1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Стемнело.  Всадники обнялись и поехали рядом, рассказывая друг другу о своих невзгодах.    

– Ты  действительно можешь удивляться, как это я, свободнорожденный, продался ланисте  в гладиаторы. Знай же, я родился и вырос в богатстве; как только я надел  претексту, я тотчас же погряз в кутежах и расточительстве. А тем временем мой  отец проиграл в кости почти все свое состояние. Мне было двадцать два года,  когда он умер; долги полностью поглотили все, что он оставил; моя мать и я  впали в крайнюю нищету. Меня нужда не испугала, я был молод, силен, храбр и  отважен, но моя бедная мать… Я собрал двенадцать или пятнадцать тысяч сестерций  – все, что осталось от нашего прежнего благосостояния, присоединил сюда то, что  выручил, продав себя ланисте, и таким образом обеспечил мою бедную родительницу  до глубокой старости… Только во имя этого я продал свою свободу, которую  теперь, через восемь лет, испытав бесчисленные страдания и опасности, теперь,  когда умерла моя мать, получил возможность обрести снова.    

Рутилий  закончил свой рассказ дрожащим голосом, несколько слезинок скатилось по щекам,  побледневшим от волнения.    

Мрак  сгущался; братья поднимались в это время по крутой дороге, по обе стороны  которой тянулся лес; широкие рвы отделяли его от дороги.    

Оба  всадника продолжали молча ехать еще с четверть часа по этой дороге, как вдруг  лошадь Лафрения Империозы, то ли испугавшись тени от дерева, отбрасываемой на  дорогу светом восходящей луны, то ли по какой-то другой неизвестной причине,  вздыбилась, сделала два-три безумных прыжка и свалилась в ров, тянувшийся вдоль  обочины по левой стороне дороги, ведшей от Бутунта в Канузий.    

Услышав  крики Лафрения, звавшего на помощь, Рутилий сразу остановил своего коня, спешился,  привязал его за повод к кустарнику и, бросившись в ров, поспешил на помощь  другу.    

Но не  успел он сообразить, что произошло, как вдруг почувствовал сильнейший удар в спину.  От этого удара Рутилий свалился, и в то время, как он пытался понять, что  происходит, получил второй удар в плечо.    

Рутилий  понял, что попал в ловушку, расставленную ловко и хитро; он выхватил из-под туники  кинжал, но в это время Лафрений молча нанес ему третий удар по голове. Рутилию  удалось приподняться, и он с криком бросился на своего убийцу, поражая его в  грудь.    

– Презренный,  мерзкий предатель!.. Ты не посмел открыто напасть на меня!    

Но тут  Рутилий понял, что у убийцы под туникой был панцирь.    

Произошла  короткая отчаянная схватка между раненым и почти умирающим Рутилием и  Лафрением, сильным и невредимым, который, казалось, растерялся, пораженный  мужеством и душевным благородством своего противника. Слышны были только стоны,  ругательства, глухие проклятия.    

Вскоре  послышался шум падающего безжизненного тела и слабый голос Рутилия, воскликнувшего:    

– О,  подлое предательство!..    

Потом  все затихло.    

Лафрений  наклонился над упавшим и прислушался, желая убедиться в том, что тот больше не  дышит. Затем он поднялся и, вскарабкавшись на дорогу, стал что-то шептать,  направляясь к лошади Рутилия.    

– Клянусь  Геркулесом, – вдруг воскликнул убийца, почувствовав, что теряет  сознание, – я вижу… Что же это со мной?..    

И он  зашатался.    

– Мне  больно, вот здесь… – простонал он слабеющим голосом и поднес правую руку к  шее, но тотчас отнял ее. Рука была в крови.    

– О,  клянусь богами!.. Он… поразил меня… как раз сюда… в единственное… незащищенное  место.    

Он  зашатался и рухнул в лужу крови, которая била ключом из сонной артерии.    

Здесь,  на этой пустынной дороге, среди ночной тишины, тщетно пытаясь приподняться и  призывая на помощь, человек, назвавшийся Лафрением Империозой, а в  действительности низкое орудие мести Эвтибиды, в жестоких муках ужасной агонии  умер в нескольких шагах от того рва, в котором лежал труп бедного Рутилия,  погибшего от руки убийцы, нанесшего ему восемь ран.    

 Глава семнадцатая    

АРТОРИКС –  СТРАНСТВУЮЩИЙ ФОКУСНИК    

     

Четырнадцатый  день перед январскими календами 682 года со времени основания Рима (19 декабря  681 года) был днем шумного веселья и празднества у потомков Квирина; веселые,  ликующие толпы людей двигались по дорогам, заполняли Форум, храмы, базилики,  главные улицы, винные лавки, таверны, харчевни и кабаки, предавались самому  безудержному, бесшабашному разгулу.    

В этот  день начинались сатурналии, которые длились три дня. То был праздник в честь  бога Сатурна, и по древнему обычаю, восходившему, по мнению одних, ко временам  Януса, царя аборигенов, то есть существовавшему задолго до основания Рима, а по  мнению других, ко временам пеласгов, спутников Геркулеса, или же, как думали  иные, ко временам царя Туллия Гостилия, учредившего эти празднества после  счастливого окончания войны с альбанцами и сабинянами,[167] во время сатурналий  рабам предоставлялось некоторое подобие свободы: смешавшись со свободными  гражданами, с сенаторами, всадниками, плебеями обоего пола и разного возраста,  они совершенно открыто сидели с ними вместе за столом и все эти три дня  веселились как умели.    

Надо,  однако, признать более достоверным, что сатурналии ведут свое начало с незапамятных  времен, но самый порядок их празднования был установлен двумя консулами – Авлом  Семпронием Атратином и Марком Минуцием Авгурионом, которые воздвигли на улице,  ведущей от Форума к Капитолию, у подошвы Капитолийского холма, храм Сатурну;  это было в 257 году от основания Рима, или в 13 году после изгнания царей.    

По всей  вероятности, именно к этой эпохе следует отнести первое регулярное празднование  сатурналий, во время которых жрецы совершали жертвоприношения с непокрытой  головой, тогда как жертвоприношения другим богам жрецы производили в жреческих  головных уборах.    

Празднества,  посвященные Сатурну как богу земледелия, вначале были сельскими и пастушескими;  свобода же, предоставлявшаяся рабам во время трехдневных оргий и зачастую переходившая  в распущенность, давалась им в память о «золотом веке» Сатурна, – о тех  счастливых временах, когда, по преданию, не существовало рабства и все люди  были свободны и равны друг другу.    

Пусть  читатель представит себе огромный город Рим, стены которого в той далекой древности  имели свыше восьми миль в окружности и двадцать три входа с воротами, город,  украшенный величественными храмами, грандиозными дворцами, изящными портиками,  пышными базиликами. Представьте себе эту столицу, число жителей которой по  последней переписи, сделанной за одиннадцать лет до восстания гладиаторов, во  время третьего консульства Луция Корнелия Цинны и первого консульства Папирия  Карбона доходило до четырехсот шестидесяти трех тысяч человек, где жило, кроме  того, не менее двух миллионов рабов; представьте себе этот город с несметным  его населением, к которому надо добавить жителей окрестных деревень, окруженных  плодородными полями, а также обитателей соседних городов, тысячами стекавшихся  на празднование сатурналий; представьте себе эти три миллиона людей, празднично  настроенных, которые сновали по улицам и как одержимые вопили: «Io, bona  Saturnalia! Io, bona Saturnalia!» («Да здравствуют веселые сатурналии!») Но,  даже представив себе все это, читатель получит очень бледное представление о  том необычайном, величественном, внушительном зрелище, которое открылось перед  глазами бродячего фокусника, попавшего в Рим 19 декабря 681 года.    

Фокусника  сопровождала собака; за спиной он нес маленькую лесенку, несколько свернутых веревок  и железные обручи разной величины, а на левом плече у него сидела маленькая  обезьянка. В таком виде он вступил в Рим через Эсквилинские ворота, выходившие  на консульскую Пренестинскую дорогу.    

Фокусник  был красивый белокурый юноша, статный, гибкий и ловкий, с худощавым бледным  лицом, которое озаряли голубые умные глаза, словом, он обладал привлекательной  и располагающей к себе наружностью. На нем была меховая пенула, наброшенная на  короткую тунику из грубой серой шерсти, а на голове войлочная шляпа.    

Этим  фокусником был Арторикс.    

Когда он  вошел в город, улицы, примыкающие к воротам, были безлюдными, пустынными и  тихими. Но даже на этой окраине Рима до него доносился какой-то смутный гул,  словно жужжал пчелиный рой в огромном улье: то был отголосок бесшабашного  веселья, царившего в центре великого города. Постепенно продвигаясь вперед,  Арторикс углубился в лабиринт извилистых улиц Эсквилина; здесь отдаленный шум  становился все явственнее и отчетливее, а как только он попал в первые переулки  Субуры, до него долетел многоголосый крик:    

– Io,  bona Saturnalia! Io, bona Saturnalia!    

Когда же  он очутился на улице Карин, перед ним оказалась толпа людей, самых разнообразных  по своему облику и положению; впереди нее шли певцы и кифаристы; они плясали,  как одержимые, распевая во все горло гимн в честь Сатурна. Пели и танцевали  также и в толпе.    

Арторикс,  знакомый с римским укладом, вскоре начал различать в этой разношерстной толпе  отдельные смешавшиеся между собою сословия: рядом с ангустиклавами всадников он  видел серые туники, матрона в белоснежной столе шла рядом с бедным рабом в  красном кафтане.    

Фокусник  отступил в сторону и прижался к стене, чтобы пропустить это беспорядочное шествие,  которое двигалось с неистовыми криками. Он всячески силился не привлекать к  себе внимания, спрятать обезьянку, лестницу и обручи, выдававшие его профессию:  у него не было ни малейшего желания показывать свое искусство этим бесноватым и  прерывать свой путь.    

Желание  его, однако, не сбылось; из толпы его заметили и сразу признали в нем фокусника.  Послышались громкие требования, чтобы шедшие впереди остановились;  приостановились и сами кричавшие, заставив таким образом остановиться и тех,  кто шел позади.    

– Io,  circulator! Io, circulator! (Да здравствует фокусник!) – кричали зеваки и  весело хлопали в ладоши.    

– Да  здравствует, да здравствует фокусник! – закричали все хором.    

– Покажи  свои фокусы! – вопил один.    

– Почти  Сатурна! – кричал другой.    

– А  ну, посмотрим, что умеет делать твоя обезьянка! – воскликнул третий.    

– Пускай  попрыгает собака!    

– Нет,  обезьянку, обезьянку!    

– Собаку!..  Собаку!    

– Шире,  шире круг!    

– Освободите  для него место!    

– Становитесь  в круг!    

– Расступитесь!  Расступитесь!    

Кругом  кричали, требовали, чтобы все расступились и освободили место для фокусника;  началась толкотня, давка, каждому хотелось пробраться вперед; Арторикса совсем  прижали к стене, так что он не мог не только начать представление, но и сделать  хотя бы шаг.    

Те, что  стояли поближе, принялись уговаривать, улещать фокусника, упрашивать его позабавить  всех своими фокусами.    

– Не  бойся, бедняжка!    

– Ты  хорошо заработаешь!    

– Набросаем  тебе полную шапку терунций!    

– Угостим  тебя самым лучшим массикским.    

– Какая  славненькая обезьянка!    

– А  пес! Какой чудесный эпирский пес!    

Одни  ласкали собаку, другие – обезьянку; кто щупал лесенку, кто трогал веревки и  железные обручи, высказывая самые невероятные догадки и предположения.  Арториксу, наконец, надоели весь этот шум и толкотня, и он сказал:    

– Хорошо,  хорошо, я дам для вас представление! Я и мои артисты постараемся достойно почтить  Сатурна, а вам доставить удовольствие. Но для этого, уважаемые квириты, дайте  мне место.    

– Правильно!    

– Он  верно говорит!    

– Правильно,  правильно!    

– Сделаем  пошире круг!    

– Отойдите  назад!    

– Отступите!    

Но все  только кричали, и никто не двигался.    

Вдруг  кто-то громко крикнул:    

– Пусть  идет вместе с нами в Каринскую курию!..    

– Да,  да, в Каринскую курию, – раздалось сначала десять, потом двадцать, потом  сто голосов.    

– В  Каринскую курию! В Каринскую курию!    

Но хотя  все выражали горячее желание направиться в курию, никто не двигался с места, пока  наконец зрители, стоявшие рядом с фокусником, работая локтями, не повернули  вспять – в ту сторону, где была курия, а вслед за ними двинулись туда и все  остальные.    

От этого  передвижения те, что находились в хвосте, теперь оказались во главе колонны, а  музыканты и певцы, которые раньше шли впереди, очутились позади всех; это  обстоятельство ничуть не помешало им петь и играть гимн в честь Сатурна, а  тысячеголосый хор подхватывал припев каждой строфы:    

– Io,  bona Saturnalia!    

Толпа все  возрастала, в нее вливались все встречавшиеся по дороге; вскоре шествие достигло  открытого места, где возвышалось здание третьей из тридцати курий, на которые  делился город, – курия Карин, и толпа растеклась во все стороны, словно  бурный поток; она доставила немалое беспокойство тем, кто пришел сюда раньше и  уже сидел за столом в наскоро сделанных триклиниях: там всецело были заняты  поглощением всевозможных яств и возлияниями, без конца шутили, неистово кричали  и хохотали над разными забавными сценками.    

Сначала  на площади возник беспорядок, слышался смутный гул проклятий, угрозы и брань;  но среди этих пререканий раздавались и примиряющие возгласы, увещания, призывы  к спокойствию, наконец распространился слух, что здесь, на площади, какой-то  фокусник собирается дать представление; все обрадовались, вновь началась давка,  зрители проталкивались в первый ряд круга, образовавшегося на середине площади.  Любопытные становились на цыпочки, взбирались на скамьи, на столы, на  ступеньки, влезали на железные решетки, защищавшие окна в нижних этажах  соседних домов. Вскоре наступила полная тишина, все замерли в напряженном  ожидании, устремив глаза на Арторикса, который уже готовился к представлению.    

Фокусник  постоял несколько минут в раздумье, разложив на земле различные предметы своего  реквизита, потом подошел к одному из зрителей и, дав ему шарик из слоновой  кости, сказал:    

– Пусти  его вкруговую.    

Затем он  дал еще один шарик подвыпившему рабу, который стоял в первом ряду круга; лицо  его раскраснелось и расплылось в улыбке, у него был вид счастливого человека,  ожидающего еще больших радостей. Фокусник сказал ему:    

– Пусти  шарик по рукам.    

Потом  молодой галл вышел на середину освобожденного для него пространства и кликнул  свою собаку; большой эпирский пес черной масти с белыми подпалинами сидел на  задних лапах, устремив на хозяина умные глаза.    

– Эндимион!    

Собака  вскочила, завиляла хвостом и. пристально посмотрела на фокусника, как будто хотела  сказать, что готова исполнить все его приказания.    

– Ступай  и сейчас же найди белый шарик!..    

Собака  тотчас побежала в ту сторону, где стоявшая в кругу публика передавала друг  другу из рук в руки белый шарик.    

– Нет,  ищи красный, – сказал Арторикс.    

Эндимион  быстро повернул в ту сторону, где стоял раб, который держал красный шарик,  успевший уже побывать в тридцати руках; собака хотела проскользнуть под ногами  зрителей и подбежать к тому, у кого в эту минуту находился красный шарик, как  вдруг Арторикс крикнул так, словно скомандовал манипулу солдат:    

– Стой!    

Собака  остановилась как вкопанная. Затем, обратившись к толпе, фокусник сказал:    

– Те,  к кому попали в эту минуту шарики, пусть оставят их у себя и не передают  дальше: моя собака подойдет и заберет их.    

В толпе  пробежал шепот не то любопытства, не то недоверия, и снова настала тишина. Тысячи  глаз внимательно следили за собакой.    

Арторикс,  скрестив на груди руки, приказал:    

– Найди  и принеси мне белый шарик.    

Эндимион  постоял с минуту, подняв кверху морду, и затем решительно направился к одному  определенному месту, быстро пролез под ногами зрителей, подошел к тому, кто  спрятал белый шарик, и, положив обе лапы ему на грудь, как будто просил своими  умными, выразительными глазами отдать ему шарик.    

Тот  достал из-под тоги спрятанный там белый шарик; судя по пурпуровой полосе, окаймлявшей  тунику, этот зритель был патриций; он протянул шарик, собака осторожно взяла  его в пасть и помчалась к хозяину.    

Раздались  шумные возгласы одобрения, а затем оглушительные крики и рукоплескания, когда  собака так же проворно нашла обладателя красного шарика.    

Тогда  Арторикс раздвинул принесенную им с собою лесенку, состоявшую из двух частей,  вверху соединенных между собой, и укрепил ее на земле. Потом он привязал конец  веревки, на которую надел три железных обруча, к верхней ступеньке одной из  половинок лестницы, взял в руку другой конец и, отойдя на некоторое расстояние,  натянул веревку на высоте четырех футов от земли. Поставив на веревку свою  обезьянку, сидевшую у него на плече, он сказал ей;    

– Психея,  покажи всем этим славным сынам Квирина свою ловкость и уменье!    

Обезьянка,  став на задние лапки, довольно ловко пошла по веревке, а в это время Арторикс  крикнул собаке, не спускавшей с него глаз:    

– А  ты, Эндимион, покажи-ка именитым гражданам города Марса, как ты умеешь  взбираться на лестницу.    

Пока  обезьянка шла по канату, собака под аплодисменты толпы с немалым трудом и напряжением  взбиралась со ступеньки на ступеньку; сначала хлопали довольно жидко, но когда  обезьянка дошла до первого железного обруча, забралась внутрь этого обруча, и,  сделав в нем несколько оборотов, снова поднялась на веревку, добралась до  второго обруча и проделала в нем сальто-мортале, раздались бурные, единодушные  рукоплескания.    

Собака  тем временем взобралась на верхушку лестницы. Тогда Арторикс, покачав головой,  жалостливо сказал:    

– Что  ж ты теперь будешь делать, бедный Эндимион? Как ты отсюда спустишься?    

Собака  смотрела на хозяина, помахивая хвостом.    

– Влезть-то  ты влез сюда, хотя и с немалым трудом, а вот как ты спустишься, не знаю! –  крикнул ему Арторикс, в то время как обезьянка кружилась в третьем и последнем  обруче.    

Собака  по-прежнему помахивала хвостом, глядя на хозяина.    

– Как  же ты выйдешь из затруднительного положения? – опять спросил Арторикс  Эндимиона.    

Собака  одним прыжком очутилась на земле и, с победоносным видом оглядев зрителей, уселась  на задние лапы.    

Толпа  встретила долгими единодушными рукоплесканиями прыжок догадливого Эндимиона,  придумавшего такой остроумный способ разрешения трудной проблемы, предложенной  ему фокусником; а в это время обезьяна, дойдя до самой верхней ступеньки  лестницы, уселась там на задние лапы, также стяжав одобрение зрителей.    

– Дай  мне твою шапку, – сказал Арториксу вышедший из толпы всадник. – Я  устрою сбор, если не для тебя, то хотя бы для твоих чудесных животных.    

Арторикс  снял шапку и передал ее всаднику; тот первым бросил в нее сестерций и отправился  по кругу собирать деньги; в шапку фокусника полетели ассы, семиссы и терунции.    

Тем  временем фокусник вытащил из-под туники два маленьких игральных кубика из слоновой  кости, кружку и сказал, обращаясь к своим артистам:    

– А  теперь, Психея и Эндимион, сыграйте партию в кости. Покажите благородным и  щедрым зрителям, кому из вас везет и кто умеет жульничать.    

Под  громкий смех столпившихся вокруг зевак собака и обезьяна, усевшись друг против  друга, начали играть. Эндимион бросил кости первым, ударил лапой по кружке,  поставленной перед ним хозяином, и перевернул ее так, что кости рассыпались и  покатились очень далеко, к ногам некоторых зрителей: все заинтересовались  необыкновенной партией и, наклонясь, старались рассмотреть число очков,  полученных Эндимионом. Многие, хлопая в ладоши, кричали:    

– «Венера»!..  «Венера»!.. Молодец Эндимион!    

Собака  весело помахивала хвостом, как будто понимала, что сделала удачный бросок.    

Арторикс  собрал кости, снова положил их в кружку и подал обезьянке.    

Психея  взяла кружку в свои лапки и, с бесконечными ужимками и гримасами, вызвавшими  общий восторг и веселье, встряхнула кружку и бросила кости на землю.    

– «Венера»!..  «Венера»!.. И у нее «Венера»! – кричали в толпе. – Да здравствует  Психея! Молодчина Психея!    

Обезьянка  вскочила на задние лапки и принялась посылать публике в знак благодарности  воздушные поцелуи, под бурные аплодисменты и хохот толпы.    

Римский  всадник, который делал сбор в пользу фокусника, подошел к нему и подал ему  шапку, наполненную мелкими монетами; Арторикс поблагодарил за благосклонное  внимание и пересыпал деньги в кожаный мешочек, висевший у него на поясе.    

Галл уже  собирался было заставить своих игроков еще раз бросить кости, как вдруг внимание  толпы отвлекли громкие крики, раздававшиеся со стороны длинной улицы, которая  начиналась от Капенской улицы, у Большого цирка, затем огибала Палатин и,  пересекая две курии – Салиев и Цереры, – выходила на площадь, где стояла  курия Карин и где Арторикс, окруженный зрителями, давал представление.    

Внимание  толпы, любовавшейся фокусами собаки и обезьяны, было отвлечено громкими криками  и шумом: на площади показались мимы и шуты, причудливо загримированные или же в  необыкновенных, гротескных масках; они прыгали и плясали под аккомпанемент  флейт и кифар, а за ними валила огромная толпа; все двигались в направлении  Каринской курии.    

Зеваки,  окружавшие Арторикса, бросились навстречу новому развлечению; музыканты, которых  Арторикс встретил на улице Карин, налегли на свои инструменты, и вновь раздался  оглушительный хор голосов, славивших Сатурна. Галл ненадолго остался один. Он  сложил лесенку, собрал все свои принадлежности для фокусов, посадил обезьянку  на плечо и вошел в трактир, неподалеку от здания курии, чтобы отделаться от  назойливой толпы зрителей; он заказал в трактире чашу цекубского и залпом выпил  ее. Как он рассчитывал, так и вышло: вскоре площадь снова оказалась заполненной  двумя толпами, слившимися в одну, и мимы, взобравшись на ступеньки курии,  начали представление – забавную, смешную и непристойную пантомиму, фарс самого  низкого пошиба, вызывавший взрывы бесстыдного хохота и одобрительные крики  толпы, наводнившей площадь.    

Арторикс  воспользовался благоприятной минутой и, пробираясь вдоль стен, попытался  украдкой выбраться с площади. Это удалось ему с трудом, – лишь через  четверть часа он наконец попал на улицу, ведущую к Большому цирку.    

Пока он  идет по этой улице, переполненной празднично настроенной и шумно ликующей  толпой, расскажем кратко нашим читателям, как и почему Арторикс, переодетый  фокусником, попал в Рим.    

На  следующий день после убийства бедного Рутилия отряд гладиаторской конницы отправился  за фуражом почти под самый Барий. Там они узнали о таинственном преступлении,  совершенном накануне на дороге к Гнатии: недалеко один от другого были найдены  два трупа никому не известных людей. По виду один из убитых был зажиточный  крестьянин из этой местности, а другой вольноотпущенник, слуга богатой  патрицианской семьи.    

Начальник  отряда воспользовался происшествием, чтобы навестить свою возлюбленную, хорошенькую  крестьянку из Канузия, с которой он познакомился месяца два назад, когда войско  повстанцев стояло лагерем близ Венусии. Теперь он повел туда свой отряд якобы с  намерением расследовать преступление, совершенное на консульской дороге: его  могли приписать гладиаторам, хозяевам этих краев, меж тем как они соблюдали  строжайшую дисциплину и полное уважение к чужой собственности и к местным  жителям. В действительности же начальник конного отряда просто хотел повидать  свою милую.    

К  великому своему удивлению, конники опознали в одном из убитых начальника  легиона их войска, храброго Рутилия, переодетого (они не могли понять зачем)  апулийским крестьянином.    

Вот  каким образом Спартак получил эту печальную весть. Хотя у него и возникло  подозрение, что какой-то предатель, решивший противодействовать осуществлению  его замыслов и разрушать его планы, скрывается, может быть, в самом лагере  гладиаторов, он все же не мог установить, погиб ли Рутилий оттого, что попал в  расставленную ловушку, или же это убийство – непредвиденный случай, быть может,  результат ссоры, возникшей по дороге между Рутилием и его противником.    

Как бы  то ни было после торжественных похорон Рутилия пришлось подумать об отправке  другого человека в Рим к Катилине. И так как советом начальников уже было  принято решение послать гонца к Катилине, то Спартак полагал, что теперь  незачем ни с кем советоваться о выборе кандидата для такого сложного и важного  поручения, и остановил свой выбор на верном и дорогом своем друге Арториксе, о  чем никто в лагере не должен был знать.    

Во  избежание всяческих препятствий и опасностей, которые могли ему грозить,  Арторикс решил отправиться в Рим под видом фокусника, научившись мастерству  затейника у профессионалов. В бытность свою в школе гладиаторов он любил на  досуге заниматься фокусами – они с юношеских лет составляли его любимое  развлечение.    

Теперь  он велел привести в лагерь фокусника из окрестностей и, соблюдая строжайшую  тайну, обучался в своей палатке приемам его искусства; плоды своих трудов он  показал в Риме на площади у Каринской курии; у этого же фокусника он купил  собаку и обезьяну и с августа до ноября беспрестанно упражнялся в фокусах,  стараясь приобрести необходимую ловкость. Затем он тайком ушел из лагеря  гладиаторов, на третий день пути снял свои доспехи, переоделся в одежду  фокусника и малыми переходами, останавливаясь почти в каждом городе и в каждой  деревне, Добрался до Рима, где ему предстояло выполнить поручение. Читатели  видели, как ему пришлось неожиданно показать перед добрыми квиритами свое  искусство. Теперь же последуем за отважным юношей. Пройдя по той улице, что  огибала Палатин и вела к Большому цирку, он довольно скоро достиг курии Салиев,  где за столами сидело великое множество людей разных сословий и положения;  оттуда неслись веселые восклицания, шум и гам.    

Любимой  пищей во время сатурналий была свинина, из которой приготовлялись различные  кушанья.    

– Итак,  да здравствует Сатурн! – кричал раб-каппадокиец огромного роста, сидевший  за столом, около которого остановился Арторикс. – Да здравствует Сатурн и  великолепные сосиски, приготовленные знаменитым трактирщиком Курионом! Никто не  может с ним соперничать в приготовлении кушаний из свинины.    

– Да  избавят меня боги от тщеславия! – отвечал Курион, толстый, пухлый и  кругленький человечек, принесший большое блюдо горячей колбасы, предназначенное  для сидевших за соседним столом. – Но могу сказать без хвастовства, что  таких колбас, вымени и потрохов, как в моем заведении, вы нигде не отведаете.  Даже у самого Лукулла и Марка Красса так не едят, клянусь черными косами Юноны,  покровительницы моего дома.    

– Io,  bona Saturnalia! – заорал какой-то захмелевший раб. Как будто выполняя  обязанности предводителя пира, он встал и поднял чашу, наполненную вином.    

– Io,  io, bona Saturnalia! – закричали все сотрапезники раба, тоже поднявшись с  мест, и все залпом выпили вино.    

– Да  окажут нам свое благоволение великие боги! – воскликнул каппадокиец, когда  шум утих; он один продолжал стоять, когда все остальные снова сели на свои  места.    

– Пусть  вернется золотой век Сатурна и исчезнет всякий след рабства на земле!    

– Но  тогда тебе уж не придется есть сосисок Куриона и пить это превосходное  цекубское.    

– Ну  и что же! – воскликнул с негодованием раб. – Разве цекубское и  фалернское так уж необходимы для жизни? Разве ключевая вода в моих родных горах  не утоляет жажду свободного человека?    

– Отличная  вода… для омовений и купанья, – ответил с насмешкой другой раб. – Мне  милее цекубское.    

– И  розги тюремщика! – добавил каппадокиец. – Эх, Гинезий, эх ты,  афинский выродок! Как тебя унизило долголетнее рабство!    

Остановившись,  чтобы выпить чашу тускуланского, Арторикс прислушивался к разговору каппадокийца  и грека.    

– Ого! –  воскликнул какой-то гражданин, обращаясь к каппадокийцу. – Ты, милейший  Эдиок, под защитой сатурналий, кажется, ведешь пропаганду среди рабов в пользу  Спартака!    

– К  Эребу проклятого гладиатора! – крикнул с возмущением какой-то патриций,  услышав страшное имя.    

– Пусть  Минос в аду даст ему в неразлучные спутники всех эриний! – воскликнул тут  же один из граждан.    

– Будь  он проклят! – закричали остальные шесть или семь сотрапезников  каппадокийца.    

– О  доблестные, о храбрые! – произнес каппадокиец со спокойной иронией. –  Стоит ли вам метать дротики в низкого, презренного гладиатора, когда он  находится так далеко от вас?    

– Клянусь  богами, покровителями Рима, ты, подлый раб, осмеливаешься оскорблять нас,  римских граждан! Выступаешь защитником гнусного варвара!    

– Потише  вы там! – сказал Эдиок. – Никого я не оскорбляю, и меньше всего вас,  уважаемые патриции и граждане, тем более, что один из вас – мой господин. За  Спартаком я не пойду, как не пошел до сих пор, потому что не верю в успех его  дела, потому что против него – счастливая судьба Рима, любимого богами; но хоть  я и не последовал за ним, я все же не считаю себя обязанным ненавидеть его и  проклинать по вашему примеру: Спартак надеется завоевать свободу для себя и для  своих собратьев, он взялся за оружие и отважно сражается против римских  легионов. Я имею право говорить, что хочу, ведь священными обычаями сатурналий  в эти три дня предоставлена полная свобода действий и слов.    

В ответ  на речи каппадокийца послышался громкий ропот неодобрения, а его господин сердито  воскликнул:    

– О,  во имя белых повязок богини целомудрия, что мне привелось услышать!.. Ты меньше  обидел бы меня, безумный раб, если бы обругал меня, мою жену, оскорбил честь  моего дома!.. Проси, моли своих богов, чтобы я не вспомнил твоих нелепых речей,  когда пройдут дни сатурналий!    

– Защищает  гладиатора! Каково!    

– Превозносит  его подлые деяния!    

– Восхваляет  подлого разбойника!    

– Клянусь  Кастором и Поллуксом!    

– Клянусь  Геркулесом!.. Это просто наглость!    

– И  как раз сегодня, именно сегодня, когда мы, как никогда, испытываем гибельные  последствия его восстания! – воскликнул хозяин Эдиока. – Как раз  теперь, когда по милости этого Спартака в Риме не осталось даже сотни, даже  десятка гладиаторов. Некого нынче зарезать в цирке в честь бога Сатурна!    

– Неужели? –  печально и с удивлением воскликнули семь или восемь его сотрапезников.    

– Клянусь  Венерой Эрициной, покровительницей дома Фабиев, моей повелительницей, в этом  году сатурналии будут праздноваться без гладиаторских боев.    

– Вот  беда! – насмешливо воскликнул про себя Арторикс, прихлебывая маленькими  глотками тускуланское.    

– А  между тем, согласно древнему обычаю, всегда свято соблюдавшемуся, – сказал  патриций, – Сатурну надо приносить человеческие жертвы: ведь Сатурн  первоначально был божеством преисподней, а не тверди небесной, и его можно было  умилостивить только человеческой кровью.    

– Да  испепелит Сатурн этого мерзкого гладиатора! Спартак – вот кто единственный виновник  такого несчастья! – воскликнула свободнорожденная гражданка, сидевшая  рядом с патрицием; лицо ее раскраснелось от возлияний цекубского.    

– Нет,  клянусь всеми богами, мы не допустим такого позора! – воскликнул патриций,  вскочив с места. – Мы чтим бога Сатурна, и раз ему полагаются человеческие  жертвы, он их получит. Я первый подам пример и отведу к жрецам одного раба для  заклания на алтаре бога; найдутся и еще набожные люди, Рим недаром славится  своим благочестием; они последуют моему примеру, и Сатурн так же, как и в  прежние годы, получит человеческие жертвы.    

– Да,  но кто порадует нас любимым нашим зрелищем – боями гладиаторов?    

– Кто,  кто нас порадует? – воскликнула римлянка с глубоким сожалением и, подавив  вздох, поспешила утешиться десятой чашей цекубского.    

– Кто,  кто нам предоставит любимое зрелище? – скорбно воскликнули все восемь  сотрапезников.    

На  мгновение наступило молчание. Арторикс закрыл лицо руками, ему было стыдно при  мысли, что и он также принадлежит к человеческой породе.    

– Об  этом позаботятся наши доблестные воины Луций Геллий Публикола и Гней Корнелий  Лентул Клодиан, избранные консулами на будущий год. Весною они выступят против  гладиатора, – сказал патриций, и глаза его сверкнули жестокой  радостью. – У них будет две армии, почти тридцать тысяч солдат у каждого…  Тогда посмотрим, клянусь Геркулесом Победителем, посмотрим, удастся ли этому  варвару, похитителю скота, оказать сопротивление четырем консульским легионам,  их вспомогательным частям и союзникам!    

– Можно  подумать, – с усмешкой произнес вполголоса каппадокиец, – что  легионы, разбитые им под Фунди, не были консульскими легионами.    

– О-о!  Между преторским войском и двумя консульскими армиями большая разница. Тебе,  варвару, этого не понять! Клянусь чудесным мечом бога Марса, гладиаторов быстро  разгромят, и пленные попадут к нам в тюрьмы, а оттуда тысячами будут отправлены  в цирки на уничтожение.    

– Без  пощады!..    

– Никакой  жалости к этим разбойникам!..    

– Вот  тогда уж мы вознаградим себя! А то что ж это такое! Нет и нет гладиаторских  боев! Изволь-ка терпеть!..    

– Да,  уж клянусь Геркулесом Мусагетом, мы вознаградим себя!    

– Устроим  невиданные гладиаторские бои, – такие, чтоб шли целый год.    

– Я  хочу насладиться муками агонии, предсмертным хрипом этих тридцати тысяч разбойников!..    

– То-то  будет праздник! То-то будет ликованье!..    

– Потешимся!  Повеселимся!    

– Еще  посмотрим, – пробормотал сквозь зубы Арторикс, побледнев и весь дрожа от  гнева.    

И в то  время как эти звери в человеческом образе упивались в мечтах будущими кровавыми  побоищами, фокусник заплатил за выпитое вино и ушел, захватив четвероногих  артистов и принадлежности своего ремесла. Он направился в сторону Палатина и  свернул на верхнюю Священную улицу, по которой с неистовыми криками медленно  двигалась толпа, сквозь которую он с трудом пробился, усердно работая локтями.    

Толпа  эта, пройдя верхнюю Священную улицу, наводнила затем все улицы вокруг Палатинского  холма, по которым фокусник должен был пройти, чтобы добраться до верхушки  северного склона холма, где стоял дом Катилины.    

Арториксу  до отвращения надоели толчея и давка, он чуть не оглох от этого неистового шума  и гама. Наконец он дошел до портика, украшавшего дом патриция. В портике  оказалось великое множество клиентов, отпущенников и рабов фамилии Сергия;  рассевшись, как попало, они пировали, предаваясь обжорству и пьянству. Весь дом  высокомерного и неукротимого сенатора был полон гостей, судя по доносившимся  оттуда крикам и песням.    

Появление  фокусника было встречено бешеными рукоплесканиями, и вскоре ему пришлось повторить  перед этой ордой пьяниц свои фокусы, которыми он три часа назад развлекал случайную  публику на улице Карин.    

Как и  тот раз, Эндимион и Психея отлично исполнили свои номера и вызвали нескончаемые  рукоплескания, неистовый смех и восхищение фокусником.    

Пока  один из гостей Катилины собирал вознаграждение фокуснику, Арторикс, потешая публику,  не переставал наблюдать за всем, что происходило вокруг него. Заметив в портике  управителя домом, которого он узнал по одежде и по властному тону его  приказании рабам, приставленным к кухне, он подошел и попросил доложить о себе,  сказав, что принес Катилине важные сведения.    

Домоправитель  смерил его взглядом с ног до головы; затем небрежно и почти презрительно  ответил:    

– Господина  нет дома.    

И  повернулся спиной к фокуснику, собираясь уйти.    

– А  что, если я пришел к нему с Тускуланских холмов и у меня есть к нему поручение  от Аврелии Орестиллы? – тихо сказал Арторикс.    

Домоправитель  остановился, повернулся к нему и вполголоса сказал:    

– Ах…  ты пришел?.. – И с лукавой улыбкой добавил: – Понимаю… Ремесло фокусника  не мешает быть крылатым вестником богов… А-а-а… понимаю.    

– Ты  необычайно проницателен! – с тонкой иронией ответил Арторикс.    

И тут же  добродушно добавил:    

– Что  поделаешь! Делаю, что могу.    

– Да  что ж, я ничего не имею против, – сказал домоправитель и через минуту  добавил: – Если хочешь повидать Катилину, спустись к Форуму… Там ты наверняка  найдешь его.    

И он  удалился.    

Как  только Арториксу удалось избавиться от своих новых поклонников, осыпавших его похвалами,  он спустился с Палатина и с той поспешностью, которую только дозволяли  переполненные народом улицы, направился к Форуму, где давка и шум были,  разумеется, еще больше, чем в любой другой части города.    

Здесь  медленно двигался в двух противоположных направлениях трехтысячный поток людей  обоего пола, всех возрастов и состояний: одни шли к храму Сатурна, другие  возвращались от него.    

Все  портики вокруг Форума – портики храмов Согласия, Кастора и Поллукса, Весты,  Грекостаза, Курии Гостилия и базилик Порции, Семпронии, Фульвии и Эмилии – были  переполнены патрициями, всадниками, плебеями и в особенности самыми красивыми  женщинами всех сословий. Отсюда, где зрителей меньше толкали и жали, они  любовались внушительной картиной, которую представлял собою обширнейший Форум,  переполненный ликующей праздничной толпой.    

Почитатели  Сатурна, желавшие поклониться богу, в честь которого установлен был этот  праздник, сталкивались с богомольцами, выходившими из храма; впереди как той,  так и другой толпы шли мимы, флейтисты, музыканты, кифаристы; все пели гимны в  честь великого отца Сатурна и исступленно выкрикивали его имя.    

Неописуемый,  оглушительный шум еще больше усиливали разноголосые выкрики бесчисленных  скоморохов, продавцов игрушек, всякой снеди и разносчиков мелочных товаров.    

Попав в  людской поток, Арторикс поневоле должен был отдаться его течению и, увлекаемый  его медлительной, но непрестанной волной, дошел до храма божества, чествуемого  в тот день.    

Толпа  продвигалась на несколько шагов, останавливалась на минуту, снова двигалась дальше,  и, шагая в тесных ее рядах, Арторикс бросал взгляд то направо, то налево,  надеясь увидеть Катилину.    

Собака  бежала рядом с хозяином, и время от времени Арторикс слышал ее жалобные повизгивания, –  хотя бедное животное ловко и осторожно пробиралось под ногами людей, в этой  страшной давке ей неизбежно наступали то на одну, то на другую лапу.    

На  несколько шагов впереди Арторикса шел какой-то старик и двое молодых людей. На  старике была богатая, даже роскошная одежда, но Арторикс сразу распознал в нем  мима; человеку этому, несомненно, Уже перевалило за пятьдесят: густой слой  белил и румян не мог скрыть глубоких морщин на его безбородом, женоподобном  истасканном лице, отражавшем самые низменные страсти. Двое юношей, шедшие рядом  с мимом, были патриции, о чем свидетельствовала пурпурная кайма на их белых  туниках. Один из них, лет двадцати двух – двадцати трех, был выше среднего  роста, хорошо сложен; густые черные кудри подчеркивали бледность его лица,  полного тихой грусти; выразительные черные глаза искрились умом. Второй юноша,  лет семнадцати, невысокий и хилый с виду, привлекал внимание своим прекрасным  лицом; в четких, правильных его чертах запечатлелась чистота души, глубокие  чувства, твердая воля и решительный характер. Старик этот был Метробий, а юноши  – Тит Лукреций Кар и Гай Кассий Лонгин.    

– Клянусь  славой моего бессмертного друга Луция Корнелия Суллы! – говорил комедиант,  обращаясь к своим спутникам и, видимо, продолжая начатый разговор. –  Клянусь, я никогда не видел женщины красивее Клодии!    

– Старый  сластолюбец, может быть, ты и встречал в своей развратной жизни таких красавиц,  но уже другой такой распутницы, конечно, не знавал, верно, старый плут?    

– Поэт,  поэт, не дразни меня, – сказал комедиант, польщенный словами  Лукреция. – Клянусь Геркулесом Мусагетом, мы и о тебе кое-что знаем.    

– О,  клянусь Мнемосиной, я без ума от Клодии! – воскликнул Кассий, устремив  взгляд на портик храма Весты, около которого в эту минуту собралась толпа; там  была и Клодия, и Кассий не сводил горящих глаз с красавицы, стоявшей рядом со  своим братом, на вид еще мальчиком. – Как она хороша?.. Божественно  прекрасна!    

– Победа  над Клодией – дело нетрудное, Кассий, – сказал, улыбаясь, Лукреций, –  если ты действительно решил добиться ее поцелуев.    

– О,  она не заставит себя долго просить, уверяю тебя, – прибавил Метробий.    

– Ты  заметил, как она похожа на своего брата?    

– Они  словно две миндалины в одной скорлупе… Если бы Клодия надела мужское платье, их  невозможно было бы отличить друг от друга.    

В эту  минуту толпа, как это случалось через каждые десять шагов, остановилась, и  Арторикс мог рассмотреть вблизи женщину, на которую Кассий бросал влюбленные  взоры. Она стояла у колонны портика, высокая, стройная, молодая, – ей было  не больше двадцати лет; короткая белая туника из тончайшей шерсти, окаймленная  пурпурной полосой и туго перехваченная в талии, обрисовывала ее гибкий стан и  сладострастные изгибы роскошных форм. Как ни была ослепительна белизна ее рук и  плеч, лицо ее казалось еще белее, и только нежный румянец, игравший на щеках,  говорил, что это лицо, эта шея, эти плечи и эта грудь принадлежат живой  женщине, а не статуе из прозрачного паросского мрамора, изваянной резцом  бессмертного Фидия.[168]  Лицо ее обрамляли густые и мягкие рыжие кудри и оживляли голубые сияющие глаза  со смелым и даже дерзким выражением. Рядом с этой красавицей, уже отвергнутой  первым мужем, стоял поразительно похожий на нее Клодий; ему едва исполнилось  четырнадцать лет, и по детскому открытому его лицу никто не мог бы угадать в  нем будущего мятежного народного трибуна, жестокосердного человека, которому  суждено было в недалеком будущем навлечь на Рим бедствие раздоров, распрей и  убийств.    

– Венера  или Диана, какими их представляет себе легковерный народ, не могли бы быть  прекраснее ее! – воскликнул Кассий после минуты безмолвного восторга.    

– Венера,  конечно Венера, – сказал, улыбаясь, Тит Лукреций Кар, – Диану уж  оставь в покое; она слишком чиста для того, чтобы можно было сравнивать с ней  эту продажную женщину, эту квадрантарию.[169]    

– Кто  это дал такое постыдное прозвище Клодии?.. Кто смеет так поносить ее? –  воскликнул взбешенный Кассий.    

– Завистницы-матроны,  не менее развратные, чем она, но менее бесстыдные и менее красивые. Они не  выносят ее и потому превратили ее в мишень для своих острот и неутолимой ненависти.    

– Вот  она, смотрите! – воскликнул Метробий. – Вон та, что первая наградила  Клодию этой кличкой.    

И он  указал на высокую женщину, патрицианку, судя по одежде. Она была хорошо  сложена, но лицо ее носило печать строгости и даже суровости. Стояла она  неподалеку от колонны, где были Клодия и ее брат. Рядом с ней стоял человек лет  тридцати с лишним, высокого роста, величественного вида и осанки, у него был  очень широкий лоб, густые косматые брови, близорукие глаза с каким-то потухшим  взглядом и орлиный нос. Лицо было незаурядное и поражало своим сосредоточенным  выражением.    

– Кто  это? Теренция? Жена Цицерона?..    

– Да,  именно она… Вон она стоит рядом с почтенным своим мужем!    

– О,  ей-то вполне пристало бичевать пороки и разврат! – заметил, иронически  улыбаясь, Лукреций. – Недаром ее сестра, весталка Фабия, прославилась  своей кощунственной связью с Катилиной! Клянусь Геркулесом, если цензору  придется разбираться в безнравственном поведении Клодии, у него будет больше  оснований заняться еще более безнравственной жизнью Фабии.    

– Эх! –  с недоверчивым видом покачал головою Метробий. – Мы уже дошли теперь до  такого позора, что если бы строгий и неподкупный Катон, самый суровый и  непреклонный из всех цензоров, которые были до сих пор в Риме, жил в наше  время, он не знал бы, с чего начать исправление распущенных нравов. Клянусь  Кастором и Поллуксом, если бы ему пришлось изгнать из Рима всех женщин, не  имеющих права тут находиться, Рим превратился бы в город, населенный только  мужчинами, как в блаженные времена Ромула, и для сохранения рода Квирина пришлось  бы снова прибегнуть к похищению сабинянок. Впрочем, стоят ли нынешние сабинянки  того, чтобы их похищали?    

– Браво,  браво, вот это я понимаю, клянусь божественным Эпикуром! – воскликнул Лукреций. –  Метробий произносит филиппику против распущенности нравов! При первых же  выборах я подам за тебя голос и буду вести пропаганду, чтобы тебя избрали  цензором!    

В этот  момент толпа снова двинулась, и Кассий со своими друзьями оказался почти у  самых ступенек лестницы портика «храма Весты, недалеко от Клодии. Кассий  приветствовал ее, приложив правую руку к губам, затем воскликнул:    

– Привет  тебе, о Клодия, прекраснейшая из всех прекрасных женщин Рима!    

Клодия  взглянула на него и ответила на поклон легким наклонением головы и нежной улыбкой,  бросив юноше долгий огненный взгляд.    

– Взгляд  этот обещает многое, – улыбаясь, сказал Лукреций Кассию.    

– Твой  пыл вполне оправдан, славный Кассий, – сказал Метробий. – Право, я  никогда еще не видел женщины красивее, за исключением одной; она была так же  прекрасна, как Клодия, – греческая куртизанка Эвтибида!    

Лукреций  вздрогнул при этом имени и, помолчав, спросил с легким вздохом:    

– Красавица  Эвтибида! Где-то она теперь?..    

– Ты  не поверил бы собственным глазам, ведь она в лагере гладиаторов!    

– Напротив,  я нахожу это вполне естественным, – ответил Лукреций. – Там для нее  самое подходящее место!    

– Но  знай, что Эвтибида находится в лагере этих разбойников только для того, чтобы добиться  любви одного из них: она безумно влюблена в Спартака…    

– Браво!  Клянусь Геркулесом!.. Теперь наконец у нее любовник, достойный ее!    

– Ошибаешься,  клянусь Юпитером Статором!.. Спартак с презрением отверг ее.    

Все трое  на мгновение умолкли.    

– А  вот ты и не знаешь, – продолжал через минуту Метробий, обращаясь к  Лукрецию, – что красавица Эвтибида не раз приглашала меня, звала приехать  в лагерь гладиаторов.    

– А  что тебе там делать? – удивленно спросил Лукреций.    

– Пьянствовать,  что ли? – добавил Кассий. – Но этим ты вполне успешно занимаешься и в  Риме…    

– Вы  все смеетесь, шутите… а я бы не прочь туда отправиться…    

– Куда?    

– Да  в лагерь Спартака. Поехал бы туда переодетый и под вымышленным именем вошел бы  к нему в доверие и приобрел его расположение, а тем временем разузнал бы все  его планы и намерения, разведал бы, что он там подготовляет, и обо всем тайком  сообщил бы консулам.    

Оба  патриция громко расхохотались. Метробий обиделся и сердито сказал:    

– Ах,  вы смеетесь? А разве не я предупредил консула Луция Лициния Лукулла два года  назад о подготовлявшемся восстании гладиаторов? Разве не я открыл их заговор в  роще богини Фурины?    

«А-а,  запомним!» – подумал Арторикс. Лицо его вспыхнуло, и он мрачно взглянул на Метробия,  шедшего неподалеку от него.    

В этот  момент толпа подошла к подножию Капитолия и очутилась перед храмом Сатурна; это  было величественное и прочное сооружение, где, кроме жертвенника Сатурну,  хранились также утвержденные законы и государственная казна; тут теснилось  великое множество народа и движение замедлялось еще больше.    

– Клянусь  богами, покровителями Рима, – воскликнул Кассий, – здесь можно  задохнуться!    

– Да,  это вполне возможно, – сказал Лукреций.    

– Так  оно и будет, клянусь венком из плюща Вакха Дионисия! – воскликнул  Метробий.    

– Не  понимаю, к чему нам было забираться в эту сутолоку! – сказал Лукреций.    

Толпа  все больше нажимала, толкотня и давка были невыносимы; наконец через четверть  часа, двигаясь черепашьим шагом, почти задохнувшись, Метробий, Лукреций и  Кассий, а также и Арторикс попали в храм, где увидели бронзовую статую бога  Сатурна с небольшим серпом в руке, как будто собравшегося на жатву. Статуя была  окружена земледельческими орудиями и аллегорическими изображениями сельских работ  и сцен из пастушеской жизни. Статуя Сатурна была полая и наполнялась оливковым  маслом в знак изобилия.    

– Смотри,  смотри, вот божественный Цезарь, верховный жрец, – сказал Метробий. –  Он только что совершил жертвоприношение в честь Сатурна и теперь, сняв  жреческое облачение, выходит из храма.    

– Как  на него смотрит Семпрония, прекрасная и умная Семпрония!..    

– Ты  бы лучше сказал – необузданная Семпрония.    

– Черноокая  красавица! Клянусь двенадцатью богами Согласия, совершенный тип римской зрелой  красоты!..    

– Погляди,  словно молния, сверкает пламя страсти в ее черных глазах! Какие улыбки шлет она  красавцу Юлию!    

– А  сколько еще матрон и девушек нежно поглядывают на Цезаря!    

– Посмотри  на рыжую Фавсту.    

– Дочь  моего бессмертного друга Луция Корнелия Суллы Счастливого, диктатора.    

– Что  ты был другом, да еще бесстыдным другом этого чудовища, нам уже давно известно,  и тебе незачем повторять это на каждом шагу.    

– Что  это опять за шум?    

– Что  за крики?    

Все  повернули головы ко входу в храм, откуда опять неслись громкие восхваления  Сатурну.    

Вскоре  толпу, заполнявшую храм, оттеснила к колоннаде и к стенам новая толпа,  явившаяся на поклонение Сатурну, и в ней человек пятьдесят мрачных и исхудалых  богомольцев, словно в триумфальном шествии, несли городского претора; у каждого  в руке была железная цепь.    

– Ах  да, понимаю! Это преступники, сидевшие в Мамертинской тюрьме в ожидании приговора:  согласно обычаю, они помилованы, – сказал Лукреций.    

– И,  как установлено обычаем, они принесли сюда свои кандалы, чтобы повесить их на алтарь  божественного Сатурна, – добавил Метробий.    

– Смотри,  смотри, вон там страшный Катилина, гроза всего Рима! – воскликнул Кассий,  указывая в сторону жертвенника бога, возле которого стоял гордый и распутный  патриций, погрузившись в созерцание коллегии весталок, и пожирал взглядом одну  из молодых жриц. – Отрицать бесполезно – этот человек жесток даже в любви.  Видите, с какой звериной алчностью он глядит на сестру Теренции.    

В то  время как Лукреций и Метробий судачили с молодым Лонгином Кассием о кощунственной  любви Катилины, Арторикс увидел патриция, и глаза его радостно засияли. Он  начал осторожно проталкиваться через толпу, стараясь добраться до Катилины.    

Но одно  дело желать, другое – исполнить желание; только через полчаса, да и то лишь следуя  движению толпы, направлявшейся к выходу из храма, молодой галл мог приблизиться  к Луцию Сергию, по-прежнему погруженному в созерцание весталки. Арторикс тихо  сказал ему на ухо:    

– Свет  и свобода.    

Катилина  вздрогнул, стремительно повернулся и, нахмурив брови, сурово, почти с угрозой  спросил фокусника, пристально вглядываясь в него своими серыми глазами:    

– Что  это значит?    

– Я  от Спартака, – тихо ответил Арторикс. – Прибыл в таком вот виде из  Апулии. Мне надо переговорить с тобою о важных делах, славный Катилина.    

Патриций  еще с минуту смотрел на фокусника, потом сказал:    

– Хорошо…  Иди рядом, пока нам не удастся выбраться из храма… Потом следуй за мной издали,  пока мы не дойдем до уединенного места.    

С  презрением, отличающим сильных и дерзких самоуправцев, – а у Катилины оно  доходило до грубости и полного пренебрежения к людям, – он принялся  расталкивать толпу своими мощными руками и зычным голосом приказывал окружающим  посторониться. Действуя таким способом, Катилина скорее других достиг выхода из  храма; за ним неотступно, точно пришитый, шел Арторикс.    

Продвигаясь  таким же точно образом, они прошли через портик и очутились на улице, а через  полчаса, выбравшись из толпы, направились к Скотному рынку, где толпились  продавцы и покупатели волов; на этой огромной площади, отведенной для торговли  скотом, народу оказалось не так много, и путникам не стоило большого труда  добраться до круглого храма Геркулеса Триумфального; Арторикс следовал за Катилиной  на некотором расстоянии.    

Миновав  храм Геркулеса, Катилина подошел к небольшому храму Целомудрия патрицианок; там  он остановился, поджидая фокусника, и Арторикс подошел к нему.    

Как это  и было поручено Арториксу, он изложил Катилине предложение Спартака; красочно,  правдиво, убедительно описал он мощь гладиаторских легионов; доказал, что  отвага этих шестидесяти тысяч рабов, уже испытанных во многих боях,  удесятерилась бы, встань во главе их Луций Сергий Катилина, и за короткое время  число их удвоилось бы; на основании всего этого, нисколько не преувеличивая,  можно было с полной достоверностью рассчитывать на ряд побед и через год  подойти с непобедимым войском к воротам Рима.    

При этих  словах глаза Катилины налились кровью; на выразительном свирепом лице заходили желваки  мускулов, время от времени он угрожающе сжимал мощные кулаки, из груди его  вырывались вздохи удовлетворения, весьма похожие на звериный рык.    

Когда  Арторикс закончил свою речь, отрывисто и взволнованно заговорил Катилина:    

– Ты  искушаешь меня… о юноша… я, право, не знаю… Не хочу скрывать от тебя, что мне,  патрицию и римлянину… противно даже подумать, что я могу стать во главе войска  рабов… храбрых, отважных, пусть так… но все же мятежных рабов. Однако мысль о  том, что в моем распоряжении будет такая мощная армия и я смогу ее вести к  победе… Ведь я рожден для великих деяний и никогда не имел возможности получить  управление какой-либо провинцией, где мог бы мне представиться случай совершить  высокие дела; чувствую, что эта мысль…    

– Такая  мысль пусть не опьянит тебя, не одурманит твоего разума настолько, чтобы ты мог  забыть, что ты римлянин и рожден патрицием; что олигархия, господствующая над  нами, должна быть уничтожена руками свободнорожденных и римским оружием, а не с  преступной помощью варваров-рабов.    

Слова  эти произнес человек лет тридцати, высокого роста, с благородной осанкой и  надменным лицом. Он шел следом за Катилиной и в эту минуту выступил из-за угла  храма Целомудрия, около которого вели беседу Луций Сергий и Арторикс.    

– Лентул  Сура! – удивленно воскликнул Катилина. – Ты здесь?..    

– Я  пошел за тобою, потому что мне показался подозрительным человек, как будто  преследовавший тебя. Я не раз предсказывал тебе, что судьбой предначертано трем  Корнелиям властвовать над Римом; Корнелий Цинна и Корнелий Сулла уже исполнили  это предначертание, ты – третий избранный судьбой быть властелином Рима. Я хочу  помешать тебе совершить ошибку: ложный шаг, вместо того чтобы приблизить тебя к  цели, отдалит тебя от нее.    

– Стало  быть, Лентул, ты думаешь, что может представиться другой столь же благоприятный  случай, как предложение Спартака? Значит, ты думаешь, что в дальнейшем нам  удастся иметь под нашим началом легионы, подобные войску гладиаторов, и  осуществить наши планы?    

– Я  думаю, что если бы мы воспользовались предложением Спартака, мы не только  навлекли бы на себя ненависть народа нашего и проклятие всей Италии, но это  послужило бы не на благо римским плебеям, не на благо лишенным наследства,  неимущим и обремененным долгами, а только на пользу варварам, врагам римского  народа. Если благодаря влиянию* и помощи друзей наших они станут господствовать  в Риме, неужели ты думаешь, что они будут подчиняться каким-нибудь законам, и  мы чем-нибудь сможем обуздать их? Неужели ты думаешь, что они предоставят нам  право управлять и властвовать? Каждый римский гражданин в их глазах будет  врагом; они вовлекут нас в резню и убийства, а ведь мы, по своему чрезмерному  простодушию, собирались сокрушить одних только оптиматов!    

Лентул  говорил твердо и спокойно, и постепенно возбуждение Катилины ослабевало, каждое  его движение выдавало, что пыл его остывает, и когда Сура закончил свою речь,  убийца Гратидиана устало склонил голову на грудь и с глубоким вздохом тихо  сказал:    

– Логика  твоя убийственна, словно отточенный клинок испанского меча.    

Арторикс  что-то хотел сказать Лентулу, но тот, сделав повелительный жест, произнес твердым  тоном:    

– Иди,  возвращайся к Спартаку. Передай ему, что мы восхищаемся вашим мужеством, но что  мы прежде всего римляне. Все распри на Тибре утихают, когда нашей родине  угрожает большая опасность. Скажи, чтобы он воспользовался благоприятствующей  ему судьбой и повел бы вас по ту сторону Альп, каждого в его страну: дальнейшая  война в Италии будет для вас роковой. Иди, и да сопутствуют тебе боги.    

С этими  словами Лентул Сура взял под руку мрачного и безмолвного Катилину, стоявшего в  глубоком раздумье, и повел его в сторону Скотного рынка.    

Арторикс  еще долго провожал растерянным взглядом две удалявшиеся фигуры. Его вывел из  задумчивости Эндимион, который прыгнул на него и стал лизать ему руки; тогда  мнимый фокусник решил уйти и медленно зашагал к Гермальской курии, по дороге к  древним Мугионским воротам.    

Когда  галл подошел к курии, где также толпился веселившийся народ, солнце уже  близилось к закату. Арторикс был погружен в свои печальные мысли, вызванные  словами Суры, и даже не заметил, что уже довольно долго за ним следит  Метробий, – то идет позади, то забегает вперед и внимательно его разглядывает.  Только выйдя на площадь, где находилась Гермальская курия, он заметил мима и сразу  же узнал его, так как долгое время жил на вилле Суллы в Кумах и знал комедианта,  частого гостя в доме диктатора; при виде Метробия Арторикс взволновался, боясь,  как бы он не признал в нем гладиатора Суллы.    

Поразмыслив  немного, галл решил выйти из затруднительного положения и ускорил шаги в  надежде на то, что Метробий оказался здесь случайно и не узнал его; в худшем  случае он надеялся, затерявшись в толпе, скрыться с глаз преследователя.    

Казалось,  судьба покровительствовала Арториксу. У входа в дом какого-то патриция толпились  его клиенты; каждый держал в руке по свече: по случаю праздника сатурналий они,  согласно обычаю, принесли эти свечи в дар сенатору – хозяину этого дома и  своему патрону.    

Арторикс  в одну минуту добежал до этой толпы клиентов, и, работая локтями, протиснулся в  нее и вместе с ними пробрался в дом патриция; привратнику, спросившему у него,  зачем и куда он идет, Арторикс ответил, что хочет предложить хозяину дома дать  представление для его клиентов и таким способом сенатор отблагодарит их за  принесенные ему дары.    

Привратник  пропустил фокусника вместе с клиентами своего господина из передней в атрий.  Арторикс, хорошо знакомый с расположением домов богатых римлян, обычно  построенных на один лад, тотчас же пробрался во внутренний двор, посредине  которого стоял жертвенник с алтарем для ларов, и поискал, нет ли другого  выхода, через сад; такой выход действительно оказался. Пользуясь суматохой,  которая царила в доме из-за сатурналий и еще более увеличилась с приходом толпы  клиентов, он прокрался через имплувий в перистиль, оттуда в парадный зал, потом  прошел по длинному коридору в сад, а оттуда – до выхода, имевшегося на другой  стороне дома; второму привратнику он рассказал, что дал представление в  присутствии его господина и теперь спешит по своим делам, время ему дорого, его  ждут в других местах, поэтому он очень просит выпустить его через садовую  калитку, ибо у главного входа толпится очень уж много народа. Привратник счел  эту просьбу уважительной и, отворив калитку, выпустил фокусника, провожая его  самой приветливой улыбкой. Арторикс очутился в переулке, выходившем на Новую  улицу.    

Уже  начали сгущаться сумерки, и Арторикс решил как можно скорее выйти из города  через ближайшие ворота. Он спустился кратчайшим проездом к Новой улице, которая  вела от Большого цирка к реке, и очутился на великолепной набережной,  проложенной по левому берегу Тибра, от Флументанских до Тройных ворот. Арторикс  тотчас же повернул налево, направляясь к Тройным воротам, так как они были  ближе других. Улица эта, удаленная от центра, была пустынна; фокусник шел  быстро и встретил всего лишь нескольких граждан, спешивших в цирк и на Форум; тишину  и спокойствие нарушало лишь журчанье воды в реке, мутной и вздувшейся от  недавно прошедших дождей, да смутные отголоски шума, долетавшие из центра  огромного города.    

Не успел  Арторикс пройти и триста шагов по этой улице, как услышал позади чьи-то торопливые  шаги. Он остановился на минуту, прислушался – шаги становились все явственнее,  все приближались. Тогда он засунул правую руку за кафтан и, вытащив оттуда  кинжал, быстро двинулся дальше.    

Но тот,  кто шел позади, видимо, старался догнать его; шум шагов слышался все ближе. Тогда,  воспользовавшись поворотом, который делала улица, Арторикс остановился у одного  из старых дубов, осенявших улицу, спрятался за толстый его ствол и затаил  дыхание: он хотел убедиться, был ли то Метробий или же какой-нибудь гражданин,  спешивший по своим делам. Вскоре фокусник услышал тяжелое дыхание  приближавшегося человека и увидел… Метробия.    

Не видя  больше перед собой Арторикса, Метробий остановился и, оглядевшись вокруг, сказал  удивленно:    

– Куда  же он делся?    

– Я  здесь, милейший Метробий, – сказал Арторикс, выходя из укромного места,  где он спрятался. Галл решил прикончить комедианта, отомстить ему за все обиды,  за предательство и за весь вред, причиненный делу гладиаторов, а вместе с тем  избавиться от опасности, которая ему, несомненно, угрожала.    

Метробий  отступил на несколько шагов к той стороне улицы, где низкая стена высотой примерно  в половину человеческого роста ограждала берега реки, и, обращаясь к Арториксу,  вкрадчиво заговорил сладеньким голоском:    

– Ах,  оказывается, это действительно ты, красавец-гладиатор!.. Я узнал тебя… поэтому  и шел за тобою… Мы познакомились с тобой на вилле Суллы в Кумах… Я хочу пригласить  тебя поужинать со мной… выпьем доброго старого фалернского…    

– Ты  приглашаешь меня на ужин в Мамертинскую тюрьму, старый предатель, – тихо и  с угрозой сказал Арторикс, приближаясь к миму. – Меня распяли бы на  кресте, а тело мое пошло бы на ужин эсквилинскому воронью!..    

– Да  что ты! Что это пришло тебе в голову? – дрожащим голосом ответил Метробий,  отступая по диагонали в ту сторону, откуда он пришел. – Да испепелит меня  Юпитер своими молниями, если я лгу! Я собирался угостить тебя отличнейшим  фалернским!..    

– Нет,  проклятый пьяница, тебе придется попить сегодня мутной воды Тибра, –  пробормотал гладиатор и, отбросив далеко от себя лестницу, веревки и обезьянку,  ринулся на старого комедианта.    

– На  помощь! Помогите… друзья… он убивает меня!.. Сюда! На помощь! – кричал  комедиант, убегая по направлению к Новой улице, но он не успел закончить своего  вопля о помощи: Арторикс, бежавший за ним с кинжалом в зубах, настиг его и  схватил за горло. Голос Метробия пресекся.    

Арторикс  пробормотал сквозь зубы:    

– Ах,  негодяй, ты пригласил еще и приятелей своих к ужину, на который звал меня!..  Да, да, вот они… бегут сюда…    

И он  крепко сжал в правой руке кинжал, а Метробий вновь принялся звать на помощь  рабов и клиентов из дома сенатора, где недавно нашел себе убежище Арторикс; по  наущению Метробия, они бросились по следам Арторикса. При свете факелов,  которые были в руках преследующих, Метробий и Арторикс увидели, что с Новой  улицы по набережной Тибра бежит целая толпа, спешившая на крики и вопли комедианта.  Тогда Арторикс несколько раз вонзил кинжал в грудь Метробия и, задыхаясь от  гнева, глухо произнес:    

– Тебя  они спасти не успеют, а меня им также не удастся схватить. Подлый  негодяй!.. – И, подняв обеими руками полумертвого мима, который стонал  слабым голосом, исходя кровью, Арторикс бросил его в реку, крикнув: – Нынче  вечером, старый пьяница, выпьешь воды, – в первый и последний раз в жизни.    

Вслед за  этими словами послышался всплеск, отчаянный вопль, и Метробий исчез в мутных  волнах бурливой реки.    

– Вот  и мы!.. Метробий…    

– Не  бойся!..    

– Мы  распнем подлого гладиатора!    

– Не  скроется он от нас! – кричали в один голос рабы и сбежавшиеся на шум  граждане. Преследователи были уже не более как в пятидесяти – шестидесяти шагах  от Арторикса.    

Гладиатор,  сбросив с себя пенулу, схватил Эндимиона и кинул собаку в реку, потом взлез на  парапет и сам тоже бросился в Тибр.    

– Помогите!..  умираю!.. Помо… – еще раз вскрикнул Метробий, показавшийся на поверхности  реки, но мутные волны помчали его к Тройным воротам.    

Бежавшие  на помощь достигли того места, где произошла кровавая драма; запыхавшись, все  метались у стены, кричали, но никто ничего не делал, чтобы спасти утопавшего.    

Арторикс  между тем быстро плыл наперерез течению, направляясь к другому берегу.    

Собравшиеся  на берегу слали ему проклятия и горевали над судьбой Метробия, который уже  больше не появлялся из речной пучины; а гладиатор, переплыв на другой берег,  быстро зашагал к Яникульскому холму, скрывшись во мраке, все более сгущавшемся  над вечным городом.    

 Глава восемнадцатая    

КОНСУЛЫ НА ВОЙНЕ. –  СРАЖЕНИЕ ПОД КАМЕРИНОМ. – СМЕРТЬ ЭНОМАЯ    

     

Когда  исчезла всякая надежда на то, что Сергий Катилина возглавит армию гладиаторов,  восставшие приняли предложение Спартака: решено было весной двинуться к Альпам  и после перехода через них распустить войско гладиаторов; каждый отправится в  свою страну; там они постараются поднять ее население против Рима. Спартак  обладал здравым умом и дальновидностью, что делало его одним из лучших полководцев  своего времени, и он прекрасно отдавал себе отчет, что дальнейшая война с Римом  на территории Италии могла бы окончиться только победой квиритов.    

И вот в  конце февраля 682 года Спартак выступил из Апулии с двенадцатью легионами по  пяти тысяч человек в каждом; кроме того, у него было еще пять тысяч велитов и  восемь тысяч конников, – в общей сложности свыше семидесяти тысяч солдат,  отлично обученных и превосходно вооруженных; с этим войском он двинулся к  Самнию, держась ближе к морю.    

После  десятидневного похода он дошел до области пелигнов, где получил сведения, что  консул Лентул Клодиан собирает в Умбрии армию в тридцать тысяч человек с целью  перерезать гладиаторам дорогу к реке Паду, а из Латия идет другой консул,  Геллий Публикола, с тремя легионами и вспомогательными войсками и собирается  напасть на него с тыла, чтобы отрезать ему путь к возвращению в Апулию, а  следовательно, к спасению.    

Раздражение,  вызванное в сенате позором восстания и чувством оскорбленного достоинства,  уступило место страху и сознанию опасности, и сенат отправил против восставших,  как на одну из труднейших и опаснейших войн, двух консулов; им были даны две  большие армии и поручено раз и навсегда покончить с гладиатором.    

Через  несколько дней после своего назначения оба консула собрали свои войска, –  один в Латии, а другой в Умбрии; однако опыт этой войны и поражения, которые  потерпели претор Вариний, квестор Коссиний и сам Орест, ничему не научили ни  Лентула, ни Геллия, и они были далеки от мысли о совместном выступлении против  Спартака то ли из чувства соперничества и жажды личной славы, то ли из-за неправильных  тактических соображений; так или иначе, но они решили врозь наступать на  Спартака, так что Спартак мог одолеть и разбить каждую армию в отдельности, как  он это и делал в истекшие два года.    

В Риме  все же возлагали большие надежды на поход этих двух консулов и рассчитывали,  что теперь навсегда будет покончено с этой позорящей Рим войной против рабов.    

Узнав о  намерениях своих врагов, Спартак ускорил продвижение своего войска через Самний  и решил сперва напасть на Геллия, который должен был наступать на него из  Латия. Фракиец надеялся повстречаться с консулом на дороге между Корфинием и  Амитерном.    

Но,  придя в эту местность, Спартак узнал от рабов окрестных городов, – они не  отваживались убежать в лагерь гладиаторов, но оказывали им большие услуги  сообщением важных сведений, – что Геллий еще находится в Анагнии, где ждет  прибытия своей кавалерии, и двинется оттуда недели через две, не раньше.    

Вождь  гладиаторов решил идти дальше и направился в Пицентскую область, надеясь встретиться  там с Лентулом, идущим из Умбрии, разбить его в сражении, вернуться затем назад  и разбить Геллия, а потом направиться к Паду или же, не завязывая сражения ни с  тем, ни с другим, идти прямо к Альпам.    

Дойдя до  Аскула на реке Труенте, он узнал от своих многочисленных и преданных разведчиков,  что Лентул идет из Перузии с войском в тридцать тысяч с лишним человек, и  двинулся навстречу ему в Камерин. Спартак выбрал для себя сильную позицию и,  расположившись на ней лагерем, хорошо укрепил его; здесь он решил выждать  четыре-пять дней, то есть столько времени, сколько требовалось консулу, чтобы  прибыть в Камерин, где Спартак решил дать бой.    

Итак,  гладиаторы разбили лагерь близ Аскула. На следующее утро Спартак выехал во  главе тысячи конников для осмотра окрестностей. Он ехал один впереди своего  отряда, погруженный в глубокое и невеселое раздумье, судя по его мрачному лицу.    

О чем  думал он?    

С того  дня, как Эвтибида сделалась любовницей Эномая, германец, подпав под власть куртизанки,  мало-помалу становился все угрюмее, мрачнее и не раз показывал, что у него  больше нет прежней любви и уважения к Спартаку. На последнем совещании  военачальников в лагере под Гнатией, после известия об отказе Катилины стать во  главе войска гладиаторов, один только Эномай высказался против принятого решения  отойти за Альпы и каждому вернуться в свою страну. Противореча предложениям  Спартака, он употребил по отношению к нему грубые и резкие выражения,  произносил какие-то загадочные и угрожающие фразы, бормотал что-то бессвязное о  несносном деспотизме, о надменности, злоупотреблении властью, которых больше  невозможно терпеть, о равноправии, ради завоевания которого гладиаторы взялись  за оружие; он заявлял, что оно теперь стало пустым звуком из-за диктаторской  власти, под которую гладиаторы подпали, что уже пришло время перестать ей  подчиняться. Хвала богам, они уже не дети, которые страшатся розги наставника!    

Спартак  вскочил с места, разгневанный нелепой выходкой германца, затем снова сел и заговорил  дружески и ласково, стараясь успокоить дорогого ему человека. Но Эномай, видя,  что Крикс, Граник и другие военачальники на стороне Спартака, в бешенстве  выбежал из палатки, не желая больше участвовать в совещании своих соратников.    

Фракийца  очень беспокоило поведение Эномая: в течение нескольких дней он избегал встреч  со Спартаком, а если они случайно встречались, не заговаривал и смущенно  молчал, уклоняясь от объяснений, которых Спартак хотел от него добиться.    

А  происходило вот что: под влиянием Эвтибиды Эномай стал дерзким и  раздражительным, но когда оказывался лицом к лицу с фракийцем, весь гнев его  угасал перед добротой, сердечностью и бесконечной простотой Спартака, не  изменявшей ему и в дни его величия; честная совесть германца восставала против  злобных вымыслов гречанки, и, встречаясь с великим вождем, он чувствовал стыд и  поневоле бывал вынужден признать его душевное и умственное превосходство; он  всегда любил и уважал Спартака и теперь не мог относиться к нему с неприязнью.    

Спартак  доискивался и никак не мог найти причины этой внезапной перемены в Эномае, к  которому он питал искреннюю глубокую привязанность.    

Эвтибида,  превратив Эномая в кроткого, послушного ей ягненка, сумела окружить глубокой  тайной свою преступную связь с военачальником германцем, и Спартаку – по натуре  честному и благородному – даже не приходила в голову мысль, что всему причиной  коварные ухищрения и темные интриги куртизанки, в которые она необычайно ловко  вовлекла Эномая; он и подумать не мог, что в странном, необъяснимом поведении  германца повинна Эвтибида; он о ней совершенно позабыл, а она избегала встреч с  верховным вождем гладиаторов.    

Как  только Спартак, печальный и задумчивый, вернулся из поездки по окрестностям  Аскула, он удалился в свою палатку и приказал одному из контуберналов позвать к  нему Эномая.    

Контубернал  отправился выполнить приказание вождя, а Спартак, оставшись один, погрузился в  свои думы; контубернал вернулся очень скоро и доложил:    

– Я  встретил Эномая, он сам шел к тебе; да вот он уже тут.    

И  контубернал отошел в сторону, чтобы пропустить Эномая. Тот, насупившись,  подошел к Спартаку.    

– Привет  тебе, верховный вождь гладиаторов, – начал он. – Мне надо поговорить  с тобой и…    

– И  я хотел поговорить с тобой, – прервал его Спартак, поднявшись со скамьи, и  сделал знак контуберналу, чтобы тот удалился. Затем, обратившись к Эномаю, он  сказал мягко и ласково:    

– Привет  тебе! Добро пожаловать, брат мой, Эномай, говори, что ты хотел сказать мне.    

– Я  хотел… – произнес с угрозой в голосе и с презрительным видом германец, все  же опустив перед Спартаком глаза. – Я устал, и мне надоело быть игрушкой…  твоих прихотей… Если быть рабом… то я предпочитаю быть в рабстве у римлян… я  хочу воевать, а не прислуживать тебе…    

– Ах,  клянусь молниями Юпитера? – воскликнул Спартак, горестно всплеснув руками,  и с сожалением поглядел на германца. – Не иначе, как ты сошел с ума,  Эномай, и…    

– Клянусь  чудесными косами Фреи! – прервал его германец и, подняв голову, посмотрел  на Спартака своими маленькими сверкающими глазами. – Я пока еще в своем  уме.    

– Да  помогут тебе боги! О каких таких прихотях ты говоришь? Когда это я пытался тебя  или кого другого из наших товарищей по несчастью и по оружию превратить в  игрушку?    

– Я  этого не говорю… и не знаю, ты ли… – в замешательстве ответил Эномай,  вновь опустив глаза. – Не знаю, ты ли… но только знаю, что в конце концов  я тоже человек…    

– Разумеется!  Честный, мужественный и храбрый человек! Таким ты был всегда и таким можешь  быть и в будущем, – сказал Спартак, устремив сверкающий, зоркий взгляд на  Эномая, как бы желая прочесть самые сокровенные его мысли. – Но какое  отношение имеет все сказанное тобой к тому, о чем ты хотел поговорить со мной?  Когда же это я ставил под сомнение твой авторитет в нашем лагере? Как могла  прийти тебе в голову мысль, что я не то что презираю тебя, но хотя бы не отдаю  тебе должного? Ведь твоя храбрость, твоя смелость внушают уважение каждому, кто  тебя хоть сколько-нибудь знает! Как же ты мог так подумать обо мне? Откуда у  тебя такие подозрения? Какая причина вызвала твое непонятное, необъяснимое  отношение ко мне? Чем я обидел тебя?.. В чем я провинился перед тобой лично или  перед нашим общим делом, которое я взялся осуществить и которому безраздельно  посвятил всю свою жизнь?    

– Обидел…  провинился… да, собственно говоря… нет… по правде сказать, ты ничем не обидел меня…  ни в чем не провинился перед всеми нами… Напротив, ты опытный, искусный  полководец… ты это не раз доказал… Тебе всегда сопутствовала удача, ты  многократный победитель… Толпы гладиаторов, пришедшие к тебе, ты поднял до  уровня дисциплинированного войска, которое внушает страх врагам… Что и  говорить… мне не на что жаловаться…    

Так  отвечал Эномай, и речь его, вначале грубая и заносчивая, мало-помалу, незаметно  для него самого, стала мягкой, покорной, и закончил он ее совсем в другом тоне,  ласковом и дружелюбном.    

– Но  почему же ты вдруг так изменил отношение ко мне? Почему так плохо говоришь обо  мне? Ведь я всегда только и думаю о благе и о победе гладиаторов; я ничего не  делал и не добивался звания верховного вождя, хотя меня не раз избирали; со  всеми своими товарищами по несчастью, а с тобою в особенности, я всегда жил в  дружбе и вел себя с ними, как истинный друг их и соратник.    

Так  говорил Спартак, и его благородное лицо выражало печаль и огорчение; он  беседовал с Эномаем, стараясь проникнуть в тайники его души.    

– Погоди,  Спартак, – не надо так говорить, не смотри на меня такими глазами! –  сердито бормотал Эномай, однако по голосу чувствовалось, что он растроган и с  большим трудом сдерживает свое волнение. – Я ведь не говорил… У меня и в  мыслях не было… Я не хотел сказать…    

– Если  я отстаивал мысль о возвращении каждого в его страну, то только потому, что  после долгого и зрелого обсуждения я убедился, что, сражаясь в одной только  Италии, мы никогда не одержим полной победы над Римом. Рим!.. Победить Рим,  сокрушить его могущество… уничтожить его тираническую власть! Неужели же ты  думаешь, что мысль об этом не нарушает ночью мой покой, не преследует меня в  сновиденьях?.. Стать выше Бренна,[170]  Пирра, Ганнибала!.. Свершить то, чего не могли достигнуть самые прославленные полководцы!..  Да разве это не было бы для меня великой честью? Но ведь Рим, с которым воюют в  пределах Италии, – это Антей: побежденный и поверженный Геркулесом, он  встает еще более сильным, чем прежде. Допустим, что мы разобьем с великим  трудом римские легионы, прольем немало крови, – через несколько дней Рим  выставит против нас новые и новые армии, двинет на нас еще шестьдесят,  семьдесят легионов, пока не разобьет, не уничтожит нас окончательно. Чтобы  победить Антея, божественный Геркулес не поверг его на землю, а задушил, подняв  на воздух своими мощными руками; чтобы победить Рим, мы должны поднять против  него одновременно все угнетенные народы, мы должны взять империю в кольцо и  наступать со всех сторон на Италию, все теснее и теснее сжимать это кольцо  вокруг стен Сервия Туллия и с армией в шестьсот – семьсот тысяч воинов осилить,  задушить этот роковой народ и роковой город. Это единственная возможность  победить Рим, это единственный путь к уничтожению его могущества; если нам не  удастся совершить это, наши внуки, наши правнуки этого добьются, но это произойдет  только так: никакая иная война, никакая иная борьба с Римом невозможна;  Митридат будет побежден так же, как был побежден Ганнибал, народы Рейна,  парфяне и карфагеняне, греки и иберийцы; только единый союз всех угнетенных  против единого угнетателя даст им победу над этим гигантским вампиром, который  медленно, постепенно, но непреодолимо протягивает свои огромные щупальца по  всей поверхности земли.    

Спартак  воодушевился и, весь горя, говорил со страстью вдохновения, глаза его сверкали;  и, слушая его, Эномай, честный, искренний человек и преданный друг Спартака,  чувствовал, как его, почти помимо воли, влечет к фракийцу; он был очарован его  красноречием и чувствовал, как в душе его утихает гнев, который Эвтибида  разожгла с таким трудом своими хитроумными ухищрениями. Когда же вождь гладиаторов  умолк, германец, сам того не замечая, оказался совсем близко около него и,  умоляюще протянув руки к прекрасному и величественному спасителю рабов,  окруженному в эту минуту каким-то ореолом волшебного сияния, произнес дрожащим  от волнения голосом:    

– О,  прости, Спартак, прости меня… ты не человек, ты полубог!..    

– Нет…  я самый счастливый из людей, потому что в тебе я вновь обрел своего  брата! – воскликнул растроганный фракиец, открывая объятия Эномаю, который  порывисто бросился к нему.    

– Ах,  Спартак, Спартак… я люблю тебя и почитаю еще больше, чем прежде!    

Оба  друга молчали, соединившись в братском объятии. Первым освободился из объятий  Спартак и голосом, в котором еще чувствовалось пережитое волнение, спросил  германца:    

– Теперь  скажи мне, Эномай, зачем ты пришел ко мне?    

– Я?..  Но… да я уж и не знаю… – ответил германец сконфуженно. – К чему  вспоминать?.. Не стоит и говорить об этом!    

Он умолк  на мгновение, а затем с живостью добавил:    

– Раз  уж я пришел и ты, верно, считаешь, что пришел попросить тебя о чем-то, то я  прошу тебя, чтобы я и мои германцы заняли самые опасные позиции в предстоящем  сражении с консулом Лентулом.    

Спартак  поглядел на него ласково, с любовью и воскликнул:    

– Ты  верен себе! Так же храбр, как и честен!.. Будешь сражаться на самом опасном  участке.    

– Ты  твердо обещаешь это?    

– Да, –  ответил Спартак, протягивая Эномаю руку, – ты ведь знаешь, что в моей душе  нет места ни лжи, ни страху.    

И,  беседуя с другом, Эномай ушел с претория вместе со Спартаком, который хотел проводить  его до палаток германцев.    

Не успел  Спартак отойти и на четверть стадия[171]  от преторской площадки, как его догнал спешивший к нему Арторикс, которого  вождь гладиаторов три дня назад отправил во главе тысячи конников на разведку в  направлении Реаты собрать сведения о войске Геллия. Узнав, что Спартак только  что ушел с Эномаем, Арторикс пошел вслед за ними и догнал их у палаток  германских легионов.    

– Привет  тебе, Спартак! – сказал он. – К Геллию пришла часть его кавалерии;  они уже выступили из Анагнии и идут в Карсеолы, а завтра вечером направятся  оттуда в Реату и нападут на тебя не позже чем через пять дней.    

Спартак  стал размышлять над этим известием и после некоторого раздумья сказал:    

– Завтра  вечером мы снимемся с лагеря и пойдем в направлении Камерина; придем мы туда  послезавтра, за несколько часов до полудня после десятичасового перехода,  который будет нелегким; по всей вероятности, Лентул прибудет туда послезавтра  вечером, самое позднее на четвертый день утром; его войска придут усталыми, а  мы к тому времени уже отдохнем и со свежими силами обрушимся на Геллия; не  может быть, чтобы мы не одержали над ним победу. После этого мы  беспрепятственно продолжим свой путь до Альп. Что ты об этом думаешь, Эномай?    

– Превосходный  план, достойный великого полководца, – ответил Эномай.    

Когда  Спартак отпустил Арторикса, германец пригласил друга к себе в палатку и усадил  за стол вместе со своими контуберналами, среди которых не хватало только  Эвтибиды: у нее было слишком много оснований не показываться на глаза Спартаку.    

В  дружеской беседе, сопровождавшейся возлияниями терпкого, но превосходного вина,  быстро проходили часы, и уже настала ночь, когда Спартак вышел из палатки  Эномая. Германец, уже успевший охмелеть, так как по своему обыкновению пил, не  зная меры, хотел было проводить Спартака до преторской площадки но фракиец не  позволил ему этого, и, только уступая просьбам контуберналов Эномая, вождь  гладиаторов разрешил им проводить его до преторской палатки.    

Лишь  только Спартак ушел и Эномай остался один, на пороге небольшого отделения, отведенного  для нее в палатке начальника германцев, появилась Эвтибида, бледная, с  распущенными по плечам густыми рыжими косами; скрестив на груди руки, она стала  перед скамьей, на которой сидел Эномай, охваченный думами о фракийце.    

– Так  вот что… – начала Эвтибида, устремив на него гневный и презрительный  взгляд. – Значит, Спартак опять поведет тебя, куда ему вздумается, как  ведет за собою свою лошадь, опять будет пользоваться твоей силой и храбростью,  чтобы возвеличиться самому?    

– Ах,  ты опять? – глухо и с угрозой произнес Эномай, бросив на нее дикий  взгляд. – Когда же ты наконец прекратишь свою подлую клевету? Когда  перестанешь отравлять мне душу ядом своих измышлений? Ты злее волка Фенриса,[172]  проклятая женщина!    

– Хорошо,  хорошо!.. Клянусь всеми богами Олимпа! Теперь ты, грубиян и дикарь, животное,  лишенное разума, обрушиваешься на меня со всей злобой… а я, глупая, недостойная  женщина, люблю тебя, вместо того чтобы презирать и не обращать на тебя никакого  внимания… Поделом мне!    

– Но  почему же, если ты любишь меня, тебе непременно надо внушать мне ненависть к  Спартаку, благороднейшему человеку, человеку великой души и светлого ума? Я не  обладаю ни одной из украшающих его добродетелей.    

– Ах,  глупый человек, ведь и я тоже была введена в заблуждение его мнимыми высокими качествами  и добродетелью, я тоже считала, что он не человек, а полубог, хотя я умом и  образованностью выше тебя. Долгое время я верила, что в душе его живут самые  высокие чувства, но, к великому своему сожалению убедилась в том, что Спартак –  лжец, каждый его поступок, каждое его слово – притворство, лицемерие и в сердце  его горит одно-единственное чувство – честолюбие; я узнала, я поняла, я  убедилась в этом, а ты глупец, глупее барана…    

– Эвтибида! –  весь дрожа, произнес Эномай, и голос его был похож на глухое рычание льва.    

– Глупее  барана, – храбро продолжала Эвтибида, и глаза ее засверкали от  гнева. – Ты ничего не увидел и не видишь. Ведь только что, среди  неумеренных возлияний, ты простирался перед ним ниц, как самый жалкий раб, и  пел ему гимны.    

– Эвтибида! –  еле сдерживаясь, повторил германец.    

– Не  боюсь я твоих угроз, – презрительно ответила гречанка. – Зачем я  поверила твоим словам любви, теперь я могла бы ненавидеть тебя так же сильно,  как я презираю тебя.    

– Эвтибида! –  громовым голосом воскликнул Эномай; он в ярости вскочил и, угрожающе подняв кулаки,  подошел к девушке.    

– Посмей  только! – надменно произнесла Эвтибида и вызывающе топнула ногой, гордо  глядя на гладиатора. – А ну-ка, смелей, ударь, бей, задуши бедную девушку  своими звериными лапами… Это принесет тебе больше чести, чем убивать своих  соотечественников в цирке… Ну, смелее! Смелей!..    

При этих  словах Эвтибиды Эномай в ярости бросился к ней и готов был задушить ее, но, подойдя  к любовнице, вдруг опомнился и, задыхаясь от гнева, глухо произнес, потрясая  кулаками:    

– Уходи…  Эвтибида… уходи, ради богов твоих… пока я не потерял последнюю каплю рассудка!..    

– И  это все, что ты можешь ответить женщине, которая любит тебя, единственному на  земле существу, любящему тебя? Так-то ты платишь мне за мою любовь? Вот она,  благодарность за все заботы, которыми я окружила тебя, признательность за то,  что вот уже сколько месяцев я думаю только о тебе, о твоей славе, о твоем  добром имени! Хорошо же! Отлично! Этого следовало ожидать! Вот, делайте добро  людям, – добавила она более мягко и нервно забегала взад и вперед по  палатке, как только увидела, что Эномай опустился на скамью. – Думаешь о  счастии и благополучии людей, близкого человека – и вот награда! Как я глупа! К  чему мне было думать о тебе, заботиться о твоей славе? За что ты обрушил на  меня свой зверский гнев и эти страшные проклятия, за что? Ведь я старалась  спасти тебя от черных козней, которые замыслили против тебя.    

И  помолчав, она добавила дрожащим, взволнованным голосом:    

– Нет,  напрасно я так поступала. Мне не надо было вмешиваться. Пусть бы тебя  растоптали, пусть привели бы к гибели… О, если бы я только могла остаться к  этому равнодушной! По крайней мере, я избежала бы сегодня этих страданий, они  для меня тяжелее смерти… Терпеть оскорбление от тебя… от человека, которого я  так любила… который мне дороже жизни… О, это слишком!.. Я так страдаю… Как бы  ни были велики грехи мои в прошлом, такого горя я не заслужила!    

И  Эвтибида зарыдала.    

Этого  было более чем достаточно, чтобы сбить с толку бедного Эномая; его ярость  стихла и уступила место сомнению, неуверенности, затем в нем заговорила  жалость, нежность и, наконец, любовь, и когда Эвтибида, закрыв лицо руками,  пошла к выходу, он вскочил и, загородив ей дорогу, произнес смиренно:    

– Прости  меня, Эвтибида… я сам не знаю, что говорю… что делаю… не покидай меня так…  прошу тебя!    

– Отойди,  во имя богов, покровителей Афин! – сказала куртизанка, гордо подняв голову  и глядя на германца с презрением; глаза ее были еще влажны от пролитых  слез. – Отойди… оставь меня в покое и дай мне вдали от тебя пережить свой  позор, свое горе, предаться сладким воспоминаниям о своей отвергнутой, разбитой  любви.    

– О  нет… нет… я не допущу того, чтобы ты ушла… я не отпущу тебя, не позволю, чтобы  ты так ушла… – говорил германец, схватив девушку за руки и ласково увлекая  ее в глубь палатки. – Ты должна выслушать мои оправдания… Прости меня…  прости меня, Эвтибида… прости, если я обидел тебя… сам не знаю… как будто бы не  я говорил… гнев обуял меня… Выслушай меня, молю тебя.    

– Неужели  я опять должна выслушивать поношения и оскорбления? Отпусти, отпусти меня,  Эномай, я не хочу испытать самого ужасного горя: увидеть, как ты снова  набросишься на меня. Я не хочу умереть от твоей руки, со страшной мыслью, что  ты – мой убийца!    

– Нет,  нет, Эвтибида, не считай меня способным на это, не пользуйся правом, данным  мною тебе сегодня, презирать меня, не пользуйся благоприятным положением, в  какое тебя поставила моя звериная злоба… не своди меня с ума; выслушай меня,  выслушай, Эвтибида, или, клянусь священной змеей Мидгард,[173] я перережу себе горло  на твоих глазах!    

И он  выхватил кинжал, висевший у него за поясом.    

– Ах,  нет, нет!.. Во имя молний Юпитера! – с притворным ужасом восклицала  куртизанка, умоляюще протягивая к великану руки.    

И слабым  голосом она произнесла печально:    

– Твоя  жизнь слишком дорога для меня… слишком драгоценна… о мой обожаемый Эномай, о  любовь моя!    

– О  Эвтибида! О моя Эвтибида! – произнес он нежно голосом, в котором звучала  искренняя любовь. – Прости меня, прости мой неразумный гнев, прости,  прости меня…    

– Ах,  золотое сердце, благородная душа! – растроганно проговорила девушка,  улыбаясь, и обвила руками шею колосса, простершегося у ее ног. – Прости и  ты меня за то, что я разгневала тебя и довела до ярости.    

Крепко  прижав Эвтибиду к груди, германец покрывал поцелуями ее лицо, а она шептала:    

– Я  так люблю тебя! Я не могла бы жить без тебя! Простим друг друга и забудем о  случившемся.    

– Добрая…  великодушная моя Эвтибида!    

И оба  умолкли, слившись в тесном объятии. Эномай стоял на коленях перед Эвтибидой.    

Первой  нарушив молчание, она вкрадчиво спросила:    

– Веришь  ли ты, что я люблю тебя?    

– Верю,  так же, как верю во всемогущество бессмертного Одина и в то, что он разрешит  мне в тот день, когда душа моя расстанется с телом, пройти по великому  трехцветному мосту в великий град блаженных и отдохнуть под сенью исполинского  ясеня Идразила.    

– Тогда  скажи, во имя золотых стрел Дианы, как же ты мог хотя бы одно мгновение усомниться  в том, что я желаю тебе добра?    

– Я  никогда в этом не сомневался.    

– А  если ты в этом не сомневался и не сомневаешься, почему же ты отвергаешь мои  советы, почему веришь вероломному другу, который предает тебя, а не женщине,  которая тебя любит больше жизни и хочет, чтобы ты был великим и счастливым?    

Эномай  вздохнул и, ничего не ответив, поднялся и стал ходить взад и вперед по палатке.    

Эвтибида  украдкой наблюдала за ним; она сидела на скамье, облокотившись на стол, и, подпирая  голову правой рукою, левой играла серебряным браслетом, изображавшим змею, кусавшую  свой хвост; браслет этот она сняла с руки и положила на стол.    

Так  прошло две минуты. Оба молчали, потом Эвтибида, как будто говоря сама с собой,  сказала:    

– Может  быть, я предупреждаю его из корысти? Предостерегаю его от чрезмерной откровенности  его благородного сердца, от слепой доверчивости его честной натуры; указываю  ему на все хитросплетения козней, которые самая черная измена готовит ему и  бедным гладиаторам, восставшим в надежде на свободу, совершающим чудеса  храбрости, меж тем как они обречены на участь во сто крат худшую, чем прежняя  их судьба, – может быть, делая все это, я забочусь о своей выгоде, не так  ли?    

– Но  кто же так говорил когда-нибудь? Ни у кого этого и в мыслях не было! –  воскликнул Эномай, остановившись перед девушкой.    

– Ты! –  строго сказала куртизанка. – Ты!    

– Я?! –  переспросил пораженный Эномай, приложив обе руки к груди.    

– Да,  ты. Одно из двух: либо ты веришь, что я люблю тебя и желаю тебе добра, и тогда  ты должен поверить мне, что Спартак предает вас и изменяет вам; либо ты уверен,  что Спартак – воплощение честности и всех добродетелей, а тогда ты должен  считать, что я лживая притворщица и изменница.    

– Да  нет же, нет! – чуть не плача, восклицал бедный германец; он не был силен в  логике и в спорах, и ему хотелось избежать разрешения такой мучительной  дилеммы.    

– Невозможно  понять, по какой причине я могла бы предать тебя, – продолжала Эвтибида.    

– Прости  меня, моя божественная Эвтибида, я не только не понимаю, я и подумать не мог,  что ты можешь или хочешь предать меня. Ведь ты дала мне столько доказательств  своей любви… но прости меня… я не вижу, не могу понять, по какой причине  Спартак может меня предать?    

– По  какой причине? По какой причине? – вскочив, спросила Эвтибида и подошла к  Эномаю, который склонил голову, словно боясь ее ответа.    

– О!.. –  воскликнула через минуту девушка, сложив свои маленькие ручки и подняв сверкающие  глаза к небу. – И ты еще спрашиваешь? Слепой безумец!    

И,  помолчав, она добавила:    

– Скажи  мне, легковерный ты человек, разве после сражения у Фунди не говорил вам Спартак,  что консул Варрон Лукулл явился к нему и предлагал ему высокие посты в  испанской армии или же префектуру в Африке в том случае, если он согласится  покинуть вас на произвол судьбы?    

– Да,  он это говорил, но ты ведь знаешь, что Спартак ответил консулу…    

– Ах  ты, бедный глупец! Ты не понимаешь, почему он так ответил? Да потому, что ему  предлагали слишком мало за услуги, которых от него требовали.    

Эномай,  не произнеся ни звука, ходил взад и вперед, склонив голову.    

– Он  считал недостаточным для себя чин квестора или должность префекта…    

Эномай  молчал, продолжая свою прогулку.    

– Теперь  ему сделали новые предложения, удвоили, утроили посулы, а он вам об этом ничего  не сказал.    

– Откуда  ты это знаешь? – спросил Эномай, остановившись перед Эвтибидой.    

– А  как ты думаешь, зачем Рутилий, переодевшись апулийским крестьянином, отправился  в Рим? Думаешь, для того, чтобы предложить Катилине принять командование над  войском гладиаторов?    

– Да,  думаю…    

– Спартак  мог, конечно, уверить вас в этом, – он хитрый и коварный человек… Но меня  ему не обмануть, я прекрасно поняла, что гонец был послан в Рим для  возобновления переговоров, начатых в Фунди консулом Лукуллом.    

Эномай  опять зашагал по палатке.    

– А  если это не так, то почему же был отправлен Рутилий, именно Рутилий – латинянин  и свободнорожденный?    

Эномай  молчал.    

– А  почему же, когда Рутилий таинственно погиб, Спартак, не посоветовавшись ни с  кем из вас, хотя вы такие же военачальники, как и он, и, может быть, более  достойные и храбрые, чем Спартак, почему же он самовольно отправил в Рим преданного  ему Арторикса, переодетого фокусником? Почему именно Арторикса, любовника  сестры его Мирцы? Почему именно его, и никого другого?    

И  Эвтибида сделала паузу, глядя на Эномая, шагавшего по палатке из угла в угол, и  продолжала:    

– И  скажи, мой любимый, откуда такие перемены? Лишь только Арторикс вернулся из  Рима, Спартак настоял на том, чтобы принято было решение покинуть Италию и  вернуться во Фракию, в Галлию, Иллирию и Германию?    

Эномай  остановился и, опустив голову, устремил неподвижный, дикий взгляд на одно из железных  колец, державших натянутое полотнище, прикрепленное к крюку, вбитому в землю;  он грыз ногти пальцев правой руки, а левой машинально уперся в бок.    

– Разве  все это естественно? Логично? Справедливо и честно?.. – сказала через  минуту Эвтибида и, помолчав, добавила: – Как! Обессиленный Рим не знает где  набрать легионы, чтобы противопоставить их победоносным войскам Сертория в  Испании, Митридата в Азии, а у нас, в этот роковой для Рима час, имеется  семидесятитысячная армия, прекрасно дисциплинированная, отлично вооруженная,  одержавшая столько побед, и, вместо того чтобы повести ее в наступление на  вражеский город и без труда овладеть им, мы бежим от него! Разве это логично?  Разве это естественно?    

Эномай  стоял, застыв на одном месте, и только медленно время от времени покачивал головой.    

– Лентул,  Геллий, две их армии. Да ведь это просто басни, выдуманные Спартаком для того,  чтобы оправдать и чем-нибудь объяснить постыдное и непонятное бегство, скрыть  от глаз обманутых людей страшное и слишком очевидное предательство! Геллий!..  Лентул!.. Их армии! – продолжала рассуждать Эвтибида, как будто говорила  сама с собой. – Но почему же на разведку о движении пресловутого войска  Лентула отправился он сам с тысячей всадников? Почему же наблюдать за воображаемым  войском Геллия у Реаты он послал Арторикса? Почему этот Арторикс все время  разъезжает то сюда, то туда? Почему он никого другого из вас не посылает?    

– Ты  права!.. К сожалению… ты права… – бормотал едва слышно Эномай.    

– О,  клянусь всеми богами небесных сфер! – вскричала Эвтибида. – Проснись  же от роковой летаргии, в которую тебя ввергла измена, проснись во имя всех  твоих богов, открой глаза, взгляни, тебя завлекли на край страшной бездны и  хотят низвергнуть в нее. Вот куда тебя завела рука твоего друга… И если тебе  нужны еще доказательства измены, если ты желаешь знать причины, которые могли  толкнуть на нее этого человека, то вспомни, что он безумно любит римскую партицианку  Валерию Мессала, вдову Суллы, и ради нее и ради своей любви он всех вас предаст  римскому сенату, а тот в награду за предательство даст ему в жены любимую  патрицианку, а вдобавок виллы, богатства, почести и славу…    

– Постой!  Это правда! Правда!.. – крикнул Эномай пораженный этим последним доводом и  окончательно побежденный роковым скоплением улик. Все вместе взятые они с  полной очевидностью доказывали измену фракийца! – Спартак – проклятый  предатель! Так пусть же чудовищный, мерзкий пес Манигармор[174] вечно терзает его в  пропастях Нифльгейма.    

При этих  проклятиях германца глаза Эвтибиды загорелись огнем дикого злорадства, она подошла  к Эномаю и, задыхаясь, зашептала торопливо:    

– Чего  же ты медлишь? Неужели ты хочешь, чтобы тебя и верных тебе германцев завели в  какое-нибудь горное ущелье, где они лишены будут возможности сражаться и  поневоле позорно сложат оружие? И вы все будете распяты или отданы на  растерзание диким зверям на арене цирка!    

– О  нет, клянусь всеми молниями Тора! – громоподобным голосом воскликнул, не  помня себя от гнева, германец. Он поднял лежавшие в углу палатки гигантские латы  и облекся в них; надевая шлем, пристегивая к перевязи меч, надевая на руку щит,  он выкрикивал: – Нет… я не допущу, чтобы он предал меня… и мои легионы…  Немедленно, сейчас же… я оставлю лагерь изменника.    

– А  завтра за тобой последуют все остальные: галлы, иллирийцы и самниты. С ним  останутся только фракийцы и греки… Тебя провозгласят верховным вождем. Тебе,  тебе одному достанется честь и слава за взятие Рима… Иди… иди… И пусть твои  германцы подымутся тихо-тихо… Сделай так, чтобы бесшумно поднялись и все легионы  галлов… И уходи… Уйдем этой же ночью… Послушайся моих советов. Ведь я так  люблю, боготворю тебя и хочу, чтобы ты покрыл себя славой и был самым великим  среди всех людей.    

И,  говоря так, Эвтибида тоже надевала на себя латы и шлем; увидев, что Эномай выходит  из палатки, она крикнула ему вслед:    

– Иди,  я прикажу седлать лошадей!    

Через  несколько минут букцины германских легионов протрубили сигнал, и менее чем  через час десять тысяч солдат Эномая свернули палатки и, выстроившись в боевом  порядке, приготовились выступить из лагеря.    

Часть  лагеря, занятая легионами германцев, была расположена у правых боковых ворот.  Эномай сказал пароль начальнику стражи, стоявшему у этих ворот, и приказал  своим легионам без шума выходить из лагеря. Букцины германцев разбудили и  галлов, их соседей; некоторые решили, что всему войску приказано сняться с  лагеря, другие – что к лагерю подошел враг; все вскочили, наспех надели  доспехи, вышли из своих палаток, и без всякого приказа трубачи затрубили  подъем. Вскоре весь лагерь был на ногах, и все легионы взялись за оружие среди  суматохи и беспорядка, которые всегда возникают даже в самом дисциплинированном  войске при неожиданном появлении неприятеля.    

Одним из  первых вскочил Спартак и, выглянув из палатки, спросил у стражи, стоявшей на претории,  что случилось.    

– Как  будто неприятель приближается, – получил он ответ.    

– Как  так? Откуда? Какой неприятель?.. – спрашивал Спартак, удивленный таким  ответом.    

Он  бросился в палатку, но так как на войне ничего нет невозможного, то Спартак  подумал, – хотя это его чрезвычайно удивило, – что один из консулов  мог прийти из Аскула ускоренным маршем по какой-нибудь неизвестной дороге; и,  бросившись в палатку, фракиец поспешно надел доспехи и тотчас направился к  центру лагеря.    

Там он  узнал, что Эномай со своими легионами выходит из лагеря через правые боковые ворота  и что другие легионы, вооружившись, готовятся последовать его примеру в полной  уверенности, что приказ исходит от Спартака.    

– Да  как же это? – воскликнул Спартак, ударив себя по лбу ладонью. – Да  нет же, не может быть!    

И при  свете горевших там и сям факелов он быстрым шагом направился к указанным воротам.    

Когда он  пришел туда, второй германский легион уже выходил из лагеря.    

Прокладывая  себе путь своими мощными руками, Спартак успел обогнать последние ряды и  очутился за воротами. Тогда он бросился вперед и, пробежав расстояние в  четыреста – пятьсот шагов, достиг того места, где Эномай верхом на коне,  окруженный своими контуберналами, ждал, пока закончится прохождение его второго  легиона.    

Какой-то  человек, тоже в полном вооружении, обогнал Спартака; фракиец сразу узнал его:  это был Крикс. Когда они оба добежали до Эномая, Спартак услышал, как Крикс  своим звучным голосом, запыхавшись от бега, кричал:    

– Эномай,  что ты делаешь? Что случилось? Почему ты поднял на ноги весь лагерь? Куда ты  направляешься?    

– Подальше  от лагеря изменника, – получил он ответ. Голос у Эномая был мощный, вид  невозмутимый. – Советую и тебе сделать то же самое, если ты не хочешь  стать жертвой подлого обмана и предательства со всеми твоими легионами. Уходи  со мной. Пойдем на Рим сообща!    

Крикс  собирался ответить на эти поразившие его слова, но в это время подоспел Спартак  и, тяжело переводя дыхание, спросил:    

– О  каких предателях ты говоришь, Эномай? На кого намекаешь?    

– О  тебе говорю, тебя имею в виду. Я воюю против Рима и пойду на Рим, не хочу я  идти к Альпам, чтобы попасться среди горных теснин в когти неприятелю, «по  несчастной случайности», разумеется!    

– Клянусь  всеблагим и всесильным Юпитером, – вне себя от гнева воскликнул Спартак, –  ты, верно, шутишь, но шутка твоя самая скверная из всех, до каких может  додуматься только безумный человек.    

– Я  не шучу, клянусь Фреей… не шучу… Я говорю серьезно и в полном рассудке.    

– Ты  меня считаешь предателем? – крикнул Спартак, задыхаясь от гнева.    

– Не  только считаю, но совершенно уверен в этом и объявляю это во всеуслышанье.    

– Ты  лжешь, пьяный дикарь! – закричал Спартак громоподобным голосом и, вытащив  из ножен огромный меч, бросился на Эномая; тот тоже выхватил меч и погнал  лошадь на Спартака.    

Но  тотчас контуберналы Эномая уцепились за него, а Крикс, стоявший рядом с ним,  схватил его лошадь под уздцы и, осадив назад, закричал:    

– Эномай,  если ты не сошел с ума, о чем свидетельствуют твои поступки, то я утверждаю,  что предатель не он, а ты! Ты подкуплен римским золотом и действуешь по  подсказке Рима…