1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
– Вы знаете, Зося, – сказал он наконец, – на каждого  человека, даже партийного, давит атмосферный столб весом в 214  кило. Вы этого не замечали?    

Зося не ответила.    

В это время они проходили мимо кино «Капиталий». Остап быстро посмотрел  наискось, в сторону, где летом помещалась учрежденная им контора, и издал тихий  возглас. Через все здание тянулась широкая вывеска:    

Гособъединение Рога и Копыта      

Во всех окнах были видны пишущие машинки и портреты государственных  деятелей. У входа с победной улыбкой стоял молодец‑курьер, не чета  Паниковскому. В открытые ворота с дощечкой «Базисный склад» въезжали  трехтонные грузовики, нагруженные доверху кондиционными рогами и копытами. По  всему было видно, что детище Остапа свернуло на правильный путь.    

– Вот навалился класс‑гегемон, – сказал Остап  печально, – даже мою легкомысленную идею – и ту использовал для своих  целей. А меня оттерли, Зося. Слышите, меня оттерли. Я несчастен.    

– Печальный влюбленный, – произнесла Зося, впервые  поворачиваясь к Остапу.    

– Да, – ответил он  , – я типичный Евгений Онегин, он же рыцарь, лишенный наследства советской  властью.    

– Ну, какой там рыцарь!    

– Не сердитесь, Зося.   Примите во внимание атмосферный столб. Мне кажется даже, что он давит на меня  значительно сильнее, чем на других граждан. Это от любви к вам. И, кроме  того, я не член профсоюза. От этого тоже.    

– Кроме того, еще потому, что вы врете больше других граждан.    

– Это не ложь. Это закон физики. А может быть, действительно,  никакого столба нет,  и это одна  моя фантазия?     

Зося остановилась и стала стягивать с руки перчатку серо‑чулочного  цвета и такой же доброты .    

– Мне тридцать три года, – поспешно сказал Остап, –  возраст Иисуса Христа. А что я сделал до сих пор? Учения я не создал,  учеников разбазарил, мертвого Паниковского не воскресил, и только вы…    

– Ну, до свидания  , – сказала Зося, – мне в столовку.    

– Я тоже буду обедать, – заявил великий комбинатор, взглянув  на вывеску: «Учебно‑показательный пищевой комбинат ФЗУ при Черноморской государственной  академии пространственных  искусств», – съем какие‑нибудь дежурно‑показательные щи при этой академии.  Может быть, полегчает.    

– Здесь только для членов профсоюза, – предупредила Зося.    

– Тогда я так посижу.    

Они спустились вниз по трем ступенькам. В глубине учебно‑показательного  комбината под пальмой, зеленой, как кровля  дома,  сидел черноглазый молодой человек и с достоинством смотрел в  обеденную карточку.    

– Перикл! – еще издали закричала Зося. – Я тебе  купила носки с двойной пяткой. Познакомьтесь.   Это Фемиди.    

– Фемиди, – сказал молодой человек, сердечно пожимая руку  Остапа.    

– Бендер‑Задунайский, – грубо ответил великий комбинатор,  сразу сообразив, что опоздал на праздник любви и что носки с двойной  пяткой – это не просто продукция какой‑то кооперативной артели  лжеинвалидов, а некий символ счастливого брака, узаконенного ЗАГСом .    

– Как! Разве вы еще и Задунайский? – весело спросила Зося.    

– Да, Задунайский. Ведь вы тоже уже не только Синицкая? Судя по  носкам…    

– Я Синицкая  –Фемиди.    

– Уже двадцать семь дней, – заметил молодой человек, потирая  руки.    

– Мне нравится ваш муж, – сказал рыцарь, лишенный наследства.    

– Мне самой нравится, – ответила Зося запальчиво.    

Пока молодые супруги ели флотский борщ, высоко подымая ложки и  переглядываясь, Остап недовольно косился на культ–плакаты, развешанные по  стенам. На одном было написано: «Не отвлекайся во время еды разговорами. Это  мешает правильному выделению желудочного сока». Другой был составлен в стихах:  «Фруктовые воды несут нам углеводы». Делать больше было нечего. Надо было  уходить, но мешала неизвестно откуда подоспевшая застенчивость.    

– В этом флотском борще, – с натугой сказал Остап, –  плавают обломки кораблекрушения.    

Супруги Фемиди добродушно засмеялись.    

– А вы, собственно, по какой линии работаете? – спросил Остап молодого человека .    

– А я, собственно, секретарь изоколлектива железнодорожных  художников, – ответил Фемиди.    

Великий комбинатор стал медленно подыматься  .    

– Ах, представитель коллектива! Этого можно было ожидать! Однако  не буду отвлекать вас разговорами. Это помешает вам правильно выделять  желудочный сок, столь необходимый для здоровья.    

Он ушел, не попрощавшись, срезая углы столиков, двигаясь к выходу по  прямой.    

– Увели девушку! – пробормотал он на улице. – Прямо из  стойла увели. Фемиди! Немизиди !  Представитель коллектива Фемиди увел у единоличника‑миллионера…    

И тут с потрясающей ясностью и чистотой Бендер вспомнил, что никакого  миллиона у него уже нет .  Додумывал он эту мысль на  бегу,  разгребая руками прохожих, как пловец воду в состязании на побитие мирового  рекорда.    

– Тоже, апостол Павел нашелся!   – шептал он, перепрыгивая через клумбы городского сада. – Бессребреник , с‑сукин сын! Менонит  проклятый, адвентист седьмого дня! Дурак!   Если они уже отправили посылку – повешусь! Убивать надо таких толстовцев!    

Поскользнувшись два раза на кафельном полу почтамта, великий комбинатор  подбежал к окошечку. Здесь стояла небольшая, суровая и молчаливая очередь.  Остап сгоряча просунул было в окошечко голову, но гражданин, стоявший в очереди  первым, нервно поднял острые локти и несколько потеснил пришельца назад. Второй  гражданин, как заводной, тоже поднял локти, и великий комбинатор оказался еще  немного дальше от заветного окошка. И в полном молчании локти поднимались  и раздвигались до тех пор, покуда дерзкий не очутился на законном месте –  в самом хвосте.    

– Мне только… – начал Остап.    

Но он не продолжал. Это было бесполезно. Очередь, серая, каменная, была  несокрушима, как греческая фаланга. Каждый знал свое место и готов был умереть  за свои маленькие права.    

Только через сорок пять минут Остап вложил голову в почтовое окошко и  азартно потребовал обратно свою посылку. Служащий равнодушно возвратил  квитанцию Остапу.    

– Товарищ, мы посылок обратно не выдаем.    

– Как! Уже отправили? – спросил великий комбинатор  колеблющимся голосом. – Я только час тому назад сдал!    

– Товарищ, мы посылок обратно не выдаем, – повторил почтовый  работник.    

– Но ведь это моя посылка, – сказал Остап ласково, –  понимаете, моя. Я ее отправил, я ее хочу взять назад. Понимаете, забыл  вложить банку варенья. Из райских яблочек. Очень вас прошу. Дядя страшно  обидится. Понимаете…    

– Товарищ, мы обратно посылок не выдаем.    

Остап оглянулся, ища помощи. Сзади стояла очередь, молчаливая и  суровая, знающая все правила, в том числе и то, что посылки обратно не  выдаются.    

– Вложить баночку, – пролепетал Остап, – райские яблоки .    

– Товарищ, баночку отправите   отдельной посылкой, – сказал служащий, смягчаясь  . – Ничего вашему дяде не сделается.    

– Вы не знаете моего дяди! – горячо сказал Остап. –  И потом я бедный студент, у меня нет денег. Прошу вас как общественника.    

– Вот видите, товарищ, – сказал служащий плачущим  голосом, – где ее теперь искать! Там три тонны посылок лежит.    

Но тут великий комбинатор принялся молоть такую жалостливую чепуху, что  работник связи ушел в другой зал искать посылку бедного студента. Молчаливая  доселе очередь сразу подняла крик. Великого комбинатора всячески поносили за  незнание почтовых законов, а одна гражданка в гневе даже ущипнула его.    

– Больше никогда этого не делайте, – строго сказал почтовик,  выкидывая Бендеру его чемоданчик.    

– Никогда не сделаю! – заявил командор. – Честное  студенческое слово!    

От ветра стучали крыши, качались фонари, тени двигались по земле, и  дождь пересекал проекционные лучи автомобильных прожекторов.    

– Довольно психологических эксцессов, – радостно сказал  Бендер, – переживаний   и самокопания. Пора начать трудовую буржуазную жизнь. В Рио‑де‑Жанейро!  Куплю плантацию и выпишу в качестве обезьяны Балаганова. Пусть срывает для меня  бананы!Глава тридцать  шестая    

     

Странный человек шел ночью в приднестровских плавнях. Он был огромен и  бесформенно толст. На нем плотно сидел брезентовый балахон с поднятым  капюшоном. Мимо камышовых делянок, под раскоряченными фруктовыми деревьями  странный человек двигался на цыпочках, как в спальне. Иногда он останавливался  и вздыхал. Тогда внутри балахона слышалось бряканье, какое издают  сталкивающиеся друг с другом металлические предметы. И каждый раз после  этого в воздухе повисал тонкий, чрезвычайно деликатный звон. Один раз странный  человек зацепил‑ся за мокрый корень и упал на живот. Тут раздался такой громкий  звук, будто свалился на паркет рыцарский доспех. И долго еще странный  человек не вставал с земли, всматриваясь в темноту.    

Шумела мартовская ночь. С деревьев сыпались и шлепались оземь  полновесные аптекарские капли.    

– Проклятое блюдо! – прошептал человек.    

Он поднялся и до самого Днестра дошел без приключений. Человек  приподнял полы, сполз с берега и, теряя равновесие на раскисшем льду, побежал в  Румынию.    

Великий комбинатор готовился всю зиму. Он покупал североамериканские  доллары с портретами президентов в белых буклях, золотые часы,  портсигары, обручальные кольца, бриллианты  и другие драгоценные штуки.    

Сейчас он нес на себе семнадцать массивных портсигаров с монограммами,  орлами и гравированными надписями:    

«Директору Русско‑Карпатского банка и благодетелю Евсею Рудольфовичу  Полуфабриканту в день его серебряной свадьбы от признательных сослуживцев»,     

«Тайному советнику М. И. Святотацкому по окончании сенаторской ревизии  от чинов Черноморского градоначальства».    

Но тяжелее всех был портсигар с посвящением: «Г‑ну приставу  Алексеевского участка от благодарных евреев купеческого звания». Под надписью  помещалось пылающее эмалевое сердце, пробитое стрелой, что, конечно, должно  было символизировать любовь евреев купеческого звания к господину приставу.    

По карманам были рассованы бубличные связки обручальных колец, перстней  и браслеток. На спине в три ряда висели на крепких веревочках двадцать пар  золотых часов. Некоторые из них раздражающе тикали, и Бендеру казалось, что у  него по спине ползают насекомые. Среди них были и дарственные экземпляры, о чем  свидетельствовала надпись на крышке: «Любимому сыну Сереженьке Кастраки в день  сдачи экзамена  на аттестат  зрелости». Над словом «зрелости» булавкой было выцарапано слово «половой».  Сделано это было, по‑видимому, приятелями молодого Кастраки, такими же  двоечниками, как и он сам. Остап долго не хотел покупать эти неприличные часы,  но в конце концов приобрел, так как твердо   решил вложить в драгоценности весь миллион.    

Вообще зима прошла в больших трудах. Бриллиантов   великий комбинатор достал только на четыреста тысяч; валюты, в том числе каких‑то  сомнительных польских и балканских денег, удалось достать только на пятьдесят  тысяч. На остальную сумму пришлось покупать   тяжестей. Особенно трудно было передвигаться с золотым блюдом на животе. Блюдо  было большое и овальное, как щит африканского вождя, и весило двадцать фунтов.  Мощная выя командора сгибалась под тяжестью архиерейского наперсного креста с надписью «Во имя отца и сына и св.  духа», который был приобретен у  бывшего иподиакона кафедрального собора гражданина Самообложенского. Поверх  креста на замечательной ленте висел орден Золотого Руна – литой барашек.    

Орден этот Остап выторговал у диковинного старика, который, может быть,  был даже великим князем, а может, и камердинером великого князя. Старик  непомерно дорожился, указывая на то, что такой орден есть только у нескольких  человек в мире, да и то большей частью коронованных особ.    

– Золотое руно  , – бормотал старик, – дается за высшую доблесть!    

– А  у меня как раз  высшая, – отвечал Остап, – к тому же я покупаю барашка лишь постольку,  поскольку это золотой лом.    

Но командор кривил душой. Орден ему сразу понравился, и он решил  оставить его у себя навсегда в качестве ордена Золотого Теленка.    

Подгоняемый страхом и ожиданием гремящего винтовочного выстрела, Бендер  добежал до середины реки и остановился. Давило золото – блюдо, крест, браслетки . Спина чесалась под  развешанными на ней часами. Полы балахона намокли и весили несколько пудов.  Остап со стоном сорвал его , бросил на  лед и устремился дальше. Теперь  обнаружилась шуба, великая, почти необыкновенная шуба, едва ли не самое ценное  в туалете Остапа. Он строил ее четыре месяца, строил, как дом, изготовлял  чертежи, свозил материалы. Шуба была двойная – подбита уникальными  чернобурыми лисами, а крыта неподдельным котиком. Воротник был шит  из соболей. Удивительная это была  шуба! Супершуба с шиншилловыми карманами, которые были набиты медалями за  спасение утопающих, нательными крестиками и золотыми мостами, последним  достижением зубоврачебной техники. На голове великого комбинатора возвышалась шапка – н е шапка, а бобровая тиара.    

Весь этот чудесный груз должен был обеспечить командору легкую,  безалаберную жизнь на берегу теплого океана, в воображаемом городе детства,  среди балконных пальм и фикусов Рио‑де‑Жанейро.    

В три часа ночи строптивый потомок янычаров ступил на чужой заграничный  берег. Тут тоже было тихо, темно, здесь тоже была весна, и с веток рвались  капли. Великий комбинатор рассмеялся.    

– Теперь несколько формальностей с отзывчивыми румын–скими боярами,  и путь свободен. Я думаю, что две‑три  медали за спасение утопающих скрасят их серую пограничную жизнь.    

Он обернулся к советской стороне и, протянув в тающую мглу толстую  котиковую руку, промолвил:    

– Все надо делать по форме. Форма номер пять – прощание с  родиной. Ну,  что ж, адье великая  страна!  Я не люблю быть  первым учеником и получать отметки за внимание, прилежание и поведение.  Я частное лицо и не обязан интересоваться силосными ямами, траншеями и  башнями. Меня как‑то мало интересует проблема социалистической переделки человека  в ангела и вкладчика сберкассы. Наоборот. Интересуют меня наболевшие вопросы  бережного отношения к личности одиноких миллионеров…    

Тут прощание с отечеством по форме №  5  было прервано появлением нескольких вооруженных фигур, в которых  Бендер признал румынских пограничников. Великий комбинатор с достоинством  поклонился и внятно произнес специально заученную фразу:    

– Траяску Романиа Маре!    

Он ласково заглянул в лица пограничников, едва видные в полутьме. Ему  показалось, что пограничники улыбаются.    

– Да здравствует великая Румыния! – повторил Остап по‑русски. –  Я старый профессор, бежавший из полуподвалов   московской чека ! Ей‑богу, еле  вырвался! Приветствую в вашем лице…    

Один из пограничников приблизился к Остапу вплотную и молча снял с него  меховую тиару. Остап потянулся за своим головным убором, но пограничник так же  молча отпихнул его руку назад.    

– Но! – сказал командор добродушно. – Но, но! Без рук!  Я на вас буду жаловаться в Сфатул‑Церий, в Большой Хурулдан!    

В это время другой представитель  цивилизации  проворно, с ловкостью опытного любовника, стал  расстегивать на Остапе его великую, почти невероятную сверхшубу. Командор  рванулся. При этом движении откуда‑то из кармана вылетел и покатился по земле  большой дамский браслет.    

– Бранзуретка  ! – взвизгнул погранофицер в коротком пальто с собачьим воротником и  большими металлическими пуговицами на выпуклом заду.    

– Бранзуретка  ! – закричали остальные, бросаясь на Остапа.    

Запутавшись в шубе, великий комбинатор упал и тут же почувствовал, что  у него из штанов вытаскивают драгоценное блюдо. Когда он поднялся, то увидел,  что офицер с бесчеловечной улыбкой взвешивает блюдо на руках. Остап вцепился в  свою собственность и вырвал ее из рук офицера, после чего сейчас же получил  ослепляющий удар в лицо. События разворачивались   с военной быстротой. Великому комбинатору мешала шуба, и он некоторое время  бился с врагами на коленях, меча в них медалями за спасение утопающих. Потом он  почувствовал вдруг неизъяснимое облегчение, позволившее ему нанести противнику  ряд сокрушительных ударов. Оказалось, что облегчение  было вызвано тем, что  с него успели содрать стотысячную шубу.    

– Ах, такое отношение! – пронзительно запел Остап, дико  озираясь.    

Был момент, когда он стоял, прислонившись к дереву, и обрушивал  сверкающее блюдо на головы нападающих. Был момент, когда у него с шеи рвали  орден Золотого Руна,  и командор  по‑лошадиному мотал головой. Был также момент, когда он, высоко подняв  архиерейский крест с надписью «Во имя отца и сына и святаго  духа», истерически выкрикивал:    

– Эксплуататоры трудового народа! Пауки! Приспешники капитала!  Гады!    

При этом изо рта у него бежали розовые слюни. Остап боролся за свой  миллион, как гладиатор. Он сбрасывал с себя врагов и подымался  с земли, глядя вперед помраченным взором.    

Он опомнился на льду, с расквашенной мордой, с одним сапогом на ноге,  без шубы, без портсигаров, украшенных надписями, без коллекции часов, без  блюда, без валюты, без креста и брильянтов, без миллиона. На высоком берегу  стоял офицер с собачьим воротником и смотрел вниз, на Остапа.    

– Сигуранца проклятая! – закричал Остап, поднимая босую  ногу. – Паразиты!    

Офицер медленно вытащил пистолет и оттянул назад ствол. Великий  комбинатор понял, что интервью окончилось. Сгибаясь, он заковылял назад, к  советскому берегу.    

Белый папиросный туман поднимался от реки. Разжав руку, Бендер увидел  на ладони плоскую медную пуговицу, завиток чьих‑то твердых черных волос и чудом  сохранившийся в битве орден Золотого Руна. Великий комбинатор тупо посмотрел на  трофеи и остатки своего богатства и продолжал двигаться дальше, скользя в  ледяных ямках  и кривясь от боли.    

Долгий и сильный пушечной полноты удар вызвал колебание  ледяной поверхности. Напропалую  дул теплый ветер. Бендер посмотрел под ноги и увидел на льду большую зеленую  трещину. Ледяное плато, на котором он находился, качнулось и стало  лезть под воду.    

– Лед тронулся! – в ужасе закричал великий комбинатор. –  Лед тронулся, господа присяжные заседатели!    

Он запрыгал по раздвигающимся льдинам, изо всех сил торопясь в страну,  с которой так высокомерно прощался час тому назад. Туман поднимался важно и  медлительно, открывая голую плавню.    

Через десять минут на советский берег вышел странный человек без шапки  и в одном сапоге. Ни к кому не обращаясь, он громко сказал:    

– Не надо оваций! Графа Монте‑Кристо из меня не вышло. Придется  переквалифицироваться в дворники!  Приложения    

     

Глава тридцать  четвертая (альтернативная)    

Адам сказал, что  так нужно    

     

В Черноморске гремели крыши и по улицам гуляли сквозняки. Силою  неожиданно напавшего на город северо‑восточного ветра нежное бабье лето было  загнано к мусорным ящикам, желобам и выступам домов. Там оно помирало среди  обугленных кленовых листьев и разорванных трамвайных билетов. Холодные  хризантемы тонули в мисках цветочниц. Хлопали зеленые ставни закрытых квасных  будок. Голуби говорили «умру, умру». Воробьи согревались, клюя горячий навоз.  Черноморцы брели против ветра, опустив головы, как быки. Хуже всех пришлось  пикейным жилетам. Ветер срывал с них канотье и панамские шляпы и катил их по  паркетной мостовой вниз, к бульвару. Старики бежали за ними, задыхаясь и  негодуя. Тротуарные вихри мчали самих преследователей так сильно, что они иной  раз перегоняли свои головные уборы и приходили в себя, только приткнувшись к  мокрым ногам бронзовой фигуры екатерининского вельможи, стоявшего посреди  площади.    

Антилопа  на своей  стоянке издавала корабельные скрипы. Если раньше машина Козлевича вызывала  веселое недоумение, то сейчас она внушала жалость: левое заднее крыло было  подвязано канатом, порядочная часть ветрового стекла была заменена фанерой, и  вместо утерянной при катастрофе груши с  матчишем  висел на веревочке никелированный председательский  колокольчик. Даже рулевое колесо, на котором покоились честные руки Адама  Казимировича, несколько свернулось на   сторону. На тротуаре, рядом с Антилопой  , стоял великий комбинатор. Облокотившись о борт машины, он говорил:    

– Я обманул вас, Адам. Я не могу подарить вам ни «Изотто‑Фраскини» , ни «Линкольна» , ни «Бьюика» , ни даже «Форда» . Я не могу купить новой  машины. Государство не считает меня покупателем. Я частное лицо.  Единственно, что можно было бы приобрести по объявлению в газете, это  такую же рухлядь, как наша Антилопа .    

– Почему же, – возразил Козлевич, – мой «Лорен‑Дитрих» д обрая машина. Вот если бы  еще подержанный маслопроводный шланг, не нужно мне тогда никаких «Бьюиков» .    

– Шланг я вам привез, – сказал Остап, – вот он.  И это единственное, дорогой Адам, чем я могу помочь вам по части  механизации транспорта.    

Козлевич очень обрадовался шлангу, долго вертел его в руках и тут же стал  прилаживать. Остап толкнул колокольчик, который издал заседательский звон, и  горячо начал:    

– Вы знаете, Адам, новость – на каждого гражданина давит  столб воздуха силою в 214  кило.     

– Нет, – сказал Адам  , – а что?    

– Как что!  Это  научно‑медицинский факт. И мне это стало с недавнего времени тяжело. Вы  только подумайте! 214  кило! Давит  круглые сутки, в особенности по  ночам. Я плохо сплю. Что?    

– Ничего, я слушаю, – ласково ответил Козлевич.    

– Мне очень плохо, Адам. У меня слишком большое сердце.    

Водитель Антилопы   хмыкнул, Остап продолжал болтать:      

– Вчера на улице ко мне подошла старуха и предложила купить вечную  иглу для примуса. Вы знаете, Адам, я не купил. Мне не нужна вечная игла, я не  хочу жить вечно. Я хочу умереть. У меня налицо все пошлые признаки  влюбленности: отсутствие аппетита, бессонница и маниакальное стремление  сочинять стихи. Слушайте, что я накропал вчера ночью при колеблющемся свете  электрической лампы: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты,  как мимолетное виденье, как гений чистой красоты». Правда, хорошо? Талантливо?  И только на рассвете, когда дописаны были последние строки, я вспомнил,  что этот стих уже написал А. Пушкин. Такой удар со стороны классика! А?    

– Нет, нет, продолжайте, – сказал Козлевич сочувственно.    

– Так вот и живу, – продолжал Остап с дрожью в голосе. –  Тело мое прописано в гостинице «Каир», а душа манкирует, ей даже в Рио‑де‑Жанейро  не хочется. А тут еще атмосферный столб душит.    

– А вы у нее были? – спросил прямолинейный Козлевич. –  У Зоси Викторовны?    

– Не пойду, – сказал Остап, – по причине гордой  застенчивости. Во мне проснулись янычары. Я этой негодяйке послал из  Москвы на триста пятьдесят рублей телеграмм и не получил ответа даже на  полтинник. Это я‑то, которого любили домашние хозяйки, домашние работницы,  вдовы и даже одна женщина – зубной врач!   Нет, Адам, я туда не пойду. До свидания,  Адам!     

Козлевич долго смотрел вслед  удаляющемуся Остапу, потом задумчиво завел мотор и поехал прочь.      

Великий комбинатор отправился в гостиницу, вытащил из‑под кровати чемодан  с миллионом, который валялся рядом со стоптанными башмаками. Некоторое время он  смотрел на него довольно тупо, потом взял его за ручку и выбрался на улицу.  Ветер схватил Остапа за плечи и потащил к приморскому   бульвару. Здесь было пустынно, никто не сидел на белых скамейках, изрезанных за  лето любовными надписями. На внешний рейд, огибая маяк, выходил низкий грузовик  с толстыми прямыми мачтами.    

– Довольно, – сказал Остап, – золотой теленок не про  меня. Пусть берет кто хочет. Пусть миллионерствует на просторе!    

Он оглянулся и, видя, что вокруг никого нет, бросил чемодан на гравий.    

– Пожалуйста, – промолвил он, обращаясь к черным кленам, и  расшаркался.    

Он пошел по аллее не оглядываясь. Сначала он шел медленно, шагом  гуляющего, потом заложил руки в карманы, потому что они вдруг стали ему мешать,  и усилил ход, чтобы победить колебания. Он заставил себя повернуть за угол и  даже запеть песенку, но уже через минуту побежал назад. Чемодан лежал на  прежнем месте. Однако,  с  противоположной стороны к нему, нагибаясь и вытягивая руки, подходил гражданин  средних лет и весьма обыкновенной наружности.    

– Ты куда?! – закричал Остап еще издали. – Я тебе  покажу хватать чужие чемоданы! На секунду оставить нельзя!  Безобразие!    

Гражданин недовольно пожал плечами и отступил. А Бендер снова  потащился с золотым теленком в руках.    

«Что ж теперь делать? – размышлял он. – Как распорядиться  проклятым кушем, который обогащает меня только моральными муками? Сжечь его,  что ли?»    

На этой мысли великий комбинатор остановился с удовольствием.    

«Как раз в моем номере есть камин. Сжечь  в  камине! Это величественно! Поступок Клеопатры! В огонь!  Пачка за пачкой! Чего мне с ними возиться? Хотя нет, глупо. Жечь деньги –  пижонство! Гусарство! А что я могу на них сделать, кроме нэпмановского  жранья? Дурацкое положение!  Музейный заведующий собирается за триста рублей Лувр учинить, любой коллектив  каких‑нибудь водников или кооперативная корпорация драмписателей за миллион  может выстроить полунебоскреб с плоской крышей для лекций на свежем воздухе!  А Остап Бендер, потомок янычаров,  ни черта не может сделать! Вот навалился класс‑гегемон на миллионера‑одиночку!»    

Размышляя о том, как поступить с миллионом, великий комбинатор бегал по  аллеям, садился на цементный парапет и сердито смотрел на качающийся за волнорезом  пароход.    

«Нет, от пожара придется отказаться. Жечь деньги – это  трусливо и не грациозно. Нужно  придумать какой‑нибудь эффектный жест. Основать разве стипендию имени  Балаганова для учащихся заочного радиотехникума? Купить пятьдесят тысяч  серебряных ложечек, отлить из них конную статую Паниковского и установить на  могиле? Инкрустировать Антилопу   перламутром? А может быть…»    

Великий комбинатор соскочил с парапета, озаренный новой мыслью. Не  медля ни минуты, он покинул бульвар и, стойко выдерживая натиск фронтальных и  боковых ветров, пошел на почтамт. Там по его просьбе чемодан зашили в рогожку и  накрест перевязали бечевой. Получилась простецкая с виду посылка, какие почтамт  принимает ежедневно тысячами и в каких граждане отправляют своим родственникам свиное  сало, варенье или яблоки.    

Остап взял химический карандаш и, возбужденно махнув им в воздухе, надписал :    

Ценная    

Народному комиссару финансов    

Москва    

И посылка, сброшенная   рукой дюжего почтовика, рухнула на груду овальных тюков , торбочек и ящиков. Засовывая в карман квитанцию,  Остап увидел, что его миллион вместе с прочим грузом уже увозит на тележке в  соседний зал ленивый старик  с  белыми молниями в петлицах.    

– Заседание продолжается, – сказал великий комбинатор, –  на этот раз без участия депутата сумасшедших аграриев О. Бендера.    

Он долго еще сидел  под  аркой почтамта, то одобряя свой поступок, то сожалея о нем. Ветер забрался под  макинтош Остапа. Ему стало холодно, и он с огорчением вспомнил, что так и не купил  второй шубы.    

Тонкий звон председательского колокольчика, свидетельствовавший о  приближении Антилопы, отвлек Остапа от его мыслей. Заметив командора, Адам  Казимирович остановил машину и стал манить его пальцем. Позади водителя машины,  отвернувшись в сторону, сидела внучка старого ребусника.    

– Такси свободен, прошу садиться, – предложил  Козлевич, – я за вами в гостиницу «Каир» заезжал, ищу вас по всему городу.  Прошу.    

И водитель Антилопы, отведя руку назад, отворил дверцу.    

– А, Козлевич! – радостно сказал Остап, не глядя на  Зосю. – Как маслопроводный шланг? Функционирует?    

– Садись, садись! – повторил Козлевич сурово.    

– А вот лучше я пойду пешком, – сказал командор, влезая в  машину.    

Председательский колокольчик отчаянно позвонил, и Антилопа, припадая на  переднюю рессору, медленно поехала. Зося внимательно читала вывески на правой  стороне улицы. Остап смотрел в спину Адама Казимировича.    

– Может быть, я вам мешаю? – спросил он после длительного  молчания.    

Не оглядываясь, Зося быстро ответила:    

– Вы сели на мое платье. Отодвиньтесь, пожалуйста.    

– Пожалуйста, – ядовито ответил рыцарь, лишенный наследства.    

Снова наступило молчание, прерванное треском и ругательством, которое  еле слышно произнес Козлевич. Антилопа остановилась. Шофер залез под машину, а  Зося, перегнувшись через борт, давала ему бессмысленные советы. У самой  обочины тротуара жарко разговаривали два человека с портфелями. Оба были в  демисезонных пальто, из‑под которых виднелись белые летние брюки. Их беседа  вскоре заинтересовала Остапа.    

– Вы вовремя ушли из Геркулеса, товарищ Противотеченский, –  говорил один, – там теперь такое делается!.. Разгром!    

– Весь город говорит! – вздохнул другой.    

– Вчера чистили Скумбриевича, – сладострастно сказал  первый, – пробиться нельзя было. Сначала все было замечательно.  Скумбриевич рассказал свою биографию так, что ему все аплодировали.  А потом из публики кто‑то спросил: «Скажите, вы не помните, был такой  торговый дом „Скумбриевич и сын“. Вы не тот Скумбриевич?» И тут этот дурак  возьми и скажи: «Я не „Скумбриевич“, я сын». Можете себе представить, что  теперь с ним будет? Первая категория обеспечена.    

– Да, товарищ Вайнторг, прямо ужас! А сегодня кого чистят?    

– О! Сегодня большой день. Берлага. Знаете, который спасался в  сумасшедшем доме. Потом сам маэстро Полыхаев. И эта гадюка Серна  Михайловна, его жена. Она в Геркулесе никому дышать не давала. Приду сегодня  часа за два, а то не протолкаешься. Кроме того, Бомзе…    

Козлевич уселся за руль, машина тронулась, и Остап так и не узнал, что  случилось с Адольфом Николаевичем Бомзе. Да это сейчас его и не волновало.    

– Вы знаете, Зося, – сказал Остап, – что на каждого  человека, даже партийного, давит атмосферный столб весом в 214 кило. Вы этого  не замечали?    

Зося не ответила.    

В это время Антилопа со скрипом проезжала мимо кино «Капитолий». Остап  быстро посмотрел наискось, в сторону, где помещалась летом учрежденная им  контора, и издал тихий возглас. Через все здание тянулась широкая вывеска:    

Гособъединение Рога и Копыта      

Во всех окнах были видны пишущие машинки и портреты государственных  деятелей. У входа с победной улыбкой стоял молодец‑курьер, не чета  Паниковскому. В открытые ворота с дощечкой «Базисный склад» въезжали  трехтонные грузовики, нагруженные доверху кондиционными рогами и копытами. По  всему было видно, что детище Остапа идет по правильному пути.    

– Вот навалился класс‑гегемон, – повторил Остап, – даже  мою легкомысленную идею, и ту использовал для своих целей. А меня оттерли.  Зося! Слышите, меня оттерли. Я несчастен. Скажите мне слово утешения.    

– И после всего, что было, – сказала Зося, впервые  поворачиваясь к Остапу, – в утешении нуждаетесь вы?    

– Да, я.    

– Ну, это свинство.    

– Не сердитесь, Зося. Примите во внимание атмосферный столб. Мне  кажется даже, что он давит на меня значительно сильнее, чем на других граждан.  Это от любви к вам. И кроме того, я не член профсоюза. От этого тоже.    

– Почему вы всегда врете?    

– Это не ложь. Это закон физики. А может быть, действительно  никакого столба нет. Я уже ничего не понимаю.    

Говоря так, пассажиры Антилопы смотрели друг на друга с нежной  внимательностью. Они не заметили, что машина уже несколько минут стоит на  месте, а Козлевич смотрит на них, подкручивая двумя руками свои кондукторские  усы. Приведя усы в порядок, Адам Казимирович, кряхтя, сошел на землю, отстегнул  дверцу и громогласно сообщил:    

– Прошу выходить. Приехали. Еще нет четырех часов, как раз  успеете. У них это быстро, не то, что в костеле – китайские  церемонии. Раз, раз – и готово. А я здесь подожду.    

Остап ошеломленно посмотрел перед собой и увидел обыкновенный серенький  домик с обыкновеннейшей серенькой вывеской: «Отдел Записей Актов Гражданского  Состояния».    

– Это что? – спросил он Козлевича. – Так нужно?    

– Обязательно, – ответил водитель Антилопы.    

– Слышите, Зося, Адам говорит, что это обязательно нужно.    

– Ну, раз Адам так говорит… – сказала девушка дрожащим  голосом.    

Командор и внучка старого ребусника вошли в серенький домик, а Козлевич  снова залез под машину. Он задумал во время свадебного шествия в дом невесты  дать Антилопе предельную скорость – двенадцать километров. Для этого надо  было проверить механизмы.    

Он все еще лежал под автомобилем, когда супруги вышли из Отдела  Записей.    

– Мне тридцать три года, – сказал великий комбинатор  грустно, – возраст Иисуса Христа. А что я сделал до сих пор? Учения я  не создал, учеников разбазарил, мертвого не воскресил.    

– Вы еще воскресите мертвого, – воскликнула Зося, смеясь.    

– Нет, – сказал Остап, – не выйдет. Я всю жизнь  пытался это сделать, но не смог. Придется переквалифицироваться в управдомы.    

И он посмотрел на Зосю. На ней было шершавое пальтецо, короче платья, и  синий берет с детским помпоном. Правой рукой она придерживала сдуваемую ветром  полу пальто, и на среднем пальце Остап увидел маленькое чернильное пятно,  посаженное только что, когда Зося выводила свою фамилию в венчальной книге.  Перед ним стояла жена.    

Илья Ильф    

Евгений Петров    

1931 год    

Москва    

     

Великий  комбинатор    

     

Роман    

1 часть    

Начата – 2 августа 1929 г.    

Окончена – 23 августа 1929 г.Глава  первая    О  том, как Паниковский нарушил конвенцию    

     

Железнодорожный пейзаж одинаков во всем мире.    

Подъезжая к Риму, путешественник видит точно такие же семафоры, какие  запирают вход в Архангельск. Подтягиваясь к Самарканду, Чикаго, Мюнхену, Пекину  или Ницце, поезда минуют одни и те же сооружения: стрелочные посты, круглые  паровозные депо, водокачки с подвижными хоботами и мастерские с мелкими оконными  переплетами, где обязательно выбито несколько стекол.    

Когда смешанный товарно‑пассажирский поезд, беспокойно посвистывая и  раскачиваясь, покинул узловую станцию Арбатов, единственный высадившийся на  перрон пассажир посмотрел по сторонам с несколько ироническим любопытством. Он  увидел то, что мог бы увидеть на подступах к Вене или Рио‑де‑Жанейро и что  множество раз видел у ворот больших и малых русских городов.    

Пассажир повернулся спиною к постылым железнодорожным деталям, щелкнул  ногтем по станционному колоколу и, сопровождаемый ангельским звоном, вышел на  площадь.    

Такой площади путешественник не увидел бы ни в Риме, ни в Мюнхене, ни  даже в Архангельске. Навстречу ему, с противоположного вокзалу края, шел  гигантский мужчина, несший на плечах женщину, словно ворох белья. Мужчина  осторожно погружал в жидкую грязь голые ноги. Так ходят по воде не умеющие  плавать купальщики. Подойдя к вокзалу, гигант снял с плеч свою ношу и бережно  поставил ее на ступеньку. Совершив этот человеколюбивый поступок и получив за  него медную монету, гигант уселся на краю болота.    

Пассажир, с интересом следивший за действиями человека‑парома, вежливо  снял фуражку с белым верхом, какую по большей части носят администраторы летних  садов и конферансье, и сказал:    

– А есть в городе, кроме вас, еще какие‑нибудь перевозочные  средства? Механические экипажи? Таратайки? Конно‑железная городская дорога?  Метрополитен?    

– Ничего нету, – ответил верзила, подумав. – То есть  извозчики есть. Это верно. Только сюда они не заезжают. Глу–боко.    

Через несколько минут дружественной беседы выяснилось, что в городе  Арбатове есть даже и прокатный автомобиль, но в него уже два месяца никто не  садится.    

– Боятся, – сказал человек‑паром с насмешкой.    

Больше ничего от человека‑парома приезжему добиться не удалось.    

Он откозырял своему собеседнику и, помахивая саквояжем, вознамерился  переправиться через площадь собственными силами. С брезгливостью кошки,  которая боится промочить лапы, приезжий прошелся по краю великих грязей и  отступил. Как видно, он дорожил своими столичными башмаками и белыми теннисными  брюками, облекавшими его могучие плебейские ноги. Верзила следил за ним  равнодушным взглядом.    

– Значит, погибать? – сказал приезжий. – Что ж! Таковы  суровые законы жизни. Гражданин! Считайте меня своим клиентом!    

– Поедем? – спросил человек‑паром, оживляясь. – Две  копейки перевоз. И за сундучок копейку.    

– Это за ручной‑то багаж? Копейку? Ну ладно, ладно, вези.    

Взбираясь на скользкие каменные плечи верзилы, приезжий озабоченно  осведомился:    

– Горючего хватит?    

Верзила вдруг захихикал и, прижав к животу ноги пассажира, поскакал  через болото. Пассажир клонился то влево, то вправо, оберегая брюки от трефовых  грязевых шлепков.    

– Эй ты, корабль пустыни! – кричал он. – Потише! Не  пассажиры для транспорта, а транспорт для пассажиров!    

Смущенный этими высокопарными возгласами, арбатов–ский корабль пустыни  замедлил ход. Это позволило пассажиру спокойно оглядеться.    

Он увидел городок, поместившийся в зеленых рощах, увидел десятка  полтора серых, голубых и красно‑белых звонниц, бросились ему в глаза золотые с  чернью церковные купола и флаг клубничного цвета, трещавший над официальным  зданием. Удовлетворенный осмотром, он снова обратился к своему экипажу:    

– Ну, тащися сивка пашней десятиной, выбелим железо о сырую землю!    

И уже на сухом берегу, именовавшемся Бульваром Молодых Дарований,  приезжий воскликнул:    

– За неимением передней площадки схожу с задней. В Москве за  такие штучки виновного предают огненному погребению, но у вас, я думаю, такого  делячества еще не наблюдается.    

На этом он и расстался с арбатовским рикшей, выдав ему весь наличный  капитал – двенадцать копеек.    

Почти на всех скамьях Бульвара Молодых Дарований сидели одинокие  девушки с раскрытыми книжками в руках. Лоскутные тени падали на страницы книг,  на желтые локти и на трогательные провинциальные челки. Когда приезжий вступил  в прохладную аллею, на скамьях произошло некоторое движение. Девушки,  прикрывшись книгами Ляшко, Бичер‑Стоу и Сейфуллиной, бросали на приезжего  трусливые взгляды. Он проследовал среди бульварных читательниц парадным шагом и  вышел к зданию горисполкома. Через две минуты он уже стучался в дверь кабинета  председателя.    

– Куда? Куда, товарищ? – спросил его секретарь, сидевший за  столом, рядом с дверью. – Вам зачем к председателю? По казенному делу или  по личному?    

Если бы приезжий был неопытным визитером госучреждений, он, вероятно,  поспешил бы заявить, что прибыл по срочному казенному делу. Но он был человеком  дошлым и точно знающим систему обращения с секретарями правительственных,  хозяйственных и общественных организаций.    

– По личному, – сухо сказал он, не оглядываясь на секретаря и  засовывая голову в дверную щель. – Здравствуйте, товарищ председатель.    

И очутился с глазу на глаз с председателем горисполкома.    

– Вы меня узнаете?    

Председатель, черноглазый, большеголовый человек в синем пиджаке и  таких же брюках, заправленных в сапоги на высоких скороходовских каблуках,  посмотрел на посетителя довольно рассеянно и заявил, что не узнает.    

– Неужели не узнаете? А между тем многие находят, что я  поразительно похож на своего отца.    

– Я тоже похож на своего отца, – нетерпеливо сказал  председатель, – вам чего, товарищ?    

– Принимаю ваши слова, как отдаленное приближение к шутке, –  быстро ответил посетитель. – Я сын лейтенанта Шмидта.    

Председатель смутился и приподнялся. Он сразу вспомнил знаменитый облик  революционного лейтенанта с бледным усатым лицом и в черном плаще с бронзовыми  львиными застежками. Пока он собирался с мыслями, чтобы задать сыну  черноморского героя приличествующий случаю вопрос, посетитель присматривался к  меблировке кабинета взглядом ломбардного оценщика.    

Когда‑то, в царские времена, меблировка присутственных мест  производилась по трафарету. Выведена была особая порода казенной мебели. За  время революции эта порода почти исчезла, и секрет ее был, как видно, утерян.  Стало неизвестно, как нужно обставлять помещения должностных лиц, и в служебных  кабинетах появились предметы, считавшиеся до сих пор неотъемлемой  принадлежностью частной квартиры. В учреждениях появились ореховые  адвокатские диваны с зеркальной полочкой для семи фарфоровых слонов, которые  якобы приносят счастье, горки для посуды, этажерочки, раздвижные кожаные кресла  для ревматиков и голубые японские вазы. В кабинете председателя  арбатовского исполкома, кроме обычного письменного стола, находились два пуфика,  обитых полопавшимся розовым шелком, полосатенькая козетка, атласный экран и  зеркальный славянский шкаф грубой рыночной работы.    

«А шкафчик‑то типа „Гей, славяне!“, – подумал посетитель, –  тут много не возьмешь. Ну, ничего. Червонец – тоже деньги!»    

– Очень хорошо, что вы ко мне зашли, – сказал председатель  растерянно. – Вы, вероятно, из Москвы?    

– Разумеется, – ответил посетитель, разглядывая козетку и все  более убеждаясь в том, что финансовые дела исполкома плохи. Он предпочитал  исполкомы, обставленные дорогой шведской мебелью.    

Председатель хотел было задать вполне законный вопрос о цели приезда  лейтенантского сына в Арбатов, но неожиданно для самого себя сказал:    

– Церкви у нас замечательные. Тут уже из Главнауки приезжали,  собираются реставрировать. Скажите, а вы‑то сами помните восстание на  броненосце «Очаков»?    

– Смутно, – ответил посетитель, улыбаясь, – мне тогда  шел только пятый годик.    

– Простите, как ваше имя?    

– Николай. Николай Шмидт.    

– А по батюшке?    

«Плохо дело, – подумал посетитель, – может быть, здесь уже  побывал какой‑нибудь внук Карла Маркса, и председатель стал человеком опытным».    

– Да‑а, – протянул он, уклоняясь от прямого ответа, –  теперь многие не знают имен героев. Угар НЭПа. Нет того энтузиазма.  Я, собственно, попал к вам в город по чистой случайности. Задержка в пути.  Непредвиденные расходы...    

Председатель очень обрадовался перемене разговора. Ему показалось  позорным то, что он забыл имя очаковского героя.    

«Действительно, – думал он, с любовью глядя на воодушевленное лицо  гостя, – глохнешь тут за работой. Великие вехи забываешь».    

– Как вы говорите? Расходы? Я слушаю.    

– Конечно, я мог бы обратиться к частному лицу, – сказал  посетитель, – мне всякий даст, но вы понимаете, это не совсем удобно с  политической точки зрения...    

– И очень хорошо сделали, что не обратились к частнику, –  сказал совсем запутавшийся председатель.    

После этого все пошло сравнительно легко. Сын героя просил пятьдесят  рублей. Председатель, стесненный узкими рамками местного бюджета, смог дать  только восемь рублей и три талона на обед в кооперативной столовой  «Тарантелла».    

Сын героя уложил деньги и талоны в глубокий карман поношенного, серого  в яблоках пиджака и уже собрался было подняться с розового пуфика, когда за  дверью кабинета послышался предостерегающий возглас секретаря. Дверь с шумом  растворилась, и на пороге ее показался новый посетитель.    

– Кто здесь главный? – спросил он, тяжело дыша и рыская  блудливыми глазами по пуфикам.    

– Ну, я, – неохотно признался председатель.    

– Здоров, председатель! – гаркнул новоприбывший, протягивая  лопатообразную ладонь. – Будем знакомы! Сын лейтенанта Шмидта.    

– Кто? – спросил глава города, тараща добрые глаза.    

– Сын великого незабвенного героя лейтенанта Шмидта! –  повторил пришелец.    

– А вот же товарищ сидит – сын товарища Шмидта. Николай Шмидт.    

И председатель в полном расстройстве указал на первого посетителя, лицо  которого внезапно приобрело сонное выражение.    

В жизни двух жуликов наступило щекотливое мгновение. В руках  скромного и доверчивого председателя исполкома в любой момент мог блеснуть  длинный неприятный меч Немезиды. Судьба давала только одну секунду времени для  создания спасительной комбинации. В глазах второго сына лейтенанта Шмидта  отразился ужас.    

Его фигура в полосатой легкой рубашке «Парагвай», матросских штанах и  голубоватых парусиновых туфлях, только что еще резкая и угловатая, стала  расплываться, потеряла свои грозные контуры и уже решительно не внушала  никакого уважения.    

Между тем в дверях появилась недоброжелательная физиономия секретаря.  И вот, когда второму сыну лейтенанта уже казалось, что все потеряно и что  председательский гнев падет сейчас на его рыжую голову, пришло спасение.    

– Вася! – закричал первый сын лейтенанта Шмидта,  вскакивая. – Родной братик! Узнаешь брата Колю?    

И первый сын заключил второго сына в объятия.    

– Узнаю! – заревел прозревший наконец Вася. – Узнаю  брата Колю!    

Счастливая встреча ознаменовалась такими сумбурными ласками и столь  необыкновенными по силе объятиями, что второй сын черноморского революционера  вышел из них с побледневшим от боли лицом. Брат Коля на радостях помял его  довольно сильно.    

Обнимаясь, оба брата искоса поглядывали на председателя, с лица  которого, однако, не сходила скверная улыбка. Ввиду этого спасительную  комбинацию тут же на месте пришлось развить, пополнить бытовыми деталями и новыми,  ускользнувшими от четкости, подробностями восстания моряков в 1905 году.  Держась за руки, братья опустились на козетку и, не спуская льстивых глаз с  председателя, погрузились в воспоминания.    

– До чего удивительная встреча! – фальшиво воскликнул первый  сын, приглашая председателя примкнуть к семейному торжеству.    

– Да, – сказал председатель замороженным голосом. –  Бывает.    

Увидев, что председатель все еще находится в лапах сомнения, первый сын  погладил брата по рыжим, как у сеттера, кудрям и ласково спросил:    

– Когда же ты приехал из Екатеринослава, где ты жил у нашей  бабушки?    

– Да, я там жил, – пробормотал второй сын лейтенанта, –  у нее.    

– Что же ты мне так редко писал? Я так беспокоился.    

– Занят был, – угрюмо ответил рыжеволосый.    

И, опасаясь, что неугомонный брат сейчас же заинтересуется, чем он был  занят (а занят он был преимущественно тем, что сидел в исправительных домах  различных автономных республик и областей), второй сын лейтенанта Шмидта вырвал  инициативу и задал вопрос сам.    

– А ты почему не писал?    

– Я писал, – неожиданно ответил братец, чувствуя  не–обыкновенный прилив веселости. – Заказные письма посылал. У меня  даже почтовые квитанции есть.    

И он полез в боковой карман, откуда действительно вынул множество  лежалых бумажек. Но показал их почему‑то не брату, а председателю исполкома, да  и то издали.    

Как это ни странно, вид бумажек немного успокоил председателя, и  воспоминания братьев стали живее. Рыжеволосый брат вполне освоился с  обстановкой и монотонно, но довольно толково рассказал содержание брошюры  «Мятеж на “Очакове”». Брат украшал его сухое изложение деталями настолько  живописными, что председатель снова загрустил о трех талонах и восьми рублях.    

Однако он отпустил братьев с миром, и они выбежали на улицу, чувствуя  большое облегчение.    

За углом исполкомовского дома они остановились.    

– Кстати, о детстве, – сказал первый сын, – в детстве  таких, как вы, я убивал на месте. Из рогатки.    

– Почему? – радостно спросил второй сын знаменитого отца.    

– Таковы суровые законы жизни. Или, короче выражаясь, жизнь диктует  нам свои суровые законы. Вы бы еще вышли на многолюдную площадь и обнародовали  бы свою принадлежность к семье Шмидта. Тогда бы даже я не смог вас спасти.  Разве вы не видели, что председатель не один?    

– Я думал...    

– Ах, вы думали? Вы, значит, иногда думаете? Вы – мыслитель?  Как ваша фамилия, мыслитель? Спиноза? Жан‑Жак Руссо? Марк Аврелий?    

Рыжеволосый молчал, подавленный справедливым обвинением.    

– Ну, я вас прощаю. Живите. Размножайтесь. Давайте познакомимся.  Как‑никак братья. Родство обязывает. Меня зовут Остап Бендер. Разрешите также  узнать вашу первую фамилию.    

– Балаганов, – представился рыжеволосый, – Шура  Балаганов.    

– О профессии не спрашиваю, – учтиво сказал Бендер, – но  догадываюсь. Вероятно, что‑нибудь интеллектуальное! Судимостей много?    

– Две, – свободно ответил Балаганов. – В этом году.    

– Вот это нехорошо. Более того – это плохо. За что вы  продаете свою бессмертную душу? Человек не должен судиться. Это пошлое занятие.  Я имею в виду кражи. Не говоря уже о том, что воровать грешно – мама,  наверно, познакомила вас в детстве с такой доктриной, это к тому же бесцельная  трата сил и энергии...    

Остап долго бы еще развивал свои взгляды на жизнь, если бы его не  перебил Балаганов.    

– Смотрите, – сказал он, указывая на зеленые глубины Бульвара  Молодых Дарований. – Видите, вон идет человек в соломенной шляпке.    

– Вижу, – высокомерно сказал Остап. – Ну и что же? Это  губернатор острова Борнео?    

– Это Паниковский, – сказал Шура, – сын лейтенанта  Шмидта.    

По аллее, в тени августейших лип, склонясь немного набок, двигался  гражданин самого приятного вида. Твердая соломенная шляпа с рубчатыми краями  боком сидела на его голове. Брюки были настолько коротки, что обнажали белые  завязки кальсон. Под усами гражданина, подобно огоньку папиросы, изредка  вспыхивал золотой зуб.    

– Это становится забавным, – сказал Остап.    

Паниковский направился прямо к зданию горисполкома.    

– Его нужно предостеречь, – заметил Бендер, – не  верится, чтобы после нашего посещения председатель отнесся к третьему сыну  лейтенанта Шмидта миролюбиво.    

– Не надо, – сказал Балаганов, – пусть знает в другой  раз, как нарушать конвенцию.    

– Что еще за конвенция такая?    

– Подождите. Потом скажу. Смотрите, он вошел.    

– Я человек завистливый, – сознался Бендер, – но тут  завидовать нечему. Но я также и любопытен. Пойдем, посмотрим.    

Сдружившиеся дети лейтенанта вышли из‑за угла и подступили к окну  председательского кабинета.    

За туманным, немытым стеклом сидел председатель. Он быстро писал. Как у  всех пишущих, лицо у него было скорбное. Вдруг он поднял голову и зашевелил губами.  Дверь распахнулась, и в комнату проник Паниковский. Прижимая шляпу к сальному  пиджаку, он остановился перед столом и долго шевелил толстыми губами. После  этого председатель подскочил и широко раскрыл рот. Друзья услышали протяжный  крик.    

Со словами «Отбой! Все назад!» Остап увлек за собою Балаганова. Они  побежали на бульвар и спрятались за деревом.    

– Снимите шляпы, – сказал Остап, ликуя, – обнажите  головы. Сейчас состоится вынос тела.    

Остап не ошибся. Не успели еще замолкнуть раскаты и переливы председательского  голоса, как в портале исполкома показались два дюжих курьера. Они несли  Паниковского. Один держал его за руки, а другой за ноги.    

– Прах покойного, – комментировал Остап, – был вынесен  на руках близкими и друзьями.    

Курьеры вытащили дитя лейтенанта Шмидта на крыльцо и принялись  неторопливо раскачивать. Паниковский молчал, покорно глядя на синее небо.    

– После непродолжительной гражданской панихиды... – начал  Остап.    

И в ту же самую минуту курьеры, придав телу Паниковского достаточный  размах и инерцию, выбросили его на улицу.    

– ... Тело было предано земле, – закончил Бендер.    

Паниковский шлепнулся на землю, как жаба. Он быстро поднялся и, кренясь  на бок сильнее прежнего, побежал по Бульвару Молодых Дарований с невероятной  быстротой.    

– Ну, теперь расскажите, – промолвил Остап, – каким  образом этот гад нарушил конвенцию и какая это была конвенция.Глава  вторая    Тридцать  сыновей лейтенанта Шмидта    

     

Хлопотливо проведенное утро закончилось. Стало жарко. В бричке,  влекомой толстыми казенными лошадьми, проехал заведующий Уземотделом,  закрываясь от солнца портфелем. У палатки мороженщика стояла небольшая  очередь граждан, желающих освежиться мороженым с вафлями. Голый мальчуган с  пупком, выпуклым, как свисток, мыкался среди девушек, которые все еще рассеянно  листали свои книги.    

В другое время Остап Бендер, чувствительный ко всему прекрасному, не  оставил бы девушек без внимания. Ему нравились чистые души провинциалок и  стремление их ко всему возвышенному. Но сейчас ему хотелось есть.    

– Вы, конечно, стоите на краю финансовой пропасти? – спросил  он Балаганова.    

– Если бы на краю! – воскликнул Шурка Балаганов. –  В том‑то и дело, что я лечу в нее уже целую неделю.    

– В таком случае вы плохо кончите, молодой человек, –  наставительно сказал Остап. – Финансовая пропасть – самая глубокая из  всех пропастей. В нее можно падать всю жизнь. Впрочем, воспряньте!  Я все‑таки унес в своем клюве три талона на обед. Это делает честь  душевным качествам председателя исполкома.    

Но молочным братьям не удалось воспользоваться добротой главы города.  Столовая «Тарантелла» была закрыта на замок.    

– Конечно, – с горечью сказал Остап, – по случаю учета  шницелей столовая закрыта навсегда! Придется отдать свое тело на растерзание  частникам. К счастью, председатель осыпал меня золотым дождем на сумму в восемь  рублей. Но имейте в виду, уважаемый Шура, даром я вас питать не намерен. За  каждый витамин, который я вам скормлю, я потребую от вас ряд мелких услуг.    

Однако частновладельческого сектора в городе не оказалось, и братья  пообедали в летнем кооперативном саду «Искра», где особые плакаты извещали  граждан о последнем арбатовском нововведении в области народного питания:    

Пиво отпускается только членам  профсоюза.     

– Удовлетворимся квасом, – сказал Балаганов.    

– Тем более, – добавил Остап, – что местные квасы изготавливаются  артелью частников, сочувствующих советской власти.    

После обеда Бендер закурил папиросу и, рассыпая пепел по столу, молвил:    

– Ну, теперь расскажите, в чем провинился головорез Паниковский.  Я люблю рассказы о мелких жульничествах.    

Рассказ или, вернее, доклад (настолько Балаганов уже проникся уважением  к своему спасителю) продолжался часа два и заключал в себе чрезвычайно  интересные сведения.    

Во всех областях человеческой деятельности предложение труда и спрос на  него регулируются специальными органами. Рациональным распределением рабочей  силы занимаются и биржи труда, и профессиональные организации, и сами  хозяйственники.    

Актер поедет в Омск только тогда, когда точно выяснит, что ему нечего  опасаться конкуренции и что на его амплуа холодного любовника или «кушать  подано» нет других претендентов. Железнодорожников опекают родные им  учкпрофсожи, заботливо публикующие в газетах сообщения о том, что безработные  багажные раздатчики не могут рассчитывать на получение работы в пределах  Сызрано‑Вяземской дороги, или о том, что Средне‑Азиатская дорога испытывает  нужду в четырех барьерных сторожихах. Эксперт‑товаровед помещает объявление в  газете, и вся страна узнаёт, что есть на свете эксперт‑товаровед с  шестидесятилетним стажем, по семейным обстоятельствам меняющий службу в Москве  на работу в провинции.    

Все регулируется, течет по расчищенным руслам, совершает свой  кругооборот в полном соответствии с законом и под его защитой.    

И один лишь рынок особой категории жуликов, именующих себя детьми  лейтенанта Шмидта, находится в хаотическом состоянии. Анархия раздирала  корпорацию детей лейтенанта, и они не могли извлечь из своей профессии тех  выгод, которые она несомненно могла принести.    

Трудно найти более удобный плацдарм для всякого рода самозванцев, чем  наше обширное государство, переполненное или сверх меры подозрительными или  чрезвычайно доверчивыми администраторами, хозяйственниками и общественниками.    

По всей стране, вымогая или клянча, передвигаются фальшивые внуки Карла  Маркса, несуществующие племянники Фридриха Энгельса, братья Луначарского,  кузины Клары Цеткин или, на худой конец, потомки знаменитого анархиста князя  Кропоткина. Отряды мифических родственников усердно разрабатывают природные  богатства страны: добросердечие, раболепство и низкопоклонничество.    

От Минска до Берингова пролива и от Нахичевани на Араксе до земли  Франца‑Иосифа входят в исполкомы, высаживаются на станционные платформы и  озабоченно катят на извозчиках родственники великих людей. Они торопятся. Дел у  них много.    

Одно время предложение родственников все же превысило спрос, и на этом  своеобразном рынке наступила депрессия. Чувствовалась необходимость в реформах.  Постепенно упорядочили свою деятельность внуки Карла Маркса, кропоткинцы,  энгельсовцы и им подобные, за исключением буйной корпорации детей лейтенанта  Шмидта, которую, на манер польского сейма, вечно раздирала анархия. Дети  подобрались какие‑то грубые, жадные, строптивые – и мешали друг другу  собирать в житницы.    

Шурка Балаганов, который считал себя первенцем лейтенанта, не на шутку  обеспокоился создавшейся конъюнктурой. Все чаще и чаще ему приходилось  сталкиваться с товарищами по корпорации, совершенно изгадившими плодоносные  поля Украины и курортные высоты Кавказа, где он привык прибыльно работать.    

– И вы убоялись все возрастающих трудностей? – насмешливо  спросил Остап.    

Но Шурка Балаганов не заметил иронии. Попивая лиловый квас, он  продолжал свой реферат.    

Выход из этого напряженного положения был один – конференция. Над  созывом ее Балаганов работал всю зиму. Незнакомым передал приглашения через  попадавшихся на пути внуков Маркса. И вот, наконец, ранней весной 1928  года, почти все известные дети лейтенанта Шмидта собрались в московском  трактире, у Сухаревой башни. Кворум был велик – у лейтенанта Шмидта  оказалось тридцать сыновей в возрасте от 18 до 52 лет и четыре дочки, утаившие  свои лета.    

В краткой приветственной речи Балаганов выразил надежду, что братья  найдут общий язык и выработают, наконец, конвенцию, необходимость которой  диктует сама жизнь.    

По проекту Балаганова весь Союз Республик следовало разбить на тридцать  четыре эксплуатационных участка по числу собравшихся. Каждый участок  передавался в долгосрочное пользование одного дитяти. Никто из членов  корпорации не имел права переходить границы и вторгаться на чужую территорию. С целью  заработка.    

Против новых принципов работы никто не возражал, если не считать  Паниковского, который тогда уже заявил, что проживет и без конвенции. Зато при  разделе страны разыгрались безобразные сцены. Высокие договаривающиеся стороны  нахамили в первую же минуту и уже не обращались друг к другу иначе, как с  добавлением бранных эпитетов.    

Весь спор произошел из‑за дележа участков.    

Никто не хотел брать университетских центров. Никому не нужны были  видавшие виды Москва, Ленинград и Харьков. Все единодушно отказывались от  республики немцев Поволжья.    

– А что, разве это такая плохая республика? – невинно  спрашивал Балаганов. – Это, кажется, хорошее место. Немцы, как культурные  люди, не могут не протянуть руку помощи!    

– Знаем, знаем! – кричали разволновавшиеся дети. –  У немцев возьмешь!    

Видимо, не один из собравшихся сидел у культурных людей в тюремном  плену.    

Очень плохой репутацией пользовались также далекие, погруженные в пески  восточные области. Их обвиняли в невежестве и незнакомстве с личностью  лейтенанта Шмидта.    

– Нашли дураков! – визгливо кричал Паниковский. – Вы мне  дайте среднерусскую возвышенность, тогда я подпишу конвенцию.    

– Как! Всю возвышенность?! – язвил Балаганов. –  А не дать ли тебе еще Мелитополь в придачу? Или Бобруйск?    

При слове «Бобруйск» собрание болезненно застонало. Все соглашались  ехать в Бобруйск хоть сейчас. Бобруйск считался прекрасным, высококультурным  местом.    

– Ну, не всю возвышенность, – настаивал жадный  Паниковский, – хотя бы половину! Я, наконец, семейный человек, у меня  две семьи!    

Но ему не дали и половины.    

После долгих криков решено было делить участки по жребию. Были нарезаны  тридцать четыре бумажки, и на каждую из них нанесено географическое название.  Плодородный Курск и сомнительный Херсон, мало разработанный Минусинск и почти безнадежный  Ашхабад, Киев, Петрозаводск и Чита, – все республики, все области лежали в  чьей‑то меховой шапке с наушниками и ждали хозяев.    

Веселые возгласы, глухие стоны и грязные ругательства сопровождали  жеребьевку.    

Злая звезда Паниковского оказала свое влияние на исход жеребьевки. Ему  досталась бесплодная и мстительная республика немцев Поволжья. Он присоединился  к конвенции вне себя от злости.    

– Я поеду! – кричал он. – Но предупреждаю, если немцы  плохо ко мне отнесутся, я конвенцию нарушу, я перейду границу.    

Балаганов, которому достался золотой Арбатовский участок, примыкавший к  республике немцев, встревожился и тогда же заявил, что нарушения  эксплуатационных норм не потерпит.    

Так или иначе, дело было упорядочено, после чего тридцать сыновей и  четыре дочери лейтенанта Шмидта выехали в свои районы.    

– И вот вы, Бендер, сами видели, как этот гад нарушил  конвенцию! – закончил свое повествование Шурка Балаганов. – Он давно  ползал по моему участку, только я до сих пор не мог его поймать.    

Против ожидания рассказчика, неэтичный поступок Паниковского не вызвал  со стороны Остапа осуждения. Бендер развалился на стуле, небрежно глядя перед  собой. На высокой задней стене ресторанного сада были нарисованы деревья,  густолиственные и ровные, как на картинке в хрестоматии. Других деревьев в саду  не было, но тень, падающая от стены, давала живительную прохладу и вполне  удовлетворяла граждан. Граждане были, по‑видимому, поголовно членами союза,  потому что пили одно только пиво и даже ничем не закусывали.    

К воротам сада, непрерывно стреляя, подъехал зеленый автомобиль, на  дверце которого была выведена белая дугообразная надпись: «Эх, прокачу!» Ниже  помещались условия прогулок на веселой машине. В час – три рубля. За  конец – по соглашению. Пассажиров в машине не было.    

Посетители сада тревожно зашептались. Минут пять шофер просительно  смотрел через решетку и, потеряв, видно, надежду заполучить пассажира,  вызывающе крикнул:    

– Такси свободен! Прошу садиться!    

Но никто из граждан не выразил желания сесть в машину «Эх, прокачу!».  И даже самое приглашение шофера подействовало на них странным образом. Они  понурились и старались не смотреть в сторону машины. Шофер покачал головой и  медленно отъехал. Граждане печально посмотрели ему вслед. Через пять минут  зеленый автомобиль бешено промчался мимо сада в обратном направлении. Шофер  подпрыгивал на своем сидении и что‑то неразборчиво кричал. Машина была пуста по‑прежнему.    

Остап проводил ее взглядом и сказал:    

– Так вот, Балаганов, вы пижон. Не обижайтесь. Этим я просто хочу  точно указать то место, которое вы занимаете под солнцем.    

– Я вас не понимаю, – напыщенно сказал Балаганов.    

– Это происходит от того, что в вашей черепной лоханке чего‑то не  хватает, – любезно разъяснил Остап.    

– Идите к черту! – грубо сказал Балаганов.    

– Вы все‑таки обиделись? Значит, по‑вашему должность  лейтенантского сына это не пижонство?    

– Но ведь вы же сами сын лейтенанта Шмидта! – вскричал  Балаганов.    

– Вы пижон, – повторил Остап, – и сын пижона.  И дети ваши будут пижонами. Мальчик! То, что произошло сегодня  утром, – это даже не эпизод, а так, чистая случайность. Каприз мастера.  Джентльмен в поисках десятки. Ловить на такие мизерные шансы не в моем  характере. Нет ничего печальнее хождения по дорожке, проторенной стадом  бизонов.    

– Так что же делать? – забеспокоился Балаганов. – Как  снискать хлеб насущный?    

– Надо мыслить, – сурово ответил Остап. – Меня,  например, кормят идеи. Я не протягиваю лапы за кислым исполкомовским  рублем. Сообщите предел ваших мечтаний в материальных ценностях.    

– Пять тысяч, – быстро ответил Балаганов.    

– В месяц?    

– В год.    

– Значит, нам с вами не по пути, потому что мне нужно пятьсот  тысяч. По возможности сразу, а не частями.    

– Может, все‑таки возьмете частями? – спросил мстительный  Балаганов.    

Остап внимательно посмотрел на собеседника и совершенно серьезно  ответил:    

– Я бы взял частями. Но мне нужно сразу.    

Балаганов хотел было пошутить и по поводу этой фразы, но, подняв глаза  на Остапа, сразу осекся. Перед ним сидел атлет с точеным, словно выбитым на  монете, лицом. Смуглое горло перерезал хрупкий светлый шрам. Глаза сверкали  грозным весельем.    

– Где же вы возьмете пятьсот тысяч? – тихо спросил Балаганов.    

– Где угодно, – ответил Остап. – Покажите мне только  богатого человека, и я отниму у него деньги.    

– Как? Убийство? – еще тише спросил Балаганов и бросил взгляд  на соседние столики, где пировали арбатовцы.    

– Знаете, – сказал Остап, – вам не надо было подписывать  так называемой Сухаревской конвенции. Это умственное упражнение, как видно,  сильно вас истощило. Вы глупеете прямо на глазах. Заметьте себе, Остап Бендер  никогда никого не убивал. Его убивали, это было. Но сам он чист перед законом.  Я, конечно, не херувим, у меня нет крыльев. Но я чту уголовный кодекс. Это  моя слабость.    

– Как же думаете произвести отъем денег?    

– Отъем или увод денег варьируется в зависимости от обстоятельств.  У меня лично есть четыреста честных способов отъема. Честных –  подчеркиваю. Но не в этом дело. Дело в том, что сейчас нет богатых людей.  И в этом ужас моего положения. Иной набросился бы, конечно, на какое‑нибудь  беззащитное госучреждение, но это не в моих правилах. Вам известно мое почтение  к уголовному кодексу. Нет расчета грабить коллектив. Дайте мне индивида  побогаче. Но их нет!    

– Как же нет! – воскликнул Балаганов. – Есть очень  богатые люди!    

– А вы их знаете? – сказал Остап. – Можете вы назвать  фамилию хоть одного советского миллионера? А ведь они есть! Я вам  больше скажу – их немало. Но как их найдешь? Работать с легальным  миллионером – одно удовольствие. Легальный миллионер живет в особняке.  Адрес его известен. Он – популярная фигура в стране. Идешь прямо к нему на  прием и после первых же приветствий отнимаешь деньги. Но у нас все скрыто, все  в подполье. Советского миллионера не может найти даже Наркомфин со своим  могучим налоговым аппаратом. А миллионер, может быть, сидит сейчас в  летнем саду «Искра», за соседним столиком и пьет сорокакопеечное пиво. Вот что  обидно!    

В продолжение этой тирады Балаганов нервно ласкал пальцами бутылку из‑под  кваса. Заметно было, что он о чем‑то думает. На его безмятежном лбу зарябили  непривычные морщины.    

– Я знаю миллионера, – проговорил он, – можем сделать  дело.    

С Бендера мигом слетело все оживление. Он как будто даже опечалился.    

– Можно, – сказал он сонно, – где же он живет, ваш  миллионер? Откуда вам известно, что он миллионер?    

– Понимаете, Бендер, случилось мне недавно сидеть в Одесском  ДОПРе. Мне там об этом говорили несколько очень опытных шниферов. Они  интересовались несгораемым шкафом и даже сделали в его квартире проверку. Но,  оказывается, он дома ничего не держит. Вообще ничего не известно. Доказательств –  никаких. Но все говорят, что этот человек делает сейчас миллионные обороты.  Гений частного капитала.    

– А может быть, у него всего тысяч десять? Вы знаете, Балаганов,  что в Одессе человек с десятью тысячами даже в старое время назывался миллионером!  Пылкий город!    

– Ну, мне говорили люди совсем не пылкие. Это страшно ловкий  человек. Он связан с многими трестами. Но решительно никаких доказательств!    

– Это хорошо, – сказал Остап, – что нет доказательств.  Во‑первых, правосудие не сможет его утащить и этим сорвать нашу кампанию. Во‑вторых,  мне в голову пришла идея.    

Остап посмотрел на Балаганова, как бы определяя его удельный вес.  И продолжал:    

– Королева всех идей. Но вы, между прочим, скажите мне фамилию и  адрес одесского Рокфеллера.    

– Фамилия Рокфеллера – Корейко, – сказал  Балаганов, – я его видел в лицо, мне его показывали. Адрес чепуха.  Я узнаю его в пять минут.    

– Достаточно, – сказал Остап.    

– А королева всех идей?    

– Это я сообщу вам на поприще нашей будущей деятельности – в  Одессе. Кстати, чемоданы ваши упакованы? Зубную щетку не забыли? Зубы взяли?  Я стар. Мне двадцать девять лет. Но вкус к деньгам я еще не потерял.    

Остап скинул морскую фуражку и, выставляя на показ черную блестящую  шевелюру, закричал:    

– Есть у меня седые волосы?    

– Никак нет, – сказал Балаганов.    

– Значит, будут. Нам предстоят великие бои под Одессой. Вы тоже  поедете, Балаганов. Готовьте перевозочные средства.Глава  третья    Бензин  ваш – идеи наши    

     

За год до того, как Паниковский нарушил конвенцию, проникнув в чужой  эксплуатационный участок, в городе Арбатове появился первый автомобиль.  Робинзоном автомобильного дела был шофер по фамилии Цесаревич.    

К рулевому колесу его привело решение начать новую жизнь. Старая жизнь  Адама Цесаревича была греховна. Он беспрестанно нарушал уголовный кодекс РСФСР,  а именно статью 162, трактующую вопросы тайного похищения чужого имущества  (кража). Статья эта имеет много пунктов, но грешному Адаму был чужд пункт «а»  (кража, совершенная без применения каких‑либо технических средств). Это было  для него слишком примитивно. Пункт «д», карающий лишением свободы на срок до  пяти лет, ему также не подходил. Он не любил долго сидеть в тюрьме. И так  как с детства его влекло к технике, то он всею душою отдался пункту «в» (тайное  похищение чужого имущества, совершенное с применением технических средств или  неоднократно, или по предварительному сговору с другими лицами, а равно, хотя и  без указанных условий, совершенное на вокзалах, пристанях, пароходах, вагонах и  в гостиницах).    

Но Цесаревичу не везло. Его ловили и тогда, когда он применял  излюбленные им технические средства, и тогда, когда он обходился без них: его  ловили на вокзалах, пристанях, пароходах и в гостиницах. В вагонах его  тоже ловили. Его ловили даже тогда, когда он в полном отчаянии начинал хватать чужую  собственность по предварительному сговору с другими лицами.    

Просидев в общей сложности года три, Адам Цесаревич пришел к той мысли,  что гораздо удобнее заниматься честным накоплением своей собственности, чем  тайным похищением чужой. Эта мысль внесла успокоение в его мятежную душу. Он  стал примерным заключенным, писал разоблачительные стихи в тюремной газете «За  решеткой» и усердно работал в механической мастерской исправдома.  Пенитенциарная система оказала на него благотворное влияние. Цесаревич Адам  Казимирович, 46 лет, происходящий из крестьян б.Ченстоховского уезда, холостой,  неоднократно судившийся, вышел из тюрьмы честным человеком.    

После двух лет работы в одном из московских гаражей, он приобрел в  полную собственность авто‑рыдван, некогда носивший марку «Лорен‑Дитрих»,  выкрасил его в зеленый цвет и, не желая вступить на гибельный путь конкуренции  с государственными таксомоторами, покинул шумную столицу. Арбатов, лишенный  автомобильного хозяйства, понравился шоферу, и он решил остаться в нем  навсегда.    

Адаму Казимировичу представлялось, как плодотворно и благостно он будет  работать на ниве частного проката. В будние дни, по утрам он дежурил у  вокзала, поджидая московского поезда. Завернувшись в оленью доху и подняв на  лоб консервы, он дружелюбно угощает носильщиков папиросами. Где‑то сзади  сконфуженно жмутся извозчики. Наконец приходит гремучий поезд. Деловые люди  спускаются по вокзальным ступенькам и с приятным удивлением останавливаются  перед машиной. Они не ждали, что в таком захолустье уже восторжествовала идея  автопроката. Трубя в рожок, Цесаревич мчит пассажиров в гостиницу «Адриатика».  Работа есть на весь день. Все рады воспользоваться услугами механического  транспорта. Цесаревич и его «Лорен‑Дитрих» – непременные участники всех  городских свадеб, экскурсий и торжеств. Летом работы еще больше. По  воскресеньям на машине Цесаревича выезжают за город целые семьи. Раздается  счастливый смех детей, ветер треплет шарфы и ленты, женщины весело лепечут,  отцы семейств с уважением смотрят на шофера и расспрашивают его о том, как  обстоит автомобильное дело в Америке.    

Но суровая действительность в короткий срок развалила построенный  воображением Адама Казимировича воздушный замок со всеми его башенками,  службами и флюгерами.    

Сначала подвел железнодорожный график. Курьерские и скорые поезда  проходили станцию Арбатов полным ходом, не останавливаясь. Смешанные поезда  приходили только два раза в неделю. Население этих поездов, с котомками и  запасными лаптями за спиной, не пользовались машиной из экономических  соображений. Экскурсий и торжеств не было, а на свадьбы Цесаревича не нанимали.  В Арбатове под свадебные процессии привыкли нанимать извозчиков и вплетать  в лошадиные гривы бумажные цветы.    

Однако загородных прогулок было множество. Но они были совсем не  такими, о каких мечтал Адам Казимирович. Не было ни детей, ни пестрых шаферов,  ни веселых возгласов.    

В первый же вечер, озаренный неяркими керосиновыми фонарями, к Адаму  Казимировичу, который весь день бесплодно простоял на Спасо‑Кооперативной  площади, подошли четверо мужчин и долго вглядывались в автомобиль. Потом один  из них, горбун, неуверенно спросил:    

– Всем можно кататься?    

– Всем, – ответил Цесаревич, удивляясь робости арбатов–ских  граждан. – Пять рублей в час.    

Мужчины зашептались. До шофера донеслись страстные вздохи и слова:  «Прокатимся, товарищи, после заседания? А удобно ли? По рублю двадцати  пяти на человека недорого. Чего ж неудобного?..»    

И впервые поместительная машина приняла в свое кожаное лоно арбатовцев.  Несколько минут пассажиры молчали, подавленные быстротой передвижения, горячим  запахом бензина и свистками ветра. Потом, томимые неясным предчувствием,  тихонько затянули: «Быстры, как волны, дни нашей жизни». Цесаревич взял вторую  скорость. Промелькнули мрачные очертания законсервированной продуктовой палатки,  и машина выскочила в поле на лунный тракт. «Что день, то короче к могиле наш  путь», – томно выводили пассажиры. Им стало жалко самих себя, стало  обидно, что они никогда не были студентами. Припев они исполнили громкими  голосами: «По рюмочке, по маленькой, тирлим‑бом‑бом, тирлим‑бом‑бом».    

– Стой! – закричал вдруг горбун. – Поедем обратно.  В чем дело? Надо выпить.    

В городе захватили много белых кегельных бутылочек и какую‑то  широкоплечую гражданку. В поле разбили бивак, ужинали, а потом без музыки  танцевали польку‑кокетку.    

Истомленный ночным бдением, Цесаревич весь день продремал у руля на  своей стоянке. А к вечеру явилась вчерашняя компания уже навеселе, снова  уселась в машину и всю ночь носилась вокруг города. На третий день повторилось  то же самое. Ночные пиры веселой компании под предводительством горбуна  продолжались две недели кряду. Радости автомобилизации оказали на клиентов  Адама Казимировича странное влияние: лица у них опухли и белели в темноте, как  подушки. Они стали суетливыми и в разгаре веселья иногда плакали. Один раз  горбун подвез на извозчике к автомобилю мешок рису. На рассвете рис повезли в  деревню, обменяли там на самогон‑первач и в этот день в город уже не  возвращались. Пили с мужиками на брудершафт, сидя на скирдах. А ночью  зажгли костры и плакали особенно сильно.    

В последовавшее затем серенькое утро железнодорожный кооператив  «Линеец», в котором горбун был заведующим, а его веселые товарищи членами  правления и лавочной комиссии, закрылся для переучета товаров. Каково же было  горькое удивление ревизоров, когда они не обнаружили в магазине ни муки, ни  перца, ни мыла хозяйственного, ни корыт крестьян–ских, ни текстиля, ни риса.  Полки, прилавки, ящики и кадушки – все было оголено. Только посреди  магазина на полу стояли вытянувшиеся гигантские охотничьи сапоги, сорок девятый  номер, на желтой картонной подошве, и мутно мерцала в стеклянной будке  автоматическая касса «Националь» с никелированным дамским бюстом, усеянным  разноцветными кнопками. А к Цесаревичу на квартиру прислали повестку от  народного следователя. Шофер вызывался свидетелем по делу кооператива «Линеец».    

Горбун и его друзья больше не являлись, и зеленая машина три дня  простояла без дела.    

Новые пассажиры, подобно первым, явились под покровом темноты. Они тоже  начали с невинной прогулки за город, но мысль о водке возникла у них, едва  только машина сделала первые полкилометра. Как видно, арбатовцы не представляли  себе, как это можно пользоваться автомобилем в трезвом виде, и считали авто‑телегу  Цесаревича гнездом разврата, где обязательно нужно вести себя разухабисто,  издавать непотребные крики и вообще прожигать жизнь.    

Только тут Цесаревич понял, почему мужчины, проходившие днем мимо его  машины, подмигивали друг другу и нехорошо улыбались.    

Все шло совсем не так, как предполагал Адам Казимирович. По ночам он  носился с зажженными фонарями мимо окрестных рощ, а днем, одурев от бессонницы,  сидел у следователей и давал свидетельские показания. Арбатовцы прожигали свою  жизнь почему‑то на деньги, принадлежавшие государству, обществу и кооперации.  И Цесаревич против своей воли снова погрузился в пучины уголовного  кодекса, в мир главы третьей, говорящей о должностных преступлениях.    

Начались судебные процессы. И в каждом из них главным свидетелем  обвинения выступал Адам Казимирович. Его правдивые рассказы сбивали подсудимых  с ног, и они жалобно признавались во всем. Он погубил множество учреждений.  Последней его жертвой пало филиальное отделение областной киноорганизации,  снимавшее в Арбатове исторический фильм «Стенька Разин и княжна». Весь филиал  упрятали на шесть лет, а фильм, представлявший узко‑судебный интерес, был  передан в музей вещественных доказательств, где уже находились охотничьи  ботфорты из кооператива «Линеец».    

После этого наступил крах. Зеленого автомобиля боялись, как чумы.  Граждане далеко обходили Спасо‑Кооперативную площадь, на которой Цесаревич  водрузил полосатый столб с табличкой «Биржа автомобилей». В течение  нескольких месяцев Цесаревич не заработал ни копейки и жил на сбережения,  сделанные им во время ночных поездок.    

Тогда он пошел на жертвы. На дверце автомобиля он вывел белую и на его  взгляд весьма заманчивую надпись «Эх, прокачу!» и снизил цену с пяти рублей в  час до трех. Но граждане и тут не переменили тактики. Шофер медленно колесил по  городу, подъезжал к учреждениям и кричал в окна:    

– Воздух‑то какой! Прокатаемся, что ли?    

Должностные лица выглядывали из окон и под грохот ундервудов отвечали:    

– Сам катайся! Душегуб!    

– Почему же душегуб? – чуть не плача спрашивал Цесаревич.    

– Душегуб и есть, – отвечали служащие, – под выездную  сессию подведешь!    

– А вы бы на свои катались! – запальчиво кричал шофер. –  На собственные деньги!    

При этих словах должностные лица юмористически переглядывались и  запирали окна. Катанье в машине за свои деньги казалось им просто глупым.    

Владелец «Эх, прокачу!» рассорился со всем городом. Он уже ни с кем не  раскланивался, стал нервным и злым. Завидя какого‑нибудь совслужа в длинной  кавказской рубашке с баллонными рукавами, он подъезжал к нему сзади и с  сатанинским смехом кричал:    

– Мошенники! А вот я вас сейчас под показательный подведу!  Под сто девятую статью!    

Совслуж вздрагивал, индифферентно оправлял на себе поясок с серебряным  набором, которым обычно украшали сбрую ломовых лошадей, и, делая вид, что крики  относятся не к нему, ускорял шаг. Но мстительный Цесаревич продолжал ехать  рядом и дразнил чиновника монотонным чтением карманного уголовного требника:    

– Присвоение должностным лицом денег, ценностей или иного  имущества, находящегося в его ведении в силу его служебного положения,  карается...    

Совслуж трусливо убегал.    

– Лишением свободы, – кричал Цесаревич вдогонку, – на  срок до трех лет!    

Но все это если и приносило удовлетворение шоферу, то только моральное.  Материальные дела его были отвратительны. Сбережения подходили к концу. Надо  было принять какое‑то решение. Дальше так продолжаться не могло.    

В таком жалком состоянии застали шофера молочные братья Остап и  Балаганов. Они проходили через площадь и, заинтересовавшись забавной машиной,  остановились, чтобы получше ее рассмотреть.    

– Оригинальная конструкция, – сказал Остап, – заря  автомобилизма. Видите, Балаганов, что можно сделать из простой швейной машины  Зингера? Небольшое приспособление – и получилась сноповязалка системы «Мак‑Кармик».    

– Отойди! – угрюмо сказал Цесаревич.    

– То есть как это «отойди»! Зачем же вы поставили на своей  молотилке рекламное клеймо «Эх, прокачу»? Может быть, мы с приятелем желаем  совершить деловую поездку? Может быть, мы желаем эх‑прокатиться?    

И первый раз за арбатовский период жизни на лице Адама Казимировича  появилась улыбка. Он выскочил из машины и проворно завел тяжело застучавший  мотор.    

– Пожалуйте, – сказал он, – куда везти?    

– На этот раз – никуда, – заметил Балаганов, –  денег нету! Ничего не поделаешь, папаша, бедность.    

– Все равно, садись! – закричал Цесаревич отчаянно. – Повезу  даром! Пить не будете? Голые танцевать не будете при луне? Эх! Прокачу!    

– Ну что ж, воспользуемся гостеприимством, – сказал Остап,  влезая в машину. – Кстати, о гостеприимстве. Из чего вы заключили, что мы  способны танцевать в голом виде?    

– Тут все такие, – ответил шофер, выводя машину на главную  улицу, – государственные преступники!    

И, томимый желанием с кем‑нибудь поделиться, он рассказал сынам  лейтенанта Шмидта всю историю падения города Арбатова, под развалинами которого  барахтается сейчас его зеленый автомобиль.    

– Да, – сказал Остап, – трудно теперь честному человеку.  Можете считать, что ваша жизнь в Арбатове кончилась.    

– Куда ехать? – с тоской спросил Цесаревич. – Куда  податься?    

Остап подумал, переглянулся с Балагановым и ответил:    

– Мир стонет под игом социального неравенства. Наше положение  резко отличается от вашего. Вы не знаете, куда ехать, но имеете средства  передвижения. У нас этих средств нет, но мы знаем, куда ехать. Хотите,  поедем вместе?    

– Куда? – спросил шофер.    

– В Одессу, – сказал Остап. – У нас там небольшое  интимное дело. А вам работа найдется. В Одессе ценят предметы старины  и охотно на них катаются. Поедем?    

– Стоит ли? – колебался Адам Казимирович.    

– В Арбатове вам нечего терять, кроме запасных цепей, –  убеждал Бендер. – По дороге голодать не будете. Бензин ваш – идеи  наши!    

Цесаревич остановил машину и, обернувшись назад, озлобленно воскликнул:    

– Вот бензину‑то мало!    

– На пятьдесят километров хватит?    

– Хватит на восемьдесят.    

– В таком случае все в порядке. Как я вам уже говорил, в идеях и  мыслях у нас недостатка нет. Ровно через шестьдесят километров вас будет прямо  на дороге поджидать большая железная бочка с авиационным бензином. Вам нравится  авиационный бензин?    

– Нравится, – застенчиво ответил Цесаревич.    

– И эту бочку – сказал Остап, – вы получите совершенно  бесплатно. Скажу более. Вас будут просить, чтобы вы приняли этот бензин.    

– Какой бензин? – шепнул Балаганов. – Что вы плетете?    

Остап важно посмотрел на оранжевые веснушки, рассеянные по лицу  молочного брата, и так же тихо ответил:    

– Людей, которые не читают газет, надо морально убивать на месте.  Они никому не нужны. Вам я оставляю жизнь только потому, что надеюсь вас  перевоспитать.    

Остап не разъяснил, какая связь существует между чтением газет и  большой бочкой с бензином, которая, якобы, стоит в поле. На это не хватило  времени. Адам Казимирович, почуявший, что с молодыми людьми он не пропадет,  захотел ехать немедленно. Он осведомился о фамилиях своих компаньонов и  представился сам.    

– Объявляю большой скоростной пробег Арбатов–Одесса  открытым! – торжественно сказал Остап. – Командиром пробега назначаю  себя. Водителем машины зачисляется Адам Цесаревич. Гражданин Балаганов  утверждается бортмехаником с возложением на такового обязанностей прислуги за  все. Только вот что, Казимирович, надпись «Эх, прокачу!» надо немедленно  изменить.    

– Закрасим! – услужливо сказал Цесаревич. – Это можно.  Сейчас поедем ко мне в гараж и закрасим. Я еще багаж возьму, и можно будет  двинуться.    

Через два часа зеленая машина со свежим пятном на боку медленно вывалилась  из гаража и в последний раз покатила по улицам города Арбатова. Надежда  светилась в глазах Цесаревича. Рядом с ним сидел Балаганов. Он хлопотливо  перетирал тряпочкой медные части, ревностно выполняя новые для него обязанности  борт‑механика. Командир пробега развалился на рыжем сидении, с удовлетворением  поглядывая на своих новых подчиненных.    

– Адам! – закричал он, покрывая скрежет мотора. – Как  зовут вашу машинку?    

– «Лорен‑Дитрих», – ответил Цесаревич.    

– Ну, что это за название? Машина, как военный корабль, должна  иметь собственное имя. Надо подыскать хорошее название, характеризующее главные  ее особенности. Ваш «Лорен‑Дитрих» отличается замечательной скоростью и  благородной красотой линий. Посему предлагаю присвоить машине название –  Антилопа. Антилопа‑Гну. Возражения есть?    

Но возражений не было.    

Зеленая Антилопа, скрипя всеми своими частями, помчалась по внешнему  проезду Бульвара Молодых Дарований и вылетела на рыночную площадь. Там взору  экипажа Антилопы представилась жанровая картина. С площади, по направлению  к шоссе, согнувшись, бежал человек с белым гусем по мышкой. Левой рукой он  придерживал на голове твердую соломенную шляпу. За ним с криками бежала большая  толпа. Убежавший часто оглядывался назад, и тогда на его благообразном  актер–ском лице можно было разглядеть выражение ужаса.    

– Паниковский бежит! – закричал Балаганов.    

– Вторая стадия кражи гуся, – холодно заметил Остап. –  Третья стадия начнется после поимки виновного. Эта стадия сопровождается  чувствительными побоями.    

О приближении третьей стадии Паниковский, вероятно, догадывался, потому  что бежал во всю прыть. От страха он не выпускал гуся, и это вызывало в  преследовавших сильное раздражение.    

– 166 статья, – монотонно сказал Цесаревич. – Тайное, а  равно открытое похищение крупного скота у трудового земледельческого и  скотоводческого населения.    

Балаганов захохотал. Его тешила мысль, что нарушитель конвенции получит  законное возмездие.    

Машина выбралась на шоссе, прорезав толпу.