1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
Вот  почему я склонен думать, что все эти три предсказания чрезвычайно для меня  благоприятны. Иначе я бы их обжаловал.    

–  Приговоры Судьбы и Фортуны обжалованию не подлежат, – возразил  Пантагрюэль, – так утверждают древние законоведы и знаменитый Бальд (L.  ult. С. de leg.[520]).    

Дело  состоит в том, что Фортуна не признает над собой высшей инстанции, куда бы  можно было обратиться с жалобой на нее самое и на ее прорицания. Поэтому все,  кто ей подвластен, не могут восстановить положение, существовавшее до ее  приговора, о чем Бальд прямо говорит в L. Ait praetor. § ult ff. de  minor.[521]    

     Глава XIII

  О том, как Пантагрюэль советует Панургу предугадать через посредство снов,  счастлив или же несчастлив будет его брак    

     

– Ну,  раз мы не сходимся во мнениях касательно гаданий по Вергилию, давайте попробуем  другой способ предугадывания.    

–  Какой? – спросил Панург.    

–  Хороший, – отвечал Пантагрюэль, – античный и аутентичный, а именно  сны[522].  Ибо, отойдя ко сну при условиях, которые нам описывают Гиппократ, в книге peri  enupuivn[523],  Платон, Плотин, Ямвлих, Синесий[524],  Аристотель, Ксенофонт, Гален, Плутарх, Артемидор Дальдийский, Герофил[525], Кв.  Калабрийский[526],  Феокрит, Плиний Афиней и другие, душа часто предугадывает будущее.    

Мне нет  необходимости доказывать вам это подробно. Возьмем самый простой пример: вам,  верно, приходилось видеть, что когда дети вымыты, накормлены и напоены, то они  спят крепким сном, и кормилицы со спокойной совестью идут веселиться: они  вольны делать все, что им заблагорассудится, ибо их присутствие у колыбели в  это время не нужно. Так же точно, пока наше тело спит и до пробуждения ни в чем  нужды не испытывает, а пищеварение всюду приостановлено, душа наша  преисполняется веселия и устремляется к своей отчизне, то есть на небо. Там  душа вновь обретает отличительный знак своего первоначального божественного  происхождения и, приобщившись к созерцанию бесконечной духовной сферы, центр  которой находится в любой точке вселенной, а окружность нигде (согласно учению  Гермеса Трисмегиста[527],  это и есть Бог), сферы, где ничто не случается, ничто не проходит, ничто не  гибнет, где все времена суть настоящие, отмечает не только те события, которые  уже произошли в дольнем мире, но и события грядущие, и, принеся о них весть  своему телу и через посредство чувств и телесных органов поведав о них тем, к  кому она благосклонна, душа становится вещей и пророческой.    

Правда,  весть, которую она приносит, не полностью совпадает с тем, что ей довелось  видеть, и объясняется это несовершенством и хрупкостью телесных чувств: так  луна, заимствуя свет у солнца, отдает его нам не таким ярким, чистым, сильным и  ослепительным, каким она его получила.    

Вот  почему сонные видения требуют искусных, мудрых, сообразительных, опытных,  разумных и безупречных толкователей, или же, как их называли греки, онейрокритов  и онейрополов.    

По той  же самой причине Гераклит утверждал, что сны сами по себе ничего нам не  открывают, равно как ничего и не утаивают; они посылаются нам лишь как знамение  и прообраз тех радостей и печалей, которые ожидают нас самих или же кого-либо  еще. Об этом свидетельствует Священное писание, это же утверждают и светские  истории, в коих приводятся тысячи случаев, происшедших именно так, как они  пригрезились сновидцу или же другому лицу.    

Жители  Атлантиды и Фасоса, одного из островов Цикладских, лишены этого удобства: там  никто никогда не видит снов. Так же обстояло дело с Клеоном Давлийским и с  Фрасимедом, а в наши дни – с ученейшим французом Вилланованусом[528]: им  никогда ничего не снилось.    

Итак,  завтра, в час, когда ликующая розовоперстая Аврора разгонит ночной мрак,  постарайтесь как можно крепче заснуть. На это время вы должны будете отрешиться  от всех земных страстей: от любви, ненависти, надежды и страха.    

Как  некогда великий прорицатель Протей, обратившись и преобразившись в огонь, в  воду, в тигра, в дракона или же надев на себя другие диковинные личины, не мог  предсказывать будущее и принужден был для этой цели восстанавливать настоящее  свое и простейшее обличье, так и человек сможет принять в себя божество и  исполниться пророческого духа, только если самая божественная его часть (то  есть Nodz[529]  и Mens[530])  окажется мирной, спокойной и безмятежной, не волнуемой и не отвлекаемой  страстями и суетой мирскою.    

– Я  согласен, – объявил Панург. – Но как же мне полагается сегодня  ужинать: плотно или не плотно? Это вопрос не праздный. Если я поужинаю несытно  и невкусно, я ничего путного во сне не увижу, – одни лишь пустые мечтания,  такие же точно пустые, как мой желудок в ту пору.    

– Самое  лучшее было бы совсем не ужинать, – заметил Пантагрюэль, – особливо если  принять в рассуждение вашу упитанность и ваши привычки. Древний прорицатель  Амфиарай требовал, чтобы люди, которым его предсказания должны были открыться  во сне, в тот день ровно ничего не ели и в течение трех предшествующих дней не  пили вина. Мы с вами, однако ж, не станем прибегать к такой чрезмерно строгой  диете.    

Правда,  я убежден, что обжоре и пьянице трудно воспринять весть о вещах духовных,  однако ж со всем тем я не разделяю мнения людей, думающих, что длительный и  упорный пост скорее, чем что-либо другое, приводит к созерцанию горних  обителей.    

Вспомните  хотя бы моего отца Гаргантюа, имя которого я произношу с благоговением: он  любил повторять, что писания отшельников и постников – такие же дряблые,  худосочные и полные ядовитой слюны, как и их тело, да ведь и трудно сохранить  здоровый и спокойный дух, когда тело истощено, а между тем философы и медики  утверждают, что животные токи возникают, зарождаются и действуют благодаря  артериальной крови, которая наилучшим образом очищается в чудесной сети, под  желудочками мозга. Мой отец приводил в пример одного философа, – философ  этот полагал, что в уединении, вдали от толпы, ему легче будет комментировать,  размышлять и сочинять, а вышло иначе: вокруг него лаяли псы, завывали волки,  рычали львы, ржали кони, ревели слоны, шипели змеи, верещали ослы, трещали  цикады, ворковали голуби, – словом, это больше ему мешало, чем шум  Фонтенейской или же Ниортской ярмарки, ибо тело его ощущало голод, и желудок,  требуя утолить голод, выл, в глазах темнело, вены же, высасывая субстанцию из  мясистых частей, оттягивали книзу неприкаянный дух, пренебрегший своим  кормильцем и дарованным ему самою природой гостеприимным хозяином, то есть  телом. Так птица на руке у сокольничего хочет взлететь, а ремешок все тянет ее  книзу.    

Могу еще  сослаться на авторитет Гомера, отца всех наук: он свидетельствует, что греки  прервали плач о Патрокле, верном друге Ахилла, не прежде чем дал о себе знать  голод и желудки отказались снабжать их слезами, ибо телу, изнуренному долгим  постом, нечем бывает плакать и нечего источать.    

Золотая  середина всегда похвальна, придерживайтесь ее и в этом. Не ешьте за ужином  бобов, зайчатины, вообще ничего мясного[531],  моллюсков (их еще называют полипами), капусты и всякой другой пищи, которая  может возбудить и замутить ваши животные токи. Подобно тому как зеркало не  может отразить находящиеся против него предметы, если поверхность его замутнена  дыханием или туманом, так же точно дух лишается способности прозревать во сне,  когда тело возбуждают и беспокоят испарения, исходящие от незадолго перед тем  съеденных кушаний, ибо между телом и духом существует согласие нерушимое.    

Скушайте  несколько отменных груш, крустуменских и бергамотов, яблоко «карпендю», турских  слив, вишен из моего сада. И, пожалуйста, не бойтесь, что сны у вас из-за этого  будут смутные, обманчивые, не внушающие доверия, каковыми почитали иные  перипатетики осенние сны на том основании, что осенью люди больше, чем в другое  время года, потребляют плодов. Косвенное тому подтверждение мы находим и у  древних пророков и поэтов: они говорят, что сны пустые и обманчивые таятся под  покровом опавших листьев, а ведь листопад бывает осенью. Однако то естественное  брожение, которое так сильно в свежих плодах и которое через пары, вызванные  этим бурлением, легко передается животным частям (так именно образуется сусло),  теперь давно уже замерло и прекратилось. Ну, а затем выпейте чудесной воды из  моего источника.    

– Ваши  условия для меня трудноваты, – признался Панург. – Все же я на них  иду – овчинка стоит выделки, но только вот что: пусть мне принесут как можно  раньше позавтракать – прямо после моего сновидства, это уж непременно. В  остальном же я поручу себя обоим Гомеровым вратам, Морфею, Икелу, Фантасу и  Фобетору. Если они мне помогут, я им воздвигну веселый алтарь из тонкого пуха.  Окажись я в лаконском храме Ино[532],  что между Этилом и Таламом, недоумение мое, уж верно, с помощью богини  разрешилось бы прекрасными и радостными сновидениями.    

Затем он  обратился к Пантагрюэлю с вопросом:    

– А не  положить ли мне под подушку лавровых ветвей?    

– Не  стоит, – отвечал Пантагрюэль. – Это чистое суеверие, а все, что по  сему поводу писали Серапион Аскалонский, Антифон, Филохор, Артемон и Фульгенций  Планциад[533], –  сплошное заблуждение. Сюда же относятся, не в обиду будь сказано старику  Демокриту, левое плечо крокодила и хамелеона, и бактрийский камень под  названием эвметрид, и Аммонов рог: так называют эфиопы золотистого цвета  драгоценный камень в виде бараньего рога, похожий на рог Юпитера-Аммона. Кстати  сказать, эфиопы уверяют, будто сны людей, носящих этот камень, так же истинны и  непреложны, как оракулы.    

А вот  что пишут Гомер и Вергилий о двух вратах сна, которым вы намерены себя  поручить.    

Одни  врата – из слоновой кости, и из них выходят сны загадочные, обманчивые и  неверные, так как через слоновую кость, что вы с ней только ни делайте, ничего  нельзя разглядеть: плотность ее и непроницаемость препятствуют проникновению  зрительных токов и восприятию видимых подобий.    

Другие  врата – роговые, и из них выходят сны верные, истинные и непреложные, так как  через рог благодаря его блеску и прозрачности все подобия явственно и отчетливо  различимы.    

–  По-видимому, вы хотите сказать, – вмешался брат Жан, – что сны  рогоносцев, каковым с Божьей помощью, а равно и с помощью его супруги, не  преминет стать Панург, всегда истинны и непреложны.    

     Глава XIV

  Сон Панурга и его толкование    

     

Около  семи часов утра Панург явился к Пантагрюэлю, у которого уже собрались  Эпистемон, брат Жан Зубодробитель, Понократ, Эвдемон, Карпалим и другие, и при  виде Панурга Пантагрюэль, обратясь к ним, сказал:    

– Вот  идет сновидец.    

– Эти  слова когда-то дорого обошлись сыновьям Иакова[534], – заметил  Эпистемон, – они жестоко за них поплатились.    

Тут  заговорил сам Панург:    

– Я, ни  дать ни взять, сновидец Гийо. Мне что-то много чего снилось, да только я ровным  счетом ничего не понял. Запомнил я лишь, что привиделось мне, будто у меня есть  жена, молодая, статная, красавица писаная, и будто обходится и забавляется она  со мной как с малым ребенком.    

Так я  был рад-доволен, что и сказать нельзя. Уж она меня и ласкала, и щекотала, и  цапала, и лапала, и целовала, и обнимала, и для потехи приставляла к моему лбу  пару хорошеньких маленьких рожек. Я в шутку стал уговаривать ее приставить мне  рожки под глаза, чтобы лучше видеть, куда мне ее бодать, и чтобы Мом не признал  то место, которое выбрала она, неудачным и неподходящим, каковым он в свое  время нашел положение бычьих рогов. Сумасбродка моя, однако ж, не сдавалась на  уговоры и приставляла мне рожки все выше и выше. При этом – удивительное  дело! – мне совсем не было больно.    

Немного  погодя мне почудилось, будто я неизвестно каким образом превратился в барабан,  а она в сову.    

Тут мой  сон был прерван, и я, недовольный, недоумевающий и разгневанный, внезапно  пробудился.    

Вот вам  целое блюдо снов. Кушайте на здоровье и рассказывайте, как вы их понимаете.  Пойдем завтракать, Карпалим!    

– Я  понимаю так, если только я хоть что-нибудь смыслю в разгадывании снов, –  начал Пантагрюэль, – жена ваша не наставит вам рогов в прямом смысле,  зримых рогов, какие бывают у сатиров, но она не соблюдет супружеской верности,  станет изменять вам с другими и сделает вас рогатым. Этот вопрос с  исчерпывающей полнотой освещен у Артемидора. Равным образом вы не превратитесь  в барабан на самом деле, но жена будет вас бить, как бьют на свадьбах в барабан.  Она также не превратится в сову, но она вас оберет, а это как раз в совиных  нравах. Итак, сны ваши лишь подтверждают гадания по Вергилию: быть вам рогатым,  быть вам битым, быть вам обобранным.    

Тут  вмешался брат Жан.    

– А ведь  и правда! – воскликнул он. – Быть тебе, милый человек, рогатым,  можешь мне поверить, – чудные рожки у тебя вырастут. Хо-хо-хо! Храни тебя  Господь, господин Роголюб! Скажи-ка нам сейчас краткую проповедь, а я пойду с  кружкой по приходу.    

– Как  раз наоборот, – возразил Панург, – сон мой предвещает, что когда я  буду состоять в браке, то на меня посыплются все блага, как из рога изобилия.    

Вы  говорите, что рога эти будут, как у сатира. Атеп, amen, fiat, fiatur  ad differentiam papae[535].  Значит, буравчик мой всегда будет стоять на страже и, как у сатиров, никогда не  устанет. Все этого хотят, да немногим удается вымолить это у Неба. Следственно,  рогоносцем мне не быть вовек, ибо недостаток этот и есть непосредственная и  притом единственная причина рогов у мужей.    

Что  заставляет попрошаек клянчить милостыню? То, что дома им нечем набить суму. Что  заставляет волка выходить из лесу? Недостаток убоины. Что заставляет женщин  блудить? Сами понимаете. Сошлюсь в том на господ судейских: на господ  председателей, советников, адвокатов, прокуратов и прочих толкователей  почтенного раздела de frigidis et maleficiatis.    

Быть  может, это с моей стороны слишком смело, но мне кажется, что, понимая рога, как  положение рогоносца, вы допускаете явную ошибку.    

Диана  носит на голове рога в виде красивого полумесяца, – что ж, по-вашему, она  рогата? Как же, черт подери, может она быть рогата, коли она и замужем-то  никогда не была? Будьте любезны, выражайте свою мысль точнее, а не то Диана  сделает с вами то же, что сделала она с Актеоном.    

Добрый  Вакх также носит рога, и Пан, и Юпитер-Аммон, и многие другие. Ну так разве они  рогаты? Разве же Юнона шлюха? А ведь по фигуре metalepsis[536]  выходит так. Если при наличии отца и матери вы назовете ребенка подкидышем и  приблудным, это значит, что вы в вежливой форме и обиняками дали понять, что  отца вы почитаете за рогача, а мать за потаскушку.    

Нет, я  ближе к истине. Рога, которые мне приставляла жена, суть рога изобилия –  изобилия всех благ земных. Это уж вы мне поверьте. Одним словом, я все время  буду веселиться, как барабан на свадьбе, буду звенеть, буду греметь, буду  гудеть, буду п….ть! Для меня настанет счастливое время, уверяю вас. Жена моя  будет мила и пригожа, как совушка. А кто не верит, тому скатертью дорожка к  чертям в пекло.    

– Я беру  конец вашего сна и сравниваю с началом, – сказал Пантагрюэль. –  Сперва вы были наверху блаженства. Пробудились же вы внезапно, недовольный,  недоумевающий и разгневанный.    

– Да  ведь я же ничего не ел! – вставил Панург.    

– У меня  предчувствие, что все это – дурной знак. Да будет вам известно, что сон, внезапно  прерывающийся и оставляющий человека недовольным и разгневанным, или означает  худо, или же предвещает худо.    

Когда мы  говорим: означает худо, то под этим должно разуметь злокачественную  болезнь, коварную, заразную, скрытую, гнездящуюся внутри, и во время сна,  который, как учит медицина, всегда усиливает пищеварительную способность,  болезнь эта дает о себе знать и устремляется к поверхности. От этого тревожного  толчка ваш покой нарушается, а чувствительный нерв на это отзывается и  настораживается. Это все равно что, по пословице, раздразнить ос, всколыхнуть  болота Камарины или разбудить кошку.    

Когда же  мы, говоря о сонном видении, явившемся душе, употребляем выражение: предвещает  худо, то под этим должно разуметь, что какое-то несчастье суждено судьбою, что  оно надвигается и вот-вот обрушится.    

В  качестве примера сошлюсь на сон и тревожное пробуждение Гекубы, а также на сон  Эвридики, супруги Орфея. Обе они, как рассказывает Энний, пробудились внезапно  и с ужасным чувством. И что же! Спустя некоторое время на глазах у Гекубы  погибли ее супруг Приам, ее дети, ее отчизна. А Эвридика вскоре после своего  сна умерла мучительной смертью.    

Сошлюсь  на Энея: увидев во сне, что он беседует с умершим Гектором, Эней внезапно с  трепетом пробудился. И что же? В ту самую ночь была разграблена и сожжена Троя.  В другой раз, увидев во сне своих домашних богов и пенатов, он в ужасе  пробудился – и в тот же день выдержал на море страшную бурю.    

Сошлюсь  на Турна[537]:  фантастическое видение адской фурии подстрекало его во сне начать войну с  Энеем, и он, разгневанный, внезапно пробудился; впоследствии, после долгих  злоключений, он был умерщвлен тем же Энеем. Примеров тьма.    

Кстати,  об Энее: по словам Фабия Пиктора[538],  что бы Эней ни делал и ни предпринимал и что бы с ним самим ни происходило, все  это предварительно открывалось и являлось ему во сне.    

Приведенные  примеры не противоречат здравому смыслу. Ведь если сон и покой – это дар и  особая милость богов, как утверждают философы и как свидетельствует поэт:    

     

Был час, когда, слетев с небес благих,    

Коснулся сон усталых глаз людских*, –    

     

то  подобный дар может вызвать недовольство и гнев только в том случае, если вскоре  должно разразиться великое бедствие. Иначе покой не был бы покоем, дар – даром,  и посылался бы он не дружественными божествами, а враждебными демонами,  согласно ходячей поговорке: ecqrwn adwra dwra.[539]    

Представьте  себе, что за столом, уставленным яствами, сидит глава семьи и с большим  аппетитом ест, и вдруг в начале трапезы он в ужасе вскакивает. Тех, кто не  знает причины, это приводит в изумление. Что же бы это значило? А вот что: до  него донесся крик его людей: «Горим!», или крик его служанок: «Грабят!», или  крик его детей: «Убивают!» И главе семьи надлежит бросить еду, бежать на помощь  и принимать меры.    

Да и  потом, я припоминаю, что каббалисты и масореты, толкователи Священного писания,  указывая, как вернее всего определить, ангел явился вам или же дух зла, –  ибо и ангелы Сатаны принимают вид ангелов света, – усматривают различие  между первыми и вторыми в том, что добрый ангел, ангел-утешитель, являясь  человеку, сперва вселяет в него страх, а под конец утешает и оставляет его  радостным и счастливым, меж тем как злой ангел, ангел-соблазнитель, сперва  радует человека, а под конец оставляет его расстроенным, недовольным и  недоумевающим.    

     Глава XV

  О том, как Панург изворачивается, а равно и о том, что гласит монастырская  каббала по поводу солонины    

     

–  Господь да хранит от зла того, кто хорошо видит, но ничего не слышит! –  сказал Панург. – Вижу я вас прекрасно, а вот слышать не слышу совсем.  Ничего не понимаю, что вы говорите. У голодного желудка ушей не бывает.  Ей-богу, я сейчас волком завою от голода! Ведь я из сил выбился после этаких  трудов. Сам мэтр Муш[540]  не заставит меня повторить в этом году подобное сновидство.    

Не  ужинать, черт побери? Шиш! Брат Жан, идем завтракать! Если я вовремя  позавтракаю и желудок мой набит и сеном и овсом, то без обеда я в крайнем  случае и в силу необходимости как-нибудь проживу. Но не ужинать? Шиш! Это  заблуждение. Это против законов природы.    

Природа  сотворила день, чтобы мы развивали свои силы, трудились и чтобы каждый  занимался своим делом. А чтобы нам было удобнее, она снабдила нас свечой, то  есть ясным и радостным солнечным светом. Вечером она постепенно его у нас  забирает и как бы говорит нам: «Дети! Вы народ славный. Довольно трудиться!  Скоро ночь. Пора кончать работу, пора подкрепить свои силы добрым хлебом,  добрым вином, вкусными кушаньями, а потом, немного порезвившись, ложитесь и  спите, с тем чтобы наутро веселыми и отдохнувшими снова приняться за работу».    

Так  поступают сокольничие. Они не выпускают птиц сразу после кормежки, – пока  пища переваривается, птицы смирно сидят на жердочках.    

Это же  отлично понимал тот добрый папа, который ввел посты. Он установил пост до трех  часов пополудни – остальное время питайся как хочешь. Прежде редко кто обедал.  О монахах и канониках я не говорю. Да ведь им только и дела. Что ни день, то  праздник. Они строго блюдут монастырское правило: de missa ad mensam[541]. Они  садятся за стол, даже не дождавшись настоятеля. За столом, уписывая за обе  щеки, они готовы ждать его сколько угодно, а иначе – ни под каким видом. А вот  ужинали все, за исключением разве каких-нибудь сонных тетерь, – недаром  по-латыни ужин – соепа, то есть общее дело.    

Тебе это  известно, милый мой брат Жан. Ну, идем же, черт тебя дери, идем! Желудок мой  воет от голода, как пес. Набьем же его доверху хлебом по примеру Сивиллы,  накормившей Цербера[542], –  авось присмиреет. Ты любитель ломтиков хлеба, смоченных в супе, я же охотник до  зайчатинки, а закусить можно соленым хлебопашцем на девять часов.    

–  Понимаю, – сказал брат Жан. – Ты извлек эту метафору из монастырского  котла. «Хлебопашец» – это бык, который пашет, или, вернее, который пахал. «На  девять часов» – это значит хорошо уварившийся.    

В мое  время духовные отцы, держась старинного каббалистического установления, не  писаного, а изустного, тотчас по пробуждении, перед тем как идти к утрене,  занимались важными приготовлениями: дабы не принести с собой на богослужение  чего-либо нечистого, они какали в какальницы, сикали в сикальницы, плевали в  плевальницы, мелодично харкали в харкальницы, зевали в зевальницы. После этого  они благочестиво шествовали в святую часовню (так на ихнем жаргоне именовалась  монастырская кухня) и благочестиво заботились о том, чтобы солонина на завтрак  братьям во Христе нимало не медля была поставлена на огонь. Частенько они даже  сами его разводили.    

И вот  если утреня состояла из девяти часов, то они пораньше утром вставали, ибо после  такого долгого псалмолаяния у них должны были сильнее разыгрываться аппетит и  жажда, чем после вытья двух– или же трехчасовой утрени. А чем раньше,  руководствуясь помянутой мною каббалой, они вставали, тем раньше солонина  ставилась на огонь, а чем дольше она стояла, тем больше уваривалась, а чем  больше уваривалась, тем лучше становилась: для зубов мягче, для нёба слаще, для  желудка все менее отягощающей, иноков честных вдоволь насыщающей. Но ведь это  же и есть единственная цель и главное побуждение основателей монастырей, ибо  должно знать, что монахи едят не для того, чтобы жить, – они живут для  того, чтобы есть: в этом для них весь смысл земной жизни. Идем, Панург!    

– Теперь  я тебя понял, блудодей ты мой заправский, блудодей монастырский и  каббалистический! – вскричал Панург. – Как видно, для монахов эта  каббала – совсем даже не кабала. И я рад был бы скормить тебе целого кабана за  то, что ты так красноречиво изложил нам этот особый раздел  монастырско-кулинарной каббалы. Идем, Карпалим! Брат Жан, закадычный друг мой,  идем! Честь имею кланяться, господа! Сновидений было у меня предовольно, теперь  не грех и выпить. Идем!    

Не успел  Панург договорить, как Эпистемон громко воскликнул:    

–  Уразуметь, предвидеть, распознать и предсказать чужую беду – это у людей  обычное и простое дело! Но предсказать, распознать, предвидеть и уразуметь свою  собственную беду – это большая редкость. Эзоп в своих Притчах[543]  нашел для этого весьма удачный образ: человек появляется на свет с переметной  сумой; в передней торбе у нас лежат оплошности и беды чужие, и они всегда у нас  на виду, и знаем мы их наперечет, а в задней торбе лежат наши собственные  оплошности и беды, и видят их и разумеют лишь те из нас, к кому Небо особенно  милостиво.    

     Глава XVI

  О том, как Пантагрюэль советует Панургу обратиться к панзуйской сивилле    

     

Малое  время спустя Пантагрюэль призвал к себе Панурга и сказал:    

– Моя  любовь к вам, с годами усилившаяся, понуждает меня заботиться о вашем благе и о  вашей выгоде. Вот что я надумал. Говорят, в Панзу, близ Круле, проживает  знаменитая сивилла, которая безошибочно предсказывает будущее. Возьмите с собой  Эпистемона, отправляйтесь к ней и послушайте, что она вам скажет.    

– Уж  верно, это какая-нибудь Канидия или Сагана[544],  прорицательница, восседающая на треножнике, – заметил Эпистемон. – Я  потому так думаю, что о тех местах идет дурная слава: будто колдуний там  пропасть, куда больше, чем в Фессалии[545].  Обращаться к ним нельзя – Моисеев закон это запрещает.    

– Мы с  вами не евреи, – возразил Пантагрюэль, – а что она колдунья – это еще  не установлено и не доказано. Как же скоро вы возвратитесь, мы постараемся все  это раскумекать и как-нибудь доберемся до смысла.    

Почем мы  знаем, а вдруг это одиннадцатая сивилла или вторая Кассандра? Положим даже, она  совсем не сивилла и названия сивиллы не заслуживает, так что же, вас убудет,  что ли, если вы попросите ее разрешить ваше сомнение? Тем паче что о ней такая  молва, будто она знает и понимает больше всех в том краю и больше всех женщин  на свете. Что плохого в том, чтобы всегда учиться и всегда набираться знаний,  хотя бы от дурака, от печного горшка, от пузырька, от чулка, от башмака?    

Вы,  верно, помните, что Александр Великий после победы над царем Дарием под  Арбелами несколько раз в присутствии его сатрапов отказывался принять одного  человека, впоследствии же много-много раз в том раскаивался, да уж было поздно.  В Персии Александр одержал победу, но он находился очень далеко от Македонии,  своего наследственного государства, и его крайне огорчало, что он лишен  возможности получать оттуда вести как из-за чрезвычайной дальности расстояния,  так и из-за преград и препятствий, эти две страны разделяющих, а именно:  больших рек, гор и пустынь. И вот когда Александр находился по сему  обстоятельству в затруднительном положении и в состоянии озабоченности, и  озабоченности немалой, ибо, пока-то он получил бы уведомление и попытался  что-либо предпринять, царство его и государство давно бы успели покорить,  посадить там нового царя и создать новую державу, к нему явился из Сидона  купец, человек сообразительный и здравомыслящий, – впрочем, довольно бедно  одетый и из себя не видный; прибыл же он объявить и поведать царю, что он  открыл особый способ и путь и что благодаря его открытию царь может меньше чем  в пять дней известить свою страну о своих победах в Индии и сам получить  сведения о положении в Македонии и Египте. Александру его предложение  показалось вздорным и неосуществимым, и он даже не пожелал выслушать купца и  отказался с ним разговаривать.    

А между  тем что стоило Александру потолковать с ним и удостовериться, что, собственно,  он открыл? Велик ли ущерб и убыток был бы царю от того, что он узнал бы, какой  такой путь отыскал купец?    

Природа,  думается мне, не напрасно наделила нас ушами открытыми, без всякой дверцы или  же заслона, каковые имеются у глаз, у рта и других отверстий. Устроила она так,  по моему разумению, для того, чтобы мы всегда, даже ночью, беспрерывно могли  слушать и через слух беспрестанно пополнять свои знания, ибо из всех чувств  слух наиболее восприимчив. И, может статься, человек тот был ангел, то есть  посланник Бога, как, например, Рафаил, которого Бог послал Товиту. Слишком  скоро царь его отверг, слишком поздно после раскаялся.    

– Ваша  правда, – молвил Эпистемон, – и все же вы меня не убедили, что может  быть большой прок от предостережения и совета женщины, да еще такой женщины, да  еще из такого края.    

– А мне  так советы женщин, и в особенности старых, всегда идут на пользу, –  возразил Панург. – От их советов у меня отлично действует желудок, иногда  даже два раза в день. Друг мой! Это же настоящие легавые собаки, это указующие  персты. Неспроста их зовут ведуньями. Мне же больше нравится называть их  предведуньями, ибо им ведомо все, что ожидает нас впереди, и они верно это  предсказывают. Иной раз я даже называю их не сопливыми, а прозорливыми,  предостерегающими, как величали римляне Юнону, ибо от них нам всякий день исходят  предостережения спасительные и полезные. Вспомните Пифагора, Сократа, Эмпедокла  и нашего ученого Ортуина.    

Добавлю,  что я превозношу до небес древний обычай германцев, которые приравнивали советы  старух к священному сиклю[546]  и свято чтили эти советы. Руководясь их предостережениями и ответами, германцы  жили столь же счастливо, сколь мудры были полученные ими советы. Вот вам  пример: старушка Ауриния и мамаша Велледа[547],  жившие во времена Веспасиановы.    

В  женской старости, к вашему сведению, есть нечто умильное, то есть, я хотел  сказать, сивилльное. Ну, пошли с Богом! Пошли, чтоб тебя! Прощай, брат Жан!  Отдаю тебе на хранение мой гульфик.    

– Ладно,  я с вами пойду, – сказал Эпистемон, – но с условием: если только она  начнет гадать и ворожить, я вас брошу там одного, и только вы меня и видели.    

     Глава XVII

  О чем беседует Панург с панзуйской сивиллой    

     

На  дорогу ушло три дня. На третий день им указали дом прорицательницы: он стоял на  горе, под большим раскидистым каштаном. Путники без труда проникли в хижину,  крытую соломой, покосившуюся, закопченную, полупустую.    

– Вот мы  и пришли! – сказал Эпистемон. – Гераклит, великий скоттист и туманный  философ[548],  не выразил удивления, зайдя в подобное жилище, – он объяснил своим  ученикам и последователям, что боги приживаются в таких местах нисколько не  хуже, чем во дворцах, где полно всяческих услад. Я склонен думать, что именно  такова была хижина достославной Гекалы, где она чествовала юного Тесея; такою  была и хижина Гирея, или Энопиона, куда не побрезгали зайти перекусить и переночевать  Юпитер, Нептун и Меркурий и где они в благодарность за гостеприимство, трудясь  изо всей мочи, создали Ориона.    

Возле  очага они увидели старуху.    

– Да это  настоящая сивилла, – воскликнул Эпистемон, – точь-в-точь такая же,  как та старуха, которую столь правдиво изобразил Гомер: th ѓaminoi.[549]    

Старушонка,  жалкая, бедно одетая, изможденная, беззубая, с гноящимися глазами, сгорбленная,  сопливая, на ладан дышавшая, варила суп из недозрелой капусты, положив в него  ошметок пожелтевшего сала и старую говяжью кость.    

– Ах ты,  вот незадача! – воскликнул Эпистемон. – Опростоволосились мы с вами.  Никакого ответа мы от нее не добьемся – мы же не взяли с собой золотого прута.    

– Я  кое-что захватил, – молвил Панург. – В сумке у меня лежит такой  прутик в виде золотого колечка и несколько хорошеньких, веселеньких монеток.    

С этими  словами Панург низко поклонился старухе, преподнес ей шесть копченых бычьих  языков, полный горшок кускуса, флягу с питьем и кошелек из бараньей мошонки,  набитый новенькими монетками, снова отвесил низкий поклон, а затем надел ей на  безымянный палец чудное золотое колечко, в которое был изящнейшим образом  вправлен бесский жабий камень[550].  После этого он вкратце объяснил ей, зачем пришел, и обратился с покорной  просьбой погадать ему и сказать, каков будет его брак.    

Старуха  некоторое время хранила молчание, задумчиво жуя беззубым ртом, наконец уселась  на опрокинутую вверх дном кадку, взяла три старых веретена и принялась вертеть  и вращать их то так, то этак; затем она пощупала верхние их края, выбрала какое  поострее, а два других положила под ступку для проса.    

Потом  взяла прялку и девять раз повернула ее, а начиная с десятого круга, стала  следить за ее движением, уже не прикасаясь к ней, и так до тех пор, пока прялка  не пришла в состояние полного покоя.    

Далее я  увидел, что старуха сняла один башмак (такие башмаки называются у нас сабо),  накрыла голову передником, словно священник, надевающий, перед тем как служить  мессу, нарамник, и подвязала его у самой шеи ветхим пестрым полосатым лоскутом.  Вырядившись таким образом, она основательно приложилась к фляге, достала из  бараньей мошонки три монетки, засунула их в три ореховые скорлупки, а скорлупки  положила на опрокинутый вверх дном горшок из-под птичьих перьев и трижды  провела метлой по очагу, после чего бросила в огонь полвязанки вереску и сухую  лавровую ветку. Затем она молча стала смотреть, как все это полыхает, и вскоре  удостоверилась, что горение совершается бесшумно, не производя ни малейшего  треска.    

Тогда  она дурным голосом завопила, выкрикивая какие-то варварские слова с нелепыми  окончаниями, что заставило Панурга обратиться к Эпистемону:    

– Меня  бросило в дрожь, клянусь Богом! Я боюсь, что она меня заколдовала. Она говорит  не по-христиански. Поглядите: по-моему, она выросла на четыре ампана, после  того как накрылась передником. Что это она так двигает челюстями? Зачем поводит  плечами? Для чего шлепает губами, словно обезьяна, грызущая раков? У меня в  ушах звенит. Кажется, будто это воет Прозерпина. Того и гляди, нагрянут бесы.  У, мерзкие твари! Бежим! Дьявольщина, я умираю от страха! Я не люблю чертей.  Они меня раздражают, они мне противны. Бежим! Прощайте, сударыня, очень вам  благодарен! Я не женюсь! Нет, нет, слуга покорный!    

Тут  Панург направился к выходу, однако ж старуха опередила его: с веретеном в руке  она вышла в палисадник. Там росла старая смоковница. Старуха три раза подряд  тряхнула ее, а затем на восьми упавших листьях начертала веретеном несколько  коротких стихов. Потом пустила листья по ветру и сказала:    

– Коль  хотите, так ищите, коли сможете, найдите: там написано, какую семейную жизнь  уготовала вам судьба.    

С этими  словами она двинулась к своей норе и, остановившись на пороге, задрала платье,  нижнюю юбку и сорочку по самые подмышки и показала зад.    

Увидевши  это, Панург сказал Эпистемону:    

– Мать честная,  курица лесная! Вот она, сивиллина пещера![551]    

Старуха  внезапно захлопнула за собой дверь и больше уже не показывалась.    

Тут все  бросились искать листья и отыскали их с превеликим трудом, оттого что ветер  разбросал их по кустам. Разложив листья по порядку, они прочли следующее  изречение в стихах:    

     

Жена шелуху сорвет    

С чести твоей.    

     

Набит не тобою живот    

Будет у ней.    

     

Сосать из тебя начнет    

Соки она.    

     

И шкуру с тебя сдерет,    

Но не сполна*.    

     

     Глава XVIII

  О том, как Пантагрюэль и Панург по-разному толкуют стихи панзуйской сивиллы    

     

Подобрав  листья, Эпистемон и Панург возвратились ко двору Пантагрюэля отчасти довольные,  отчасти раздраженные. Довольны они были тем, что возвратились домой, а  раздражены трудностями пути, ибо путь оказался неровным, каменистым и неудобным.  Они подробно рассказали Пантагрюэлю о своем путешествии и о том, что собой  представляет сивилла. В заключение они передали ему листья смоковницы и  показали надпись, состоявшую из коротких стихотворных строк.    

Ознакомившись  с приговором сивиллы, Пантагрюэль вздохнул и сказал Панургу:    

– Ну,  теперь все ясно. Пророчество сивиллы недвусмысленно возвещает то самое, что нам  уже открыли гадания по Вергилию, равно как и собственные ваши сны, а именно:  что жена вас обесчестит, что она наставит вам рога, ибо сойдется с другим и от  него забеременеет, что она вас лихо обворует, что она будет вас бить и обдерет  и повредит какой-нибудь из ваших органов.    

– Вы  смыслите в полученных нами предсказаниях, как свинья в сластях, – заметил  Панург. – Извините, что я так выразился, но я слегка раздражен. Все это  следует понимать в обратном смысле. Выслушайте меня со вниманием.    

Старуха  говорит: подобно тому как боб не виден до тех пор, пока его не вылущишь, так же  точно добродетели мои и совершенства останутся втуне до тех пор, пока я не  женюсь. Сами же вы сколько раз мне говорили, что видные посты и должности  срывают с человека все покровы, раскрывают всю его подноготную. Иными словами,  вы можете узнать наверняка, что это за человек и чего он стоит, только после  того как он начнет вершить делами. До тех пор пока он не выйдет за пределы  частной жизни, он является для нас такою же точно загадкою, как боб в кожуре.  Вот что означает первое двустишие. Ведь вы же не станете утверждать, что честь  и доброе имя порядочного человека висят у шлюхи на хвосте?    

Второе  двустишие гласит: жена моя будет беременна (а ведь это и есть высшее блаженство  семейной жизни), но не мной. Черт побери, я думаю! Она будет беременна  хорошеньким маленьким детеночком. Я уже сейчас люблю его всем сердцем, я от  него без ума. У, ты мой поросенок! Я позабуду все самые большие и самые горькие  обиды, едва лишь увижу его и услышу младенческий его лепет. Спасибо этой  старухе! Честное слово, я назначу ей из моих рагуанских доходов хороший  пенсион, но только не в виде временного вспомоществования, как у немощных умом  бакалавров, но постоянный, как у почтенных профессоров. А по-вашему выходит,  что жена моя будет носить меня во чреве, что она меня зачнет и родит и что про  меня станут говорить: «Панург – второй Вакх. Он дважды родился. Он возродился,  как Ипполит, как Протей, который в первый раз родился от Фетиды, а во второй –  от матери философа Аполлония, как оба Палики, родившиеся в Сицилии, у берегов  Симета. Его жена была им беременна. Он восстановил древнюю мегарскую палинтокию  и Демокритов палингенез»[552]?  Вздор! И слушать не хочу!    

Третье  двустишие гласит: жена высосет у меня немало соков. На здоровье! Вы, конечно,  догадываетесь, что речь идет о той палочке с одним концом, что подвешена у меня  внизу. Клятвенно обещаю вам позаботиться о том, чтобы палочка у меня всегда  была сочная и ни в чем недостатка не ощущала. Словом, моя жена внакладе не  будет. Она свое получит. Между тем вы усматриваете в этом двустишии аллегорию и  толкуете его как хищение и кражу. Я согласен с вашим толкованием, аллегория мне  нравится, но только я понимаю ее иначе. По-видимому, из доброжелательности ко  мне вы все толкуете так, как мне невыгодно, и притягиваете свои объяснения за  волосы: недаром люди ученые говорят, что любовь необычайно пуглива и что истинная  любовь непременно должна испытывать страх. А по-моему, – да вы и сами  прекрасно это понимаете, – воровство здесь, как и у многих древних  латинских писателей, означает сладкий плод любовных утех, который должен быть  сорван тайком и украдкой, ибо так угодно Венере. Вы спросите, почему? Потому,  что кипрская богиня предпочитает, чтобы любовными шалостями занимались  крадучись, где-нибудь меж дверей, на ступеньках лестницы, на рассыпавшейся  вязанке хвороста, прячась за ковры, чтобы все было шито-крыто (и тут мне нечего  ей возразить), но только не при солнечном свете, как учат циники, не под  балдахином, не за пологом златотканым, не с роздыхом и со всеми удобствами: с  алым шелковым опахалом, с султаном из индюшиных перьев для отгона мух, и чтобы  подружка при этом не ковыряла у себя в зубах соломинкой, выдернутой из тюфяка.  А вы, значит, склоняетесь к мысли, что она меня оберет и высосет, как  высасывают устриц из раковин и как киликийские женщины (свидетель – Диоскорид)  собирают чернильные орешки? Ошибаетесь. Кто обирает, тот не сосет, а хапает, не  в рот сует, а в мешок, тащит да подтибривает.    

Четвертое  двустишие гласит: моя жена обдерет меня, но не всего. Прекрасно сказано! Вы же  толкуете это как побои и членовредительство. Попали пальцем в небо. Умоляю вас,  отрешитесь вы от земных помыслов, возвысьте взор ваш до созерцания чудес  природы, и вы сами осудите свои ошибки и признаете, что предсказания  божественной сивиллы вы понимали превратно. Положим (но только ни в коем случае  не допустим и не доведем до этого), моя жена по наущению нечистого духа  пожелает и вознамерится сыграть со мною злую шутку, обесславить меня, наставить  мне пару длиннющих рог – до самых ног, обобрать меня и обидеть; со всем тем  желание ее и намерение в жизнь не претворятся.    

Довод,  который утверждает меня в сей мысли, зиждется на твердом основании и почерпнут  мною из глубин монастырской пантеологии. Сообщил же мне его брат Артурий  Нюхозад, дай Бог ему здоровья: было это в понедельник утром, когда мы с ним  вдвоем съели целый четверик свиных колбасок, и еще в это время, как сейчас  помню, поливал дождь.    

При  сотворении мира или же чуть-чуть позднее женщины сговорились между собой  сдирать с живых мужчин кожу, ибо мужчины намеревались всюду забрать над ними  власть. И в подтверждение сего участницы заговора дали торжественное обещание и  поклялись святой кровью. Но – о тщета начинаний, предпринимаемых женщинами, о  слабость женского пола! Прошло более шести тысяч лет с тех пор, как они  принялись обдирать или, по выражению Катулла, облуплять мужчин с самого приятного  для них органа, жилистого и пещеристого, и пока только успели ободрать одну  головку. Евреи с досады сами ввели обрезание и обрезают себе его и загибают  крайнюю плоть: они предпочитают, чтобы их называли обрезанцами и подстриженными  марранами, лишь бы только их не подрезали женщины, как это бывает у всех других  народов. Моя жена не пойдет против течения и, если потребуется, обдерет меня, я  же охотно ей это позволю, только не дам ободрать всего. Можете быть уверены,  добрый мой король.    

– Вы,  однако ж, не объяснили, – вмешался Эпистемон, – отчего старуха долго  глядела на огонь, а потом дико и страшно закричала, лавровая же ветвь сгорела  бесшумно, не издав ни малейшего треска. Вам известно, что это – печальное  предзнаменование и весьма недобрый знак, как о том свидетельствуют Проперций,  Тибулл, хитроумный философ Порфирий, Евстафий в своих комментариях к Гомеровой Илиаде  и другие.[553]    

– Тоже  нашли на кого сослаться! – воскликнул Панург. – Все поэты – безумцы,  а все философы – выдумщики, такие же полоумные, как и все их суемудрие, то бишь  любомудрие!    

     Глава XIX

  О том, как Пантагрюэль восхваляет советы немых    

     

При этих  словах Пантагрюэль погрузился в глубокое раздумье и долго потом хранил  молчание. Затем обратился к Панургу:    

– Вас  смущает лукавый, однако ж послушайте, что я вам скажу. Я читал, что в старину  предсказания письменные и устные не почитались самыми верными и самыми точными.  Многие из тех, что вначале были признаны тонкими и хитроумными, впоследствии  оказывались неверными, как по причине двусмысленности, двоякозначимости и  неясности слов, так и по причине краткости изречений. Вот почему Аполлон, бог  прорицания, именовался Loxiaz. Самыми верными и непререкаемыми предсказаниями  почитались те, что выражались движениями и знаками. Такого мнения придерживался  Гераклит. И так именно предсказывал Юпитер-Аммон, так пророчествовал у  ассирийцев Аполлон. Поэтому-то они и изображали его бородатым, в одежде  умудренного годами старца, а не нагим, безбородым юнцом, как это делали греки.  Давайте применим этот самый способ: попросите какого-нибудь немого, чтобы он  молча, знаками, дал вам совет.    

–  Согласен, – объявил Панург.    

– Но  только этому немому надлежит быть глухим от рождения и именно вследствие этого  немым, – прибавил Пантагрюэль. – Ведь самый доподлинный немой – это  тот, который не слышит от рождения.    

– Что вы  этим хотите сказать? – спросил Панург. – Если верно, что человек,  никогда не слышавший, как говорят другие, сам тоже не говорит, то я логическим  путем привел бы вас к чудовищному и парадоксальному заключению. Ну да уж ладно.  Вы, стало быть, не верите рассказу Геродота про двух детей, которых Псамметих,  царь египетский, велел держать и воспитывать в хижине, храня совершенное  молчание, и которые через известный срок произнесли слово «бек», что  по-фригийски означает хлеб?    

–  Нисколько не верю, – отвечал Пантагрюэль. – Это неправда, что у нас  будто бы есть какой-то данный нам от природы язык. Все языки суть произвольные  и условные создания различных народов. Слова, утверждают диалектики, сами по  себе ничего не значат, им можно придать какой угодно смысл. Все это я вам  говорю не зря. Бартол (L. priта de verb. oblig.[554]) рассказывает,  что в его времена жил в Губбио некто мессер Нелло де Габриэлис. Случилось так,  что человек этот оглох, но со всем тем он понимал любого итальянца, как бы тихо  тот ни говорил, единственно по его жестам и движениям губ. Потом у одного  сведущего и изящного писателя я вычитал[555],  что армянский царь Тиридат во времена Нерона прибыл в Рим и приняли его там  чрезвычайно торжественно и с подобающими почестями, дабы связать его узами  вечной дружбы с сенатом и народом римским. Во всем городе не осталось такой  достопримечательности, которую бы ему не предложили осмотреть и не показали.  Перед его отъездом император поднес ему великие и необычайные дары, а затем  предложил выбрать, что ему особенно в Риме понравилось, клятвенно обещав при  этом не отказать ни в чем, чего бы гость ни потребовал. Гость, однако ж,  попросил себе только одного комедианта, – он видел его в театре и, хотя не  понимал, что именно комедиант говорил, понимал все, что тот выражал знаками и  телодвижениями; ссылался же гость на то обстоятельство, что под его скипетром  находятся народы, говорящие на разных языках, и, чтобы отвечать им и говорить с  ними, ему требуется множество толмачей, а этот, мол, один заменит всех, ибо он  так прекрасно умеет изъясняться жестами, что кажется, будто пальцы его говорят.  Вам же следует выбрать глухонемого от природы, дабы движения его и знаки были  подлинно пророческими, но не придуманными, не приукрашенными и не поддельными.  Остается только узнать, к кому бы вы хотели обратиться за советом: к мужчине  или к женщине.    

– Я бы с  удовольствием обратился к женщине, – сказал Панург, – но я опасаюсь  двух вещей.    

Во-первых,  что бы женщины ни увидели, они непременно представят себе, подумают и  вообразят, что это имеет касательство к священному фаллосу. Какие бы движения и  знаки ни делались и какие бы положения ни принимались в их присутствии, все это  они толкуют в одном направлении и все подводят к потрясающему акту трясения.  Следственно, мы будем введены в обман, так как женщины вообразят, что все наши  знаки – амурного характера. Позвольте вам напомнить один случай, который  произошел в Риме двести шестьдесят лет спустя после основания города. Один юный  патриций встретил на холме Целии римскую матрону по имени Верона, глухонемую от  рождения, но так как юноша и не подозревал, что имеет дело с глухонемой, то,  сопровождая свою речь свойственными италийцам жестами, он обратился к ней с  вопросом, кого из сенаторов встретила она, поднимаясь на гору. Слов его она не  разобрала и решила, что речь идет о том, что всегда было у нее на уме и с чем  молодой человек, естественно, мог обратиться к женщине. Тогда она  знаками, – а в сердечных обстоятельствах знаки неизмеримо более пленительны,  действенны и выразительны, нежели слова, – завлекла его к себе в дом и  знаками же дала понять, что эта игра ей по вкусу. В конце концов они, не говоря  ни слова, вволю набарахтались.    

А еще я  боюсь, что глухонемая женщина вовсе ничего не ответит на наши знаки, а сей же  час упадет на спину: она, дескать, согласна удовлетворить молчаливую нашу  просьбу. Если же она ответит нам какими-либо знаками, то знаки эти будут столь  игривы и столь потешны, что мы сами истолкуем ее помыслы в амурном смысле. Вы,  конечно, помните, что в Крокиньольской обители монашка сестра Толстопопия  забеременела от молодого послушника Ейвставия, и как скоро аббатиса о том  проведала, то призвала ее к себе и при всем капитуле обвинила в кровосмешении,  монашка же привела в свое оправдание тот довод, что это, мол, совершилось  против ее воли, что брат Ейвставий овладел ею насильно. Аббатиса возразила:  «Негодница! Ведь это было в дормитории, почему же ты не закричала? Мы бы все  поспешили тебе на помощь». Провинившаяся ей, однако, на это ответила, что она  не посмела кричать, так как в дормитории вечно должна царить тишина. «А почему,  негодница ты этакая, – спросила аббатиса, – почему ты не подала знака  своим соседкам по комнате?» – «Я и так изо всех сил подавала им знаки  задом, – отвечала Толстопопия, – да никто мне не помог». – «Но  отчего же ты, негодница, немедленно не прибежала ко мне и не рассказала, –  допытывалась аббатиса, – чтобы мы могли по всей форме притянуть его к  ответу? Доведись до меня, я бы так и сделала и тем доказала свою невиновность». –  «Я вот чего боялась, – молвила Толстопопия: – Ну как я умру внезапно и  свой грех и окаянство унесу с собой на тот свет? Того ради, прежде чем он ушел  из комнаты, я у него исповедалась, и он наложил на меня такую епитимью: никому  ничего не разглашать и не рассказывать. Уж больно великий это грех – открыть  тайну исповеди, Бог и ангелы Его такому греху не потерпят. Не ровен час, огонь  сошел бы с небеси и спалил все наше аббатство, а мы бы все низринулись в  преисподнюю, как это случилось с Дафаном и Авироном».[556]    

– Меня  вы этим не удивили, – заметил Пантагрюэль. – Я хорошо знаю, что  монахи не так боятся нарушить заповеди Божьи, как боятся не соблюсти свой  монастырский устав. Что ж, обратитесь к мужчине. По-моему, вам подойдет  Козлонос. Он глухонемой от рождения.    

     Глава XX

  О том, как Козлонос отвечает Панургу знаками    

     

Послали  за Козлоносом, и на другой же день он явился. Как скоро он прибыл, Панург  пожаловал ему жирного теленка, половину свиной туши, два бочонка вина, меру  зерна и тридцать франков мелочью; затем Панург привел его к Пантагрюэлю и в  присутствии придворных сделал Козлоносу такой знак: он довольно долго зевал и,  зевая, водил у самого рта большим пальцем правой руки, изображая греческую  букву тау, каковой знак он повторил несколько раз. Засим, подняв глаза к  небу, стал вращать ими, словно коза во время выкидыша, и между тем кашлял и  глубоко вздыхал. После этого он показал, что гульфик у него отсутствует, затем  вытащил из-под сорочки свой кинжал и, зажав его в кулак, принялся мелодично  постукивать им о ляжки; наконец стал на левое колено и скрестил руки на груди.    

Козлонос  с любопытством смотрел на него, затем поднял левую руку и пальцы ее сжал в  кулак, за исключением большого и указательного: их он приставил один к другому  так, что они едва касались ногтями.    

– Я  догадался, что он хочет сказать этим знаком, – объявил Пантагрюэль. –  Во-первых, это означает женитьбу, а во-вторых, как учат пифагорейцы, число  тридцать. Вы женитесь.    

– Очень  вам благодарен, – обратясь к Козлоносу, молвил Панург, –  архитриклинчик вы мой, конвоирчик вы мой, альгвазильчик вы мой, сбирчик вы мой,  надзирательчик вы мой!    

При этих  словах Козлонос, еще выше задрав левую руку, вытянул и, сколько мог, растопырил  все пять ее пальцев.    

– Сейчас  он с помощью пятерки более обстоятельно дает нам понять, что вы  женитесь, – пояснил Пантагрюэль. – И, мало того что вы будете  женихом, супругом и мужем, – вы будете счастливы в семейной жизни. Видите  ли, согласно Пифагору, число пять есть число брачное, указывающее на то, что  брак и свадьба – дело уже решенное, ибо число это состоит из тройки, первого  нечетного числа, и двойки, первого четного числа, то есть как бы из мужского и  женского начал, вступивших в соединение. И точно: некогда в Риме зажигали в  день свадьбы пять факелов, и нельзя было зажечь ни больше, ни меньше, хотя бы  это была самая богатая или же, напротив, самая бедная свадьба. Кроме того, во  времена стародавние язычники молились за новобрачных пяти богам (или же одному  божеству в его пяти благодетельных свойствах): Юпитеру – бракоустроителю, Юноне  – председательнице свадебных пиршеств, Венере прекрасной, Пейто – богине  убеждения и красноречия и Диане, вспомоществующей при родах.    

– Ах,  мой милый Козлонос! – вскричал Панург. – Я ему подарю мызу близ Сине  и ветряную мельницу в Мирбале.    

Тут немой  оглушительно чихнул, вздрогнул всем телом и повернулся налево.    

– Ах ты,  бык его забодай, это еще что такое? – воскликнул Пантагрюэль. – Не к  добру, ой, не к добру! Он намекает на то, что брак ваш будет неблагополучным и  несчастным. По словам Терпсиона, чох – это один из сократических демонов. Чох  направо означает, что можно уверенно и смело идти избранным путем к намеченной  цели и что начало, дальнейшее развитие и окончание будут удачны и успешны, в то  время как чох налево означает противоположное.    

– Вы имеете  обыкновение, – заметил Панург, – все истолковывать в худшую сторону и  при этом шиворот-навыворот, – прямой Дав, вот вы кто. А я ничему этому не  верю. Этот ваш бумагомарака Терпсион – не кто иной, как записной враль.    

– Но и  Цицерон что-то такое говорит о чихании во второй книге De divinatione, –  возразил Пантагрюэль.    

Тут  Панург повернулся к Козлоносу и сделал такой знак: вывернул веки, задвигал  челюстями справа налево и высунул наполовину язык. Затем раскрыл левую руку, но  так, что средний ее палец по отношению к ладони занял положение  перпендикулярное, и приставил ее к штанам вместо гульфика; правую же руку он  сжал в кулак, за исключением большого пальца, каковой палец он, просунув под  правую подмышку, приставил к спине выше ягодиц – к тому месту, которое у арабов  называется альхатим. Потом сейчас же переменил руки: правой руке придал  положение левой и приставил к тому месту, где надлежало быть гульфику, а левой  придал положение правой и приставил к альхатиму. Эту перемену рук он повторил  девять раз. После девятого раза он привел веки в естественное их состояние,  равно как челюсти и язык; затем искоса взглянул на Козлоноса и зажевал губами,  как обезьяна или же как кролики, когда едят овес на корню.    

В ответ  на это Козлонос поднял совершенно раскрытую правую руку, затем вставил большой  палец, до первого сустава, между третьими суставами среднего и безымянного  пальцев и крепко его там зажал, прочие суставы помянутых пальцев согнул,  указательный же и мизинец вытянул. Расставив таким образом пальцы, он положил  руку Панургу на пупок, а засим, опираясь на мизинец и указательный, как на  ножки, стал двигать большим пальцем. Мало-помалу рука его поднималась все выше  и выше, касаясь Панургова живота, области желудка, груди, шеи и, наконец,  подбородка, после чего он сунул двигающийся большой палец ему в рот, затем  почесал ему нос, а дойдя до глаз, сделал такое движение, будто собирался  выдавить их. Тут Панург рассердился и предпринял попытку вырваться и убежать от  немого. Козлонос, однако, продолжал тереть ему большим пальцем то глаза, то  лоб, то поля шляпы. В конце концов Панург возопил:    

– Эй вы,  умалишенный! Оставьте меня в покое, а то я вас изобью! Если вы не перестанете  меня злить, я из вашей поганой физиономии сделаю маску.    

– Он же  глухой, – вмешался брат Жан. – Он не слышит, что ты ему говоришь,  чудила ты этакий! Набей ему харю – вот этот знак он поймет.    

– Какого  черта нужно от меня этому шарлатану? – кричал Панург. – Мои глаза ему  не яички, чтобы их так давить. Яичницы из них все равно не выйдет. Ей-богу, da  jurandi, я вас сейчас досыта накормлю щелчками впрослоечку с оплеухами!    

И тут  он, подавшись назад, стрельнул в сторону Козлоноса губами.    

Немой,  видя, что Панург от него пятится, забежал вперед, вцепился в него и сделал  такой знак: опустил правую руку во всю ее длину, до самого колена, и, сложив  пальцы в кулак, просунул большой палец между средним и указательным; затем  левой рукой начал тереть себе правую руку выше локтя и одновременно то медленно  поднимал эту руку на высоту локтя и выше, то внезапно ее опускал; и так он  попеременно то поднимал руку, то опускал и показывал ее Панургу.    

Панург,  озлившись, замахнулся на него кулаком, однако из уважения к Пантагрюэлю  сдержался.    

Тут  Пантагрюэль сказал:    

– Уж  если вас возмущают самые знаки, то как же вы будете возмущены, когда узнаете,  какой заключен в них смысл! Всякая истина находит себе отклик в другой истине.  Немой утверждает и указывает, что вы будете женаты, рогаты, биты и обворованы.    

– Что я  женюсь – это я вполне допускаю, – объявил Панург, – все же остальное  отрицаю начисто. И уж вы, будьте настолько любезны, поверьте мне, что еще ни  одному человеку в мире так не везло на женщин и на лошадей, как мне.    

     Глава XXI

  О том, как Панург советуется с одним престарелым французским поэтом по имени  Котанмордан    

     

–  Никогда еще не видел я человека, столь закоснелого в своих представлениях, как  вы, – молвил Пантагрюэль. – Однако ж, дабы рассеять ваши сомнения, я  готов сдвинуть гору. Вот к какому решению я пришел. Лебеди – птицы, посвященные  Аполлону, – поют, только когда чувствуют приближение смерти, поют по  крайней мере те из них, что водятся на реке Меандр во Фригии (я потому  оговариваю это особо, что Элиан и Александр Миндский пишут, будто в других  местах они видели много умирающих лебедей, но никто из них не пел). Итак, пение  лебедя есть верная примета близкой его смерти, и он не умрет до тех пор, пока  не споет. Равным образом поэты, находящиеся под покровительством Аполлона,  перед смертью обыкновенно становятся пророками и по внушению Аполлона  предсказывают в своих песнопениях будущее.    

Более  того, я слыхал от многих, что всякий дряхлый старик, стоящий одной ногой в  гробу, без труда угадывает, что с нами будет. Сколько я помню, Аристофан в  одной из своих комедий называет стариков сивиллами: ўO de nerwn dibullia[557]    

Когда  мы, стоя на молу, издали завидим в открытом море корабль с моряками и  путешественниками, мы только молча за ними следим и молим Бога, чтобы они  благополучно причалили, но едва лишь они приблизятся к гавани, как мы уже и  словами и движениями приветствуем их и поздравляем с тем, что они достигли  пристани, укрытой от бурь, и теперь снова с нами; так же точно, согласно учению  платоников, ангелы, герои и добрые демоны, завидев людей, приближающихся к  смерти, как к некоей надежной и спасительной гавани, гавани отдохновения и  покоя, отрешившихся от земных тревог и волнений, приветствуют их, утешают,  беседуют с ними и тут же начинают обучать искусству прорицания.    

Я не  стану ссылаться на примеры, какие являет нам древность: на Исаака, Иакова,  Патрокла, напророчившего Гектору, Гектора, напророчившего Ахиллу, Полимнестора,  напророчившего Агамемнону и Гекубе, некоего родосца, восславленного Посидонием,  Калана – индийца, напророчившего Александру Великому, Орода, напророчившего  Мезенцию, и других; я хочу лишь привести вам на память просвещенного и  отважного рыцаря Гийома дю Белле[558],  покойного сеньора де Ланже, который скончался на горе Тарар десятого января в  преклонном возрасте, по нашему исчислению – в тысяча пятьсот сорок третьем  году, если исходить из римского календаря. Часа за три – за четыре до его  кончины мы еще слушали его бодрые, спокойные, вразумительные речи, в коих он  предсказывал то, что частично потом сбылось и чему еще суждено сбыться, хотя в  то время его пророчества казались нам странными и совершенно невероятными, ибо  тогда ничто еще не подтверждало правильности его предсказаний. Недалеко отсюда,  под Вилломером, проживает один престарелый поэт, некто Котанмордан, тот самый,  который женился вторым браком на достоименитой Сифилитии, от какового брака  родилась у них красавица дочь по имени Базош. Я слышал, что он при смерти, при  последнем издыхании. Ступайте к нему и послушайте его лебединую песнь. Может  статься, вы получите от него желанный ответ и его устами Аполлон разрешит ваши  сомнения.    

–  Ладно, – сказал Панург. – Но только, Эпистемон, идем не мешкая, а то  как бы смерть нас не опередила. А ты, брат Жан, пойдешь с нами?    

–  Ладно, – сказал брат Жан. – Из любви к тебе, блудодейчик, пойду с  удовольствием. Ведь я тебя всей печенкой люблю.    

Нимало  не медля они тронулись в путь и, войдя в жилище поэта, застали доброго  старикана уже в агонии, хотя вид у него был жизнерадостный и смотрел он на  вошедших открытым и ясным взором. Поздоровавшись с ним, Панург надел ему на  безымянный палец левой руки, в виде дара от чистого сердца, золотой перстень с  чудным крупным восточным сапфиром; затем в подражание Сократу он подарил ему  красивого белого петуха; петух тотчас же вскочил к больному на постель, поднял  голову, превесело встрепенулся и весьма громко запел. После этого Панург в  наиучтивейших выражениях попросил поэта высказать и изложить свое суждение  касательно тех сомнений, какие вызывает его, Панурга, намерение жениться.  Добрый старик велел принести чернила, перо и бумагу. Все было тот же час  принесено. Тогда старик написал следующее стихотворение:    

     

Женись, вступать не вздумай в брак,    

Женившись, угадаешь в рай.    

А коль не женишься, то знай,    

Что был ты вовсе не дурак.    

     

Не торопись, но поспешай.    

Беги стремглав, замедли шаг.    

Женись иль нет.    

Постись, двойной обед съедай.    

     

То, что починено, ломай.    

Разломанное починяй.    

Балуй ее, бей за пустяк.    

Женись иль нет*.    

     

Стихи  эти старик передал посетителям и сказал:    

–  Ступайте, детки, храни вас Царь Небесный, и не приставайте ко мне больше ни с  какими делами. Сегодня, в этот последний мой и последний майский день, я уж  потратил немало трудов и усилий, чтобы выгнать отсюда целое стадо гнусных,  поганых и зловонных тварей, черных, пестрых, бурых, белых, серых и пегих, не  дававших мне спокойно умереть, наносивших мне исподтишка уколы, царапавших меня  гарпийными своими когтями, досаждавших мне шмелиной своей назойливостью,  ненасытной своей алчностью и отвлекавших меня от сладких дум, в какие я был  погружен, созерцая, видя, уже осязая и предвкушая счастье и блаженство,  уготованное Господом Богом для избранных и верных ему в иной, вечной жизни. Не  идите по их стопам, не уподобляйтесь им, не докучайте мне больше! Молю вас:  пусть вокруг меня вновь воцарится тишина!    

     Глава XXII

  О том, как Панург заступается за орден нищенствующих братьев    

     

Выйдя из  Котанмордановой комнаты, Панург в испуге сказал:    

–  Сдается мне, он еретик, ей-ей, – пусть меня черт возьмет, ежели я вру! Он  бранит честных отцов – нищенствующих кордельеров и иаковитов, а ведь это же два  полушария христианского мира: благодаря гирогномонической циркумбиливагинации  этих снебесисшедших противовесов, всякое перифрастическое умопомрачение римской  церкви в том случае, когда ей отшибает памороки какое-нибудь  ахинейно-белибердистое заблуждение или же ересь, гомоцентрикально сотрясается.  Что же, однако, сделали капуцины и минориты этому старику, черти бы его взяли?  Уж они ли, черти, не бедные? Уж они ли, черти, не обездолены? Уж кто, как не  эти несчастные ханжители Ихтиофагии[559],  вдосталь хлебнули горя и знают, почем фунт лиха? Брат Жан, скажи мне по  совести: спасет он свою душу? Клянусь тебе Богом, этот проклятый змий угодит  прямо к чертям в пекло. Так костить славных и неутомимых грабителей, то бишь  рачителей церкви! Вы скажете, что он в состоянии поэтического исступления[560]? Это  не оправдание! Он – окаянный грешник. Он глумится над религией. Я глубоко  возмущен.    

– А мне  начхать, – заметил брат Жан. – Монахи сами всех ругают, так если все  ругают их, меня это ничуть не беспокоит. Посмотрим, что он написал.    

Панург,  прочтя со вниманием письменный ответ доброго старика, сказал:    

–  Несчастный пьянчужка бредит. Впрочем, я его прощаю. Видно, скоро ему конец.  Давайте сочиним ему эпитафию. От его ответа я так поумнел, что теперь меня  никто за пояс не заткнет. Эпистемон, толстопузик, послушай! Как ты находишь,  есть в его ответах что-нибудь положительное? Клянусь Богом, это крючкотворный,  вздорный, самый настоящий софист. Бьюсь об заклад, что это омавританившийся  вероотступник. А, едят его мухи, как он осторожен в выражениях! Пользуется  одними противоречениями. Так в конце концов нельзя не сказать верно, ибо для их  достоверности довольно, если окажется верной та или другая часть. Вот так  хитрюга! Сант-Яго Бресюирский, есть же на свете этакие мастаки!    

–  Подобным образом изъяснялся великий прорицатель Тиресий, – заметил  Эпистемон. – В начале каждого своего пророчества он прямо говорил  просившим у него совета: «То, что я вам скажу, или сбудется, или же не  сбудется». Так обыкновенно выражаются все благоразумные предсказатели.    

– А  все-таки Юнона выколола ему оба глаза, – сказал Панург.    

– То правда, –  подтвердил Эпистемон, – с досады, что он лучше ее разрешил вопрос,  предложенный Юпитером.    

– Да, но  какой же черт вселился в мэтра Котанмордана, коли он ни с того ни с сего  поносит святых отцов, всех этих несчастных иаковитов, францисканцев и меньших  братьев? Я возмущен до глубины души, уверяю вас, и не могу молчать. Он совершил  тяжкий грех. Он пустит дух прямо в кромешный ад.    

– Я  отказываюсь вас понимать, – заметил Эпистемон. – Меня до глубины души  возмущаете вы, оттого что клеплете на славного поэта, будто он под черными,  бурыми и всякими другими тварями разумел нищенствующих братьев.    

Сколько  я понимаю, он и не думал прибегать к такой софистической и фантастической  аллегории. Он говорит прямо и определенно о блохах, клопах, клещах, мухах,  комарах и всяком прочем гнусе, а насекомые эти бывают и черные, и красные, и  серые, и бурые, и коричневые, и все они неотвязны, надоедливы и несносны –  несносны не только больным, но и людям здоровым и сильным. Может статься, у  него глисты, солитеры и черви. Может статься, руки и ноги у него искусаны  подкожными червями, коих арабы называют риштой, – в Египте и на  побережье Красного моря это явление обычное и распространенное.    

Дурно вы  делаете, что искажаете смысл его слов. Вы ни за что ни про что хулите славного  поэта и подкладываете свинью упомянутым братьям. Когда речь идет о нашем  ближнем, должно обелять его, а не чернить.    

– Да что  вы из меня дурака-то строите? – вскричал Панург. – Вот как перед  Богом говорю, он еретик. И не просто еретик, а еретик законченный и цельный,  еретик клавельный[561],  еретик, в такой же степени подлежащий сожжению, как хорошенькие башенные  часики. Он пустит дух прямо в кромешный ад. И знаете, куда именно? Клянусь  боком, прямехонько под дырявое судно Прозерпины, в самый адский нужник, куда она  ходит облегчать свой кишечник после клистиров, влево от большого котла, всего в  трех туазах от Люциферовых когтей, рядом с черной камерой Демигоргона. У,  мерзавец!    

     Глава XXIII

  О том, как Панург разглагольствует, вернуться ему или не вернуться к Котанмордану    

     

–  Вернемтесь обратно и предложим ему подумать о своем спасении, – продолжал  Панург. – Идем, так вашу, идем, вашу разэтак! Мы сделаем доброе дело:  ежели погибнут плоть его и жизнь, так уж по крайности дух-то он хоть и пустит,  но зато не погубит.    

Мы заставим  его раскаяться в его прегрешении и попросить прощения у святых отцов, как у  отсутствующих, так равно и у присутствующих (и мы это засвидетельствуем, дабы  после его кончины они не объявили его еретиком и не предали проклятию, как это  сделали борд… то бишь кордельеры с орлеанской судейшей), а чтобы иноки честные  получили удовлетворение за обиду, им причиненную, пусть-ка он распорядится  раздать по всем монастырям как можно больше кусочков хлеба и закажет по себе  как можно больше заупокойных обеден и панихид. И пусть в годовщину его смерти  дневное пропитание неизменно выдается чернецам в пятикратном размере, большущая  бутыль с наилучшим вином пусть переходит у них со стола на стол и пусть из нее  пьют все: как бормотуны-клирошане и обжоры-послушники, так равно иеромонахи и  настоятели, как новички, так равно и манатейные. Так он сможет вымолить себе у  Бога прощение.    

Ой-ой-ой,  да что ж это я плету, что ж это я горожу? Пусть меня черт возьмет, ежели я к  нему пойду. Комната его уж теперь полна чертей, вот как Бог свят. Я отсюда  вижу, что за чертова тяжба и потасовка у них идет из-за того, кому первому  сцапать Котанморданову душу и, не долго думая, переправить к мессеру Люциферу.  Подальше оттуда! Я к нему не ходок. Пусть меня черт возьмет, ежели я к нему  пойду. Почем я знаю, может выйти недоразумение, и заместо Котанмордана они  сграбастают беднягу Панурга, раз он теперь никому не должен. Вот когда я был в  долгу как в шелку, они сколько раз оставались с носом. Подальше оттуда! Я к  нему не ходок. Ей-богу, я умру от ужаса. Очутиться среди голодных чертей, среди  чертей, вышедших на промысел, среди чертей, занятых делом? Подальше оттуда!  Бьюсь об заклад, что из-за того же самого на похороны к нему не придут ни  иаковиты, ни кордельеры, ни кармелиты, ни капуцины, ни театинцы[562], ни  минориты. И будут правы. Притом он же ничего не оставил им по завещанию. Пусть  меня черт возьмет, ежели я к нему пойду. Ежели ему дорога в пекло, так  скатертью же ему туда дорога! Зачем было порочить честных монахов? Зачем было  гнать их из комнаты, когда он особенно нуждался в их помощи, в их святых  молитвах, в их благочестивых наставлениях? Ну что бы завещать им хоть  какие-нибудь крохи, чем можно подзаправиться, чем можно напихать утробу бедным  людям, у которых на этом свете нет никаких благ, кроме жизни!    

Пусть к  нему идет кто хочет. А меня пусть черт возьмет, ежели я к нему пойду. Ежели я к  нему пойду, черт меня всенепременно возьмет. Нет, шалишь! Подальше оттуда!    

Брат  Жан! Ты хочешь, чтобы черти прямым ходом доставили тебя в ад? Ну так, во-первых,  отдай мне свой кошелек. Крест, вычеканенный на монетах, расстраивает козни  лукавого. Иначе с тобой может произойти то же, что не так давно произошло с  кудрейским сборщиком податей Жаном Доденом у Ведского брода, мост через который  разобрали ратники. Этот сукин кот встретил на берегу брата Адама Кускойля,  францисканца из монастыря Мирбо, и пообещал ему рясу, если тот перенесет его  через реку на закорках. Монах-то был здоровяк. Ударили по рукам. Брат Кускойль  задирает рясу по самые яички и сажает себе на спину, как какой-нибудь святой  Христофор, только в маленьком виде, взмолившегося к нему упомянутого Додена.  Нес он его весело, как Эней отца своего Анхиза из горящей Трои, и распевал Ave  maris stella[563]  Когда же они добрались до самого глубокого места, выше мельничного колеса,  монах спросил сборщика, нет ли случайно при нем денег. Доден ответил, что денег  у него полна сума и что касательно новой рясы монах может не беспокоиться.  «Как! – воскликнул брат Кускойль. – Ты же знаешь, что особый параграф  нашего устава строго воспрещает нам носить с собой деньги. Несчастный ты  человек, из-за тебя я нарушил в этом пункте устав! Почему ты не оставил кошелек  мельнику? Наказание за это воспоследует неукоснительно и сей же час. Если же ты  когда-нибудь появишься у нас в Мирбо, то тебе придется себя стегать, покуда мы  пропоем весь псалом – от Miserere до vitulos[564] Тут монах скинул с себя  свою ношу и бултыхнул Додена вниз головой в воду. А посему, брат Жан, друг ты  мой сердечный, дабы чертям удобнее было тебя волочить, дай-ка мне свой кошелек,  а то носить с собой кресты не годится. Тебе грозит явная опасность. Если ты  возьмешь с собой деньги, если ты будешь носить с собой кресты, черти кокнут  тебя о скалу, как орлы – черепаху, чтобы она разбилась, чему пример – лысая  голова Эсхила, и тебе будет больно, друг мой, а я буду по тебе тужить, или же  они сбросят тебя в какое-нибудь дальнее море, неведомо где, и разделишь ты  судьбу Икара. И море то будет впредь именоваться Зубодробительным. Во-вторых,  расплатись с долгами. Черти очень любят тех, кто никому не должен. Я это хорошо  знаю по себе. Эта сволочь теперь все время лебезит и заигрывает со мной, а  когда долгов у меня было выше головы, они и не думали ко мне подмазываться.  Душа человека, увязшего в долгах, бывает дряблая и худосочная. Для чертей это  не пожива.    

В-третьих,  к Котанмордану иди прямо так, в рясе с капюшоном на кошачьем меху. Если тебя в  таком виде черти не утащат в самое-рассамое пекло, то я обязуюсь выставить тебе  вино и закуску. Если же ты для пущей безопасности станешь подыскивать себе  спутника, то на меня не рассчитывай, нет, – заранее тебя упреждаю.  Подальше, подальше оттуда! Я туда не ходок. Пусть меня черт возьмет, ежели я  туда пойду.    

– С  мечом в руке мне бояться нечего, – возразил брат Жан.    

– Хорошо  делаешь, что берешь его с собой, – заметил Панург, – сейчас видно  ученого сквернослова, то бишь богослова. Когда я учился в толедской школе, его  преподобие, брат во чертях Пикатрис[565],  декан дьявологического факультета, говорил нам, что бесы по природе своей  боятся блеска мечей, равно как и солнечного света. И точно: Геркулес, сойдя в  львиной шкуре и с палицей к чертям в ад, не так напугал их, как Эней в  сверкающих доспехах и с мечом, который он, по совету кумской сивиллы, начистил  до блеска. Может статься, именно поэтому синьор Джованни Джакомо Тривульци[566]  перед своей кончиной, последовавшей в Шартре, потребовал себе меч и так и умер  с обнаженным мечом в руках, размахивая им вокруг своего ложа, как приличествует  отважному рыцарю, и этими взмахами обращая в бегство вражью силу, сторожившую  его у смертного одра. Когда у масоретов и каббалистов спрашивают, отчего бесы  не осмеливаются подойти к вратам земного рая, они объясняют это лишь тем, что у  врат стоит херувим с пламенным мечом. Рассуждая, как истый толедский дьяволог,  я должен признать, что бесы на самом деле не умирают от ударов меча, но,  опираясь на ту же самую дьявологию, я утверждаю, что удары эти способны  производить в их бытии разрывы, подобные тем, которые образуются, когда ты  рассекаешь мечом столб пламени или же густое и темное облако дыма. И,  восчувствовав этот разрыв, они начинают кричать как черти, оттого что это  чертовски мучительно.    

Неужели  ты, блудодеище, воображаешь, что когда сшибаются два войска, то невероятный и  ужасный шум, разносящийся далеко окрест, производят гул голосов, звон доспехов,  звяканье конских лат, удары палиц, скрежет скрестившихся пик, стук ломающихся  копий, стоны раненых, барабанный бой, трубный звук, ржанье коней, треск  ружейной пальбы и грохот орудий? Должно признаться, это и в самом деле нечто  внушительное. Однако же особый страх вселяют и особенно сильный шум производят  своими стенаньями и завываньями черти: они там и сям караулят души несчастных  раненых, мечи нет-нет да и рубнут чертей, отчего в их сотканных из воздуха и  невидимых телах образуются разрывы, ощущение же разрывов можно сравнить с болью  от ударов палкой по пальцам, каковые удары наносил поварятам, воровавшим с  вертела сало, повар Грязнуйль. Орут они тогда и воют как черти, как Марс, когда  его под Троей ранил Диомед, – Гомер утверждает, что он кричал на крик, и  таким истошным и диким голосом, что его и десяти тысячам человек было бы не  переорать. Да, но что же это я? Мы тут растабарываем о начищенных доспехах и о  сверкающих мечах, а ведь твой-то меч не таков. Скажу по чести: оттого что над  ним давно не было начальника и оттого что он долго пребывал в бездействии, он  покрылся ржавчиной сильнее, нежели замок на двери кладовой. Словом, что-нибудь  одно: или отчисти его на совесть, чтоб он блестел, или же оставь как есть, но  уж тогда не показывай носа к Котанмордану. А я к нему не ходок. Пусть черт меня  возьмет, ежели я к нему пойду!    

     Глава XXIV

  О том, как Панург обращается за советом к Эпистемону    

     

Покинув  Вилломер и возвращаясь к Пантагрюэлю, Панург дорогой обратился к Эпистемону и  сказал:    

– Родной  мой, друг вы мой старинный, вы видите, как мятется мой дух. Вам известно  столько хороших средств! Не поможете ли вы мне?    

Эпистемон  взял слово и, поставив на вид Панургу, что честной народ животики надорвал,  хохоча над его ряженьем, посоветовал ему принять небольшую дозу чемерицы на  предмет изгнания из организма вредных соков и облачиться в обыкновенный наряд.    

–  Эпистемон, родной мой, мне приспичило жениться, – объявил Панург. –  Вот только я боюсь, что мне наставят рога и что я буду несчастлив в семейной  жизни. Между тем я дал обет святому Франциску Младшему, особо чтимому всеми  жительницами Плеси-ле-Тур за то, что он основал орден женолюбивых, то бишь  боголюбивых, братьев миноритов, к которым они испытывают естественное влечение,  носить очки на шляпе и не носить гульфика, пока я окончательно не разрешу  обуревающие мой дух сомнения.    

– Ну и  обет, умнее не придумаешь! – заметил Эпистемон. – Дивлюсь я вам, как  это вы до сих пор не образумитесь и свои до ужаса расстроенные чувства не  приведете в привычное состояние спокойствия. Слушая вас, я невольно вспоминаю  длинноволосых аргивян, которые, проиграв лакедемонянам битву за Тирею, после  всех своих бед дали обет не носить волос на голове, пока не добудут в бою свою  утраченную честь и не отвоюют землю, отданную врагу, а также забавный обет  испанца Мигеля де Ориса[567],  который так все и носил обломок наколенника.    

Я не  знаю, кто больше заслуживает и кто более достоин желто-зеленого колпака с  заячьими ушами – этот ли отважный воитель, или же Ангеран, длинно, обстоятельно  и нудно о нем повествующий, пренебрегая искусством и способом писания истории,  которые нам заповедал самосатский философ. Когда читаешь длинное это  повествование, кажется, что это только начало и завязка кровопролитной войны,  что за этим последует смена царств, а под конец оказываются в смешном положении  и дурашливый воин, и англичанин, вызвавший его на поединок, и самый их  летописец Ангеран, надоевший своим читателям хуже горькой редьки. Это такая же  забавная штука, как Горациева гора, которая вопила и кричала не своим голосом,  ни дать ни взять роженица. На ее крики и вопли сбежалась вся округа посмотреть  на необычайные и дотоле не виданные роды, а родила гора всего-навсего мышку.    

– Кошке  игрушки, а мышке слезки, – подхватил Панург. – Как бы вам самому  потом не заплакать! Нет, я пребуду верен своему обету. Послушайте, мы с вами с  давних пор доверяем друг другу и водим дружбу, коей покровительствует сам  Юпитер. Скажите же мне свое мнение: стоит мне жениться или нет?    

– Шаг в  самом деле рискованный, – заметил Эпистемон. – Я чувствую, что мне не  под силу решить этот вопрос, и если слова старого Гиппократа Косского: решение  затруднительно имеют какое-нибудь значение для медицины, то в настоящем  случае они справедливы в высшей степени. У меня есть кое-что на уме, такое, что  могло бы, пожалуй, вывести вас из затруднения, но все же меня это не вполне  удовлетворяет.    

Кое-кто  из платоников утверждает, что кому удастся увидеть своего гения, тот сможет  узнать свою судьбу. Я недостаточно хорошо разбираюсь в их учении и не стремлюсь  к тому, чтобы вы стали их последователем, – там много ложного. Меня в том  уверил пример одного любознательного и пытливого дворянина из Эстрангуры. Это  первое.    

Теперь  второе. Если бы и в наше время царили оракулы Юпитера-Аммона, Аполлона в  Ливадии, Дельфах, Делосе, Кирре, Патаре, Тегире, Пренесте, Ликии, Колофоне, у  Кастальского ключа, близ Антиохии в Сирии, у Бранхидов, Вакха в Додоне,  Меркурия в Фарах близ Патр, Аписа в Египте, Сераписа в Канобе, Фавна в  Менальских горах и в Альбунее близ Тиволи, Тиресия в Орхомене, Мопса в Киликии,  Орфея на острове Лесбос и Трофония на острове Левкадии, я бы склонен был (а  может быть, и нет) пойти к ним и послушать, что они скажут о вашем начинании.    

Вы  знаете, однако ж, что все они стали немы как рыбы с той поры, как пришел  Царь-Спаситель, в коем потонули все оракулы и все пророчества, – так при  ярком свете солнца исчезают домовые, ламии[568],  лемуры, оборотни, всякая нечисть и нежить. Впрочем, если бы даже они и  царствовали, я бы вас все равно убедил не придавать веры их ответам. Слишком уж  много народа они погубили. Так, например, я припоминаю, что Агриппина упрекала  прекрасную Лоллию, зачем та обратилась к оракулу светлейшего Аполлона с  вопросом, выйдет ли она замуж за императора Клавдия; за это Лоллия была сначала  изгнана, а потом подвергнута позорной казни.    

– Мы  сделаем лучше, – решил Панург. – Недалеко от гавани Сен-Мало  расположены Огигийские острова. Мы отпросимся у нашего государя и двинемся  туда. Я читал у славных древних авторов, что на одном из четырех этих островов  живут предсказатели, прорицатели и пророки, а в глубине золотой скалы возлежит  окованный золотыми цепями Сатурн, питающийся амброзией и божественным нектаром,  которые ему ежедневно в изобилии доставляют с неба какие-то неведомые птицы (быть  может, это те самые вороны, что питали в пустыне первого отшельника, святого  Павла), и точно предсказывает желающим их судьбу, их жребий и что ожидает их  впереди. Что бы ни соткали Парки, что бы ни замыслил и ни предпринял Юпитер,  все это добрый отец богов узнаёт во сне. Послушаем, что он нам скажет  касательно моего затруднительного положения, – это нас избавит от лишних  хлопот.    

– Это  слишком явный обман и слишком баснословная басня, – заметил  Эпистемон. – Я туда не пойду.    

     Глава XXV

  О том, как Панург советуется с гер Триппой[569]    

     

– Если  вы мне доверяете, – продолжал Эпистемон, – то, прежде чем  возвращаться к нашему государю, давайте сделаем вот что. Тут, недалеко от  Иль-Бушара, живет гер Триппа. Вам известно, что при помощи астрологии,  геомантии, хиромантии, метопомантии и других такого же сорта искусств он  предсказывает будущее. Поговорим о вашем деле с ним.    

– Не  знаю, что вам на это сказать, – заметил Панург. – Знаю только, что  однажды, пока он вел беседу с великим королем о небесном и сверхчувственном, придворные  лакеи на ступеньках между дверьми вдоволь надергали его жену, а она была собой  недурна. И вот он, видевший без очков все, что совершалось и в эфире и на  земле, имевший свое суждение обо всех событиях, как минувших, так равно и  текущих, и предсказывавший будущее, он не видел, как раскачивали его супругу, и  так никогда про это и не узнал. Ну да ладно, пойдемте, если хотите. Учиться  уму-разуму всегда полезно.    

На  другой день приблизились они к обиталищу гер Триппы. Панург преподнес ему плащ,  подбитый волчьим мехом, огромных размеров золоченый двуострый меч в бархатных  ножнах и полсотни ангелотиков чистоганом; потом он запросто заговорил с ним о  своем деле.    

Гер  Триппа, взглянув на него в упор, без дальних размышлений объявил:    

– У тебя  метопоскопия и физиономия рогоносца, и не просто рогоносца, но рогоносца  ославленного и опозоренного.    

Тут он  со всех сторон осмотрел Панургову правую ладонь и сказал:    

– Вот  эта прерывистая линия над холмами Юпитера бывает только у рогоносцев.    

После  этого он быстро поставил пером несколько точек, соединил их, как того требует  геомантия, и сказал:    

–  Воистину и вправду ты станешь рогоносцем вскоре после женитьбы.    

Затем он  спросил Панурга, какой гороскоп был составлен при его появлении на свет. Панург  ответил ему на этот вопрос, тогда гер Триппа нимало не медля построил его  небесную камеру со всеми соответствующими отделениями и, изучив ее расположение  и треугольные ее аспекты, испустил глубокий вздох и молвил:    

– Я  сразу же ясно тебе сказал, что ты будешь рогат, – это неизбежно. Теперь у  меня есть новое тому доказательство, и я тебя уверяю, что ты будешь рогат.  Притом жена будет тебя бить и будет тебя обирать. Аспекты седьмого отделения  камеры все до одного зловещи: здесь смешались в кучу все рогоносные знаки  Зодиака, как-то: Овен, Телец, Козерог и прочие. В четвертом же отделении камеры  Юпитер – на ущербе, а четырехугольный аспект Сатурна примыкает к Меркурию. Ты  подцепишь дурную болезнь, дорогой мой.    

– А я к  тебе прицеплю лихоманку, старый дурак, болван, противная твоя рожа, – подхватил  Панург. – Когда все рогоносцы построятся, ты понесешь знамя. Скажи-ка  лучше, что это у меня за чесоточный клещ между пальцев?    

С этими  словами он протянул гер Триппе два пальца в виде рогов, все же остальные  загнул. Затем обратился к Эпистемону:    

– Перед  вами настоящий Ол из Марциаловой эпиграммы[570],  который все силы своего ума потратил на то, чтобы наблюдать и изучать чужие  беды и напасти. А жена его между тем весело проводила время. Наш советчик  беднее самого Ира, а до чего же он важен, спесив и несносен при этом, как  семнадцать чертей, одним словом – ptwcala xwn[571] как совершенно  справедливо называли древние этакую сволочь и мразь.    

Уйдемте  от этого обалдуя, от этого сумасброда, от этого буйнопомешанного, пусть слушают  этот пьяный бред его друзья дома – черти. Такому прохвосту черти рады  услужить, – я в этом нимало не сомневаюсь. Он не знает основы основ всей  философии, а именно: познай самого себя, он воображает, будто видит  сучок в глазу ближнего своего, и при этом не замечает, что у него у самого торчит  в каждом глазу по толстенному бревну. Это прямой Полипрагмон[572], описанный Плутархом.  Это вторая Ламия, которая в чужих домах, на людях, при всех, видела зорче рыси,  а в своем собственном была слепа, как крот: у себя она ничего не видела, оттого  что, возвращаясь откуда-нибудь восвояси, снимала глаза, как очки, и прятала их  в башмак, подвешенный у входа.    

При этих  словах гер Триппа взял ветку тамариска.    

– Он  берет то, что нужно, – заметил Эпистемон. – Никандр называет это  дерево вещим.    

– Как  тебе угодно более подробно узнать правду? – спросил гер Триппа. – С  помощью ли пиромантии, аэромантии, которую Аристофан прославляет в Облаках, гидромантии  или же леканомантии, которая была так широко распространена среди ассирийцев и  которую подверг испытанию Гермолай Варвар[573]?  Я покажу тебе в тазу с водой, как твою жену будут раскачивать двое ражих детин.    

– Когда  ты сунешь свой нос в мой зад, то не забудь снять очки, – предупредил  Панург.    

– Или,  быть может, с помощью катоптромантии, – продолжал гер Триппа, –  благодаря которой Дидий Юлиан, император римский, предугадал все, что с ним  долженствовало произойти? Очки тебе для этого не понадобятся. Ты увидишь в  зеркале, как почесывают твою жену, до того ясно, словно я тебе ее показал в  источнике храма Минервы, близ Патр. Или, быть может, с помощью коскиномантии, к  которой некогда с таким благоговением относились римляне, совершая свои обряды?  Возьми решето, клещи – и ты увидишь чертей. Быть может, с помощью  альфитомантии, которую упоминает Феокрит в своей Чародейке, или же алевромантии,  смешав зерно с мукой? С помощью астрагаломантии? Костяшки у меня найдутся. С  помощью тиромантии? Кстати, у меня есть бреемонтский сыр. С помощью гиромантии?  Ты у меня будешь вертеть круги, и все они упадут в левую сторону, можешь мне  поверить. С помощью стерномантии? По чести скажу, уж больно ты тщедушен. С  помощью либаномантии? Для этого нужно лишь малую толику ладана. С помощью  гастромантии, которую долгое время применяла в Ферраре одна дама,  чревовещательница Якоба Родиджина? С помощью кафалеономантии, коей обыкновенно  пользуются германцы, жарящие ослиную голову на горящих углях? С помощью  керомантии? Тогда лей расплавленный воск в воду – и ты увидишь свою жену и ее  игрунов. С помощью капномантии? Положи на горящие угли зерна мака и сезама – просто  один восторг! С помощью аксиномантии? Запасись только пестом и гагатом, который  ты бросишь потом в жаровню. До чего же ловко все узнал этим способом про  женихов Пенелопы Гомер! С помощью онимантии? Возьмем прованского масла и воску.  С помощью тефрамантии? Ты увидишь, как из пепла образуется в воздухе фигура  твоей жены, принявшей весьма занятную позу. С помощью ботаномантии? У меня как  раз есть для этого листья шалфея. С помощью сикомантии? О божественное  искусство гадания на фиговых листочках! С помощью ихтиомантии, которую некогда  так чтили и к которой столь часто обращались Тиресий и Полидамант и которая  применялась также во рву Дина в роще, посвященной Аполлону, в стране ликийцев?  С помощью хэромантии? Тогда надобно заготовить побольше поросят и вырезать у  них мочевой пузырь. С помощью клеромантии, для чего требуется в крещенский  вечер запечь в пирог боб? С помощью антропомантии, коей не гнушался император  римский Элагабал? Способ довольно неприятный, но ты его вытерпишь: ведь тебя же  сама судьба обрекла быть рогоносцем. С помощью сивиллиной стихомантии? С  помощью ономатомантии[574]?  Как твое имя?    

–  Дерьможуй, – отвечал Панург.    

– Или же  алектриомантии? Я искусно начерчу здесь круг и разделю его при тебе и на твоих  глазах на двадцать четыре равные части. В каждой части я напишу какую-нибудь  букву алфавита, на каждую букву положу пшеничное зерно, а затем впущу в круг  молодого, еще не спарившегося петушка. Вот увидите, – могу  ручаться, – что он склюет зерна, которые я положу на буквы: Б. У. Д. Е. Ш.  Ь. Р. О. Г. А. Т. Ы. М., и, следственно, окажется не менее проницательным, чем  тот прозорливый и алектриомантический петел, который при императоре Валенте,  жаждавшем знать имя своего преемника, склевал зерна на буквах: Ф. Е. О. Д.    

А быть  может, ты больше доверяешь приметам, связанным с полетом птиц, с пением птиц  вещих, с кормлением священных утиц? Или вы желаете прибегнуть к гаруспициям?  Или же к экстиспициям?    

– К  какаписпициям, – отвечал Панург.    

– Или же  к некромантии? Я бы вам сей же час кого-нибудь воскресил из недавно умерших,  подобно Аполлонию Тианскому, воскресившему Ахилла, или же той волшебнице, что  волхвовала в присутствии Саула, и восставший выложил бы нам все – ничуть не  хуже, чем усопший, которого вызвала Эрихто, предсказал Помпею течение и исход  Фарсальской битвы. Если же вы страшитесь мертвецов, каковой страх присущ всем  рогоносцам на свете, то я прибегну только к скиомантии.    

– Пошел  ты к черту, дурак, сумасброд, ступай перепорть всех албанцев – получишь за это  остроконечную шляпу! – вскричал Панург. – С таким же успехом ты, черт  бы тебя подрал, мог бы мне посоветовать подложить под язык изумруд или же  камень гиены, запастись язычками удодов или же сердцами зеленых лягушек, съесть  сердце и печень дракона, чтобы обрести способность угадать свою судьбу по ячанию  и пению лебедей и других птиц, как делывали это в старину месопотамские арабы.    

Пошел ты  ко всем чертям, рогоносец, рогач, выкрест, чертов колдун, антихристов ведун!    

Идемте к  нашему государю! Я уверен, что он не погладит нас по головке, когда узнает, что  мы побывали в берлоге у долгополого этого черта. Я жалею, что к нему пошел, и  тому человеку, который когда-нибудь дул мне в зад, я с удовольствием заплатил  бы сто нобилей и четырнадцать кобелей только за то, чтобы он сейчас своей  харкотиной разукрасил ему усы. Боже правый, мне дышать нечем от его болтовни,  чертовни, чародейства и ворожейства! Черт бы его взял! Говорите аминь – и  пойдемте выпьем. А всякую охоту к веселью он мне отбил дня на два, а то и на  четыре.    

     Глава XXVI

  О том, как Панург обращается за советом к брату Жану Зубодробителю    

     

Речи гер  Триппы обозлили Панурга, и, пройдя сельцо Юим, он, запинаясь и почесывая себе  левое ухо, обратился к брату Жану:    

–  Развесели меня, толстопузик! Совсем заморочил мне голову бесноватый этот дурак.    

Послушай,  блудодей-лиходей,    

блудодей-чародей,  блудодей-чудодей, блудодей плодовитый,    

блудодей  знаменитый, блудодей мастеровитый, блудодей взлохмаченный,    

блудодей  истый, блудодей проконопаченный, блудодей шерстистый,    

блудодей  узорчатый, блудодей оштукатуренный, блудодей створчатый,    

блудодей  сборчатый, блудодей зернистый, блудодей отточенный,    

блудодей  с арабесками, блудодей промоченный, блудодей с фресками,    

блудодей  пролощенный, блудодей прожженный, блудодей навощенный,    

блудодей  луженый, блудодей клейменый, блудодей нашпигованный,    

блудодей  фаршированный, блудодей антикварный, блудодей прирожденный,    

блудодей  грешный, блудодей бешеный, блудодей просмоленный,    

блудодей  кафтанный, блудодей непостоянный, блудодей капюшонный,    

блудодей  желанный, блудодей лакированный, блудодей крапчатый,    

блудодей  чернодеревчатый, блудодей краснодеревчатый, блудодей буксовый,    

блудодей  латинский, блудодей пищальный, блудодей арбалетный,    

блудодей  пистолетный, блудодей неистовый, блудодей батистовый,    

блудодей  неуемный, блудодей огромный, блудодей скоромный,    

блудодей  ретивый, блудодей спесивый, блудодей учтивый,    

блудодей  красивый, блудодей прыткий, блудодей юркий,    

блудодей  винительный, блудодей творительный, блудодей родительный,    

блудодей  живительный, блудодей гигантальный, блудодей витальный,    

блудодей  овальный, блудодей магистральный, блудодей клаустральный,    

блудодей  монахальный, блудодей мощный, блудодей прочный,    

блудодей  бесспорный, блудодей проворный, блудодей почтенный,    

блудодей  отважный, блудодей егозливый, блудодей похотливый,    

блудодей  объемистый, блудодей напористый, блудодей забористый,    

блудодей  туговатый, блудодей молодцеватый, блудодей шишковатый,    

блудодей  решительный, блудодей обходительный, блудодей предупредительный,    

блудодей  оплодотворяющий, блудодей блестящий, блудодей свистящий,    

блудодей  визжащий, блудодей всемилюбимый, блудодей необходимый,    

блудодей  общеполезный, блудодей благопристойный, блудодей жестокосердный,    

блудодей  усердный, блудодей удалец, блудодей счастливец,    

блудодей  таран, блудодей жирный баран, блудодей насущный,    

блудодей  сдобный, блудодей высокопробный, блудодей бесподобный,    

блудодей  грузный, блудодей толстогузный, блудодей пикой вверхторчащий,    

блудодей  рафский, блудодей гвельфский, блудодей орсинский,    

блудодей  сеятельный, блудодей веятельный, блудодей жизнедеятельный,    

блудодей  родоначальствующий, блудодей румяный, блудодей рьяный,    

блудодей  алидадический, блудодей альгамалический, блудодей алгебраический,    

блудодей  здоровенный, блудодей отменный, блудодей прожорливый,    

блудодей  неукротимый, блудодей неутомимый, блудодей неодолимый,    

блудодей  непоколебимый, блудодей неумолимый, блудодей неотвратимый,    

блудодей  привлекательный, блудодей очаровательный, блудодей достопримечательный,    

блудодей  осязательный, блудодей мускулистый, блудодей питательный,    

блудодей  вспомогательный, блудодей трагический, блудодей сатирический,    

блудодей  заморский, блудодей щекотательный, блудодей пищеварительный,    

блудодей  удовлетворительный, блудодей воплотительный, блудодей укрепительный,    

блудодей  печатьюскрепительный, блудодей мужеложный, блудодей скотоложный,    

блудодей  наложный, блудодей неслезающий, блудодей полыхающий,    

блудодей  громыхающий, блудодей вправляющий, блудодей вставляющий,    

блудодей  пробивающий, блудодей скрипучий, блудодей пахучий,    

блудодей  громозвучный, блудодей сперматозальный, блудодей тучный,    

блудодей  сопящий, блудодей охальный, блудодей нахальный,    

блудодей  сальный, блудодей прорывающий, блудодей втыкающий,    

блудодей  протыкающий, блудодей въедливый, блудодей непоседливый,    

блудодей  проходунедающий, блудодей доднадостающий, блудодей какрешетотрясущий,    

блудодей-попрыгун,  блудодей-поскакун, блудодей-кувыркун, брат Жан, друг мой, я к тебе питаю особое  уважение, а потому приберег тебя на закуску. Будь добр, скажи мне свое мнение:  стоит мне жениться или нет?    

Брат  Жан, возвеселившись духом, ответил ему так:    

–  Женись, черт побери, женись, но уж потом не ленись. Словом сказать, ты этого  дела не откладывай. Нынче же вечером должно совершиться ваше сношение, то бишь  оглашение. Бог мой, чего ты тянешь? Разве ты не знаешь, что близится конец  света? Нынче мы стали на два трабюта и полтуазы ближе к нему, чем были  позавчера. Я слышал, антихрист уже народился. Правда, пока он только царапает  кормилицу и нянек и до времени не обнаруживает своих сокровищ: он еще мал. Crescite,  nos qui vivimus, multiplicamini[575]  так сказано в служебнике, а ведь мешок зерна стоит у нас от силы три патака[576], а  бочонок вина шесть бланков. Ты что же это, хочешь и на Страшный суд, dum  venerit judicare[577]  явиться с полными яичками?    

– У тебя  светлый и ясный ум, брат Жан, блудодей ты мой столичный, и говоришь ты  дело, – заметил Панург. – Леандр Абидосский, плывя через Геллеспонт  из Азии в Европу, в Сест, к своей подружке Геро, именно об этом молил Нептуна и  прочих морских богов:    

     

     

Коль скоро вы в пути меня хранили,    

То хоть бы уж теперь не потопили!    

     

     

Он не  желал отправляться на тот свет с полными яичками.    

И я вот  на чем порешил: отныне во всем моем Рагу каждому преступнику, приговоренному  судом к смертной казни, будет предоставлен день или два покра-лям-соваться, так  чтобы в семяпроводе у него нечем было изобразить букву игрек. Такая драгоценная  вещь непременно должна быть употреблена в дело. Глядишь, от него кто-нибудь и  родится. Тогда он умрет со спокойной совестью, ибо вместо себя оставит другого  человека.    

     Глава XXVII

  О том, какие веселые советы дает Панургу брат Жан    

     

–  Клянусь святым Ригоме, – сказал брат Жан, – я, друг ты мой сердечный,  не посоветую тебе ничего такого, чего сам бы не сделал на твоем месте. Только  прими в рассуждение и в соображение, что удары твои должны быть безостановочны  и беспрестанны. Если допустишь перерыв, то ты, бедняга, погиб. С тобой случится  то же, что с кормилицами: как скоро они перестают кормить, они теряют молоко.  Если ты не будешь постоянно упражнять свой живчик, он также потеряет молоко, и  будет он тебе служить только мочепроводом. Равным образом яички у тебя будут  попусту болтаться в мошонке.    

Почитаю  за должное тебя о том предуведомить, друг мой. Я знаю многих, которые уже не  могли, когда хотели, оттого что не делали, когда еще могли. По той же самой  причине, говорят ученые, теряются все привилегии, если ими не пользуются. А  посему, сынок, заставляй своих нижних, маленьких, всем известных троглодитов  вечно трудиться. Воспрети им следовать примеру дворян, то есть жить на доходы и  ничего не делать.    

– Добро,  брат Жан, блудодей ты мой драгоценный, я тебе верю, – отозвался  Панург. – Ты приступаешь прямо к делу. Без подходов и обиняков ты  мгновенно рассеял всякий страх, какой только мог закрасться ко мне в душу. За  это да поможет тебе Небо всегда бить без промаха. Итак, по твоему совету, я  женюсь, и женюсь удачно, а как скоро у меня появятся хорошенькие горничные, то  ты меня навестишь и сделаешься покровителем сестринской общины. Вот все, что я  мог тебе сказать касательно первой части твоей проповеди.    

–  Послушай-ка оракула варенских колоколов, – сказал брат Жан. – Что они  говорят?    

– Я  понял, – отвечал Панург. – Ей-бочку, их звон представляется мне более  вещим, нежели звон котлов Юпитера Додонского[578].  Слушай:    

     

Быть тебе муженьком, быть тебе  муженьком,    

муженьком, муженьком!    

Коли станешь муженьком, муженьком,  муженьком,    

света с радости невзвидишь, там  увидишь, видишь, видишь.    

Муженьком, муженьком!    

     

Головой  тебе ручаюсь, что я женюсь, – все стихии меня к тому призывают. Да будет  слово мое крепче медной стены!    

Переходя  же ко второму пункту твоей проповеди, я должен признаться, что, по-моему, ты  сомневаешься, ты не веришь в мою способность быть отцом, ты, как видно,  полагаешь, что тугой бог садов ко мне не очень благоволит. Сделай милость,  поверь мне, пожалуйста, что он у меня по струнке ходит: покорен,  благожелателен, покладист и услужлив всегда и во всем. Стоит только отвязать  ремешок, то бишь шнурок, показать ему добычу и сказать: «Пиль, дружок!»    

И если  даже будущая моя супруга окажется такою же точно жадной на приятности любви,  как некогда Мессалина или английская маркиза Винчестерская[579], то – можешь мне  поверить, – удовлетворяя ее, я стану только еще более обильным. Мне  известно, что сказал Соломон, а ведь он был по этой части человек сведущий и  опытный. После него Аристотель заметил, что женский пол по природе своей  ненасытен, я же, со своей стороны, объявляю во всеобщее сведение, что обладаю  орудием того же калибра, и притом безотказным.    

Только,  пожалуйста, не приводи мне в пример таких баснословных потаскунов, каковы  Геркулес, Прокул, Цезарь и Магомет, который в Алькоране похваляется, что по  своей мужской силе равен шестидесяти конопатчикам. Врет, подлец!    

Не  приводите мне также в пример индийца, о котором раззвонили Теофраст, Плиний и  Афиней, будто бы он с помощью какой-то там травы выдерживал более семидесяти  раз в день. Я этому не верю. Цифра взята наобум. И тебя прошу не верить. Но я  прошу тебя верить и почитать за истину, что мой детородный, мой священный  Итифалл, мессер Котале Альбинга – первый в мире.    

Слушай,  блудодеюшка! Ты когда-нибудь видел рясу кастрского монаха? Когда ее вносили в  чей-нибудь дом – открыто или же украдкой, – внезапно, в силу ужасающих ее  особенностей, все обитатели и домочадцы, животные и люди, мужчины и женщины,  все, вплоть до кошек и крыс, приходили в исступление. Клянусь, мне неоднократно  приходилось удостоверяться, что в гульфике моем заключена энергия еще более  сверхъестественная.    

Я не  собираюсь тары да бары с тобой разводить, но когда однажды я попал на действо о  Страстях Господних в Сен-Максен, то благодаря особенности и таинственному  свойству моего гульфика неожиданно все, и лицедеи и зрители, впали в такое  страшное искушение, что не осталось ни одного ангела, человека, дьявола или же  дьяволицы, кому бы не захотелось попрыгать. Суфлер бросил свою тетрадку,  лицедей, изображавший архангела Михаила, спустился с небес по блокам на сцену,  черти повыскочили из ада и утащили к себе всех несчастных бабенок, сам Люцифер  сорвался с цепи.    

Словом  сказать, при виде этой кутерьмы я дал тягу из театра, в чем примером служил мне  цензор Катон[580],  который, видя, что его присутствие вносит смятение в ряды участников Флоралий,  рассудил за благо покинуть празднества.    

     Глава XXVIII

  О том, как брат Жан убеждает Панурга, что рогоношение ему не опасно    

     

– Твоя  правда, – заметил брат Жан, – однако ж от времени все на свете  ветшает. Нет такого мрамора и такого порфира, который бы не старился и не  разрушался. Сейчас ты еще не стар, но несколько лет спустя я неминуемо услышу  от тебя признание, что причиндалы твои тебя подводят. Вон, я вижу, у тебя уже  седина в волосах. В бороде переплетаются и серые, и белые, и бурые, и черные  нити – это придает ей сходство с картой мира. Гляди: вот Азия – это Тигр и  Евфрат; вот Африка – это Лунная гора. Видишь Нильские болота? Вон там Европа.  Видишь Телем? Вот та прядь, вся белая, – это Гиперборейские горы.    

Ей-бочку,  друг мой, когда на горах снег, – я разумею голову и подбородок, – то  в гульфиковых долинах особой жары быть не может.    

– А,  гвоздь тебе в подошву! – воскликнул Панург. – Ты не знаешь топики. Когда  на горах снег, то в долинах зарницы, молнии, громовые стрелы, вздутие,  покраснение, гром, буря и все черти. Желаешь увериться в том на опыте? Поезжай  в Швейцарию и осмотри озеро Вундерберлих, в четырех милях от Берна по  направлению к Сиону. Меня-то вот ты сединой попрекаешь, а вспомнил бы лучше про  лук-порей; природа устроила его так, что головка у него белая, а хвост зеленый,  прямой и крепкий.    

Правда,  я сам в себе замечаю некоторые отличительные признаки старости, я бы сказал –  бодрой старости, но об этом ты никому не говори, пусть это останется между  нами. Дело состоит в том, что теперь я особое питаю пристрастие к хорошему  вину, чего прежде за мной не замечалось; теперь я, как никогда прежде, боюсь  нарваться на скверное вино. В этом есть что-то уже предзакатное – это значит,  что полдень миновал.    

Ну да не  беда! Собутыльник я такой же приятный, даже еще приятнее, чем раньше. Я  старости не боюсь, черт побери! Не это меня заботит. Я боюсь, как бы во время  длительных отлучек нашего государя Пантагрюэля, которого я обязан сопровождать  всюду, хотя бы он предпринял путешествие ко всем чертям, моя жена не сделала  меня рогатым. Вот оно, грозное слово! Все, с кем я только про это ни говорил,  стращают меня и стоят на том, что так-де, мол, мне судили Небеса.    

– Не всякий  желающий может быть рогоносцем, – возразил брат Жан. – Если ты  окажешься рогоносцем, ergo[581]  жена твоя будет красива; ergo она будет с тобой хорошо обходиться; ergo  у тебя будет много друзей; ergo ты спасешь свою душу.    

Такова  монашеская топика. Ведь это для тебя же к лучшему, греховодник! Это будет для  тебя верх блаженства. Убытка ты не потерпишь ни малейшего. Зато достояние твое  приумножится.    

И если  тебе это предуказано, то в твоей ли власти этому воспрепятствовать? Скажи,  блудодей вялый,    

блудодей  обветшалый, блудодей замшелый, блудодей охладелый,    

блудодей  усохлый, блудодей тухлый, блудодей дохлый, блудодей жухлый, блудодей ржавый,  блудодей трухлявый, блудодей изнуренный, блудодей изможденный, блудодей  опустошенный,    

блудодей  незадачливый, блудодей слабосильный, блудодей артачливый,    

блудодей  полый, блудодей голый, блудодей кволый,    

блудодей  сонный, блудодей устраненный, блудодей упраздненный,    

блудодей  г…нный, блудодей негустой, блудодей снятой,    

блудодей  показной, блудодей напускной, блудодей наносной,    

блудодей  ленивый, блудодей червивый, блудодей нерадивый,    

блудодей  развращенный, блудодей истощенный, блудодей непопадающий,    

блудодей  нескладный, блудодей прохладный, блудодей безотрадный,    

блудодей  невесомый, блудодей скудный, блудодей паскудный,    

блудодей  отжатый, блудодей сжатый, блудодей прижатый,    

блудодей  пресыщенный, блудодей нечищенный, блудодей напыщенный,    

блудодей  митрофорный, блудодей запорный, блудодей вздорный,    

блудодей  притворный, блудодей щуплый, блудодей утлый,    

блудодей  криводушный, блудодей тщедушный, блудодей маслобойный,    

блудодей  застойный, блудодей унылый, блудодей хилый,    

блудодей  развинченный, блудодей остылый, блудодей конченный,    

блудодей  плакучий, блудодей вонючий, блудодей хитрючий,    

блудодей  изъязвленный, блудодей оскорбленный, блудодей оскопленный,    

блудодей  кастрированный, блудодей евнухоподобный, блудодей оперированный,    

блудодей  культяпный, блудодей сапный, блудодей дряблый,    

блудодей  зяблый, блудодей пахово-грыжный, блудодей сквалыжный,    

блудодей  варикозный, блудодей гангренозный, блудодей паршивый,    

блудодей  червивый, блудодей искалеченный, блудодей изувеченный,    

блудодей  обесцвеченный, блудодей отсеченный, блудодей мишурный,    

блудодей  самодурный, блудодей сумбурный, блудодей захирелый,    

блудодей  загрубелый, блудодей закоптелый, блудодей задубелый,    

блудодей  запаленный, блудодей охолощенный, блудодей протяженный,    

блудодей  маринованный, блудодей меринованный, блудодей удаленный,    

блудодей  разворошенный, блудодей выпотрошенный, блудодей сошедший на нет,    

блудодей-пустоцвет,  блудодей-дармоед, блудодей бесцельный,    

блудодей  затхлый, блудодей поддельный, блудодей чахлый,    

блудодей  дряхлый, блудодей худощавый, блудодей ветряной,    

блудодей  надувной, блудодей прыщавый, блудодей набивной,    

блудодей  бесплодный, блудодей неспособный, блудодей зобный,    

блудодей  негодный, блудодей перегарный, блудодей угарный,    

блудодей  прогорклый, блудодей жидкий, блудодей хлипкий,    

блудодей  липкий, блудодей зыбкий, блудодей чесоточный,    

блудодей  чахоточный, блудодей порченый, блудодей подточенный,    

блудодей  уменьшительный, блудодей изношенный, блудодей отброшенный,    

блудодей  устыженный, блудодей отцеженный, блудодей взъерошенный,    

блудодей  заржавленный, блудодей расплавленный, блудодей подавленный,    

блудодей  отставленный, блудодей обалделый, блудодей очумелый,    

блудодей  неумелый, блудодей невладеющий, блудодей коченеющий,    

блудодей  ворчливый, блудодей пугливый, блудодей пукливый,    

блудодей  параличный, блудодей потасканный, блудодей затасканный,    

блудодей  легченный, блудодей удрученный, блудодей ошеломленный,    

блудодей  ветшающий, блудодей вносподпускающий, блудодей непопадающий,    

блудодей  изнывающий, блудодей измельчавший, блудодей отживший,    

блудодей  прогнивший, блудодей потрепанный, блудодей заштопанный,    

блудодей  оцепенелый, блудодей одеревенелый, блудодей вничтожествовпавший,    

блудодей  всепотерявший, блудодей несъедобный, блудодей нулевой,    

блудодей  ротозей, блудодей промотавшийся, блудодей нисчем-оставшийся,    

блудодей  дрожмя-дрожащий,    

блудодейный  ты черт, Панург, друг мой, коль скоро тебе это предуказано, неужто ты почтешь  за нужное обратить вспять планеты, перепутать все небесные сферы, искать ошибку  в движущих силах рока, затупить веретена, оболгать катушки, оговорить мотовила,  охаять нитки, распустить клубки Парок? Лихорадка тебе в бок, блудодюша, –  это же еще почище гигантов! Послушай, блудодеец, что бы ты предпочел: быть  ревнивым без причины или же быть рогатым, сам того не подозревая?    

– Я бы  не хотел ни того, ни другого, – отвечал Панург. – Но уж если я хоть  что-нибудь замечу, то наведу порядок, были бы только палки на свете.    

По  чести, брат Жан, лучше бы мне не жениться. Сейчас мы ближе к колоколам, так вот  послушай, что они мне говорят:    

     

     

В брак не вступай, в брак не вступай,    

ай-ай-ай-ай.    

Если ж вступишь, – нет, не  вступай,    

ай-ай-ай-ай, –    

уподобишься рогатому козлу:    

будет то ко злу.    

     

     

Господи  Твоя воля, меня это начинает злить! Неужто вы, мозги постриженные, не знаете,  как помочь моему горю? Неужто природа так устроила, что женатый человек не  может прожить на свете без того, чтобы не свергнуться в рогоносную пучину и  пропасть?    

– Сейчас  ты от меня узнаешь о таком средстве, – сказал брат Жан, – благодаря  которому жена без твоего ведома и согласия не в состоянии будет наставить тебе  рога.    

– Скажи,  будь добр, блудодей ты мой долгогривый, – сказал Панург. – Я слушаю  тебя, друг мой.    

– Носи  кольцо Ганса Карвеля, великого ювелира царя Мелиндского[582], – объявил брат  Жан. – Ганс Карвель был человек ученый, сведущий, любознательный,  порядочный, рассудительный, здравомыслящий, добросердечный, отзывчивый, щедрый,  был он философ, притом же еще и весельчак, собутыльник и балагур, какого  другого на всем свете не сыщешь, с круглым животиком и трясущейся головой,  впрочем наружности отнюдь не отталкивающей. На старости лет он женился на  дочери судьи Конкордата, молодой, красивой щеголихе, любезной, учтивой, но  только уж чересчур благосклонной к соседям своим и слугам. По сему  обстоятельству в самом непродолжительном времени он стал ревнив, как тигр, и  заподозрил, что жена его полеживает еще кое под кем. Дабы с этим покончить, он  рассказывал ей одну за другой поучительные истории, в коих шла речь о  бедствиях, сопряженных с изменой, постоянно читал ей сказания о женщинах  добродетельных, проповедовал целомудрие, составил для нее книгу, в коей  прославлялась супружеская верность, а над беспутными женами чинился суд  неумолимый и беспощадный, и, наконец, подарил ей дивное ожерелье из восточных  сапфиров. Со всем тем она позволяла себе с соседями такие вольности и так  радушно их принимала, что он час от часу становился ревнивее.    

Как-то  раз ночью, когда он лежал со своей супругой и страдал, ему пригрезилось, будто  он беседует с чертом и жалуется на горькую свою судьбину. Черт утешал его,  потом надел ему на указательный палец кольцо и сказал:    

– Дарю  тебе это кольцо. Пока оно будет у тебя на пальце, жена без ведома твоего и  согласия не сможет совокупиться с кем-либо другим.    

– Весьма  признателен, господин черт, – сказал Ганс Карвель. – Я скорей  отрекусь от Магомета, но уж кольца с пальца ни за что не сниму.    

Черт  исчез. Ганс Карвель, обрадованный, проснулся и обнаружил, что палец его  находится в непоказанном месте у его жены.    

Я забыл  сказать, что жена, почувствовав это, повернулась к мужу задом, как бы говоря:  «Ну, ну, это еще что такое?» А Гансу Карвелю при этом показалось, что кольцо у  него отнимают.    

Так вот,  разве это не действительное средство? Следуй сему примеру и будь уверен, что  кольцо твоей жены всегда будет у тебя на пальце.    

Тут  окончилась их беседа и окончилось их странствие.    

     Глава XXIX

  О том, как Пантагрюэль, дабы вывести Панурга из затруднения, позвал на совет  богослова, лекаря, законоведа и философа    

     

Явившись  во дворец, они доложили Пантагрюэлю о том, как они путешествовали, и показали  ему стихотворение Котанмордана. Прочитав его и перечитав, Пантагрюэль молвил:    

– Этот  ответ мне нравится больше всех остальных. Смысл его таков, что всякому  вступающему в брак надлежит быть судьею собственных своих намерений и  советоваться только с самим собой. Я всегда был того же мнения и высказал вам  его с самого начала, едва лишь вы со мной об этом заговорили, однако ж, как мне  тогда показалось, в глубине души вы надо мной посмеялись, самоуверенность же  ваша и самонадеянность содеяла вам много бед. Как бы то ни было, мы поступим  иначе.    

Вот как  обстоит дело. Все, что мы собою представляем и что мы имеем, состоит из трех  вещей: из души, тела и нашего достояния. Соответственно и надзор за всем этим  поручен в настоящее время трем сортам людей: богословы пекутся о душе нашей,  лекари – о теле, юристы – о достоянии. Поэтому я предлагаю позвать к нам в  воскресенье на обед богослова, лекаря и юриста. Вместе мы и обсудим ваше  затруднительное положение.    

–  Клянусь святым Пико, – объявил Панург, – ничего путного из этого не  получится, можно сказать заранее. Подумайте, как в этом мире все устроено  шиворот-навыворот: охрану наших душ мы доверяем богословам, а между тем  большинство из них еретики, охрану тел – медикам, а между тем сами они  ненавидят медикаменты и ни к каким медицинским средствам не прибегают, охрану  же достояния нашего – адвокатам, а ведь между собой адвокаты никогда тяжб не  заводят.    

– Вы  рассуждаете, как настоящий придворный, – заметил Пантагрюэль. –  Однако первый ваш пункт я отвожу, ибо основное, вернее сказать – единственное и  всеобъемлющее занятие добрых богословов заключается именно в том, что они  словами, делами и писаниями своими искореняют чужие заблуждения и ереси (а  чтобы самим впасть в ересь – им просто не до того) и глубоко внедряют в сердца  человеческие истинную и живую католическую веру.    

Второй  ваш пункт я одобряю: хорошие лекари, когда дело касается собственного здоровья,  придают огромное значение мерам профилактическим и предупредительным, в терапии  же и в медикаментах они благодаря этому необходимости не испытывают.    

В  третьем пункте мы с вами сходимся: хорошие адвокаты так поглощены защитой и  обоснованием чужих прав, что у них не остается времени и досуга, дабы  позаботиться о своих собственных правах. И все же в будущее воскресенье мы  позовем от богословов отца Гиппофадея[583],  от лекарей – магистра Рондибилиса, от юристов же – нашего друга Бридуа.    

Кроме  того, я полагаю, что нам надлежит придерживаться пифагорейской тетрады[584], а  потому в качестве четвертого собеседника я предлагаю позвать нашего  верноподданного, философа Труйогана[585],  ибо такой выдающийся философ, как Труйоган, способен разрешить любые спорные  вопросы. Карпалим! Пригласите их всех в следующее воскресенье обедать.    

– По  моему мнению, вы выбрали самых подходящих людей во всей нашей стране, –  заметил Эпистемон. – Дело не только в том, что каждый из них является  знатоком в своей области, – это никакому сомнению не подлежит, – но  еще и в том, что Рондибилис теперь женат, а прежде не был, Гиппофадей никогда  не был женат, ни прежде, ни теперь, Бридуа когда-то был женат, а теперь нет, а  Труйоган всегда был женат: и прежде и теперь. От одной обязанности я Карпалима  освобождаю: если вы ничего не имеете против, я сам берусь пригласить  Бридуа, – это мой старый знакомый, и я как раз собирался с ним поговорить  о том, как успевает и продвигается его степенный и ученый сын, который слушает  в Тулузе лекции ученейшего и достопочтенного Буасоне.    

– Поступайте  по вашему благоусмотрению, – заключил Пантагрюэль, – и кстати  подумайте, не могу ли я быть чем-нибудь полезным его сыну и достойнейшему  господину Буасоне, которого я люблю и уважаю как одного из крупнейших в своей  области ученых. Я с радостью сделаю для них все, что могу.    

     Глава XXX

  О том, как богослов Гиппофадей дает Панургу советы касательно вступления в брак    

     

Обед в  следующее воскресенье был еще не готов, а гости уже явились, все, кроме  фонбетонского судьи Бридуа. Когда подали вторую перемену кушаний, Панург,  отвесив почтительный поклон, заговорил:    

–  Господа! Речь идет только об одном: стоит мне жениться или нет. Если вы не  рассеете моих сомнений, то я сочту их такими же неразрешимыми, как Аллиаковы Insolubilia[586], ибо  вы, каждый в своей области, люди избранные, отобранные и сквозь решето  пропущенные.    

В ответ  на вопрос Панурга и на поклоны всех присутствующих отец Гиппофадей с  необычайной скромностью заметил:    

– Друг  мой! Вы спрашиваете совета у нас, однако ж прежде надобно посоветоваться с  самим собою. Сколь сильно беспокоит вас плотская похоть?    

– Прошу  прощения, отец мой, – отвечал Панург, – чрезвычайно сильно.