1 2 3 4 5 6 7 8 9 
После ужина он, к удивлению матери, без всякого напоминания торопится лечь спать. А я чищу ружьё и вешаю его на стену: ночью оно нам не понадобится.
    
Я беру две корзины, с которыми летом мы ходили за грибами, и обвязываю их сверху тряпками. Достаю два сачка, которыми ловили рыбёшек и лягушек в пруду. И привожу в порядок два снятых с велосипедов фонаря.
    
В полночь за стеной — в хлеву — бьёт крыльями и несколько раз громко кукарекает наш петух. Один за другим ему отвечают другие деревенские петухи.
    
Вот у диких петухов — тетеревов — такого обычая нет. Они не поют среди ночи — спят крепко. Нам это и на руку.
    
Я бужу сынишку.
    
Морозец знатный! Месяца нет, но в чёрном небе искрятся звёзды, и снежное поле мерцает.
    
Мы на лыжах. У каждого корзина, сачок и спереди на поясе незажжённый фонарь. Мы идём туда, где на опушке под снегом спят тетерева.
    
Не дойдя до места, останавливаемся. Я зажигаю оба фонаря — сынишкин и свой.
    
Так ярко вспыхивают они, что невольно зажмуришься. Пришлось постоять, пока глаза не привыкли.
    
— Теперь, — шепчу сынишке, — корзинку за спину, сачок в руки — и с лыж долой.
    
Увязая по колени в снегу, медленно и стараясь меньше шуметь, подходим к двухствольной берёзе.
    
Перед каждым из нас резкая струя света. В нём каждая соринка видна на снегу. А кругом черным-черно.
    
Вижу: слева от берёзы лунка — полукруглая неглубокая ямка. На дне её рыхлый, обвалившийся с краёв снег. Справа от берёзы такая же лунка.
    
Перешёптываемся с сынишкой. Он идёт к левой, а я к правой.
    
Не отрываю глаз от лунки, подкрадываясь к ней.
    
Знаю: тут тетерев. Нырнул в снег, как в воду, и холодная сухая вода скрыла его под собой.
    
В глубине тетерев шагнул два-три раза. Потоптался на месте, как укладывающаяся спать собачка. Образовалась пещерка. Он повернулся носом к выходу. Поджал лапки. Улёгся.
    
Спит.
    
Тепло в подснежной спаленке. И темно-темно.
    
Вот я уже в трёх шагах от неё.
    
Ещё шаг — и вдруг снежный взрыв, что-то чёрное в нём с шумом и треском вырывается из лунки. Косач!
    
И, ослеплённый нестерпимо ярким светом, падает на снег, — не может лететь.
    
Вертится на снегу, как большой жук.
    
Я кидаюсь к нему с сачком.
    
Слышу, справа и слева от меня с шумом поднимаются тетерева. И что-то кричит сынишка.
    
Но мне не до него: стараюсь сачком накрыть косача. От резких движений фонарь прыгает у меня на животе, свет мечется по снегу, как струя из пожарной кишки в руках расшалившегося мальчишки. Косач на миг исчезает во тьме, но я тут же — наизусть уже — накрываю его.
    
Есть!
    
Со всей силы жму сачок в снег. Перехватываю палку. Подсовываю под сачок руку. Сачок пуст.
    
Эх ты, какой же я неловкий!
    
Да что там всё время кричит сынишка?
    
Где он? Куда девался его фонарь?
    
Направляю струю света на голос, вот он за берёзой — лежит в снегу.
    
В несколько скачков я около него.
    
Кричит:
    
— Тихонько, тихонько, осторожно!
    
— Да что с тобой?
    
— Тихонько сунь руки. Под живот, под самый живот!
    
Я коленями в снег, руками — без перчаток, снег жжёт — под сынишку и хватаю жёсткие толстые перья. Крепко держу за крыло, перехватываю за царапающие лапы, тащу!
    
Косач!
    
Он так сильно рвётся, что вот выпущу.
    
Но сынишка уже на ногах. Хватает косача за свободное крыло и вместе мы засовываем живую добычу в корзину, крепко обвязываем её тряпкой.
    
— Я гляжу, — торопится рассказать сынишка, — из снега прямо у ног моих высунулась голова. Чёрная. Вертит носом, глазами хлопает. Я — бух в снег, прямо на неё. Он подо мной ворочается, щекочет. Ору, ты не слышишь. А ловко я его пузом-то?
    
Ловко-то ловко, что и говорить! А вот стекло у фонаря раздавил, конечно, и сачок сломан.
    
Ну, да это не считается, когда живого косача руками поймал. К тетеревам, когда они на деревьях сидят, и на выстрел не подойдёшь.
   
   
    
     
Мышарик
    
    
Когда снег покрыл землю, в избе стали нас донимать мыши. Мой сынишка поставил на них мышеловку-живоловку.
    
Утром смотрим — приманка съедена и в мышеловке лежит мёртвая мышь. Полевая мышь: крупная, с блестящим чёрным ремешком на спине.
    
В поле голодно стало — вот она и пришла в избу. Это понятно.
    
Но почему она мёртвая?
    
Рассмотрели — череп у неё прогрызен, и мозг выеден. Кто это сделал? Какой хищник мог протиснуться сквозь частую проволоку живоловки, такую частую, что даже мыши сквозь неё не пролезть?
    
Вечером сынишка опять насторожил живоловку. И мы легли спать. Я скоро заснул, а он, оказывается, не спал — караулил. Ночь была лунная.
    
— И вот, — рассказал он утром, — когда все заснули и всё затихло, из-под пола вылезла большая мышь. Она села на задние лапки, пошевелила усами и потом сразу побежала к, мышеловке. Вошла в неё и дёрг за приманку!
    
На полу белый свет из окна — мне всё видно.
    
Трык! — дверца захлопнулась, воровка попалась. Со страху она забилась в уголок и больше не трогала приманки. Я всё не сплю: смотрю, что дальше будет.
    
Вдруг катится к мышеловке мышарик.
    
— Кто? — перебил я сынишку.
    
— Мышарик. Ну, знаешь, я такой придумал — девочек пугать.
    
— Ничего не знаю, — сказал я. — Какой такой «мышарик»? Как так пугать?
    
— Ну, такой шарик, блестящий. От детского бильярда, знаешь? Я попросил маму, она мне зашила его в серенькую тряпочку. А сзади хвостик тряпичный. Покатишь по полу, — он, совсем как мышка, бежит. Только хвостик по полу шлёпает. Да всё равно девочки боятся: думают, настоящий, да ещё какой-нибудь очень страшный, кусачий.
    
— Так это ты свой мышарик к мышеловке покатил?
    
— Совсем не я. Какой ты непонятный! Живой мышарик. Он сам.
    
— Бежит и хвостом по полу шлёпает?
    
— Нет, у этого хвостик не шлёпал.
    
— Гм… Ну, дальше?
    
— Ну, он к мышеловке. Вытянулся тоненькой колбаской и скользнул между двух проволок. Вот мышь испугалась! Бегает по мышеловке. А мышарик прыг! — прямо ей на спину. Мышь и упала мёртвая.
    
Мышарик посидел-посидел у неё на голове. Потом скатился — и к приманке. Приманку съел, ещё рыльце поднял и марш из мышеловки. Под твою кровать закатился. — Стой, — опять перебил я сынишку. — А рыльце у него какое, видел?
    
— Видел. Длинноносенькое, хоботком. Только не такой хобот, как у слона, а востренький.
    
— А! — сказал я. — Тогда всё понимаю. Это землерой. Самый крошечный зверь, сродни кроту и ежу. Он жуков ест и вот даже с крупной мышью справляется. Он и в избу к нам за мышами пришёл.
    
— Это он в лесу землерой, — сказал сынишка. — А в избе земли нет. Я так и буду его звать — мышарик.
    
— Ну что ж, зови.
   
   
    
     
Плавунчик
    
    
Преудивительная у нас водится птичка. Называется — плавунчик.
    
Где бы вы ни жили летом — на Волге, на Кавказе или в жарких степях Казахстана, под Ленинградом, под Москвой или на Камчатке, — всюду вы можете этих птичек встретить. И всегда неожиданно. А назавтра придёте туда, где их видели, — их уж нет.
    
Ищите их на море, в озере, на реке, в пруду. Даже если около вашего дома есть просто большая яма, — и тут вам могут попасться на глаза плавунчики. Была бы в яме вода.
    
Птички эти из куликов. Кулики — стройные такие птицы, на очень длинных ногах и с очень длинным носом. Живут больше по болотам, по берегам рек, озёр. Но они не плавают, не ныряют: только бегают у воды по берегу и кланяются носом до земли. Носом они достают себе еду в тине, в иле, под камешками или в траве.
    
Кулики-то плавунчики, — кулики, да у них, как говорит мой сынишка, всё шиворот-навыворот. Носик у них не такой уж длинный, ножки тоже. И редко увидишь их на берегу: они всё плавают.
    
Спросите, на кого плавунчики похожи? Как их узнать, если встретишь?
    
Узнать их очень легко. Ростом плавунчики примерно со скворца. Похожи они на те нарядные цветные поплавки, что покупают молодые удильщики в городских магазинах. Особенно похожи, когда сидят и танцуют на волнах, как поплавки. Сами белые, и серые, и красноватенькие — пёстро расписаны.
    
И всегда их целая стайка. Народ они очень дружный. Одиночку редко-редко встретишь. Они всё в компании.
    
Сынишка мой, когда в прошлом году в первый раз их увидел, очень удивился. Пришёл домой и говорит:
    
— Что за птиц таких я видел, — просто не пойму! Идёшь — все птицы от тебя удирают, разлетаются. А эти и не думают. Плавают у самого берега. Я подхожу — они не только не улетают, даже отплыть подальше не хотят. Кувыркаются головой под воду, как маленькие уточки. Ни минуты не посидят спокойно: кружатся жуками на воде. А то в чехарду начнут играть: прыгают друг через друга, перепархивают — и опять на воду садятся.
    
Жили мы прошлый год в деревне на Урале. Домик наш стоял на самом берегу реки Камы. И всё лето стайки плавунчиков плавали у нас перед глазами, — прямо из окошек видно. Сегодня плавает стайка, а завтра исчезнет. Пройдёт два-три дня, другая стайка появится. И так всё лето.
    
Сынишка мой говорит:
    
— Вот бездельники! Другие птицы — все на гнёздах, птенцов выводят. А эти ничего не делают, только в чехарду на воде играют всё лето. Наверно, это петушки: красивенькие такие, яркие. У всех птиц самцы красивей самок. Наш Петька вон какой франт, а курочки — серенькие.
    
Я ему объяснил, что он ошибается. У плавунчиков как раз наоборот: петушки серенькие, а курочки франтихи, ярко одеты. Далеко на севере, в тундре, весной курочки снесут в гнёзда яйца — и до свидания! Улетают. Петушки одни на гнёздах сидят, детей выводят, потом учат их, как жить. А курочки-франтихи всё лето по всей нашей стране летают, путешествуют себе с места на место.
    
Сынишка мой говорит:
    
— Это просто какие-то птички шиворот-навыворот! А всё-таки я их шибко залюбил, потому что они меня не боятся. Будто знают, что я их не трону и плохого им не сделаю. Хорошие они.
    
— Очень хорошие, — согласился я.
    
И вот раз утром прибегает мой сынишка домой с Камы. Он рыбу ходил удить на реку. Прибегает и говорит:
    
— Смотри, кого я принёс.
    
Лезет себе за пазуху, вынимает оттуда живого плавунчика и пускает его на пол.
    
— Я, — говорит, — сидел на берегу с удочкой.
    
Вдруг две вороны летят. Кричат, каркают.
    
А впереди них, смотрю, какая-то маленькая птичка мчится. Вороны её ловят, схватить хотят. Она из стороны в сторону бросается, кричит. Увидела меня — и прямо ко мне. Примчалась — и в ноги мне. И сидит.
    
«Туик!» — говорит. Я сразу понял: «Защити меня», — просит.
    
Ну, я на ворон удочкой замахал, закричал. Они покружились, видят — со мной не справиться, и отлетели.,
    
Я нагнулся, взял плавунчика в руки. Он и не думает улетать. Я удочку смотал — домой с ним. Вот он — видите какой.
    
Плавунчик ходит себе по избе, нас ни чуточки не боится.
    
Думали мы, думали, что с ним делать? Конечно, такая милая птичка — радость в доме. Но чем её кормить? И ведь ей плавать надо. Держать дома трудно.
    
Решили выпустить.
    
В деревне-то, конечно, нельзя выпускать: тут кошки, собаки и те две вороны. Решили плавунчика отнести подальше.
    
Сынишка наклонился, взял его в руки.
    
Он ничего — пожалуйста! Точно век с людьми в избе жил.
    
Пошли мы с сынишкой за околицу, через поле, в лес. В лесу, среди вырубки, знал я такую большую яму с водой. Тины там, корму всякого птичьего много было. Днём туда разные кулики прилетали — покормиться, а на ночь — утки.
    
На этой яме мой сынишка и выпустил плавунчика.
    
Плавунчик порхнул на воду, пискнул нам два раза — туик, уик! — вроде, значит, «спасибо» сказал, «до свиданья» — и как ни в чём не бывало, принялся жуком кружить по воде, пить и есть.
    
Долго мы стояли с сынишкой, любовались им. Наконец, я говорю:
    
— Ну, пойдём. Мама давно уж, верно, нас с обедом ждёт. А плавунчик забудет нас, улетит отсюда на Каму — к своей стайке. Птица вольная, — ей так хорошо.
    
Ушли мы. Но я ошибся: плавунчик не улетел и не забыл нас.
    
Через два дня пришли мы с сынишкой на эту яму: уток я хотел настрелять. Спрятался в елушках на берегу.
    
Уж солнце за лес село. Тут вдруг что-то мелькнуло у нас над головой — и видим: плавунчик наш на воду садится!
    
Я высунулся из елушек, машу на него рукой:
    
— Кыш, кыш, улетай отсюда скорей!
    
А он посмотрел на меня, — туик! — пискнул, вроде «здравствуй» сказал, и плывёт к нам. Подплыл и у наших ног кувыркается, тинку со дна носом достаёт — закусывает.
    
Сынишка говорит:
    
— Пойдём-ка, папа, домой лучше. А то ещё ты моего плавунчика вместо утки подстрелишь, как стемнеет.
    
Так и ушли, ни разу не выстрелив.
    
И больше уж не пришлось мне на этой яме охотиться: плавунчик наш привычку взял каждый вечер сюда прилетать. Плавает среди уток, кружит по воде, — ну, как тут стрелять: дробь разлетится, — ненароком и его заденет.
    
Пришла пора — с севера, из тундры, прилетели стайки сереньких плавунчиков: петушки со своими воспитанниками — молодыми.
    
Поплавали немножко на Каме все вместе — с франтихами-самочками. И исчезли.
    
Это они в своё осеннее путешествие отправились — на зимовки. А зимовки у них в далёких жарких странах — в Индии, в Индокитае и ещё, дальше.
    
Улетел с ними и наш плавунчик.
    
Но весной он опять прилетит.
    
И пожалуйста, ребята, если где встретите его или других плавунчиков, — не трогайте их, не пугайте! Они ведь совсем беззащитные и, главное, очень уж верят людям.
    
А ведь так приятно, так хорошо на душе становится, когда в тебя крепко верят и ждут от тебя только хорошего.
    
Особенно, когда так в тебя верит беззащитное маленькое существо.
    
Пусть хоть птичка.
   
   
    
     
Лупленный бочок
    
    
    
    
Думаете, все зайцы одинаковые, все трусы? Нет, зайцы тоже разные бывают. Спросите вот моего сынишку, какого мы раз поймали скандалиста.
    
Мы были на охоте в лесу. Втроём: сынишка, я и Джим. Джим — это собачка наша. Коротконожка, уши до земли, хвостик куцый. Замечательная охотничья собачка, хоть и старенькая: всякую дичь разыщет, на крыло поднимет, а подстреленную поймает, схватит и осторожно, не помяв ни пёрышка, подаст прямо в руки. Необыкновенно умный и добрый у нас Джим. С другими собаками не дерётся, никого никогда не кусает, всем знакомым людям при встрече хвостиком часто-часто машет и, знаете, так по-собачьи, приветливо улыбается.
    
На охоте мы были сухой осенью, — уже лист с деревьев падал, а дождей больших ещё не было. В это время охотиться в лесу всего трудней: высохший лист гремит под ногами, дичь тебя далеко слышит и видит сквозь поредевший кустарник и, не допустив, улетает.
    
Вдруг слышу — Джим залаял, залаял в кустах — и вдруг замолк.
    
«На кого это он?» — думаю. И приготовился стрелять.
    
Но оттуда, из кустов, никто не вылетел.
    
А сынишка уже там — и кричит мне из кустов:
    
— Папа, папа, беги скорей! Кого Джим-то в плен взял!
    
Я — к ним и вижу:
    
Джим лежит врастяжку на земле, а передними лапами зайчонка прижал к листьям, держит его. Зайчонок верещит отчаянно, Джим хвостом часто-часто виляет, а сынишка мой стоит над ними — и не знает, что ему делать.
    
Я подошёл, взял зайчонка у Джима. Держу зайчонка двумя пальцами за шиворот, — он ещё пуще верещит, лапками от меня отбивается.
    
Сынишка говорит:
    
— Это он на тебя сердится. Кричит: «Как ты смеешь меня — такого маленького — обижать!»
    
И вправду похоже было, что зайчонок что-то кричал. А Джим на задние лапы встал, передними мне в колени упёрся и лижет зайчонка: успокаивает его, — что, значит, не бойся, не таковские мы, ничего плохого тебе не сделаем. Тут вдруг сынишка говорит:
    
— Смотри, папа, у дего левый бочок лупленный.
    
Смотрю, на левом боку у зайчонка плешинка. Шерсть содрана, голая кожа — в пятак кружок.
    
— Эге! — говорю. — Да ведь это мне знакомый зайчишка! Он от дяди Серёжи сбежал. Полезай-ка, дружок, в карман.
    
Осторожно его под пузечко перехватил и сунул в свою охотничью куртку, в спинной карман. Такой у меня карман есть в куртке: во всю спину, а по бокам. — пуговицы. Очень удобно в нём стреляную дичь носить и всякую всячину, что, бывает, на охоте попадается.
    
Зайчонку там темно, тепло, — он и притих.
    
И сразу мы домой пошли.
    
По дороге мне пришлось, конечно, всё подробно рассказать сынишке, откуда я этого зайчонка знаю и отчего у него бочок лупленный.
    
Дядя Серёжа — приятель мой, тоже охотник, живёт на краю деревни, у самого леса. Зайчонка он поймал недели три назад — совсем ещё крошкой — у себя в саду под кустом смородины. Этот зайчонок из листопадничков. У зайчих первые зайчата родятся весной, когда ещё снег корочкой — наст. И называются они настовичками. А последние в году родятся осенью, когда уже лист с деревьев начинает падать. Их охотники так и зовут — листопадничками.
    
Дядя Серёжа очень этому зайчонку обрадовался. Вот почему: у него, у дяди Серёжи, не так давно ощенилась дворовая собака по кличке Клеопарда. Щенят всех он ещё раньше знакомым своим обещал. А как их у матери отнимешь? И без того злющая Клеопарда — совсем с ума сойдёт, на всё начнёт кидаться. Дядя Серёжа и придумал зайчонка ей вместо щенят подложить, чтобы не скучала, не лютовала.
    
Так и сделал.
    
Щенята в ящике сидели. Он их оттуда взял, когда матери не было, а на их место зайчонка положил.
    
Клеопарда пришла — щенят нет, а сидит в ящике малая зверюшка и её собачьим запахом пахнет: в ящике-то всё с её запахом.
    
Она и не тронула зайчонка: своим признала. Утешилась им. Кости ему стала таскать, лучшие куски мяса. С такой пищи зайчонок живо бы ножки протянул, да дядя Серёжа кормил его молоком и капустой. Так и не научила Клеопарда своего приёмыша кости глодать и мясо есть — её собачью пищу. Зато научила собачьей храбрости.
    
Клеопарда была отличным сторожем и к хозяйскому дому никого не подпускала — ни чужого человека, ни собак. С таким злобным видом вылетала им навстречу, что редкая собака не подожмёт хвоста и не пустится наутёк, не дожидаясь, пока эта серая злюка сшибёт с ног.
    
Ростом она была с волчицу.
    
Зайчонок взрослел быстро. Зайчихи своих детей и двух недель не кормят. По-заячьему, двухнедельный зайчонок уже «большим» считается и должен сам себе разные вкусные травки разыскивать и прятаться от собак.
    
Этот зайчонок, хоть ещё махонький, живо из ящика выскочил и бегал по всему двору за своей названой матерью. И во всём ей, как обезьянка, подражал. Клеопарда с места — и он за ней. Она на собаку — и он тоже. Она куснёт — и он старается куснуть собаку. А зубы у него передние — видели зайцев? — длинные, острые, ветки перегрызают. Как куснёт, — из собаки шерсть летит! Собаке не до него: только бы от Клеопарды отбиться. Он, зайчонок, и потерял всякий страх перед собаками. Как где увидит, так и несётся навстречу — кусаться. Храбрей волчонка стал. Соседские собаки все его боялись.
    
Да вот раз забрёл на двор к дяде Серёже какой-то дальний щенок, который ни Клеопарды не знал, ни храброго её сынишки.
    
Клеопарды тут не случилось поблизости, а зайчонок её, напившись молочка, спал на сене под ящиком.
    
Щенок подбежал к ящику, — зайчишка! И кинулся на него.
    
Собака, конечно, не то, что заяц. Если по-заячьи двухнедельный зайчонок уже «большим» считается, то у трёхнедельной собачонки ещё только глаза прорезаются. Она и в три месяца считается щенком.
    
Этому щенку месяца четыре уже стукнуло от роду, а он был ещё совсем глупый. Очень хотелось ему зайца поймать. А как за дело взяться толком, он не знал — не приходилось ему ещё на охоте бывать.
    
Он прыгнул на зайчонка и хвать его зубами за бочок! Надо бы за шиворот или ещё как, а он за бок.
    
Ну, конечно, шерсти клок выдрал порядочный, плешинку на боку сделал, — а удержать не мог. Зайчонок как вскочит, как махнёт с перепугу через ящик — только его щенок и видел! А тут ещё Клеопарда прибежала, — пришлось щенку поскорей убираться со двора подобру-поздорову.
    
Клеопарда своему зайчонку рану зализала. Известно ведь: собачий язык — лучше всякого пластыря, и раны залечивает превосходно. Но зайчонок после этого случая жить на дворе у дяди Серёжи больше не захотел. Ночью пролез сквозь забор — и в лес.
    
Да вот трёх дней не прошло, Джим наш его в лесу и поймал.
    
Сынишка рассказ мой выслушал и губы надул, чуть не плачет.
    
— Ну, вот, — говорит. — Ты его, значит, дяде Серёже несёшь. А я думал, он у нас поживёт…
    
— Что ж, — говорю. — Сегодня-то уж, конечно, у нас переночует, а завтра сходим к дяде Серёже, попросим. Если ему не надо, может, и уступит нам.
    
Мы пришли домой, и я выпустил зайчонка на пол.
    
Он сразу в угол, под лавку — и спрятался там.
    
Сынишка налил ему блюдечко молока, зовёт его:
    
— Лупленный Бочок, Лупленный Бочок, иди молочко пить. Сладкое!
    
Зайчонок не выходит.
    
Сынишка полез за ним под лавку, схватил его за шиворот, вытащил. Зайчонок верещит, задними лапами дрыгает.
    
— Глупенький, мы же люди, — объясняет ему сынишка, — мы тебя не обидим!
    
А зайчонок изловчился — и цоп его зубами за палец! Так куснул, что даже кровь пошла.
    
Сынишка вскрикнул, выпустил его.
    
Зайчонок опять под лавку.
    
Тут наш котёнок — у нас ещё котёнок тогда был, ростом поменьше зайчонка, — подбежал к блюдечку и начал лакать из него молоко.
    
Лупленный Бочок как выскочит, как кинется на него, как куснёт!
    
Котёнок птицей от него на печку взвился!
    
Сынишка сквозь слёзы улыбается:
    
— Вот так заяц!
    
Мы поужинали, и Джим первый улёгся спать на своё место — у него свой матрасик в углу. Джим очень устал — ведь целый день по лесу бегал, дичь искал, старичок.
    
Смотрим, Лупленный Бочок к нему ковыляет. Сел на задние лапы, а передними вдруг как забарабанит по Джиму!
    
Джим вскочил и, ворча и оборачиваясь, ушёл под лавку: не драться же с маленьким, — да всё-таки обидно свою постель такому уступать!..
    
Лупленный Бочок преспокойно себе улёгся на его матрасике.
    
Переспали мы ночь. Утром встаём, — Джим так и спит под лавкой на голом полу, а котёнок всё на печке сидит, слезть боится.
    
Я сынишку спрашиваю:
    
— Ну, что ж, пойдём к дяде Серёже зайчонка себе просить?
    
Сынишка посмотрел на котёнка, на Джима, на свой завязанный палец — и говорит:
    
— Знаешь, что? Пойдём, лучше, отнесём зайчонка дяде Серёже насовсем.
    
Там мы и сделали. Ну, как, в самом деле, такого скандалиста дома держать! Со всеми дерётся. Уж на что добряк Джим — и с ним не ужился.
    
Отнесли мы зайчонка дяде Серёже, а он говорит:
    
— Мне тоже такого не надо. Тащите его, откуда взяли.
    
Пришлось в лес нести.
    
Там выпустили.
    
Зайчонок прыг-прыг — и в кусты.
    
Даже «до свиданья» не сказал.
    
Вот какие зайцы бывают.
   
   
    
     
Бешеный бельчонок
    
    
Мы с сынишкой собрались в лес по грибы. И только свернули тропой с просёлочной дороги, — навстречу нам из лесу собака Клеопарда. Злющая — чистый волк.
    
Сынишка был впереди меня. Он хотел кинуться назад, ко мне, но я успел крикнуть ему:
    
— Только не беги! Иди, как шёл.
    
Ускорив шаг, я поравнялся с сынишкой и взял его за руку. Ни ружья, ни палок у нас с собой не было: одни простые корзинки. Обороняться было нечем.
    
А Клеопарда была уже в нескольких шагах от нас. Или мы ей дорогу должны были уступить, или она нам: тропа была узкая, а по сторонам — грязь.
    
— Вперёд без страха и сомнения! — произнёс я как можно веселее, крепко сжимая руку сынишки.
    
Клеопарда остановилась и молча оскалила зубы. Миг был решительный.
    
Я ещё твёрже шагнул — раз, два, три…
    
Свирепое животное вдруг прыгнуло в сторону и, увязая в глубокой грязи, пошло мимо нас стороной.
    
Я отпустил руку сынишки.
    
— Видишь? А ты хотел бежать.
    
— Ух, страшно!
    
— Убегать ещё страшней.
    
Но тут мы дошли до леса и скоро забыли это приключение.
    
Вчера целый день лил дождь. Грибов было много. Сперва мы брали всякие — и красные, и подберёзовики, маслята. Но глубже в лесу, на гривках под елями и соснами, начались белые. Тут мы на другие грибы и смотреть не стали.
    
Лес весь сверкал, переливался разноцветными весёлыми звёздочками, каждый листок, каждая травинка и мшинка блестела, улыбалась капельными глазками — солнце ещё только поднималось над деревьями и не успело высушить вчерашнего дождя. Все кусты и ёлочки были в паутинках, и каждая паутинка была унизана крошечными водяными жемчужинами. Мы, конечно, сразу промочили штаны и рубахи, но всё равно становились на колени, раскапывали руками мокрый мох и вытаскивали из-под него маленьких крепышей с тёмной шапочкой на пузатенькой ножке — настоящих боровичков. Потом спешили дальше — искать новое гнездо грибов.
    
Мы так увлеклись, что и не заметили, как забрались глубоко в лес и очутились на опушке небольшой поляны.
    
— Стой! — шёпотом вдруг сказал сынишка и схватил меня за руку. — Смотри: бельчонок!
    
Правда: на другой стороне поляны на ветках сосны прыгала молодая белочка с тоненьким ещё хвостиком.
    
Бельчонок спускался с ветки на ветку. Исчез на минутку из глаз и вдруг, смотрим, скачет по земле к берёзе. Ближе к нам от той опушки стоял куст, и ещё ближе — одинокая берёза. И рядом с берёзой открыто рос малоголовый гриб на высокой белой кожке — обабок.
    
— А! — сказал я, тоже шёпотом и потянул сынишку за ёлочки, чтобы не спугнуть бельчонка. — Знаешь, бельчонку, наверно, ужасно хочется попробовать этот гриб, а на землю спуститься страшно: вдруг кто-нибудь увидит и схватит.
    
— Ага! — согласился сынишка. — Наверно, он очень голодный.
    
Бельчонок уже прыгал к обабку по земле, смешно подкидывая задом.
    
От опушки до берёзы было верных шагов пятнадцать. Моих человеческих шагов пятнадцать, а беличьих мелких скачков по земле — не меньше, как полсотни.
    
И вот только бельчонок подскакал к берёзе, не успел ещё и куснуть гриба, — вдруг сбоку из травы откуда ни возьмись — лисица! И на него. Мы так и ахнули.
    
Но бельчонок вовремя заметил опасность, повернул — и в два скачка очутился на берёзе.
    
Он мигом взвился по стволу и притаился под самой макушкой. Весь сжался от страха в комочек.
    
Лисица осталась с носом.
    
Сынишка хотел захлопать в ладоши, но я ему не дал, шепнул:
    
— Подожди. Это ещё не всё. Лисица, я вижу, пожилая, опытная. Она так этого дела не оставит.
    
Я потому так подумал, что лисица сразу, как бельчонок махнул от неё на дерево, осадила всеми четырьмя лапами, стала и потом с самым равнодушным видом повернула прочь от берёзы — к опушке. Даже не взглянула вверх, на дерево. Будто её совсем и не интересовал никогда бельчонок, не за ним она кинулась, а так просто.
    
А у самой глаза блестят, рот до ушей. Мне тут и почудилась какая-то хитрость с её стороны.
    
Смотрим, правда: не дошла лисица до опушки, вдруг, — шмыг за куст, который между берёзой той и опушкой стоял. И нет её.
    
— Ишь, хитрюга! — шепчет сынишка. — В засаду села. Как же теперь бельчонок домой в лес попадёт? Ведь ему мимо этого куста бежать.
    
— Вот в том-то и дело, — шепчу я. — Не миновать ему лисьих зубов… Но… Тс-с!.. смотри, он что-то придумал.
    
Чуть заметный среди листвы на белой ветке берёзы рыжий комочек зашевелился, развернулся — и опять превратился в бельчонка. Вытянув шею и повёртывая голову во все стороны, бельчонок долго осматривался. Но, верно, оттуда, с вершины, ему не было видно лисицы: он осторожно, потихоньку стал спускаться с ветки на ветку. Прыгнет — и оглянется. Прыгнет — и тянет шейку, заглядывает вниз.
    
— Ох, глупый, глупый! — шепчет сынишка. — Сейчас ведь спрыгнет на землю. Пойдём скорей, прогоним лисицу!
    
— Подожди, подожди! — шепчу. — Посмотрим, чем кончится.
    
В первый раз я своими глазами видел, как лисица охотится за белкой.
    
Бельчонок тихонько спустился уже до половины берёзы — и тут замер вдруг на ветке. Да вдруг как затрясётся на лапках, как закричит, зацокает!
    
— Увидел, увидел! — шепчет сынишка.
    
Сомнений быть не могло: белый кончик рыжей трубы — хвоста лисьего — высунулся из куста, и бельчонок его заметил!
    
«Эй, лисонька! — подумал я про себя. — Рано победу затрубила! Думала уже, вот он — твой бельчонок! Заиграла хвостом, да и выдала себя».
    
Кончик лисьего хвоста сейчас же опять исчез за кустом.
    
Но бельчонок никак не мог успокоиться. Он пронзительно громко ругал коварную лисицу уже не знаю какими своими беличьими словами и весь трясся от негодования.
    
Потом, когда лисий хвост исчез, замолчал. И вдруг, чего-то ужасно испугавшись, винтом взвился по стволу к себе на спасительную вершину. Может быть, вообразил себе, что лисица сейчас прыгнет за ним из-за своего куста — на полдерева.
    
— Дело затягивается, — шепчу я сынишке. — Но — терпение: лисица, видимо, решила сидеть в засаде хоть до вечера. А бельчонок, конечно, голодный. На берёзе ему долго не высидеть: там ему ни шишек, ни орехов. Всё равно придётся слезать.
    
Прошло несколько минут. Ни лисица, ни белка не подавали никаких признаков жизни. Сынишка уже начал меня за рукав дёргать:
    
— Прогоним лису и пойдём грибы собирать.
    
Но тут бельчонок опять показался из своего прикрытия и прыгнул на одну из тонких верхних веток берёзы. Это была одна из самых длинных веток дерева, и она, как вытянутая рука, указывала прямо на опушку леса — на ту самую крайнюю сосну, с которой полчаса тому назад спустился бельчонок.
    
Бельчонок разбежался по ней и, сильно качнув конец ветки, прыгнул.
    
— Бешеный! — шёпотом вскрикнул сынишка. — Он…
    
Сынишка хотел, конечно, сказать, что бельчонок попадёт прямо в пасть лисице. Но он не успел договорить: так быстро всё кончилось.
    
Бельчонок, разумеется, не рассчитал: допрыгнуть до опушки с берёзы он не мог.
    
Самой ловкой белке не перелететь с такого расстояния по воздуху — не птица же! Просто, видно, бельчонок с отчаянья прыгнул: будь, что будет! И он, конечно, кувырнулся, не пролетев и половины расстояния до сосны.
    
Надо было видеть, как он летел вниз, растопырив все четыре лапки и вытянув тонкий хвостик, — прямо в куст, где сидела лисица, прямо на неё!
    
Но не успел он долететь до куста, как лисица…
    
Думаете, подскочила и на лету схватила его в зубы?
    
Нет, лисица опрометью выскочила из куста и сломя голову бросилась наутёк через пни и кусты.
    
Громкий смех сынишки — прямо мне в ухо — чуть не оглушил меня.
    
А бельчонок, упав на куст, не разбился: ветви спружинили, слегка подкинули его лёгкое тельце и, опять приняв на себя, мягко опустили его на землю.
    
Бельчонок скок-скок-скок! — и на сосну. С сосны на осину, с осины ещё на какое-то дерево — и скрылся с глаз в лесу.
    
Сынишка хохотал до слёз. И весь лес, казалось, хохотал с ним — все капельные глазки дождя на листьях, на траве и кустах.
    
— Бешеный! — твердил сынишка сквозь смех и слёзы… — Ну, прямо бешеный!.. Как он на лисицу-то! Как она от него! И хвост поджала! Вот бешеный бельчонок.
    
— Ну, — спросил я, когда он прохохотался, — теперь понимаешь, почему я не дал тебе бежать от Клеопарды?
    
— Знаю, знаю:
    
     
      
«Вывод ясен без картин —
      
Часто, в битве не робея,
      
Побеждает трёх один».
     
    
    
Уж не знаю, откуда он взял эти стишки! Он у меня набит стихами и выпаливает ими вдруг как из пушки.
    
Весёлые мы пришли в тот день из лесу.
   
   
    
     
Про одного мальчика
    
    
     
      
Дробинка
     
     
Отец подарил мальчику маленькое дробовое ружьё. Мальчик устроил себе на берегу пруда шалашик и стал ждать уток.
     
Наконец прилетели два чирка. Селезень был очень красив: весь пёстрый и на ржавой голове две ярко-зелёные полосы. А уточка была серенькая, скромная, только на крыльях у неё блестели зелёные пёрышки.
     
Когда чирки подплыли к шалашу, мальчик выстрелил. И случилось так, что целился он в красивого селезня, а попал в уточку.
     
Тогда селезень взвился в небо, дал в воздухе один круг, другой круг, потом вдруг сложил крылья — и камнем полетел вниз. Он упал на берег и, конечно, разбился насмерть.
     
Мальчик подумал: «Ах, зачем я убил уточку! Вот и селезень не захотел жить без неё».
     
Мальчик прибежал домой в слезах и стал рассказывать отцу, как он попал в уточку и как селезень тогда нарочно взвился в облака и оттуда камнем упал на землю.
     
А отец хорошенько рассмотрел птиц и показал мальчику, что у селезня в голове маленькая ранка.
     
Значит, селезень не потому упал, что не хотел без подруги жить, а оттого, что ему в голову тоже попала одна дробинка, — смертельная.
    
    
     
      
Птичья песенка
     
     
Через год этот мальчик научился хорошо стрелять из своего ружья. Попадал в птиц даже на лету.
     
Один раз он шёл лесной просекой. Снег только ещё начинал таять. Только что прилетели стайки зябликов.
     
Зяблики прыгали по голым ветвям деревьев, слетали на проталинки — поискать себе еду. Все они были, как на подбор, красавцы: краснощёкие, лиловогрудые, с белыми перевязками на крылышках.
     
Мальчик знал, что это были самцы: зябличихи прилетят позже, через несколько дней. Зяблики не пели.
     
«Не время ещё им петь, — думал мальчик. — Пока не прилетят зябличихи, не услышишь их песен».
     
Вдруг что-то серое мелькнуло сбоку между деревьями и упало на проталину.
     
Как ветром сдуло зябликов с просеки. С тревожным пиньканьем и рюмканьем они скрылись в лесу.
     
А с проталины перед мальчиком взлетел небольшой серый ястреб. В когтях у него был зяблик.
     
Пока мальчик снимал с плеча ружьё, ястреб повернул и полетел вдоль просеки. Теперь мальчик видел только его спину. И выстрелил в неё.
     
На миг ястреб остановился в воздухе. Когти его разжались, из них выпорхнул зяблик.
     
Ястреб мёртвый упал на землю.
     
Спасённый зяблик взлетел на дерево, отряхнулся, повернулся к мальчику и вдруг запел.
     
Сперва он будто захлёбывался песней, пел тихо. Потом звонче и звонче. И вдруг оборвал на самой весёлой ноте.
     
Мальчику очень понравилась песенка. Он подумал: «Ведь это он благодарит меня за то, что я спас его от ястреба».
     
Мальчик снял шапку и замахал зяблику:
     
— Не за что, не за что! Лети себе на здоровье.
     
Зяблик улетел.
     
Тогда мальчик подобрал застреленного ястреба и побежал домой.
     
Дома он рассказал отцу, как спас зяблика и как зяблик поблагодарил его звонкой песенкой.
     
Но отец сказал:
     
— Всё-то ты выдумываешь. Совсем не для того пел зяблик, чтобы поблагодарить тебя.
     
— А для чего же? — спросил мальчик.
     
— Ни для чего. Ушёл из когтей ястреба, вот и запел. Поёт и сам не знает, — почему, отчего, для кого он поёт. А что это ты освободил его от ястреба, он даже и не подумал.
    
    
     
      
Голубые лягушки
     
     
Прошёл месяц, снег совсем почти стаял и все канавки в лесу разлились в целые ручьи. В них громко кричали лягушки.
     
Раз мальчик подошёл к канаве. Лягушки сразу замолчали — бульк-бульк-бульк! — попрыгали в воду.
     
Канава была широка. Мальчик не знал, как через неё перебраться. Он стоял и думал: «Из чего бы тут сделать мостик?»
     
Понемногу из воды стали высовываться треугольные головы лягушек. Лягушки со страхом пучеглазились на мальчика. Он стоял неподвижно. Тогда они начали вылезать из воды. Вылезли и запели.
     
Их пение нельзя было назвать очень красивым. Есть лягушки, которые звонко квакают; другие крякают вроде уток. А эти только громко урчали, хрипели:
     
— Тур-лур-лурр!
     
Мальчик взглянул на них и ахнул от удивления: лягушки были голубые!
     
До этого ему приходилось видеть много лягушек. Но все они были обыкновенного лягушачьего цвета: серо-буро-коричневые или зелёные. Он даже держал одну зелёную дома, в большой банке из-под варенья. Когда она квакала, она надувала у себя на шее два больших пузыря.
     
А эти — в канаве — только горлышки раздували, и горлышки у них тоже были красивого светло-голубого цвета.
     
Мальчик подумал: «Наверно, ещё никто на свете не видел голубых лягушек. Это я первый открыл их!»
     
Он живо поймал трёх лягушек, посадил их в кепку и побежал домой.
     
Дома были гости. Мальчик вбежал в комнату и закричал:
     
— Смотрите, голубые лягушки!
     
Все обернулись к нему и замолчали. Он взял и вытряхнул из кепки всех трёх лягушек прямо на стол.
     
Раздался громкий хохот.
     
Мальчик глянул на лягушек и раскрыл рот от удивления: все три его лягушки были не голубые, а обыкновенного лягушачьего цвета — серо-буро-коричневые.
     
Но отец мальчика сказал:
     
— Нечего смеяться над мальчишкой: он ловил лягушек в то время, когда они урчали. Это обыкновенные травяные лягушки, лягушки-турлушки. Они некрасивы. Но когда их освещает весеннее солнце и они поют, они очень хорошеют: становятся нежно-голубого цвета.
     
Не всякий это видел.
     
     
    
   
   
    
     
Сумасшедшая птица
    
    
Когда мне было десять лет, я прожил целую зиму в деревне.
    
Я бегал по лесу, выслеживал птиц и узнавал разные интересные подробности их жизни. Это было моим любимым занятием, и я очень скучал, когда что-нибудь мешало моим прогулкам.
    
Но вот ударили февральские морозы. Поднялась сильная метель.
    
Отец долго не выпускал меня из дому. Время тянулось ужасно медленно.
    
Наконец через несколько дней я, проснувшись утром, увидал в окошко ясное голубое небо.
    
Я сейчас же отпросился у отца, оделся и выскочил на двор.
    
На дворе было морозно, но тихо. Ярко светило солнце. Глазам было больно от блеска белого снега.
    
В лес нечего было и думать пробраться. Там намело такие сугробы рыхлого снега, что я на каждом шагу проваливался по пояс.
    
Пришлось направиться вдоль по реке. С неё, наоборот, ветром смело почти весь снег, так что местами был виден голубоватый лёд.
    
Птиц не было нигде. Передо мной тянулась длинная белая полоса реки. Справа и слева на её крутых берегах молчаливо стоял засыпанный снегом лес. Даже писка синиц не было в нём слышно.
    
Я подумал: «Верно, птицы плохо чувствуют себя после такой долгой метели».
    
Скоро я увидел перед собой на снегу чёрное пятно.
    
Оказалось, что это мёртвая ворона. Она лежала, уткнувшись головой в сугроб, распластав сбитые ветром крылья.
    
Я поднял её и осмотрел со всех сторон. Она уже окоченела. Нигде на всём теле её не было ни следа раны или ушиба.
    
Я понял, что ворону убил мороз.
    
Мне было очень жалко эту большую крепкую птицу, замёрзшую тут, посреди сугробов. Я утешал себя мыслью, что не все птицы погибли в эти дни. Наверно, мне удастся ещё сегодня поймать какую-нибудь полумёртвую птичку. Я снесу её домой, обогрею, накормлю и буду держать до весны.
    
Словно в ответ на мои мысли, невдалеке послышалось тихое щебетанье.
    
Я поднял глаза. Впереди была прорубь. По краю её, у самой воды, прыгала белогрудая птичка. Она дёргала коротким хвостом и заливалась на все лады самой весёлой песней.
    
«Вот сумасшедшая! — подумал я. — Как она может радоваться в такой мороз?»
    
Белогрудая птичка не обращала на меня никакого внимания. Мне захотелось ближе рассмотреть её. Но едва я сделал несколько шагов к ней, как птица с размаху бросилась в прорубь вниз головой. Одно мгновенье я ещё видел, как она быстро двигала крыльями, словно летела в воде. Потом она исчезла подо льдом.
    
Я так и остался стоять с выпученными глазами и открытым ртом.
    
«Утопилась!» — мелькнула вдруг у меня страшная мысль. Я бросился к проруби. Мелкая вода текла здесь очень быстро. Утопленницы нигде не было видно.
    
Слёзы навернулись мне на глаза. Я прибежал домой, к отцу, с мёртвой вороной в руках и с удивительным рассказом про белогрудую птицу-утопленницу.
    
Ворону отец велел мне сейчас же выкинуть, а над моим рассказом долго смеялся. Я не понимал, что тут смешного, и очень сердился на отца.
    
— Дурачок! — сказал он. — Ведь это была оляпка. Она вовсе не утонула, а прыгает теперь снова по льду и радуется, что обманула тебя.
    
— Неправда! — горячился я. — Она сошла с ума и утопилась. Я сам видел, как её утянуло под лёд. Течение там такое быстрое…
    
— Ну, вот что, — остановил меня отец, — беги-ка опять на то место, где ты её видел. Она будет там. А если её там нет, значит, неподалёку от первой проруби есть вторая. Через неё оляпка и выскочила, нырнув от тебя под лёд.
    
Я опять побежал на реку. Отец мой любил и хорошо знал птиц. Если он говорит, что оляпка бросилась в прорубь нарочно, — значит, есть ещё надежда, что моя белогрудая птичка жива.
    
У проруби оляпки не было. Но дальше на реке я увидел вторую прорубь, пошёл к ней и вдруг заметил мою утопленницу на обрывистом берегу реки. Она была жива и здорова, бегала по снегу и распевала свою негромкую песенку, похожую на плеск и журчание ручья.
    
Я побежал к ней. Она слетела к проруби, закачалась на тонких ножках, словно кланялась мне, а когда я приблизился, бухнула в воду, точно лягушка в болото.
    
Стоя над прорубью, я видел, как она гребла под водой крыльями, словно пловец руками. Потом она побежала по дну, цепляясь изогнутыми коготками за все его неровности. В одном месте она даже задержалась немножко, на моих глазах перевернула клювом камешек и вытащила из-под него водяного жука.
    
А через полминуты она уже выскочила из другой проруби. Я с трудом верил своим глазам. Мне всё хотелось ещё поближе рассмотреть её. Несколько раз подряд я заставлял её кидаться в воду.
    
Меня очень удивляло, что под водой она блестит, как серебряная рыбка. Я не знал ещё тогда, что перья оляпки смазаны тонким слоем жира. Когда птица погружается в воду, воздух пузырится на её жирных перьях и блестит.
    
Наконец ей надоело нырять. Она поднялась на воздух, полетела над рекой прямо, как по ниточке, и в одну минуту скрылась у меня из глаз.
    * * *
    
Прошло почти два месяца со дня моей первой встречи с оляпкой. За это время я очень полюбил её. В хорошую погоду я отправлялся на реку следить за ней. Она всегда успевала юркнуть от меня в прорубь. И всегда при этом вид у неё был такой весёлый, словно мы играли в «кошки-мышки».
    
Вся деревня знала эту забавную маленькую птицу. Крестьяне звали её водяным воробьём.
    * * *
    
В конце зимы снова затрещали морозы, ещё крепче февральских. В эти дни моя оляпка уже не пела больше.
    
Теперь мне приходилось долго разыскивать её, прежде чем я находил её где-нибудь под ледяным навесом берега. Тут она сидела нахохлившись. Вид у неё был грустный и недовольный.
    
Когда я подходил к ней, она молча снималась и улетала куда-то далеко, всегда в одну и ту же сторону.
    
И вот, наконец, настал день, когда она улетела с этого места: проруби замёрзли. Лёд мешал оляпке нырять в воду за жуками.
    
Я очень тревожился о своей белогрудой приятельнице.
    
«Может быть, — думал я, — она лежит теперь где-нибудь в снегу, как та ворона, что я кашёл на реке после метели».
    
Дома отец сказал мне:
    
— Скорее всего, твоя оляпка попала в когти какому-нибудь хищнику. А всего верней, она просто отправилась искать себе другое место на реке, где вода не замерзает даже в самые крутые морозы.
    
На следующее утро опять выглянуло солнце, и я отправился на розыски оляпки.
    
Миновав знакомые проруби, я взобрался на обрывистый берег и пошёл вдоль реки.
    
Скоро путь мне преградила маленькая речка. Она быстро неслась с горки и круто обрывалась с берега, по которому я шёл, в большую реку.
    
Это был настоящий водопад. Речка широкой струёй хлестала с обрыва и пенилась внизу, крутясь в бурном водовороте. В этом месте на большой реке была широкая полынья.
    
Я никогда прежде не видал водопада. С восторгом и страхом смотрел я на бешеный поток, готовый смять под собой всякого, кто неосторожно к нему приблизится.
    
Вдруг я заметил двух птиц, летевших прямо к водопаду. Впереди неслась, сверкая белой грудью, моя оляпка. Сзади быстро настигал её серый ястреб.
    
Не успел я опомниться, как сумасшедшая птичка исчезла в стремительной струе водопада.
    
Ястреб круто взмыл кверху перед падающей стеной воды, на одно мгновение повис в воздухе, повернулся и медленно полетел прочь. Добыча ускользнула из его когтей.
    
Ястреб не знал, что сталось с оляпкой. Но я видел, как она стремглав пронеслась сквозь стену водопада, сделала небольшой полукруг и как. ни в чём не бывало уселась на камне под обрывом, с которого падала вода.
    
Сквозь шум водопада не было слышно её голоса. Но по её движениям я понял, что она поёт свою весёлую песенку.
    
Домой я возвращался с прогулки вприпрыжку. Теперь я был уверен, что моей смелой маленькой приятельнице не страшны ни когти ястреба, ни холод, ни голод зимы.
    
Да зиме уж недолго оставалось мучить птиц. День был по-весеннему тёплый. Солнце припекало, и вокруг меня с лёгким звоном рушился снег. Был уже конец февраля. Скоро должны были кончиться морозы.
    
С такими весёлыми мыслями бежал я домой, У знакомой проруби мне вдруг пришло в голову: хорошо бы попробовать, очень ли холодна вода, в которой так любит купаться оляпка.
    
Недолго думая, я подбежал к проруби и сильно топнул ногой по тонкому льду.
    
Я хотел только сломать лёд, чтобы потом попробовать воду рукой. Но тонкий ледок, затянувший прорубь, уже подтаял. Он легко проломился под моим ударом, Я с размаху влетел в прорубь, сначала одной ногой, а потом, не удержав равновесия, и всем телом.
    
К счастью, воды в этом месте было мне всего по колено.
    
Как ошпаренный, выскочил я на лёд и, стуча зубами от холода, сломя голову помчался домой. Вода, в которой так любила купаться оляпка, оказалась очень холодной.
    
В тот же день я слёг в постель в сильном жару. Я проболел целых два месяца. А когда выздоровел, мне ещё досталось от отца за то, что я искупался в проруби.
    
— Только сумасшедшие, — говорил отец, — нарочно лезут в воду зимой…,
    
— А оляпка? — перебил я.
    
Отец рассмеялся и больше не стал бранить меня.
   
   
    
     
Кузя двухвостый
    
    
Сергейке очень хотелось поймать какую-нибудь птичку, особенно кузю — большую белощёкую синицу. Уж очень они — кузи — весёлые, бойкие, смелые.
    
Клетка у Сергейки была, а западню ему дали товарищи. На три дня дали. И в первый же День Сергейке попался в западню кузя.
    
Сергейка принёс его домой и стал пересаживать из западни в клетку. Но кузя так бился, дрался и клевался, что Сергейка ненарочно выдрал у него несколько перьев из хвоста. И стал кузя двухвостый: сзади по бокам торчат перья вилочкой, а посередине ничего нет.
    
Сергейка подумал: «Куда мне двухвостого! Мальчишки засмеют, скажут: «общипанный, в суп его надо».
    
И решил кузю выпустить и наловить других птиц. Два дня ещё оставалось у него.
    
А кузя прыгает себе с жёрдочки на жёрдочку, перевёртывается вниз головой, как обезьяна, и долбит своим крепким клювиком зёрна. Солнце в комнату заглянет, он запоёт:
    
— Зин-зи-вер, зин-зи-веррр! — так весело, звонко. Будто никогда и на воле не был, всегда жил в клетке.
    
Сергейка стал его выгонять из клетки, — кузя как крикнет:
    
— Пинь-пинь-черрр! — как зашипит на него!
    
Пришлось выставить клетку в окно и открыть дверцу. Улетел кузя. Сергейка опять западню поставил.
    
Утром приходит и ещё издали видит: захлопнута западня, кто-то попался. Подошёл, а в западне кузя сидит. Да не какой-нибудь, а тот самый: двухвостый!
    
— Кузенька! — взмолился Сергейка. — Ты же мешаешь других птиц ловить. Один только день и остался мне ловить их.
    
Он взял западню с кузей и пошёл прочь от дома. Шёл-шёл, пришёл в середину леса и там выпустил кузю. Кузя крикнул:
    
— Пинь-пинь-черрр! — и скрылся в чаще.
    
Сергейка вернулся домой и опять поставил западню.
    
На другой день приходит, — опять кузя двухвостый б западне!
    
— Пинь-пинь-черрр!
    
Чуть не расплакался Сергейка. Выгнал кузю И отнёс западню хозяевам.
    
Прошло несколько дней, Сергейка скучал и уже стал думать: «Зачем я кузю выгнал? Хотя и двухвостый, а какой весёлый».
    
Вдруг за окном:
    
— Пинь-пинь-черррр!
    
Сергейка открыл окно, и кузя сейчас же влетел в избу. Прилепился к потолку, перелетел на стену, увидал таракашку, тюкнул его носом и съел.
    
И стал кузя жить в избе у Сергейки. Захочет, — в клетку залетит, зёрнышек поклюёт, выкупается в ванночке и опять вылетит: Сергейка клетку не закрывал, Захочет, — по всей избе летает, тараканов ищет.
    
Склевал всех тараканов, крикнул «пинь-пинь-черрр!» и улетел.
   
   
    
     
Тигр пятиполосик
    
    
Пришла осень, и мой подсолнух поспел. Я пошёл срезать его, а Ирка за мной увязалась. Я ей говорю:
    
— Всё равно я семечки себе возьму: ведь подсолнух мой.
    
А она говорит:
    
— Нет, мой!
    
Я говорю:
    
— Как это так — твой? Здравствуйте! Я его посадил. И загородку кругом сделал, чтобы не сломали. Значит, мой.
    
Она мне:
    
— А поливала его всё лето я. Значит, мой!
    
Поливала она — это правда. Просто мне некогда было: всё время охотился на одного тигра. Он в конце сада живёт, в джунглях. Да ведь подсолнух-то я для себя посадил, не для Ирки. Значит, он мой. Правда? Я и говорю:
    
— Ирка, — говорю, — лучше не лезь. А то ударю!..
    
Она заревела. А всё равно идёт за мной. Уж такая упрямая! Так вместе и дошли до загородки, где мой подсолнух.
    
Смотрю, что такое? На подсолнухе мой тигр сидит!
    
Он рыжий. А на спине — раз, два, три, четыре, — пять ровных чёрных полос.
    
Я там и стал. Тигр нас не видел: мы от него за кустами были.
    
Он сидит и преспокойно себе выковыривает семечки из цветка. Выковырнет их и на задние лапы сядет. Как человек: передними держит семечко — и в рот. Шелуху прочь, а семечко за щёку.
    
Уж чуть ли не половину семечек выковырял!
    
Я Ирке кулаком:
    
— Тихо! Стой, не шевелись!
    
И скорее за рогатку.
    
Прицелился — бац!
    
Тигр пискнул — и брык с цветка. Смотрю, бежит по траве. Я — за ним. Он — на забор.
    
Я подбежал, он — виль! — и на другую сторону.
    
Я Ирке кричу:
    
— Тут держи!
    
Сам — через забор.
    
Он опять на эту сторону.
    
Ирка, конечно, струсила схватить его, хоть он и раненный: на заборе кровь.
    
Я поднял сук и со всей силой — раз! — по забору.
    
В него не попал, а всё равно сшиб.
    
Он сорвался и в яму — бух!
    
Под забором большая была яма. С водой!
    
Смотрю, плывёт.
    
Я побежал кругом ямы.
    
Он вылез — и шасть на дерево! Сухая осина там стояла. Вся в дырьях, в дуплах.
    
Он по стволу — и в дупло. Я заметил, в какое.
    
Я влез на осину и кепкой дупло заткнул.
    
— Готово! — кричу.
    
А Ирка снизу:
    
— Вот он, вот он! С другой стороны выскочил!
    
Вот ведь! Я скорее вниз.
    
Смотрю, сидит на пеньке, на меня обернулся. Щёки оттопырены — уморительная мордаха!
    
Только я шаг сделал, он свистнул — нырк! — и под корни. Подошли… смотрим — норка.
    
Я сел на пенёк с рогаткой и говорю Ирке:
    
— Беги скорей за лопатой. Я покараулю. Разроем — я его за хвост.
    
А Ирка говорит:
    
— Знаешь что? Вот что: молодец пятиполосик. Ты его ранил, а он бегом, и вплавь, и на дерево — не дался в руки. Талант прямо!
    
Я говорю:
    
— Зверь, конечно, на рану крепкий. Даже добычи своей не бросил — так за щеками и унёс.
    
Ирка ко мне на пенёк подсела и говорит:
    
— Знаешь что? Вот что: у него, наверно, дитёнки. Он семечки своим дитёнкам нёс. И потом ведь он не знал, что это наш подсолнух.
    
Ну и поехала, и поехала…
    
— Вот, — говорит, — прибежал пятиполосик к себе домой. Сам весь в крови. Дитёнки с кроваток повскакали. «Папа, папочка! Что с тобой? Кто это тебя так?» А он им семечек дал, говорит: «Кушайте. Это великан один на меня напал. Ух, страшный! На задних ногах бегает. Еле-еле от него ушёл».