1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
Ребенок не испугался.    

 Глава шестая,    которая, пожалуй доказывает сообразительность башки    

     

После полудня того же самого рождественского сочельника 1823  года какой-то человек довольно долго прохаживался по самой пустынной части  Госпитального бульвара в Париже. Казалось, он подыскивал себе квартиру и,  видимо, предпочитав самые скромные дома этой пришедшей в упадок окраины  предместья Сен-Марсо.    

В дальнейшем мы узнаем, что этот человек действительно снял  комнату в этом уединенном квартале.    

Как своей одеждой, так и всем своим обликом он воплощал тот тип,  который можно назвать типом благородного нищего. Крайняя нужда соединялась у  него с крайней опрятностью – довольно редкое сочетание, внушающее чутким  сердцам двойное уважение к тому, кто так беден и так полон достоинства. На нем  была круглая шляпа, очень старая и тщательно вычищенная, протертый до ниток  редингот из грубого темно-желтого сукна, – в те времена этот цвет не  казался странным, – закрытый старомодный жилет с карманами, черные  панталоны, посеревшие на коленях, черные шерстяные чулки и грубые башмаки с  медными пряжками. Он был похож на возвратившегося из эмиграции бывшего  гувернера в аристократическом доме. По его совершенно седым волосам,  прорезанному морщинами лбу, бледным губам, по его скорбному, усталому лицу,  свидетельствовавшему о пережитых страданиях, можно было предположить, что ему  гораздо больше шестидесяти лет. Но судя по его уверенной, хотя и медленной  походке, по удивительной силе, чувствовавшейся во всех движениях, ему нельзя  было дать и пятидесяти. Морщины на его лбу были такого благородного рисунка,  что расположили бы в его пользу всякого, кто внимательно пригляделся бы к нему.  Его сомкнутые губы хранили странное выражение не то суровости, не то смирения.  В глубине его взгляда таилось какое-то скорбное спокойствие. В левой руке он  что-то нес в носовом платке, правой опирался на палку, видимо выдернутую из  плетня. Палка была довольно тщательно остругана и не казалась слишком грубой;  сучки были обрублены, набалдашник сделан из красного сургуча – под коралл. Это  была дубинка, но казалась она тростью.    

Госпитальный бульвар довольно безлюден, особенно зимой.  Человек без всякого, впрочем, желания подчеркнуть это, казалось, скорее избегал  людей, чем искал встречи с ними.    

В те времена король Людовик XVIII почти ежедневно ездил в  Шуази-ле-Руа. Это была одна из его излюбленных прогулок. Около двух часов дня  почти всегда можно было видеть королевский экипаж и свиту, мчавшиеся во весь  опор мимо Госпитального бульвара. Беднякам квартала их появление заменяло и  карманные часы и стенные. Они говорили: «Уже два часа – вон король возвращается  в Тюильри».    

И одни выбегали навстречу, другие сторонились, – проезд  короля всегда вызывает суматоху. Впрочем, появление и исчезновение Людовика  XVIII на улицах Парижа производило впечатление. Оно было мимолетно, но  величественно. Этот увечный король любил быструю езду; он был не в силах  ходить, и ему хотелось мчаться; этот хромой человек охотно взнуздал бы молнию.  Спокойный и суровый, он проезжал среди обнаженных сабель охраны. Тяжелая  вызолоченная карета, на дверцах которой были нарисованы большие стебли лилий,  катилась с грохотом. Люди мельком успевали заглянуть в нее. В глубине, в правом  углу, на подушках, обитых белым шелком, виднелось широкое, здоровое, румяное  лицо, свеженапудренные волосы со взбитым хохолком, надменный, жесткий и хитрый  взгляд, тонкая улыбка, два густых эполета с золотой бахромой, свисавшей на  штатское платье, орден Золотого руна, крест св. Людовика, крест Почетного  легиона, серебряная звезда ордена Святого Духа, огромный живот и широкая голубая  орденская лента: это был король. За чертой города он держал шляпу с белым  плюмажем на коленях, обтянутых высокими английскими гетрами; въезжая в город,  он надевал ее и редко отвечал на приветствия. Он холодно глядел на народ,  отвечавший ему тем же. Когда король в первый раз появился в квартале Сен-Марсо,  то успех, который он там имел, выразился в словах одного мастерового,  обращенных к товарищу: «Вот этот толстяк и есть правительство».    

Появление короля в один и тот же час было, таким образом,  ежедневным событием на Госпитальном бульваре.    

Прохожий в желтом рединготе не принадлежал, очевидно, к  числу жителей квартала и, вероятно, не был даже жителем Парижа, ибо не знал  этой подробности. Когда в два часа королевская карета, окруженная эскадроном  гвардейцев в серебряных галунах, выехала к бульвару, обогнув Сальпетриер, он,  казалось, был изумлен и даже испуган. Кроме него, на боковой аллее никого не  было, и он отступил за угол ограды, что не помешало герцогу д'Авре его  заметить. В этот день герцог д'Авре, как начальник личной охраны, сидел в  карете против короля. Он оказал его величеству: «Подозрительная личность!»  Полицейские, зорко следившие за проездом короля, также заметили его, и одному  из них дан был приказ проследить за прохожим. Но человек углубился в пустынные  улицы предместья, и, так как уже начинало смеркаться, то полицейский потерял  его из виду, о чем и было донесено в тот же вечер в рапорте на имя министра  внутренних дел и префекта полиции графа Англеса.    

Сбив полицейского со следа, человек в желтом рединготе  ускорил шаги, но он не раз еще оглянулся, желая убедиться, что за ним никто не  идет. В четверть пятого, то есть когда уже совсем стемнело, он проходил мимо  театра Порт-Сен Мартен, где в этот день давали пьесу Два каторжника. Афиша,  освещенная театральными фонарями, видимо поразила его; он опешил, но тут  остановился, чтобы прочитать ее. Немного погодя он уже был в Дровяном тупике и  входил в гостиницу «Оловянное блюдо», где в ту пору помещалась контора  дилижансов, отправлявшихся в Ланьи. Дилижанс отъезжал в половине пятого. Лошади  были уже впряжены, и пассажиры, окликаемые кучером, поспешно взбирались по  высокой железной лесенке старого рыдвана. Пешеход спросил:    

– Есть свободное место?    

– Только одно, рядом со мной, на козлах, – ответил  кучер.    

– Я беру его.    

– Садитесь.    

Но, прежде чем отъехать, кучер оглядел скромную одежду  пассажира, его легкий багаж и потребовал платы вперед.    

– Вы едете до Ланьи? – спросил кучер.    

– Да, – ответил тот.    

Он уплатил за проезд до Ланьи.    

Тронулись в путь. Миновав заставу, кучер попытался было  завязать разговор, но пассажир отвечал односложно. Кучер принялся насвистывать  и понукать лошадей.    

Он закутался в плащ. Было холодно. Пассажир, казалось, не  замечал ничего. Проехали Гурне и Нельи-на-Марне.    

Около шести часов вечера подъехали к Шелю Перед трактиром,  помещавшимся в старом здании королевского аббатства, кучер остановился, чтобы  дать отдых лошадям.    

– Я сойду здесь, – сказал пассажир.    

Он взял свой узелок и палку и соскочил с дилижанса.    

Минуту спустя он исчез из виду.    

В трактир он не вошел.    

Когда через некоторое время дилижанс снова двинулся по  направлению к Ланьи, то не встретил этого человека на главной улице Шеля.    

Кучер обернулся к пассажирам, сидевшим внутри дилижанса.    

– Этот человек не здешний, я его не знаю, – сказал  он. – У него такой вид, точно он без гроша в кардане, а между тем не  скаредничает: заплатил до Ланьи, а доехал только до Шеля. Уже ночь, все двери  заперты, в харчевню он не вошел, но его нигде не видно. Не иначе, как сквозь  землю провалился.    

Но человек не провалился сквозь землю, – он бодро шагал  в темноте по главной улице Шеля, потом, не доходя до церкви, свернул влево, на  проселочную дорогу, ведущую в Монфермейль, – можно было подумать, что он  прекрасно знает его окрестности и уже не раз бывал здесь.    

Он быстрым шагом пошел по этой дороге. В том месте, где ее  пересекает старое, обсаженное деревьями шоссе из Ганьи в Ланьи, он услыхал шаги  Укрывшись во рву, он выждал, пока люди прошли мимо. Эта предосторожность была,  пожалуй, излишней, ибо, как мы уже сказали, стояла темная декабрьская ночь.  Две-три звездочки сияли на небе.    

В этом месте начинается подъем на холм. Но путник не пошел  по дороге в Монфермейль. Он взял правее и полями скоро дошел до леса.    

В лесу он замедлил шаг и стал присматриваться к каждому  дереву, словно искал что-то и держался таинственной, ему одному известной  дороги. Вдруг ему показалось, что он сбился с пути, и он в нерешительности  остановился. Наконец ощупью добрался до прогалины, где лежала груда больших  белевших в темноте камней. Подойдя к ним, он окинул их зорким взглядом сквозь  ночной туман, точно делал им смотр. Большое дерево, покрытое наростами,  являющимися признаком старости, высилось в нескольких шагах от груды камней.  Путник направился к дереву и провел рукой по стволу, словно хотел нащупать и  пересчитать все наросты на его коре.    

Против дерева – это был ясень – рос каштан, болевший  отпадением коры. Взамен повязки к нему была прибита цинковая пластинка. Человек  приподнялся на цыпочки и дотронулся до нее.    

Он потоптался на месте, словно желая убедиться, что земля  между деревом и грудой камней не была свежевзрыта.    

Потом осмотрелся и пошел лесом.    

Это и был тот человек, который встретился с Козеттой.    

Пробираясь сквозь кусты по направлению к Монфермейлю, он  заметил маленькую движущуюся тень, которая то ставила свою ношу на землю, то с  жалобным стоном подымала ее и брела дальше. Он подошел ближе и увидел, что это  была маленькая девочка, еле тащившая огромное ведро с водой. Он мгновенно  очутился возле нее и молча взялся за дужку ведра.    

 Глава седьмая.    Козетта в темноте, бок о бок с незнакомцем    

     

Козетта, как мы уже сказали, не испугалась.    

Человек заговорил с ней. Голос его был тих и серьезен.    

– Дитя мое! Твоя ноша слишком тяжела для тебя.    

Козетта подняла голову и ответила:    

– Да, сударь.    

– Дай, я понесу, – сказал он.    

Козетта выпустила дужку ведра. Человек пошел рядом с ней.    

– Это действительно очень тяжело, – пробормотал он  и спросил: – Сколько тебе лет, малютка?    

– Восемь лет, сударь.    

– И ты идешь издалека?    

– От ручья, который в лесу.    

– А далеко тебе еще идти?    

– Добрых четверть часа.    

Путник помолчал немного, потом вдруг спросил:    

– Значит, у тебя нет матери?    

– Я не знаю, – ответила девочка и, прежде чем он  успел снова заговорить, добавила: – Думаю, что нет. У других есть. А у меня  нет. Наверно, никогда и не было, – помолчав, сказала она.    

Человек остановился. Он поставил ведро на землю, наклонился  и положил обе руки на плечи девочки, стараясь в темноте разглядеть ее лицо.    

Худенькое, жалкое личико Козетты смутно проступало в  белесовато-сером свете.    

– Как тебя зовут?    

– Козетта.    

Прохожий вздрогнул, словно от электрического тока. Он снова  взглянул на нее, затем снял руки с плеч Козетты, схватил ведро и зашагал.    

Спустя мгновение он опросил:    

– Где ты живешь, малютка?    

– В Монфермейле, – может, вы знаете, где это?    

– Мы идем туда?    

– Да, сударь.    

Немного погодя он снова спросил:    

– Кто же это послал тебя в такой поздний час за водой в  лес?    

– Госпожа Тенардье.    

– А чем эта твоя госпожа Тенардье занимается? –  спросил незнакомец; он старался говорить равнодушным тоном, но голос у него  как-то странно дрожал.    

– Она моя хозяйка, – ответила девочка – Она  содержит постоялый двор.    

– Постоялый двор? – переспросил путник – Хорошо,  там я и переночую сегодня. Проводи-ка меня.    

– А ведь мы туда идем, – ответила девочка.    

Человек шел довольно быстро. Козетта легко поспевала за ним.  Она больше не чувствовала усталости. Время от времени она посматривала на него  с каким-то удивительным спокойствием, с каким-то невыразимым доверием. Ее никто  никогда не учил молиться богу. Однако она испытывала нечто похожее на радость и  надежду, устремленную к небесам.    

Прошло несколько минут. Незнакомец заговорил снова:    

– Разве у госпожи Тенардье нет служанки?    

– Нет, сударь.    

– Разве ты у нее одна?    

– Да, сударь.    

Снова наступило молчание. Потом Козетта сказала:    

– Правда, у нее есть еще две маленькие девочки.    

– Какие маленькие девочки?    

– Понина и Зельма.    

Так упрощала Козетта романтические имена, столь любезные  сердцу трактирщицы.    

– Кто же они, эти Понина и Зельма?    

– Это барышни госпожи Тенардье. Ну, просто ее дочери.    

– А что же они делают?    

– О! – воскликнула Козетта – У них красивые куклы,  разные блестящие вещи, у них много всяких дел. Они играют, забавляются.    

– Целый день?    

– Да, сударь.    

– А ты?    

– А я работаю.    

– Целый день?    

Девочка подняла свои большие глаза, в которых угадывались  слезы, скрытые ночным мраком, и кротко ответила:    

– Да, сударь.    

Помолчав, Козетта добавила:    

– Иногда, когда я кончу работу и когда мне позволят, я  тоже могу поиграть.    

– Как же ты играешь?    

– Как могу. Мне не мешают. Но у меня мало игрушек. Понина  и Зельма не хотят, чтобы я играла в их куклы. У меня есть только оловянная  сабелька, вот такая.    

Девочка показала мизинчик.    

– Ею ничего нельзя резать?    

– Можно, сударь, – ответила девочка, –  например, салат и головы мухам.    

Они дошли до села; Козетта повела незнакомца по улицам. Они  прошли мимо булочной, но Козетта не вспомнила о хлебе, который должна была  принести. Человек перестал расспрашивать ее – теперь он хранил мрачное  молчание. Когда они миновали церковь, незнакомец, видя все эти разбитые под  открытым небом лавчонки, спросил:    

– Тут что же, ярмарка?    

– Нет, сударь, это Рождество.    

Когда они подходили к постоялому двору, Козетта робко  дотронулась до его руки.    

– Сударь!    

– Да, дитя мое?    

– Вот мы уже совсем близко от дома.    

– И что же?    

– Можно мне теперь взять у вас ведро?    

– Зачем?    

– Если хозяйка увидит, что мне помогли его донести, она  меня прибьет.    

Человек отдал ей ведро. Минуту спустя они были у дверей  харчевни.    

 Глава восьмая.    О том, как неприятно впускать в дом бедняка, который может оказаться  богачом    

     

Козетта не могла удержаться, чтобы украдкой не взглянуть на  большую куклу, все еще красовавшуюся в витрине игрушечной лавки, затем  постучала в дверь. На пороге показалась трактирщица со свечой в руке.    

– А, это ты, бродяжка! Наконец-то! Куда это ты  запропастилась? По сторонам глазела, срамница!    

– Сударыня! – задрожав, сказала Козетта. –  Этот господин хочет переночевать у нас.    

Угрюмое выражение на лице тетки Тенардье быстро сменилось  любезной гримасой, – это мгновенное превращение свойственно кабатчикам.  Она жадно всматривалась в темноту, чтобы разглядеть вновь прибывшего.    

– Это вы, сударь?    

– Да, сударыня, – ответил человек, дотронувшись  рукой до шляпы.    

Богатые путешественники не бывают столь вежливы. Этот жест,  а также беглый осмотр одежды н багажа путешественника, который произвела  хозяйка, заставили исчезнуть ее любезную гримасу, сменившуюся прежним угрюмым  выражением.    

– Входите, милейший, – сухо сказала г-жа Тенардье.    

«Милейший» вошел. Тенардье вторично окинула его взглядом,  уделив особое внимание его изрядно потертому сюртуку и слегка помятой шляпе,  потом, кивнув в его сторону головой, сморщила нос и, подмигнув, вопросительно  взглянула на мужа, продолжавшего бражничать с возчиками. Супруг ответил  незаметным движением указательного пальца, одновременно оттопырив губы, что в  таких случаях означало у него: «Голь перекатная».    

– Ах, любезный! – воскликнула трактирщица. –  Мне очень жаль, но у меня нет ни одной свободной комнаты.    

– Поместите меня, куда вам будет угодно – на чердак, в  конюшню. Я заплачу, как за отдельную комнату, – сказал путник.    

– Сорок су.    

– Сорок су? Ну что ж!    

– Ладно!    

– Сорок су! – шепнул один из возчиков  кабатчице. – Да ведь комната стоит всего-навсего двадцать!    

– А ему она будет стоить сорок, – ответила она  тоже шепотом. – Дешевле я с бедняков не беру.    

– Правильно, – кротко заметил ее муж, –  пускать к себе такой народ – только портить добрую славу заведения.    

Тем временем человек, положив на скамью узелок и палку,  присел к столу, на который Козетта поспешила поставить бутылку вина и стакан.  Торговец, потребовавший ведро воды для своей лошади, отправился поить ее.  Козетта опять уселась на свое обычное место под кухонным столом и взялась за  вязание.    

Человек налил себе вина и, едва пригубив, с каким-то особым  вниманием стал разглядывать ребенка.    

Козетта была некрасива. Возможно, будь она счастливым  ребенком, она была бы миловидна. Мы уже бегло набросали этот маленький  печальный образ. Козетта была худенькая, бледная девочка, на вид лет шести,  хотя ей шел восьмой год. Ее большие глаза, окруженные синевой, казались почти  тусклыми от постоянных слез. Уголки рта были опущены с тем выражением  привычного страданья, которое бывает у приговоренных к смерти и у безнадежно  больных. Руки ее, как предугадала мать, «потрескались от мороза». При свете,  падавшем на Козетту и подчеркивавшем ее ужасающую худобу, отчетливо были видны  ее торчащие кости. Ее постоянно знобило, и от этого у нее образовалась привычка  плотно сдвигать колени. Ее одежда представляла собой лохмотья, которые летом  возбуждали сострадание, а зимой внушали ужас. Ее прикрывала дырявая холстина;  ни лоскутка шерсти! Там и сям просвечивало голое тело, на котором можно было  разглядеть синие или черные пятна-следы прикосновения хозяйской длани. Тонкие  ножки покраснели от холода. В глубоких впадинах над ключицами было что-то до  слез трогательное. Весь облик этого ребенка, его походка, его движения, звук  его голоса, прерывистая речь, его взгляд, его молчание, малейший жест-все  выражало и обличало одно: страх.    

Козетта была вся проникнута страхом, он как бы окутывал ее.  Страх вынуждал ее прижимать к груди локти, прятать под юбку ноги, стараться  занимать как можно меньше места, еле дышать; страх сделался, если можно так  выразиться, привычкой ее тела, способной лишь усиливаться. В глубине ее зрачков  таился ужас.    

Этот страх был так велик, что, хотя Козетта вернулась домой  совершенно мокрая, она не посмела приблизиться к очагу, чтобы обсушиться, а  тихонько принялась за работу.    

Взгляд восьмилетнего ребенка был всегда так печален, а порой  так мрачен, что в иные минуты казалось, что она недалека от слабоумия или от  помешательства.    

Мы уже упоминали, что она не знала, что такое молитва,  никогда не переступала церковного порога. «Разве у меня есть для этого время?»  – говорила ее хозяйка.    

Человек в желтом рединготе не спускал глаз с Козетты.    

Вдруг трактирщица воскликнула:    

– Постой! А хлеб где?    

Стоило хозяйке повысить голос, и Козетта, как всегда, быстро  вылезла из-под стола.    

Она совершенно забыла о хлебе. Она прибегла к обычной уловке  запуганных детей. Она солгала.    

– Сударыя! Булочная была уже заперта.    

– Надо было постучаться.    

– Я стучалась, сударыня.    

– Ну и что же?    

– Мне не отперли.    

– Завтра я проверю, правду ли ты говоришь, –  сказала Тенардье, – и если соврала, то ты у меня запляшешь. А покамест дай  сюда пятнадцать су.    

Козетта сунула руку в карман фартука и помертвела. Монетки  там не было.    

– Ну! – крикнула трактирщица. – Оглохла ты,  что ли?    

Козетта вывернула карман. Пусто. Куда могла деться денежка?  Несчастная малютка не находила слов. Она окаменела.    

– Ты, значит, потеряла деньги, потеряла целых  пятнадцать су? – прохрипела Тенардье. – А может, ты вздумала их  украсть?    

С этими словами она протянула руку к плетке, висевшей на  гвозде возле очага.    

Это грозное движение вернуло Козетте силы.    

– Простите! Простите! Я больше не буду! – закричала  она.    

Тенардье сняла плеть.    

В это время человек в желтом рединготе, незаметно для  окружающих, пошарил в жилетном кармане. Впрочем, остальные посетители пили,  играли в кости и ни на что не обращали внимания.    

Козетта в смертельном страхе забилась в угол за очагом,  стараясь сжаться в комочек и как-нибудь спрятать свое жалкое полуобнаженное  тельце. Трактирщица занесла руку.    

– Виноват, сударыня, – вмешался  неизвестный, – я только что видел, как что-то упало из кармана этой  малютки и покатилось по полу. Не эти ли деньги?    

Он наклонился, делая вид, будто что-то ищет на полу.    

– Так и есть, вот она, – сказал он, выпрямляясь, и  протянул тетке Тенардье серебряную монетку.    

– Она самая! – воскликнула тетка Тенардье. Отнюдь  не «она самая», а монета в двадцать су, но для трактирщицы это было выгодно.  Она положила деньги в карман и удовольствовалась тем, что, злобно взглянув на  ребенка, сказала: «Чтоб это было в последний раз!»    

Козетта опять забралась в свою «нору», как называла это  место тетка Тенардье, и ее большие глаза, устремленные на незнакомца,  мало-помалу приобретали совершенно несвойственное им выражение. Пока это было  лишь наивное удивление, но к нему примешивалась уже какая-то безотчетная  доверчивость.    

– Ну как, будете ужинать? – спросила трактирщица у  приезжего.    

Он ничего не ответил. Казалось, он глубоко задумался.    

– Кто он, этот человек? – процедила она сквозь  зубы – Уверена, что за ужин ему заплатить нечем. Хоть бы за ночлег расплатился.  Все-таки мне повезло, что ему не пришло в голову красть деньги, валявшиеся на  полу.    

Тут дверь отворилась, и вошли Эпонина и Азельма.    

Это были две хорошенькие девочки, скорее горожаночки, чем  крестьяночки, премиленькие, одна – с блестящими каштановыми косами, другая – с  длинными черными косами, спускавшимися по спине. Оживленные, чистенькие,  полненькие, свежие и здоровые, они радовали глаз. Девочки были тепло одеты, но  благодаря материнскому искусству плотность материи нисколько не умаляла  кокетливости их туалета. Одежда приноровлена была к зиме, не теряя вместе с тем  изящества весеннего наряда. Эти две малютки излучали свет. Кроме того, они были  здесь повелительницами. В их одежде, в их веселости, в том шуме, который они  производили, чувствовалось сознание своей верховной власти. Когда они вошли,  трактирщица сказала ворчливо, но с обожанием:    

– А, вот, наконец, и вы пожаловали!    

Притянув поочередно каждую к себе на колени, мать пригладила  им волосы, поправила ленты и, потрепав с материнской нежностью, отпустила.    

– Хороши, ничего не скажешь! – воскликнула она.    

Девочки уселись в углу, возле очага. Они принялись тормошить  куклу, укладывали ее то у одной, то у другой на коленях и весело щебетали.  Время от времени Козетта поднимала глаза от вязанья и печально глядела на них.    

Эпонина и Азельма не замечали Козетту. Она была для них  чем-то вроде собачонки. Этим трем девочкам вместе не было и двадцати четырех  лет, но они уже олицетворяли собой человеческое общество: с одной стороны –  зависть, с другой – пренебрежение.    

Кукла у сестер Тенардье была полинявшая, старая, поломанная,  но Козетте она казалась восхитительной – ведь у нее за всю жизнь не было куклы,  настоящей куклы, – это выражение понятно всем детям.    

Вдруг тетка Тенардье, продолжавшая ходить взад и вперед по  комнате, заметила, что Козетта отвлекается и, вместо того чтобы работать, глядит  на играющих детей.    

– А вот я тебя и поймала! – крикнула она. –  Так-то ты работаешь? Погоди, вот возьму плетку, она тебя заставит работать!    

Незнакомец, не вставая со стула, повернулся к трактирщице.    

– Сударыня! – улыбаясь почти робко, промолвил  он. – Ну что уж там, пусть поиграет!    

Со стороны любого посетителя, съевшего кусок жаркого,  выпившего за ужином две бутылки вина и не производящего впечатления оборванца,  подобное желание равносильно было бы приказу. Но чтобы человек, обладающий  такой шляпой, позволил себе высказать какое бы то ни было пожелание, чтобы  человек, у которого был такой редингот, смел выражать свою волю, – этого  трактирщица допустить не могла.    

– Раз девчонка ест мой хлеб, она должна  работать, – резко сказала она. – Я кормлю ее не для того, чтобы она  бездельничала.    

– Что же это она делает? – спросил незнакомец  мягким тоном, какого трудно было ожидать от человека, одетого, словно нищий, с  плечами, широкими, словно у носильщика.    

Трактирщица снизошла до того, что ответила ему:    

– Чулки вяжет, если вам угодно знать. Чулочки для моих  дочурок. Старые все, можно сказать, износились. Скоро мои дочки останутся  босые.    

Человек взглянул на жалкие, красные ножки Козетты и  продолжал:    

– Когда же она окончит эту пару?    

– Она будет над ней корпеть по крайней мере дня три, а  то и четыре. Этакая лентяйка!    

– Сколько могут стоить эти чулки, когда они будут  готовы?    

Трактирщица окинула его презрительным взглядом.    

– Не меньше тридцати су.    

– А вы бы уступили их за пять франков? – снова  спросил человек.    

– Черт возьми! – засмеявшись грубым смехом,  вскричал возчик, слышавший этот разговор. – Пять франков? Тьфу ты  пропасть! Я думаю! Целых пять монет!    

Тут Тенардье решил, что пора ему вмешаться в разговор.    

– Хорошо, сударь, ежели такова ваша прихоть, то вам  отдадут эту пару чулок за пять франков. Мы ни в чем не отказываем  путешественникам.    

– Но денежки на стол! – резко и решительно заявила  его супруга.    

– Я покупаю эти чулки, – ответил незнакомец и,  вынув из кармана пятифранковую монету и протянув ее кабатчице, добавил: – И плачу  за них.    

Потом он повернулся к Козетте!    

– Теперь твоя работа принадлежит мне. Играй, дитя мое.    

Возчик был так потрясен видом пятифранковой монеты, что  бросил пить вино и подбежал взглянуть на нее.    

– И вправду, гляди-ка! – воскликнул он. –  Настоящий пятифранковик! Не фальшивый!    

Тенардье подошел и молча положил деньги в жилетный карман.    

Супруге возразить было нечего. Она кусала себе губы, лицо ее  исказилось злобой.    

Козетта вся дрожала. Она отважилась, однако, спросить:    

– Сударыня! Это правда? Я могу поиграть?    

– Играй! – в бешенстве крикнула тетка Тенардье.    

– Спасибо, сударыня, – молвила Козетта.    

Уста ее благодарили хозяйку, а ее маленькая душа возносила  благодарность незнакомцу.    

Тенардье снова уселся пить. Жена прошептала ему на ухо:    

– Кто он, этот желтый человек?    

– Мне приходилось встречать миллионеров, которые носили  такие же рединготы, – с величественным видом ответил Тенардье.    

Козетта перестала вязать, но не покинула своего места. Она  всегда старалась двигаться как можно меньше. Она вытащила из коробки, стоявшей  позади, какие-то старые лоскутики и свою оловянную сабельку.    

Эпонина и Азельма не обращали никакого внимания на  происходившее вокруг. Они только что успешно завершили ответственную операцию –  завладели котенком. Бросив на пол куклу, Эпонина, которая была постарше,  пеленала котенка в голубые и красные лоскутья, невзирая на его мяуканье н  судорожные движения. Поглощенная этой важной и трудной работой, она болтала с  сестрой на том нежном, очаровательном детском языке, обаяние которого, как и  великолепие крыльев бабочки, исчезает, как только ты попытаешься запечатлеть  его.    

– Знаешь, сестричка, вот эта кукла смешнее той. Смотри,  она шевелится, пищит, она тепленькая. Знаешь, сестричка, давай с ней играть.  Она будет моей дочкой. Я буду мама. Я приду к тебе в гости, а ты на нее  посмотришь. Потом ты увидишь ее усики и удивишься. А потом увидишь ее ушки, а  потом хвостик, и ты очень удивишься. И ты мне скажешь; «Боже мой!» А я тебе  скажу: «Да, сударыня, это у меня такая маленькая дочка. Теперь все маленькие дочки  такие».    

Азельма с восхищением слушала Эпонину.    

Между тем пьяницы затянули непристойную песню и так громко  хохотали при этом, что дрожали стены. А Тенардье подзадоривал их и вторил им.    

Как птицы из всего строят гнезда, так дети из всего мастерят  себе куклу. Пока Азельма и Эпонина пеленали котенка, Козетта пеленала саблю.  Потом она взяла ее на руки и, тихо напевая, стала ее убаюкивать.    

Кукла – одна из самых настоятельных потребностей и вместе с  тем воплощение одного из самых очаровательных женских инстинктов у девочек.  Лелеять, наряжать, украшать, одевать, раздевать, переодевать, учить, слегка  журить, баюкать, ласкать, укачивать, воображать, что нечто есть некто, – в  этом все будущее женщины. Мечтая и болтая, готовя игрушечное приданое и  маленькие пеленки, нашивая платьица, лифчики и крошечные кофточки, дитя  превращается в девочку, девочка – в девушку, девушка – в женщину. Первый  ребенок – последняя кукла.    

Маленькая девочка без куклы почти так же несчастна и точно  так же немыслима, как женщина без детей.    

Козетта сделала себе куклу из сабли.    

Тетка Тенардье подошла к «желтому человеку». «Мой муж  прав, – решила она, – может быть, это сам господин Лафит. Бывают ведь  на свете богатые самодуры!»    

Она облокотилась на стол.    

– Сударь… – сказала она.    

При слове «сударь» незнакомец обернулся. Трактирщица до сих  пор называла его или «милейший», или «любезный».    

– Видите ли, сударь, – продолжала она (ее слащавая  вежливость была еще неприятней ее грубости), – мне очень хочется, чтобы  этот ребенок играл, я ничего не имею против, если вы так великодушны, но это  хорошо один раз. Видите ли, ведь у нее никого нет. Она должна работать.    

– Значит, это не ваш ребенок? – спросил  незнакомец.    

– Что вы, сударь! Это нищенка, которую мы приютили из  милости. Она вроде как дурочка. У нее, должно быть, водянка в голове. Видите,  какая у нее большая голова. Мы делаем для нее все, что можем, но мы сами  небогаты. Вот уж полгода, как мы пишем к ней на родину, а нам не отвечают ни  слова. Ее мать, надо думать, умерла.    

– Вот как! – проговорил незнакомец и снова  задумался.    

– Хороша же была эта мать! – добавила  трактирщица. – Бросила родное дитя!    

В продолжение этой беседы Козетта, словно ей подсказал  инстинкт, что речь шла о ней, не сводила глаз с хозяйки. Но слушала она  рассеянно, до нее долетали лишь обрывки фраз.    

Между тем гуляки, почти все захмелевшие, с удвоенным азартом  повторяли гнусный припев. То была крайняя непристойность, куда были приплетены  Пресвятая дева и младенец Иисус. Трактирщица направилась к ним, чтобы принять  участие в общем веселье. Козетта, сидя под столом, глядела на огонь,  отражавшийся в ее неподвижных глазах; она опять принялась укачивать подобие  младенца в пеленках, которое она соорудила себе, и, укачивая, тихо напевала:  «Моя мать умерла!.. Моя мать умерла!.. Моя мать умерла!»    

Уступая настояниям хозяйки, «желтый человек», «миллионер»,  согласился, наконец, поужинать.    

– Что прикажете вам подать, сударь?    

– Хлеба и сыру, – ответил он.    

«Наверно, нищий», – решила тетка Тенардье.    

Пьяницы продолжали петь свою песню, а ребенок под столом продолжал  петь свою.    

Вдруг Козетта умолкла: обернувшись, она заметила куклу,  которую девочки Тенардье позабыли, занявшись котенком, и бросили в нескольких  шагах от кухонного стола.    

Она выпустила из рук запеленутую саблю, которая не могла  удовлетворить ее вполне, затем медленно обвела глазами комнату. Тетка Тенардье  шепталась с мужем и пересчитывала деньги; Эпонина и Азельма играли с котенком;  посетители кто ужинал, кто пил вино, кто пел, – на нее никто не обращал  внимания. Каждая минута была дорога. Она на четвереньках выбралась из-под  стола, еще раз удостоверилась в том, что за ней не следят, затем быстро  подползла к кукле и схватила ее. Мгновение спустя она снова была на своем месте  и сидела неподвижно, но повернувшись таким образом, чтобы кукла, которую она держала  в объятиях, оставалась в тени. Счастье поиграть куклой было редким для нее –  оно таило в себе неистовство наслаждения.    

Никто ничего не заметил, кроме незнакомца, медленно  жевавшего хлеб с сыром – из этого состоял весь его скудный ужин.    

Это блаженство длилось с четверть часа.    

Но как осторожна ни была Козетта, она не заметила, что одна  нога куклы выступила из мрака, и теперь ее освещал яркий огонь очага. Эта  розовая, блестящая нога поразила взгляд Азельмы, и она сказала Эпонине:    

– Гляди-ка, сестрица!    

Девочки остолбенели. Козетта осмелилась взять куклу!    

Эпонина встала и, не отпуская котенка, подошла к матери и  стала дергать ее за юбку.    

– Да оставь ты меня в покое! Ну! Что тебе надо? –  спросила мать.    

– Мама! – сказала девочка. – Посмотри!    

Она показала пальцем на Козетту.    

А Козетта, в порыве восторга, ничего не видела и не слышала.    

Лицо кабатчицы приняло то особенное выражение, которое  возникает по пустякам и за которое такие женщины получают прозвище «мегеры».    

На этот раз уязвленная гордость еще сильнее разожгла ее  гнев. Козетта преступила все границы, Козетта совершила покушение на куклу  «барышень»! Русская царица, которая увидела бы, что мужик примеряет голубую  орденскую ленту ее августейшего сына, была бы разгневана не больше.    

Охрипшим от возмущения голосом она крикнула:    

– Козетта!    

Козетта вздрогнула, словно под ней заколебалась земля. Она  обернулась.    

– Козетта! – повторила кабатчица.    

Козетта взяла куклу и со смешанным чувством благоговения и  отчаяния осторожно положила ее на пол. Потом, не сводя с куклы глаз, она сжала  ручки и – страшно было видеть этот жест у восьмилетнего ребенка! –  заломила их. Наконец пришло то, чего не вызвало у Козетты ни путешествие в лес,  ни тяжесть полного ведра, ни потеря денег, ни плетка, ни зловещие слова  хозяйки, – пришли слезы. Она захлебывалась от рыданий.    

Незнакомец встал из-за стола.    

– Что случилось? – спросил он.    

– Да разве вы не видите? – воскликнула кабатчица,  указывая на вещественное доказательство преступления, лежавшее у ног Козетты.    

– Ну и что же? – снова спросил человек.    

– Эта сквернавка осмелилась дотронуться до куклы моих  детей! – ответила Тенардье.    

– И только-то? – сказал незнакомец. – Что ж  тут такого, если она даже и поиграла в эту куклу?    

– Она трогала ее своими грязными руками! Своими  отвратительными руками! – продолжала кабатчица.    

При этих словах рыдания Козетты усилились.    

– Да замолчишь ты наконец! – крикнула тетка  Тенардье.    

Незнакомец направился к входной двери, открыл ее и вышел.    

Как только он скрылся, кабатчица, воспользовавшись его  отсутствием, так пнула ногой Козетту, что девочка громко вскрикнула.    

Дверь отворилась, незнакомец появился вновь. Он нес в руках  ту самую чудесную куклу, о которой мы уже говорили и на которую деревенские  ребятишки любовались весь день. Он поставил ее перед Козеттой и сказал:    

– Возьми это тебе.    

По всей вероятности, в продолжение того часа, который он  пробыл здесь, погруженный в задумчивость, он успел разглядеть игрушечную лавку,  до того ярко освещенную плошками и свечами, что сквозь окна харчевни это обилие  огней казалось иллюминацией.    

Козетта подняла глаза. Человек, приближавшийся к ней с  куклой, казался ей надвигавшимся на нее солнцем, ее сознания коснулись  неслыханные слова: «Это тебе», она поглядела на него, поглядела на куклу, потом  медленно отступила и забилась под стол в самый дальний угол, к стене.    

Она больше не плакала, не кричала, – казалось, она не  осмеливалась дышать.    

Кабатчица, Эпонина и Азельма стояли как истуканы. Пьяницы, и  те умолкли. В харчевне воцарилась торжественная тишина.    

Тетка Тенардье, окаменевшая и онемевшая от изумления, снова  принялась строить догадки: «Кто же он, этот старик? То ли бедняк, то ли  миллионер? А может быть, и то и другое – то есть вор?»    

На лице супруга Тенардье появилась та выразительная складка,  которая так подчеркивает характер человека всякий раз, когда господствующий  инстинкт проявляется в нем во всей своей животной силе. Кабатчик смотрел то на  куклу, то на путешественника; казалось, он прощупывал этого человека, как  ощупывал бы мешок с деньгами. Но это продолжалось одно мгновение. Подойдя к  жене, он шепнул:    

– Кукла стоит по меньшей мере тридцать франков. Не  дури! Распластайся перед этим человеком!    

Грубые натуры имеют общую черту с натурами наивными: у них  нет постепенных переходов от одного чувства к другому.    

– Ну что ж ты, Козетта, – сказала тетка Тенардье  кисло-сладким тоном, свойственным злой бабе, когда она хочет казаться  ласковой, – почему ты не берешь куклу?    

Только тут Козетта осмелилась выползти из своего угла.    

– Козетточка! – ласково подхватил Тенардье. –  Господин дарит тебе куклу. Бери ее. Она твоя.    

Козетта глядела на волшебную куклу с ужасом. Ее лицо было  еще залито слезами, но глаза, словно небо на утренней заре, постепенно  светлели, излучая необычайное сияние счастья. Если бы вдруг ей сказали:  «Малютка! Ты – королева Франции», она испытала бы почти такое же чувство. Ей  казалось, что как только она дотронется до куклы, ударит гром.    

До некоторой степени это было верно, так как она не  сомневалась, что хозяйка прибьет ее и выругает.    

Однако сила притяжения победила. Козетта, наконец,  приблизилась к кукле и, обернувшись к кабатчице, застенчиво прошептала:    

– Можно, сударыня?    

Нет слов передать этот тон, в котором слышались отчаяние,  испуг и восхищение.    

– Понятно, можно! – ответила кабатчица. – Она  твоя. Господин дарит ее тебе.    

– Правда, сударь? – переспросила Козетта. –  Разве это правда? Она моя, эта дама?    

Глаза у незнакомца были полны слез. Он, видимо, находился на  той грани волнения, когда молчат, чтобы не разрыдаться. Он кивнул Козетте  головой и вложил руку «дамы» в ее ручонку.    

Козетта быстро отдернула свою руку, словно рука «дамы» жгла  ее, и потупилась. Мы вынуждены отметить, что в эту минуту у нее высунулся язык.  Внезапно она обернулась и порывистым движением схватила куклу.    

– Я буду звать ее Катериной, – сказала она.  Странно было видеть, как лохмотья Козетты коснулись и слились с лентами и  ярко-розовым муслиновым платьицем куклы.    

– Сударыня! А можно мне посадить ее на стул? –  спросила она.    

– Можно, дитя мое, – ответила кабатчица.    

Теперь пришел черед Азельмы и Эпонины с завистью глядеть на  Козетту.    

Козетта посадила Катерину на стул, а сама села перед нею на  пол и, неподвижная, безмолвная, погрузилась в созерцание.    

– Играй же, Козетта! – сказал незнакомец.    

– О, я играю! – ответила девчурка.    

Этого проезжего, этого неизвестного, которого, казалось,  само провидение послало Козетте, кабатчица ненавидела сейчас больше всего на  свете. Однако надо было сдерживаться. Как ни привыкла она скрывать свои  чувства, стараясь подражать мужу, это было свыше ее сил. Она поспешила  отправить дочерей спать и спросила у желтого человека «позволения» отправить и  Козетту. «Она сегодня здорово уморилась», – с материнской заботливостью  добавила кабатчица. Козетта ушла спать, унося в объятиях Катерину.    

Время от времени тетка Тенардье удалялась в противоположный  угол залы, где сидел ее муж, чтобы, по ее выражению, «отвести душу». Она  обменивалась с ним несколькими словами, тем более злобными, что не решалась  произносить их громко.    

– Старая бестия! Какая муха его укусила? Только  растревожил нас! Он, видите ли, хочет, чтобы эта маленькая уродина играла!  Дарит ей куклу! Куклу в сорок франков этой паршивой собачонке, которую, всю как  есть, я отдала бы за сорок су! Еще немного, и он начнет величать ее «ваша  светлость», словно герцогиню Беррийскую! Да в здравом ли он уме? Или совсем уже  рехнулся, старый дурак?    

– Ничего не рехнулся! Все это очень просто, –  возразил Тенардье. – А если ему так нравится? Тебе вот нравится, когда  девчонка работает, а ему нравится, когда она играет. Он имеет на это право.  Путешественник, если платит, может делать все, что хочет. Если этот старичина –  филантроп, тебе-то что? Если он дурак, тебя это не касается. Чего ты суешься,  раз у него есть деньги?    

Это была речь главы дома и доводы трактирщика; ни тот, ни  другой не терпели возражений.    

Неизвестный облокотился на стол и снова задумался. Прочие  посетители, торговцы и возчики, отошли подальше и перестали петь. Они взирали  на него издали с каким-то почтительным страхом. Этот бедно одетый чудак,  вынимавший столь непринужденно из кармана пятифранковики и щедро даривший  огромные куклы маленьким замарашкам в сабо, был, несомненно, удивительный, но и  опасный человек.    

Прошло несколько часов. Полунощница отошла, ужин  рождественского сочельника закончился, бражники разошлись, кабак закрылся,  комната опустела, огонь потух, а незнакомец продолжал сидеть все на том же  месте и в той же позе. Порой он только менял руку, на которую опирался. Вот и  все. Но с тех пор, как ушла Козетта, он не произнес ни слова.    

Супруги Тенардье из любопытства и приличия остались в  комнате.    

– Всю ночь он, что ли, собирается так провести? –  ворчала Тенардье.    

Когда пробило два, она сдалась.    

– Я иду спать, – заявила она мужу. – Делай с  ним что хочешь.    

Супруг присел к столу, зажег свечу и начал читать  Французский вестник.    

Так прошел час. Почтенный трактирщик прочел по крайней мере  раза три Французский вестник от даты выхода и до фамилии издателя. Незнакомец  не трогался с места.    

Тенардье шевельнулся, кашлянул, сплюнул, высморкался,  скрипнул стулом. Человек остался неподвижен. «Уж не заснул ли он?» – подумал  Тенардье. Человек не спал, но ничто не могло отвлечь его от дум.    

Наконец Тенардье, сняв колпак, осторожно подошел к нему и  осмелился спросить:    

– Не угодно ли вам, сударь, идти почивать? Сказать  «идти спать» казалось ему слишком грубым и фамильярным. В слове «почивать»  ощущалась пышность и вместе с тем почтительность. Такие слова обладают  таинственным, замечательным свойством раздувать на следующий день сумму счета.  Комната, где «спят», стоит двадцать су; комната, где «почивают», стоит двадцать  франков.    

– Да, – сказал незнакомец, – вы правы. Где  ваша конюшня?    

– Сударь! – усмехаясь, произнес Тенардье. – Я  провожу вас, сударь.    

Он взял подсвечник, незнакомец взял узелок и палку, и  Тенардье повел его в комнату на первом этаже, убранную с необыкновенной  роскошью: там была мебель красного дерева, кровать в виде лодки и занавески из  красного коленкора.    

– Это что такое? – спросил путник.    

– Это наша спальня, – ответил трактирщик. –  Мы с супругой теперь спим в другой комнате. Сюда входят не чаще двух-трех раз в  год.    

– Мне больше по душе конюшня, – резко сказал  незнакомец.    

Тенардье сделал вид, что не расслышал этого неучтивого  замечания.    

Он зажег две неначатые восковые свечи, украшавшие камин,  внутри которого пылал довольно яркий огонь.    

На каминной доске под стеклянным колпаком лежал женский  головной убор из серебряной проволоки и цветов померанца.    

– А это что такое? – спросил незнакомец.    

– Это подвенечный убор моей супруги, – ответил  Тенардье.    

Незнакомец окинул убор взглядом, который словно говорил:  «Значит, даже это чудовище когда-то было невинной девушкой!»    

Но Тенардье лгал. Когда он снял в аренду этот домишко, чтобы  открыть в нем кабак, эта комната была именно так обставлена; он купил эту  мебель и цветы, рассчитывая, что все это окружит ореолом изящества его  «супругу» и придаст его дому то, что у англичан называется  «респектабельностью».    

Когда путешественник оглянулся, хозяин уже исчез. Тенардье  скрылся незаметно, не осмелившись пожелать спокойной ночи, так как не желал  выказывать оскорбительную сердечность человеку, которого предполагал на  следующее утро ободрать как липку.    

Трактирщик удалился в свою комнату. Жена лежала в постели,  но не спала. Услыхав шаги мужа, она обернулась и сказала:    

– Знаешь, завтра я выгоню Козетту вон.    

– Какая прыткая! – холодно ответил Тенардье.    

Больше они не обменялись ни словом, несколько минут спустя  их свеча потухла.    

А путешественник, как только хозяин ушел, положил в угол  узелок и палку, опустился в кресло и несколько минут сидел задумавшись. Потом  снял ботинки, взял одну из свечей, задул другую, толкнул дверь и вышел,  осматриваясь вокруг, словно что-то искал. Он двинулся по коридору; коридор  вывел его на лестницу. Тут он услыхал чуть слышный звук, напоминавший дыхание  ребенка. Он пошел на этот звук и очутился возле трехугольного углубления,  устроенного под лестницей или, точнее, образованного самой же лестницей, низом  ступеней. Там, среди старых корзин и битой посуды, в пыли и паутине, находилась  постель, если только можно назвать постелью соломенный тюфяк, такой дырявый,  что из него торчала солома, и одеяло, такое рваное, что сквозь него виден был  тюфяк. Простыней не было. Все это валялось на каменном полу. На этой-то постели  и спала Козетта.    

Незнакомец подошел ближе и стал смотреть на нее.    

Козетта спала глубоким сном. Она спала в одежде: зимой она  не раздевалась, чтобы было теплее.    

Она прижимала к себе куклу, большие открытые глаза которой  блестели в темноте. Время от времени Козетта тяжело вздыхала, словно собиралась  проснуться, и почти судорожно обнимала куклу. Возле ее постели стоял только  один из ее деревянных башмаков.    

Рядом с каморкой Козетты сквозь открытую дверь виднелась  довольно просторная темная комната. Незнакомец вошел туда. В глубине, сквозь  стеклянную дверь, видны были две одинаковые маленькие, беленькие кроватки. Это  были кроватки Эпонины и Азельмы. За кроватками, полускрытая ими, виднелась  ивовая люлька без полога, в которой спал маленький мальчик, тот самый, что  кричал весь вечер.    

Незнакомец предположил, что рядом с этой комнатой находится  комната супругов Тенардье. Он хотел уже уйти, как вдруг взгляд его упал на  камин, один из тех огромных трактирных каминов, в которых всегда горит скудный  огонь, если только он горит, и от которых веет холодом. В камине не было огня,  в нем не было даже золы, но то, что стояло в нем, привлекло внимание путника  Это были два детских башмачка изящной формы и разной величины. Незнакомец  вспомнил прелестный старинный обычай детей в рождественский сочельник ставить в  камин свой башмачок, в надежде, что ночью добрая фея положит в него чудесный  подарок. Эпонина и Азельма не упустили такого случая: каждая поставила в камин  по башмачку.    

Незнакомец нагнулся.    

Фея, то есть мать, уже побывала здесь, – в каждом  башмаке блестела новенькая монета в десять су.    

Путник выпрямился и уже собирался уйти, как вдруг заметил в  глубине, в сторонке, в самом темном углу очага, какой-то предмет. Он взглянул и  узнал сабо, грубое, ужасное деревенское сабо, разбитое, все в засохшей грязи и  в золе. Это было сабо Козетты. Козетта с трогательной детской доверчивостью, которая  постоянно терпит разочарования и все-таки не теряет надежды, поставила свое  сабо в камин.    

Как божественна, как трогательна была эта надежда в ребенке,  который знал одно лишь гope!    

В этом сабо ничего не лежало.    

Проезжий пошарил в кармане, нагнулся и положил в сабо  Козетты луидор.    

Затем, неслышно ступая, вернулся в свою комнату.    

 Глава девятая.    Тенардье за работой    

     

На другое утро, по крайней мере за два часа до рассвета,  Тенардье. сидя в трактире за столом, на котором горела свеча, с пером в руке,  составлял счет путнику в желтом рединготе.    

Жена стояла, слегка наклонившись над ним, и следила за его  пером. Оба не произносили ни слова. Он размышлял, она испытывала то  благоговейное чувство, с каким человек взирает на возникающее и расцветающее  перед ним дивное творение человеческого разума. В доме слышался шорох: то  Жаворонок подметала лестницу.    

Спустя добрых четверть часа, сделав несколько поправок,  Тенардье создал следующий шедевр:    

     

     Счет господину из э 1    

Ужин – 3 фр.    

Комната – 10 фр.    

Свеча – 5 фр.    

Топка – 4 фр.    

Услуги – 1 фр    

Итого – 23 фр.    

     

Вместо «услуги» было написано «усслуги».    

– Двадцать три франка! – воскликнула жена с  восторгом, к которому все же примешивалось легкое сомнение.    

Тенардье, как все великие артисты, был, однако, не  удовлетворен.    

– Пфа! – пыхнул он.    

То было восклицание Кастльри, составлявшего на Венском  конгрессе счет, по которому должна была уплатить Франция.    

– Ты прав, господин Тенардье, он и правда нам столько  должен, – пробормотала жена, вспомнив о кукле, подаренной Козетте в  присутствии ее дочерей – Это справедливо, но многовато. Он не станет платить.    

Тенардье засмеялся сухим своим смехом.    

– Заплатит! – проговорил он.    

Этот его смех был высшим доказательством уверенности и  превосходства. То, о чем говорилось таким тоном, не могло не сбыться. Жена не  возражала. Она начала приводить в порядок столы; супруг расхаживал взад и  вперед по комнате. Немного погодя он воскликнул:    

– Ведь долгу-то у меня полторы тысячи франков!    

Он уселся возле камина и, положив ноги на теплую золу,  предался размышлениям.    

– Кстати, – снова заговорила жена, – ты не  забыл, что сегодня я собираюсь вышвырнуть Козетту за дверь? Вот гадина! У меня  сердце разорвется из-за этой ее куклы! Мне легче было бы выйти замуж за  Людовика Восемнадцатого, чем лишний день терпеть ее в доме!    

Тенардье закурил трубку, выговорил между двумя затяжками:    

– Счет этому человеку подашь ты.    

И вышел.    

Когда он скрылся за дверью, в комнату вошел путник.    

Тенардье мгновенно показался за его спиной и стал в  полураскрытых дверях таким образом, что виден был только жене.    

Человек в желтом рединготе держал в руке палку и узелок.    

– Так рано и уже на ногах? – воскликнула  кабатчица. – Разве вы покидаете нас, сударь?    

Она в замешательстве вертела в руках счет, складывая его и  проводя ногтями по сгибу. Ее грубое лицо выражало несвойственные ей смущение и  беспокойство.    

Представить такой счет человеку, «ни дать ни взять –  нищему», она считала неудобным.    

У незнакомца был озабоченный и рассеянный вид.    

– Да, сударыня, я ухожу, – ответил он.    

– Значит, у вас, сударь, не было никаких дел в  Монфермейле?    

– Нет. Я здесь мимоходом. Вот и все. Сколько я вам  должен, сударыня?    

Тенардье молча подала ему сложенный счет. Человек расправил  его, взглянул, но, видимо, думал о чем-то ином.    

– Сударыня! Хорошо ли идут у вас дела в Монфермейле? –  спросил он.    

– Так себе, сударь, – ответила кабатчица,  изумленная тем, что счет не вызвал возмущения. – Ах, сударь! –  продолжала она жалобным и плаксивым тоном, – тяжелое время теперь! Да и  людей-то зажиточных здесь очень мало. Все, знаете, больше мелкий люд. К нам  только изредка заглядывают такие щедрые и богатые господа, как вы, сударь. Мы  платим пропасть налогов. А тут, видите ли, еще и эта девчонка влетает нам в  копеечку!    

– Какая девчонка?    

– Ну, девчонка-то, помните? Козетта. «Жаворонок», как  ее тут в деревне прозвали.    

– А-а! – протянул незнакомец.    

– И дурацкие же у этих мужиков клички! –  продолжала трактирщица. – Она больше похожа на летучую мышь, чем на  жаворонка. Видите ли, сударь, мы сами милостыни не просим, но и подавать другим  не можем. Мы ничего не зарабатываем, а платить должны много. Патент, подати,  обложение дверей и окон, добавочные налоги! Сами знаете, сударь, как обдирает  нас правительство. Кроме того, у меня есть родные дочери. Очень мне надо  кормить чужого ребенка!    

Незнакомец, стараясь говорить равнодушно, хотя голос его  слегка дрожал, задал ей вопрос:    

– А что, если бы вас освободили от нее?    

– От кого? От Козетты?    

– Да.    

Красное, свирепое лицо кабатчицы расплылось в омерзительной  улыбке.    

– О, возьмите ее, сударь, оставьте у себя, уведите, унесите,  осыпьте сахаром, начините трюфелями, выпейте ее, скушайте, и да благословит вас  пресвятая дева и все святые угодники!    

– Хорошо.    

– Правда? Вы возьмете ее?    

– Возьму.    

– Сейчас?    

– Сейчас. Позовите девочку.    

– Козетта! – крикнула Тенардье.    

– А пока, – продолжал путник, – я уплачу вам  по счету. Сколько с меня следует?    

Взглянув на счет, он не мог скрыть удивление:    

– Двадцать три франка!    

Он посмотрел на трактирщицу и повторил:    

– Двадцать три франка?    

В тоне, в каком незнакомец повторил эти три слова, слышались  и восклицание и вопрос.    

У трактирщицы было достаточно времени, чтобы приготовиться к  атаке. Она ответила твердо:    

– Да, сударь! Двадцать три франка.    

Незнакомец положил на стол пять монет по пяти франков.    

– Приведите малютку, – сказал он.    

Тут на середину комнаты выступил сам Тенардье.    

– Этот господин должен двадцать шесть су, – сказал  он.    

– Как двадцать шесть су? – вскричала жена.    

– Двадцать су за комнату и шесть су за ужин, –  холодно ответил Тенардье. – Что же касается малютки, то на этот счет мне  надо потолковать с господином проезжим. Оставь нас одних, жена.    

Тетка Тенардье ощутила нечто подобное тому, что испытывает  человек, ослепленный внезапным проявлением большого таланта. Она почувствовала,  что на подмостки вышел великий актер, и молча удалилась.    

Как только они остались одни, Тенардье предложил путнику  стул. Путник сел; Тенардье остался стоять, и лицо его приняло необычно  добродушное и простоватое выражение.    

– Послушайте, сударь! – сказал он. – Скажу  вам прямо: я обожаю это дитя.    

Незнакомец пристально взглянул на него.    

– Какое дитя?    

– Смешно! – продолжал Тенардье. – А вот  привязываешься к ним. На что мне эти деньги? Можете забрать обратно ваши  монетки в сто су. Этого ребенка я обожаю.    

– Да кого же? – переспросил незнакомец.    

– А нашу маленькую Козетту. Вы ведь, кажется,  собираетесь увезти ее от нас? Так вот, говорю вам откровенно, я не соглашусь  расстаться с ребенком, и это так же верно, как то, что вы честный человек. Я не  могу на это согласиться. Когда-нибудь девочка упрекнула бы меня. Я видел ее совсем  крошкой. Правда, она стоит нам денег, правда, у нее есть недостатки, правда, мы  не богаты, правда, я заплатил за лекарства только во время одной ее болезни  более четырехсот франков! Но ведь надо что-нибудь делать для бога. У бедняжки  нет ни отца, ни матери, я ее вырастил. У меня хватит хлеба и на нее и на себя.  Одним словом, я привязан к этому ребенку. Понимаете, постепенно привыкаешь  любить их; моя жена вспыльчива, но и она любит ее. Девочка для нас, видите ли,  все равно что родной ребенок. Я привык к ее лепету в доме.    

Незнакомец продолжал пристально глядеть на него.    

– Прошу меня простить, сударь, – продолжал  Тенардье, – но своего ребенка не отдают ведь ни с того ни с сего первому  встречному. Разве я не прав? Конечно, ничего не скажешь, вы богаты, у вас вид  человека вполне порядочного. Может быть, это принесло бы ей счастье… но мне  надо знать. Понимаете? Предположим, я отпущу ее и пожертвую своими чувствами,  но я желал бы знать, куда она уедет, мне не хотелось бы терять ее из виду. Я  желал бы знать, у кого она находится, чтобы время от времени навещать ее: пусть  она чувствует, что ее добрый названый отец недалеко, что он охраняет ее. Одним  словом, есть вещи свыше наших сил. Я даже имени вашего не знаю. Вы уведете ее,  и я скажу себе: «Ну, а где же наш Жаворонок? Куда он перелетел?» Я должен  видеть хоть какой-нибудь клочок бумажки, хоть краешек паспорта, ведь так?    

Незнакомец, не спуская с него пристального, словно  проникающего в глубь его совести взгляда, ответил серьезно и решительно:    

– Господин Тенардье! Отъезжая из Парижа на пять лье,  паспорта с собой не берут. Если я увезу Козетту, то увезу ее, и баста! Вы не  будете знать ни моего имени, ни моего местожительства, вы не будете знать, где  она, и мое намерение таково, чтобы она никогда вас больше не видела. Я порываю  нити, связывающие ее с этим домом, она исчезает. Вы согласны? Да или нет?    

Как демоны и гении по определенным признакам познают  присутствие высшего существа, так понял и Тенардье, что имеет дело с кем-то  очень сильным. Он понял это как бы по наитию, мгновенно, со свойственной ему  сообразительностью и проницательностью. Накануне, выпивая с возчиками, куря и  распевая непристойные песни, он весь вечер наблюдал за неизвестным, подстерегая  его, словно кошка, изучая его, как математик. Он выслеживал его из личных  интересов, ради удовольствия и следуя инстинкту; одновременно он шпионил за  ним, как будто должен был получить за это вознаграждение. Ни один жест, ни одно  движение человека в желтом рединготе не ускользали от него. Еще до того, как  неизвестный так явно проявил свое участие к Козетте, Тенардье уже разгадал его.  Он перехватил задумчивый взгляд старика, непрестанно обращаемый на ребенка. Но  чем могло быть вызвано это участие? Кто этот человек? Почему, имея такую  толстую мошну, он был так нищенски одет? Вот те вопросы, которые напрасно  задавал себе Тенардье, не будучи в силах разрешить их, и это его раздражало. Он  размышлял об этом всю ночь. Незнакомец не мог быть отцом Козетты. Может быть,  дедом? Но тогда почему же он не открылся сразу? Если твои права законны,  предъяви их! Этот человек, видимо, не имел никаких прав на Козетту. Но тогда  кто же он? Тенардье терялся в догадках. Он предполагал все и не знал ничего.  Как бы то ни было, завязав разговор с этим человеком и будучи уверен, что тут  кроется тайна, что путник не без умысла пожелал остаться в тени, Тенардье  чувствовал себя сильным. Но когда по ясному и твердому ответу незнакомца  Тенардье понял, что эта загадочная фигура была при всей ее загадочности проста,  кабатчик почувствовал себя слабым. Ничего подобного он не ожидал. Это было  полное крушение всех его догадок. Он собрал свои мысли, он все взвесил в одну  секунду. Тенардье принадлежал к людям, умеющим в мгновение ока уяснить себе  положение. Заключив, что пришло время действовать прямо и быстро, он поступил  так, как поступают великие полководцы в решительный момент, который им одним  дано угадать: он внезапно сорвал прикрытия со всех своих батарей.    

– Сударь! – заявил он. – Мне нужны полторы  тысячи франков.    

Незнакомец вынул из бокового кармана старый черный кожаный  бумажник, достал три банковых билета и положил на стол. Затем, прикрыв широким  большим пальцем билеты, сказал:    

– Приведите Козетту.    

Что же делала все это время Козетта?    

Проснувшись, она побежала к своему сабо. В нем она нашла  золотую монету. Это был не наполеондор, а монета времен Реставрации, стоимостью  в двадцать франков, совершенно новенькая, и на лицевой ее стороне вместо  лаврового венка был изображен прусский хвостик. Козетта была ослеплена. Ее  судьба начинала опьянять ее. Козетта не знала, что такое золотой, она никогда  не видела золота, и она поспешила спрятать монету в карман передника, как будто  она украла ее. Между тем она чувствовала, что этот золотой – неоспоримая ее  собственность, она догадалась, чей это дар, однако испытывала смешанное чувство  радости и страха. Она была довольна; более того: она была поражена. Подарки,  такие великолепные, такие красивые, казались ей ненастоящими. Кукла возбуждала  в ней страх, золотой возбуждал в ней страх. Она бессознательно трепетала перед  этим великолепием. Только незнакомец не внушал ей страха. Напротив, одна мысль  о нем успокаивала ее. Со вчерашнего дня, сквозь все потрясения, сквозь сон, она  своим маленьким, детским умом не переставала размышлять об этом человеке, на  вид таком старом, жалком и печальном, а на самом деле – таком богатом и добром.  С момента встречи со стариком в лесу все для нее словно изменилось. Козетта,  испытавшая счастья меньше, чем самая незаметная пташка, не знала, что значит  жить под крылышком матери. С пятилетнего возраста, то есть с тех пор, как она  себя помнила, бедная малютка дрожала от страха и холода. Она всегда была  беззащитна перед пронизывающим студеным ветром беды, теперь же ей казалось, что  она укрыта. Прежде ее душе было холодно, теперь – тепло. Она уже не так боялась  Тенардье. Она уже была не одинока; кто-то стоял подле нее.    

Она поспешила приняться за свою ежедневную утреннюю работу.  Луидор, лежавший в том же кармашке, из которого выпала монета в пятнадцать су,  отвлекал ее. Дотронуться до него она не смела, но минут по пять любовалась им,  и надо сознаться, высунув язык. Подметая лестницу, Козетта вдруг  останавливалась и застывала на месте, позабыв о метле, обо всем на свете, уйдя  в созерцание звезды, блиставшей в глубине кармашка.    

В одну из таких минут ее застигла тетка Тенардье.    

По приказанию мужа она отправилась за девочкой. Потрясающее  событие! Хозяйка не наградила ее ни одним тумаком и не обругала ее.    

– Козетта! – сказала она почти кротко. – Иди  скорее.    

Спустя минуту Козетта вошла в кабачок. Незнакомец развязал сверток.  В свертке лежали детское шерстяное платьице, фартучек, бумазейный лифчик,  нижняя юбка, косынка, шерстяные чулки, башмаки – одним словом, полное одеяние  для семилетней девочки. Все вещи были черного цвета.    

– Дитя мое! – сказал незнакомец. – Возьми все  это и пойди скорее переоденься.    

День еще только занимался, когда жители Монфермейля, отпирая  двери, увидели, как по Парижской улице шел бедно одетый старик, ведя за руку  девочку в трауре, державшую розовую куклу Они шли по направлению к Ливри.    

Это были незнакомец и Козетта.    

Никто не знал этого человека, а так как Козетта сбросила  свои лохмотья, то многие не узнали и ее.    

Козетта уходила. С кем? Об этом она не имела понятия. Куда?  Этого она не знала. Одно ей было понятно она покидала харчевню Тенардье. Никто  не подумал проститься с ней, как и она не простилась ни с кем. Козетта уходила  из этого дома ненавидящая и ненавидимая.    

Бедное, кроткое существо, чье сердце до сея поры знало одно  лишь горе!    

Козетта шла степенно, широко открыв большие глаза и глядя в  небо. Луидор она положила в кармашек нового передника. Время от времени она  наклонялась и смотрела на него, потом переводила взгляд на старика. Ей  казалось, будто рядом с нею идет сам господь бог.    

 Глава десятая.    Кто ищет лучшего, тот может найти худшее    

     

Тетка Тенардье, по обыкновению, предоставила действовать  мужу. Она ожидала великих событий. Когда путник и Козетта ушли, Тенардье,  подождав добрых четверть часа, отвел жену в сторону и показал ей полторы тысячи  франков.    

– И только-то? – удивилась она.    

Впервые за всю их супружескую жизнь она осмелилась  критиковать действия своего владыки. Удар попал в цель.    

– Да, ты права! – сказал он. – Я дурак!  Дай-ка мне шляпу.    

Сложив три банковых билета, он сунул их в карман и выскочил  из дома, но сперва ошибся, взяв вправо. Соседи, которых он расспросил,  направили его по верному следу; они видели, как Жаворонок и незнакомец шли в  сторону Ливри. Он быстро зашагал в указанном направлении.    

«Этот человек, очевидно, миллион, одетый в желтoe, а я –  болван, – рассуждал он сам с собой. – Начал он с того, что дал  двадцать су, затем пять франков, затем пятьдесят, затем полторы тысячи франков,  и все – с одинаковой легкостью. Он дал бы и пятнадцать тысяч франков. Но я  нагоню его. А узелок с платьем, заранее заготовленный для девчонки, – все  это очень странно; тут много таинственного. Но пойманную тайну из рук не  выпускают. Секреты богачей – это губки, пропитанные золотом, надо только уметь  их выжимать». Все эти мысли вихрем кружились у него в голове. «Я  болван», – повторял он.    

Если выйти из Монфермейля и дойти до поворота на Ливри, то  видно далеко, как эта дорога бежит в сторону плато. Тенардье надеялся увидеть  старика и девочку. Он всматривался в даль, насколько хватал глаз, но никого не  заметил. Тогда он вторично обратился за указаниями. А время между тем шло.  Встречные ответили ему, что старик и девочка, о которых он спрашивал,  направились к лесу в сторону Ганьи. Он поспешил туда.    

Правда, они опередили его, но девочка идет медленно, а  Тенардье шел быстро. К тому же местность была ему хорошо знакома.    

Вдруг он остановился и ударил себя по лбу, как человек,  забывший самое главное и готовый повернуть обратно.    

– Надо было захватить с собой ружье, – пробормотал  он.    

Тенардье принадлежал к числу тех двойственных натур, которые  незаметно появляются среди нас и исчезают непонятыми, потому что судьба  показала их нам лишь с одной стороны. Удел множества людей именно таков:  проявлять себя наполовину. При ровной и спокойной жизни Тенардье обладал всеми  данными, чтобы «прослыть» – мы не говорим «быть» – честным, как принято  выражаться, торговцем, честным гражданином. В других условиях, при некоторых  потрясениях, пробуждавших скрытые его инстинкты, он обнаруживал все данные  негодяя. Это был лавочник, в котором таилось чудовище. Должно быть, сам Сатана,  сидя на корточках в углу трущобы, где жил Тенардье, иной раз предавался  размышлениям над этим высочайшим образцом человеческой низости.    

После минутного колебания Тенардье подумал! «Ну нет! А то  они успеют скрыться!»    

И он продолжал свой путь быстрым, уверенным шагом, с  безошибочным чутьем лисицы, которая выследила стаю куропаток.    

В самом деле, когда он, миновав пруды, пересек наискось  большую прогалину, вправо от лесной дороги на Бельвю, и дошел до заросшей  травой аллеи, которая окружает почти весь холм, скрывая под собою своды  старинного водопровода Шельского аббатства, он разглядел над кустарниками  шляпу, по поводу которой он мысленно нагромоздил множество догадок. Шляпа  принадлежала незнакомцу. Кустарник был низкорослый. Тенардье догадался, что  путник и Козетта присели там отдохнуть. Девочка была так мала, что ее не было  видно, зато видна была голова куклы.    

Тенардье не ошибся. Незнакомец сел, чтобы дать Козетте  передохнуть. Кабатчик обогнул кустарник и внезапно предстал перед теми, кого он  искал.    

– Прошу прощения, сударь, – проговорил он,  запыхавшись, – извольте получить ваши полторы тысячи франков.    

С этими словами он протянул незнакомцу три банковых билета.    

Тот взглянул на него.    

– Что это значит?    

– Это значит, сударь, что я беру Козетту  обратно, – почтительно ответил Тенардье.    

Козетта вздрогнула и прижалась к старику. А он, глядя  пристально в глаза Тенардье, сказал, отчеканивая каждый слог.    

– Вы бе-ре-те об-рат-но Козетту?    

– Да, сударь, беру. Сейчас объясню, почему. Я  передумал. В самом деле, я не имею права отдать ее вам. Видите ли, я человек  честный. Это не мое дитя, оно принадлежит своей матери. А мать доверила его  мне, поэтому я могу вернуть его только матери. Вы скажете «Мать умерла».  Допустим. В таком случае я доверю ребенка только тому, кто представит мне  записку с подписью матери, где будет сказано, что я должен отдать ребенка  предъявителю этой записки. Ясно?    

Вместо ответа человек порылся в кармане, и Тенардье снова  увидел бумажник с банковыми билетами.    

Трактирщик задрожал от радости.    

«Прекрасно! – подумал он. – Держись, Тенардье! Он  хочет меня подкупить»    

Прежде чем открыть бумажник, путник огляделся. Место было  пустынное. В лесу и в долине не видно было ни души. Путник открыл бумажник и,  достав из него не пачку банковых билетов, как ожидал Тенардье, а клочок бумаги,  развернул его и протянул трактирщику.    

– Вы правы, – сказал он. – Прочтите.    

Тенардье взял бумажку и прочел:    

     

«Монрейль-Приморский, 25 марта 1823  года.    

Господин Тенардье!    

Отдайте Козетту подателю сего письма  Все мелкие расходы будут вам оплачены Уважающая вас    

Фантина».    

     

– Вам знакома эта подпись? – спросил путник.    

Подпись действительно принадлежала Фантине. Тенардье узнал  ее.    

Возражать было нечего. Тенардье был зол, и вдвойне на то,  что приходится отказаться от денег и на то, что был побежден.    

– Эту бумажку вы можете сохранить как оправдательный  документ, – сказал незнакомец.    

Тенардье пришлось отступать по всем правилам.    

– Подпись довольно ловко подделана, – проворчал он  сквозь зубы. – Ну да ладно!    

Затем он сделал еще одну безнадежную попытку.    

– Пусть так, сударь, – сказал он, – раз вы  являетесь подателем записки. Но ведь надо оплатить мне «все мелкие расходы». А  должок-то порядочный.    

Человек встал и, счищая щелчками пыль с потертого рукава,  ответил:    

– Господин Тенардье! В январе мать считала, что должна  вам сто двадцать франков, но в феврале вы послали ей счет на пятьсот; вы  получили триста франков в конце февраля и триста франков в начале марта. С той  поры прошло девять месяцев; по условию, вы за каждый месяц должны получать  пятнадцать франков; это составляет всего сто тридцать пять франков. Вы получили  лишних сто. Остается тридцать пять франков. А я только что дал вам тысячу  пятьсот.    

Тенардье испытал то же чувство, какое испытывает волк,  схваченный стальными челюстями капкана.    

«Черт, а не человек!» – подумал он и поступил так, как  поступает волк: рванулся из капкана. Ведь однажды его уже выручила наглость.    

– Господин-имени-которого-не-имею-чести-знать! –  сказал он решительно, оставив всякую вежливость. – Я забираю Козетту, или  вы дадите мне тысячу экю.    

– Идем, Козетта, – спокойно сказал незнакомец.    

Левую руку он протянул Козетте, а правой подобрал палку,  лежавшую на земле.    

Тенардье принял во внимание увесистость дубинки и  уединенность местности.    

Человек углубился с девочкой в лес; озадаченный кабатчик не  тронулся с места.