1 2 3 4 5 6 7 8
— Марсиане очень меня уважают, всего четыре дня назад я побывал с ними на Марсе, обошел всю планету, у них там один город весь из серебра, другой — из золота… Рыбы летают по воздуху, на дне моря растут цветы…
Куда-то исчезли бедра Зулмира, ее пышная грудь в кружевах, вместе с лучом света он прибыл на Марс. «Маэстро в трансе», — почтительно прошептал Пеланки, а Зулмира расправила кружева на пеньюаре.
20
Врата ада открылись, и мятежный ангел пересек порог спальни доны Флор, сверкая бесстыдными глазами, пылая устами, зовущими к поцелую. Если даже святая не устояла перед этим взглядом, этим обольстительным смехом, могла ли устоять дона Флор? Где ты, кума Дионизия со своим ожерельем Ошосси и с эбо? Скорее, Дионизия, поторопись вернуть дьявола в его царство вечной ночи. Иначе дона Флор не отвечает больше за свои поступки. Ее незапятнанная репутация в опасности: завтра честное имя доны Флор, символ добродетели, будет втоптано в грязь. Она покроет себя позором и будет мучиться угрызениями совести, на нее будут показывать пальцем, смотреть с презрением.
Дона Флор охвачена желанием и тревогой, она готова принять гнусное предложение Гуляки и в то же время готова биться за свою честь смело и непреклонно. Какая же из них истинная? Та, что не подпускает Гуляку к себе, или та, что медленно, шаг за шагом идет ему навстречу? Тишина. Дождь стучит по крыше…
Полуденная мигрень, головокружение, приход Дионизии, концерт на фаготе — все это кажется таким далеким! Вечерняя битва измеряется уже не часами, а минутами, отпор, потом опять желание, мучительное, необоримое. Доктор в ванной готовится к скромному и радостному субботнему празднику, Дона Флор спокойно и покорно ожидает его. И вдруг этот хитрец снова устраивается у нее в ногах и приказывает:
— Сегодня ты не ляжешь с этим дерьмом, я запрещаю! Иначе подниму страшный шум.
Какая нелепость! Какое безрассудство! Но странно устроено человеческое сердце — дона Флор почему-то рассмеялась, вместо того чтобы возмутиться и прогнать наглеца.
— Ты ревнуешь к нему? Ну и на здоровье!
— Я хочу тебя, любимая, — ответил он, растягиваясь на кровати. — Я слишком долго ждал… Подумать только, я завоевываю свою законную жену, с которой спал семь лет! Но больше я терпеть не намерен. Ревновать тебя к этому Доктору Касторке? А что мне с ним делить? Он женился на тебе, он твой муж и, по-моему, совсем неплохой, вот только в любви ничего не смыслит. Итак, я отдаю ему должное, однако пусть он меня простит: придется ему сегодня потерпеть, а развлекать тебя буду я. Я-то знаю толк в этом деле.
— Ждать придется тебе и, предупреждаю, довольно долго.
Лаская дону Флор, ее господин все больше и больше завладевал ею, своей рабыней, свободной лишь на словах. Так было и раньше. Гордость и целомудрие доны Флор всегда отступали перед Гулякой — ее мужем и повелителем. Да и чего стоят все эти приличия, если он ради нее вернулся из небытия, откуда, как известно, никто никогда не возвращался.
— Я был словно связан по рукам и ногам и лишь с большим трудом вырвался к тебе, моя любимая. Ты позвала меня, и я явился, пройдя сквозь огонь и лютую стужу, а ты отказываешь мне. Почему?
— Ах, Гуляка…
— Почему ты обращаешься со мной, как с паршивым псом? Хватит, моя милая. Или сегодня, или никогда. Когда придет этот таракан, скажи ему, что ты плохо себя чувствуешь.
— Ни за что! Я порядочная женщина и не стану изменять своему мужу, сколько раз тебе об этом говорить?
Появился доктор в чистой пижаме, благоухая душистым мылом. Приятное открытое лицо, добрая улыбка.
— Прости меня, Теодоро, но сегодня я себя неважно чувствую, что-то нездоровится. Отложим на завтра, если ты не возражаешь.
Доктор обеспокоился. Дона Флор еще днем жаловалась на недомогание. Может быть, простудилась? Надо измерить температуру, принять лекарство.
— Нет, нет, дорогой, не беспокойся, завтра я буду совершенно здорова и к твоим услугам… — нежно шепнула дона Флор.
«Куда девались мои стыд и гордость, мое достоинство?» — спрашивала себя дона Флор, признательно целуя в щеку встревоженного супруга. Но доктор Теодоро продолжал настаивать: она должна принять хотя бы что-нибудь успокаивающее, чтобы как следует выспаться. И едва он вышел за лекарством, дона Флор оказалась в объятиях Гуляки.
— Сумасшедший! Пусти меня, он сейчас вернется…
— А он совеем неплохой парень, — заключил Гуляка. — Знаешь, дорогая, он мне все больше нравится… Ты отлично устроилась: он будет о тебе заботиться, а я — тебя развлекать.
Доктор принес кувшин со свежей водой, два стакана и маленькую склянку с лекарством.
— Выпей капель двадцать валерьянки на полстакана воды и сейчас же уснешь.
Теодоро тщательно отсчитал капли, налил в стакан воды. Но кто поменял стаканы, когда доктор на мгновение отвернулся? Гуляка или дона Флор? И как фармацевт мог не почувствовать специфического вкуса валерьянки? Чудо? Что ж, одним чудом будет больше, это уже не играет никакой роли и никого не удивит. А может, никто стаканов не менял, просто дона Флор не выпила валерьянки, а доктор заснул, убаюканный монотонным стуком дождя по крыше, успев только поцеловать жену.
— Вот и все… — сказал Гуляка. — Теперь мы остались с тобой вдвоем, моя любимая…
— Только не здесь… — взмолилась дона Флор, тотчас забыв о своем втором муже. — Пойдем в гостиную…
Открылись врата рая, раздалась аллилуйя. Обнаженную дону Флор пронзает огненное копье: во второй раз Гуляка лишает ее чести — теперь чести замужней женщины, хорошо, что другой у нее нет, он бы взял и ее. А потом они помчались по росистым лугам навстречу утренней заре.
Никогда дона Флор не испытывала такой страсти, она горела, словно в лихорадке. Ах, Гуляка, если ты так изголодался, то что же говорить мне, когда все это время я сидела на строгой диете, без соли и сахара, став целомудренной супругой почтенного и умеренного Теодоро?! Что мне моя репутация, мое честное имя? Моя добродетель? Целуй меня своим пылающим ртом с запахом лука, сожги в своем огне мое целомудрие, разорви своими шпорами мою стыдливость.
А Гуляка шептал ей о том, как она красива, как он любит ее вот такую, дерзкую, о том, что он никогда не забудет их встречи.
— Помнишь, как я впервые коснулся тебя? Карнавальное шествие пришло на берег, и ты прижалась ко мне…
— Ты обнял меня и провел рукой, вот так…
Он повторил это движение, и дона Флор вспомнила все до мелочей.
— Твой живот цвета бронзы, твои груди, точно ананасы. Ты расцвела, Флор, стала еще роскошней, твое тело сладостно. Я целовал многих женщин, но ни одна не может сравниться с тобой, клянусь тебе, Флор… Ты словно сделана из меда, перца и имбиря.
Сумасшедший Гуляка, тиран, пламя и легкий ветерок. Ты больше не уйдешь от меня, а если уйдешь, я умру от горя. Даже если я буду умолять тебя уйти, не уходи; даже если я тебе велю, не покидай меня…
Я буду счастлива без тебя, я это знаю; с тобой я изведаю только несчастье, бесчестье и страдание. Но даже и счастливой я не могу без тебя жить. Ах, это не жизнь, не оставляй меня!
21
В воскресенье можно поспать подольше. Когда дона Флор проснулась, дождь все еще шел. Она увидела склоненное над нею обеспокоенное лицо доктора.
— Хорошо спала, дорогая? — Он положил ей руку на лоб. — Жара нет…
Дона Флор улыбнулась, потягиваясь. Какой у нее хороший муж, какой заботливый! Она обвила его шею руками и нежно поцеловала.
— Я прекрасно себя чувствую, Теодоро. Все прошло.
Доной Флор овладела какая-то ленивая истома, ей хочется еще поваляться в постели, чувствуя рядом преданного Теодоро. Никаких забот, мягкий матрац, дождь шелестит по крыше. Доктор Теодоро ласково обнимает жену.
— Не хочется вставать, дорогой…
— А почему бы тебе не полежать? Вчера ты плохо себя чувствовала, полежи сегодня подольше. Хочешь, я принесу тебе кофе?
Какой он милый!
— Я полежу, но только с тобой, если ты будешь рядом.
Доктор Теодоро, бесхитростный, как мальчик, несмотря на свое положение, знания и возраст, смущенно рассмеялся.
— Но если я останусь с тобой, я за себя не поручусь…
Дона Флор кокетливо взглянула на мужа и уткнулась лицом в подушку.
— Придется рискнуть, Теодоро…
Простыня сползла, обнажив грудь доны Флор и бедра цвета старой бронзы.
— Ты, наверное, неспокойно спала, дорогая, смотри, кровоподтеки…
Дона Флор съежилась, сердце ее замерло.
— Где?
— Вот… Бедняжка моя…
Губы их встретились, и дона Флор вздрогнула: чистый и пылкий поцелуй Теодоро доставил ей неожиданное удовольствие. Дождь, теплая постель и объятия неискушенного мужа, которые вдруг так взволновали ее. И это среди бела дня. Какой стыд! Какое наслаждение! «Он будет о тебе заботиться». И только? Каждый мужчина по-своему хорош, говорила Мария Антония, ее бывшая ученица, надо только уметь к нему подойти. Робость Теодоро, его смущение восхищали дону Флор.
— Ты у меня в долгу, дорогой…
— Я? — удивился доктор, этот большой и глупый ребенок.
Такой широкий лоб, а что за ним скрывается? Дона Флор ласково провела ладонью по лбу мужа и негромко рассмеялась.
— Вчера ты ускользнул от меня…
— Будь справедливой, Флор, уж если кто ускользнул…
— Ну, если дело во мне, я готова платить, потому что не люблю долгов. — И дона Флор лукаво прикрыла руками свое смеющееся лицо.
Ничего другого фармацевт и желать не мог. Он даже изменил своей обычной серьезности.
— Так я получу с процентами…
Однако дона Флор сорвала простыню, которой педантичный Теодоро по обыкновению хотел прикрыть свою страсть, и заключила супруга в объятия. На всю жизнь запомнил он дождливое утро этого благословенного воскресенья, святого праздника любви, небывалых восторгов.
Потом дона Флор свернулась клубочком и с довольной улыбкой крепко заснула под монотонный шум дождя.
22
Ничто не изменилось, было обычное воскресенье, такое же, как и все. И дона Флор была такая же, как обычно. Она испытала муки ада и не сомневалась теперь, что наступит конец света, но ничего подобного не случилось. У каждого из нас бывают в жизни такие сюрпризы…
Аптека в тот день была открыта, и доктор поторопился к своим клиентам. Вот почему, когда дона Флор вышла из спальни, мужа уже не было дома. Но ей в это утро не удалось поскучать в одиночестве.
Опять явились Марилда, которая никак не могла сделать выбор между замужеством и пением, и рыдающая дона Мария до Кармо. Соседки единодушно высказались в пользу замужества, кроме доны Гизы. Но экстравагантную американку никто не слушал: то, что хорошо для Соединенных Штатов, плохо и даже опасно для Бразилии. Дона Гиза не только защищала развод, но и громогласно заявила в споре с доной Жаси и доной Энаидой, что девственность — это просто устарелое понятие и вредна для здоровья. В сумасшедших домах, по ее утверждению, было полно девственниц.
Соседки же отстаивали банальный взгляд, будто замужество — это единственная цель, к которой должна стремиться женщина, созданная богом, чтобы заботиться о доме и муже, рожать детей и примерно их воспитывать. Возглавляла эту воинственную группу дона Мария до Кармо, мечтавшая, по ее словам, видеть свою дочь хорошо устроенной.
— У девочки должна быть семья, а радио — дело ненадежное.
Тут кумушки вошли в раж. Еще бы! Множество опасностей подстерегает певиц и артисток, да и вообще эта публика очень легкомысленна, утверждала дона Динора, известная нам как суровая блюстительница чистоты нравов. С годами она становилась все непримиримее в борьбе с распущенностью. Едва заходила речь о какой-нибудь артистке, она буквально загоралась. А всех директоров, певцов, музыкантов называла подлецами и донжуанами, которые только и ждут, как бы вцепиться в новую жертву.
Каково же было изумление Марилды, когда вдруг дона Флор в это воскресное утро посоветовала ей послать старомодного жениха ко всем чертям и остаться на радио, где ей обещали вскоре повысить жалованье. Дона Мария до Кармо, увидев, что дочь воспряла духом от этой неожиданной поддержки, обрушилась на дону Флор:
— Вы так говорите потому, что она не ваша дочь… Можно подумать, что вы нам враг…
Спор разгорелся, соседки опять не остались в стороне, но дона Флор стояла на своем:
— У вас просто устарелые взгляды…
Перепалка закончилась истерикой доны Марии до Кармо, которая никак не могла решить, что лучше: успех на радио или обеспеченный, прочный брак. Однако доне Флор удалось склонить большинство на свою сторону.
— Пускай этот жених командует в аду, времена рабства уже кончились… — подвела итог дона Норма.
Дона Флор пошла на кухню готовить завтрак — в те воскресенья, когда аптека работала, они не ходили в гости к тетке и дяде в Рио-Вермельо. Здесь-то ее и застала Дионизия Ошосси, которая явилась за деньгами. Уже все было готово к свершению обряда, и хоровод поджидал ее, чтобы танцевать весь вечер и всю ночь, но дел еще оставалось много: для жертвоприношений надо было купить одного барана, двух коз, дюжину петухов, шесть ангольских кур, десятки метров материи. Дионизия показала длинный список, написанный карандашом на бурой оберточной бумаге. Всюду были проставлены цены плюс двадцать мильрейсов для Оссаина, чтобы он открыл лесные дороги, где бродит Эшу.
Но что это? Дона Флор в отличном настроении, чем-то очень довольна и выглядит совсем иначе, нежели вчера. Может быть, Дионизия напрасно велела жрецам не скупиться на расходы?
Нет, нет, дона Флор сама просила ее об этом, так что спасибо за заботы и хлопоты. Однако сейчас уже все страхи позади, хорошо ли, плохо ли, но все разрешилось.
— Покойник не беспокоит тебя больше?
Дона Флор смущенно улыбнулась.
— Наверное, я перестала его бояться.
Как же теперь быть? Ночью и на рассвете животных принесут в жертву, перед каждым божеством поставят большую миску с ритуальной едой. Остановить это уже невозможно, надо идти до конца. Даже если кума освободилась от страха, эбо только поможет ей сохранить спокойствие духа. Деньги жрецы уже истратили, а боги напились горячей крови животных и съели свои любимые куски мяса, они надели на себя оружие, украсились эмблемами, и крик Янсан уже разнесся по лесу. Теперь дона Флор может быть уверена, что покойник никогда больше не потревожит ее.
Дона Флор отсчитала деньги и, добавив еще немного, поблагодарила Дионизию за ее тяжелый труд, потом пригласила позавтракать курицей в темном соусе, свиным филе в коньяке и сладким пирогом. Но Дионизия торопилась вернуться на жертвенную площадку, где под грохот барабанов Ошосси требовал свою любимую лошадь.
По воскресеньям, после того как доктор прибегал завтракать (ел он наспех, не различая вкуса, лишь бы скорее вернуться в аптеку, оставленную на мальчишку-рассыльного), дона Флор переодевалась и невзирая на протесты мужа шла вместе с ним в аптеку. Там она тоже становилась за прилавок и помогала отпускать лекарства, нарядная и элегантная, словно на приеме у миллионерши доны Маги Патерностро или комендадорши Имакулады Тавейры Пирес. Ее красота и изящество предназначались только доктору Теодоро, и, понимая это, он чувствовал себя вознагражденным за воскресные дежурства.
Так было и на этот раз: грациозная и очаровательная, дона Флор блистала в бирюзовом перстне, подаренном Гулякой. Обычное воскресенье, та же аптека, те же клиенты. Теодоро и она, дона Флор. Никто не указывает на нее пальцем, никто ничего не заметил, никто не обвинял ее в прелюбодеянии, даже дона Динора, ехидная прорицательница. То же солнце, тот же дождь (теперь мелкий, моросящий), те же разговоры, а она-то думала, что наступит конец света, что сердце ее не выдержит, но все осталось по-прежнему. Мы часто так обманываемся…
Отпуская клиента, доктор Теодоро улыбнулся ей из-за прилавка, и дона Флор, улыбнувшись ему в ответ, посмотрела на его лоб: рогов не намечалось. Что за глупости, дона Флор, что за нелепая комедия?
Между нею и доктором ничего не изменилось, а приятное воспоминание о сегодняшнем утре придавало какую-то интимность этому их дежурству в аптеке. Но было и другое воспоминание — о ночи в гостиной, и доне Флор уже хотелось вновь видеть этого сумасброда, тирана и хитреца. Наверное, он придет, когда доктор, утомленный работой, заснет сном праведника.
Дона Флор, как и подобает примерной жене, помогает своему второму мужу, и вдруг ее охватывает тревога. Кума Дионизия сказала, что Гуляка никогда больше не станет ее беспокоить. Боже мой, неужели?!
23
Мать Отавия Кизимби заставила Пеланки и Зулмиру принять ванну из листьев, потом положила на перекрестках перья принесенных в жертву петухов, защитив Пеланки со всех четырех сторон, и велела ждать результатов. Но властелин игорной империи уже торопился к другим прорицательницам.
К ясновидящей Аспазии он явился, едва та успела облачиться в свои несколько поношенные одежды. И хотя пророчица была равнодушна к звону золота, отрешившись от земных благ, на этот раз она не отказалась от денег — работа обещала быть трудной.
Хрипло бормоча что-то неразборчивое и иногда вскрикивая, она установила контакт с потусторонним миром. Вид бьющейся, словно в припадке, Аспазии был не из приятных, и профессор Максимо Салес хотел уйти, но Пеланки не позволил. Он стоял, вцепившись в дрожащую руку Зулмиры, которая стала интересоваться сверхъестественным после того, как кто-то невидимый соблазнился ее грудью и бедрами.
Наконец, изрыгая ругательства и вытаращив глаза, жрица Востока вернулась на бренную землю. Когда она увидела Пеланки, из ее тощей, как доска, груди вырвался крик. За изнурительную работу она попросила еще денег. К тому же судьба Пеланки оказалась такой темной, что без свечей в ней невозможно было разобраться. Аспазия положила деньги в ящик, зажгла свечи, и только тогда ее всепроникающий взор различил врагов.
— На обочине дороги вижу троих, и все трое желают вам зла…
— Ах! — простонал Пеланки. — Скажите мне, signora mia,[43] как они выглядят…
Аспазия молчала, словно разглядывая этих троих, а Пеланки ее торопил:
— Один лысый, да? Другой толстяк, а третий…
— Пусть она сама скажет про третьего… — вмешался Максимо Салес. — В конце концов, кто тут пророчица?
Аспазия, хоть и была в трансе, метнула испепеляющий взгляд в сторону грубияна, мешавшего ее сложной работе. И еще говорят, что она даром получает деньги! Она опять застонала, укусила себя за руку, ударила по голове. Нет, нелегко ей достаются деньги Пеланки!
— Первый, — объявила она утробным голосом, — лысый.
— Тоже мне новость… — проворчал Максимо.
— Второй — толстый, очень толстый…
— А третий? — поинтересовался Максимо.
— Третьего я еще не различаю, он во мраке…
Пеланки прорвало:
— Это он, он всегда прячется, maledetto![44] Посмотрите, нет ли у него усов и не перебит ли нос…
Аспазия словно не слышала его, погруженная в таинственное созерцание.
— Теперь вижу: у него усы и… сломанный нос…
— Так я и знал, это братья Страмби! — воскликнул Пеланки, а потом спросил, что он должен сделать, чтобы убрать их со своего пути.
За их изгнание из Баии на самый дальний Восток утомленная Аспазия потребовала значительную сумму. Пеланки уже вынул было бумажник, но Максимо Салес, этот скептик, снова сунул нос не в свое дело и потребовал, чтобы Аспазия сбавила цену.
Итак, Аспазия помогла ему избавиться от Страмби, но не от невезения в игре, и Пеланки продолжал свой скорбный путь по гадалкам и прорицательницам.
Жозета Маркос, как констатировал Максимо Салес, была хотя бы красива и молода и составляла счастливое исключение среди этих пугал. Неужели жрицы оккультных наук, спрашивал себя профессор, обязательно должны быть безобразны, а их храмы грязны и зловонны. Или тайны всегда дурно пахнут? Скептик Максимо пришел к выводу, что потусторонний мир, судя по всему, не отличается чистотой.
Жозета Маркос, стройная, опрятная блондинка, приняла их в гостиной, где стояли вазы с цветами и пепельницы. Выслушав гостей, она оставила их со своим мужем, ее помощником, и отправилась в специальную комнату. Муж Жозеты, Маркос, тоже молодой и приятный на вид мошенник, сказал им, что Жозета берет за услуги совсем немного, ровно столько, сколько нужно на восстановление ее здоровья (а лекарства теперь такие дорогие!), которое расшатывается после каждого сеанса. Организм его жены, и без того слабый, крайне изнурен спиритизмом. Пеланки, возлагавший на Жозету все свои надежды, не поскупился, и Маркос спрятал гонорар в карман.
В соседней комнате с фиолетовыми занавесками царила почти полная темнота. Вся в белом, Жозета улеглась в кресло, а Маркос велел всем четверым — Пеланки, Зулмире, Домингосу Пропалато и Максимо — взяться за руки. Едва они это сделали, как маленькая лампа, единственная в комнате, погасла.
Потом зазвонили колокольчики, послышался визг, похожий на мяуканье, и какое-то мерцание озарило комнату. Зулмира истерически вскрикнула, Пеланки же онемел, а Пропалато, сжав зубы, дрожал и обливался потом. Все эти чудеса означали, что явился брат Ли У, китайский мудрец из династии Минов. Однако неисправимому Салесу опять потребовалось внести ясность, и он заявил, что Ли У здесь ни при чем и все эти фокусы проделывает Маркос. Впрочем, вряд ли стоит считаться с мнением человека, который ни во что не верит, и если мы его излагаем, то лишь ради объективности нашей хроники.
Жозета меж тем что-то лепетала, может быть на китайском, но, скорее всего, на португальском, потому что при известном усилии отдельные слова удавалось понять. Мудрец Ли У полагал, что причиной всех несчастий Пеланки была женщина, которую Пеланки в свое время обманул и которая не могла ему это простить.
— Блондинка или шатенка?
— Шатенка, красивая, лет двадцати пяти…
— Двадцати пяти? Да ей было около сорока! Я ни в чем не виноват! Пожалуйста, скажите китайцу, что я не виноват…
Ее звали Анунсиата, и казалась она невинной девушкой, но только казалась. А Пеланки было тогда всего семнадцать… Решив рассчитаться с изменницей, он схватился за нож. От тюрьмы его спасло только то, что он был несовершеннолетним, Анунсиата же угодила в больницу и поклялась отомстить ему, живая или мертвая. Теперь, спустя столько лет, она, очевидно, привела свою угрозу в исполнение.
Пеланки никогда не раскаивался в своем поступке: его женщина должна принадлежать только ему, и Зулмира старалась держаться в темноте, подальше от беды.
Китайский мудрец согласился освободить Пеланки от проклятий Анунсиаты, материальную сторону вопроса взялся уладить Маркос, посредник между духами и живыми людьми. Исчезла Анунсиата со шрамами на лице и на шее, однако невезение в игре продолжалось.
Архангел Михаил де Карвальо, закутанный в какую-то простыню и в тюрбане, действовал быстро и решительно: взяв руки Пеланки в свои, он посмотрел ему в глаза. Пеланки преследует неумолимый враг, которому калабриец когда-то нанес оскорбление и который недавно скончался. Всевидящий архангел сразу его обнаружил.
— Он стоит у вас за спиной.
Все невольно сделали шаг вперед, даже Максимо Салес на всякий случай отошел от двери.
— Вы говорите, он недавно умер?
— Да. Вы поссорились из-за женщины…
Пеланки понял, что архангел имеет в виду Диоженеса Рибаса, у которого он отбил жену, уже немолодую мулатку со следами былой красоты. Оскорбленный Диоженес угрожал Пеланки кинжалом, хозяин же игорных домов по наущению мулатки, которую муж изводил своей ревностью, велел избить Рибаса шайке наемных бандитов. Выйдя из больницы, Диоженес Рибас куда-то пропал, и Пеланки лишь случайно узнал, что он умер в страшной нищете. Мулатка вскоре надоела Пеланки, и он обменял ее на двести пятьдесят карточных колод. Своим мечом архангел обратил в бегство Диоженеса, жалкого рогоносца, и взял за это совсем немного, ибо никогда не наживался на горе ближнего. Рогоносец убрался, но невезение в игре лишь усиливалось.
Доктор Наир Саба, сорокалетняя женщина-врач с университетским дипломом, страшная как смерть, лечила больных магнетическими пассами. За сходную цену она немедленно обнаружила по меньшей мере шестерых врагов Пеланки и тут же всех их уничтожила, заодно вылечив Пеланки от язвы двенадцатиперстной кишки, а Пропалато — от хронического ревматизма. Но невезения в игре она не сломила.
Шестидесятилетней Деборе, одетой в лохмотья, по мнению Максимо, не стоило и гроша давать: она утверждала, что уже более тридцати лет беременна Апокалипсисом, была постоянно пьяна и постоянно простужена. Дебора обнаружила некую Кармозину, старую любовь Пеланки, которую он когда-то безжалостно бросил, поскольку не терпел тощих и некрасивых женщин. Деборе стоило немалых трудов спровадить эту особу, и удалось это благодаря нескольким глоткам водки, налитой в пузырьки из-под микстуры. Она предложила Пеланки несколько способов угадывать выигрыши в подпольной лотерее, тем не менее невезение продолжалось.
Единственный, кто отказался от гонорара, был Теобалдо Багдадский Принц, одетый в белое, высохший восьмидесятилетний старик с пристальным взглядом голубых глаз и добрым лицом. Он не обнаружил ни видимых, ни невидимых врагов, а если и обнаружил, то сохранил это в тайне. Дотронувшись до плеча Пеланки, он сказал:
— Только Маэстро Абсурда может вас спасти. Только он и никто больше.
— А где я могу его найти?
Теобалдо Багдадский Принц, который уже более двадцати лет предвещал конец света, за что его сажали в тюрьму и сумасшедший дом, однако не сломили, объявил:
— Там, где меньше всего ожидаешь… — Сказав это, он закрыл глаза и погрузился в сон.
На квартире Зулмиры в одиночестве, столь необходимом для мыслителя, Кардозо э Са обдумывал детали своего плана: он уже назначил встречу с марсианами, среди которых у него были друзья.
— Ну как? — спросил он Пеланки.
Усталый и подавленный, король рулетки пожал плечами.
— Не знаете, где я могу найти Маэстро Абсурда? Вы слышали о нем?
— Вы хотите встретиться с Маэстро Абсурда? — Раскат громкого хохота потряс гостиную.
— И как можно скорее!
— Он здесь, перед вами.
— Вы? Так поторопитесь же! Если это продлится еще неделю, я пропал.
— Поторопитесь, Кардозиньо, — умоляюще поддержала Зулмира.
Маэстро Абсурда улыбнулся интимному обращению секретарши.
— Будьте спокойны, сейчас все уладим.
«Какой у него орлиный, зоркий взгляд», — подумала Зулмира.
24
На обед дона Флор и доктор Теодоро пришли под руку. Немного передохнув, доктор должен был вернуться в аптеку, по воскресеньям она была открыта до десяти вечера.
— Бедняжка… — посочувствовала мужу дона Флор.
— А ты ложись сегодня пораньше, вчера тебе нездоровилось.
Дона Флор была рада, что кончилась наконец мучительная, раздиравшая ее борьба между духом и плотью. Ее беспокоило только одно — вдруг Гуляка не вернется? Что она тогда будет делать?
Но он явился, едва только доктор вышел за дверь — в плаще и с зонтом, потому что снова начался проливной дождь.
— Ты бледен, устал и осунулся. Это оттого, что ты опять не спишь, играешь, ведешь бурную жизнь. Тебе нужно отдохнуть, любимый, — сказала дона Флор после первых объятий.
В лице у Гуляки не было ни кровинки, но он улыбался.
— Устал? Немного. Ты не представляешь, как я смеялся над Пеланки.
— Ты собираешься уходить? Не останешься со мной на ночь?
— Наша ночь — сейчас. Потом, дорогая, придет другой твой муж.
Дона Флор вспыхнула.
— Нет, нет! Теперь я никогда не смогу ему принадлежать. Никогда, Гуляка! Неужели ты этого не понимаешь?
Гуляка довольно улыбнулся.
— Не говори так, любимая. Тебе нравится быть честной и серьезной женщиной, я знаю, но зачем себя обманывать? Он тоже твой муж и имеет на тебя такое же право, как я. И знаешь, он мне все больше нравится… Я говорил тебе, что мы прекрасно уживемся втроем…
— Гуляка!
— Что, моя милая!
— Значит, тебя не трогает, что я наставляю тебе рога с Теодоро?
— Разве он годится для рогов? — Гуляка провел рукой по своему бледному лбу. — И он и я твои законные супруги. Только он, дурак, мало тобой занимается. А нашу любовь, милая, если хочешь, можно назвать противоестественной, но она законна, так же как и его любовь. Разве я не прав? Мы оба твои мужья. Так кто же кого обманывает? Ты, Флор, обманываешь нас обоих, зато себя ты больше не обманываешь.
— Себя?
— Я так тебя люблю. — Его вкрадчивый голос отзывается в сердце доны Флор. — Для того чтобы обнять тебя, я преодолел небытие и явился сюда. Но не требуй, чтобы я был одновременно и Гулякой и Теодоро, это выше моих сил. Я могу быть лишь самим собой и давать тебе только любовь, остальное даст тебе он: собственный дом, верность, уважение, деньги и положение в обществе. Без всего этого ты не можешь быть счастливой, но ты не можешь быть счастливой и без моей любви, порочной, изменчивой и пылкой, хотя она и заставляет тебя страдать. Моя любовь так велика, что, и уйдя из этого мира, я все равно существую, я снова тут. Я пришел, чтобы опять наполнить твою жизнь радостью, страданием и наслаждением, но не затем, чтобы все время быть при тебе, как твой теперешний супруг, который хранит тебе верность и делает все в точно определенное время: ходит в гости, в кино и ласкает тебя. Нет, любимая, я не похож на своего благородного коллегу, я существую для того, чтобы зажигать твои потаенные желания и страсти. Он же заботится о твоей добродетели, о твоей чести, о твоем благополучии. Он — твой день, я — твоя ночь. Мы оба твои мужья, твои два лица, твое «да» и твое «нет». Ты можешь быть счастливой только с нами обоими. Когда я был у тебя один, я давал тебе только любовь и ты страдала! С ним ты ни в чем не испытывала недостатка, но страдала еще больше. Сейчас ты достигла гармонии, Флор, такой ты и должна остаться.
Тела их горели.
— Скорее, любимая, скорее, ночь коротка, и мне скоро пора возвращаться к моей беспутной жизни, а потом наступит время твоего второго мужа, моего компаньона и собрата. Для меня — твоя страсть, твое тайное желание, твое блаженство, для него — остатки твоей любви, заботы о тебе и о твоей добродетели. Это замечательно — я, ты и он. Лучше нам ничего не придумать, все остальное — обман и лицемерие. Почему ты не хочешь этого понять? Ты думаешь, я пришел тебя обесчестить, а между тем я спасаю твою честь. Скажи мне, только откровенно, что случилось бы, если бы не пришел я, твой законный муж? Ты завела бы себе любовника и запятнала свое доброе имя. Помнишь Принца, некоего Эдуардо, известного под кличкой Мощи? Или ты уже забыла, как он торчал под фонарем, а ты пряталась за жалюзи? Если бы я не послал тогда Мирандона, ты, несмотря на траур, изменила бы моей памяти. А сейчас, моя дорогая, не думай ни о чем, настал час любви, и нам ничто не должно мешать.
— Гуляка-путаник, Гуляка-еретик и тиран, я готова.
25
На смуглой бархатной груди Зулмиры возлежал Кардозо э Са…
Кардозо э Са? Нет ли тут ошибки? Увы, так оно и было, на смену Пеланки Моуласу, королю игры и подпольной лотереи, который распоряжался судьбой правительства и Зулмиры, несколько поспешно пришел Маэстро Абсурда и наслаждался теперь этим чудом природы, хотя и мог показаться на первый взгляд почти лишенным плоти.
Как удалось Кардозо э Са добиться столь высокой чести? Очень просто — он прибег к самому обычному попрошайничеству. Пока Пеланки занимался решением своих проблем, ведя переговоры с марсианами, в том числе с Гениальным Вождем — жестоким и прославленным диктатором, которого дотоле не видел ни один человек, наш Кардозо слезно умолял Зулмиру, заискивал перед нею, льстил. И старый как мир способ дал свои плоды.
Сначала лишь из научной любознательности он упрашивал показать следы, оставленные пальцами невидимок на «великолепных бедрах амазонки». Зулмира отнекивалась, говоря, что следы уже исчезли. Но Кардозо э Са непременно нужно было ознакомиться со случившимся in loco, это требовала наука.
Когда же он добился своего, спешить не стал (поспешность — враг науки) и был вознагражден — бедра превзошли все его ожидания. Зулмира лишь смущенно улыбалась. Ведь Кардозиньо и мужчиной трудно было считать, настолько он был далек от всего земного.
— Они напоминают мне горы Марса, — констатировал знаток Вселенной.
Удовлетворив свою любознательность в отношении этой части тела Зулмиры, Кардозо, большой ценитель женской красоты, из чисто эстетических побуждений попросил открыть его взору грудь. Воспитанная Пеланки в культе красоты и поэзии, Зулмира не могла отказать столь учтивой просьбе, лишенной каких-либо низменных целей.
Маэстро Кардозо э Са желал лишь взглянуть на эти «шедевры Творца», но эстетическое наслаждение оказалось столь сильным, что он тут же потерял голову. Если этот почти бесплотный дух поддался земным соблазнам, что же говорить тогда о Зулмире, обычной смертной женщине? И неизбежное случилось.
К тому же, будь Пеланки Моулас пощедрее, он бы вознаградил должным образом нашего астролога и алхимика за его непосильные труды, отдав ему Зулмиру, освободив ее, таким образом, от должности секретаря и оставив за собой лишь приятную обязанность оплачивать весьма значительные расходы этой великолепной девы. Ибо Маэстро Абсурда сдержал слово, спася состояние калабрийца, который раз и навсегда избавился от невезения, путаницы, внесенной в игру марсианами.
Так это или иначе, но именно в эти дни Джованни Гимараэнс покинул поле сражения. Он сделал это последним.
Первым был Анакреон. Как-то вечером этот седовласый патриарх направил стопы в притон Паранагуа Вентуры, где играли только краплеными картами. Он хотел снова кинуть вызов судьбе, ибо не считал настоящей игрой свои выигрыши. Судите сами: ты берешь фишку, ставишь на определенное число и выигрываешь. Где же тут острые ощущения, где удовольствие? Чем он мог прогневить бога?
Разве это игра?! Игра — это когда ты рискуешь, злишься из-за проигрыша, радуешься удаче, напряженно следишь за сумасшедшим бегом шарика рулетки. А сейчас Анакреон даже не смотрел на него, шарик послушно останавливался у числа, на которое он ставил. То же и в картах и в костях. Чем он заслужил такое наказание?
Старый Анакреон привык играть честно, риск был для него наслаждением. А теперь? Боже, какой позор! Но судьба послала ему Паранагуа Вентуру.
— Мое заведение не казино Пеланки, — сказал тот. — У меня не разгуляешься.
Оба рассмеялись. У Вентуры везения было недостаточно, требовалось еще мужество и острый глаз, иначе обыграют в два счета. Но Анакреон в тот вечер не боялся жульничества: ему было важно избавиться от везения, которое приносило только деньги, но не удовольствие. Такова уж была его натура.
Аригоф тоже после нескольких дней небывалого выигрыша отправился в «Три герцога», где шла настоящая игра. Несколько дней он пользовался этими деньгами — правду говорят, что легкий заработок портит человека. Вот и Аригоф забросал Терезу подарками: купил ей певчую птицу, порывался даже платить за ее квартиру и за покупки.
Однако Тереза воспротивилась этим новшествам, заявив, что Аригоф ставит ее в дурацкое положение, что у нее есть гордость и честь, которую она будет защищать. Подарки еще куда ни шло, но платить за ее квартиру? Это уже чересчур! Она сама в силах содержать свой дом и своего негра.
Так Аригоф благодаря Терезе вовремя увидел разверзшуюся перед ним пропасть, поняв вдруг, что ходил в казино не ради игры, а ради денег. Что ж это с ним стало? Тогда он и отправился в «Три герцога», а Тереза снова вернула ему свое расположение.
Что касается Мирандона, то мы уже знаем, какую клятву он дал. Он по-прежнему вел беспутную жизнь, любил женщин, кутил, но никогда больше не играл. Он не хотел испытывать судьбу.
Джованни Гимараэнс, теперь крупный чиновник и фазендейро, вернувшись в «Палас», не стал, однако, как прежде, заядлым игроком. Сначала он решил, что сколько ни проживет, будет ставить на 17, а деньги вкладывать в земли и пастбища для скота. Однако жена и знакомые осудили его за возвращение к игре, и обаятельный, хотя и консервативно настроенный журналист, предпочел рулетке семью и банковский кредит. Джованни не пошел в притон «Три герцога» или в логово Паранагуа Вентуры, он отправился в свою супружескую постель и опять стал рано ложиться. Несомненно, у него на это были серьезные причины, совсем иные, нежели у Анакреона и Аригофа.
Теперь понятно, как развивались события, пока Маэстро Абсурда, достигнув соглашение с марсианами, невинно развлекался с амазонкой.
Победа Кардозо э Са отнюдь не поколебала материалистических убеждений упрямого Максимо Салеса. Он стоял на своем: судя по всему, этот мнимый безумец и есть глава шайки, а Зулмира его сообщница. Они давно знают друг друга, давно находятся в преступной связи, а этот старый рогоносец Пеланки ничего не замечает. Другого объяснения происшедшему Салес не находил.
Удивительный, необыкновенный Кардозо э Са, Кардозиньо, кто бы мог подумать, что он так опытен в любви? Он знал даже, как любят на других, более цивилизованных планетах, в других галактиках. И с удовольствием преподавал эту приятную науку своей прилежной и любознательной ученице.
— Как же они любят друг друга на Сатурне, Кардозиньо? Если у них нет рта, то как они целуются? Если у них нет рук, то как они обнимаются…
Маэстро Абсурда раскатисто хохотал.
— Сейчас я тебе покажу…
Зулмира опасалась, как бы Пеланки не стало известно об их духовной привязанности, мистической близости их родственных душ. Ведь он увидит низкую измену там, где были лишь научное любопытство и эстетическое наслаждение.
— А что, если Пекито сейчас войдет и увидит нас? Он может убить, однажды он поклялся…
— Я сделаю руками вот так, и мы станем невидимы, — успокоил ее Маэстро Абсурда и приступил к описанию некоторых обычаев обитателей Нептуна.
26
Дона Флор склонилась над лицом Гуляки, которое становилось все более бледным и измученным.
— Что с тобою, любовь моя?
— Устал…
Еле слышный голос, потухший взгляд, исхудавшие руки.
Дона Флор приписывала все это той беспорядочной жизни, которую вел Гуляка. Какой организм вынесет такое непосильное напряжение?
Когда-то его считали сильным и здоровым, а он свалился в самый разгар карнавала, танцуя в костюме баиянки. Смерть наступила мгновенно. Сердце красивого и веселого молодого мужчины оказалось совершенно изношенным. Когда, растолкав ряженых, прибежала дона Флор вместе с доной Нормой и доной Гизой, она увидела на лице покойного улыбку. Рядом, словно в почетном карауле, стоял Карлиньос Маскареньяс в костюме цыгана, его несравненное кавакиньо молчало; смерть пришла на площадь, звеня бубенцами, ослепляя мишурой нарядов.
А сейчас она подкрадывается постепенно. Сначала Гуляка бледнел и худел, потом стал вялый, почти прозрачный, какой-то бесплотный, словно таял на глазах.
Сперва дона Флор не придала этому значения, надеясь, что Гуляка просто повел себя легкомысленно, предаваясь мальчишеским выходкам и, возможно, лишь строя ловушку, чтобы посмеяться над ее испугом, подтрунить над ее ужасом. Гуляка не утратил своих старых привычек, он снова стал таким же обманщиком, как и раньше. По словам испуганной доны Розилды: это для него забава.
Мать появилась неожиданно, с большими чемоданами. Вероятно, намеревалась долго гостить. Доктор Теодоро принял этот удар молча и, как человек воспитанный, встретил тещу вежливо: «Всегда рады вас видеть у себя».
С годами дона Розилда ожесточилась еще больше и, едва приехав, тут же стала кричать на весь дом:
— Твой братец тюфяк и размазня! Жена вертит им как хочет, и я отсюда больше не уеду.
«О господи, дай мне терпение…» — молилась дона Флор, а доктор Теодоро потерял всякую надежду. Перед столь чудовищной угрозой у него было только два выхода: либо отравить тещу, но для этого у него не хватит мужества, либо ждать чуда, но в наше время чудес, как известно, не бывает. Однако тут доктор Теодоро глубоко заблуждался, и в этом ему очень скоро предстояло убедиться.
Менее чем через сутки после приезда дона Розилда неслась на пароход так, будто кто-то кусал ее за пятки. Может, это был Сатана или Люцифер, а может, Вельзевул, Демон или Черт, кто знает, но вероятнее всего, самый страшный из всех дьяволов, который, к несчастью, стал когда-то ее зятем. Он таскал дону Розилду за волосы, а один раз даже сшиб с ног, шептал ей ругательства, грозил надавать оплеух и пинков.
— В вашем доме водятся привидения! Моя нога больше сюда не ступит… — заявила она, укладывая чемоданы.
«Чудо свершилось, значит, чудеса еще существуют…» — смиренно подумал доктор, считая себя недостойным такого благодеяния.
— Этот шалопай хотел меня убить… — прокричала дона Розилда на прощание.
— Она выжила из ума… — поставил диагноз доктор Теодоро.
Дона Флор улыбнулась, но не стала возражать доктору, а только подмигнула Гуляке, который, стоя в дверях, хохотал. С каждым днем он делался все прозрачнее, дона Флор могла даже видеть сквозь него.
— Ах, любимый, ты таешь на глазах…
Впервые у Гуляки не было сил для объятий, он был смущен и растерян. Куда девалась его страсть, его дерзость?
— Меня уводят отсюда, дорогая… Может быть, я не нужен тебе больше? Ведь пока ты меня любишь, пока я тебе нужен, пока ты думаешь обо мне, я буду здесь, с тобой. Что ты сделала, Флор?
Дона Флор вспомнила про эбо. Хорошо, что кума Дионизия предупредила ее. Она сама во всем виновата, сама обратилась к жрецам, умоляя взять Гуляку обратно в царство смерти.
— Это колдовство…
— Колдовство? — Голос Гуляки еле слышался.
Она рассказала ему все, что произошло в субботний вечер: когда она уже была в его объятиях, по ее поручению Дионизия Ошосси обратилась к Диди, и тот взялся за дело.
— Что ты натворила, Флор, мой цветок?
— Я хотела спасти свою честь…
Однако это не помогло: Гуляка оказался сильнее заклинаний Диди. Дона Флор хотела все отменить, но было уже поздно, кровь пролилась, жертвоприношения были сделаны.
— Ты меня отсылаешь туда, откуда я явился, и я должен уйти. Моя сила — это твое желание, мое тело — это твоя страсть, моя жизнь — это твоя любовь, если ты меня разлюбила, я исчезаю… Прощай, Флор, я ухожу, все кончено.
27
Исчез Гуляка, жертва в схватке богов, добыча заклинаний.
Это твой последний шанс, дона Флор, твоя последняя возможность спасти честь и добродетель, столь важные для тех, кто тебя окружает. У тебя еще остается лазейка: эбо, заказанный Дионизией и изготовленный Диди, хотя не так-то легко колдовством спасти нравственность, добродетель и устои цивилизованного общества. Но что делать, если нет другого выхода? Самое главное, дона Флор, ты восстановишь свою честь перед богом и перед своей совестью, сама придешь с повинной. К счастью, перед людьми тебе не в чем оправдываться, потому что они ничего не знают о твоем дурном поступке.
Если ты дашь Гуляке уйти, ты быстро забудешь эти безумные ночи, они покажутся тебе сном, бредом, галлюцинацией или просто пустыми мечтами в часы праздности. Ты ни в чем не виновата, дона Флор, и будешь жить в мире со своим мужем и своей совестью. Это твой последний шанс, забудь Гуляку, докажи, что ты честная женщина!
Что ты делаешь, дона Флор, и хватит ли у тебя сил для этого? Зачем освобождать его из небытия?
Но без его любви я не смогу жить. Лучше умереть вместе с ним.
28
Город взлетел на воздух, и часы показали одновременно полдень и полночь в войне святых: жрецы, собравшиеся похоронить мятежного Гуляку, с его любовью, ополчились на Эшу, который один защищал его. Молния, гром, буря, сталь скрежещет о сталь, льется черная кровь. Встреча произошла на перекрестке последней дороги, на границе небытия.
Из вод океана вышла Йеманжа вся в голубом, с ее длинных волос струится пена, серебряный хвост опутан зелеными водорослями и темными спрутами. Металлическим веером она отогнала ветры смерти, армия рыб приветствовала ее на своем немом языке…
Леса склонились перед охотником Ошосси, который утром скакал на вепре, ночью — на белой лошади, а на рассвете — верхом на Дионизии, самой красивой из его дочерей, самой любимой. И где бы он ни проезжал, все живое умирало.
Огромная змея Ошумарэ поползла по мосту радуги, за ней ползли другие змеи — гремучие и жарараки. Они вонзили конец радуги в Гуляку, но тот устоял, и навстречу ему вышла прекрасная девушка. Эшу трезубцем проткнул радугу, и Ошумарэ свернулась кольцом, засунув хвост себе в пасть…
Тогда выступила Омолу со своей жуткой армией болезней: черной оспой, проказой, трахомой, — и наслала на Гуляку чахотку и чуму, а затем лишила его зрения и слуха.
С серебряным копьем в руке своей танцующей походкой прошествовал Ошала. Перед ним все склонились. Потом появилась Янсан, повелительница мертвецов, богиня войны. От ее крика все онемели, и сердце Гуляки разорвалось.
Жрецы шли сомкнутыми рядами, бряцая оружием и потрясая древними законами, все они сплотились против Эшу и отправились на последнюю, решительную схватку.
Тогда все на свете перепуталось: по морю плавали дома, маяк Барры и замок Униона; Морской форт оказался на Площадке Жезуса, в садах вырастали рыбы, на деревьях зрели звезды. Часы Дворца показали страшный час. Встала заря из комет, а луна упала на рощи манговых деревьев, влюбленные подобрали ее и в ней отразились их поцелуи.
Закон и предрассудки защищала армия под командованием доны Диноры и Пеланки Моуласа. Любовь и поэзию защищал Кардозо э Са, возлежащий на груди Зулмиры. Ему помогал Дьявол, и в двадцать два часа тридцать шесть минут рухнули порядок и феодальные традиции. От прежней морали уцелели лишь остатки, которые выставили в музее.
Однако крик Янсан заставлял людей трепетать в смертельном страхе. От Гуляки остался лишь серый дымок, кучка пепла и сердце, разбитое в сражении. Только и всего. Настал конец Гуляке и его страстям. Где это видано, чтобы покойник предавался любви на железной кровати?
В схватке наступил перелом. Эшу дрался из последних сил, окруженный со всех сторон — пути к отступлению были отрезаны. Гуляка снова лежал в своем дешевом гробу, в своей глубокой могиле. Прощай, Гуляка, прощай навсегда!
И вдруг по воздуху пронеслась женская фигура. Это, прорвавшись сквозь самые страшные запреты, преодолев расстояние и лицемерие, летела дона Флор. Ее стон заглушил крик Янсан как раз в ту минуту, когда Эшу уже катился вниз по склону, а поэт сочинял эпитафию для Гуляки. На земле разгорелся костер, в котором сгорело время лжи.
29
В ясное, прохладное воскресное утро завсегдатаи бара Мендеса на Кабесе смотрели, как по улице идет нарядная дона Флор, под руку со своим мужем. Супруги направлялись в Рио-Вермельо, где тетя Лита и дядя Порто ожидали их завтракать. Скромно опустив глаза, как и подобает серьезной замужней женщине, дона Флор отвечала на почтительные приветствия.
Сеу Вивалдо, оглядев дону Флор, заключил:
— Никогда бы не подумал, что Доктор Касторка окажется таким прытким…
— Да, этот фармацевт многим даст сто очков вперед… — вмешался торговец святыми Алфредо.
— Вы только взгляните, как она хороша, просто прелесть! Лакомый кусочек, ничего не скажешь, и, судя по всему, очень довольна жизнью. У нее вид женщины, которая завела себе любовника и наставляет рога мужу…
— Не говорите глупостей! — вступился за дону Флор Мойзес Алвес, проматывающий состояние какаовый плантатор. — Если и есть в Баии честная женщина, так это дона Флор.
— А я разве возражаю? Я просто хочу сказать, что этот доктор только прикидывается святошей. Я преклоняюсь перед ним — никогда не думал, что он справится с такой красоткой. — И, восхищенно глядя на дону Флор, сеу Вивалдо добавил: — Посмотрите только на ее бедра! Такое впечатление, будто кто-то их гладит… Счастливец этот доктор…
Идя под руку с счастливцем мужем, дона Флор нежно улыбается. Ах, этот Гуляка, летает вокруг нее и ласково касается ее груди и бедер, словно легкий утренний ветерок! В это светлое воскресное утро дона Флор идет по улице, довольная обоими своими мужьями.
На этом кончается история доны Флор и двух ее мужей, рассказанная во всех подробностях, история веселая и грустная, как сама жизнь. И история эта, хотите верьте, хотите нет, действительно произошла в Баии, где невероятное ни у кого не вызывает удивления. А если вы сомневаетесь, спросите у Кардозо э Са, он скажет вам, правда это или нет. Найти его можно на Марсе или в бедных кварталах города.
Послесловие
«Жоржи Амаду, дона Флор, другие…»
Спустя год после появления в Бразилии первого издания романа «Дона Флор и два ее мужа», героиня которого уже завоевала читательские симпатии и заслужила единодушное признание критики, Жоржи Амаду в беседе с пишущим эти строки говорил:
«На страницах произведения я описываю народную жизнь в Баие — там, где, кстати, сейчас живу и где, между прочим, родился. История доны Флор позволила мне воссоздать картину быта к нравов моих земляков, рассказать о крупных социальных и о самых простых человеческих проблемах, затрагивающих каждого. Народ действует в этом романе как сила, которая может выдержать удары судьбы; лишь народ способен оказать сопротивление и изменять ход событий».
«Вместе с тем, — подчеркнул писатель, — мне хотелось написать сатирическое произведение, изобличающее нашу мелкую и среднюю буржуазию. Хотелось показать столкновение разных сил. И, видимо, мне удалось коснуться каких-то злободневных, жгучих вопросов нашей внутренней жизни, потому что бразильские читатели не остались равнодушными к моей книге, очень горячо откликнулись на выход романа в свет, даже назвали его подлинно бразильским романом».[45]
Поясняя успех романа в Бразилии (с 1966 года и по настоящее время выдержавшего на родине автора почти четыре десятка переизданий), Жоржи Амаду заметил: «Я тоже задумывался над этим, и мне представляется, что наши читатели уже устали от произведений, в которых нет никаких горизонтов, нет перспектив, зато царят безнадежность, отчаяние, тоска. Ведь и нашу нынешнюю жизнь в Бразилии не назовешь улыбающейся».
В связи с этим высказыванием Жоржи Амаду, очевидно, следует напомнить, что писатель работал над романом «Дона Флор и два ее мужа» — и книга вышла — в трагичнейший период истории Бразилии: ультраправая военщина, совершив при поддержке империалистических кругов Соединенных Штатов в 1964 году государственный переворот, захватила власть в стране. Реакционной диктатурой был установлен режим жесточайшего террора, развернут поход против национальной культуры — преследовались прогрессивные писатели, ученые, деятели искусств; арестованных патриотов подвергали изуверским пыткам, военные трибуналы осуждали обвиненных в «подрывной» деятельности на многие годы тюрьмы, лишали гражданских прав; проводились массовые конфискации и уничтожение книг в библиотеках. Неудивительно, что на предыдущем романе Амаду, «Пастыри ночи», издательство поостереглось, по понятным причинам, указать полные выходные данные — прошло всего четыре месяца после переворота! Да и в романе «Дона Флор и два ее мужа» нельзя не заметить, что автор порой предпочитает иносказание или недоговоренность в политических оценках и в кое-каких характеристиках; само действие романа отнесено к несколько неопределенному времени: где-то между 1925 и 1935 годами.
«И вот со страниц романа, — продолжал писатель, — в нашу бразильскую повседневность шумно вторгается дона Флор — жизнерадостная, весьма острая на язычок, очень естественная; как сущая баиянка, она искренна, непосредственна, ее оптимизм — это не что-то надуманное. Откровенно признаться, дона Флор, как и в свое время Габриэла, задала мне много работы. При всей своей внешней несерьезности, простоватости, подчас наивности она очень сложный человек. И мне пришлось долго работать над ее образом, как, впрочем, и над образами других героев романа. Все они — живые люди, с которыми я встречался на улицах Салвадора да Баия… В моем романе речь идет о самых простых, обычных, естественных вещах — о любви и труде, о хлебе и мечтах. В жизни каждый сталкивается ежедневно с теми проблемами, о которых говорится в романе, но не каждый вдумывается в философское значение этих проблем, а ведь мудрое кроется и за покрывалом простоты…».[46]
На крутых берегах Баия де Тодос ос Сантос — Бухты Всех Святых — амфитеатром раскинулся Салвадор да Баия, он же зачастую называемый только Салвадором или только Баией, главный город одноименного штата, а в далеком прошлом — первая столица Бразилии.
Здесь обитают персонажи романа «Дона Флор и ее два мужа».
Здесь — в этом живописнейшем двухъярусном городе, «родившемся в море и взобравшемся на гору», с прихотливо извивающимися улочками и улицами, то вздымающимися по склонам, то ниспадающими к бирюзовым водам залива, близ которых хозяйничают юные беспризорники — «капитаны песков». В городе дворцов и трущоб, молчаливых старинных крепостей и шумливых, необычайно пестрых рынков, где торжественно колдуют прославленные чернокожие кулинарки. В городе множества церквей и монастырей, благостно покоящихся меж кокосовых пальм, и разнокалиберных злачных мест и игорных домов, где азарт соседствует с преступлением. В городе, давшем стране выдающихся творцов национальной культуры и неотделимо связанном с древним мистическим негритянским культом, оставшимся от времен рабства.
Сказочной красоты Салвадор воспет прозаиками и поэтами, народными сказителями и многоопытными мореходами, — тому, кто хоть раз видел его, как и автору этих строк, невозможно забыть фантастическое буйство красок, созданных природой и человеком. Легко представить, почему Даниэль Дефо направлял сюда Робинзона Крузо, бежавшего из алжирского плена, и почему Робинзон загорелся желанием остаться тут навсегда.
Но… заглянем в «Путеводитель по улицам и тайнам Баии Всех Святых», впервые опубликованный в 1945 году и к настоящему времени переизданный тридцать раз (в последних изданиях текст в значительной степени переработан и дополнен): «А где же правда, когда речь заходит о городе Баия? Никогда достоверно не узнаешь, что в этом городе правда, а что вымысел. В его поэтической таинственности и в его драматической нищете правда и вымысел смешиваются… И в этом своеобразном путеводителе увидишь не только прелестную оранжевую кожуру апельсина, но и разглядишь попорченные апельсинные дольки, отвратительные на вкус. Такова и Баия — смесь очарования и страдания, изобилия и голода, задорного смеха и скорбных слез… Праздник и траур».
Свидетельство неоспоримо — оно принадлежит одному из авторитетных знатоков Салвадора, влюбленного в этот город, сопереживающего невзгоды всего баиянского края, близко к сердцу принимающего судьбы своих земляков. Да, и эти слова писал Жоржи Амаду, отнюдь не сторонний наблюдатель, с чувством большой душевности заявивший: «Несправедливо, что столько нужды таится в такой красоте… В какой-нибудь из дней ты, быть может, еще вернешься сюда, а мы уже преобразуем этот мир, и лишь радость, здоровье и достаток станут присущи бессмертной красоте Баии».[47]
Этому краю, людям, труженикам Баии посвящено большинство произведений Жоржи Амаду, составляющих его знаменитый «баиянский цикл».
На земле Баии, близ городка Ильеус, что на юге штата, в семье владельца скромной плантации деревьев какао 10 августа 1912 года родился будущий писатель. На земле Баии, в Салвадоре, пятнадцатилетний Жоржи, сбежав из иезуитского колледжа, в интернат которого его зачислили родители, оставшиеся в Ильеусе, поступил на работу в редакцию газеты «Диарио да Баия» в качестве репортера полицейской хроники. А за плечами худощавого подростка, помимо учебы экстерном в другом колледже, уже был «лучший университет», как потом назовет романист годы, проведенные «на свободе улиц города Салвадора да Баия, среди людей порта, рынков и ярмарок, на соревнованиях по капоэйре, на народных празднествах, на мистических церемониях культа кандомблэ и на папертях вековых церквей».[48] А до этого юному беглецу от отцов-иезуитов довелось в течение нескольких месяцев вместе с какими-то бродягами, случайными попутчиками пересечь засушливые, полупустынные равнины штата Баии, чтобы добраться до соседнего штата Сержипе, где жил его дед. Приключения и злоключения в пути, перенесенные лишения и испытания, непосредственное знакомство с обитателями глуши, с жизнью «низов» будут так или иначе отражены впоследствии на страницах романов Амаду.
В редакции салвадорской газеты «О жорнал» он сближается с молодыми литераторами Диасом да Костой, Эдисоном Карнейро, Сосиженесом Костой, Кловисом Аморимом, с другими. Вместе с Диасом да Костой и Эдисоном Карнейро он напишет повесть, печатавшуюся в газете под названием «Король», затем вышедшую отдельным изданием под названием «Ленита» и в конце концов вычеркнутую соавторами, посчитавшими ее незрелой, из библиографии своих произведений.
Соавторы «Лениты» принадлежали к созданному ими сообща ровесниками литературному объединению, наименованному дерзко — «Академия Мятежных». Это была не только дань памяти существовавшему в Салвадоре в 1724 году кружку поэтов, известному как «Бразильская академия Забытых», и возникшей здесь же спустя тридцать пять лет «Академии Возрожденных», где собратья по перу попытались не ограничиваться чтением друг другу стихов и взаимными восхвалениями, но и начали, пока что робко, затрагивать темы духовной, политической эмансипации от португальского колониального гнета.
«Академия Мятежных» в Салвадоре конца двадцатых годов нашего века появилась в момент напряженного положения в Бразилии, переживавшей острый политический и экономический кризис: резко усилились социальные противоречия, вспыхивали восстания, выливавшиеся в вооруженную борьбу народных масс против реакционного буржуазно-олигархического режима.
«Мое поколение, всплывшее на волне народного вооруженного движения, — говорил Жоржи Амаду в 1961 году на торжественном заседании Бразильской академии литературы, принимавшей его в число „сорока бессмертных“, — сочло необходимым вымолвить свое слово, подсказанное суровой действительностью и глубокой надеждой. Мы видели нашу страну и наш народ, у которого были отняты его богатства, присвоенные алчными чужеземными хищниками, величие которого было унижено, — и наши сердца переполнялись болью и горем. Мы должны были проломить все стены, чтобы разнеслось эхо нашего слова, нашего решительного протеста. Мы взяли в руки еще несовершенное наше оружие и выступили в поход против всего, что нам казалось олицетворявшим прошлое, включая и Бразильскую академию литературы…»[49]
Завоевавший всемирную славу писатель, единогласно принятый в члены Бразильской академии литературы, в стенах которой за истекшее время произошли серьезные перемены, вспоминал пору своей юности, когда салвадорские бунтари вкупе с ним «первой и не терпящей отлагательств целью поставили: ликвидировать Бразильскую академию литературы, заменив ее „Академией Мятежных“».
Кое в чем «мятежников» можно было понять, в бразильской литературе тех давних лет — за известными исключениями — доминировала тенденция «бегства от действительности»; деятельность национальной академии литературы, замыкавшейся в своей раковине и отстранявшейся от требований эпохи, характеризовалась элитарностью; некоторые академики-пуристы, не считаясь с особенностями народного португальского языка в Бразилии, продолжали пребывать на позициях так называемого португальского классицизма, привнесенного в колониальный период.
«Все-таки я не думаю, что существование „Академии Мятежных“ было бесполезным и неплодотворным, — отмечал Жоржи Амаду. — Литературная атмосфера определялась господством закоснелого консерватизма… Пустая риторика душила творческие устремления и сводила на нет благородные баиянские традиции литературы, обращенной к важнейшим проблемам, к делу народа… пустословие, доведенное до высшего предела скрывало отсутствие идей… Мы же выступали за литературу, отражающую действительность, выражающую чаяния народа».[50]
Нет сомнения, что относительно быстро угасшее выступление «Мятежных», вдохновлявшихся «благородными баиянскими традициями» великих предшественников в Баие — поэта XVII века Грегорио де Матоса Герры, прозванного колонизаторами «Зевом ада» за его сатирические стихи, бичевавшие португальских чиновников, клерикалов, изобличавшие язвы общества, или поэта XIX века Антонио де Кастро Алвеса, певца свободы, — было искренним при всей наивной непосредственности юных «академиков». И, конечно, это выступление не могло не сказаться на формировании сознания его участников, прежде всего Жоржи Амаду. «Грегорио де Матос Герра и Антонио де Кастро Алвес — наши духовные отцы. Столь разные и столь одинаковые. У обоих та же убежденность в том, что литература — это решающее оружие народа», — писал Амаду в «Путеводителе по улицам и тайнам Баии».
Унаследовав такую же убежденность, Жоржи июньским днем 1930 года распростится с Салвадором, с «Академией Мятежных» и отправится в Рио-де-Жанейро, чтобы пополнить свое образование.
А путь в Рио приведет его в большую литературу, к мировой известности.
В Рио-де-Жанейро студенту факультета права столичного университета Жоржи Амаду вскоре посчастливилось установить связи с писателями, принадлежащими к новому поколению бразильской литературы. Кругозор восемнадцатилетнего баиянца намного расширился. Посещая лекции, он возобновляет работу в периодической печати. В газете «А маньян», которой руководил писатель-коммунист Педро Мотта Лима, публикуются статьи юноши по вопросам внутриполитического положения.
С каждым днем ситуация в стране накалялась все более и более — в канун президентских выборов разгорелась ожесточенная борьба за власть между двумя соперничавшими буржуазно-помещичьими группировками, завершившаяся государственным переворотом, в результате которого, при поддержке США, президентом стал Жетулио Варгас, представлявший главным образом националистическую среднюю и мелкую буржуазию. Под руководством Всеобщей конфедерации трудящихся, созданной незадолго до этого по инициативе Бразильской коммунистической партии, развертывалось движение народных масс в защиту демократии, за национальную независимость от иностранного империализма.
В сложных условиях Жоржи Амаду пишет свое первое самостоятельное произведение — «Страна карнавала», и уже в конце 1930 года — прошли какие-то месяцы после его приезда в столицу — читает своим друзьям рукопись этого романа. Молодой автор далек от мысли рекламировать знаменитые бразильские карнавалы — действие книги происходит на плантациях какао юга штата Баия, в Салвадоре и в Рио-де-Жанейро: написал он о том, чему был очевидцем. Неискушенному романисту, еще искавшему свой сталь и средства выражения, что-то можно было поставить в укор, но, каковы бы ни были слабые стороны книги (остающейся единственной среди произведений Амаду, перевод которой на другие языки автор не разрешает), она произвела на ознакомившихся с ней такое впечатление, что один из литераторов немедля передал рукопись в издательство. На следующий год «Страна карнавала» вышла из печати. Издательское вступление гласило: «Эту книгу не следует рассматривать таким же образом, как другие художественные произведения. Прежде всего — это впечатляющее свидетельство того, что мы, бразильская молодежь, собой представляем. У автора — лишь начало… Однако люди, действующие в книге, не символические персонажи…».[51] В первом романе Амаду уже явственно проступали чувства солидарности с эксплуатируемыми, бесправными, лишенными надежд анонимными жертвами помещичьего произвола, с «низами» капиталистического мира. «Начиная со „Страны карнавала“, все мои произведения рождены, сформировались в гуще бразильского народа, среди людей Баии»,[52] — скажет писатель спустя многие годы. Успех «Страны карнавала» побудил издательство без промедления выпустить второе издание (за полвека, истекшие со дня выхода в свет романа, он переиздавался в Бразилии тридцать восемь раз).
Минул год. Посетив накоротке родной Ильеус, где он по-новому — не детскими глазами — пригляделся к окружающему, Жоржи по возвращении в Рио работает над романом «Какао», опубликованном в 1933 году. На этот раз критики разошлись в оценках: одни приветствовали появление романа, другие метали копья в адрес автора. Более того, роман «Какао» оказался первой из книг Амаду, заслужившей внимание… полиции! По ее строжайшему предписанию книготорговцы обязаны были изъять из продажи книгу. Полицейские меры вызвали шумную огласку в печати, пришлось вмешаться члену правительства Варгаса, влиятельному министру Освалдо Аранье, который потребовал от начальника полиции и департамента «охраны социального и политического порядка» отменить приказ. В итоге — возрос читательский интерес к роману, издательство поспешило напечатать увеличенный тираж. В отличие от «Страны карнавала», где еще ощущались нерешительные поиски путей как автора, так и персонажей книги, роман «Какао» — «оружие народа», если вспомнить приведенное выше высказывание Амаду. По суждению прогрессивных бразильских критиков, этим романом открылось новое направление в развитии национальной литературы, а сам Жоржи Амаду выдвинулся на первый план в литературной панораме. Повествуя о тяжелой жизни закабаленных на плантациях какао, писатель смело встал на их сторону. «Когда же наступит день вашего освобождения?» — Вопрос автора звучит со страниц романа призывом начинать борьбу за права сельскохозяйственных рабочих, борьбу против латифундистов. Постепенно пробуждается классовое сознание у героев романа «Какао», во введении к которому автор посчитал нужным указать: «Я попытался в этой книге с минимумом литературного вымысла ради максимума достоверности рассказать о жизни тружеников на плантациях какао юга Баии».[53]
Поразительна творческая работоспособность молодого писателя. Из-под его пера следуют потоком романы «Пот» (1934), «Жубиаба» (1934), «Мертвое море» (1936), «Капитаны песков» (1937)… И все произведения — каждое со своей палитрой ярких красок — неизменно встречают теплый отклик читателей и критики. Перед картинами голода, нищеты, бесправия, эксплуатации народных масс писатель никогда не остается равнодушным. Он выступает обличителем, обвинителем правящих классов, чужеземных хищников. Уроки «духовных отцов» — Грегорио де Матоса Герры и Антонио де Кастро Алвеса не забыты.
В романе «Пот», появившемся вслед за романом «Какао», Жоржи Амаду ведет читателя мимо аристократических резиденций некоронованных королей какао и кофе, сахара и табака, мимо фешенебельных отелей, ресторанов и универсальных магазинов Салвадора, точнее, его Верхнего яруса — Алты, направляясь в Байшу — Нижний город, далее к старому порту, в трущобах неподалеку от которого ютится бедный люд, выброшенный на мель житейским морем. Писатель ведет к тем, кто очутился за бортом буржуазного общества, — к тем, кто, не имея работы или потеряв ее, не рассчитывая ее обрести, вынужден воровать, заниматься проституцией, нищенствовать, бродяжничать… В одной из дешевеньких двухэтажных гостиниц на Ладейра до Пелоуриньо — Откосе Позорного столба (поблизости в прошлые века публично истязали негров-рабов) в годы юности обитал, занимая террасу под крышей, сам Жоржи Амаду; здесь же он писал роман «Пот», поселив в доме № 68 героя произведения, механика Алваро Лиму, ставшего рабочим лидером, возглавившего забастовку и погибшего от полицейской пули при разгоне демонстрации на Ладейра до Пелоуриньо.
В Салвадоре Жоржи знает все и, пожалуй, всех, потому столь образны главы «Путеводителя по улицам и тайнам Баии Всех Святых», посвященные городу, его жителям — друзьям и знакомым писателя, «лицам вчерашним, сегодняшним, всегдашним», а также народным празднествам и «магическому миру кандомблэ». О последнем нельзя не сказать особо — в романах Амаду зачастую встречаются сцены кандомблэ или его участники.
Сначала обратимся к истории. В течение трех столетий португальского господства через Салвадор были ввезены в Бразилию миллионы черных невольников, тут процветал крупный центр работорговли (рабство было отменено лишь к исходу XIX века). Поныне, как считается, около восьмидесяти процентов населения Баии — негры и мулаты, остальные — кабокло (метисы) и белые. Поныне живы традиции и верования африканских народов, преимущественно ангольцев. Поныне почитаются древние божества Огун, Шанго, Эшу, Ошосси, Омолу, Йансан, Йеманжа. многие иные, в честь которых проводятся красочные ритуальные церемонии с танцами и пением — кандомблэ, «образилившиеся», не похожие на культовые отправления в Африке. Ритуал кандомблэ, в изрядной степени утратив свое былое религиозное значение, теперь стал даже не столько попыткой как-то уйти от суровой, нестерпимой действительности, сколько выражением национального самоутверждения, солидарности, а то и протеста (в те годы, когда власти и католическая церковь запрещали «языческие зрелища»), приблизился к виду народного искусства.
Несколько лет назад на кандомблэ в салвадорском квартале Сан-Гонзало до Ретиро Жоржи Амаду, воспринявшему от матери и индейскую кровь, был присвоен пожизненный почетный титул отум оба — полномочного «жреца» Шанго, слывущего богом молнии, грома и огня; в часы праздничных церемоний писателя именуют Отум Оба Аролу; предопределено ему покровительство Ошосси, бога охоты и тропических лесов. Так своеобразно баиянские негры и кабокло засвидетельствовали свое почтение романисту, автору произведений о их жизни.
«У нас, в Бразилии, — говорил Жоржи Амаду, — огромная масса неграмотных, поставленных за рамки общечеловеческой культуры, не имеющих материальных возможностей учиться… Но если перед вами находятся люди, сумевшие сохранить, несмотря на рабство в прошлом, свою самобытную культуру, свое творчество, свои музыку, танцы, песни — и еще такие прекрасные, — вы не сможете не испытывать к ним уважение. Когда меня наделили этим титулом, я понял, что мне оказана большая честь, я не мог не принять его — повторяю, к этим людям я испытываю чувства искреннего уважения… Смешение рас отразилось и на нашей литературе, национально своеобразной, обладающей бразильской особенностью, своим лицом; мы — продукт смешения рас. Я — уроженец штата Баия, важнейшего негритянского средоточия Бразилии, где очень глубоки традиции африканского происхождения, налагающие чрезвычайно сильный отпечаток на всю здешнюю жизнь, и вся моя личная жизнь тесно сплетена с этими традициями».[54]
Было бы, однако, ошибкой считать, что в своих произведениях Амаду, писатель-реалист, склонен к некоей идеализации традиций, дошедших из глубины веков, архаичных верований. Равным образом он не помышляет идеализировать и своих персонажей. Отражая правду жизни, раскрывая сферу их духовных интересов, увлечений и понятий, писатель не упускает случая поиронизировать, придать соответствующую тональность, найти нужные краски, чтобы выявить негативное, подвергнуть его критике. Поэтический талант Амаду позволяет ему свободно переходить в изображении персонажей и в описании эпизодов от достоверного к фантастическому, рожденному народным творчеством, стирать границу между реальным и ирреальным. «Для романиста, ограниченного своим реализмом, либо собственным видением, Баия — опасная территория, — шутливо заметил Жоржи Амаду в ответе своей бразильской читательнице. — Здесь всегда происходит что-то непредвиденное или случайное, не находящее легкого объяснения и толкования».[55] А в эпиграфе к пятой части романа «Дона Флор и два ее мужа» упоминается «о странных и невероятных событиях, которые возможны только в городе Баие, хотите верьте, хотите нет…»
«Непредвиденное и случайное», как и некие сверхъестественные силы из мифологии баиянских негров или кабокло, кое-когда помогают автору в построении, в развитии сюжета, однако созданные писателем литературные типы столь рельефны, что не возбуждают сомнения в их реальном существовании. «Мои персонажи выбраны среди людей Баии, — подтверждает Амаду. — В каждой из моих книг есть немного и от автора, но это не означает включения чего-то из его автобиографии. Вошел лишь опыт жизни. В написанном мною нет ничего иного, кроме так или иначе пережитого лично. Я не способен писать о том, что знаю лишь понаслышке, в чем непосредственно не участвовал».[56]
Создав в тридцатых годах сагу о городе Салвадоре — романы «Пот», «Жубиаба», «Мертвое море», «Капитаны песков», — Амаду представил читателям очень разных людей — рабочих, вступающих в борьбу против предпринимателей, «жрецов» кандомблэ, вместе со своими приверженцами уповающих на могущество Огуна или Эшу, портовых грузчиков, лодочников-савейрос, рыбаков, на утлых парусных плотах-жангадах, идущих на схватку с коварной морской стихией, беспризорных мальчишек, этих бесчисленных «капитанов песков», радости детства которым незнакомы, зато знаком нескончаемо терзающий их голод, понуждающий выпрашивать милостыню или красть…
Не с каждым из своих персонажей писатель расстается, завершив работу над произведением. Нередко он переводит тех или иных героев из романа в роман, сюжетно не связанных, словно желая подчеркнуть единство и неразделимость изображаемых им «низов» буржуазного общества. «В народе — истоки творческой силы Амаду, — отмечал бразильский литературовед Миэсио Тати. — Жизнь, борьбу, страдания и надежды простых людей он понимает, чувствует своим сердцем, как нельзя ближе… А мир богатых чужд миру книг писателя».[57]
«Мир богатых» не прощал обличителя господствующих классов, книги которого, опубликованные на разных языках, приобретали широкую известность, приумножали популярность автора далеко за рубежами его родины. (К слову сказать, в июньском номере московского журнала «Интернациональная литература» за 1934 год уже сообщалось о незадолго до этого вышедших бразильских изданиях романов «Какао» и «Пот» двадцатидвухлетнего писателя, — факт сам по себе примечательный, имея в виду, что тогда между нашими странами не существовало каких-либо контактов. Заметку о романе «Пот» журнал в майском номере того же года озаглавил красноречиво: «Революционная книга завоевывает читателя».)
За политические выступления в печати, разоблачавшие реакцию, «национальные» фашистские организации, происки гитлеровской и итальянской агентуры в Бразилии, Жоржи Амаду был арестован. «Если не ошибаюсь, это произошло апрельской ночью 1936 года, — вспоминал писатель. — Господствовал всюду террор, нацизм подавлял свободу, растаптывались права человека. В Бразилии начался процесс ликвидации демократии, приведший к злосчастным годам „нового государства“. Со многими я очутился в тюрьме Центрального управления полиции».[58]
Реакция свирепствовала на бразильской земле. Вспыхнувшее в ноябре 1935 года народно-революционное восстание, возглавлявшееся «Национально-освободительным альянсом» (в него входили коммунисты, социалисты, другие демократические деятели), было беспощадно подавлено, по всей стране не прекращались ужесточенные репрессии. Жетулио Варгас, установивший диктаторский режим, ввел осадное положение. Разогнав конгресс и запретив политические партии, он позднее — в ноябре 1937 года — огласил корпоративную конституцию, наподобие конституции фашистской Португалии, объявил Бразилию так называемым «новым государством» («эстадо ново»), позаимствовав этот термин также у португальского диктатора Оливейры Салазара. Трагические годы «нового государства» потом будут изображены Жоржи Амаду в известных советскому читателю романах «Подполье свободы» (1954) и «Военный китель, академический мундир, ночная рубашка» (1979).
Освободившись из тюрьмы, Амаду уезжает за границу, предприняв длительное плавание на каботажном судне вдоль тихоокеанского побережья — до Мексики и Соединенных Штатов. В пути он заканчивает работу над романом «Капитаны песков». Изданная за какой-то месяц до провозглашения «нового государства», книга была тотчас же запрещена властями — бразильцы смогли прочесть ее лишь через семь лет, во втором издании. Вернувшегося на родину писателя вновь арестовывают, два месяца он проводит в тюрьме города Манауса, в тропических джунглях за рекой Амазонкой. А на одной из центральных площадей Салвадора вандалы фашистской партии «интегралистское действие», подражая сжигавшим книги гитлеровцам в Берлине, публично бросают в огонь огромного костра произведения Жоржи Амаду, других прогрессивных литераторов. В конце концов властям, не подыскавшим, что можно инкриминировать романисту, кроме его таланта, пришлось пойти на попятную и выпустить Амаду из тюремной камеры.
Жоржи Амаду удостоен важнейшей тогда в Бразилии литературной премии, однако все его романы запрещены в «новом государстве». В поисках заработка он скитается по стране, испытывая немалые лишения. Не находит работы и в Сан-Пауло, где увидели свет «Капитаны песков»: издательство, опубликовавшее роман, уже не числит на службе его автора, возглавлявшего отдел распространения. В городке Эстансии (штат Сержипе), откуда родом его отец, ему удается напечатать свой единственный поэтический сборник «Путь морской» тиражом в… два экземпляра. В Рио-де-Жанейро он помещает кое-какие статьи в газетах, работает над книгой «Кастро Алвес». Полулегально появившаяся в 1941 году эта книга была воспринята как протест против диктатуры «нового государства», но власти не рискнули ее запретить, учитывая, что в ней речь идет о великом поэте XIX века, почитаемом как национальная гордость бразильцев, зато обязали книготорговцев не выставлять издание в витринах магазинов.
Опасность подвергнуться очередным полицейским репрессиям вынудила Амаду эмигрировать в Аргентину. В Буэнос-Айресе на испанском языке (издать ее на языке автора, португальском, в «новом государстве» было нельзя) выходит книга Жоржи Амаду «Рыцарь надежды» — о Луисе Карлосе Престесе, руководившем вооруженной борьбой демократических сил в Бразилии в 1924–1927 годах (в связи с этой публикацией бразильские реакционеры попытались было возбудить судебное дело против Амаду, их замысел провалился: автора не нашли в стране).
В Уругвае Жоржи Амаду пишет роман «Бескрайние земли», взяв эпиграфом к произведению строки народной песни: «Я расскажу вам историю — историю, что ужасает…» История эта не выдумана писателем. Рассказывая о соперничестве помещиков-фазендейрос, захватывавших в штате Баия земли под деревья какао, буквально «отвоевывая» с оружием в руках лучшие участки друг у друга, Амаду воскресил впечатления собственного детства. В те годы наемные убийцы-жагунсос, подосланные теми, кто посягал на плантацию родителей будущего писателя, стреляли в его отца. Спасая маленького Жоржи, отец был тяжело ранен; мать в те годы не ложилась спать без ружья у изголовья постели. Сорок лет спустя Амаду вновь обратится к теме, отраженной в «Бескрайних землях» (произведение увидело свет в конце 1943 года), создав новый роман «Великая Западня: мрачный облик» (изданный в конце 1984 года), в котором всплывает многое, связанное с годами детства.
Под нажимом антифашистского движения в Бразилии и во всей Латинской Америке правительство Варгаса в 1942 году разорвало дипломатические отношения с фашистскими державами, а затем формально объявило войну Германии и Италии (фактически бразильский экспедиционный корпус лишь в июле 1944 года прибыл на итальянский фронт, где был включен в Пятую армию США). Узнав об объявлении войны Бразилией, Жоржи Амаду решил немедля вернуться из эмиграции. Как только он прибыл в южнобразильский город Порто-Алегре, власти «нового государства», заявившего о своем вступлении в лагерь антифашистской коалиции, арестовали писателя-антифашиста.
В сопровождении полицейских конвоиров Жоржи Амаду был доставлен в Рио-де-Жанейро. И на этот раз политическая полиция не подобрала достаточных юридических обоснований, чтобы арестованного держать в заключении. Однако, не разрешив ему пребывание в столице республики или в Сан-Пауло, крупнейшем промышленном центре страны, власти выслали писателя в Баию, где он должен был находиться под домашним арестом. В случае неподчинения ему пригрозили применить более суровые кары.
Амаду, как и раньше, был лишен права публиковать свои новые произведения либо переиздавать старые: его романы значились в индексе запрещенных «новым государством». К счастью, сразу же по прибытии в Салвадор его пригласили в редакцию газеты «О импарсиал», негласно ставшей рупором антифашистки настроенных местных кругов. Писателю поручили редактировать и комментировать сообщения о положении на фронтах второй мировой войны. Под рубрикой «Час войны» за его подписью ежедневно появлялись статьи, излагавшие точку зрения демократических сил. Немного погодя газета начала печатать выступления Амаду по внутриполитическим вопросам, написанные иногда эзоповым, но достаточно ясным для читателей языком и неизменно направленные против диктатуры.
Приближавшийся разгром фашизма в Европе отразился в Бразилии агонией «нового государства», завершившейся его крахом к 1945 году. Еще до объявления амнистии политическим заключенным и разрешения деятельности политических партий, в том числе Бразильской коммунистической партии (весной 1945 года), власти разрешили Жоржи Амаду выехать из Салвадора в Сан-Пауло, сняли запрет на его произведения.
В стране как будто открылся путь к демократии. Для Жоржи Амаду начался этап активнейшей работы. Выходит из печати написанный еще в годы ссылки в Баие роман «Сан-Жоржи дос Ильеус» (1944), в некоей степени продолжающий линию «Бескрайних земель», издаются «Рыцарь надежды» и «Баия Всех Святых — путеводитель по улицам и тайнам города Салвадора» (1945), о которых говорилось ранее, «Красные всходы» (1946) — роман, воспроизводящий картины трагедии крестьянства северо-востока страны, «Любовь Кастро Алвеса» (1947) — единственное драматургическое произведение писателя, со второго издания выходящее под названием «Любовь солдата».
Напряженная литературная работа сочетается с кипучей общественно-политической деятельностью. В январе 1945 года в Сан-Пауло, на первом конгрессе бразильских писателей, подтвердивших свою решимость бороться за идеалы демократии, Жоржи Амаду выбирают вице-президентом конгресса. 29 ноября того же года он избран федеральным депутатом от штата Сан-Пауло в Национальную учредительную ассамблею и в начале 1946 года приезжает в Рио-де-Жанейро, занимает кресло в парламенте, представляя Бразильскую коммунистическую партию. Депутат-коммунист выдвигает целый ряд законопроектов, нацеленных главным образом на развитие и защиту отечественной культуры, отстаивая свои предложения в бурных дискуссиях с правыми.
Потерявшая было позиции бразильская реакция, поддерживаемая империализмом Соединенных Штатов, рвется взять реванш. К власти приходит антинародное правительство генерала Эурико Дутры, в свое время награжденного Гитлером. В апреле — мае 1947 года диктаторский режим Дутры запрещает деятельность Бразильской коммунистической партии, Союза коммунистической молодежи, профсоюзной Конфедерации трудящихся, а в октябре порывает дипломатические отношения с Советским Союзом. Новая волна террора прокатилась по стране, напоминая о периоде «нового государства».
В январе 1948 года Жоржи Амаду, как и остальные депутаты-коммунисты, был лишен парламентского мандата. «Нам пришлось срочно покидать Бразилию…»[59] — поделилась в интервью Зелия Гаттаи, жена и друг Жоржи, ныне — известная писательница.
Тропы изгнания привели во Францию, где Амаду включается в движение сторонников мира, участвует в международных конгрессах и конференциях. Позднее живет в Чехословакии, посещает другие социалистические страны.
В 1948 году Жоржи Амаду впервые приехал в Советский Союз. Осуществилась его давнишняя мечта. Многозначительны слова его письма, полученного нами: «Моя жизнь писателя началась в тридцатых годах… когда стала разрываться железная блокада — блокада клеветы, которой реакционные, ретроградные правительства пытались скрыть советскую правду. В ту пору в Бразилии появились первые переводы произведений первой великой фазы советской литературы. Я говорю о книгах Серафимовича („Железный поток“), Фадеева („Разгром“), Бабеля („Конармия“), если вспомнить по меньшей мере трех авторов и три произведения, нашедшие большой отклик в то время, уже не говоря о величайшем, неизмеримом влиянии Максима Горького, первого учителя моего поколения, а также о других советских литераторах тех лет. В огромной степени их книги воздействовали на тогдашних молодых бразильских писателей — определили, так сказать, путь создания литературы, обращенной к проблемам народа, к поискам решения этих проблем. Все мы чем-то обязаны советской литературе того времени, рожденной в пламени революционных событий, в гражданской войне, — литературе плоти и крови, живой, свободной, бессмертной».[60]
По своим впечатлениям о пребывании в Советском Союзе и других странах социализма Жоржи Амаду в 1950 году, находясь в Чехословакии, написал книгу «Мир, где царит мир», выдержавшую в Бразилии вопреки препонам пять изданий в течение короткого времени и вызвавшую привлечение писателя к судебной ответственности согласно «закону о безопасности государства». Удостоенный в 1951 году международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами», Жоржи Амаду через четыре месяца после награждения приезжает на родину, хотя ему грозит судебный процесс. Однако судья, познакомившись с книгой и ее автором, как рассказывал сам писатель, «вынес определение, что решение привлечь меня к суду необоснованно, поскольку книгу нельзя отнести к „подрывным“ изданиям: она, по его мнению, „сектантская“!..»[61] Так, несколько комично сорвалась очередная попытка реакционеров заставить замолчать Жоржи Амаду. А в 1954 году в Рио-де-Жанейро — и почти одновременно в Москве — выходит из печати начатый автором еще в Чехословакии эпический роман «Подполье свободы» — широкая панорама борьбы народных масс во главе с коммунистами в период «нового государства», по существу, обвинительный акт против бразильской реакции.
Наконец годы эмиграции позади. Возвращение на родную землю в 1956 году вызвало у певца народа Бразилии бурный прилив творческих сил. Мысленно оглядывая произведения писателя, легко представить себе, насколько огромен и плодотворен его литературный труд, — в рамках статьи нет возможности рассмотреть каждое из них. Все же вспомним романы, появившиеся за последние десятилетия: «Габриэла» (1958), «Пастыри ночи» (1964), «Дона Флор и два ее мужа» (1966), «Лавка чудес» (1969), «Тереза Батиста, уставшая воевать» (1972), «Тиета из Агресте, или Возвращение блудной дочери» (1976), «Военный китель, академический мундир, ночная рубашка» (1979), да еще повести «Необычайная кончина Кинкаса Сгинь Вода» и «Чистая правда о сомнительных приключениях капитана дальнего плавания Васко Москозо де Араган», составивших сборник «Старые моряки» (1961), да еще сказку для взрослых «История любви Полосатого Кота и сеньориты Ласточки» (1976); не считая последнего романа «Великая Западня: мрачный облик», напечатанного в конце 1984 года в Рио-де-Жанейро, все — подчеркиваю, все! — эти произведения переведены на русский язык, опубликованы в Советском Союзе и, несомненно, сохранились в памяти наших читателей, высоко оценивших творчество бразильского романиста, близко познакомившего нас со своей родиной, открывшего нам сердце своих соотечественников.
Высокая оценка, популярность романов Амаду вполне оправданны, отдельные критические замечания — при всей их справедливости — неизбежно отходят на второй план, и нет надобности на них в данном случае останавливаться.
Бесспорно, нет такого произведения, в котором писатель не отражал бы мысли, чаяния, веру в будущее народных масс Бразилии. Нет такого произведения, в котором писатель не выступал бы в защиту эксплуатируемых, лишенных прав, жертв капиталистического мира, выявляя и среди оказавшихся «на дне», деклассированных, подлинные ценности человеческой души. Нет такого произведения, в котором писатель не изобличал бы антинародную сущность эксплуататорских классов, не открывал бы огонь против реакции, фашизма, империализма. Нет такого произведения, в котором писатель не откликался бы на животрепещущие вопросы жизни бразильского народа своей страны, на актуальные проблемы, волнующие все человечество. И для каждого произведения, как и для каждого персонажа, писатель находит свежие, неповторимые краски на своей богатейшей палитре.
«Основные достоинства Жоржи Амаду как художника — богатство воображения, высокое мастерство повествования, оригинальный стиль, сочетающий в себе народный и литературный язык…»[62] — так в предисловии к «Старым морякам» охарактеризовал творчество автора этой книги, уже ставшего всемирно известным романистом, в 1961 году избранного в члены Бразильской академии литературы, видный писатель-коммунист Педро Мотта Лима. А за три десятка лет до этого он одним из первых оказал содействие безвестному тогда семнадцатилетнему баиянцу, добравшемуся до Рио-де-Жанейро, предложив ему сотрудничать в газете «А маньян». По суждению другого бразильского литератора, «дарование Амаду позволяет ему выступать и эпиком, и лириком… А за лиричнейшим Жоржи Амаду открываешь тень Максима Горького».[63] И сам Амаду свидетельствовал, что в числе мировых классиков «Толстой и Горький научили меня секретам романа и гуманизму».[64] Горьковские слова «Человек — это звучит гордо» поставлены им эпиграфом к «Пастырям ночи».
Гуманистическое отношение к людям помогло писателю создать полнокровные, жизненные художественные образы. Их так много, что почти неосуществимой кажется задача в данной статье остановиться на оценках всех более или менее значительных героев. Ведь по подсчетам Пауло Тавареса, исследователя творчества Амаду, лишь в романах последнего периода, начиная с «Габриэлы» (опять-таки не включая «Великую Западню: мрачный облик»), действует свыше двух тысяч представителей разных социальных слоев бразильского общества.[65] А коль скоро мы коснулись цифровых данных, то читателю романа «Дона Флор и два ее мужа», быть может, небезынтересно узнать, что из 304 персонажей книги выведены под своими именами 137 реальных лиц[66] — друзей и знакомых писателя, хотя бразильское издание этого произведения предварено авторским предупреждением: «Одно и то же — постоянно и монотонно — повторяется после публикации каждого нового романа автора: всякий раз находится некий комедиант (некая комедиантка), готовый влезть в шкуру того или иного персонажа и затеять громкий скандал на газетных колонках, сопутствуемый саморекламой, взрывами шутих и угрозами в адрес романиста — избить, отдать под суд, убить. Желая заранее предупредить такого рода деяния, автор извещает всех, что никто из живущих здесь, в данном произведении, не списан с натуры».[67] Предупреждение, вполне понятно, обращено к тем, кто между достаточно спорными либо негативными лицами, действующими в романе, обнаружит как в зеркале собственное отображение.
Был, впрочем, и такой случай: родственники некоей ильеусской горожанки пытались убить писателя Ж. Медауара, неосторожно высказавшего в печати предположение, что именно эта Лурдес Марон послужила прототипом для создания образа мулатки Габриэлы в одноименном романе Амаду. Совсем иное — личные друзья романиста, салвадорские поэты, художники, врачи, судьи, промышленники, журналисты, певцы, капоэйристы, профессора, «жрецы» кандомблэ, музыканты, кулинарши… — кого только не встретишь в книге «Дона Флор и два ее мужа»! Кстати, дона Норма, бывшая учительница и приятельница доны Флор, всегда ей помогавшая — в жизни Норма дос Гимараэнс Сампайо, — была ближайшим другом Зелии и Жоржи Амаду и незадолго до своей безвременной кончины сопровождала их в одной из поездок в Москву. Доне Норме, по словам писателя, «благороднейшему и человечнейшему созданию, память которой чтят все бедняки Баии»,[68] он посвятил прочувствованные строки в «Баие Всех Святых». На страницах той же книги среди азартных игроков, завсегдатаев салвадорского кабаре «Табарис», впервые промелькнул некий Гуляка (у автора — Вадиньо), рожденный, очевидно, творческим вымыслом, но обогащенный чертами типичного характера, взятыми из реальной действительности, он и в «Баие Всех Святых» фигурирует в компании, знакомой нам по роману, — с Мирандоном (в жизни — Жозе Родригес де Миранда Фильо), с негром Аригофом (он же Исайас Карвальо) и прочими.
В бывшем рыбацком селении Рио Вермельо, ныне вошедшем в городскую черту Салвадора, где развертываются кое-какие события романа «Дона Флор и два ее мужа», живет Жоржи Амаду. Здесь он, работая над своим романом, каждодневно видел перед собой тех, кого включил в произведение, превратив в литературных героев.
А если на улице Алагоиньяс, в Рио Вермельо, соседи или случайные прохожие встречают неторопливо идущего коренастого, полного и седого человека, все они — негры, мулаты, кабокло — тепло его приветствуют, уважительно к нему обращаясь: «доутор» (доктор) или «мэстре» (мастер). То, что он писатель, не всякому ведомо, не каждый тут грамотен, чаще знают его как сведущего в таинствах кандомблэ либо капоэйры, даже доверенного мифических божеств афро-бразильского культа. Но, конечно, не за горами то время, когда все обитатели Рио Вермельо постигнут грамоту и раскроется перед ними многоцветное творчество их земляка, популярнейшего романиста бразильского народа.
Читая роман «Дона Флор и два ее мужа», невольно думаешь о том, что занимательную историю героини с ее невероятными приключениями рассказал нам все же не тот маститый, седовласый писатель, заседающий в Бразильской академия литературы в золотом расшитом парадном мундире с золотой цепью и шпагой, с окаймленной белоснежным плюмажем треуголкой — в торжественной традиционной форме «сорока бессмертных». Нет, не верится. Знакомству с доной Флор мы обязаны скорее тому юному и неимущему бунтарю из достопамятной салвадорской «Академии Мятежных» конца двадцатых годов, пылкому, неуемному фантазеру, которого звали просто Жоржи.
В самом деле, столько молодого задора в этом романе, столько романтического воображения, лирического вдохновения, бурлящего оптимизма и… поистине бунтовского вызова окружающему, что свойственно более всего юности! И вместе с тем даже не всегда заметен переход от искрометного юмора к беспощадно острой социальной сатире, равно как не сразу бросается в глаза грань между реальным и ирреальным. Немало серьезных, глубоких по значению своему проблем в этом внешне развлекательном произведении. Огонь писателя-сатирика направлен против тупого, заскорузлого мещанства, против деморализирующей буржуазной морали.
Дона Флор, пунктирные контуры которой намечались автором еще в первых его романах, по-своему — не будем строги к ней! — хотя порой она и поступает вопреки разуму «в ожесточенной битве между духовным и материальным», как выразился Амаду в ответе бразильской читательнице, — отстаивает собственные права. Право на самостоятельную жизнь, на свободное существование женщины в той среде, где ее хотели бы и еще пытаются связать узами церковных догм, затянуть во враждебный ее воле омут, низвести — как Габриэлу или Терезу Батисту в других романах писателя — к положению бесправного, безропотного существа.
А Гуляка? В цитированном ответе своей бразильской читательнице Жоржи Амаду, касаясь этого достаточно колоритного и достаточно ясного персонажа (как предельно ясен и сеу Теодоро), воздержался комментировать его новое, магическое появление в Салвадоре после внезапной кончины на карнавале: «Я, баиянец, лишь констатировал этот факт, не старался найти ему объяснение, предоставляя читателю восприять, истолковать».[69] Что ж, о «непредвиденном» в Баие автор уведомлял. И как бы мы ни относились к Гуляке, нельзя отрицать, что его возвращение «с того света» видится своеобразным поединком со смертью, — а в памяти всплывает высказывание тургеневского героя: «Да разве ты не знаешь, что любовь сильнее смерти?…»
В письме к издателю, открывая бразильскую публикацию романа «Тереза Батиста, уставшая воевать», Жоржи Амаду писал:
«Однажды я послал тебе, дорогой Мартинс, девушку по имени Габриэла, аромата гвоздики и цвета корицы, воспетую в краю какао, — где она теперь? Литературный персонаж принадлежит романисту, пока оба они вместе трудятся над своим творением — гончарной глиной, вымешанной с ненавистью и любовью на поту и крови, пропитанной болью, опрыснутой радостью. А сейчас девушка Габриэла из Ильеуса шествует по всему свету — кто знает, на скольких языках говорит, я уже счет потерял.
В другой раз, в доказательство нашей дружбы, направил тебе дону Флор, холостую, замужнюю, вдову, после счастливую со своими двумя мужьями, пленницу, разбившую оковы и освободившую любовь от предрассудков. Кроткое создание, кто мог бы сказать, что она сумеет действовать так, как поступала она? Нежданно-негаданно удивила меня она: мне казалось, что я ее знал, а, оказывается, нет. Это другая судьба, которая выскользнула из моих рук…».[70]
Дона Флор выскользнула из рук ее творца, но, продолжая бороться против буржуазного мира, она подтвердила, как мы знаем, в записке автору романа: «…зарю над морем все еще зажигает Ваша покорная слуга Флорипедес Пайва Мадурейра, дона Флор дос Гимараэнс».
Ю. Дашкевич. Жоржи Амаду, дона Флор, другие…
|
The script ran 0.014 seconds.
Поделиться:
