1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 
И вот теперь он прощался с ней, и внезапно независимость, которую Дуа так предвкушала, утратила свои манящие очертания и стала твёрдым пиком одиночества. Она сказала:
     
«Но почему ты должен перейти?»
     
«Должен, серединка моя».
     
Да, должен. Она это знала. И каждый рано или поздно должен перейти. Наступит день, когда и она, вздохнув, скажет: «Я должна».
     
«Но откуда ты знаешь, что время настало? Если ты можешь выбирать, так почему ты не хочешь назначить другое время и остаться подольше?»
     
Он ответил:
     
«Так решил твой левый породитель. Триада должна делать то, что он говорит».
     
Своего левого породителя и породительницу-середину она видела очень редко. Они были не в счёт. Ей нужны не они, а только правый породитель, её пестун, её папочка, такой кубический, с совсем ровными гранями. Ни плавных изгибов, как у рационалов, ни зыбкости эмоционалей — она всегда заранее знала, что он сейчас скажет. Ну, почти всегда.
     
И теперь он, конечно, ответит: «Этого я крошке-эмоционали объяснить не могу».
     
Так он и ответил.
     
Дуа сказала в порыве горя:
     
«Мне будет грустно без тебя. Я знаю, ты думаешь, что я тебя не слушаюсь, что ты мне не нравишься, оттого что не позволяешь мне ничего делать. Но уж лучше ты мне совсем ничего не позволяй. Я не буду злиться, только бы ты был со мной».
     
А пестун просто стоял и смотрел. Он не умел справляться с такими порывами и, приблизившись к ней, образовал руку. Было видно, как ему трудно. Но он, весь дрожа, продолжал удерживать руку, и её очертания стали мягкими — самую чуточку.
     
Дуа сказала: «Ой, папочка!» — и заструила свою руку вокруг, и сквозь её вещество его рука казалась зыбкой и мерцающей. Но Дуа была очень внимательна и не прикоснулась к нему — ведь ему это было бы неприятно.
     
Потом он убрал руку, и пальцы Дуа остались сомкнутыми вокруг пустоты. Он сказал:
     
«Вспомни про Жестких, Дуа. Они о тебе позаботятся. А мне… мне пора».
     
Он удалился, и больше она его никогда не видела.
     
И вот теперь она смотрела на закат, вспоминала и досадливо ощущала, что её долгое отсутствие уже сердит Тритта и скоро он примется ворчать на Уна.
     
После чего Ун примется растолковывать ей её обязанности…
     
Ну и пусть.
    
    
     
      
Глава 1б
     
     
Ун рассеянно ощущал, что Дуа бродит где-то по поверхности. При желании он мог бы сказать, в каком направлении она от него находится и даже на каком расстоянии. Впрочем, осознай он своё ощущение, он был бы недоволен, так как способность взаимно ощущать друг друга на расстоянии давно уже начала притупляться, и это было ему приятно, хотя он сам не понимал почему. Таков был естественный ход вещей — тело с возрастом продолжало развиваться.
     
У Тритта способность к взаимному ощущению на расстоянии не притупилась, но теперь она сосредоточивалась почти исключительно на детях. Развитие, безусловно, полезное, но, с другой стороны, роль пестуна, несмотря на свою бесспорную важность, в сущности, довольно проста. Рационалы куда сложнее, с грустной гордостью подумал Ун.
     
Вот Дуа, конечно, была настоящей загадкой. Она так мало походила на прочих эмоционалей. Тритта это сбивало с толку, и он всё больше замыкался в себе. Ун тоже порой испытывал недоумение и неловкость, но он, кроме того, ощущал ту особую силу, с какой Дуа индуцировала упоение жизнью, а одно, по всей видимости, было неотъемлемо от другого. И эта радость полностью искупала то раздражение, которое она иногда вызывала у него.
     
И возможно, странные привычки Дуа также являются необходимым компонентом целого. Она даже как будто интересует Жестких, а ведь обычно они обращают внимание только на рационалов. И вновь его охватила гордость: тем лучше для триады, если в ней незаурядна даже эмоциональ.
     
Всё идёт так, как должно идти. В этом заключалась основа, и он надеялся, что так будет до конца. Когда-нибудь он осознает, что настало время перейти, и тогда он не будет хотеть ничего другого. Так ему сказали Жесткие — они заверяли в этом всех рационалов, но добавили, что нужный момент ему точно укажет его внутреннее сознание. От них же он тут не должен ждать ни помощи, ни совета.
     
«Когда ты сам скажешь себе, — объяснял ему Лостен, медленно и внятно, как принято у Жестких, когда они говорят с Мягкими, словно подбирая понятия полегче, — что знаешь, почему ты должен перейти, тогда ты перейдешь, и твоя триада перейдёт вместе с тобой».
     
И Ун ответил:
     
«Сейчас мне не хотелось бы перейти, Жесткий-ру. Ещё столькому можно научиться».
     
«Разумеется, левый мой. Ты чувствуешь так, потому что ты ещё не готов».
     
Ун подумал тогда: «Но я ведь всегда буду чувствовать, что должен научиться ещё многому. Так как же я почувствую, что готов?»
     
Но вслух он этого не сказал. Он твёрдо знал, что поймет, когда время для этого настанет.
     
Он поглядел на себя и в забывчивости чуть было не выбросил глаз вперёд на придатке — даже самым зрелым рационалам бывают иногда свойственны чисто детские импульсы. А ведь это совершенно не нужно. Он способен ощущать себя не менее точно и тогда, когда его глаз плотно сидит на предназначенном для него месте. Он с удовольствием убедился, что в меру плотен — красивый чёткий абрис, ровные изгибы закругляются в изящно сопряженные овоиды.
     
Его тело не обладало ни загадочно пленительным мерцанием, как у Дуа, ни приятной кубичностью Тритта. Он любит их обоих, но не стал бы меняться с ними внешностью. И уж конечно, разумом. Естественно, вслух он этого никогда не скажет — зачем обижать их? — но он каждый день радуется, что на его долю не выпали ни ограниченное сознание Тритта, ни — тем более! — прихотливость мыслительных процессов Дуа. Впрочем, их, вероятно, не огорчают недостатки подобных типов мышления — ведь они ничего другого и не знают.
     
Он вновь смутно ощутил далекое присутствие Дуа и сознательно погасил это ощущение. Сейчас его к ней не влекло. Не то чтобы он нуждался в ней меньше обычного, но просто другие интересы были сильнее. Созревание рационала проявляется именно в том, что он получает всё больше и больше удовольствия от чисто интеллектуальных занятий наедине с самим собой или в обществе Жестких.
     
Он постепенно привыкал к Жестким, всё сильнее привязывался в ним. Он чувствовал, что так и должно быть: ведь он — рационал, а Жесткие в известном смысле — сверхрационалы. (Он как-то сказал об этом Лостену, самому внимательному из Жестких и, как ему почему-то казалось, самому молодому. Лостен излучил веселость, но промолчал. Но ведь это же означало, что он не сказал «нет»!)
     
Жесткие всегда были рядом с тех пор, как Ун помнил себя. Его пестун почти всё своё внимание и время отдавал последнему ребенку — крошке-эмоционали. Это было вполне естественно. То же произойдёт и с Триттом, когда отпочкуется их последний ребенок — если только это когда-нибудь случится. (Ун заимствовал такое уточнение от Тритта, который теперь постоянно повторял это «если», чтобы упрекнуть Дуа.)
     
Но так вышло даже лучше. Пестун был всё время занят, и Ун получил возможность начать образование сравнительно рано. К тому времени, когда произошла их встреча с Триттом, он уже почти избавился от детских привычек и успел узнать очень многое.
     
И всё-таки их встреча, наверное, навсегда сохранится в его памяти. Словно бы она произошла вчера и они не прожили с тех пор ещё такой же срок. Разумеется, он видел пестунов своего поколения, но, собственно говоря, пестунами они становились, только когда начинали взращивать первого ребенка, а до этого однозначность их мышления была далеко не такой явной. Совсем маленьким он играл со своим правым братом и не замечал никаких различий в их интеллектах (хотя различия существовали уже тогда — теперь, вспоминая, он это ясно видел).
     
Он примерно представлял себе и роль пестуна в триаде, потому что, конечно, ещё в детстве слышал про синтез.
     
Но когда появился Тритт, когда Ун увидел его в первый раз, всё изменилось. Впервые в жизни он ощутил какую-то особую внутреннюю теплоту и интерес к чему-то помимо мыслительных процессов и приобретения знаний. Он хорошо помнил, как его смутила эта потребность в другом существе.
     
Тритт, конечно, воспринял их встречу как нечто само собой разумеющееся. Пестуны ведь твёрдо чувствуют, что их назначение — быть основой триады, а потому не испытывают ни смущения, ни застенчивости. Как, впрочем, и эмоционали. Какую-то сложность это представляет только для рационалов.
     
«Вы, рационалы, слишком много думаете», — сказал Жесткий, которому Ун изложил свои сомнения. Но такой ответ только ещё больше запутал Уна — разве можно «думать слишком много»?
     
Тритт, когда они встретились, тоже только-только простился с детством и ещё плохо умел замыкаться в себе — от радости он стал по краям совсем прозрачным, и такое неумение вести себя даже шокировало Уна. Чтобы рассеять неловкость, он спросил:
     
«Мы ведь прежде не встречались, правый?»
     
«Я тут прежде никогда не бывал. Меня сюда привели», — ответил Тритт.
     
Оба они прекрасно знали, что произошло: их встречу устроили нарочно. Кто-то (пестун, думал Ун тогда, но позже он понял, что это был один из Жестких) решил, что они подойдут друг другу, — и не ошибся.
     
Интеллектуальной близости между ними, конечно, не было. Да и откуда? Ведь Ун стремился учиться, стремился постигать как можно больше нового — это было для него главным и, если не считать триады, единственным, что занимало все его помыслы. Тритт же вообще не понимал, что значит «учиться». Всё, что Тритт знал, он знал изнутри, и не мог этому ни научиться, ни разучиться.
     
В те первые дни Ун, с упоением впитывая сведения об их мире, о его Солнце, об истории и устройстве жизни, обо всех «о», какие только существовали во вселенной, не выдерживал и начинал рассказывать о них Тритту.
     
Тритт слушал безмятежно, явно ничего не понимая, но ему нравилось слушать, а Уну нравилось излагать свои знания, хотя бы и впустую.
     
Но именно Тритт, подчиняясь заложенной в нём потребности, бессознательно стал организующим началом триады. Ун прекрасно помнил тот полдень, когда после краткого обеда принялся было сообщать Тритту сведения, которые узнал за утро. (Их более плотное вещество поглощало пищу так быстро, что им достаточно было просто прогуляться на солнце, тогда как эмоционали грелись в его лучах часами, свертывались и разреживались, словно нарочно стараясь затянуть этот процесс.)
     
Ун, попросту не замечавший эмоционалей, говорил так, как будто кругом никого не было, но Тритт, который прежде только молча смотрел на них, теперь вдруг утратил обычную невозмутимость.
     
Неожиданно он приблизился к Уну почти вплотную и выбросил протуберанец с такой поспешностью, что это оскорбило чувство формы, присущее Уну как всякому рационалу. Ун как раз впивал на десерт теплый ветерок, и небольшой участок его верхнего овоида замерцал. Тритт с видимым усилием уменьшил плотность протуберанца и приложил его к мерцающему пятну, заполняя пустоты там, где верхний слой оболочки Уна был разрежен. Ун с неудовольствием отстранился. Эти детские игры были ниже его достоинства.
     
«Не надо, Тритт», — сказал он раздраженно.
     
Тритт недоуменно помахал протуберанцем.
     
«Но почему?»
     
Ун уплотнился, как мог, стараясь сделать оболочку совсем жесткой.
     
«Я не хочу».
     
«А что тут такого?» — продолжал недоумевать Тритт.
     
Ун сказал первое, что пришло ему на ум: «Мне больно». (Собственно говоря, что было не так. Во всяком случае, не физически. Но ведь Жесткие всегда старались избегать прикосновения Мягких. Случайное взаимопроникновение оболочек причиняло им сильную боль. Правда, если быть честным до конца, строение Жестких заметно отличается от строения Мягких. Они попросту совсем другие.)
     
Тритт не поверил. Он инстинктивно знал, что тоже ощутил бы эту боль, а потому сказал обиженно:
     
«Не обманывай!»
     
«Видишь ли, для синтеза нужна ещё эмоциональ».
     
И Тритт сказал:
     
«Так давай подыщем себе эмоциональ».
     
Давай подыщем! Прямолинейность Тритта была поразительной. Ну, как ему объяснить, что на всё есть свой порядок?
     
«Это не так просто, правник мой», — начал он мягко.
     
Но Тритт нетерпеливо перебил:
     
«Пусть её найдут Жесткие. Ты ведь с ними дружишь. Ну, так попроси их».
     
Ун пришёл в ужас.
     
«Я не могу, пойми же! Время ещё не настало, — продолжал он, бессознательно переходя на поучающий тон. — Не то я бы об этом знал. А пока время не настанет…»
     
Тритт не слушал.
     
«Тогда я попрошу!»
     
«Нет! — Ун совсем растерялся. — Ты в это не вмешивайся. Говорят же тебе, время ещё не настало. Мне надо думать об образовании. Очень легко быть пестуном и ничему не учиться, но…»
     
Он тут же пожалел о своих словах, да к тому же они были ложью. Просто он старался избегать всего, что могло бы оказаться неприятным для Жестких и испортить их хорошее отношение к нему. Но Тритт нисколько не обиделся, и Ун тут же сообразил, что пестун не видит ничего заманчивого и почетного в способности учиться, а потому даже не заметил его упрека.
     
С тех пор Тритт всё чаще и чаще заговаривал об эмоционали. Каждый раз Ун с ещё большей самозабвенностью погружался в занятия, стараясь уйти от разрешения этой проблемы.
     
И всё-таки он порой с трудом удерживался, чтобы не заговорить о ней с Лостеном.
     
Лостена он знал лучше и ближе всех остальных Жестких, потому что Лостен специально им интересовался. Жестким была свойственна удручающая одинаковость — они не изменялись, никогда не изменялись. Их форма была зафиксирована раз и навсегда. Глаза у них находились всегда на одном и том же месте, и место это у них у всех было одним и тем же. Их оболочка была не то чтобы действительно жесткой, но она никогда не приобретала прозрачности, никогда не мерцала, не утрачивала чёткости и не обладала проникающими свойствами.
     
Они были не намного крупнее Мягких, но зато гораздо тяжелее. Их вещество было значительно более плотным, и они всячески остерегались соприкосновения с разреженными тканями Мягких.
     
Как-то раз, когда Ун был совсем ещё крошкой и его тело струилось с такой же лёгкостью, как тело его сестры, к нему приблизился Жесткий.
     
Он так никогда и не узнал, кто именно это был, но — как ему стало ясно позднее — крошки-рационалы вызывали большой интерес у всех Жестких. Ун тогда потянулся к Жесткому — просто из любопытства. Жесткий еле успел отскочить, а потом пестун выбранил Уна за то, что он хотел прикоснуться к Жесткому.
     
Выговор был таким строгим, что Ун запомнил его навсегда. Став старше, он узнал, что атомы в тканях Жестких расположены очень тесно и поэтому Жесткие испытывают боль даже от самого легкого соприкосновения с тканями Мягких. А уж о проникновении и говорить не приходилось. Ун подумал тогда, что и Мягким, возможно, становится при этом больно. Но потом другой юный рационал рассказал ему, как случайно столкнулся с Жестким. Жесткий перегнулся пополам, а он ничего не почувствовал — ну прямо ничегошеньки. Однако Ун заподозрил, что его приятель хвастает.
     
Были и другие запреты. В детстве он любил ползать по стенам пещеры — когда он проникал в камень, ему становилось тепло и приятно. Это было обычным развлечением всех крошек. Но когда он подрос, это перестало у него получаться с прежней лёгкостью. Правда, он ещё мог разреживать оболочку и почесывать её внутри камней, но как-то его застал за этим занятием пестун, и ему снова влетело. Он заспорил: ведь сестра только и делает, что лазает в стены, он сам видел!
     
«Ей можно, — сказал пестун. — Она ведь эмоциональ».
     
В другой раз Ун, поглощая учебную запись (он тогда уже сильно вырос), машинально выбросил парочку протуберанцев с такими разреженными краями, что их можно было протаскивать друг сквозь друга. Это было забавно и помогало слушать, но пестун увидел и… Ун даже теперь поежился, вспомнив, как он его стыдил за такие детские шалости.
     
Про синтез он тогда ничего толком не знал. Он учился, он вбирал в себя массу сведений, но они не имели никакого отношения к назначению и смыслу триады. Тритту тоже никто ничего не объяснял, но он был пестун, и знания ему заменял инстинкт. Ну, разумеется, когда наконец появилась Дуа, всё стало ясно само собой, хотя она, по-видимому, знала обо всём этом даже меньше, чем сам Ун.
     
А в том, что она появилась, заслуги Уна не было никакой. Всё сделал Тритт — Тритт, который так боялся Жестких, что всегда старательно избегал встречи с ними, Тритт, который во всём остальном был так покладист и уступчив, Тритт, который вдруг оказался способным упрямо настаивать на своем… Тритт… Тритт… Тритт…
     
Ун вздохнул. Тритт вторгся в его мысли потому, что был уже близко. Он ощутил, что Тритт раздражен, и понял, что Тритт снова будет требовать, требовать, требовать… Последнее время Ун всё чаще с горечью замечал, что почти не бывает свободен от посторонних забот. А ведь именно сейчас ему, как никогда прежде, нужно было сосредоточиться, разобраться в своих мыслях…
     
— Ну, что тебе, Тритт? — спросил он.
    
    
     
      
Глава 1в
     
     
Тритт осознавал свою кубичность. Но не думал, что она безобразна. Он вообще не задумывался о форме своего тела. А если бы вдруг и задумался, то решил бы, что она прекрасна. Его тело отвечало своему назначению, и отвечало наилучшим образом.
     
Он спросил:
     
— Ун, где Дуа?
     
— Где-то снаружи, — промямлил Ун, словно ему было всё равно. Тритту стало обидно, что судьба триады заботит только его одного. С Дуа нет никакого сладу, а Уну всё равно.
     
— Почему ты её отпустил?
     
— А как я мог её остановить? И что тут плохого, Тритт?
     
— Ты сам знаешь, что. Двое крошек у нас есть. Но что толку без третьей? А в нынешние времена взрастить крошку-серединку очень трудно. Она не отпочкуется, если Дуа будет мало есть. А она опять где-то бродит на закате. Разве на закате можно наесться досыта?
     
— Она просто не любит есть много.
     
— А мы просто останемся без крошки-серединки. Ун! — Голос Тритта стал вкрадчивым. — Ведь без Дуа настоящего синтеза быть не может. Ты же сам говорил!
     
— Ну довольно! — буркнул Ун, и Тритт, по обыкновению, не понял, почему Уна так раздражает упоминание о самых простых и житейских вещах. Но он не отступал.
     
— Не забывай, это я раздобыл Дуа!
     
Но, может быть, Ун и вправду не помнит? Может быть, Ун вообще не думает о триаде и о том, как она важна? Порой Тритт испытывал такую безнадёжность, что просто готов был… готов был… Собственно говоря, он не представлял, что мог бы сделать, и чувствовал только тупую безнадёжность. Как в те далекие дни, когда им пора было получить эмоциональ, а Ун ничего не хотел делать.
     
Тритт знал, что не умеет говорить длинно и запутанно. Но если у пестунов нет дара речи, они зато умеют думать! И думают о том, что по-настоящему важно. Вот Ун всегда толкует про атомы и энергию. Будто они кому-нибудь нужны — эти его атомы и энергия! Ну а Тритт думает о триаде и о детях.
     
Ун как-то упомянул, что Мягких постепенно становится всё меньше и меньше. Неужели это его не заботит? Неужели и Жестких это тоже не заботит? Неужели это заботит только одних пестунов?
     
Всего лишь две формы жизни во всём мире — Мягкие и Жесткие. А пища падает с неба вместе с солнечными лучами.
     
Ун однажды сказал, что Солнце остывает. Пищи становится меньше, сказал он, а потому сокращается и число людей. Тритт этому не поверил. Солнце ни чуточки не остыло с того времени, как он был крошкой. Просто людей перестала заботить судьба триад. Слишком много развелось поглощенных своим учением рационалов и глупых эмоционалей.
     
Лучше бы Мягкие занялись тем, что по-настоящему важно. Вот как Тритт. Он занимается триадой. Отпочковался крошка-левый, потом крошка-правый. Дети растут и крепнут. Но необходима ещё крошка-серединка. А её взрастить труднее всего. Но без неё не сможет образоваться новая триада!
     
Почему Дуа стала такой? С ней всегда было трудно, но всё-таки не так, как теперь.
     
Тритт ощутил смутную злость на Уна. Ун говорит и говорит всякие жесткие слова, а Дуа слушает. Ведь Ун готов без конца разговаривать с Дуа, точно она — рационал. А для триады это вредно.
     
Ун-то мог бы это сообразить!
     
Одному Тритту не всё равно. И всегда Тритту приходится делать то, что необходимо сделать. Ун подружился с Жесткими, но он и не подумал с ними поговорить. Им нужна эмоциональ, а Ун ничего про это не говорил. Он разговаривал с Жесткими про энергию, а про то, в чём нуждалась триада, молчал.
     
Это он, Тритт, всё устроил! И Тритт с гордостью вспомнил, как всё произошло. Он увидел, что Ун разговаривает с Жестким, направился прямо к ним, без всякой дрожи перебил их и заявил твёрдым голосом:
     
«Нам нужна эмоциональ».
     
Жесткий повернулся и посмотрел на него. Тритт ещё ни разу в жизни не видел Жесткого так близко. Он был весь цельный — когда одна его часть поворачивалась, с ней поворачивались и все остальные. У него были протуберанцы, которые могли двигаться самостоятельно, но при этом они не меняли своей формы. Жесткие никогда не струились, они были несимметричны и неприятны на вид. И уклонялись от прикосновений.
     
Жесткий сказал:
     
«Это верно, Ун?»
     
С Триттом он говорить не стал.
     
Ун распластался. Распластался над самой поверхностью камней. Таким распластанным Тритт его ещё никогда не видел. Он сказал:
     
«Мой правник излишне ревностен. Мой правник… он… он…»
     
Тут Ун начал заикаться, раздуваться и не мог дальше говорить.
     
А Тритт говорить мог. Он сказал:
     
«Без эмоционали мы не можем синтезироваться».
     
Тритт знал, что Ун онемел от смущения, но ему было всё равно. Время пришло.
     
«А ты, левый мой, — сказал Жесткий, по-прежнему обращаясь только к Уну, — ты тоже так считаешь?»
     
Жесткие говорили почти как Мягкие, но гораздо более резко, почти без переходов. Их было трудно слушать. То есть ему, Тритту. А Ун будто привык, и ему слушать было нетрудно.
     
«Да», — промямлил наконец Ун.
     
Только тут Жесткий повернулся к Тритту.
     
«Напомни мне, юный правый, как давно ты знаком с Уном?»
     
«Достаточно давно, чтобы подумать об эмоционали, — сказал Тритт. Он старательно удерживал все свои грани и углы. Он не позволял себе бояться — слишком важной была его цель. — И меня зовут Тритт», — добавил он.
     
Жесткому как будто стало весело.
     
«Да, выбор оказался неплохим. Вы с Уном очень друг другу подходите, но тем труднее выбрать для вас эмоциональ. Впрочем, мы почти уже решили. То есть я решил, и уже давно, однако надо убедить других. Наберись терпения, Тритт».
     
«Всё моё терпение кончилось».
     
«Я знаю. И всё-таки подожди». — Жесткий опять говорил так, словно ему было весело.
     
Когда Жесткий оставил их вдвоем, Ун округлился и стал гневно разреживаться. Он сказал:
     
«Тритт, как ты мог? Ты знаешь, кто это?»
     
«Ну, Жесткий».
     
«Это Лостен. Мой специальный руководитель. Я не хочу, чтобы он на меня сердился».
     
«А чего ему сердиться? Я говорил вежливо».
     
«Ну, неважно». — Ун уже почти принял нормальную форму.
     
Значит, он перестал злиться. Тритт почувствовал большое облегчение, хотя и постарался это скрыть. А Ун тем временем продолжал:
     
«Это же очень неловко, когда мой дурак правый вдруг подходит и начинает разговаривать с моим Жестким».
     
«А почему ты сам не захотел?»
     
«Всему есть своё время».
     
«Только почему-то для тебя оно никогда своим не бывает».
     
Но потом они помирились и перестали спорить. А вскоре появилась Дуа.
     
Её привёл Лостен. Тритт этого не заметил. Он не смотрел на Жесткого, он видел только Дуа. Но после Ун объяснил ему, что её привёл Лостен.
     
«Вот видишь! — сказал Тритт. — Я с ним поговорил, потому он её привёл».
     
«Нет, — ответил Ун. — Просто наступило время. Он всё равно привёл бы её. Даже если бы ни ты, ни я ничего ему не сказали».
     
Тритт ему не поверил. Он твёрдо знал, что они получили Дуа только благодаря ему.
     
И конечно, второй такой Дуа в мире быть не могло! Тритт видел много эмоционалей. Они все были привлекательны, и он обрадовался бы любой из них. Но, увидев Дуа, он понял, что никакая другая эмоциональ им не подошла бы. Только Дуа. Одна только Дуа.
     
И Дуа знала, что ей полагается делать. Совершенно точно знала. А ведь ей никто ничего не показывал, говорила она им потом. И ничего не объяснял. Даже другие эмоционали, потому что она старалась держаться от них подальше.
     
И всё-таки, когда они все трое оказались вместе, каждый знал, что ему надо делать.
     
Дуа начала разреживаться. Тритту ещё не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь так разреживался. Он даже не представлял себе, что подобное разрежение возможно. Она превратилась в сверкающую цветную дымку, которая заполнила всё вокруг. Он был ослеплен. Он двигался, не сознавая, что движется. Он погрузился в туман, который был Дуа.
     
Это совсем не походило на погружение в камни. Тритт не чувствовал никакого сопротивления или трения. Он словно парил. Он осознал, что тоже начинает разреживаться — легко, без тех отчаянных усилий, которых это обычно требовало. Теперь, когда Дуа пронизывала его всего, он в свою очередь без малейшего напряжения рассеялся в густой дым. Ему казалось, что он струится, исчезая и растворяясь в радости.
     
Смутно он увидел, что с другой, левой, стороны приближается Ун, тоже расходясь дымом.
     
Затем он соприкоснулся с Уном, смешался с ним. Он перестал чувствовать, перестал сознавать. Он не понимал — он ли окружает Уна, Ун ли окружает его. А может быть, они окружали друг друга или были раздельны.
     
Все растворилось в чистой радости бытия.
     
Она заслонила и смела чувства и сознание.
     
Потом они опять стали каждый сам по себе. Синтез длился много суток. Так полагалось. И чем полнее он был, тем больше времени занимал. Но для них всё исчерпывалось кратким мгновением. И память не сохраняла ничего.
     
Ун сказал:
     
«Это было чудесно».
     
А Тритт молчал и смотрел на Дуа.
     
Она коалесцировала, закручивала спирали, подергивалась. Из них троих только она, казалось, никак не могла прийти в себя.
     
«После, — сказала она торопливо. — Всё после. А сейчас отпустите меня».
     
И она кинулась прочь. Они её не остановили. Потрясение ещё не прошло. Но так продолжалось и дальше. После синтеза она всегда исчезала. Каким бы полным он ни оказался. Словно у неё была потребность в одиночестве.
     
Это беспокоило Тритта. Он замечал в ней всё новые и новые отличия от прочих эмоционалей. А надо бы наоборот: ей следовало во всём походить на них.
     
Ун придерживался другого мнения. Он много раз повторял: «Ну почему ты не оставишь её в покое, Тритт? Она не такая, как все остальные, но это потому, что она лучше остальных. С кем ещё мы могли бы получить такой полный синтез? А ничто хорошее даром не даётся».
     
Тритт не понял, но не стал в этом разбираться. Он знал только, что ей следует вести себя так, как полагается. Он сказал:
     
«Я хочу, чтобы она поступала правильно».
     
«Я понимаю, Тритт. Я понимаю. Но всё-таки оставь её в покое».
     
Сам Ун часто бранил Дуа за её странные привычки, а Тритту этого делать не позволял.
     
«У тебя нет такта, Тритт», — объяснил он.
     
Но Тритт не знал толком, что такое такт.
     
И вот теперь… С момента первого синтеза прошло очень много времени, а крошки-эмоционали у них всё нет и нет. Сколько ещё можно ждать? И так уж они это слишком затянули. А Дуа только всё больше и больше времени проводит в одиночестве.
     
Тритт сказал:
     
— Она слишком мало ест.
     
— Когда настанет время… — начал Ун.
     
— Ты только и знаешь, что говоришь: «настанет время, не настанет время». Если на то пошло, ты ведь так и не выбрал времени, чтобы раздобыть нам Дуа. А теперь у тебя всё не время для крошки-эмоционали. Дуа должна…
     
Но Ун отвернулся. Потом сказал:
     
— Она на поверхности, Тритт. Если ты хочешь отправиться за ней, точно ты её пестун, а не правник, так и отправляйся. Но я говорю: оставь её в покое.
     
Тритт попятился. Он хотел бы многое сказать, только не знал как.
    
    
     
      
Глава 2а
     
     
Дуа смутно улавливала, что её левник и правник волнуются и препираются из-за неё, но это только усилило её возмущение.
     
Если кто-нибудь из них явится за ней сюда (возможно даже, они поднимутся оба), всё завершится синтезом, а самая мысль об этом выводила её из себя. Для Тритта важны только дети — уже отпочковавшиеся, и главное, их сестра, которой ещё нет. А Тритт умеет поставить на своем. Заупрямившись, он подчиняет себе триаду. Уцепится за какую-ни-будь примитивную идею и будет требовать и требовать, пока Ун и Дуа не уступят. Но на этот раз она не уступит. Ни за что…
     
И ей не стыдно. Ничуть не стыдно! Ун и Тритт гораздо ближе между собой, чем с ней. Она способна разреживаться сама, а они — только благодаря её посредничеству (уж из-за одного этого они могли бы больше с ней считаться!). Тройственный синтез вызывает приятное ощущение, было бы глупо это оспаривать. Но она испытывает почти то же, когда проникает в каменные стены… уж от себя-то она скрывать не будет, что иногда тайком это проделывает. Ну а Тритт и Ун давно утратили это умение, и, кроме синтеза, у них других радостей нет.
     
Впрочем, это не совсем так. Ун утверждает, что приобретение знаний, или, как он выражается, «интеллектуальное развитие», — огромная радость. И она сама, Дуа, испытывала нечто подобное. Во всяком случае, настолько, что может об этом судить. Хотя удовольствие получаешь не такое, как при синтезе, но по-своему оно ничуть не меньше, и Ун предпочитает его всему на свете.
     
А вот у Тритта всё иначе. У него нет других радостей, кроме синтеза и детей. Никаких. И когда он начинает настаивать со всем упрямством глупости, Ун уступает, и она, Дуа, тоже вынуждена уступать.
     
Как-то раз она взбунтовалась:
     
«Но что происходит, когда мы синтезируемся? Ведь мы вновь становимся самими собой только через много часов, а то и дней. Что происходит за это время?»
     
Тритт был шокирован.
     
«Так было всегда. Иначе не бывает».
     
Ун смутился. Он с утра до ночи только и делает, что смущается.
     
«Видишь ли, Дуа, это необходимо. Из-за… из-за детей».
     
Выговаривая последнее слово, он запульсировал.
     
«Почему ты пульсируешь? — резко сказала Дуа. — Мы давно взрослые, мы синтезировались уж не знаю сколько раз, и нам всем известно, что без этого нельзя взрастить детей. Ну и говорил бы прямо. Только я ведь спрашивала о другом: почему синтез занимает столько времени?»
     
«Потому что это сложный процесс, — ответил Ун, всё ещё пульсируя. — Потому что он требует значительной энергии. Дуа, образование детской почки продолжается очень долго, и ведь почка далеко не всегда завязывается. А условия непрерывно ухудшаются… И не только для нас», — добавил он поспешно.
     
«Ухудшаются?» — тревожно переспросил Тритт. Но Ун больше ничего не сказал.
     
Со временем они взрастили ребенка — крошку-рационала, левульку, который так клубился и разреживался, что все трое прямо мерцали от умиления, и даже Ун брал его в ладони и позволял ему менять форму, пока Тритт наконец не вмешивался и не отбирал малыша. Ведь именно Тритт хранил его в своей инкубаторной сумке весь период формирования. От Тритта он отпочковался, когда обрел самостоятельность. И Тритт же продолжал его опекать.
     
После рождения крошки-левого Тритт начал бывать с ними гораздо реже. И Дуа радовалась, не вполне понимая почему. Одержимость Тритта её раздражала, но одержимость Уна, как ни странно, была ей приятна. Она всё более чётко ощущала его… его важность. В рационалах было что-то такое, что давало им возможность отвечать на вопросы, а ей всё время хотелось спрашивать его то об одном, то о другом. И она скоро заметила, что он отвечает охотнее, когда Тритта рядом нет.
     
«Но почему это занимает столько времени, Ун? Мы синтезируемся, а потом не знаем, что происходило в течение нескольких суток. Мне это не нравится».
     
«Ведь нам ничего не грозит, Дуа, — убеждал её Ун. — Подумай сама — с нами никогда ничего не случалось, верно? И ты ни разу не слышала, чтобы с какой-нибудь другой триадой случалось несчастье, верно? Да и вообще тебе не следует задавать вопросов».
     
«Потому что я эмоциональ? Потому что другие эмоционали вопросов не задают? Ну так, если хочешь знать, я других эмоционалей терпеть не могу. А вопросы задавать буду!»
     
Она чётко ощущала, что Ун смотрит на неё так, словно в жизни не видел никого прекраснее, и из чистого кокетства начала чуточку разреживаться — самую чуточку.
     
Ун сказал:
     
«Но ты ведь вряд ли сумеешь понять, Дуа. Для того чтобы вспыхнула новая искра жизни, требуется огромное количество энергии».
     
«Вот ты всегда говоришь про энергию. А что это такое? Объясни, но поточнее».
     
«Ну, это то, что мы едим».
     
«А почему же ты тогда не скажешь просто — «пища»?»
     
«Потому что пища и энергия — не совсем одно и то же. Наша пища поступает от Солнца — это один вид энергии. Но существуют и другие виды, которые в пищу не годятся. Когда мы едим, мы расстилаемся и поглощаем свет. Для эмоционалей это особенно трудно, потому что они очень прозрачные. То есть свет проходит сквозь них и не поглощается».
     
Как чудесно узнать, в чём тут дело, думала Дуа. Собственно, она всё это знала, но не знала нужных слов — умных жестких слов, которыми пользовался Ун. А благодаря им всё, что происходило, становилось более чётким и осмысленным.
     
Теперь, когда она стала взрослой и больше не боялась дразнилок, когда ей выпала честь войти в триаду Уна, Дуа порой присоединялась к другим эмоционалям, стараясь не обращать внимания на болтовню и скученность. Ведь время от времени ей всё-таки хотелось поесть поплотнее, чем обычно, да и синтез после этого проходил удачнее. К тому же она иногда почти разделяла блаженную радость остальных эмоционалей, улавливая то удовольствие, которое они получали, выгибаясь и растягиваясь под солнечными лучами, томно утолщаясь и сжимаясь, чтобы стать как можно более плотными и эффективнее поглощать теплоту.
     
Но для Дуа вполне достаточно было незначительной доли того, что поглощали другие, словно были не в силах насытиться. Они как-то по-особому жадно подергивались, а Дуа этого не умела, и ей становилось невыносимо наблюдать такое чудовищное обжорство.
     
Так вот почему рационалы и пестуны столь мало задерживаются на поверхности. Их толщина позволяет им быстро насытиться и вернуться в пещеры. Эмоционали же извиваются на солнце часами — ведь едят они дольше, а энергии им требуется больше (во всяком случае, для синтеза).
     
Эмоциональ обеспечивает энергию, объяснял Ун (пульсируя так, что его сигналы стали почти невнятными), рационал — почку, а пестун — инкубаторную сумку.
     
После того как Дуа узнала всё это, ей стало понятней, почему Тритт так злится, когда она спускается к ним по-прежнему прозрачная, а не матово клубясь от пресыщения. Но почему, собственно, они должны быть недовольны? Разреженность, которую она сохраняет, только придаёт синтезу особую прелесть. Другие триады, должно быть, захлебываются энергией, просто чавкают, но ведь и в лёгкости и воздушности, конечно, тоже есть своё неповторимое очарование. И ведь крошка-левый и крошка-правый отпочковались, как им положено, разве нет?
     
Но конечно, крошка-эмоциональ, сестра-серединка, требовала куда больше энергии, и Дуа никак не могла накопить её достаточно.
     
Даже Ун начал заговаривать об этом:
     
«Ты поглощаешь слишком мало солнечного света, Дуа».
     
«Больше, чем нужно», — поспешно сказала Дуа.
     
«Триада Гении только что отпочковала эмоциональ».
     
Дуа недолюбливала Гению. Она её никогда не любила. Гения была дурочкой даже по нормам эмоционалей. И Дуа сказала высокомерно:
     
«А, так, значит, она этим хвастает? В ней нет ни малейшей деликатности. Уж конечно, она шепчет всем, кто только готов слушать: «Я знаю, милочка, об этом вслух не говорят, но мой левник и мой правник, ты только представь себе…» — Дуа воспроизвела трепетные верещащие сигналы Гении с такой убийственной точностью, что Ун излучал веселость.
     
И тем не менее он сказал:
     
«Пусть Гения пустышка, но она взрастила эмоциональ, и Тритт очень расстроен. Мы образовали триаду раньше их…»
     
Дуа отвернулась.
     
«Я поглощаю столько солнца, сколько могу выдержать. Я питаюсь, пока не теряю способности двигаться. Не понимаю, чего вы от меня хотите».
     
«Не сердись, — сказал Ун. — Я обещал Тритту поговорить с тобой. Он думает, что ты меня послушаешься».
     
«А, Тритт просто считает странным, что ты рассказываешь мне про науку. Он не понимает… Или ты хотел бы, чтобы у вас была середина такая же, как в остальных триадах?»
     
«Нет, — ответил Ун твёрдо. — Ты не похожа на других, и я этому рад. А если тебя интересует наука, то позволь, я тебе ещё кое-что объясню. Солнце даёт теперь меньше пищи, чем в древние времена. Световой энергии становится всё меньше, и впитывать её приходится много дольше. Рождаемость снижается из века в век, и население мира уменьшилось по сравнению с прошлым во много раз».
     
«Я тут ничем помочь не могу!» — сердито сказала Дуа.
     
«Зато Жесткие как будто могут. Их численность также сокращается…»
     
«А они тоже переходят?» — Дуа вдруг почувствовала, что это ей интересно. Почему-то ей всегда казалось, что Жесткие бессмертны — что они не рождаются и не умирают. Кто, например, хоть раз видел крошку-Жесткого? У них не бывает детей. Они не синтезируются. Они не едят.
     
Ун ответил задумчиво:
     
«Мне кажется, они переходят. Но о себе они со мной не разговаривают. Я даже не знаю точно, как они едят. Но есть они, конечно, должны. И они рождаются. Вот сейчас, например, среди них появился новый. Я его ещё не видел… Ну, да дело не в этом. Видишь ли, они пытаются создать искусственную пищу…»
     
«Знаю, — сказала Дуа. — Я её пробовала».
     
«Как? А я ничего об этом не слышал!»
     
«О ней болтала компания эмоционалей. Они слышали, что Жесткие ищут желающих её попробовать, и все боялись, идиотки. Говорили, что от неё можно навсегда стать жесткой, разучиться синтезироваться».
     
«Какие глупости!» — раздраженно перебил Ун.
     
«Конечно. И я вызвалась попробовать. Тут уж им пришлось замолчать. С ними не хватит никакого терпения, Ун».
     
«Ну, как тебе показалась новая пища?»
     
«Мерзость, — резко сказала Дуа. — Грубая и горькая. Конечно, другим эмоционалям я про это не сказала».
     
«Я её пробовал, — заметил Ун. — И право, она всё-таки не настолько плоха».
     
«Рационалы и пестуны не обращают внимания на вкус пищи».
     
Но Ун продолжал:
     
«Это ведь только первые попытки. Жесткие сейчас напряженно работают над её улучшением. И особенно Эстуолд — тот новый, о котором я упоминал, тот, которого я ещё не видел. Судя по словам Лостена, таких Жестких, как он, ещё никогда не бывало. Гениальный учёный».
     
«А почему же ты его не видел?»
     
«Но ведь я просто Мягкий. Или, по-твоему, они мне обо всём говорят и всё показывают? Наверное, когда-нибудь я его увижу. Он открыл новый источник энергии, который может нас спасти…»
     
«Мне искусственная пища не нравится», — вдруг заявила Дуа и заструилась прочь.
     
Разговор этот происходил не так давно, и, хотя с тех пор Ун ни разу не упоминал про Эстуолда, она знала, что скоро опять о нём услышит, и теперь на закате тревожно размышляла о будущем.
     
Она видела искусственную пищу один-единственный раз — светящийся шар, что-то вроде маленького Солнца в особой пещере, отведенной для него Жесткими. Дуа вновь ощутила горечь этой пищи.
     
А если они её улучшат? Сделают приятной? Или даже восхитительной? Тогда ей придётся есть до полного насыщения, и её охватит желание разреживаться…
     
Она страшилась этого самопроизвольного импульса к разреживанию. Он не был похож на чувство, которое заставляло её разреживаться, чтобы мог осуществиться синтез лев-ника и правника. Такое самопроизвольное разреживание покажет, что она готова к взращиванию крошки-серединки. А она… она не хочет этого!
     
Она далеко не сразу сказала правду даже себе. Она не хочет взращивать эмоциональ! Ведь после рождения троих детей неизбежно наступит время перехода, а она не хочет переходить. Ей вспомнился день, когда её пестун навсегда её покинул. Нет, с ней так не будет! Она была полна яростной решимости.
     
Остальные эмоционали ни о чём подобном не задумывались. Ведь они — пустышки, совсем не такие, как она. Как она — чудачка Дуа, олевелая эм. Так они её прозвали, ну, она и будет такой! До тех пор пока она не отпочкует третьего ребенка, она не перейдёт, она останется жить.
     
А потому третьего ребенка не будет. Никогда. Никогда!
     
Но как это устроить? Как помешать Уну догадаться? А если Ун догадается, что тогда?
    
    
     
      
Глава 2б
     
     
Ун выжидающе смотрел на Тритта. Он почти не сомневался, что на поверхность за Дуа Тритт подниматься не станет. Это значило бы оставить детей одних, чего он всегда избегал. Тритт молча медлил, а затем удалился — в сторону детской ниши.
     
Ун почувствовал облегчение. Не без горечи, конечно: ведь Тритт, рассердившись, замкнулся в себе, отчего взаимный контакт ослабел и возник барьер раздражения. Естественно, что Уну взгрустнулось, — словно упала жизненная пульсация.
     
Но может быть, и Тритт чувствует то же? Нет, это было бы несправедливо: Тритту хватает его особенного отношения к детям.
     
Ну а Дуа… Кто способен сказать, что чувствует Дуа? Да и вообще любая эмоциональ? Они настолько своеобразны, что рядом с ними левые и правые кажутся совершенно одинаковыми — если, конечно, не считать интеллекта. Но, даже и учитывая капризность эмоционалей, разве кто-нибудь способен сказать, что чувствует Дуа? Именно Дуа?
     
Вот почему Ун испытал облегчение, когда Тритт удалился. Дуа и в самом деле превратилась в загадку. Задержка с третьим ребенком действительно становилась опасной, а Дуа не только не прислушивалась к уговорам, но, наоборот, делалась всё более упрямой. А в нём, в Уне, пробуждалось странное беспричинное беспокойство. Ему никак не удавалось определить, что это такое, и он решил обсудить вопрос с Лостеном.
     
Ун отправился в пещеры Жестких. Он спешил и двигался одним непрерывным струением, которое, однако, было гораздо изящнее легкомысленных всплесков и стремительных скачков, которые характеризовали кривую движения эмоционалей, или забавного переваливания тяжеловесных пестунов.
     
В его памяти всплыл мысленный образ: Тритт неуклюже гоняется за крошкой-рационалом, который в нежном возрасте почти не уступал в неуловимости молодым эмоционалям. В конце концов Дуа блокировала крошку и вернула его в нишу, а Тритт нерешительно ахал, не зная, то ли хорошенько встряхнуть маленькую искорку жизни, то ли закутать её в своё вещество. Ради детей Тритт умел разреживаться самым удивительным образом, а когда Ун его поддразнивал, Тритт, вообще не понимавший шуток, отвечал совершенно серьёзно: «Пестунам можно, когда это нужно детям».
     
Ун гордился своим струением — грациозным и в то же время полным достоинства. Как-то он рассказал об этом Лостену — своему Жесткому руководителю, которому говорил о себе всё. Лостен ответил: «А не кажется ли тебе, что эмоционалям и пестунам их манера передвижения нравится не меньше? Если вы думаете по-разному и действуете по-разному, то и удовольствия вам должны доставлять разные вещи, не так ли? Видишь ли, триада не исключает индивидуальности».
     
Однако Ун не совсем понимал, что такое индивидуальность. По-видимому, это значит — быть самому по себе? Каждый Жесткий, бесспорно, всегда сам по себе. У них нет триад. Но как они это выдерживают?
     
Когда Ун впервые задался этим вопросом, он был совсем ещё маленький. Его взаимоотношения с Жесткими только-только завязывались, и внезапно он сообразил, что ничего толком о них не знает. Откуда он, собственно, взял, будто у Жестких нет триад? Конечно, такая легенда бытует среди Мягких, но верна ли она? Поразмыслив, он решил, что нужно спросить, а не принимать чужие утверждения на веру.
     
И он спросил: «Ру, вы левый или правый?» (Позже при одном воспоминании об этом Ун начинал пульсировать. Надо быть поразительно наивным, чтобы обратиться к Жесткому с таким вопросом! И его нисколько не утешала мысль, что каждый рационал обязательно в той или иной форме задавал его Жесткому. Да, рано или поздно, но это случалось всегда, причем чаще — рано.)
     
Лостен ответил невозмутимо: «Ни то и ни другое, крошка-левый. Жесткие не делятся на левых и правых».
     
«И у них нет се… эмоционалей?»
     
«Серединок? — И форма перманентной сенсорной области Жесткого изменилась (позже Ун убедился, что подобные изменения ассоциируются с весельем или удовольствием). — Нет. Серединок у нас тоже нет. Только Жесткие — и все одинаковые».
     
Тогда Ун спросил — сам не зная, каким образом, почти против воли:
     
«Но как вы выдерживаете?»
     
«У нас ведь всё по-другому, крошка-левый. Мы к этому привыкли».
     
Неужели Ун мог бы привыкнуть к чему-либо подобному? До сих пор его жизнь была неразрывно связана с родительской триадой, и он твёрдо знал, что в будущем, причем не таком уж отдаленном, станет членом собственной триады. Как же можно жить иначе?
     
Он иногда размышлял об этом с полным напряжением. Впрочем, он всегда размышлял с полным напряжением, что бы его ни занимало. И порой он как будто улавливал, что это значит. У Жесткого есть только он сам. Ни левого брата, ни правого, ни сестры-середины, ни синтеза, ни детей, ни пестунов — ничего этого у Жестких нет: ничего, кроме интеллекта, кроме исследования вселенной.
     
Возможно, им этого достаточно. Становясь старше, Ун начинал всё глубже постигать радость познания. Её было достаточно… почти достаточно. Но тут он вспомнил Тритта, Дуа и решил, что даже вся вселенная не может заменить их вполне.
     
Разве что… Странно, но порой ему начинало казаться, будто со временем, в определённой ситуации, в определённых условиях… Затем мимолетное прозрение будущего угасало бесследно. А потом опять вдруг вспыхивало, и всё чаще ему чудилось, что оно держится дольше и должно вот-вот запечатлеться в памяти.
     
Но сейчас важно другое. Надо что-то придумать с Дуа.
     
Он двигался по знакомой дороге. В первый раз его вел по ней пестун (скоро и Тритт поведёт по ней их собственного маленького рационала, их крошку-левого).
     
Ну и конечно, он вновь погрузился в воспоминания.
     
Как тогда было страшно! Рядом другие маленькие рационалы пульсировали, мерцали, меняли форму, как ни сигналили им пестуны, чтобы оставались плотными, гладкими и не позорили триаду. А один маленький левый, приятель Уна, распластался и утончился совсем по-детски и не желал уплотняться, несмотря на все уговоры пестуна, изнемогавшего от смущения. (Тем не менее он стал прекрасным учеником… «Хотя до Уна ему и далеко», — не без самодовольства заключил Ун.)
     
В тот их первый школьный день с ними знакомилось много Жестких. Жесткие останавливались перед каждым маленьким рационалом, специальными способами определяли тип его вибраций и затем решали, принять ли его сейчас или выждать новый срок, а если принять, то какой курс обучения подойдёт ему больше.
     
Когда Жесткий приблизился к нему, Ун, напрягая все свои силы, разгладился и заставил себя не мерцать.
     
Жесткий сказал (и Ун, впервые услышав непривычные тона его голоса, с перепугу чуть было не забыл, что он теперь большой и должен сохранять плотность):
     
«Очень устойчивый рационал. Как ты определяешь себя, левый?»
     
В первый раз Уна назвали «левый», а не «левулечка» или «левуленька», и он проникся неведомой прежде устойчивостью, а потому сумел выговорить твёрдо: «Ун, Жесткий-ру», отчеканив вежливое обращение, совсем как наставлял его пестун.
     
Ун смутно помнил, как его водили по пещерам Жестких, где он видел их приборы, их машины, их библиотеки, и терялся от непонятных зрелищ и звуков. Впрочем, помнил он не столько их, сколько своё отчаяние, свой страх. Что они с ним сделают?
     
Пестун объяснил ему, что он будет учиться. Но что такое «учиться»? Он не знал, а когда спросил пестуна, оказалось, что тот тоже не знает, хотя и был много старше Уна.
     
Только через некоторое время он обнаружил, что это очень приятный процесс — чрезвычайно приятный, хотя и не без своих отрицательных сторон.
     
Сперва его руководителем стал Жесткий, который первым назвал его «левым». Этот Жесткий научил его воспринимать смысл волновых записей, и вскоре то, что прежде казалось ему недоступным для понимания кодом, превратилось в слова — такие же осмысленные и понятные, как те, которые он произносил с помощью своих вибраций.
     
Но затем первый Жесткий перестал появляться, и его сменил другой. Ун не сразу заметил, что у него другой руководитель (в те дни все Жесткие казались ему одинаковыми, и он не умел различать их голоса). Но потом он всё-таки разобрал, что это другой Жесткий. Мало-помалу он уверился в своем открытии и почувствовал страх. Такая замена была непонятной, а потому пугала. В конце концов он собрался с духом и спросил:
     
«Где мой руководитель, Жесткий-ру?»
     
«Гамалдан?.. Он больше не будет руководить тобой, левый».
     
Ун на минуту утратил дар речи. Затем он всё-таки сказал:
     
«Но ведь Жесткие не переходят…» — Он не решился закончить фразу.
     
Новый Жесткий промолчал и ничего не объяснил.
     
И так бывало всегда. В дальнейшем Ун убедился, что Жесткие избегают говорить о себе. Обо всём остальном они рассказывали охотно и подробно. Но о себе — ничего.
     
Некоторые факты в конце концов убедили Уна, что Жесткие тоже переходят, что они небессмертны (хотя большинство Мягких было твёрдо уверено в обратном). Но Жесткие хранили молчание. Иногда Ун и другие рационалы-ученики обсуждали это между собой — неуверенно, боязливо. Каждый подмечал что-то, что, казалось, неопровержимо свидетельствовало о бренности Жестких, и все они думали: «Неужели?» — но избегали очевидного вывода и торопились переменить тему.
     
Жесткие как будто были равнодушны к тому, что молодые рационалы подмечают свидетельства их бренности. Они и не думали их скрывать. Но сами об этом никогда не говорили. А если их об этом спрашивали прямо (что порой оказывалось неизбежным), они ничего не отвечали — ни «да», ни «нет».
     
Однако, если они переходят, значит, они должны и рождаться, но и об этом от них нельзя было ничего узнать, и Ун ни разу не видел крошки-Жесткого.
     
Ун полагал, что Жесткие получают энергию от камней, а не от Солнца — вернее, что они вводят в своё тело чёрный каменный порошок. И так думал не он один. Но другие ученики сердито отказывались верить этому. Однако прийти к окончательному выводу было нельзя, потому что никто из них своими глазами не видел, как едят Жесткие, а те хранили молчание.
     
В конце концов Ун привык к этой сдержанности как к неотъемлемому их свойству. Возможно, размышлял он, причиной тут индивидуальность Жестких — то, что они не создают триад. Из-за этого они словно окружают себя оболочкой скрытности.
     
А потом Ун узнал такие важные и серьёзные вещи, что они совсем заслонили от него загадки жизни Жестких. Например, он узнал, что мир сжимается… уменьшается…
     
Это сказал ему Лостен, его новый руководитель.
     
Ун задал вопрос о пустующих пещерах, которые бесконечными анфиладами уходили в самые недра мира, и Лостен, казалось, был доволен.
     
«Ты побаивался спросить об этом, Ун?»
     
(Теперь он был Ун, а не просто один из бесчисленных левых. Он всякий раз испытывал гордость, когда какой-нибудь Жесткий называл его по имени. А таких было немало. Ун усваивал знания с поразительной лёгкостью, и обращение по имени подчеркивало его исключительность. Лостен не раз упоминал, как он доволен тем, что Ун занимается именно у него.)
     
После некоторых колебаний Ун признался, что ему действительно было страшно спросить. Признаваться в недостатках Жестким было легче, чем однокашникам-рационалам, и куда легче, чем Тритту… Нет, Тритту он вообще не признался бы… (Разговор этот происходил в то время, когда Дуа ещё не стала членом их триады.)
     
«Так почему же ты спросил?»
     
Ун снова заколебался, но потом всё-таки сказал медленно:
     
«Я боюсь необитаемых пещер, потому что, когда я был маленьким, мне рассказывали, будто они полны всяких ужасов. Но по собственному опыту я этого не знаю. Мне известно лишь то, что мне рассказывали другие дети, которые тоже по собственному опыту знать этого не могли. Я хочу знать о них правду, и желание это выросло настолько, что любопытство во мне теперь пересиливает страх».
     
Лостен как будто был доволен.
     
«Очень хорошо! Любопытство — полезное чувство, а страх пользы не приносит. Твоё внутреннее развитие, Ун, не оставляет желать ничего лучшего. И помни: твоё внутреннее развитие — вот что в конечном счёте важнее всего. А наша помощь играет второстепенную роль. Раз ты хочешь узнать, то мне легко будет объяснить, что необитаемые пещеры действительно необитаемы. Они пусты. В них нет ничего, кроме ненужных вещей, оставленных там в прошлые времена».
     
«Кем оставленных, Жесткий-ру?»
     
Эту официально-почтительную форму обращения Ун теперь употреблял лишь в тех случаях, когда вдруг ощущал, насколько больше его Лостен осведомлен в том или ином вопросе.
     
«Теми, кто жил в них в прошлые времена. Множество циклов тому назад мир населяли сотни тысяч Жестких и миллионы Мягких. Нас стало гораздо меньше, Ун, чем было когда-то. Всего триста Жестких и менее десяти тысяч Мягких».
     
«Почему?» — Ун был потрясен. (Жестких осталось всего триста! Почти прямое признание, что Жесткие тоже переходят… но задумываться об этом пока не время.)
     
«Потому что энергии становится всё меньше. Солнце остывает. И с каждым циклом становится всё труднее жить и взращивать детей».
     
(А это разве не значит, что Жесткие тоже взращивают детей? И ещё одно: следовательно, Жесткие также получают пищу от Солнца, а не из камней. Но и эти мысли Ун решил обдумать после.)
     
«Так будет продолжаться и дальше?» — спросил Ун.
     
«Да, пока Солнце совсем не истощится и не перестанет давать пищу».
     
«Значит ли это, что мы все перейдём? И Жесткие, и Мягкие?»
     
«А можно ли сделать иной вывод?»
     
«Но нельзя же допустить, чтобы мы все перешли. Если нам нужна энергия, а Солнце истощается, так надо найти другие источники. Другие звёзды».
     
«Видишь ли, Ун, остальные звёзды тоже истощаются. Наша вселенная приближается к своему концу».
     
«А мы можем получать пищу только от звезд? Других источников энергии не существует?»
     
«Нет. Конец наступает для всех источников энергии во всей вселенной».
     
Ун недовольно обдумал это, а потом сказал:
     
«Ну а другие вселенные? Мы не должны гибнуть только потому, что гибнет наша вселенная».
     
Он весь пульсировал и с непростительной невежливостью расширился, стал почти прозрачным и заметно выше, чем Жесткий.
     
Однако Лостен излучил только большое удовольствие. Он сказал:
     
«Великолепно, левый мой. Об этом необходимо рассказать остальным».
     
От смущения и радости Ун мгновенно сжался до нормальных размеров. Ведь ещё никто — кроме, конечно, Тритта — не обращался к нему с ласково-доверительным «левый мой».
     
И вскоре Лостен сам привёл к ним Дуа. Ун тогда подумал, нет ли тут связи с их разговором, но со временем оставил эти мысли. Слишком уж часто твердит Тритт, что это ему они обязаны появлением Дуа — кто, как не он, попросил Лостена? И Ун, совсем запутавшись, вовсе перестал обдумывать эту тему.
     
И вот сейчас он снова идёт к Лостену. С тех пор как он узнал, что вселенная приближается к концу и что (как вскоре выяснилось) Жесткие упорно ищут средства всё-таки выжить, прошло много времени. Он уже стал специалистом в самых разных областях науки, и Лостен даже объявил, что физику Ун знает настолько полно, насколько её вообще способен воспринять Мягкий. А тут новые рационалы достигли возраста обучения, и они с Лостеном виделись теперь всё реже и реже.
     
Лостен занимался с двумя рационалами-подростками в радиационной камере. Он увидел Уна сквозь стеклянную дверь и вышел к нему, тщательно закрыв за собой дверь.
     
— Левый мой! — сказал он, протягивая свои конечности. При виде этого дружеского движения Ун, как и прежде, испытал безрассудное желание сжать их, но сумел сдержаться. — Как поживаешь?
     
— Я не хочу мешать вам, Лостен-ру.
     
— Мешать? Эти двое прекрасно позанимаются и сами. Вероятно, они только рады, что я ушёл. Мне кажется, им надоедает всё время меня слушать.
     
— Ну, уж этого не может быть, — сказал Ун. — Я всегда готов был слушать вас без конца. И конечно, их ваши объяснения увлекают не меньше.
     
— Ну-ну, спасибо на добром слове. Я часто вижу тебя в библиотеке, и мне говорили, что твои успехи в завершающих занятиях по-прежнему блестящи, но я немножко скучаю без своего лучшего ученика. Как поживает Тритт? Всё ещё по-пестунски упрям?
     
— Он с каждым днём становится упрямее. Триада только им и держится.
     
— А Дуа?
     
— Дуа? Я ведь искал вас… Вам известно, какая она особенная.
     
Лостен кивнул.
     
— Да, я знаю, — сказал он с выражением, которое Ун научился истолковывать как грусть.
     
Он немного поколебался, а потом решил говорить прямо.
     
— Лостен-ру, — начал он, — её привели к нам, к Тритту и мне, именно потому, что она особенная?
     
— А тебя это удивило бы? Ты ведь и сам особенный. А ты не раз говорил мне, что Тритт бывает не таким, как другие пестуны.
     
— Да, — убеждённо сказал Ун. — Он совсем не такой.
     
— И значит, естественно, что для вашей триады требовалась особенная эмоциональ, не так ли?
     
— Но ведь особенность бывает разная, — задумчиво сказал Ун. — Некоторые своеобразные привычки Дуа сердят Тритта и тревожат меня. Можно мне с вами посоветоваться?
     
— Разумеется.
     
— Она… она избегает синтеза.
     
Но Лостен слушал невозмутимо, как будто речь шла о самых обычных вещах.
     
Ун продолжал:
     
— В тех случаях, когда она соглашается, разреживание ей как будто приятно не меньше, чем нам, и всё-таки соглашается она очень редко.
     
— А что ищет в синтезе Тритт? — спросил Лостен. — Помимо приятного ощущения от разреживания? Что важно для него?
     
— Дети, конечно, — ответил Ун. — Я им рад, и Дуа тоже, но ведь Тритт — пестун. Вам это понятно? (Уну вдруг показалось, что Лостен не способен уловить все тонкости внутренних взаимоотношений триады.)
     
— В какой-то мере, — ответил Лостен. — Следовательно, насколько я могу судить, Тритт получает от синтеза нечто большее, чем просто удовольствие? А как ты сам? Чем тебя привлекает синтез?
     
Ун задумался.
     
— По-моему, вы это знаете. Он даёт мне своего рода интеллектуальную стимуляцию.
     
— Да, я знаю. Но мне нужно было проверить, насколько ты отдаешь себе в этом отчет. Я хотел убедиться, помнишь ли ты. Ведь ты не раз говорил мне, как, выходя из синтезированного состояния, которое сопряжено с загадочной и полной утратой ощущения времени — и, по правде сказать, ты действительно исчезал на довольно долгие сроки, — ты обнаруживал, что вопросы, прежде трудные и неразрешимые, вдруг стали ясными и понятными, что твои знания расширились.
     
— Мой интеллект словно бы оставался активным и на протяжении этого интервала полной утраты сознания, — сказал Ун. — У меня создаётся впечатление, будто это время, хотя я не замечал его и не ощущал собственного существования, было мне необходимо и давало мне возможность сосредоточиться на чисто умственных процессах, от которых меня ничто не отвлекало, как случается при нормальных обстоятельствах.
     
— Да, — согласился Лостен. — Когда ты снова являлся ко мне, твоё мышление словно бы совершало качественный скачок. Для вас, рационалов, это обычно, хотя нельзя не признать, что никто ещё не развивался такими гигантскими скачками, как ты. Я совершенно искренне считаю, что за всю историю в мире не было другого такого рационала.
     
— Нет, правда? — пробормотал Ун, стараясь удержать свою радость в пристойных границах.
     
— Впрочем, я могу и ошибиться… — Лостена как будто развеселила внезапность, с какой Ун перестал мерцать, — но пока оставим это. Суть в том, что тебе, как и Тритту, синтез даёт что-то сверх самого синтеза.
     
— Да. Безусловно.
     
— А что получает от синтеза Дуа — сверх самого синтеза?
     
Наступило долгое молчание.
     
— Не знаю, — сказал наконец Ун.
     
— И ты её не спрашивал?
     
— Нет.
     
— В таком случае, — продолжал Лостен, — если для тебя и Тритта синтез — не самоцель, но в какой-то мере лишь средство, а для Дуа он не приносит ничего дополнительного, то и привлекать её он должен меньше, чем вас.
     
— Но ведь другие эмоционали… — начал Ун, оправдываясь.
     
— Другие эмоционали не похожи на Дуа. Ты сам не раз говорил мне это, и, по-моему, с гордостью.
     
Уну стало стыдно.
     
— Мне казалось, что причина не в этом.
     
— А в чём же?
     
— Это очень трудно объяснить. Мы, как члены триады, знаем друг друга, ощущаем друг друга и в какой-то мере представляем собой три части, из которых слагается единая личность. Личность неясная, которая то вырисовывается, словно в дымке, то снова исчезает. Почти всегда это происходит где-то за гранью сознания. Если мы стараемся сосредоточиться и понять, всё сразу как бы расплывается, не оставляя сколько-нибудь чёткого образа. Мы… — Ун растерянно помолчал. — Очень трудно объяснить триаду тому, кто…
     
— Но всё-таки я попытаюсь понять. Тебе кажется, что ты уловил какие-то тайные мысли Дуа? То, что она хотела бы скрыть от вас?
     
— Если бы я знал! Но это лишь смутное впечатление, которое порой теплится на самой периферии моего сознания.
     
— Ну и?..
     
— Иногда мне кажется, что Дуа просто не хочет взращивать крошку-эмоциональ.
     
Лостен внимательно посмотрел на него.
     
— У вас ведь, если не ошибаюсь, пока только двое детей? Крошка-левый и крошка-правый?
     
— Да, всего двое. Как вы знаете, взрастить эмоциональ очень трудно.
     
— Я знаю.
     
— А Дуа и не пытается поглощать необходимое количество энергии. Скорее даже наоборот. У неё всегда находится множество объяснений, но я им не верю. Мне кажется, она почему-то не хочет, чтобы у нас была эмоциональ. Сам я… ну, если Дуа действительно предпочла бы подождать, я предоставил бы решать ей. Но ведь Тритт — пестун, и он настаивает. Ему нужна крошка-эмоциональ. Без неё его потребность заботиться о детях не находит удовлетворения. И я не могу лишать Тритта его права. Даже ради Дуа.
     
— А если Дуа не хочет взрастить крошку-эмоциональ по какой-нибудь вполне рациональной причине, ты с ней посчитался бы?
     
— Конечно. Но я, а не Тритт. Для него нет ничего важнее детей.
     
— Но ты постарался бы убедить его? Уговорить не торопиться?
     
— Да. Насколько это в моих силах.
     
— А ты замечал, что Мягкие… — Лостен запнулся в поисках подходящего слова и употребил обычное выражение Мягких: — Что они практически никогда не переходят до появления детей? Всех троих? Причем эмоциональ обязательно бывает последней?
     
— Я это знаю, — ответил Ун, недоумевая, почему Лостен решил, что ему могут быть неизвестны столь элементарные сведения.
     
— Другими словами, появление крошки-эмоционали означает приближение времени перехода.
     
— Но ведь не раньше, чем эмоциональ вырастет настолько, чтобы…
     
— Тем не менее переход превращается в неизбежность. Так, может быть, Дуа не хочет переходить?
     
— Но это немыслимо, Лостен! Переход — это как синтез: если время для него наступило, он совершается сам собой. Как тут можно хотеть или не хотеть? (Ах да, ведь Жесткие не синтезируются, а потому, возможно, им это непонятно!)
     
— А что, если Дуа решила вообще избежать перехода? Что бы ты сказал тогда?
     
— Но ведь мы обязательно должны перейти. Если Дуа хочет просто отложить взращивание последнего ребенка, я мог бы уступить её желанию и, пожалуй, сумел бы уговорить Тритта. Но если она решила вообще не переходить, это недопустимо.
     
— Почему?
     
Ун задумался.
     
— Мне трудно объяснить, Лостен-ру. Но каким-то образом я знаю, что мы обязательно должны перейти. С каждым циклом это моё ощущение растет и крепнет. Иногда мне даже кажется, что я понимаю, в чём тут дело.
     
— Порой я готов думать, что ты философ, Ун, — суховато заметил Лостен. — Но давай рассуждать. Когда крошка-эмоциональ появится и подрастет, Тритт выпустит всех положенных ему детей и спокойно примет переход, ощущая, что ему было дано изведать всю полноту жизни. И сам ты примешь переход с удовлетворением, как завершающий этап в твоём стремлении обогащаться всё новыми знаниями. А Дуа?
     
— Я не знаю, — сказал Ун расстроенно. — Другие эмоционали всю жизнь только и делают, что болтают друг с другом и, очевидно, находят в этом какое-то удовольствие. Но Дуа всегда держалась и держится особняком.
     
— Да, она необычна. И ей совсем ничто не нравится?
     
— Она любит слушать, как я рассказываю про мои занятия, — пробормотал Ун.
     
— Не надо стыдиться этого, Ун. Все рационалы рассказывают своим правникам и серединам о своих занятиях. Да, конечно, все вы делаете вид, будто этого никогда не случится, тогда как на самом деле…
     
— Но Дуа меня слушает, Лостен-ру. По-настоящему.
     
— В отличие от прочих эмоционалей? Охотно верю. А тебе никогда не казалось, что после синтеза она тоже начинает лучше понимать?
     
— Пожалуй… Но я как-то не обращал внимания…
     
— Да, поскольку ты убеждён, что эмоционали не способны разбираться в подобных предметах. Но в Дуа как будто есть многое от рационала.
     
(Ун взглянул на Лостена с внезапной тревогой. Как-то раз Дуа рассказала ему, какой несчастной чувствовала она себя в детстве. Только один раз: о визгливых выкриках других эмоционалей, о гадком прозвище, которой они ей дали, — «олевелая эм». Неужели Лостен каким-то образом узнал про это?.. Но нет — его взгляд, устремленный на Уна, оставался невозмутимым.)
     
— Мне тоже так казалось. И я горжусь, что это так! — вдруг не выдержал Ун.
     
— И очень хорошо, что гордишься, — заметил Лостен. — Но почему бы не сказать ей об этом? А если ей нравится пестовать в себе рациональность, так почему бы не помочь ей? Учи её тому, что знаешь, более систематически. Отвечай на её вопросы. Или это покроет вашу триаду позором?
     
— Пусть покрывает!.. И, собственно, что тут позорного? Тритт заявит, что это напрасная трата времени, но я сумею его уговорить.
     
— Втолкуй ему, что Дуа, если у неё возникнет ощущение полноты жизни, перестанет бояться перехода и скорее согласится взрастить крошку-эмоциональ.
     
Ун ощущал такую радость, словно можно было больше не опасаться катастрофы, которая уже казалась неминуемой. Он сказал торопливо:
     
— Вы правы. Я чувствую, что вы правы. Лостен-ру, вы всё понимаете! Раз вы возглавляете Жестких, проект контакта с той вселенной не может потерпеть неудачи!
     
— Я? — Лостен излучал веселость. — Ты забыл, что сейчас нас возглавляет Эстуолд. Проект многим обязан ему. Без Эстуолда работа почти не продвинулась бы.
     
— Да, конечно… — Ун немного приуныл. Он ещё не видел Эстуолда. И никто из Мягких с ним не встречался, хотя некоторые и утверждали, будто видели его издали. Эстуолд был новый Жесткий. Новый в том смысле, что Ун в детстве ни разу не слышал его имени. А ведь это скорее всего означало, что Эстуолд — молодой Жесткий и был крошкой-Жестким, когда Ун был крошкой-Мягким.
     
Но сейчас Уна это не интересовало. Сейчас он хотел только одного — вернуться домой. Конечно, он не мог коснуться Лостена в знак признательности, но он ещё раз горячо поблагодарил его и радостно поспешил назад.
     
Радость его была отчасти эгоистичной. Её порождала не только надежда взрастить крошку-эмоциональ и не только мысль о том, как будет доволен Тритт. Даже сознание, что Дуа обретет полноту жизни, было не главным. В эти минуты он с восторгом предвкушал то, что ждало его самого. Он будет учить! И ведь ни один из остальных рационалов не может даже мечтать о подобном счастье! В чьей ещё триаде есть такая эмоциональ, как Дуа?
     
Если только Тритт сумеет понять, что это необходимо, всё будет чудесно. Надо поговорить с Триттом, убедить его набраться терпения.
    
    
     
      
Глава 2в
     
     
Тритт чувствовал, что больше терпеть нельзя. Да, он не понимает, почему Дуа поступает так, а не иначе. Он и не хочет ничего понимать. Его это не интересует. Откуда ему знать, почему эмоционали ведут себя так, как они себя ведут! А Дуа к тому же и ведёт себя не так, как они.
     
Она никогда не думает о важном. Она любит смотреть на Солнце. А сама рассеивается до того, что свет и пища проходят сквозь неё. И объясняет, что так красивее. Но ведь это неважно. Важно есть досыта. И при чем тут красота? Да и вообще — что такое красота?
     
И с синтезом она всё время что-то придумывает. Один раз даже сказала: «Давайте обсудим, что, собственно, происходит. Мы ведь никогда не говорим и даже не думаем про это».
     
А Ун твердит одно: «Не мешай ей, Тритт. Так лучше».
     
Ун чересчур уж терпеливый. Только и знает, что повторять — не надо торопиться, надо подождать, и всё будет хорошо. Или говорит, что ему нужно обдумать вопрос.
     
А что значит «обдумать вопрос»? Неизвестно. То есть это значит, что Ун ничего делать не станет.
     
Вот как было тогда с Дуа. Ун и сейчас бы ещё обдумывал вопрос. А он, Тритт, пошёл и сказал, что им нужна эмоциональ. Вот как надо.
     
А теперь Ун говорит, что Дуа надо оставить в покое, и ничего не делает. А как же крошка-эмоциональ? Самое-самое важное? Ну ладно, раз Ун хочет обдумывать вопрос, тогда Тритт сам возьмется за дело.
     
И он уже взялся. Пока эти мысли мелькали в его сознании, он всё продвигался и продвигался по длинному коридору и только сейчас заметил, какой большой путь уже проделал. Может, это и есть «обдумывать вопрос»? Нет, он не будет бояться. Он не повернет назад.
     
Тритт осторожно огляделся. Да, это дорога к пещерам Жестких. Скоро он поведёт по ней своего левенького. Ун как-то показал ему эту дорогу.
     
Он не знал, что будет делать, когда доберётся туда. Но страха он не чувствовал. Ему нужна крошка-эмоциональ. И Жесткие позаботятся, чтобы она у него была. Привели же они Дуа, когда он попросил!
     
Но только кого просить? Первого Жесткого, который ему встретится? Нет, он ведь уже всё решил. Он же помнит имя. Он скажет его и будет говорить с тем Жестким, которого так зовут.
     
И он помнит не только имя. Он даже помнит, как услышал это имя в первый раз. Это случилось, когда левенький впервые нарочно изменил свою форму. (Какой это был день! «Ун, скорее! Аннис собрался в овал и стал совсем твёрдым! Сам! Дуа, да посмотри же!» И они примчались. Аннис был у них тогда один. Им ведь столько времени пришлось ждать второго! Они примчались, а левенький как раз уплощился в уголке. Он закручивал края и расползался по своей постельке, словно жидкий. Ун сразу ушёл, потому что ему было некогда. А Дуа сказала: «Ничего, Тритт, он сейчас опять это сделает!» Они ждали и ждали, но Аннис больше не пожелал овалиться.)
     
Тритт тогда обиделся, что Ун не захотел ждать. Он бы его выбранил, но Ун выглядел таким усталым! Его овоид был весь покрыт морщинками, а он даже не пробовал их разгладить. И Тритт встревожился;
     
«Случилось что-нибудь плохое, Ун?»
     
«Просто у меня был тяжелый день, и, боюсь, до следующего синтеза я так и не сумею разобраться с дифференциальными уравнениями». (Тритт не был уверен, верно ли он запомнил жесткие слова. Во всяком случае, Ун сказал что-то в этом роде. Ун всё время говорил жесткие слова.)
     
«Ты хочешь синтезироваться сейчас?»
     
«Ничего не выйдет. Я как раз видел, что Дуа отправилась на поверхность, а ты знаешь, она не любит, чтобы мы уводили её оттуда. Время терпит. И ещё вот что — появился новый Жесткий».
     
«Новый Жесткий?» — повторил Тритт без всякого интереса.
     
Ему вообще не нравилось, что Ун всегда ищет общества Жестких. Ни один из рационалов, живущих по соседству, не занимался с таким усердием тем, что Ун называл «образованием». Это было нечестно. Ун думает только об образовании. Дуа думает только о том, чтобы бродить одной по поверхности. И никто, кроме Тритта, не думает о триаде и не заботится о ней.
     
«Его зовут Эстуолд», — сказал Ун.
     
«Эстуолд?» — Тритту вдруг стало чуточку интересно. Может быть, потому, что он очень старательно настраивался на чувства Уна.
     
«Я его ещё не видел, но они только о нём и говорят. — Глаза Уна уплощились, как бывало всегда, когда он думал о своем. — Благодаря ему у них уже есть новое изобретение».
     
«А что это такое?»
     
«Позитронный На… Ты не поймешь, Тритт. Это одна новая вещь, которой обзавелись Жесткие. Она революционизирует весь мир».
     
«А что это такое — революционизирует?»
     
«Всё станет другим».
     
Тритт сразу встревожился:
     
«Не надо, чтобы Жесткие всё делали другим».
     
«Они всё сделают лучше. Другое вовсе не обязательно значит плохое. Ну, во всяком случае, это придумал Эстуолд. Он удивительно умён. Такое у меня чувство».
     
«А почему он тебе не нравится?»
     
«Я этого не говорил».
     
«Но ты ощущаешься так, словно он тебе не нравится».
     
«Ничего подобного, Тритт. Просто… ну, просто… — Ун засмеялся. — Мне завидно. Жесткие настолько умны, что ни один Мягкий не может и мечтать с ними сравниться, но я с этим свыкся — ведь Лостен постоянно повторяет мне, что я удивительно умен… наверное, он имел в виду — для Мягкого. А теперь появился Эстуолд, и даже Лостен не помнит себя от восхищения. А я — ничто, пустое место».
     
Тритт выпятил переднюю плоскость, чтобы коснуться Уна, чтобы напомнить ему, что он не один. Ун посмотрел на него и улыбнулся.
     
«Но всё это глупости. Как бы ни были умны Жесткие, а Тритта ни у одного из них нет!»
     
Потом они всё-таки отправились искать Дуа. И надо же так случиться — она как раз кончила свои блуждания и сама спускалась вниз! Синтез получился очень полный, хотя длился всего один день. Тритту тогда было не до синтезов. Он боялся надолго отлучиться от маленького Анниса, хотя за ним, конечно, в это время присматривали другие пестуны.
     
После этого Ун время от времени упоминал про Эстуол-да. Только он всегда называл его просто Новый, даже когда прошло уже много дней. Сам он его ещё ни разу не видел. «Мне кажется, я его бессознательно избегаю, — сказал он как-то, когда с ним была Дуа. — Потому что он слишком хорошо осведомлен о новом изобретении. Я не люблю получать готовые сведения, гораздо интереснее самому всё узнавать».
     
«Про Позитронный Насос?» — спросила тогда Дуа.
     
Ещё одна её странность, с раздражением подумал Тритт. Дуа умела выговаривать жесткие слова не хуже самого Уна. А эмоционали это не полагается.
     
И Тритт решил спросить Эстуолда. Ведь Ун говорил, что он удивительно умный. А раз Ун его не видал, Эстуолд уже не сможет сказать: «Я обсудил это с Уном, Тритт. Ты напрасно беспокоишься».
     
Все почему-то считают, что говорить с рационалом — значит говорить с триадой. А на пестунов никто даже внимания не обращает. Но уж теперь придётся всё-таки обратить!
     
Он уже двигался внутри Жестких пещер, и вдруг его поразила странность всего того, что было вокруг. Он не видел ничего привычного. Всё здесь было чужим, неправильным и пугало своей непонятностью. Но он подумал, что ему надо поговорить с Эстуолдом, и страх уменьшился. «Мне нужна крошка-серединка», — повторил он про себя и собрался с силами настолько, что смог двигаться дальше.
     
В конце концов он увидел Жесткого. Только одного. Он что-то делал. Нагибался над чем-то и что-то делал. Ун однажды сказал ему, что Жесткие всегда работают над своими… ну, над этими. Тритт не помнил над чем, да и помнить не хотел.
     
Он приблизился к Жесткому ровным движением и остановился.
     
— Жесткий-ру! — сказал он.
     
Жесткий посмотрел на него, и воздух между ними завибрировал. Тритт вспомнил, как Ун рассказывал, что воздух всегда вибрирует, когда Жесткие говорят между собой. Но тут Жесткий словно бы наконец увидел Тритта по-настоящему и сказал:
     
— Да это же правый! Что ты тут делаешь? Ты привёл своего левого? Разве семестр начинается сегодня?
     
Тритт не старался понять, о чём говорит Жесткий. Он спросил:
     
— Где я могу найти Эстуолда, руководитель?
     
— Кого-кого?
     
— Эстуолда.
     
Жесткий долго молчал, а потом сказал:
     
— А какое у тебя дело к Эстуолду, правый?
     
Тритт упрямо посмотрел на него.
     
— Мне надо поговорить с ним об очень важном. Вы и есть Эстуолд, Жесткий-ру?
     
— Нет… А как тебя зовут, правый?
     
— Тритт, Жесткий-ру.
     
— A-а! Ты ведь правый в триаде Уна?
     
— Да.
     
Голос Жесткого словно стал мягче.
     
— Боюсь, ты сейчас не сможешь повидать Эстуолда. Его тут нет. Но, может быть, ты захочешь поговорить с кем-нибудь другим?
     
Тритт молчал, не зная, что ответить.