1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
   
— Вот фунт, — прошептал он и снова нервно зашипел на старика, когда тот попытался возражать.
   
Мистер Бейли понял, что спорить бесполезно, и спрятал бумажку в карман.
   
— Ну спасибо вам, мистер Фарнон. Я на это свожу свою хозяйку в Скарборо.
   
— Вот и хорошо, вот и молодец, — пробормотал Зигфрид, виновато косясь по сторонам. — Ну так до свидания.
   
Старик приподнял кепку и зашаркал по тротуару, тяжело передвигая ноги.
   
— Э-эй, погодите! — крикнул Зигфрид ему вслед. — В чем дело? Что у вас с ногами?
   
— Все ревматизм проклятый. Ну да помаленечку, полегонечку дойду.
   
— До муниципальных домов? — Зигфрид нерешительно потер подбородок. — Далековато… — Он последний раз воровато заглянул в коридор у себя за спиной, а потом указал пальцем. — Вон там моя машина, — шепнул он. — Забирайтесь в нее, я вас подвезу.
   
Иногда мы сцеплялись насмерть, но быстро остывали.
   
Я сидел за обеденным столом, потирая и сгибая локоть. Зигфрид, увлеченно нарезавший жареную баранину, оторвался от своего занятия:
   
— Что у вас с рукой, Джеймс? Невралгия?
   
— Нет. Утром меня корова задела рогом. Прямо по косточке.
   
— Не повезло. А вы что, пытались ухватить ее за нос?
   
— Нет. Делал ей инъекцию.
   
Рука Зигфрида с куском предназначенной мне баранины замерла в воздухе.
   
— Инъекцию? С этого конца?
   
— Ну да. В шею.
   
— Вы делаете инъекции в шею?
   
— Конечно. А что?
   
— Да просто то, что, прошу извинения, место, по-моему, довольно дурацкое. Я всегда делаю инъекции в круп.
   
— Неужели? — Я положил себе пюре. — А чем плоха шея?
   
— Но вы же сами продемонстрировали — чем, не так ли? Ну, во-первых, от нее чертовски близко до рогов…
   
— Ну а от крупа чертовски близко до задних ног.
   
— Ну послушайте, Джеймс! Вы же прекрасно знаете, что после инъекции в круп коровы брыкаются крайне редко.
   
— Предположим. Но хватит и одного-единственного раза.
   
— Одного-единственного раза хватит и с рогами, а?
   
Я промолчал. Зигфрид полил соусом баранину, и мы принялись за еду. Но после первого же глотка он возобновил атаку:
   
— Во-вторых, круп обращен к проходу. А к шее вы должны протискиваться между коровами.
   
— Ну и что?
   
— Только то, что вам сдавят ребра и оттопчут ноги.
   
— Пусть так. — Я зачерпнул из миски зеленой фасоли. — Но ваш способ обещает немало шансов получить в лицо залп коровьего навоза.
   
— Чепуха, Джеймс, вы просто подыскиваете оправдания! — Он с яростью принялся кромсать свою баранину.
   
— Вовсе нет, — возразил я. — Просто таково мое убеждение. А вы не выдвинули ни единого веского аргумента против шеи.
   
— Ни единого? Да я могу привести их сколько угодно! Хотя бы то, что инъекция в шею болезненней.
   
— А круп легче инфицируется, — отпарировал я.
   
— Мускулатура шеи бывает очень тонкой, — огрызнулся Зигфрид. — Там нет удобной мышечной подушки, куда втыкать иглу.
   
— Зато и хвоста нет, — огрызнулся я в свою очередь.
   
— Хвоста? Да о чем вы говорите?
   
— О хвосте. Хорошо, если есть кому его держать, чтобы он не хлестал почем зря.
   
Зигфрид быстро прожевал мясо.
   
— Хлестал? Господи помилуй, ну при чем здесь это?
   
— Очень даже при том, — ответил я. — Возможно, вам нравится, когда вас бьют по физиономии вонючим хвостом, но я этого не люблю.
   
Наступила пауза. Мы оба тяжело дышали. Затем Зигфрид произнес зловеще спокойным голосом:
   
— Может быть, вам хочется еще что-нибудь сказать о хвосте?
   
— Да, хочется. Некоторые коровы очень ловко выбивают хвостом шприц из руки. Совсем недавно одна такая зацепила мой большой, на пятьдесят кубиков, и грохнула его об стену. Осколки так и брызнули по всему полу.
   
Зигфрид слегка покраснел и положил нож и вилку.
   
— Джеймс, мне неприятно говорить вам это, но я все-таки обязан сказать, что вы несете полную, отпетую и идиотскую чушь.
   
Я прожег его взглядом:
   
— Вы так считаете?
   
— Да, Джеймс.
   
— Значит, так?
   
— Значит, так.
   
— Ну ладно.
   
— Очень хорошо.
   
Обед мы доели в молчании.
   
Но в последующие дни я постоянно вспоминал наш спор. Зигфрид умел быть убедительным, и я нет-нет да и ловил себя на мысли, что во многом он, пожалуй, прав.
   
Неделю спустя я, держа в руке шприц, уже собрался проскользнуть между коровами — и вдруг остановился. Моя пациентка и ее соседка, разгадав, как обычно, мое намерение, сдвинули могучие крупы и преградили мне путь. Да, черт побери, Зигфрид говорил дело! Зачем мне протискиваться вперед, когда задний конец — вот он и прямо напрашивается на инъекцию? Я принял решение.
   
— Подержите хвост, будьте так добры, — попросил я фермера и вогнал иглу в круп.
   
Корова не шелохнулась, и, пока я делал инъекцию и вытаскивал иглу, меня помучивал стыд. Очаровательная толстая ягодичная мышца, такая доступная! Нет, Зигфрид совершенно прав, а я упрямый осел. Но теперь-то я буду знать, что делать.
   
Фермер попятился, перешагнул через сток и засмеялся.
   
— Странно, как вы, ребята, все делаете по-разному!
   
— А именно?
   
— Так вчера мистер Фарнон впрыскивал что-то вон той корове…
   
— Да? — На меня снизошло озарение: а вдруг даром убеждения владеет в Скелдейл-Хаусе не только Зигфрид? — Ну и что?
   
— Да просто он это делает не так, как вы. Очень понятно объяснил, почему к крупу лучше не подходить. И колол в шею.
   
По-видимому, что-то в моем лице его насторожило.
   
— Ну-ну, мистер Хэрриот, не принимайте к сердцу. — Он сочувственно погладил меня по локтю. — Вы же еще молоды. А мистер Фарнон — человек с большим опытом.
  
  
   
    
46
   
   
Ветер с ревом бил в окна нашей квартирки. Наступил ноябрь, и золотая осень с неумолимой внезапностью сменилась промозглым холодом. Две недели ледяной дождь хлестал по серым городкам и деревушкам, приютившимся среди йоркширских холмов, превращая луга в озера, а дворы ферм — в трясины чмокающей грязи.
   
Все были простужены. Речь даже шла об эпидемии гриппа, во всяком случае, здоровых людей оставалось совсем мало. Половина обитателей Дарроуби слегла, а другая половина обчихивала друг друга.
   
Сам я чувствовал, что вот-вот свалюсь. Пристроившись поближе к огню, я посасывал противогриппозный леденец и морщился всякий раз, когда приходилось сглатывать. Горло словно ободрали теркой, в носу зловеще свербило. Ветер швырял в стекла дождевые струи, и меня пробирала дрожь. Зигфрид уехал на несколько дней, вся практика осталась на моих руках, и я просто не смел заболеть.
   
Нынешний вечер был решающим. Если я останусь дома и высплюсь — все будет в порядке. Но я взглянул на телефон на тумбочке у кровати, и мне показалось, что это хищный зверь, припавший к земле перед прыжком.
   
Хелен сидела с вязаньем по другую сторону камина. Насморка у нее не было — она вообще никогда не простужалась. Даже тогда, в первые годы нашего брака, я в глубине души считал, что это нечестно с ее стороны. Но и теперь, тридцать пять лет спустя, все остается по-прежнему, и, когда я хлюпаю носом и чихаю, меня по-прежнему уязвляет ее упрямое нежелание последовать моему примеру.
   
Я придвинул кресло к самому огню. У деревенского ветеринара всегда хватает ночной работы, но, может быть, мне повезет. Уже восемь, а телефон ни разу даже не пискнул — вдруг судьба смилуется над моей простудой и избавит меня от необходимости тащиться куда-то в сырой мрак?
   
Хелен довязала ряд и расправила готовую половину моего будущего свитера.
   
— Как он выглядит, Джим?
   
Я улыбнулся. Ее жест словно символизировал нашу семейную жизнь. Мои губы уже шевельнулись, чтобы произнести «потрясающе!», и тут раздался такой пронзительный звонок, что я от неожиданности прикусил язык. Моя дрожащая рука потянулась к трубке, а перед глазами поплыли кошмарные видения телящихся молодых коров. Час без рубашки — и я наверняка слягу.
   
— Говорит Соуден с фермы Лонг-Пасчер, — просипел голос мне в ухо.
   
— Что у вас, мистер Соуден? — Мои пальцы судорожно стиснули трубку: еще секунда, и я узнаю, что мне уготовано.
   
— Теленок тут у меня. Квелый какой — то и все кряхтит. Вы приедете?
   
У меня вырвался вздох облегчения. Теленок, у которого предположительно что-то с желудком. Могло быть куда хуже.
   
— Хорошо. Буду у вас минут через двадцать, — сказал я.
   
Но когда я обвел взглядом нашу теплую уютную комнату, мне стало горько от жестокой несправедливости жизни.
   
— Мне надо ехать, Хелен.
   
— Бедненький!
   
— Да, а у меня простуда, — простонал я. — И ты только послушай, как дождь хлещет!
   
— Обязательно оденься потеплее, Джим.
   
Я сердито посмотрел на нее.
   
— Тащиться туда целых десять миль! И ведь это страшная дыра, ни единого теплого уголка. — Я погладил ноющее горло. — Именно поездки туда мне и не хватало: у меня же наверняка температура. — Не знаю, все ли ветеринары винят своих жен, когда им приходится ехать по неприятному вызову, но, каюсь, я всю жизнь только это и делал.
   
Вместо того чтобы наградить меня хорошим пинком, Хелен улыбнулась:
   
— Мне очень жаль тебя, Джим, но, может быть, ты справишься быстро. А когда вернешься, тебя будет ждать тарелка горячего супа.
   
Я мрачно кивнул. Да, эта мысль могла послужить утешением. Хелен сварила к обеду крепкий мясной бульон, заправила его сельдереем, пореем и морковью — он так благоухал, что и мертвого воскресил бы. Я встал, поцеловал ее и побрел в ночной мрак.
   
Ферма мистера Соудена примыкала к деревушке Даусетт, и я много раз ездил по этой узкой дороге. Она змеилась вверх по склонам безлесных холмов, безмятежно красивых летом, несмотря на суровую строгость. И какой чистый ветер гулял по этим травянистым просторам!
   
Но в этот вечер я уныло щурился сквозь заливаемое дождем лобовое стекло, а мрак осязаемо громоздился вокруг, и мое воображение рисовало тянущиеся к вершинам мокрые каменные ограды, над которыми несутся косые струи, заливая вереск и папоротник, превращая темные зеркала бочагов во взбаламученную жидкую грязь.
   
При виде мистера Соудена мне стало ясно, что я-то еще практически здоров. Жертвой эпидемии он явно стал уже несколько дней назад, но, как почти все фермеры, не позволил себе даже короткой передышки от тяжелого нескончаемого труда. Он поглядел на меня слезящимися глазами, закашлялся так, что, казалось, грудь у него вот-вот разорвется, и зашагал к службам. Мы вошли в высокий сарай; мистер Соуден поднял повыше керосиновый фонарь, и в его слабом свете я различил ржавеющие сельскохозяйственные орудия, кучу картошки, кучу турнепса, а в углу — наспех сооруженный закуток, где стоял мой пациент. Нет, не двухнедельный сосунок, как я почему-то ждал, а полугодовалый, но, правда, малорослый, хилый, кособрюхий — одним словом, заморыш. Светло-рыжая шерсть свисала под животом длинными патлами.
   
— Таким уж недоноском уродился, — просипел мистер Соуден между двумя припадками кашля. — И тела вовсе не набирает. Нынче с утра дождь поутих, и я его выпустил подышать. А он — на тебе!
   
Я забрался в закуток, поставил термометру и оглядел теленка. Когда я легонько толкнул его в сторону, он покорно подвинулся. Низко опустив голову, он тупо смотрел в пол глубоко запавшими глазами. Но хуже всего были звуки, которые он испускал каждые несколько секунд, — не кряхтенье, а долгие болезненные стоны.
   
— Да, это желудок, — сказал я. — На какой луг вы его сегодня выпускали?
   
— Он у меня в саду пасся, часа эдак два.
   
— Ах так! — Я посмотрел на термометр: температура была ниже нормальной. — Наверное, там паданцы валяются?
   
Мистер Соуден снова закашлялся, а потом оперся грудью на перегородку, чтобы отдышаться.
   
— Ну да. Яблоки и груши так в траве и лежат. Урожай в этом году был редкостный.
   
Я прижал стетоскоп к рубцу, но вместо шелеста и шороха, свидетельствующих о нормальном состоянии желудка, услышал только мертвую тишину. Я прощупал бок и почувствовал под пальцами типичную тестоватую консистенцию содержимого рубца. Явное переполнение.
   
— По моему мнению, мистер Соуден, он объелся паданцами и в результате пищеварение полностью прекратилось. Состояние у него тяжелое.
   
Фермер пожал плечами.
   
— Ну коли его заперло, так льняное масло живо все вычистит.
   
— Боюсь, это не так просто, — сказал я. — Положение очень серьезное.
   
— Ну и что же надо делать? — Он утер нос и угрюмо поглядел на меня.
   
Я колебался. В старом сарае стоял жуткий холод, меня уже пробирал озноб, горло невыносимо саднило. Мысль о Хелен, о нашей уютной комнате и жарком огне была невыносимо соблазнительна. Но я уже сталкивался с подобными переполнениями рубца и пробовал применять слабительное. Без малейшего толка. Температура теленка спускалась к критическому пределу, глазные яблоки у него запали; если я немедленно не приму решительных мер, он не дотянет до утра.
   
— Спасти его может только одно, — сказал я. — Руменотомия.
   
— Чего-чего?
   
— Операция. Надо вскрыть его первый желудок и извлечь все лишнее.
   
— А по-другому нельзя? Пинта масла его в порядок не приведет, как по-вашему? Куда бы проще!
   
Конечно, проще. На мгновение камин и Хелен засияли передо мной, точно драгоценный клад в пещере, но тут я поглядел на теленка. Тощий, патлатый, он выглядел таким никому не нужным, таким беспомощным и беззащитным! Да, проще всего было бы бросить его тут стонать в темноте до утра.
   
— Нет, по-другому нельзя, мистер Соуден. Он так ослабел, что можно обойтись местной анестезией. И значит, нам потребуется помощь.
   
Фермер медленно кивнул.
   
— Ну ладно. Так я схожу в деревню за Джорджем Хиндли. — Он тяжело закашлялся. — Только этого мне сейчас не хватало. Не иначе как мокротуха меня одолела.
   
Мокротуха, или, в просторечии, бронхит, была в те дни обычной болезнью фермеров, и беднягу она бесспорно замучила; однако мое сочувствие несколько поугасло, когда мистер Соуден ушел, потому что он забрал с собой фонарь и оставил меня в непроглядной тьме.
   
Есть сараи и сараи. Попадаются среди них небольшие, уютные, сладко пахнущие сеном, но этот был ужасен. Мне доводилось входить в него, когда с неба лились лучи полуденного летнего солнца, но даже и тогда его крошащиеся стены и гнилые стропила окутывал сырой сумрак — под этими затянутыми паутиной потолочными балками не было места ни теплу, ни бодрости. Я часто думал, что людей, которым сельская жизнь рисуется тихой идиллией, следовало бы сводить в такой сарай, словно вобравший в себя всю ее суровость.
   
И вот теперь я стоял в нем совсем один, слушая, как ветер стучит дверью и закручивает вокруг меня сквозняки, а с протекающей кровли на голову и за шиворот неумолимо падают ледяные капли. Скоро я уже начал приплясывать в тщетной надежде согреться.
   
Йоркширские фермеры — народ неторопливый, и быстрого возвращения мистера Соудена я не ожидал, однако после четверти часа в смоляной мгле меня начали одолевать злобные подозрения. Куда он, черт побери, запропастился? Может, они с Джорджем Хиндли решили попить чайку или сели сыграть партию в домино? К тому времени, когда керосиновый фонарь закачался в дверях, освещая путь мистеру Соудену и его соседу, ноги меня почти не держали.
   
— Добрый вечер, Джордж, — сказал я. — Как поживаете?
   
— Да так себе, мистер Хэрриот. — Мистер Хиндли шмыгнул носом. — Чертова простуда меня — а-апчхи… прямо-таки одолевает. — Он звучно высморкался в красный носовой платок и уставился на меня затуманенными глазами.
   
Я посмотрел по сторонам.
   
— Ну, примемся за дело. Нам нужен операционный стол. Вы не принесли бы сюда несколько тючков соломы?
   
Они побрели в темноту и вернулись с парой тючков каждый. Уложенные друг на друга, тючки обеспечивали достаточную высоту, но были слишком упруги.
   
— Лучше бы накрыть их доской пошире. — Я подул на немеющие пальцы и притопнул ногами. — Есть что-нибудь подходящее?
   
Мистер Соуден почесал подбородок.
   
— Разве что дверь… — Он побрел во двор с фонарем и начал снимать с петель дверь коровника. Джордж пошел помочь ему, и, пока они дергали и тянули, я уныло размышлял, что операции меня из равновесия не выводят, но вот подготовка к ним выматывает все нервы.
   
Наконец они втащили дверь в сарай, положили ее на кучу соломы, и операционная была готова.
   
— Давайте его сюда, — прохрипел я.
   
Мы подняли покорного теленка на импровизированный стол и уложили на правый бок. Мистер Соуден держал голову, а Джордж опекал хвост и задние ноги.
   
Я быстро разложил инструменты, снял пальто и пиджак, закатал рукава рубашки и выругался:
   
— Черт! Нам же нужна горячая вода. Вы не принесете, мистер Соуден?
   
Я ухватил голову теленка, и вновь началось бесконечное ожидание, пока фермер ходил за водой. Только теперь я был раздет и холод пронизывал меня насквозь, а я рисовал себе, как мистер Соуден входит в кухню, медленно зачерпывает воду из вмазанного в плиту котла, льет ее в ведро, снова зачерпывает… и наконец отправляется в обратный путь к сараю.
   
Когда мистер Соуден все-таки вернулся, я подлил в ведро антисептическую жидкость и лихорадочно вымыл руки. Потом выстриг волосы на левом боку и наполнил шприц раствором для местной анестезии. Но когда я приготовился сделать укол, у меня упало сердце.
   
— Совершенно ничего не вижу! — Мой взгляд беспомощно обратился на фонарь, покачивающийся рядом на свеклорезке. — Свет не с той стороны.
   
Без единого слова мистер Соуден взял плужный ремень и принялся привязывать его к балке. Потом перекинул его через другую балку, закрепил и только тогда подвесил на него фонарь прямо над теленком. Теперь можно было оперировать, но возня с фонарем заняла столько времени, что у меня не осталось никакой надежды справиться с простудой. Я промерз до кости, в груди сильно жгло. Скоро я буду чихать и кашлять не хуже моих помощников. Да, мокротухи мне не миновать.
   
Но хотя бы можно было начинать, и я с рекордной быстротой рассек кожу, мышцы, брюшину и стенку рубца. Моя рука нырнула в его глубину сквозь полужидкое содержимое, и все тревоги остались позади. Рубец был буквально выстлан слоями яблок и груш, за редкими исключениями даже не раскушенных. Крупный рогатый скот обычно проглатывает корм большими порциями, а пережевывает его позже, на досуге, но даже могучий бык не смог бы превратить этот фруктовый сад в жвачку. Я радостно поднял голову.
   
— Как я и думал! Рубец битком набит паданцами.
   
— Хр-р-ры-ы-ымп! — ответил мистер Соуден. Кашель бывает разным, но этот выдался оглушительным и основательным. Он возник где-то в подошвах его кованых сапог и взорвался прямо мне в лицо. Я не сразу сообразил, в сколь уязвимой оказался позиции, когда в начале операции он наклонился через шею теленка, почти упираясь носом в мой нос. — Хр-р-ры-ы-ыми! — повторил он, я второй залп нашпигованных вирусами брызг ударил мне в лицо. По-видимому, мистер Соуден либо понятия не имел о капельной инфекции, либо не верил в нее, а я, копаясь во внутренностях моего пациента, не мог принять никаких мер и лишь инстинктивно чуть-чуть отвернулся.
   
— А-а-апчхи! — грянул Джордж. Да, конечно, он не закашлялся, а только чихнул, но на мою вторую щеку посыпался не менее смертоносный дождь. Я понял, что спасения нет: я был заперт между ними, как в ловушке.
   
Но, как я уже упомянул, настроение у меня заметно повысилось. Я начал торопливо выгребать пригоршни опасных плодов, и вскоре пол вокруг усеяли брэмлейская китайка и груши «конференс».
   
— Прямо хоть лавочку открывай! — засмеялся я.
   
— Хр-р-ры-ымп! — откликнулся мистер Соуден.
   
— А-а-апчхи! — поддержал его Джордж.
   
Я выкинул последние плоды, снова вымыл руки и начал шить. Это самая долгая и однообразная часть руменотомии. Напряжение и волнение, связанные с постановкой диагноза и операцией, уже позади, и наступает этап, наиболее подходящий для неторопливой беседы, обмена анекдотами или других способов скоротать время.
   
Но здесь, в кружке слабого желтого света, где на мои ноги из окружающего мрака налетали сквозняки, а по спине нет-нет да и скатывались ледяные струйки дождя, как-то не хотелось болтать о том о сем, тем более что оба мои помощника, истомленные своими недугами, тоже не были расположены поддерживать шутливый разговор.
   
Я уже накладывал швы на кожу, когда в носу невыносимо защекотало и мне пришлось оставить иглу и выпрямиться.
   
— А-а-апчхи! — Я потер носом по плечу.
   
— И его проняло, — пробормотал Джордж с мрачным удовлетворением.
   
— Да, начинает хлюпать, — согласился мистер Соуден, явно повеселев.
   
Меня это не слишком расстроило: я давно смирился с мыслью, что теперь уж обязательно слягу. Даже без непрерывной бомбардировки вирусами справа и слева я слишком долго мерз без пиджака, чтобы это могло сойти мне с рук. Дальнейшая моя судьба меня теперь не тревожила, и когда, наложив последний шов, я помог теленку спуститься с операционного стола, то ощутил бескорыстную радость: он уже не стонал, а поглядывал по сторонам, словно вернувшись после долгого отсутствия. Бодрым его нельзя было назвать, но я знал, что боль утихла и гибель ему больше не грозит.
   
— Уложите его получше, мистер Соуден, — сказал я, ополаскивая инструменты в ведре. — И для тепла заверните в пару мешков. Я заеду через полмесяца снять швы.
   
Эти полмесяца тянулись нескончаемо долго. Простуда, не обманув моих ожиданий, разыгралась вовсю и перешла в неизбежную мокротуху с таким кашлем, что я, пожалуй, посрамил бы даже мистера Соудена.
   
Он никогда не был склонен к восторженным излияниям, но все же, снимая швы, я подумал, что он мог бы выглядеть и повеселее, ведь теленок был полон сил и мне пришлось довольно долго гоняться за ним по сараю.
   
Хотя в груди у меня жгло, упоительное сознание успеха служило хорошей поддержкой.
   
— Ну что же, — объявил я, — он совсем молодец и обещает стать отличным бычком.
   
Фермер угрюмо пожал плечами:
   
— Стать-то, может, и станет. Да только ни к чему было затевать все это.
   
— Ни к чему?
   
— Ага. Я тут кое-кому рассказал, как было дело, и все до единого говорят, что резать его можно было только сдуру. Дал бы я ему пинту льняного масла, как собирался, и конец.
   
— Мистер Соуден, уверяю вас…
   
— А теперь вот плати по счету бог знает сколько! — Он поглубже засунул руки в карманы.
   
— Поверьте, это вполне себя оправдало.
   
— Как бы не так! — Он повернулся, чтобы уйти, но потом поглядел на меня через плечо. — Лучше бы вы не приезжали!
  
  
   
    
47
   
   
В одном отношении люди похожи на животных. Нет, не «звериным нутром». Да и есть ли это нутро у самих животных? Я имею в виду удивительное индивидуальное разнообразие. Многие считают, что все мои сельские пациенты характером похожи друг на друга как две капли воды, но коровы, свиньи, овцы и лошади бывают угрюмыми и добродушными, капризными и кроткими, злобными и привязчивыми.
   
Вот, например, свинья по кличке Гертруда… но, прежде чем перейти к ней, мне придется начать с мистера Барджа.
   
Был он представителем фирмы тонкого органического синтеза «Каргилл и сыновья», основанной в 1850 году, и достиг столь почтенного возраста, что, казалось, служил в ней со дня ее основания.
   
Как-то в морозный день на исходе зимы я пошел открыть дверь и увидел перед собой мистера Барджа. Он приподнял черную фетровую шляпу над редкими прядями серебряных волос, и по его розовому лицу разлилась благожелательнейшая улыбка. Он всегда обходился со мной, как с любимым сыном, и мне это льстило, потому что он был истинным воплощением солидности и респектабельности.
   
— Мистер Хэрриот! — проворковал он и слегка поклонился. Поклон был исполнен неизъяснимого достоинства и необыкновенно гармонировал с темным сюртуком, полосатыми брюками и лакированной кожаной папкой.
   
— Добро пожаловать, мистер Бардж, — сказал я, широко распахивая дверь, и проводил его в столовую.
   
Он всегда являлся после полудня и оставался обедать. Зигфрид при всей своей неукротимости с мистером Барджем держался весьма почтительно — собственно говоря, его визиты были проникнуты какой-то официальной торжественностью.
   
Современный представитель фармацевтической компании вихрем влетает в дом, выпаливает два-три слова об уровне антибиотиков и стероидов в крови, упоминает оптовую скидку, бросает на письменный стол несколько проспектов и упархивает. Мне вчуже жаль этих молодых людей, потому что все они, за редкими исключениями, продают одно и то же.
   
А вот мистер Бардж, как и все его современники, возил с собой толстый каталог редкостных медикаментов, и каждый был патентованной собственностью только его фирмы и никакой другой.
   
Зигфрид отодвинул стул во главе стола.
   
— Прошу вас, мистер Бардж.
   
— Вы очень любезны. — Старец слегка наклонил голову и сел.
   
Как обычно, за обедом о делах не упоминалось, и лишь за кофе мистер Бардж небрежно положил на стол свой каталог, словно только сейчас случайно про него вспомнил.
   
Мы с Зигфридом погрузились в его страницы, смакуя тот аромат колдовства, который ветер науки вымел теперь из сфер нашей профессии. Отрывался мой патрон только для того, чтобы сделать заказ:
   
— Нам, пожалуй, потребуются две дюжины банок электуария, мистер Бардж.
   
— Весьма вам благодарен. — Старец открыл записную книжку в кожаном переплете и сделал запись серебряным карандашиком.
   
— И жаропонижающие микстуры у нас на исходе, не так ли, Джеймс? — Зигфрид посмотрел на меня. — Да, нам будет нужен гросс,[16] будьте так добры.
   
— Чрезвычайно вам благодарен, — прошелестел мистер Бардж и снова пустил в ход карандашик.
   
Мой патрон продолжал листать каталог и перечислять свои просьбы. Бутыль эфира, бутыль формалина, кастрационные решетки, тройной бром, березовый деготь — все то, чем мы больше не пользуемся, а мистер Бардж торжественно произносил «от души благодарю вас» или «примите мою благодарность» и черкал серебряным карандашиком.
   
Наконец Зигфрид откинулся на спинку стула.
   
— Ну что же, мистер Бардж, вот как будто и все. Если, конечно, у вас нет чего-нибудь новенького.
   
— Кое-что, мой дорогой мистер Фарнон, у нас есть. — Глаза над розовыми щечками лукаво заблестели. — Могу предложить наш последний препарат «усмирин», превосходное успокоительное средство.
   
Мы с Зигфридом навострили уши: ветеринары живо интересуются успокоительными средствами. Все, что делает наших пациентов более кроткими, всегда заслуживает внимания. Мистер Бардж произнес панегирик уникальным свойствам «усмирина», и мы начали задавать вопросы.
   
— А свиноматки с извращенным материнским инстинктом? — поинтересовался я. — Те, которые набрасываются на собственных поросят… На них он, вероятно, не действует?
   
— Мой дорогой и юный друг! — Мистер Бардж одарил меня сострадательной улыбкой, словно епископ, выговаривающий молодому и неопытному священнику. — «Усмирин» специально рассчитан на это состояние. Одна инъекция опоросившейся свинье, и вы не будете знать никаких забот.
   
— Чудесно! — сказал я. — А на собак, которые плохо переносят поездки в автомобилях, он действует?
   
Благородные черты почтенного старца озарило тихое торжество.
   
— Еще одно классическое показание, мистер Хэрриот. «Усмирин» в таблетках выпускается специально для этой цели.
   
— Превосходно! — Зигфрид допил кофе и встал из-за стола. — В таком случае пришлите нам достаточный запас. А теперь, мистер Бардж, извините нас: нам пора отправляться по вызовам. Благодарю, что вы заехали.
   
Мы обменялись рукопожатиями. На крыльце мистер Бардж и новь приподнял шляпу, и очередной торжественный визит завершился.
   
Неделю спустя фирма «Каргилл и сыновья» прислала все, что было заказано. В те дни лекарства пересылались в чайных ящиках, и, отодрав деревянную крышку, я с интересом уставился на изящно упакованные флаконы и коробочки с «усмирином». И надо же было так случиться, что мне тут же представилась возможность использовать новое средство.
   
В тот же самый день в приемной появился мистер Рональд Берсфорд, управляющий местного банка, очень высокий и очень худой неулыбчивый человек.
   
— Мистер Хэрриот, — сказал он. — Как вам известно, я прослужил здесь несколько лет, но мне предложили место управляющего более крупного филиала, и завтра я уезжаю в Портсмут.
   
— Портсмут! Путь не близкий.
   
— Безусловно. Примерно триста миль. И тут возникает одна трудность.
   
— Да?
   
— Боюсь, что да. Я недавно приобрел шестимесячного коккер-спаниеля. Это во всех отношениях превосходная собачка, но только в машине она ведет себя несколько странно.
   
— В каком смысле?
   
Мистер Берсфорд ответил после некоторого размышления:
   
— Ну, он у меня в машине. Если у вас найдется лишняя минута, я мог бы показать наглядно.
   
— Конечно, — сказал я. — Идемте.
   
Мы вышли. Сидевшая в машине жена мистера Берсфорда — настолько же толстая, насколько ее муж был тощ, но столь же чопорно сухая — холодно кивнула мне. Зато прелестный песик у нее на коленях приветствовал меня с восторгом.
   
Я погладил длинные шелковистые уши:
   
— Очень милый щенок.
   
Мистер Берсфорд поглядел на меня искоса:
   
— Да. Его зовут Коко, и он очарователен. Неприятности начинаются, только когда работает мотор.
   
Я сел на заднее сиденье, он включил стартер — и я тут же понял, что он подразумевал под «неприятностями». Спаниель весь напрягся, задрал голову к потолку, вытянул губы трубочкой и пронзительно завыл.
   
— У-у-у, у-у-у, — терзался Коко.
   
Я даже вздрогнул: мне никогда еще не приходилось слышать ничего подобного. Не знаю, заключалась ли причина в ритмичности этого воя, в его визгливой пронзительности или в непрерывности, но через две минуты поездки по городу у меня зазвенело в ушах и начало колоть виски. Когда мы остановились у нашего крыльца, я ощутил невыразимое облегчение.
   
Мистер Берсфорд выключил мотор, и песик, мгновенно смолкнув, радостно принялся лизать мне руки.
   
— Да… — сказал я. — Безусловно, ситуация не из легких.
   
Он нервно поправил галстук.
   
— И чем дальше, тем громче. Разрешите, мы сделаем еще один круг…
   
— Нет-нет, не стоит, — поспешно сказал я. — Не имеет смысла. Мне и так совершенно ясно, в каком вы положении. Но, по вашим словам, Коко у вас недавно. И он еще щенок. Несомненно, со временем он привыкнет к машине.
   
— Вполне возможно. Но я думаю о том, что будет завтра. — Голос мистера Берсфорда дрогнул. — Нам предстоит завтра ехать с ним в Портсмут, а таблетки от укачивания никакого действия не оказали.
   
Целый день слушать этот вой? Немыслимо… И тут перед моим умственным взором возник образ мистера Барджа. Почтенный старец парил на широких белых крыльях, как ангел-хранитель не первой молодости. Какое невероятно удачное совпадение!
   
— К счастью, — сказал я с ободряющей улыбкой, — теперь появилось новое средство против подобных явлений, и как раз сегодня мы получили первую партию. Пойдемте, я дам вам таблетки.
   
— Ну слава богу! — Мистер Берсфорд оглядел коробочку. — Одну за полчаса до отъезда, и все будет в порядке?
   
— Вот именно, — ответил я весело. — И хватит на будущие поездки.
   
— Чрезвычайно вам благодарен. Вы просто меня спасли.
   
Мистер Берсфорд направился к машине и включил мотор. Словно по сигналу, золотистая головка на заднем сиденье откинулась, губы сложились трубочкой.
   
— У-у-у, у-у-у, у-у-у, у-у-у, — вопил Коко, и его хозяин, отъезжая от тротуара, бросил на меня взгляд, исполненный отчаяния.
   
Я задержался на крыльце. В Дарроуби мистера Берсфорда недолюбливали — вероятно, из-за его сухой сдержанности, но мне казалось, что он неплохой человек, и в любом случае я ему от души сочувствовал. Машина давно уже скрылась за углом, а я все еще слышал вопли Коко:
   
— У-у-у, у-у-у, у-у-у, у-у-у…
   
В тот же день мне часов около семи вечера позвонил Уилл Холлин.
   
— Гертруда поросится! — сказал он тревожно. — И кидается на малышей!
   
Скверно! Свиньи иногда набрасываются на новорожденных поросят и, если не помешать, даже убивают их. Поросят, конечно, можно забрать, но тогда им грозит голодная смерть.
   
Проблема при любых обстоятельствах крайне сложная, а в этом случае особенно, так как Гертруда была племенной свиноматкой и Уилл Холлин, решив улучшить породу своих свиней, заплатил за нее большие деньги.
   
— Сколько их уже? — спросил я.
   
— Четверо. И на каждого она набрасывалась! — Его голос прерывался от волнения.
   
Тут я снова вспомнил про «усмирин» и снова благословил мистера Барджа.
   
— У меня есть новейшее средство, мистер Холлин. — Я улыбнулся в трубку. — Прислали как раз сегодня. Буду у вас немедленно.
   
Я рысцой влетел в аптеку, вскрыл ящик с флаконами и прочел приложенное описание: «Десять кубических сантиметров внутримышечно, и свиноматка подпустит поросят менее чем через двадцать минут».
   
До фермы Холлинов было недалеко, и, мчась сквозь вечерний мрак, я думал о неисповедимых путях судьбы. «Усмирин» прибыл утром — и сразу же два случая, настоятельно требующих его применения. Нет, что ни говорите, а мистер Бардж приехал не случайно — какие еще нужны доказательства предопределенности, управляющей нашим существованием? При этой мысли у меня даже мурашки поползли по коже.
   
Мне не терпелось поскорее сделать инъекцию, и я сразу залез в закут. Гертруде не понравилось, что ей в бедро вогнали иглу, и она повернулась ко мне с грозным хрюканьем, однако я успел ввести ей все десять кубиков, прежде чем ретировался.
   
— Значит, нам только двадцать минут подождать — и все? — Уилл Холлин оперся о загородку и тревожно посмотрел на свинью. Ему было за пятьдесят, он еле сводил концы с концами, и я знал, как много значат для него эти поросята.
   
Я собирался сказать что-нибудь оптимистичное, но тут на свет появился еще один розовый барахтающийся поросенок. Фермер нагнулся и осторожно подтолкнул малыша к соскам лежащей на боку свиньи, но при первом прикосновении его пятачка Гертруда взвилась, яростно ворча и обнажая желтые зубы.
   
Уилл быстро схватил поросенка и опустил его в картонный ящик, в котором копошились его старшие братья и сестры.
   
— Ну вот видите, мистер Хэрриот.
   
— Да-да. А сколько их там уже у вас?
   
— С этим шесть. И все отличные, как на подбор.
   
Я заглянул в ящик. Да, у всех породистые вытянутые туловища.
   
— Действительно. А судя по ее виду, она еще и до половины не дошла.
   
Он кивнул, и мы приготовились ждать.
   
Двадцать минут тянулись, как вечность, но вот я взял пару поросят, влез с ними в закут и уже собрался приложить их к соскам, когда один из них пискнул. Гертруда ринулась на меня с яростным ревом, разинув пасть, и я перелетел через перегородку с резвостью, какой в себе и не предполагал.
   
— Вроде бы сон ее не совсем разобрал? — заметил мистер Холлин.
   
— Э… да… совершенно верно. Пожалуй, надо еще подождать.
   
Мы дали ей еще десять минут, а потом все повторилось снова. Я ввел ей дополнительные десять кубиков «усмирина», а час спустя — новые десять. К девяти часам Гертруда произвела на свет пятнадцать чудесных поросят и шесть раз изгоняла меня из закута вместе со своими отпрысками. Она стала, пожалуй, даже еще более подвижной и свирепой, чем до первой инъекции.
   
— Вон послед вышел, — мрачно сказал мистер Холлин. — Значит, она кончила. — Он печально посмотрел на картонный ящик. — А мне теперь надо вскормить пятнадцать поросят без материнского молока. Того и гляди, все передохнут.
   
— Нет уж, не передохнут, — произнес голос у нас за спиной.
   
Я оглянулся. В дверях, улыбаясь своей обычной лукавой улыбкой, стоял дед Холлин. Он вошел в закут и ткнул Гертруду палкой в бок. Она с рыком вперила в него злобный взгляд, и его улыбка поползла к ушам.
   
— Ну, я тебя живо приструню, старуха.
   
— Приструните? — Я неловко переступил с ноги на ногу. — Каким образом?
   
— Так ее же надо поуспокоить чуток, и все дела.
   
Я перевел дух.
   
— Конечно, мистер Холлин! Этого я и добивался.
   
— Так-то оно так, да взялись вы за это не с того конца, молодой человек.
   
Я пристально поглядел на него. Всезнайка, щедрый на советы в чужой беде, — кому из ветеринаров не приходилось терпеть его присутствия? Но дед Холлин не вызвал у меня обычного раздражения. Мне он нравился. Хороший человек, патриарх прекрасной семьи (Уилл был старшим из четырех его сыновей), и уже несколько его внуков завели собственное хозяйство в наших же краях.
   
Да и какое у меня было право задирать перед ним нос после моей жалкой неудачи?
   
— Я ввел ей новейшее лекарство, — буркнул я.
   
Он мотнул головой.
   
— Ее лекарствами не проймешь. Ей пиво требуется.
   
— А?
   
— Пиво, молодой человек. Глоток-другой доброго эля. — Он повернулся к Уиллу: — Чистое ведерко у тебя найдется, сынок?
   
— В молочной стоит. Только что ошпаренное.
   
— Вот и ладно. Я схожу в трактир. Долго не задержусь. — Старик повернулся на каблуках и скрылся в темноте. Ему было под восемьдесят, но сзади он выглядел как молодой парень — прямая спина, широкие плечи, легкая походка.
   
Нам с Уиллом разговаривать не хотелось. Его терзала тревога, а меня стыд, и оба мы почувствовали облегчение, когда в хлев вошел дед Холлин с эмалированным ведром, до краев полным пенящейся коричневой жидкостью.
   
— Хо-хо! Видели бы вы, как у них в «Фургоне с лошадьми» глаза на лоб полезли! Небось никогда еще такого не было, чтобы кто зараз два галлона требовал!
   
Я даже рот раскрыл.
   
— Вы взяли два галлона пива?
   
— Два, молодой человек. Меньше толку не будет. — Он снова повернулся к сыну: — Она же у тебя давно не пила, а, Уилл?
   
— Ага. Я хотел дать ей водички, когда она кончит, да так и не успел.
   
Дед Холлин поднял ведро.
   
— Ну так, значит, у нее в горле совсем пересохло!
   
Он наклонился над загородкой, и в пустое корыто обрушился темный пенный каскад.
   
Гертруда угрюмо направилась к корыту и подозрительно понюхала неизвестную жидкость. Поколебавшись, она сунула в нее рыло, осторожно сделала глоток, и хлев тут же огласился звучным хлюпаньем.
   
— Черт, во вкус вошла! — воскликнул Уилл.
   
— Еще бы не вошла, — вздохнул старик. — Это же самый лучший портер!
   
Корыто опустело с поразительной быстротой, но, прежде чем отойти, могучая свинья тщательно его вылизала. По-видимому, соломенное ложе ее не манило, и она начала прогуливаться по закутку, время от времени проверяя, не осталось ли в корыте пива, и поглядывая на три лица над бревенчатой загородкой.
   
И тут я, к своему полному изумлению, вдруг заметил, что свирепый огонь в ее глазках погас и они выражают теперь только тихое благодушие. Мне даже почудилось, что она улыбается.
   
С каждой минутой ее движения становились все более неуверенными. Она начала спотыкаться, а затем, громко и откровенно икнув, плюхнулась на солому и перекатилась на бок.
   
Дед Холлин, немелодично насвистывая, несколько секунд смотрел на нее, потом перегнулся через загородку и ткнул свинью в мясистое бедро, на что она только блаженно хрюкнула и даже не шевельнулась.
   
Гертруда наклюкалась в лежку.
   
Старик махнул на картонный ящик:
   
— Тащи поросят.
   
Уилл принес в закут одну барахтающуюся охапку, потом вторую. Как всем новорожденным, им не требовалось объяснять, что они должны делать дальше. Пятнадцать изголодавшихся ртов прильнули к материнским соскам, и я со смешанным чувством созерцал картину, которая, увы, ничем не была обязана моему самому современному ветеринарному искусству, — длинный рядок розовых поросят, наполняющих свои брюшки животворной жидкостью.
   
Что поделаешь! Я оказался бессилен, и восьмидесятилетний фермер утер мне нос с помощью двух галлонов портера. Настроение у меня было далеко не радужное.
   
Я смущенно закрыл ящик с флаконами «усмирина» и уже тихонько отступал к машине, но тут меня окликнул Уилл Холлин:
   
— Заходите в дом, мистер Хэрриот. Выпейте кофе на дорожку. — Голос звучал дружески, словно я не проторчал тут весь вечер без малейшего толку.
   
Я повернулся и пошел на кухню. Когда я направился к столу, Уилл ткнул меня локтем в бок.
   
— Да вы поглядите! — Он приподнял эмалированное ведро, на дне которого плескалось пиво. — Это получше кофе будет. Наберется на две добрые кружки. Сейчас я их достану.
   
Он нырнул за дверцу буфета, и тут в кухню вошел дед Холлин. Он повесил шляпу и палку на крючок в углу и потер руки.
   
— Достань-ка и третью кружку, Уилл, — распорядился он. — Кто пиво-то в корыто лил? Так я на троих его и сберег.
   
Возможно, на следующее утро я продолжал бы мучиться из-за своего тягостного фиаско, но на рассвете меня вызвали к корове с выпадением матки, а против хандры нет средства лучше, чем часок-другой отчаянных усилий.
   
В Дарроуби я вернулся около восьми часов и решил заправиться бензином на рыночной бензоколонке. В приятном рассеянии мыслей я смотрел, как Боб Купер наполняет мой бак, но тут издали донеслись протяжные звуки:
   
— У-у-у, у-у-у, у-у-у, у-у-у…
   
Содрогнувшись, я обвел взглядом площадь. Она была пуста, но душераздирающий вой неумолимо приближался; и вот из-за дальнего угла показался автомобиль мистера Берсфорда и свернул к бензоколонке.
   
Я попытался спрятаться за пожарный кран, но тщетно! Меня увидели, и машина, запрыгав по булыжнику, под визг тормозов остановилась рядом со мной.
   
— У-у-у, у-у-у, у-у-у, у-у-у!
   
На близком расстоянии вой был нестерпимым.
   
Я выглянул из-за крана и прямо перед собой увидел выпученные глаза управляющего банком, который опустил стекло в дверце. Он выключил мотор, и Коко на заднем сиденье, тотчас успокоившись, дружески завилял мне хвостом. Однако у его хозяина вид был отнюдь не дружеский.
   
— Доброе утро, мистер Хэрриот, — сказал он угрюмо.
   
— Доброе утро, — ответил я хрипло и, растянув губы в улыбке, нагнулся к окну: — Доброе утро, миссис Берсфорд.
   
Она испепелила меня взглядом и открыла было рот, но муж опередил ее:
   
— Рано утром я по вашему совету дал ему одну из новейших чудотворных таблеток… — Подбородок у него задрожал.
   
— Ах так?
   
— Да, так. И она совершенно не подействовала, а потому я дал ему вторую! — Он помолчал. — Поскольку результат оказался таким же, я дал третью, затем четвертую.
   
— Неужели?.. — Я с трудом сглотнул.
   
— Вот именно. — Его взгляд стал ледяным. — А потому я вынужден прийти к заключению, что таблетки эти бесполезны.
   
— Ну… э… да, конечно, судя по…
   
Он предостерегающе поднял ладонь.
   
— Мне некогда слушать объяснения. Я и так уже сильно задержался, а мне предстоит проехать триста миль.
   
— Я искренно сожалею… — начал я, но он уже поднял стекло и включил мотор, а Коко тотчас замер, задрал морду, словно миниатюрный волк, и стянул губы в кружок. Я смотрел, как автомобиль мистера Берсфорда проехал площадь и исчез из виду за поворотом южного шоссе, но до меня еще долго доносились вопли Коко:
   
— У-у-у, у-у-у, у-у-у, у-у-у.
   
Внезапно ослабев, я прислонился к крану. Сердце у меня сжалось от сочувствия к мистеру Берсфорду. Я уже говорил, что миг он казался очень порядочным человеком.
   
Собственно говоря, он мне даже нравился, и тем не менее я с большой радостью подумал, что мы вряд ли когда-нибудь еще встретимся.
   
Наши свидания с мистером Барджем обычно происходили раз в три месяца, и вновь во главе нашего обеденного стола я увидел его только в середине июня. Он попивал кофе, ронял вежливые фразы, и летнее солнце озаряло его серебристую голову. Наконец, утерев губы салфеткой, он неторопливо пододвинул нам свой каталог. Беря в руки увесистую книжку, Зигфрид задал неизменный вопрос:
   
— Что-нибудь новенькое, мистер Бардж?
   
— Любезный сэр! — Улыбка старца яснее всяких слов говорила, что наивность юности хотя и ставит его несколько в тупик, но тем не менее восхитительна. — Фирма «Каргилл и сыновья» никогда не посылает меня к вам без изобилия новых лечебных средств, многие из которых уникальны и все без исключения весьма действенны. Могу предложить вам огромный выбор чудодейственных лекарств.
   
Вероятно, я приглушенно охнул, потому что он повернулся ко мне и, затопляя меня волнами снисходительной благожелательности, осведомился с чуть шутливой улыбкой:
   
— Мистер Хэрриот? Вы, кажется, что-то сказали, мой юный и уважаемый друг?
   
Я раза два сглотнул, открыл было рот, но, по обыкновению, оказался бессилен против его неколебимого и невозмутимого достоинства.
   
— Нет… ничего, мистер Бардж, — ответил я, понимая, что у меня никогда недостанет духа рассказать ему про чудодейственность «усмирина».
  
  
   
    
48
   
   
Течение нашей жизни определялось внезапными тревогами и неожиданными происшествиями.
   
Тристан, впрочем, был выше всего этого. Как-то вечером мы с ним сидели в гостиной Скелдейл-Хауса, и вдруг наш покой нарушил пронзительный звон телефона.
   
Тристан, не вставая с кресла, протянул руку к трубке:
   
— Аллоу? Ктоу говоритто?
   
Несколько секунд он внимательно слушал, потом потряс головой:
   
— Нетто, нетто, извинитто. Мистероу Фарноно дома нетто. Хорошоу, я сказай, когда он приходитто. Наше-ваше с кисточкоу!
   
Он положил трубку. Я изумленно смотрел на него со своего места по другую сторону камина. Этот нелепый акцент был лишь одним из проявлений его твердой решимости отыскивать крупицы развлечений в чем бы то ни было. Конечно, так он забавлялся отнюдь не всегда, но фермеры нет-нет да и упоминали, что с ними говорил «какой-то иностранец».
   
Тристан уютно устроился с «Дейли миррор» и вскрыл новую пачку сигарет, но тут опять затрезвонил телефон, и ему пришлось взять трубку.
   
— Та, та, тобры фетчер, как поживайт. Што фам укотно?
   
В трубке басисто зарокотало, и Тристан вдруг выпрямился. «Дейли миррор» и сигареты соскользнули на пол.
   
— Да, мистер Маунт, — быстро сказал он. — Нет, мистер Маунт. Да, конечно, мистер Маунт, я немедленно передам. Благодарю вас. Всего хорошего. — Он откинулся на спинку кресла и перевел дух. — Это был мистер Маунт!
   
— Я догадался. И он-таки заставил тебя поджать хвост, Трис.
   
— Ну… Да… я как-то не ожидал… — Он поднял сигареты и задумчиво закурил.
   
— Вот именно, — сказал я. — А зачем он звонил?
   
— Просит завтра утром посмотреть какую-то его рабочую лошадь. У нее с задними ногами неладно.
   
Я сделал запись в блокноте и поглядел на Тристана:
   
— Не берусь судить, как ты выкраиваешь время в бурном вихре своих любовных увлечений, но последнее время ты крутишь с его дочкой, а?
   
Тристан вынул сигарету изо рта и внимательно оглядел тлеющий кончик.
   
— Действительно, я несколько раз приглашал Дебору Маунт в кино и на танцы, а что?
   
— Да так. Уж очень у нее папаша внушительный, только и всего.
   
У меня перед глазами всплыл мистер Маунт — такой, каким я его видел в последний раз: настоящий человек-гора под семь футов ростом. Над плечами, которые походили на отроги холма за его фермой, поднимался могучий утес головы с каменным подбородком, скулами и лбом. А таких широких ладоней я в жизни не видел — раза в три шире моих.
   
— Ну и пусть его! — отозвался Тристан. — Человек он вполне приличный.
   
— О, вполне. Я о нем ничего плохого сказать не хочу. (Мистер Маунт отличался большой религиозностью и был, по слухам, суров, но справедлив.) Просто мне бы не хотелось, чтобы он потребовал от меня отчета, на каком основании ты кружишь голову его дщери.
   
Тристан поперхнулся, и в глазах у него мелькнула тревога.
   
— Чушь какая! Мы с Деборой друзья, и ничего больше.
   
— Рад это слышать. А то говорят, папаша бережет ее пуще собственного глаза, и я бы не хотел почувствовать его лапищи на своем горле.
   
Тристан смерил меня ледяным взглядом:
   
— Есть в тебе, Джим, какой-то садизм. Только потому, что мне иногда приятно пригласить девушку в кино…
   
— Да ладно тебе, Трис. Или ты шуток не понимаешь? Обещаю завтра у Маунта ни словом не упоминать, что ты зачислил Дебору в свой гарем… — Я ловко увернулся от летящей подушки и пошел в аптеку собрать все нужное для завтрашнего объезда.
   
Но когда утром я увидел мистера Маунта в дверях его дома, мне стало ясно, что моя шуточка была как нельзя кстати: на мгновение его фигура заполнила весь дверной проем, затем он мерной походкой приблизился ко мне по булыжнику, заслоняя солнце, погружая в тень и меня, и все вокруг.
   
— Этот молодой человек, Тристан… — начал он без всяких предисловий. — Вчера он заговорил со мной по телефону как-то странно. Что он за человек?
   
Я посмотрел вверх, на нависающее надо мной лицо, — на пронзительные серые глаза под мохнатыми бровями и невнятно пролепетал:
   
— Тристан? Да очень хороший. Просто отличный.
   
— Хм. — Великан продолжал сверлить меня взглядом, потирая подбородок пальцем, длинным и толстым, как банан. — А он пьет?
   
Мистер Маунт был известен как заклятый враг спиртного, и я поберегся упомянуть, что Тристан пользуется всеобщей любовью и уважением в большинстве местных питейных заведений.
   
— А… э… — пролепетал я. — Почти нет… весьма умеренно…
   
В этот момент из дверей выпорхнула Дебора и направилась через двор к молочной.
   
На ней было цветастое ситцевое платье. Девятнадцать лет, ласковые карие глаза, золотистые волосы падают на плечи, пышная, здоровая красота деревенской девушки… Она улыбнулась мне, блеснув белыми зубами, и пробежала мимо. Это было еще до того, как я познакомился с Хелен, и хорошенькие девушки меня, естественно, очень интересовали. Я поймал себя на том, что восхищенно смотрю ей вслед.
   
И тут я почти физически ощутил на себе взгляд ее отца. На его лице появилось новое выражение — столь сурового неодобрения, что меня даже дрожь пробрала. Я сразу же решил про себя, что Дебора, конечно, прелесть и характер у нее как будто приятный, но… нет, нет и нет! Явно Тристан много храбрее меня.
   
Мистер Маунт резко повернулся.
   
— Лошадь вон там, в конюшне, — буркнул он.
   
Тогда, на исходе тридцатых годов, трактор уже почти заменил лошадей в полях, но фермеры, как правило, еще держали их — возможно, потому, что лошадь прочно вошла в традиционный уклад жизни, а может быть, и просто ради удовольствия владеть великолепными животными вроде красавца, которого я увидел сейчас.
   
Это был рослый шайрский мерин, футов шести в холке, воплощение мышечной мощи, но когда он оглянулся на голос хозяина, большая морда с белой звездой на лбу дышала тихой кротостью.
   
Фермер похлопал его по крупу.
   
— Бобби у нас по всем статьям хорош, да и работяга к тому же. Я сперва что заметил — пахнет у него от задних копыт. Ну и посмотрел — просто в жизни такого не видал!
   
Я нагнулся и зажал в горсть мохнатые пряди шерсти с задней стороны пута. Бобби продолжал спокойно стоять, когда я поднял широкое, словно тарелка, копыто и положил его к себе на колени. Оно полностью их закрыло, но меня поразила не его величина. Мистер Маунт в жизни такого не видел — и я тоже. Подошва превратилась в набухшие лохмотья, из-под рогового слоя сочился вонючий экссудат. Но ошеломило меня даже не это, а странные выросты, торчавшие из каждой трещины, словно привидевшиеся в бреду поганки — длинные папиллы с роговыми шапочками, усеявшие пораженную поверхность.
   
Я читал о них в учебниках. Назывались они «эрготы», но мне и в голову не приходило, что их может быть так много. Я отпустил копыто и поднял другую заднюю ногу, а мысли вихрем неслись у меня в голове. Опять та же картина. Если не хуже.
   
Я получил диплом лишь несколько месяцев назад, а потому все еще должен был завоевывать доверие фермеров. И вот — пожалуйста!
   
— Так что же это такое? — спросил мистер Маунт, по-прежнему сверля меня немигающим взглядом.
   
Я выпрямился и потер ладони.
   
— Язва, но очень запущенная. — Теоретически я во всем разобрался, — теоретических сведений у меня было хоть отбавляй, но применить их вот к этой больной лошади оказалось не так-то просто.
   
— И как же вы будете ее лечить? — У мистера Маунта была неприятная привычка сразу переходить к сути дела.
   
— Ну, видите ли, сначала нужно удалить весь отслоившийся рог, а также все эти выросты, а затем обработать поверхность перманганатом калия, — ответил я и почувствовал, что в таком изложении выглядит все это довольно просто.
   
— А само собой, значит, не пройдет?
   
— Нет. Если не принять мер, подошва полностью разрушится и обнажится копытцевая кость. Кроме того, выделения будут проникать под стенку и он может вообще потерять копыто.
   
Фермер кивнул.
   
— Да, уж тогда ему не ходить, и, значит, прощай, Бобби.
   
— Боюсь, что так.
   
— Ну ладно. — Мистер Маунт решительно вскинул голову. — Когда вы за это возьметесь?
   
Очень неприятный вопрос: ведь я в эту минуту лихорадочно обдумывал, каким должно быть лечение, а не когда к нему приступить.
   
— Дайте сообразить, — сказал я сипло. — Пожалуй, следует…
   
Но он меня перебил:
   
— Всю эту неделю мы сено убираем. А вам ведь помощники понадобятся? Как насчет следующего понедельника?
   
Я испытал невыразимое облегчение. Слава богу, что он не сказал «завтра». Теперь у меня было время подумать.
   
— Хорошо, мистер Маунт. Меня это вполне устраивает. В воскресенье не давайте ему корма, потому что его придется анестезировать.
   
Всю дорогу домой меня одолевали гнетущие мысли. Неужели я по невежеству погублю этого красавца? Язва подошвы — штука скверная, и в эпоху рабочих лошадей встречалась она отнюдь не редко, но этот случай был явно необычным. Впрочем, многие мои современники, несомненно, видели копыта даже в еще более худшее состоянии, хотя для нынешних молодых ветеринаров от всего этого, конечно, веет глубокой стариной, словно от заветов средневекового коновала.
   
Как обычно, столкнувшись с трудной проблемой, я сразу же принялся перебирать всяческие возможности. Не спуская глаз с шоссе, я мысленно прикидывал, как провести операцию. Уложит ли этого великана намордник с хлороформом? Или же связать его и опрокинуть, заручившись помощью всех работников мистера Маунта? Но, пожалуй, с тем же успехом можно попытаться опрокинуть собор святого Павла! Ну а потом — сколько времени мне потребуется, чтобы убрать весь этот разрушенный рог, все эти жуткие выросты?
   
Мои ладони стали скользкими от пота, и мне невыносимо захотелось переложить все эти сложности на Зигфрида. Но ведь я должен завоевать доверие не только фермеров, а и моего патрона! Какой ему толк от помощника, который ни с чем самостоятельно справиться не может?
   
И, как всегда в минуты растерянности, я свернул на обочину, вылез из машины и пошел через вереск по тропке, вившейся у самого гребня холма над фермой мистера Маунта. Отойдя подальше, я бросился в траву и устремил взгляд на озаренную солнцем долину далеко внизу.
   
Обычно даже в самом уединенном месте всегда что-нибудь слышно — крик птицы, шум проезжающей где-то машины, но тут царила полная тишина, только ветер иногда срывался с гребня и шелестел стеблями вокруг.
   
Среди окружавших ее суровых холмов долина выглядела райским местечком — вся в сочной зелени ровных лугов, где вольготно пасся скот и тянулись аккуратные ряды свежескошенного сена.
   
И все же истинную безмятежность искать надо было не там, а здесь, на высотах, среди вересковых пустошей, где все дышало покоем — и тишина, и метелки трав, и черная торфяная земля.
   
Теплые волны летнего воздуха приносили снизу благоухание сена, и, как всегда, я почувствовал, что мои тревоги рассеиваются. Даже и теперь, столько лет спустя, я не перестаю радоваться этой моей способности обретать душевный мир среди пустынных холмов.
   
Я поднялся и пошел назад к машине, приняв твердое решение. Так или иначе, но я сделаю все, что нужно. Конечно, я сумею справиться сам, не беспокоя Зигфрида.
   
Во всяком случае, когда мы встретились за обедом, Зигфриду было явно не до моих трудностей: он загорелся очередной идеей.
   
— Сегодня утром я был в Хартингтоне и заглянул к Гранвиллу Беннетту, — сказал он, накладывая себе молодого картофеля, только утром выкопанного из грядки в саду. — И должен сказать, его приемная произвела на меня большое впечатление. Столько журналов! Конечно, клиентов у нас тут бывает меньше, но все-таки фермерам нередко приходится ждать в приемной. — Он полил картофель соусом. — Тристан, займись-ка этим. Побывай на почте и распорядись, чтобы нам каждую неделю доставляли несколько подходящих журналов, слышишь?
   
— Ладно. Сегодня же и сделаю.
   
— Чудесно! — Зигфрид принялся за еду. — Мы должны во всех отношениях не отставать от прогресса. Джеймс, возьмите еще картошки. Очень вкусно.
   
Тристан не подвел, и два дня спустя на столе и полках нашей приемной появились номера журналов, выбранных со знанием дела, — специальных сельскохозяйственных, иллюстрированных и юмористических. Но конечно же, остановиться на этом он не мог.
   
— Погляди-ка, Джим, — шепнул он как-то днем и втащил меня в приемную. — Я тут тихонько развлекаюсь.
   
— Ты о чем? — Я с недоумением поглядел вокруг.
   
Тристан молча указал на одну из полок. Там среди невинной периодики притаился немецкий журнальчик нудистского пошиба с весьма лихим изображением совершенно нагой натуры на обложке. Даже в нынешние, ко всему привыкшие дни эта обложка заставила бы подняться не одну бровь, а в сельском йоркшире тридцатых годов она была хуже динамитного заряда.
   
— Где ты его раздобыл, черт тебя подери? — пробурчал я, торопливо перелистывая журнал (внутри было то же самое). — И зачем?
   
Тристан хихикнул.
   
— У одного приятеля в колледже. И знаешь, очень бывает любопытно заглянуть сюда и застать над ним какого-нибудь почтенного отца семейства, вообразившего, что он совсем один. Опыт проходит более чем успешно. К настоящему времени среди самых выдающихся моих охотничьих трофеев числятся муниципальный советник, мировой судья и баптистский проповедник.
   
Я покачал головой.
   
— По-моему, ты слишком рискуешь. Что, если он попадется Зигфриду?
   
— Не попадется, — с обычным оптимизмом ответил Тристан. — Он сюда редко заглядывает, и то второпях. Да и журнал лежит не на виду.
   
Я пожал плечами. Я завидовал изобретательному уму Тристана, но слишком уж часто он расходовал его на всякие пустяки. Впрочем, в тот момент мне было не до его проказ. Мои мысли занимало совсем другое.
   
Тысячи раз днем и ночью я бесчисленными способами укладывал на бок Бобби и приводил в порядок его ноги. При свете солнца за рулем это было еще терпимо, но операции, которые я проделывал, лежа в постели, превосходили всякое вероятное. И все время меня не оставляло чувство, что в картине того, как я одним махом убираю эти чудовищные выросты, кроется какая-то роковая ошибка. В конце концов я решил забыть про свою гордость.
   
— Зигфрид, — сказал я как-то после обеда, когда дневных вызовов у нас не оказалось. — Мне надо оперировать лошадь по довольно-таки жутковатому поводу.
   
Глаза моего патрона заблестели и губы под рыжеватыми усиками изогнулись в улыбке — слово «лошадь» всегда производило на него такое действие.
   
— Вот как, Джеймс? Ну-ка расскажите.
   
Я рассказал.
   
— Да… да… — сказал он задумчиво. — Пожалуй, нам стоит посмотреть его вместе.
   
В доме и во дворе мистера Маунта никого не было: все лихорадочно убирали сено, чтобы сполна использовать погожий день.
   
— Так где он? — спросил Зигфрид.
   
— Вон там! — И я повел его в конюшню.
   
Зигфрид поднял заднюю ногу мерина и негромко свистнул. Потом зашел с другого бока и осмотрел вторую ногу. Целую минуту он разглядывал чудовищные грибы, лезущие из разлохмаченного смердящего рога. Потом выпрямился и бросил на меня непроницаемый взгляд. Заговорил он не сразу.
   
— И вы думали просто заскочить сюда в понедельник, опрокинуть этого молодца на травку и привести его копыта в порядок?
   
— Да, — ответил я. — Примерно так.
   
Лицо моего патрона озарила удивительная улыбка — в ней были и изумление, и жалость, и легкая насмешка, и даже восхищение. Потом он засмеялся и покачал головой.
   
— О простодушие юности! — пробормотал он.
   
— То есть как? — В конце-то концов, я был моложе его всего на шесть лет.
   
Он подошел и потрепал меня по плечу:
   
— Я вовсе не смеюсь над вами, Джеймс. Такой язвы мне еще не приходилось видеть, хотя я их нагляделся достаточно.
   
— Вы имеете в виду, что за один раз я с ней не управлюсь?
   
— Совершенно верно, именно это я и имею в виду. Здесь работы на полтора месяца, Джеймс.
   
— На полтора месяца?
   
— Да, и нужны будут три человека. Придется поместить этого мерина в стойло на конюшне Скелдейл-Хауса, а там мы с вами и еще с кузнецом возьмемся за дело всерьез. После чего его ноги нужно будет каждый день перевязывать заново в станке.
   
— Понимаю…
   
— Да-да, — Зигфрид начал увлекаться. — Для прижигания возьмем что-нибудь покрепче — азотную кислоту — и подкуем его особыми подковами с металлическими пластинками, чтобы подошва непрерывно находилась под давлением. — Он умолк, возможно заметив мой растерянный вид, а потом продолжал уже менее бурно: — Поверьте, Джеймс, все это необходимо. Иначе этого красавца придется пристрелить. Ведь так он долго не протянет.
   
Я поглядел на Бобби, на повернутую к нам белую морду. Пробить пулей эту благородную голову? Ужасно!
   
— Хорошо, Зигфрид. Как считаете нужным, — пробормотал я, и тут в дверном проеме, заслоняя свет, возникла могучая фигура мистера Маунта.
   
— А, мистер Маунт! Добрый день, — сказал мой патрон. — Надеюсь, сена в этом году много?
   
— Спасибо, мистер Фарнон. Не жалуемся. И погода стоит — лучше некуда.
   
Фермер смотрел на нас с некоторым любопытством, и Зигфрид сказал поспешно:
   
— Мистер Хэрриот попросил меня посмотреть вашу лошадь. Взвесив все обстоятельства, он решил, что лучше будет отвести ее для лечения на несколько недель к нам. Должен сказать, я с ним совершенно согласен. Случай очень тяжелый, а тогда шансы на полное излечение заметно повысятся.
   
Мысленно я от души поблагодарил Зигфрида. А я-то опасался, что буду выглядеть дурак дураком, и вдруг все оказалось в порядке. В сотый раз я поздравил себя с тем, что работаю у человека, на которого всегда можно положиться. Мистер Маунт снял шляпу и утер мокрый лоб.
   
— Ну, раз вы так считаете, вы оба, будь по-вашему. Я для Бобби ничего не пожалею. Другой такой лошади у меня нет.
   
— Да, мистер Маунт, отличный конь. — Зигфрид обошел Бобби, поглаживая его и похлопывая, и всю дорогу до машины поддерживал с фермером непринужденный разговор. Мне этот грузный великан всегда внушал какую-то робость. Но в присутствии Зигфрида он совсем оттаял, стал словоохотлив и раза два даже почти улыбнулся.
   
На помощь нам явился Пат Дженнер, кузнец, с полным набором своих инструментов, и вместе, сменяя друг друга, мы убрали все выросты и пораженную ткань, оставив только совершенно здоровый рог. Зигфрид продезинфицировал раны кислотой, а затем наложил на подошвы скрученную пеньку, которая удерживалась на месте с помощью подведенной под подкову особой пластинки. Пластинки эти точно по мерке изготовил Пат. Давление, создаваемое пенькой, было необходимо для полного заживления.
   
Неделю спустя ежедневные перевязки я делал уже один. Вот тогда-то я полностью оценил станок из бревен, забитых глубоко в землю посреди булыжного двора. Все становилось много проще, когда я заводил Бобби в станок, поднимал его ногу и закреплял в наиболее удобном для меня положении.
   
Иногда в это время приходил Пат Дженнер проверить подковы. Как-то, когда мы с ним возились в станке, из проулка донеслось знакомое погромыхивание моего маленького «остина». Большие двойные двери были открыты, и я увидел, как автомобиль, развернувшись, остановился напротив них. Пат оглянулся, и у него глаза полезли на лоб.
   
— Черт-те что! — ахнул он, и я его прекрасно понял: автомобиль ехал сам, без шофера. Во всяком случае, такое создавалось впечатление, потому что, когда машина вынырнула из проулка, на сиденье за рулем никого видно не было.
   
Автомобиль, движущийся без шофера, — зрелище не из обычных, и Пат продолжал смотреть на «остин» с разинутым ртом. Я уже хотел открыть ему секрет, но тут за стеклом с пронзительным воплем возник Тристан:
   
— Э-ге-ге-гей!
   
Пат уронил молоток и попятился.
   
— Господи помилуй! — прошептал он.
   
Я сохранял невозмутимость, потому что мне этот трюк был давно знаком. Если я был занят во дворе, а меня куда-нибудь вызывали, Тристан для экономии времени пригонял машину с улицы. Конечно, это ему скоро надоело, и он попытался внести некоторое разнообразие в управление автомобилем.
   
После недолгой практики он овладел искусством езды без шофера. Скорчившись на полу, он нажимал ногой педаль газа, а рукой поворачивал снизу рулевое колесо и в первый раз напугал меня чуть не до смерти. Но теперь я глядел на его фокус с пресыщенным равнодушием.
   
Несколько дней спустя мне довелось стать свидетелем еще одной шуточки. Свернув в длинный коридор, я увидел Тристана у приоткрытой двери приемной.
   
— Вроде бы еще один попался на крючок, — шепнул он. — Поглядим, что будет! — И бесшумно отворив дверь пошире, он на цыпочках вошел внутрь.
   
Я заглянул в щель и убедился, что он действительно может похвастать еще одним триумфом: спиной к нам стоял какой-то солидный мужчина, углубившийся в нудистский журнал. Он неторопливо листал страницы и с явным интересом поворачивал журнал к свету, наклоняя голову то так, то эдак, чтобы рассмотреть фотографию под разными углами. Казалось, он мог бы простоять так весь день, но тут Тристан, точно рассчитав момент, слегка кашлянул. Посетитель выронил журнал, словно раскаленный уголь, и поспешно схватил сельскохозяйственный альманах.
   
И вот тогда-то торжество Тристана обернулось катастрофой. Это был мистер Маунт.
   
Несколько секунд великан фермер буквально нависал над ним, а затем процедил сквозь зубы рокочущим басом:
   
— А, так это вы?
   
Он быстро перевел взгляд с Тристана на непристойный журнал, потом снова уставился на Тристана, и глаза на суровом лице зловеще сощурились.
   
— Да… а, да… да, мистер Маунт, — пролепетал бедняга. — Как вы поживаете, мистер Маунт?
   
— Хорошо.
   
— Отлично… ну просто превосходно. — Тристан попятился. — А как поживает Дебора?
   
Глаза под щетинистыми бровями сощурились еще больше.
   
— Хорошо.
   
Наступило долгое молчание, и я от души посочувствовал Тристану. Встреча оказалась не из приятных. Наконец он сумел криво улыбнуться:
   
— А… ну да… чем мы можем служить вам, мистер Маунт?
   
— Я приехал посмотреть мою лошадь.
   
— Да, конечно, разумеется, безусловно. По-моему, я видел мистера Хэрриота в коридоре.
   
Я повел мистера Маунта через сад во двор. Беседа с Тристаном явно не улучшила его мнения о легкомысленном студенте, и он угрюмо хмурился, пока я не открыл дверь стойла.
   
Но едва он увидел, что Бобби с удовольствием ест сено, лицо у него сразу просветлело. Он вошел и похлопал мерина по крутой шее.
   
— Ну, так как же он?
   
— Все отлично! — Я приподнял заднее копыто и показал ему металлическую пластинку. — Ее можно снять, чтобы вы поглядели.
   
— Нет, нет, не надо. Я только узнать хотел. Раз дела идут хорошо, так зачем трогать.
   
Перевязки продолжались еще недели две-три, но наконец Зигфрид решил, что рецидив исключен, и позвонил мистеру Маунту: утром он может забрать свою лошадь.
   
Всегда приятно быть участником победы, пусть даже самой маленькой, и я заглядывал Зигфриду через плечо, когда он поднимал ноги мерина и показывал его хозяину результаты лечения. Поверхность подошвы была чистой и гладкой, без каких-либо следов набухания, не говоря уж о лохмотьях отмирающей ткани.
   
Мистер Маунт отнюдь не был восторженной натурой, но, несомненно, это зрелище произвело на него глубокое впечатление. Он быстро закивал головой:
   
— Да уж, тут ничего не скажешь! Прямо-таки чудо.
   
Зигфрид отпустил копыто и выпрямился, удовлетворенно улыбаясь. Во дворе воцарилась атмосфера взаимной доброжелательности, и тут я услышал в проулке погромыхивание моей машины. По спине у меня побежали мурашки. Только не это, Тристан! Ну пожалуйста! Только не сейчас. Ты ведь не знаешь… Горло у меня сжалось от дурного предчувствия, но тут в распахнутых дверях сарая возник «остин», и я понял, что все погибло. Сиденье за лобовым стеклом было пусто.
   
Ощущая стремительное приближение неминуемой катастрофы, я смотрел, как машина, подкатив к мистеру Маунту и Зигфриду, остановилась шагах в двух от них. Оба растерянно глядели на нее.
   
Недоумение их длилось несколько секунд, а затем в открытом окне, точно чертик из коробочки, возник Тристан.
   
— Э-ге-ге-гей! — пронзительно завопил он, но радостная ухмылка сползла с его лица, едва он увидел перед собой брата и мистера Маунта.
   
Зигфрид посмотрел на него с обычной сердитой досадой, но фермер потемнел как туча. Глаза на каменной физиономии превратились в щелочки, подбородок выпятился, мохнатые брови ощетинились. Было ясно, что его мнение о Тристане сложилось окончательно и бесповоротно.
   
Я считал, что Тристан пострадал достаточно, и недели две не упоминал о случившемся, а потом, когда мы как-то сидели в гостиной, он мимоходом сказал, что Дебору уже больше никуда приглашать не будет.
   
— Папаша ей запретил, — добавил он.