресло.    

    Они остались сидеть друг против Друга, Моррель -  дрожа  всем  телом,  незнакомец - глядя на него с выражением глубокого сострадания. Шум прекратился,  но Моррель, видимо, ждал чего-то: этот шум имел  свою  причину, которая должна  была открыться.    

    Незнакомцу показалось, что кто-то тихо поднимается по лестнице и  что на  площадке остановилось несколько человек.    

    Потом он услышал, как в замок первой двери вставили ключ  и  как  она  заскрипела на петлях.    

    - Только у двоих есть ключ от этой двери, - прошептал  Моррель,  -  у Коклеса и  Жюли.    

    В ту же минуту отворилась вторая дверь, и на пороге показалась  Жюли, бледная и  в слезах.    

    Моррель встал, дрожа всем телом, и оперся на ручку кресла,  чтобы  не упасть.  Он хотел заговорить, но голос изменил ему.    

    - Отец, - сказала девушка, умоляюще сложив руки, - простите вашей дочери, что  она приносит вам дурную весть!    

    Моррель страшно побледнел; Жюли бросилась в его объятия.    

    - Отец, отец! - сказала она. - Не теряйте мужества!    

    - "Фараон" погиб? - спросил Моррель сдавленным голосом.    

    Жюли ничего не ответила, но утвердительно кивнула головой, склоненной на грудь  отца.    

    - А экипаж? - спросил Моррель.    

    - Спасен, - сказала Жюли, - спасен бордоским кораблем, который только что вошел  в порт.    

    Моррель поднял руки к небу с  непередаваемым  выражением  смирения  и  благодарности.    

    - Благодарю тебя, боже! - сказал он. - Ты поразил одного меня!    

    Как ни хладнокровен был англичанин, у него на глаза навернулись  слезы.    

    - Войдите, - сказал Моррель, - войдите; я догадываюсь, что вы все  за дверью.    

    Едва он произнес эти слова, как, рыдая, вошла госпожа Моррель; за нею следовал  Эмманюель. В глубине, в передней, видны были суровые  лица  семи-восьми  матросов, истерзанных и полунагих. При виде этих людей  англичанин вздрогнул.  Он, казалось, хотел подойти к ним, но сдержался и, напротив, отошел в самый  темный и отдаленный угол кабинета.    

    Госпожа Моррель села в кресло и  взяла  руку  мужа  в  свои,  а  Жюли  по-прежнему стояла, склонив голову на грудь отца. Эмманюель остался посреди  комнаты, служа как бы звеном между семейством Моррель и  матросами,  столпившимися в дверях.    

    - Как это случилось? - спросил Моррель.    

    - Подойдите, Пенелоп, - сказал Эмманюель, - и расскажите.    

    Старый матрос, загоревший до черноты под тропическим  солнцем,  подошел, вертя  в руках обрывки шляпы.    

    - Здравствуйте, господин Моррель, - сказал он, как  будто  бы  только вчера  покинул Марсель и возвратился из поездки в Экс или Тулон.    

    - Здравствуйте, друг  мой,  -  сказал  хозяин,  невольно  улыбнувшись сквозь  слезы, - по где же капитан?    

    - Что до капитана, господин Моррель,  то  он  захворал  и  остался  в Пальме;  но, с божьей помощью, он скоро  поправится,  и  через  несколько дней он будет  здоров, как мы с вами.    

    - Хорошо... Теперь рассказывайте, Пепелон, - сказал г-н Моррель.    

    Пенелоп передвинул жвачку справа налево, прикрыл рот рукой, отвернулся,  выпустил в переднюю длинную струю черноватой  слюны,  выставил  ногу вперед, и,  покачиваясь, начал:    

    - Так вот, господин Моррель, шли мы этак между мысом Бланко  и  мысом Боядор, и  под юго-западным ветром, после того как целую неделю проштилевали; и вдруг  капитан Гомар подходит ко мне (а я, надобно  сказать,  был на руле) и говорит  мне:    

    "Дядя Пенелоп, что вы думаете об этих  облаках,  которые  поднимаются там  на горизонте?"    

    А я уж и сам глядел на них.    

    "Что я о них думаю, капитан? Думаю, что они подымаются чуточку  быстрее,  чем полагается, и что они больно уж черны для облаков, по замышляющих ничего  дурного".    

    "Я такого же мнения, - сказал капитан, - и на всякий случай приму меры  предосторожности. Мы слишком много несем парусов  для  такого  ветра, какой  сейчас подует... Эй, вы! Бом-брамсель и бом-кливер долой!"    

    И пора было: не успели исполнить команду, как ветер  налетел,  и  корабль  начало кренить.    

    "Все еще много парусов, - сказал капитан. - Грот на гитовы!"    

    Через пять минут грот был взят на гитовы, и мы шли под фоком,  марселями и  брамселями.    

    "Ну что, дядя Пенелон, - сказал мне капитан, - что вы  качаете   головой?"    

    "А то, что на вашем месте я велел бы убрать еще".    

    "Ты, пожалуй, прав, старик, - сказал он, - будет свежий ветер".    

    "Ну, знаете, капитан, - отвечаю я ему, - про свежий  ветер  забудьте, это  шторм, и здоровый шторм, если я в этом что-нибудь смыслю!"    

    Надо вам сказать, что ветер летел на нас, как пыль на большой дороге. К  счастью, наш капитан знает свое дело.    

    "Взять два рифа у марселей! - крикнул капитан. - Трави булиня, брасопить к  ветру, марселя долой, подтянуть тали на реях!"    

    - Этого недостаточно под теми широтами, - внезапно сказал англичанин. - Я взял  бы четыре рифа и убрал бы фок.    

    Услышав этот твердый и звучный голос, все вздрогнули. Пенелон  заслонил рукой  глаза и посмотрел на того, кто так смело критиковал распоряжения его капитана.    

    - Мы сделали еще больше, сударь, - сказал старый  моряк  с  некоторым  почтением, - мы взяли на гитовы контрбизань и повернули через фордевинд, чтобы  идти вместе с бурей. Десять минут спустя мы взяли на гитовы марселя и пошли под  одними снастями.    

    - Корабль был слишком старый, чтобы - так рисковать, - сказал  англичанин.    

    - Вот то-то! Это нас и погубило. После двенадцатичасовой  трепки,  от которой  чертям бы тошно стало, открылась течь.    

    "Пенелон, - говорит капитан, - сдается мне, мы идем ко дну;  дай  мне  руль, старина, и ступай в трюм".    

    Я отдал ему руль, схожу вниз; там было уже три фута воды; я на  палубу, кричу:  "Выкачивай!" Какое там! Уже было поздно. Принялись за работу; но чем  больше мы выкачивали, тем больше ее прибывало.    

    "Нет, знаете, - говорю я, промаявшись четыре часа, - тонуть  так  тонуть,  двум смертям не бывать, одной не миновать!"    

    "Так-то ты подаешь пример, дядя Пенелон? - сказал капитан. - Ну,  погоди  же!"    

    И он пошел в свою каюту и принес пару пистолетов.    

    "Первому, кто бросит помпу, - сказал он, - я раздроблю череп!"    

    - Правильно, - сказал англичанин.    

    - Ничто так не придает храбрости, как дельное слово, - продолжал  моряк, - тем  более что погода успела проясниться и  ветер  стих;  но  вода прибывала - не  слишком сильно, каких-нибудь дюйма на два в час,  но  все же прибывала. Два  дюйма в час, - оно как будто и пустяки, но за  двенадцать часов это составит по  меньшей мере двадцать четыре дюйма,  а  двадцать четыре дюйма составляют два  фута. Два фута да три, которые  мы  уже раньше имели, составят пять. А когда у  корабля пять футов воды в  брюхе, то можно сказать, что у него водянка.    

    "Ну, - сказал капитан, - теперь довольно, и господин Моррель не может  упрекнуть нас ни в чем: мы сделали все, что могли, для спасения корабля; теперь  надо спасать людей. Спускай шлюпку, ребята, и поторапливайтесь!"    

    - Послушайте, господин Моррель, - продолжал Пенелон, - мы очень любили  "Фараона", но как бы моряк ни любил свой корабль, он еще больше любит  свою шкуру; а потому мы и не заставили просить себя дважды;  к  тому  же  корабль так жалобно скрипел и, казалось,  говорил  нам:  "Да  убирайтесь  поскорее!" И бедный "Фараон" говорил правду. Мы чувствовали, как  он погружается у нас под ногами. Словом, в один миг шлюпка была спущена, и мы,  все восемь, уже сидели в ней.    

    Капитан сошел последний, или, вернее сказать, он не сошел, потому что не хотел  оставить корабль; это я схватил его в охапку и  бросил  товарищам, после чего и  сам соскочил. И в самое время. Едва успел я соскочить, как палуба треснула с  таким шумом, как будто дали залп с сорокавосьмипушечного корабля.    

    Через десять минут он клюнул носом, потом кормой,  потом  начал  вертеться на  месте, как собака, которая ловит свой хвост. А  потом,  будьте здоровы! Фью!  Кончено дело, и нет "Фараона"!    

    А что до нас, то мы три дня не пили и не ели, так что уже поговаривали о том,  не кинуть ли жребий, кому из пас кормить остальных, как  вдруг увидели "Жиронду",  подали ей сигналы, она  нас  заметила,  поворотила  к нам, выслала шлюпку и  подобрала нас. Вот как было  дело,  господин  Моррель, верьте слову моряка!  Так, товарищи?    

    Ропот одобрения показал, что  рассказчик  заслужил  всеобщую  похвалу правдивым  изложением сути дела и картинным описанием подробностей.    

    - Хорошо, друзья мои, - сказал г-н Моррель, - вы славные ребята, и  я заранее  знал, что в постигшем меня несчастье виновата  только  моя  злая судьба. Здесь  воля божия, а не вина людей. Покоримся же воле божией. Теперь скажите мне,  сколько вам следует жалованья.    

    - Полноте, господин Моррель, об этом не будем говорить!    

    - Напротив, поговорим об этом, - сказал арматор с печальной улыбкой.    

    - Нам, стало быть, следует за три месяца... - сказал Пенелон.    

    - Коклес, выдайте им по двести франков. В другое время,  -  продолжал г-н  Моррель, - я сказал бы: дайте им по  двести  франков  наградных;  но сейчас  плохие времена, друзья мои, и те крохи, которые у меня  остались, принадлежат  не мне. Поэтому простите меня и не осуждайте.    

    Пепелон скорчил жалостливую гримасу, обернулся к товарищам, о  чем-то с ними  посовещался и снова обратился к хозяину.    

    - Значит, это самое, господин  Моррель,  -  сказал  он,  перекладывая жвачку за  другую щеку и выпуская в переднюю новую струю слюны под  стать первой, - это  самое, которое...    

    - Что?    

    - Деньги...    

    - Ну и что же?    

    - Так товарищи говорят, господин Моррель, что им пока хватит по пятидесяти  франков и что с остальным они подождут.    

    - Благодарю вас, друзья мои, благодарю! - сказал г-н Моррель,  тронутый до  глубины души. - Вы все славные люди; но все-таки возьмите деньги. И если  найдете другую службу, то нанимайтесь. Вы свободны.    

    Эти последние слова произвели на честных моряков ошеломляющее впечатление. Они  испуганно переглянулись. У Пенелона захватило дух, и он  едва не проглотил свою  жвачку; к счастью, он вовремя схватился рукой за  горло.    

    - Как, господин Моррель? - сказал он сдавленным  голосом.  -  Вы  нас  увольняете? Мы вам не угодили?    

    - Нет, друзья мои, - отвечал арматор, - нет, наоборот, я очень  доволен вами. Я  не увольняю вас. Но что же делать? Кораблей  у  меня  больше нет, и матросов  мне не нужно.    

    - Как нет больше кораблей? - сказал Пенелон. - Ну, так велите выстроить новые;  мы подождем. Слава богу, мы привыкли штилевать.    

    - У меня нет больше денег на постройку кораблей,  Пенелон,  -  сказал арматор с  печальной улыбкой, - и я не могу принять  вашего  предложения, как оно ни  лестно для меня.    

    - А если у вас нет денег, тогда не нужно нам платить. Мы сделаем, как наш  бедный "Фараон", и пойдем под одними снастями, вот и все!    

    - Довольно, довольно, друзья мои! - сказал Моррель, задыхаясь от волнения. -  Идите, прошу вас. Увидимся в лучшие времена. Эмманюель, -  прибавил он, -  ступайте с ними и присмотрите за тем, чтобы мое распоряжение было в точности  исполнено.    

    - Но только мы не прощаемся, господин Моррель, мы скажем  "до   свидания", ладно? - сказал Пенелон.    

    - Да, друзья мои, надеюсь, что так Ступайте.    

    Он сделал знак Коклесу, и гот пошел  вперед;  моряки  последовали  за  казначеем, а Эмманюель вышел после всех.    

    - Теперь, - сказал арматор своей жене и дочери, -  оставьте  меня  на минуту;  мне нужно поговорить с этим господином.    

    И он указал глазами на поверенного дома Томсон  и  Френч,  который  в  продолжение всей сцены стоял неподвижно в углу и участвовал в ней только  несколькими вышеприведенными словами Обе женщины взглянули на  незнакомца, про  которого они совершенно забыли, и удалились. Но  Жюли,  обернувшись в дверях,  бросила на него трогательно умоляющий взгляд, и тот отвечал на него улыбкой,  которую странно было видеть на этом  ледяном  лице. Мужчины остались одни.    

    - Ну вот, - сказал Моррель, опускаясь в кресло, - вы все видели,  все слышали,  мне нечего добавить.    

    - Я видел, - сказал англичанин, - что вас постигло  новое  несчастье, столь же  незаслуженное, как и прежние, и это еще более утвердило меня  в моем желании  быть вам полезным.    

    - Ах, сударь! - сказал Моррель.    

    - Послушайте, - продолжал незнакомец. - Ведь я один из главных  ваших  кредиторов, не правда ли?    

    - Во всяком случае в ваших руках обязательства, сроки которых истекают раньше  всех.    

    - Вы желали бы получить отсрочку?    

    - Отсрочка могла бы спасти мою честь, а следовательно, и жизнь.    

    - Сколько вам нужно времени?    

    Моррель задумался.    

    - Два месяца, - сказал он.    

    - Хорошо, - сказал незнакомец, - я даю вам три.    

    - Но уверены ли вы, что фирма Томсон и Френч...    

    - Будьте спокойны, я беру все на свою ответственность. У нас  сегодня пятое июня?    

    - Да.    

    - Так вот, перепишите мне все эти векселя на пятое сентября, и пятого сентября  в одиннадцать часов утра (стрелки стенных часов показывали ровно одиннадцать) я  явлюсь к вам.    

    - Я буду вас ожидать, - сказал Моррель, - и вы получите  деньги,  или меня не  будет в живых.    

    Последние слова были сказаны так тихо, что  незнакомец  не  расслышал их.    

    Векселя были переписаны, старые разорваны, и бедный  арматор  получил по  крайней мере три  месяца  передышки,  чтобы  собрать  свои  последние средства.    

    Англичанин принял изъявления  его  благодарности  с  флегматичностью,  свойственной его нации, и простился с Моррелем, который проводил его  до  дверей, осыпая благословениями.    

    На лестнице он встретил Жюли.    

    Она притворилась, что спускается по лестнице, но на  самом  деле  она поджидала  его.    

    - Ах, сударь! - сказала она, умоляюще сложив руки.    

    - Мадемуазель, - сказал незнакомец, - вы вскоре получите письмо, подписанное...  Синдбад-Мореход... Исполните в точности все, что будет  сказано в этом письме,  каким бы странным оно вам ни показалось.    

    - Хорошо, - ответила Жюли.    

    - Обещаете вы мне это сделать?    

    - Клянусь вам!    

    - Хорошо. Прощайте, мадемуазель. Будьте всегда такой же доброй и  любящей  дочерью, и я надеюсь, что бог наградит вас, дав  вам  Эмманюеля  в мужья.    

    Жюли тихо вскрикнула, покраснела, как вишня, и схватилась за  перила, чтобы не  упасть. Незнакомец продолжал свой путь, сделав  ей  рукою  прощальный знак.    

    Во дворе он встретил Пенелона, державшего в каждой руке по свертку  в сто  франков и словно не решавшегося унести их.    

    - Пойдемте, друг мой, - сказал ему англичанин, - мне нужно поговорить с вами.    IX. ПЯТОЕ  СЕНТЯБРЯ      

    Отсрочка, данная Моррелю поверенным банкирского дома Томсон и Френч в ту  минуту, когда он меньше всего ее ожидал, показалась несчастному арматору одним  из тех возвратов счастья,  которые  возвещают  человеку,  что судьба, наконец,  устала преследовать его. В тот же день он все рассказал своей дочери, жене и  Эмманюелю, и некоторая надежда, если и не  успокоение, вернулась в дом. Но, к  сожалению, Моррель имел  дело  не  только  с фирмой Томсон и Френч, проявившей  по отношению к нему такую  предупредительность. В торговых делах, как он  сказал, есть корреспонденты, но  нет друзей. В глубине души он недоумевал,  думая о великодушном поступке фирмы Томсон и Френч; он объяснял его только  разумно эгоистическим  рассуждением: лучше поддержать человека, который нам  должен около трехсот  тысяч франков, и получить эти деньги через три месяца,  нежели ускорить его разорение и получить шесть или восемь процентов.    

    К сожалению, по злобе или по безрассудству  все  остальные  кредиторы Морреля  размышляли не так, а иные даже наоборот. А потому векселя,  подписанные  Моррелем, были представлены в его кассу в установленный срок  и благодаря  отсрочке, данной англичанином, были немедленно оплачены Коклесом. Таким  образом, Коклес пребывал попрежнему в своем безмятежном  спокойствии. Один  только г-н Моррель с ужасом видел, что если бы ему  пришлось заплатить  пятнадцатого числа сто тысяч франков де Бовилю, а тридцатого числа тридцать две  тысячи пятьсот франков по другим, тоже отсроченным векселям, то он бы погиб уже  в этом месяце.    

    Все марсельские негоцианты были того мнения, что Моррель не  выдержит  свалившихся на него неудач. А потому  велико  было  всеобщее  удивление, когда  он с обычной точностью произвел июньскую оплату векселей.  Однако, несмотря на  это, к нему продолжали относиться недоверчиво  и  единодушно отложили  банкротство несчастного арматора до конца следующего месяца.    

    Весь июль Моррель прилагал нечеловеческие усилия, чтобы собрать  нужную сумму.  Бывало, его обязательства на какой бы то ни было срок  принимались с полным  доверием и были даже в большом спросе. Моррель попытался выдать трехмесячные  векселя, но ни один банк их не  принял.  К  счастью, сам Моррель рассчитывал на  коекакие поступления; эти поступления состоялись; таким образом, к концу месяца  Моррель опять удовлетворил  кредиторов.    

    Поверенного фирмы Томсон и Френч в Марселе больше не видели; он исчез на другой  или на третий день после своего посещения г-на Морреля; а  так как в Марселе он  имел дело только с мэром, инспектором тюрем  и  арматором, то его мимолетное  пребывание в этом городе не оставило иных следов, кроме тех несходных  воспоминаний, которые сохранили о нем эти трое.  Что касается матросов с  "Фараона", то они, по-видимому, нанялись  на  другую службу, потому  что тоже исчезли.    

    Капитан Гомар, поправившись после болезни, задержавшей его в  Пальме,  возвратился в Марсель. Он не решался явиться к г-ну Моррелю; но тот, узнав об  его приезде, сам отправился к нему. Честному  арматору  было  уже известно со  слов Пенелона о мужественном поведении капитана во время кораблекрушения, и он  сам старался утешить его. Он  принес  ему  полностью его жалованье, за которым  капитан Гомар не решился бы прийти.    

    Выходя от него, г-н Моррель столкнулся на лестнице с Пенелоном, который,  по-видимому, хорошо распорядился полученными деньгами, ибо был одет во все  новое. Увидев арматора, честный рулевой пришел в большое  замешательство. Он  забился в самый дальний угол площадки, переложил свою жвачку сначала справа  налево, потом слева направо, испуганно вытаращил глаза и ответил только робким  пожатием на дружелюбное, как всегда, рукопожатие г-на Морреля. Г-н  Моррель  приписал   замешательство  Пенелона  его  щегольскому наряду; вероятно, старый матрос не  за свой  счет  пустился  на такую роскошь; очевидно, он уже нанялся на  какой-нибудь другой корабль и стыдился того, что так скоро, если можно так  выразиться, снял  траур  по "Фараону". Быть может даже, он явился к  капитану Гомару поделиться с ним своей удачей и передать ему предложение от  имени своего нового хозяина.    

    - Славные люди! - сказал, удаляясь, Моррель. - Дай бог, чтобы ваш новый хозяин  любил вас так же, как я, и оказался счастливее меня.    

    Август месяц протек в  беспрестанных  попытках  Морреля  восстановить свой  прежний кредит или же открыть себе новый. Двадцатого августа в Марселе стало  известно, что он купил себе место в почтовой  карете,  и  все тотчас же решили,  что Моррель объявит себя несостоятельным в конце месяца и нарочно уезжает,  чтобы не присутствовать при этом печальном обряде, который он, вероятно,  препоручил своему старшему приказчику Эмманюелю  и казначею Коклесу. Но,  вопреки всем ожиданиям, когда наступило 31  августа, касса открылась, как  всегда. Коклес сидел за  решеткой  невозмутимо, как "праведный муж"  Горация, рассматривал с обычным вниманием предъявляемые ему векселя и с обычной  своей точностью оплатил их  от  первого  до последнего. Пришлось даже, как  предвидел г-н Моррель, погасить два чужих обязательства, и по ним Коклес  уплатил с той же аккуратностью, как и  по личным векселям арматора. Никто   ничего  не  понимал,  и  всякий  с  упрямством,  свойственным  предсказателям   печальных  событий,  откладывал объявление несостоятельности до конца сентября.    

    Первого сентября Моррель вернулся. Все семейство с  большой  тревогой ожидало  его; от этого путешествия в Париж зависела последняя возможность спасения.  Моррель вспомнил о Дангларе, ставшем  миллионером  и  когда-то обязанном ему,  потому что именно по его рекомендации Данглар поступил на службу к испанскому  банкиру, с которой и началось его  быстрое  обогащение. По слухам, Данглар  владел шестью или восемью миллионами и неограниченным кредитом. Данглар, по  вынимая ни одного червонца из кармана,  мог выручить Морреля. Ему стоило только  поручиться за него, и Моррель был бы спасен. Моррель давно уже думал о  Дангларе; но из-за какого-то безотчетного отвращения Моррель до последней  минуты медлил и не прибегал к этому крайнему средству. И он оказался прав, ибо  возвратился домой,  подавленный унизительным отказом.    

    Но, переступив порог своего дома, Моррель не обмолвился ни словом жалобы или  упрека; он со слезами обнял жену и дочь, дружески протянул руку Эмманюелю,  потом заперся в своем кабинете, в третьем этаже, и потребовал к себе Коклеса.    

    - На этот раз, - сказали обе женщины Эмманюелю, - мы пропали.    

    После короткого совещания они решили, что Жюли напишет брату,  стоявшему с  полком в Ниме, чтобы он немедленно приехал.    

    Бедные женщины инстинктивно чувствовали, что им нужно собрать все силы, чтобы  выдержать грозящий им удар.    

    К тому же Максимилиан Моррель, хотя ему было только двадцать два  года, имел  большое влияние на отца.    

    Это был молодой человек прямого и твердого нрава. Когда ему  пришлось избирать  род деятельности, отец не захотел принуждать его и  предоставил молодому  человеку свободный выбор согласно его вкусам и склонностям. Тот заявил, что  намерен поступить на военную службу.  Порешив  на  этом,  он прилежно занялся  науками, выдержал конкурсный экзамен в  Политехническую школу и был назначен  подпоручиком в 53-й пехотный полк. Он уже около года служил в этом чипе и  рассчитывал на производство в поручики. В  полку Максимилиан Моррель считался  строгим исполнителем не только солдатского, но и человеческого долга, и его  прозвали "стоиком".  Разумеется,  многие из тех, кто награждал его  этим прозвищем, повторяли его за другими, даже не зная, что оно означает.    

    Этого-то молодого офицера мать и сестра и призвали на  помощь,  чтобы он  поддержал их в тяжкую минуту, наступление которой они  предчувствовали.    

    Они не ошибались в серьезности положения, ибо через  несколько  минут после  того как г-н Моррель прошел в свой кабинет вместе с Коклесом, Жюли увидела, как  казначей выходит оттуда весь бледный и дрожащий, с помутившимся взглядом.    

    Она хотела остановить его, когда он проходил мимо, и расспросить;  но бедный  малый, спускаясь с несвойственной ему поспешностью  по  лестнице, ограничился  тем, что, воздев руки к небу, воскликнул:    

    - Ах, мадемуазель Жюли! Какое горе! И кто бы мог подумать!    

    Спустя несколько минут он вернулся, неся  несколько  толстых  счетных книг,  бумажник и мешок с деньгами.    

    Моррель просмотрел  счетные  книги,  раскрыл  бумажник  и  пересчитал деньги.    

    Весь его наличный капитал равнялся восьми тысячам франков; можно было ожидать к  пятому сентября поступления еще четырех-пяти тысяч,  что  составляло, в  наилучшем случае, актив в четырнадцать тысяч  франков,  в  то время как ему  нужно было уплатить по долговым обязательствам двести  восемьдесят семь тысяч  пятьсот франков. Не было никакой возможности  предложить такую сумму даже в  зачет.    

    Однако, когда Моррель вышел к обеду, он казался  довольно  спокойным. Это  спокойствие испугало обеих женшин больше, чем самое глубокое уныние.    

    После обеда Моррель имел обыкновение выходить из дому; он отправлялся в  "Клуб Фокейцев" выпить чашку кофе за чтением "Семафора";   но  на  этот раз он не вышел из дому и вернулся к себе в кабинет.    

    Коклес, тот, по-видимому, совсем растерялся.  Большую  часть  дня  он просидел  на камне во дворе, с непокрытой головой, при  тридцатиградусной жаре.    

    Эмманюель пытался ободрить г-жу Моррель и Жюли,  но  дар  красноречия изменил  ему. Он слишком хорошо знал дела фирмы, чтобы не предвидеть, что семье Моррель  грозит страшная катастрофа.    

    Наступила ночь. Ни г-жа Моррель, ни Жюли не ложились спать,  надеясь, что  Моррель, выйдя из кабинета, зайдет к ним. Но они  слышали,  как  он, крадучись,  чтобы его не окликнули, прошел мимо их двери.    

    Они прислушались, по он вошел в свою спальню и запер за собою дверь.    

    Госпожа Моррель велела дочери лечь спать; потом, через полчаса  после того как  Жюли ушла, она встала, сняла башмаки и тихо  вышла  в  коридор, чтобы  подсмотреть в замочную скважину, что делает муж.    

    В коридоре она заметила удаляющуюся тень.  Это  была  Жюли,  которая, также  снедаемая беспокойством, опередила свою мать.    

    Молодая девушка подошла к г-же Моррель.    

    - Он пишет, - сказала она.    

    Обе женщины без слов поняли друг друга.    

    Госпожа Моррель наклонилась к замочной скважине.  Моррель  писал;  но госпожа  Моррель заметила то, чего не заметила ее дочь: муж писал на гербовой бумаге.    

    Тогда она поняла, что он пишет завещание; она задрожала  всем  телом, но все же  нашла в себе силы ничего не сказать Жюли.    

    На другой день г-н Моррель  казался  совершенно  спокойным.  Он,  как всегда,  занимался в конторе, как всегда, вышел к завтраку. Только  после обеда он  посадил свою дочь возле себя, взял обеими руками  ее  голову  и крепко прижал к  груди.    

    Вечером Жюли сказала матери, что хотя отец ее казался  спокойным,  но сердце у  него сильно стучало.    

    Два следующих дня прошли в такой же тревоге. Четвертого сентября  вечером  Моррель потребовал, чтобы дочь вернула ему ключ от кабинета.    

    Жюли вздрогнула, - это требование показалось ей зловещим. Зачем  отец отнимал у  нее ключ, который всегда был у нее и который у нее  в  детстве отбирали только  в наказание?    

    Она просительно взглянула на г-на Морреля.    

    - Чем я провинилась, отец, - сказала она, - что вы отбираете  у  меня этот  ключ?    

    - Ничем, дитя мое, - отвечал  несчастный  Моррель,  у  которого  этот  простодушный вопрос вызвал слезы на глазах, - ничем, просто он  мне  нужен.    

    Жюли притворилась, что ищет ключ.    

    - Я, должно быть, оставила его у себя в комнате, - сказала она.    

    Она вышла из комнаты, но вместо того чтобы идти к себе, она  побежала  советоваться с Эмманюелем.    

    - Не отдавайте ключа, - сказал он ей, - и завтра утром по возможности не оставляйте  отца одного.    

    Она пыталась расспросить Эмманюеля, но он ничего не знал  или  ничего не хотел  говорить.    

    Всю ночь с четвертого на пятое сентября г-жа Моррель прислушивалась к движениям  мужа за стеной. До трех часов утра она слышала, как он  взволнованно шагал взад  и вперед по комнате.    

    Только в три часа он бросился на кровать.    

    Мать и дочь провели ночь вместе. Еще с вечера они ждали Максимилиана.    

    В восемь часов утра г-н Моррель пришел к ним в комнату. Он был спокоен, но  следы бессонной ночи запечатлелись на  его  бледном,  осунувшемся лице.    

    Они не решились спросить его, хорошо ли он спал.    

    Моррель был ласковее и нежнее с женой и дочерью, чем когда бы  то  ни было; он  не мог наглядеться на Жюли и долго целовал ее.    

    Жюли вспомнила совет Эмманюеля и хотела проводить отца; но он ласково остановил  ее и сказал:    

    - Останься с матерью.    

    Жюли настаивала.    

    - Я требую этого! - сказал Моррель.    

    В первый раз Моррель говорил дочери: "Я требую"; но он сказал это  голосом, полным такой отеческой нежности, что Жюли не посмела двинуться  с  места.    

    Она осталась стоять молча и не шевелясь. Вскоре  дверь  снова  открылась,  чьи-то руки обняли ее и чьи-то губы прильнули к ее лбу.    

    Она подняла глаза и вскрикнула от радости.    

    - Максимилиан! Брат! - воскликнула она.    

    На этот возглас прибежала г-жа Моррель и бросилась в объятия сына.    

    - Матушка! - сказал Максимилиан, переводя глаза с матери на сестру. Что  случилось? Ваше письмо испугало меня, и я поспешил приехать.    

    - Жюли, - сказала г-жа Моррель, - скажи отцу, что приехал  Максимилиан.    

    Жюли выбежала из комнаты, но на первой ступеньке встретила человека с письмом в  руке.    

    - Вы мадемуазель Жюли Моррель? - спросил посланец с сильным итальянским  акцентом.    

    - Да, сударь, это я, - пролепетала Жюли. - Но что вам от меня угодно? Я вас не  знаю.    

    - Прочтите это письмо, - сказал итальянец, подавая записку.    

    Жюли была в нерешительности.    

    - Дело идет о спасении вашего отца, - сказал посланный. Жюли выхватила у него  из рук письмо.    

    Быстро распечатав его, она прочла:    

    "Ступайте немедленно в Мельянские аллеи, войдите в дом N 15, спросите у  привратника ключ от комнаты в пятом  этаже,  войдите  в  эту  комнату, возьмите  на камине красный шелковый кошелек и отнесите этот кошелек  вашему отцу.    

   Необходимо,  чтобы он его получил до одиннадцати часов утра.    

    Вы обещали слепо повиноваться мне; напоминаю вам о вашем обещании.    

    Синдбад-Мореход".    

    Молодая девушка радостно вскрикнула, подняла глаза и стала искать человека,  принесшего ей записку, чтобы расспросить его; но он исчез.    

    Она принялась перечитывать письмо и заметила приписку. Она прочла:    

    "Необходимо, чтобы вы исполнили это поручение лично и одни;  если  вы  придете с кем-нибудь или если кто-нибудь придет вместо  вас,  привратник ответит,  что он не понимает, о чем идет речь".    

    Эта приписка сразу охладила радость молодой девушки. Не  угрожает  ли ей беда?  Нет ли тут ловушки? Она была так невинна, что не  знала,  какой именно  опасности может подвергнуться девушка ее лет; но не  нужно  знать опасности,  чтобы бояться ее; напротив, именно неведомая опасность внушает наибольший  страх.    

    Жюли колебалась; она решила спросить совета.    

    И по какому-то необъяснимому побуждению пошла искать помощи не к  матери и не к  брату, а к Эмманюелю.    

    Она спустилась вниз, рассказала ему, что случилось в тот день,  когда к отцу ее  явился посланный банкирского дома Томсон и  Френч,  рассказала про сцену на  лестнице, про данное ею обещание и показала письмо.    

    - Вы должны идти, - сказал Эмманюель.    

    - Идти туда? - прошептала Жюли.    

    - Да, я вас провожу.    

    - Но ведь вы читали, что я должна быть одна?    

    - Вы и будете одна, - отвечал Эмманюель, - я подожду вас на углу  Музейной  улицы; если вы задержитесь слишком долго, я пойду следом за вами, - и горе  тому, на кого вы мне пожалуетесь!    

    - Так вы думаете, Эмманюель, - нерешительно сказала девушка, - что  я должна  последовать этому приглашению?    

    - Да. Ведь сказал же вам посланный, что дело идет о  спасении  вашего отца?    

    - Спасение от чего, Эмманюель? Что ему грозит? - спросила Жюли.    

    Эмманюель колебался, но  желание  укрепить  решимость  Жюли  одержало верх.    

    - Сегодня пятое сентября, - сказал он.    

    - Да.    

    - Сегодня в одиннадцать часов ваш отец должен заплатить около трехсот тысяч  франков.    

    - Да, мы это знаем.    

    - А в кассе у него нет и пятнадцати тысяч, - сказал Эмманюель.    

    - Что же будет?    

    - Если сегодня в одиннадцать часов ваш отец  не  найдет  никого,  кто пришел бы  ему на помощь, то в полдень он должен объявить себя банкротом.    

    - Идемте, идемте скорей! - взволнованно воскликнула Жюли, увлекая  за собой  Эмманюеля.    

    Тем временем г-жа Моррель все рассказала сыну.    

    Максимилиан знал, что вследствие несчастий, одно за другим  постигших его отца,  в образе жизни его семьи произошли значительные  перемены,  но не знал, что  дела дошли до такого отчаянного положения.    

    Неожиданный удар, казалось, сразил его.    

    Потом он вдруг бросился из комнаты, взбежал по лестнице, надеясь найти отца в  кабинете, и стал стучать в дверь.    

    В эту минуту открылась дверь внизу; он обернулся и увидел отца. Вместо того  чтобы прямо подняться в кабинет, г-н  Моррель  прошел  сперва  в свою комнату и  только теперь из нее выходил.    

    Господин Моррель, увидев сына, вскрикнул от удивления; он не знал  об его  приезде. Он застыл на месте, прижимая левым локтем какой-то предмет, спрятанный  под сюртуком.    

    Максимилиан быстро спустился по лестнице и бросился отцу на  шею;  но вдруг  отступил, упираясь правой рукой в грудь отца.    

    - Отец, - сказал он, побледнев, как смерть, - зачем у вас под  сюртуком  пистолеты?    

    - Вот этого я и боялся... - прошептал Моррель.    

    - Отец! Ради бога! - воскликнул Максимилиан. - Что значит это оружие?    

    - Максимилиан, - отвечал Моррель, пристально глядя на сына, - ты мужчина и  человек чести; идем ко мне, я тебе все объясню.    

    И Моррель твердым шагом поднялся в свой кабинет;  Максимилиан,  шатаясь, шел за  ним следом.    

    Моррель отпер дверь, пропустил сына вперед и запер дверь за ним;  потом прошел  переднюю, подошел к письменному столу, положил на край пистолеты и указал сыну  на раскрытый реестр.    

    Реестр давал точную картину положения дел.    

    Через полчаса Моррель должен был заплатить  двести  восемьдесят  семь тысяч  пятьсот франков.    

    В кассе было всего пятнадцать тысяч двести пятьдесят семь франков.    

    - Читай! - сказал Моррель.    

    Максимилиан прочел. Он стоял, словно пораженный громом.    

    Отец не говорил ни слова, - что мог он прибавить к неумолимому приговору цифр?    

    - И вы сделали все возможное, отец, - спросил наконец Максимилиан,  чтобы предотвратить  катастрофу?    

    - Все, - отвечал Моррель.    

    - Вы не ждете никаких поступлений?    

    - Никаких.    

    - Все средства истощены?    

    - Все.    

    - И через полчаса... - мрачно прошептал Максимилиан, - наше имя будет  обесчещено!    

    - Кровь смывает бесчестие, - сказал Моррель.    

    - Вы правы, отец, я вас понимаю.    

    Он протянул руку к пистолетам.    

    - Один для вас, другой для меня, - сказал он. - Благодарю.    

    Моррель остановил его руку.    

    - А мать?.. А сестра?.. Кто будет кормить их?    

    Максимилиан вздрогнул.    

    - Отец! - сказал он. - Неужели вы хотите, чтобы я жил?    

    - Да, хочу, - отвечал Моррель, - ибо это твой  долг.  Максимилиан,  у тебя нрав  твердый и сильный, ты человек недюжинного ума; я тебя не неволю, не приказываю  тебе, я только говорю: "Обдумай положение, как если бы ты был человек  посторонний, и суди сам".    

    Максимилиан задумался; потом в глазах его сверкнула благородная решимость, но  при этом он медленно и с грустью снял с себя эполеты.    

    - Хорошо, - сказал он, подавая руку Моррелю, - уходите с миром, отец. Я буду  жить.    

    Моррель хотел броситься к ногам сына, но Максимилиан обнял его, и два  благородных сердца забились вместе.    

    - Ты ведь знаешь, что я не виноват? - сказал Мор рель.    

    Максимилиан улыбнулся.    

    - Я знаю, отец, что вы - честнейший из людей.    

    - Хорошо, между нами все сказано; теперь ступай к матери и сестре.    

    - Отец, - сказал молодой человек, опускаясь на колени, - благословите меня.    

    Моррель взял сына обеими руками за голову, поцеловал его и сказал:    

    - Благословляю тебя моим именем и именем трех  поколений  безупречных людей;  слушай же, что они говорят тебе моими  устами:  провидение  может снова  воздвигнуть здание, разрушенное несчастьем. Видя, какою смертью  я погиб, самые  черствые люди тебя пожалеют; тебе, может быть,  дадут  отсрочку, в которой мне  отказали бы; тогда сделай все, чтобы позорное слово не было произнесено;  возьмись за дело,  работай,  борись  мужественно  и пылко; живите как можно  скромнее, чтобы день за днем достояние тех, кому я должен, росло и множилось в  твоих руках. Помни, какой это будет  прекрасный день, великий, торжественный  день, когда моя честь будет  восстановлена, когда в этой самой конторе ты  сможешь сказать: "Мой отец  умер, потому что был не в состоянии сделать  то, что сегодня сделал  я;  но  он умер спокойно, ибо знал, что я это  сделаю".    

    - Ах, отец, отец, - воскликнул Максимилиан, - если бы  вы  могли  остаться с  нами!    

    - Если я останусь, все будет иначе; если я останусь, участие обратится в  недоверие, жалость - в гонение; если я останусь, я буду  человеком, нарушившим  свое слово, но исполнившим своих обязательств, короче, я буду попросту  несостоятельным должником. Если же я умру, Максимилиан, подумай об этом, тело  мое будет телом несчастного, но честного человека. Я  жив, и лучшие друзья  будут избегать моего дома; я мертв, и  весь  Марсель  со слезами провожает меня  до последнего приюта. Я жив, и ты стыдишься моего имени; я мертв, и ты гордо  поднимаешь голову и говоришь:  "Я  сын  того, кто убил себя, потому что  первый раз в жизни был вынужден нарушить  свое слово".    

    Максимилиан горестно застонал, по, по-видимому, покорился  судьбе.  И на этот  раз если не сердцем, то умом он согласился с доводами отца.    

    - А теперь, - сказал Моррель, - оставь меня одного и постарайся  удалить отсюда  мать и сестру.    

    - Вы не хотите еще раз увидеть Жюли? - спросил Максимилиан.    

    Последняя смутная надежда таилась для него в этом свидании,  но  Моррель  покачал головой.    

    - Я видел ее утром, - сказал он, - и простился с нею.    

    - Нет ли у вас еще поручений, отец? - спросил Максимилиан глухим  голосом.    

    - Да, сын мой, есть одно, священное.    

    - Говорите, отец.    

    - Банкирский дом Томсон и Френч - единственный, который из  человеколюбия или,  быть может, из эгоизма, - не мне читать в людских сердцах,  сжалился надо мною.  Его поверенный, который через  десять  минут  придет сюда получать деньги по  векселю в двести восемьдесят семь тысяч  пятьсот франков, не предоставил, а сам  предложил мне три месяца отсрочки.  Пусть эта фирма первой получит то, что ей  следует, сын мой, пусть этот человек будет для тебя священен.    

    - Да, отец, - сказал Максимилиан.    

    - А теперь, еще раз прости, - сказал Моррель. - Ступай,  ступай,  мне нужно  побыть одному; мое завещание ты  найдешь  в  ящике  стола  в  моей спальне.    

    Максимилиан стоял неподвижно; он хотел уйти, но не мог.    

    - Иди, Максимилиан, - сказал отец, - предположи, что я солдат, как  и ты, что я  получил приказ запять редут, и ты знаешь, что я буду убит; неужели ты не сказал  бы мне, как сказал сейчас: "Идите,  отец,  иначе  вас ждет бесчестье,  лучше смерть, чем позор!"    

    - Да, - сказал Максимилиан, - да.    

    Он судорожно сжал старика в объятиях.    

    - Идите, отец, - сказал он.    

    И выбежал из кабинета.    

    Моррель, оставшись один, некоторое время стоял неподвижно,  глядя  на  закрывшуюся за сыном дверь; потом протянул руку, нашел шнурок от  звонка и  позвонил.    

    Вошел Коклес. За эти три дня он стал  неузнаваем.  Мысль,  что  фирм? Моррель  прекратит платежи, состарила его на двадцать лет.    

    - Коклес, друг мой, - сказал Моррель, - ты побудешь в передней. Когда придет  этот господин, который был здесь три месяца тому назад, - ты знаешь, поверенный  фирмы Томсон и Френч, - ты доложишь о нем.    

    Коклес, ничего не ответив, кивнул головой, вышел в переднюю и сел  на стул.    

    Моррель упал в кресло. Он взглянул на стенные часы:  оставалось  семь минут.  Стрелка бежала с неимоверной быстротой; ему казалось, что он  видит, как она  подвигается.    

    Что происходило в эти последние минуты в душе  несчастного,  который, повинуясь  убеждению, быть может ложному, но казавшемуся ему  правильным, готовился в  цвете лет к вечной разлуке со всем, что он любил, и  расставался с жизнью,  дарившей ему все радости семейного счастья, -  этого  не выразить словами.  Чтобы понять это, надо было бы видеть его чело, покрытое каплями пота, но  выражавшее покорность  судьбе,  его  глаза,  полные слез, но поднятые к небу.    

    Стрелка часов бежала; пистолеты были заряжены; он протянул руку, взял один из  них и прошептал имя дочери.    

    Потом опять положил смертоносное оружие, взял  перо  и  написал  несколько  слов. Ему казалось, что он недостаточно нежно простился со  своей любимицей.    

    Потом он опять повернулся к часам; теперь он считал уж не  минуты,  а секунды.    

    Он снова взял в руки оружие, полуоткрыл рот и вперил глаза в  часовую стрелку;  он взвел курок и невольно вздрогнул, услышав щелканье затвора.    

    В этот миг пот ручьями заструился по его лицу, смертная  тоска  сжала ему  сердце: внизу лестницы скрипнула дверь.    

    Потом отворилась дверь кабинета.    

    Стрелка часов приближалась к одиннадцати.    

    Моррель не обернулся; он ждал, что Коклес сейчас доложит ему:  "Поверенный  фирмы Томсон и Френч".    

    И он поднес пистолет ко рту...    

    За его спиной раздался громкий крик; то  был  голос  его  дочери.  Он обернулся  и увидел Жюли; пистолет выпал у него из рук.    

    - Отец! - закричала она, едва дыша от усталости и счастья. - Вы  спасены!  Спасены!    

    И она бросилась в его объятья, подымая в руке красный шелковый  кошелек.    

    - Спасен, дитя мое? - воскликнул Моррель. - Кем или чем?    

    - Да, спасены! Вот, смотрите, смотрите! - кричала Жюли.    

    Моррель взял кошелек и вздрогнул: он смутно припомнил, что этот кошелек  когда-то принадлежал ему.    

    В одном из его углов лежал вексель на двести восемьдесят  семь  тысяч пятьсот  франков.    

   Вексель  был погашен.    

    В другом - алмаз величиною с орех со следующей надписью, сделанной на клочке  пергамента:    

    Приданое Жюли.    

    Моррель провел рукой по лбу: ему казалось, что он грезит.    

    Часы начали бить одиннадцать.    

    Каждый удар отзывался в нем так, как если бы стальной молоточек  стучал по его  собственному сердцу.    

    - Постой, дитя мое, - сказал он, - объясни мне, что произошло. Где ты нашла  этот кошелок?    

    - В доме номер пятнадцать, в Мельянских аллеях, на камине,  в  убогой каморке  на пятом этаже.    

    - Но этот кошелек принадлежит не тебе! - воскликнул Моррель.    

    Жюли подала отцу письмо, полученное ею утром.    

    - И ты ходила туда одна? - спросил Моррель, прочитав письмо.    

    - Меня провожал Эмманюель. Он обещал подождать меня на углу  Музейной улицы; но  странно, когда я вышла, его уже не было.    

    - Господин Моррель! - раздалось на лестнице. - Господин Моррель!    

    - Это он! - сказала Жюли.    

    В ту же минуту вбежал Эмманюель, не помня себя от радости и волнения.    

    - "Фараон"! - крикнул он. - "Фараон"!    

    - Как "Фараон"? Вы не в своем уме, Эмманюель? Вы же  знаете,  что  он  погиб.    

    - "Фараон", - господин Моррель! Отдан сигнал, "Фараон"  входит в порт.    

    Моррель упал в кресло; силы изменили ему; ум  отказывался  воспринять эти  невероятные, неслыханные, баснословные вести.    

    Но дверь отворилась, и в комнату вошел Максимилиан.    

    - Отец, - сказал он, - как же вы говорили, что "Фараон"  затонул?  Со  сторожевой башни дан сигнал, что он входит в порт.    

    - Друзья мои, - сказал Моррель, - если это так, то это божье чудо! Но это  невозможно, невозможно!    

    Однако то, что он держал в руках, было не менее невероятно: кошелек с  погашенным векселем и сверкающим алмазом.    

    - Господин Моррель, - сказал явившийся в свою очередь Коклес,  -  что это  значит? "Фараон"!    

    - Пойдем, друзья мои, - сказал Моррель, вставая, пойдем посмотрим;  и да  сжалится над нами бог, если это ложная весть.    

    Они вышли и на лестнице встретили г-жу Моррель. Несчастная женщина не смела  подняться наверх.    

    Через несколько минут они уже были на улице Каннебьер.    

    На пристани толпился народ.    

    Толпа расступилась перед Моррелем.    

    - "Фараон"! "Фараон"! - кричали все.    

    В самом деле, на глазах у толпы совершалось неслыханное чудо:  против башни св.  Иоанна корабль, на корме которого белыми буквами было написано  "Фараон" (Моррель и Сын, Марсель), в точности такой же как прежний   "Фараон", и так же груженный кошенилью и индиго, бросал якорь и  убирал  паруса. На палубе распоряжался капитан Гомар, а Пенелон делал  знаки  г-ну  Моррелю. Сомнений больше не было: Моррель, его семья, его служащие видели это  своими глазами, и то же видели глаза десяти тысяч человек.    

    Когда Моррель и его сын обнялись и тут же на молу, под радостные клики всего  города, незаметный свидетель этого чуда, с лицом,  до  половины закрытым черной  бородой, умиленно смотревший из-за караульной  будки  на эту сцену, прошептал:    

    - Будь счастлив, благородный человек; будь благословен за все то добро, которое  ты сделал и которое еще сделаешь; и пусть моя  благодарность останется в тайне,  как и твои благодеяния.    

    Со счастливой, растроганной улыбкой на устах он покинул свое  убежище и, не  привлекая ничьего внимания, ибо все были поглощены  событием  дня, спустился по  одной из лесенок причала и три раза крикнул:    

    - Джакопо! Джакопо! Джакопо!    

    К нему подошла шлюпка, взяла его на борт и подвезла к богато оснащенной яхте,  на которую он взобрался с легкостью моряка; отсюда он еще  раз взглянул на  Морреля, который со слезами радости дружески пожимал  протянутые со всех сторон  руки и затуманенным  взором  благодарил  невидимого благодетеля, которого  словно искал на пебосах.    

    - А теперь, - сказал незнакомец, -  прощай  человеколюбие,  благодарность...  Прощайте все чувства, утешающие сердце!.. Я заменил провидение, вознаграждая  добрых... Теперь пусть бог мщения уступит мне место,  чтобы я покарал злых!    

    С этими словами он подал знак, и яхта, которая, видимо, только  этого и  дожидалась, тотчас же вышла в море.   X. ИТАЛИЯ.  СИНДБАД-МОРЕХОД      

    В начале 1838 года во Флоренции жили двое молодых людей, принадлежавших к  лучшему парижскому обществу: виконт Альбер де Морсер и барон Франц д'Эпине. Они  условились провести карнавал в Риме, где  Франц,  живший  в Италии уже  четвертый год, должен был служить Альберу в качестве  чичероне.    

    Провести карнавал в Риме дело нешуточное, особенно если не хочешь ночевать под  открытым небом на Пьяццадель-Пополо пли на Кампо  Ваччино,  а потому они  написали маэстро  Пастрини,  хозяину  гостиницы  "Лондон"  на Пьяцца  ди Спанья, чтобы он оставил для них хороший помер.    

    Маэстро Пастрипи  ответил,  что  может  предоставить  им  только  две спальни и  приемную al secondo piano [17], каковые и предлагает  за  умеренную мзду, по  луидору в день. Молодые люди выразили согласие;  Альбер, чтобы не терять  времени, оставшегося до карнавала, отправился в Неаполь, а Франц остался во  Флоренции.    

    Насладившись жизнью города прославленных Медичи, нагулявшись  в  раю, который  зовут Кашина, узнав гостеприимство могущественных вельмож, хозяев Флоренции,  он, уже зная Корсику, колыбель Бонапарта, задумал посетить перепутье Наполеона  - остров Эльба.    

    И вот однажды вечером он велел отвязать парусную лодку  от  железного кольца,  приковывавшего ее к ливорнской пристани, лег на дно, закутавшись в плащ, и  сказал матросам только три слова: "На  остров  Эльба".  Лодка, словно  морская птица, вылетающая из гнезда вынеслась в открытое  море  и на другой  день высадила Франца в Порто-Феррайо.    

    Франц пересек остров императора, идя по  следам,  запечатленным  поступью  гиганта, и в Марчане снова пустился в море.    

    Два часа спустя он опять сошел на берег на острове Пиапоза, где,  как ему  обещали, его ждали тучи красных куропаток. Охота  оказалась  неудачной. Франц с  трудом настрелял несколько тощих птиц и, как  всякий  охотник, даром потративший  время и силы, сел в лодку в довольно дурном  расположении духа.    

    - Если бы ваша милость пожелала, - сказал хозяин лодки, - то можно бы неплохо  поохотиться.    

    - Где же это?    

    - Видите этот остров? - продолжал хозяин, указывая на юг, на коническую громаду,  встающую из темно-синего моря.    

    - Что это за остров? - спросил Франц.    

    - Остров Монте-Кристо, - отвечал хозяин.    

    - Но у меня пет разрешения охотиться на этом острове.    

    - Разрешения не требуется, остров необитаем.    

    - Вот так штука! - сказал Франц. - Необитаемый остров  в  Средиземном море! Это  любопытно.    

    - Ничего удивительного, ваша милость. Весь остров сплошной камень,  и клочка  плодородной земли не сыщешь.    

    - А кому он принадлежит?    

    - Тоскане.    

    - Какая же там дичь?    

    - Пропасть диких коз.    

    - Которые питаются тем, что лижут камни, - сказал Франц с  недоверчивой  улыбкой.    

    - Нет, они обгладывают вереск, миртовые и мастиковые деревца,  растущие в  расщелинах.    

    - А где же я буду спать?    

    - В пещерах на острове, или в лодке, закутавшись в плащ. Впрочем, если ваша  милость пожелает, мы можем отчалить сразу после охоты; как изволите знать, мы  ходим под парусом и ночью и днем, а в случае  чего  можем идти и на веслах.    

    Так как у Франца было еще достаточно времени до  назначенной  встречи со своим  приятелем, а пристанище в Риме  было  приготовлено,  он  принял предложение и  решил вознаградить себя за неудачную охоту.    

    Когда он выразил согласие, матросы начали шептаться между собой.    

    - О чем это вы? - спросил он. - Есть препятствия?    

    - Никаких, - отвечал хозяин, - но мы  должны  предупредить  вашу  милость, что  остров под надзором.    

    - Что это значит?    

    - А то, что Монте-Кристо необитаем и там случается укрываться контрабандистам и  пиратам с Корсики, Сардинии и из Африки, и если узнают,  что мы там побывали,  нас в Ливорно шесть дней выдержат в карантине.    

    - Черт возьми! Это меняет дело. Шесть дней!  Ровно  столько,  сколько  понадобилось господу богу, чтобы сотворить мир.  Это  многовато,  друзья мои.    

    - Да кто же скажет, что ваша милость была на МонтеКристо?    

    - Уж во всяком случае не я, - воскликнул Франц.    

    - И не мы, - сказали матросы.    

    - Ну, так едем на Монте-Кристо!    

    Хозяин отдал команду. Взяв  курс  на  Монте-Кристо,  лодка  понеслась  стремглав.    

    Франц подождал, пока сделали поворот, и, когда уже  пошли  по  новому  направлению, когда ветер надул парус и все четыре  матроса  заняли  свои места  - трое на баке и один на руле, - он возобновил разговор.    

    - Любезный Гаэтано, - обратился он к хозяину барки, -  вы  как  будто сказали  мне, что остров Монте-Кристо служит убежищем для пиратов, а  это дичь совсем  другого сорта, чем дикие козы.    

    - Да, ваша милость, так оно и есть.    

    - Я знал, что существуют контрабандисты, но  думал,  что  со  времени взятия  Алжира и падения берберийского Регентства пираты бывают только  в романах  Купера и капитана Марриэта.    

    - Ваша милость ошибается; с пиратами то же, что с разбойниками, которых папа  Лев XII якобы истребил и которые тем не менее ежедневно  грабят  путешественников у самых застав Рима. Разве вы не слыхали,  что  полгода тому  назад французского поверенного в делах при святейшем престоле ограбили в  пятистах шагах от Веллетри?    

    - Я слышал об этом.    

    - Если бы ваша милость жили, как мы, в Ливорно, то часто слышали  бы, что какое-нибудь  судно с товарами или нарядная английская яхта,  которую ждали в Бастии, в  Порто-Феррайо или в Чивита-Веккии, пропала без вести и что она, по всей  вероятности, разбилась об утес. А утесто -  просто  низенькая, узкая барка, с  шестью или восемью людьми, которые  захватили  и ограбили ее в темную бурную  ночь у  какого-нибудь  пустынного  островка, точьв-точь как разбойники  останавливают и грабят почтовую карету у  лесной опушки.    

    - Однако, - сказал Франц, кутаясь в свой плащ, -  почему  ограбленные не  жалуются? Почему они не призывают на этих пиратов мщения  французского, или  сардинского, или тосканского правительства?    

    - Почему? - с улыбкой спросил Гаэтано.    

    - Да, почему?    

    - А потому что прежде всего с судна или с яхты все добро переносят на барку;  потом экипажу связывают руки и ноги, на шею  каждому  привязывают  двадцатичетырехфунтовое ядро, в киле захваченного судна  пробивают  дыру  величиной с бочонок, возвращаются на палубу, закрывают все люки и  переходят на  барку. Через десять минут судно начинает всхлипывать, стонать и мало-помалу  погружается в воду, сначала одним боком, потом  другим.  Оно поднимается, потом  снова опускается и все глубже и глубже погружается  в воду. Вдруг раздается как  бы пушечный выстрел, -  это  воздух  разбивает палубу. Судно бьется, как  утопающий, слабея с каждым движением. Вскорости вода, не находящая себе выхода  в переборках судна, вырывается из  отверстий, словно какой-нибудь гигантский  кашалот пускает ил ноздрей водяной фонтан. Наконец, судно испускает предсмертный  хрип, еще раз  переворачивается и окончательно погружается в пучину, образуя  огромную  воронку; сперва еще видны круги, потом поверхность выравнивается, и  все исчезает; минут пять спустя только божие око может найти на дне моря   исчезнувшее судно.    

    - Теперь вы понимаете, - прибавил хозяин с улыбкой, - почему судно не  возвращается в порт и почему экипаж не подает жалобы.    

    Если бы Гаэтано рассказал все это прежде, чем предложить  поохотиться на  Монте-Кристо, Франц, вероятно, еще подумал бы, стоит ли пускаться  на такую  прогулку; но они уже были в пути, и он решил, что идти на попятный значило бы  проявить трусость. Это был один из тех людей, которые сами не ищут опасности,  но если столкнутся с нею, то смотрят ей в глаза с невозмутимым хладнокровием;  это был один из тех людей с  твердой  волей,  для которых опасность но что  иное, как противник на дуэли: они предугадывают его движения, измеряют его  силы, медлят ровно  столько,  сколько  нужно, чтобы отдышаться и вместе с тем  не  показаться  трусом,  и,  умея  одним взглядом оцепить все свои  преимущества, убивают с одного удара.    

    - Я проехал всю Сицилию и Калабрию, - сказал он, - дважды  плавал  по  архипелагу и ни разу не встречал даже тени разбойника или пирата.    

    - Да я не затем рассказал все это вашей милости, - отвечал Гаэтано, чтобы вас  отговорить, вы изволили спросить меня, и я ответил,  только  и всего.    

    - Верно, милейший Гаэтано, и разговор с вами меня очень занимает; мне хочется  еще послушать вас, а потому едем на Монте-Кристо.    

    Между тем они быстро подвигались к цели своего путешествия; ветер был свежий, и  лодка шла со скоростью шести или семи миль в час. По мере того как она  приближалась к острову, он, казалось, вырастал из моря; в сиянии заката четко  вырисовывались, словно ядра в арсенале, нагроможденные друг на друга камни, а в  расщелинах утесов краснел вереск и зеленели деревья. Матросы, хотя и не  выказывали тревоги, явно были настороже и зорко присматривались к зеркальной  глади, по которой они скользили, и озирали  горизонт, где мелькали лишь белые  паруса рыбачьих лодок, похожие на  чаек, качающихся на гребнях волн.    

    До Монте-Кристо оставалось не больше пятнадцати  миль,  когда  солнце начало  спускаться за Корсику, горы которой высились  справа,  вздымая  к небу свои  мрачные зубцы; эта каменная громада, подобная гиганту  Адамастору, угрожающе  вырастала перед лодкой, постепенно заслоняя солнце;  мало-помалу сумерки  подымались над морем, гоня перед собой прозрачный свет угасающего дня;  последние лучи, достигнув вершины скалистого конуса, задержались на мгновенье и  вспыхнули, как огненный плюмаж  вулкана.  Наконец, тьма, подымаясь все выше,  поглотила вершину, как  прежде  поглотила подножие, и остров обратился в  быстро  чернеющую  серую  глыбу.  Полчаса спустя наступила непроглядная тьма.    

    К счастью, гребцам этот путь был знаком, они вдоль  и  поперек  знали  тосканский архипелага иначе Франц не без тревоги взирал бы  на  глубокий мрак,  обволакивающий лодку. Корсика исчезла;  даже  остров  Монте-Кристо стал незрим,  но матросы видели в темноте, как рыси, и кормчий,  сидевший у руля, вел лодку  уверенно и твердо.    

    Прошло около часа после захода солнца, как вдруг Франц заметил  налево, в  расстоянии четверти мили, какую-то темную груду; но  очертания  ее были так  неясны, что он побоялся насмешить матросов,  приняв  облако  за твердую землю,  и предпочел хранить молчание. Вдруг на  берегу  показался яркий свет; земля  могла походить на облако, но огонь несомненно  не  был метеором.    

    - Что это за огонь? - спросил Франц.    

    - Тише! - прошептал хозяин лодки. - Это костер.    

    - А вы говорили, что остров необитаем!    

    - Я говорил, что на нем нет постоянных жителей, но я вам сказал,  что он служит  убежищем для контрабандистов.    

    - И для пиратов!    

    - И для пиратов, - повторил Гаэтано, - поэтому я и велел проехать мимо: как  видите, костер позади пас.    

    - По мне кажется, - сказал Франц, - что костер скорее должен  успокоить нас,  чем вселить тревогу; если бы люди боялись, что  их  увидят,  то они не развели  бы костер.    

    - Это ничего не значит, - сказал Гаэтано. - Вы в  темноте  не  можете  разглядеть положение острова, а то бы вы  заметили,  что  костер  нельзя  увидеть ни с берега, ни с Пианозы, а только с открытого моря.    

    - Так, по-вашему, этот костер предвещает нам дурное общество?    

    - А вот мы узнаем, - отвечал Гаэтано, не спуская глаз с этого земного светила.    

    - А как вы это узнаете?    

    - Сейчас увидите.    

    Гаэтано начал шептаться со своими товарищами, и  после  пятиминутного совещания  лодка бесшумно легла на другой галс и снова пошла  в  обратном направлении;  спустя несколько секунд огонь исчез, скрытый какой-то  возвышенностью.    

    Тогда кормчий продолжил путь, и маленькое суденышко заметно приблизилось к  острову; вскоре оно очутилось от него в  каких-нибудь  пятидесяти шагах.    

    Гаэтано спустил парус, и лодка остановилась.    

    Все это было проделано в полном молчании; впрочем, с той минуты,  как лодка  повернула, никто не проронил ни слова.    

    Гаэтано, предложивший эту прогулку, взял всю ответственность на себя. Четверо  матросов не сводили с него глаз, держа наготове весла,  чтобы  в случае чего  приналечь и скрыться, воспользовавшись темнотой.    

    Что касается Франца, то он с известным нам уже хладнокровием осматривал свое  оружие; у него было два двуствольных ружья и карабин; он  зарядил их, проверил  курки и стаи ждать.    

    Тем временем Гаэтано скинул бушлат и рубашку, стянул потуже шаровары, а так как  он был босиком, то разуваться ему не пришлось. В таком наряде, или, вернее, без  оного, он бросился в воду, предварительно приложив  палец к губам, и поплыл к берегу  так осторожно, что не было слышно ни  малейшего всплеска. Только по светящейся  полосе, остававшейся  за  ним  на воде, можно было следить за ним. Скоро и  полоса исчезла. Очевидно,  Гаэтано доплыл до берега.    

    Целых полчаса никто на лодке не шевелился; потом от  берега  протянулась та же  светящаяся полоса и стала приближаться. Через  минуту,  плывя саженками,  Гаэтано достиг лодки.    

    - Ну что? - спросили в один голос Франц и матросы.    

    - А то, что это испанские контрабандисты; с ними только  двое  корсиканских  разбойников.    

    - А как эти корсиканские разбойники очутились с ж панскими контрабандистами?    

    - Эх, ваша милость, - сказал Гаэтано тоном истинно христианского  милосердия, -  надо же помогать друг другу! Разбойникам иногда плохо приходится на суше от  жандармов и карабинеров; ну, они и  находят  на  берегу лодку, а в лодке -  добрых людей вроде нас. Они  просят  приюта  в  наших плавучих домах. Можно ли  отказать в помощи бедняге, которого преследуют? Мы его принимаем и для пущей  верности выходим в море. Это нам ничего  не стоит, а ближнему сохраняет жизнь,  или во всяком  случае  свободу;  когда-нибудь он отплатит нам за услугу, укажет  укромное местечко, где можно выгрузить товары в сторонке от любопытных глаз.    

    - Вот как, друг Гаэтано! - сказал Франц - Так и вы занимаетесь  контрабандой?    

    - Что поделаешь, ваша милость? - сказал Гаэтано с неподдающейся  описанию  улыбкой. - Занимаешься всем понемножку; надо же чем-нибудь жить.    

    - Так эти люди на Монте-Кристо для вас не чужие?    

    - Пожалуй, что так; мы, моряки, что масоны, - узнаем  друг  друга  по знакам.    

    - И вы думаете, что мы можем спокойно сойти на берег?    

    - Уверен; контрабандисты не воры.    

    - А корсиканские разбойники? - спросил Франц, заранее  предусматривая все  возможные опасности.    

    - Не по своей вине они стали разбойниками, - сказал Гаэтано, - в этом виноваты  власти.    

    - Почему?    

    - А то как же? Их ловят за какое-нибудь мокрое дело, только и  всего; как будто  корсиканец может не мстить.    

    - Что вы разумеете под мокрым делом? Убить человека? - спросил Франц.    

    - Уничтожить врага, - отвечал хозяин, - это совсем другое дело.    

    - Ну, что же, - сказал Франц. - Пойдем просить гостеприимства у контрабандистов  и разбойников. А примут они нас?    

    - Разумеется.    

    - Сколько их?    

    - Четверо, ваша милость, и два разбойника; всего шестеро.    

    - И нас столько же. Если бы эти господа оказались плохо настроены, то силы у  нас равные, и, значит, мы можем с ними справиться.  Итак,  вопрос решен, едем  на Монте-Кристо.    

    - Хорошо, ваша милость, но вы разрешите нам принять еще кое-какие меры  предосторожности?    

    - Разумеется, дорогой мой! Будьте мудры, как Нестор, и хитроумны, как Улисс. Я  не только разрешаю вам, я вас об этом очень прошу.    

    - Хорошо. В таком случае молчание! - сказал Гаэтано.    

    Все смолкли.    

    Для человека, как Франц, всегда трезво смотрящего па вещи,  положение  представлялось если и не опасным, то во всяком случае довольно рискованным. Он  находился в открытом море, в полной тьме, с незнакомыми  моряками, которые не  имели никаких причин быть ему преданными, отлично  знали, что у него в поясе  несколько тысяч франков, и раз десять, если не с  завистью, то с любопытством,   принимались  разглядывать  его  превосходное оружие. Мало того: в сопровождении  этих людей он причаливал  к  острову, который обладал весьма благочестивым   названием,  но  ввиду  присутствия контрабандистов и разбойников не обещал ему   иного  гостеприимства,  чем то, которое ждало Христа на Голгофе; к тому же  рассказ о потопленных судах, днем показавшийся ему преувеличенным, теперь,  ночью, казался  более правдоподобным. Находясь, таким образом, в двойной  опасности, быть может и воображаемой, он пристально следил за матросами и не  выпускал ружья из рук.    

    Между тем моряки снова поставили паруса и пошли по пути,  уже  дважды ими  проделанному. Франц, успевший несколько привыкнуть к темноте, различал во мраке  гранитную громаду, вдоль которой неслышно шла лодка;  наконец, когда лодка  обогнула угол какого-то утеса, он увидел костер, горевший еще ярче, чем раньше,  и несколько человек, сидевших вокруг него.    

    Отблеск огня стлался шагов на сто по морю. Гаэтано прошел мимо  освещенного  пространства, стараясь все же, чтобы лодка не  попала  в  полосу света; потом,  когда она очутилась как раз напротив костра,  он  повернул ее прямо на огонь и  смело вошел в освещенный круг, затянув рыбачью  песню, припев которой хором  подхватили матросы.    

    При первом звуке песни люди, сидевшие у  костра,  встали,  подошли  к причалу и  начали всматриваться в лодку, по-видимому стараясь  распознать ее размеры и  угадать ее намерения. Вскоре они, очевидно, удовлетворились осмотром, и все, за  исключением одного, оставшегося на берегу, вернулись к костру, на котором  жарился целый козленок.    

    Когда лодка подошла к берегу на расстояние двадцати  шагов,  человек, стоявший  на берегу, вскинул ружье, как часовой при встрече с патрулем, и крикнул на  сардском наречии:    

    - Кто идет?    

    Франц хладнокровно взвел оба курка.    

    Гаэтано обменялся с человеком несколькими словами, из  которых  Франц ничего не  понял, хотя речь, по-видимому, шла о нем.    

    - Вашей милости угодно назвать себя или вы желаете скрыть свое имя? спросил  Гаэтано.    

    - Мое имя никому ничего не скажет, - отвечал Франц.  -  Объясните  им просто,  что я француз и путешествую для своего удовольствия.    

    Когда Гаэтано передал его ответ, часовой отдал какоето приказание одному из  сидевших у костра, и тот немедленно встал и исчез между утесами.    

    Все молчали. Каждый, по-видимому, интересовался только  своим  делом; Франц -  высадкой на остров, матросы - парусами, контрабандисты - козленком; но при этой  наружной беспечности все исподтишка наблюдали  друг  за другом.    

    Ушедший вернулся, но со стороны, противоположной той,  в  которую  он ушел; он  кивнул часовому, тот обернулся к лодке и произнес одно слово:    

    - S'accomodi.    

    Итальянское s'accomodi непереводимо. Оно означает в одно и то же время:  "Пожалуйте, войдите, милости просим, будьте, как дома, вы здесь   хозяин". Это похоже на турецкую фразу Мольера, которая так сильно удивляла  мещанина во дворянстве множеством содержащихся в ней понятий.    

    Матросы не заставили просить себя дважды; в четыре взмаха весел лодка коснулась  берега. Гаэтано соскочил на землю,  обменялся  вполголоса  еще несколькими  словами с часовым; матросы сошли один  за  другим;  наконец, пришел черед  Франца.    

    Одно свое ружье он повесил через плечо, другое было у Гаэтано; матрос нес  карабин. Одет он был с изысканностью  щеголя,  смешанной  с  небрежностью  художника, что не возбудило в хозяевах никаких подозрений, а стало быть и  опасений.