1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
– Ты   считаешь, что с ним нельзя жить? – спросила Урсула.      

– Мне   кажется, это отнимало бы слишком много сил, чересчур утомляло. Каждую минуту он   заглушал бы тебя своим криком и заставлял подчиняться себе, не оставляя выбора.   Он бы полностью контролировал тебя. Он не может допустить, что кроме его разума   есть и другие. И в то же время настоящий недостаток его ума в том, что ему не   хватает самокритики. Нет, мне кажется, это было бы совершенно невыносимо.      

–   Да, – рассеянно согласилась Урсула. Она была согласна с Гудрун только   наполовину. – Вся беда в том, – сказала она, – что через две   недели любой мужчина становится невыносимым.      

– Это   просто ужасно, – сказала Гудрун. – Но Биркин – в нем слишком много   самоуверенности. Он не потерпит, если ты скажешь, что твоя душа принадлежит   тебе. Зато его душа…      

–   Точно, – подхватила Урсула. – У других должна быть только его душа.      

–   Именно! Можешь ли вообразить себе нечто более ужасное?      

Сказанное   было настолько точным, что ее передернуло от отвращения.      

Эта   дрожь отвращения продолжалась в ней некоторое время, и она погрузилась в   глубокую меланхолию.      

Затем   все в ней начало восставать против Гудрун. Та так тщательно поставила крест на   ее жизни, заставила все выглядеть так уродливо и так однозначно... На самом   деле, даже если то, что Гудрун говорила о Биркине, было верным, все остальное   тоже было верным. Но Гудрун подвела под ним жирную черту и перечеркнула его,   словно закрытый счет. Вот он – суммирован, оплачен, согласован и вычеркнут. А   это было неправдой. Такой максимализм Гудрун, ее умение разделываться с людьми   и вещами одной фразой, все это было фальшью.      

Урсула   начала восставать против своей сестры.      

Однажды   они прогуливались по переулку и увидели на самой верхней ветке куста громко   распевавшую птичку. Сестры остановились посмотреть на нее. На лице Гудрун   появилась ироничная улыбка.      

– Какой   важной она себя ощущает! – улыбнулась Гудрун.      

– Не   правда ли? – воскликнула Урсула с ироничной гримаской. – Это самый   настоящий летающий Ллойд Джордж![50]      

– Верно!   Летающий Ллойд Джордж! Вот кто это! – восторженно воскликнула Гудрун.      

И в   течение многих дней эти настырные, надоедливые птицы представлялись Урсуле в   виде тучных, приземистых политиков, громко выкрикивающих что-то со своих мест,   эдаких мелких людишек, стремящихся заставить услышать себя любой ценой.      

Одно это   вызывало в ней презрения.      

Стайка   овсянок внезапно выпорхнула перед ней на дорогу. Они смотрели на нее с таким   сверхъестественным невинным выражением, словно горящие желтые стрелы,   выпущенные в воздух с какой-то неведомой целью, что она сказала себе: «Нет, это   все-таки несправедливо называть их маленькими Ллойд Джорджами. Мы совершенно   ничего о них не знаем, они для нас неведомая сила. Несправедливо смотреть на   них как на человеческих существ. Они принадлежат к другому миру. Какая же   глупая вещь этот антропоморфизм![51] Гудрун   просто несносная гордячка, раз она решила, что может быть мерой всему, может   сводить все к человеческим стандартам. Руперт совершенно прав, человеческие   существа, раскрашивающие вселенную своими портретами, просто скучны. Слава   Богу, вселенная не обладает человеческими качествами!».      

Ей казалось   оскорбительным считать этих птиц маленькими Ллойд-Джорджами, это, казалось,   разрушает устои жизни. Это было неискренне по отношению к малиновкам, это была   клевета. Однако она и сама это делала. Но только под влиянием Гудрун: это было   ее оправданием.      

Итак,   она отстранилась от Гудрун и от всего, что та олицетворяла, и вновь вернулась в   своих мыслях к Биркину.      

Она не   видела его с момента, когда его предложение потерпело крах. Ей и не хотелось,   потому что она не хотела, чтобы он вновь обрушил на нее свое предложение. Она   знала, что имел в виду Биркин, когда просил ее выйти за него замуж; рассеянно,   безмолвно она это знала. Она понимала, что  за любовь и что  за   отдача были ему нужны. Но она вовсе не была уверена, что ей самой была нужна   именно такая любовь. Она вовсе не была уверена, что ей было нужно это взаимное   единство. Нет, ей нужна была невыразимая словами близость. Она хотела получить   его полностью, до конца, сделать его своим (о, не произнося ни слова!), стать   близкой ему. Выпить его до последней капли – как эликсир жизни. Она делала   великие обещания себе о том, что она готова согревать подошвы его ног между   своих грудей подобно тому, как это делалось в той тошнотворной поэме Мередита.   Но только в том случае, если он, ее возлюбленный, будет полностью любить ее,   полностью отрекшись от себя. И интуитивно она понимала, что он никогда   настолько не отречется от себя. Он не верил в крайнее самоотречение. Он открыто   это заявил. Это был его вызов. За это она готовилась сражаться с ним. Поскольку   она верила в возможность полного подчинения любви. Она верила, что любовь была   во много раз сильнее человека. Он же утверждал, что человек гораздо сильнее   любви или любых отношений. Для него яркая одинокая душа принимала любовь как   одно из условий, условий своего собственного равновесного состояния. Она же   верила, что любовь была всем. Человек должен был вырасти до нее. Она должна   высосать из него все соки. Пусть он будет безоглядно принадлежать ей и она в   ответ станет его смиренной рабыней – хочется ли ей того или нет.      

 Глава XX      

Битва      

       

После   неудавшегося предложения Биркин в слепой ярости поспешил прочь из Бельдовера.      

Он   чувствовал себя полным дураком, он понимал, что все произошедшее было самым   настоящим фарсом. Но не это озадачивало его. Его необычайно, до абсурда злило,   что Урсула при каждом удобном случае неизменно вставляла свой до боли известный   вопрос: «Зачем вы на меня давите?» и при этом всегда замыкалась в своем   восхитительном высокомерии.      

Он   направился прямиком в Шортландс. В библиотеке он нашел Джеральда, недвижно   стоявшего у камина спиной к огню с видом человека, совершенно и полностью   опустошенного тревогами и заботами, человека, у которого внутри зияет пустота.   Он сделал все, что намеревался сделать, – и теперь он не мог найти себе   подходящее занятие. Он мог бы сесть в машину, мог бы отправиться в город. Но   ему не хотелось ни садиться в машину, ни ехать в город, ни идти к Тирлби. Ему   не хотелось двигаться, его охватил приступ вялости, он был словно отключенный   от питания механизм.      

Джеральду,   которому скука была неведома, который постоянно чем-нибудь занимался, который   никогда не задавался вопросом: «А что теперь?», все это было невероятно   мучительно. Сейчас ему казалось, что внутри него все застыло. Ему больше не   хотелось делать ничего, что дало бы какой-то результат. Омертвевшая часть его   души просто отказывалась от всего. Он старательно пытался придумать, что можно   было сделать, чтобы только заполнить свою душу, чтобы смягчить боль от сознания   собственной опустошенности. Только три вещи могли бы вдохновить его, вернуть   его к жизни: алкоголь или гашиш, сочувствие Биркина и женщины. В данный момент   пить было не с кем. Женщин тоже не было. А Биркин ушел. Поэтому приходилось   нести бремя своей опустошенности.      

Когда   появился Биркин, на лице Джеральда загорелась радостная улыбка.      

–   Клянусь Богом, Руперт, – сказал он, – я только что пришел к   заключению, что ничто в этом мире не может быть важнее человека, который может   смягчить боль твоего одиночества, правильного человека.      

В его   взгляде, обращенном к другому мужчине, сияла неподдельно восхитительная   радость. Так радуется избавленный от мук человек. Лицо Джеральда было   мертвенно-бледным и каким-то изможденным.      

–   Полагаю, ты хочешь сказать «правильная женщина», – злорадно поддел его   Биркин.      

– В   некоторых случаях да. Если же ее нет, то ее вполне заменит неординарный   мужчина.      

При этом   он рассмеялся. Биркин сел у камина.      

– Чем ты   занимался? – спросил он.      

– Я?   Ничем. У меня сейчас скверное настроение, меня все раздражает, я не могу ни   работать, ни развлекаться. Я не знаю, может, это говорит о том, что я старею.      

– То   есть ты хочешь сказать, что тебе скучно?      

– Может,   и скучно. У меня все валится из рук. По-моему, мой боевой дух или скрылся в   каком-то укромном уголке души или же вообще умер.      

Биркин поднял   голову и посмотрел ему прямо в глаза.      

– Тебе   нужно попытаться нанести сокрушительный удар по своей хандре – найти   какое-нибудь занятие.      

Джеральд   улыбнулся.      

–   Возможно, – сказал он, – только было бы, что искать.      

–   Согласен! – мягко сказал Биркин.      

Последовала   долгая пауза, во время которой мужчины изучали друг на друга.      

–   Приходится выжидать.      

– Боже!   Выжидать! Чего же ты выжидаешь?      

– В   старину один парень заявил, что тремя противоядиями от скуки являются сон,   выпивка и путешествие, – сказал Биркин.      

– Все   это я уже перепробовал, – ответил Джеральд. – Ты ложишься спать, и   тебя мучают сны; ты напиваешься и начинаешь сквернословить; а во время   путешествия ты орешь на портье в гостиницах. Нет, существуют только два   лекарства – работа и любовь. Когда ты не работаешь, нужно любить.      

–   Значит, так тому и быть, – изрек Биркин.      

–   Посоветуй кого-нибудь в этом случае, – сказал Джеральд. – А то мои   варианты уже давно исчерпаны.      

–   Неужели? И что?      

– А то,   что осталось только умереть, – ответил Джеральд.      

– Ну,   так умри, – сказал Биркин.      

– Это же   ни к чему не приведет, – ответил Джеральд.      

Он вынул   руки из карманов и потянулся за сигаретой. Он нервничал и чувствовал   скованность. Он наклонился к лампе и прикурил сигарету, крепко затягиваясь.   Хотя он и был один, он переоделся к ужину, как было заведено в его доме.      

– Есть и   третье лекарство, не уступающее двум твоим, – сказал Биркин. –   Работа, любовь и борьба. Ты забыл про борьбу.      

–   Пожалуй, да, – сказал Джеральд. – Ты когда-нибудь боксировал?      

– Нет,   насколько я помню, – ответил Биркин.      

– Эх…      

Джеральд   поднял голову вверх и медленно выпустил струйку дыма в воздух.      

– А   что? – поинтересовался Биркин.      

–   Ничего. Я подумал, что можно было бы побоксировать. Возможно, я действительно   хочу нанести сокрушительный удар. Это идея.      

– То   есть, ты решил, что с таким же успехом ты мог нанести этот удар мне? –   поинтересовался Биркин.      

– Тебе?   Возможно! По-дружески, разумеется.      

– Еще   бы! – язвительно сказал Биркин.      

Джеральд   облокотился на каминную доску. Он посмотрел сверху вниз на Биркина и в его   глазах мелькнул страх, который можно видеть в налитом кровью и возбужденном   взгляде жеребца, обращенном с застывшим ужасом на седока.      

– Мне   кажется, если я забуду про осторожность, то совершу какую-нибудь   глупость, – сказал он.      

– А   почему бы и нет? – холодно ответил Биркин.      

Джеральд   слушал с острым нетерпением. Он не сводил глаз с Биркина, точно что-то в нем   выискивая.      

–   Когда-то я занимался японской борьбой, – сказал Биркин. – В   Гейдельберге в одном доме со мной жил японец, он кое-чему меня научил. Но   особых успехов я не добился.      

–   Интересно! – воскликнул Джеральд. – Я никогда такого не видел.   Полагаю, ты говоришь о джиу-джитсу?      

– Да. Но   у меня плохо получалось – я никогда этим особенно не интересовался.      

– Не   интересовался? А я наоборот. Как это делается?      

– Если   хочешь, я покажу тебе то, что сам знаю, – предложил Биркин.      

–   Правда? – при этом на лице Джеральда появилась непонятная напряженная   улыбка. – С радостью поучусь.      

–   Значит, будем заниматься джиу-джитсу. Только в накрахмаленной рубашке вряд ли   что получится.      

– Так   давай разденемся и сделаем все, как положено. Подожди-ка минутку…      

Он   позвонил в колокольчик, и вскоре появился лакей.      

–   Принеси сэндвичи и сифон, – приказал он слуге, – и больше не   беспокойте меня сегодня – да, и чтобы никто другой также не беспокоил.      

Слуга   ушел. Джеральд обратил на Биркина горящий взор.      

– И вы с   японцем боролись? – спросил он. – Без одежды?      

–   Иногда.      

– Вот   как! И каким он был, как борец?      

– Думаю,   хорошим. Но из меня плохой судья. Он был быстрым и вертким, каким-то наэлектризованным.   Удивительно, кажется, что эти люди состоят из одной только жидкой энергии,   хватка у них нечеловеческая, скорее, как у осьминога.      

Джеральд   кивнул.      

–   Да, – сказал он, – это понятно уже при одном взгляде на них. У меня   японцы вызывают только отвращение.      

– Они   отталкивают, но одновременно и притягивают. В обычное время они кажутся   мертвенно-бледными. Но когда они возбуждаются и распадаются, в них появляется   определенная привлекательность, они словно наполняются непонятной электрической   силой – как угри.      

– Ну…   да, возможно.      

Слуга   принес поднос и поставил его на стол.      

– Больше   не входите сюда, – сказал Джеральд.      

Дверь   закрылась.      

–   Итак, – сказал Джеральд, – давай разденемся и начнем. Может, сперва   выпьем?      

– Нет,   мне не хочется.      

– Тогда   и я не буду.      

Джеральд   закрыл дверь и отодвинул мебель к стенам. Комната была большой, на полу лежал   толстый ковер. Затем он быстро сбросил одежду и стал ждать, когда Биркин   сделает то же самое. Последний, бледный и худой, разделся и подошел к нему. Он   походил скорее на призрак, чем на существо из плоти и крови, поэтому Джеральд   скорее чувствовал его присутствие, а не видел его собственными глазами. В то   время как сам Джеральд был реальным и осязаемым, сгустком чистой идеальной   материи.      

–   Давай, – сказал Биркин, – я покажу тебе, чему я научился и что я   помню. Разреши, я возьму тебя вот так…      

И его   руки сомкнулись на обнаженном теле другого мужчины. В следующее мгновение он   опрокинул Джеральда и уложил его спиной на свое колено, головой вниз. Джеральд,   расслабившись и сверкая глазами, вскочил на ноги.      

–   Забавно, – сказал он. – Повторим.      

Мужчины   начали бороться. Они были абсолютно разными. Биркин был высокого роста, узким в   плечах, хрупким и изящным. Джеральд был крупнее. Он был крепким и плотным, с   округлыми бедрами и лодыжками; контуры его тела были полными и необычайно   рельефными. Казалось, он давит на землю одновременно всем своим телом, в то   время как у Биркина центр тяжести был только один – в самом центре его   существа. Хватка Джеральда была очень крепкой, он вкладывал в нее все силы,   рассчитывал свои внезапные и неукротимые броски. Биркин же напротив,   ориентировался на ситуацию, поэтому ему всегда удавалось выскальзывать. Он   сталкивался с Джеральдом так, что, казалось, их тела почти не соприкасаются,   подобно тому, как свободная одежда едва касается тела, и внезапно осуществлял   жесткий, напряженный захват, мощь которого Джеральд ощущал всеми фибрами своего   существа.      

Они   останавливались, обсуждали методы, отрабатывали захваты и броски; они   приспособились друг к другу, подстроились под ритм соперника – между ними   возникло некое подобие физического взаимопонимания. И затем устроили настоящий   бой. Их бледные тела сплетались все теснее, казалось, они вот-вот сольются в   одно целое. Биркин был необычайно ловок, что позволяло ему обрушиваться на   партнера со сверхъестественной силой, сковывать его своими объятьями, словно   волшебными чарами. Затем волшебство пропадало и Джеральд оказывался на свободе,   взбудораженно устремляя вверх свое ослепительно белое тело.      

Тела   борцов сплетались в одно целое, прижимаясь друг к другу все плотнее и плотнее.   Они были бледными и призрачными, но на теле Джеральда в местах касания   возникали красные отметины, а Биркин оставался все таким же бледным и   напряженным. Казалось, он проникает в более плотное, раскинувшееся тело   Джеральда, что его тело пронизывает тело другого мужчины, словно стремясь   ненавязчиво подчинить его себе, с быстрым колдовским предвидением сковывая   каждое движение другой плоти, направляя ее и нейтрализуя, словно сильный ветер   на струнах, играя на ногах и туловище Джеральда. Казалось, весь физический   разум Биркина проник в тело Джеральда, словно плоть более крепкого мужчины   наполнилось неуловимой, возвышенной энергией, неким могуществом, тонкой сетью,   оковами опутывая мышцы Джеральда и проникая дальше, в глубины физической   сущности Джеральда.      

Они   боролись стремительно, в каком-то экстазе, сосредоточившись и позабыв обо всем   на свете – две лишенные покровов белые фигуры, сливающиеся в тесном, близком   единении борьбы. И в приглушенном свете комнаты можно было разглядеть какой-то   похожий на осьминога ком, связку конечностей; напряженный белый телесный   клубок, молчаливо катавшийся между уставленными старыми порыжевшими книгами   стенами.      

Время от   времени судорожно вырывалось дыхание или раздавался звук, похожий на вздох, и   затем вновь продолжался быстрый стук по устланному толстым ковром полу, и звук   разлепляющейся плоти. Порой в этом белом сплетенном узле полных ярости живых   существ, медленно раскачивавшихся, не видно было голов – только быстрые,   напряженные ноги, твердые белые спины, физический союз двух тел, впившихся друг   в друга. Затем внезапно, когда борцы менялись местами, появлялась светлая,   взъерошенная голова Джеральда, а в следующий момент пепельно-каштановая,   похожая на тень, голова другого мужчины поднималась над клубком с широко   раскрытыми, полными ужаса глазами и бессмысленным взглядом.      

Скоро   Джеральд без сил лежал на ковре, дыханье медленно и тяжело вздымало его грудь,   а Биркин неосознанно стоял над ним на коленях. Биркин утомился сильнее. Он   часто и судорожно хватал ртом воздух, он едва мог дышать. Казалось, пол   раскачивается и уходит из-под его ног, и его разум застилала полная мгла. Он не   понял, как это произошло. Он потерял сознание и упал на Джеральда, а Джеральд   не обратил на это внимания. Затем сознание наполовину вернулось к нему, но он   видел, что все перед его глазами кружится и раскачивается. Мир кружился, все   уплывало в темноту. И он постепенно, постепенно также погружался во мглу.      

Он вновь   пришел в себя, услышав, какой-то сильный стук снаружи. Что случилось, что это   было, откуда взялись эти удары молота, сотрясающие весь дом? Он не знал. И   вдруг до него дошло, что это был звук биения его собственного сердца. Но это же   невозможно, звук доносился снаружи. Нет, он был внутри него, это билось его   собственное сердце. И это биение отдавалось болью, напряжением, перегрузкой. Он   подумал, слышал ли его Джеральд. Он не понимал, стоит он, лежит или падает.      

Когда он   понял, что лежит, распростершись на Джеральде, он удивился, он был изумлен. Но   он сел, приподнявшись на руке, и ждал, пока его сердце не успокоится и биение   не будет причинять ему боль. Боль была очень сильной, она лишала его сознания.      

Но   Джеральд еще больше Биркина был не в себе. Они ждали, погрузившись во мрак, в   небытие, и так протекло много минут, целая бесконечность.      

–   Конечно, – судорожно выдыхал Джеральд, – не нужно было – так сильно   давить – на тебя. Нужно было – сдерживать – свою силу.      

Биркин   услышал его голос так, как будто его душа стояла позади него, вне его тела, и   слушала. Его тело было в изможденном трансе, его души было почти не слышно.   Тело не отвечало. Он знал только, что сердце постепенно билось тише. Он сейчас   состоял из двух частей – духа, который вышел из него, и тела, которое   превратилось в пульсирующий, неподвластный контролю поток крови.      

– Я мог   бы уложить тебя – используя свою силу, – выдыхал Джеральд. – Но ты   все же меня побил.      

–   Да, – ответил Биркин, напрягая горло и с трудом выталкивая слова, –   ты намного сильнее меня – ты мог побить меня – с легкостью.      

Затем он   вновь расслабился, поддавшись неистовому биению его сердца и пульсированию   крови.      

– Меня   удивляет, – выдыхал Джеральд, – что ты обладаешь такой силой. Почти   сверхъестественной.      

– Но   ненадолго.      

Он все   еще чувствовал, что его душа была вне его тела и находилась позади, слушая его   слова. Однако она, его душа, уже приближалась к нему. И сильное пульсирование   крови в груди становилось тише, позволяя ему прийти в себя. Он понял вдруг, что   распростерся всем телом на мягком теле другого мужчины. Это удивило его,   поскольку ему показалось, что он отстранился от него. Он пришел в себя и сел.   Но у него все еще кружилась голова и пол уплывал из-под ног. Он вытянул руку,   чтобы найти опору. Рука дотронулась до руки Джеральда, которая лежала на полу.   И внезапно рука Джеральда накрыла своим теплом руку Биркина, и они так и   остались на своих местах, утомленные и бездыханные, рука одного поверх руки   другого. Рука Биркина быстро ответила на пожатие, с силой и теплотой сжав руку   другого мужчина. Пожатие Джеральда было внезапным и секундным.      

Однако   их сознание возвращалось к ним, а темнота отхлынула назад. Теперь Биркин мог   дышать почти нормально. Джеральд медленно отнял руку, Биркин медленно,   одурманенно поднялся на ноги и направился к столу. Он налил себе виски с содовой.   Джеральд также решил выпить.      

– Это   был самый настоящий поединок, да? – спросил Биркина, потемневшими глазами   смотря на Джеральда.      

– Боже,   да уж! – ответил тот и ,взглянув на хрупкое тело другого мужчины, добавил:   – Тебе сильно досталось, да?      

– Нет.   Человеку необходимо бороться, сражаться и быть физически близким кому-нибудь.   Это позволяет оставаться в трезвом рассудке.      

– Ты так   считаешь?      

– Да. А   ты нет?      

–   Считаю, – ответил Джеральд.      

Между их   фразами проходило много времени. Борьба имела для обоих особый смысл – смысл   незавершенности.      

– Между   нами существует умственная, духовная близость, поэтому мы должны быть более или   менее физически близки – так мы обретем целостность.      

–   Раузмеется, – сказал Джеральд, затем, довольно рассмеявшись, добавил: –   Для меня все это удивительно.      

Он   красивым движением вытянул вперед руки.      

–   Да, – сказал Биркин, – и я не думаю, что нужно оправдываться перед   собой.      

– Нет.      

Мужчины   начали одеваться.      

– Я   также думаю, что ты красив, – сказал Биркин Джеральду, – и это тоже дает   удовольствие. Нужно наслаждаться тем, что тебе дано.      

– Ты   говоришь, что я красив – ты имеешь в виду физическую красоту? – спросил   Джеральд, чьи глаза мерцали.      

– Да. В   тебе есть какая-то северная красота, словно свет, отражающийся от снега – и   твое тело имеет красивую, пластичную форму. Да, этим обязательно следует   наслаждаться. Мы должны наслаждаться абсолютно всем.      

Джеральд   гортанно рассмеялся и сказал:      

– Это   одна точка зрения. Я даже могу сказать, что почувствовал себя лучше. Мне это   определенно помогло. Такое братство тебе было необходимо?      

–   Возможно. Как ты считаешь, это и есть клятва?      

–   Понятия не имею, – рассмеялся Джеральд.      

– В   любом случае, чувствуешь себя свободнее и более открыто – а это как раз то, что   нам сейчас нужно.      

–   Разумеется, – сказал Джеральд.      

Они   подошли поближе к огню, захватив с собой графины, стаканы и еду.      

– Я   всегда перекусываю, прежде чем лечь в постель, – сказал Джеральд. –   Так мне лучше спится.      

– А мой   сон не будет таким сладким, – сказал Биркин.      

– Вот   как? Вот тебе и пожалуйста, мы совсем не похожи. Надену-ка я халат.      

Биркин   остался один и стал глядеть на огонь. Его мысли обратились к Урсуле. Казалось,   она вновь проникла в его сознание. Джеральд спустился вниз в халате из   плотно-зеленого шелка в широкую черно-зеленую продольную полоску, ярком и   необычном.      

– Ты   очень изящен, – сказал Биркин, рассматривая объемное одеяние.      

– В   Бухаре это было кафтаном, – сказал Джеральд. – Он мне очень нравится.      

– Мне   тоже.      

Биркин   молчал, обдумывая, насколько тщательно Джеральд подбирал себе одежду, какой   дорогой она была. Он носил шелковые чулки и запонки искусной работы, шелковое   белье и шелковые подтяжки. Забавно! Это было еще одно различие между ними. Что   касается собственной внешности, Биркин был неизобретательным и относился к ней   легкомысленно.      

–   Разумеется, тебе тоже, – сказал Джеральд, словно размышляя вслух, – в   тебе есть что-то загадочное. Ты необычайно силен. Это очень неожиданно и   довольно удивительно.      

Биркин   рассмеялся. Он разглядывал фигуру другого мужчины, белокурую и привлекательную   в своем богатом наряде и часть его разума размышляла о разнице между ними –   огромной разницы; так различаются, пожалуй, мужчина и женщина, только в другом   направлении. Но в действительности именно Урсула, именно женщина захватила   сейчас существо Биркина. Джеральд вновь растворялся во мраке, и он забыл про   него.      

– Ты   знаешь, – внезапно произнес он, – я пошел и сделал предложение Урсуле   Брангвен сегодня, попросил ее выйти за меня замуж.      

Он   увидел, как на лице Джеральда появилось сияющее удивление.      

– Да что   ты!      

– Да. Со   всеми формальностями – сначала поговорил с ее отцом, как это принято в нашем   мире – хотя это получилось совершенно случайно – или просто обстоятельства   сложились неудачно.      

Джеральд   только удивленно смотрел на него, словно не понимая, о чем он говорит.      

– Ты же   не хочешь сказать, что совершенно серьезно пошел и попросил ее отца разрешить   ей выйти за тебя замуж?      

–   Да, – сказал Биркин, – именно так я и сделал.      

– Что? А   до этого ты с ней-то говорил об этом?      

– Нет,   ни слова. Я внезапно подумал, что пойду туда и спрошу ее – а так случилось, что   вместо нее появился ее отец – вот я и спросил его.      

– Можно   ли тебе ее получить? – заключил Джеральд.      

– Да-а,   точно.      

– А с   ней ты не говорил?      

–   Говорил. Она пришла потом. И услышала то же самое.      

– Вот   как! И что же она ответила? Ты теперь обрученный человек?      

– Нет –   единственное, что она сказала, что не хочет, чтобы на нее давили.      

– Она   что?      

–   Сказала, что не хочет, чтобы на нее давили.      

–   «Сказала, что не хочет, чтобы на нее давили»! И что же она под этим   подразумевала?      

Биркин   пожал плечами.      

– Не   могу сказать, – ответил он. – Полагаю, в тот момент ей не хотелось об   этом думать.      

– Но так   ли это? И что ты тогда сделал?      

– Вышел   из дома и направился сюда.      

– Ты   направился прямо сюда?      

– Да.      

Джеральд   смотрел на него с удивлением и приятным волнением. До него все еще не доходило.      

– Но то,   что ты говоришь, все действительно так и было?      

– Слово   в слово.      

– Да?      

Он   откинулся на спинку кресла с восторгом и приятным изумлением.      

– Ну,   это хорошо, – сказал он. – И ты пришел сюда побороться со своим   добрым ангелом, да?      

–   Я? – сказал Биркин.      

– Ну,   все так и выглядит. Разве ты не это сделал?      

Теперь   пришла очередь Биркина не понимать слова собеседника.      

– И что   теперь? – спросил Джеральд. – Ты собираешься, так сказать, оставить   свое предложение в силе?      

–   Пожалуй, да. Я поклялся себе, что пошлю их всех к черту. Но мне кажется, через   какое-то время я повторю свое предложение.      

Джеральд   пристально рассматривал его.      

– Так   значит, она тебе нравится? – спросил он.      

– Мне   кажется, я люблю ее, – сказал Биркин и на его лице застыло жесткое   выражение.      

На   мгновение лицо Джеральда осветилось радостью, как будто это было сказано   специально, чтобы доставить ему удовольствие. Затем на его лице появилась   крайняя серьезность, и он медленно кивнул.      

– Ты   знаешь, – сказал он, – я всегда верил в любовь – в настоящую любовь.   Но разве ее сегодня найдешь!      

– Не   знаю, – сказал Биркин.      

– Очень   редко, – сказал Джеральд. Затем, после паузы: – Я никогда сам ее не   испытывал – только не то, что я назвал бы любовью. У меня были женщины, с   некоторыми отношения продолжались довольно долго. Но я никогда не испытывал   любви. Мне кажется, я никогда не чувствовал к женщинам такой любви, которую   испытываю к тебе – не любовь. Ты понимаешь, о чем я говорю?      

– Да. Я   уверен, что женщин ты никогда не любил.      

– Ты   ведь чувствуешь это, да? А как ты думаешь, полюблю ли я когда-нибудь? Ты   понимаешь, о чем я?      

Он   приложил руку к груди, сжимая ее в кулак, словно хотел вытащить что-то из нее.      

– Я имею   в виду, что я не могу объяснить, что это такое, но я знаю это.      

– Так   что же это в таком случае? – спросил Биркин.      

–   Понимаешь ли, я не могу выразить этого словами. То есть в любом случае это   что-то прочное, что-то, что не изменится.      

Его   глаза блестели и в них сияла загадка.      

– Как ты   думаешь, смогу ли я испытывать такое к женщине? – беспокойно спросил он.      

Биркин   взглянул на него и покачал головой.      

– Я не   знаю, – сказал он. – Не могу тебе сказать.      

Джеральд   был on qui vive, словно ожидая приговора. Теперь он откинулся назад на своем   стуле.      

–   Нет, – ответил он, – я тоже, я тоже.      

– Ты и   я, мы с тобой разные, – сказал Биркин. – Я не могу сказать, что   случится в твоей жизни.      

–   Нет, – сказал Джеральд, – не более чем я. Но говорю тебе, я начинаю в   этом сомневаться!      

– В том,   что ты когда-нибудь полюбишь женщину?      

– Ну…   да… тем, что мы называем истинной любовью.      

– Ты   сомневаешься?      

– Ну…   начинаю.      

Последовала   длительная пауза.      

– В   жизни всякое случается, – сказал Биркин. – Можно идти разными   дорогами.      

– Да,   это правда. Я верю в это. И заметь, мне неважно, что будет со мной, неважно,   если я не буду ее испытывать.      

Он   помедлил и пустое, бессмысленное выражение появилось на его лице, выражая его   чувства.      

– Пока я   чувствовал, я так или иначе жил – и меня не волнует как. Но я хочу чувствовать,   что я…      

–   …удовлетворен, – подсказал Биркин.      

–   Ну-у-у, возможно, удовлетворен… мы с тобой пользуемся разными словами.      

– Это то   же самое.      

 Глава XXI      

На грани смерти      

       

Гудрун   собралась в Лондон – она вместе с одной приятельницей устраивала небольшую   выставку своих работ, и, готовясь оставить Бельдовер, обдумывала свою   дальнейшую жизнь. Будь что будет, но в самом ближайшем будущем она отправится в   путь. Винифред Крич прислала ей письмо, в котором слова подкреплялись   рисунками.      

«Папа   тоже ездил в Лондон, на прием к врачам. Он очень устал. Ему сказали, что он   должен очень много отдыхать, поэтому основную часть времени он проводит в   постели. Он привез мне чудесного тропического попугая из дрезденского фарфора,   еще фигурку пашущего человека и двух карабкающихся вверх по стеблю мышек, тоже   фарфоровых. Только мышки из копенгагенского фарфора. Они мне нравятся больше   всего, хотя они не очень блестят, во всем остальном они очень славные – у них   такие тонкие и длинные хвостики. Все фигурки блестят, как стекло. Разумеется,   это все из-за глазури, но этот блеск мне не нравится. Джеральду больше всего   нравится пахарь в рваных брюках, он пашет на быке, – по-моему, это немецкий   крестьянин. Фигурка бело-серая – на нем белая рубашка и серые брюки, она очень   блестит и искусно сделана. А мистер Биркин считает, что самая красивая из всех   них девушка в расписанной нарциссами юбке, сидящая под цветущим боярышником и   обнимающая ягненка. Но это смешно, потому что ягненок-то вовсе не похож на   ягненка, да и она выглядит как-то глупо.      

Дорогая   мисс Брангвен, приезжайте скорее, вас здесь очень не хватает. Прилагаю рисунок,   изображающий сидящего на кровати папу. Он говорит, что надеется, что вы не   бросите нас. О, дорогая мисс Брангвен, я уверена, что вы нас не бросите.   Возвращайтесь скорее, будем рисовать хорьков, они самые прекрасные и   благородные из всех зверьков. Мы можем вырезать их из древесины дуба,   изобразив, как они играют, на фоне будет зеленая листва. Вырежем их, ладно? Они   такие чудесные.      

Папа   говорит, что нам можно будет оборудовать мастерскую. Джеральд говорит, что для   этого прекрасно подойдет помещение над конюшней, только нужно будет сделать   окна в крыше, а это совсем нетрудно. Тогда вы сможете оставаться здесь целыми   днями и работать, и мы сможем жить в мастерской, как два самых настоящих   художника, как человек на картине в холле, со сковородкой в руках и картинами   на стенах. Я страстно мечтаю стать свободной, жить вольной жизнью художницы.   Даже Джеральд сказал папе, что только художники бывают свободными, потому что   они живут в собственном творческом мире».      

Это   письмо показало Гудрун, каковы были намерения Кричей. Джеральд хотел привязать   ее к своему дому, к Шортландсу, и использовал Винифред как предлог. Отец думал   только о своей девочке и хватался за Гудрун как за спасительную соломинку. И   Гудрун была благодарна ему за его проницательность. Потому что девочка и в   самом деле была необычной. Гудрун была довольна. Она была согласна проводить   свои дни в Шортландсе, если ей предоставят мастерскую. Школа ей уже порядком   поднадоела, ей хотелось сбросить с себя эти оковы. Если у нее будет мастерская,   она сможет свободно продолжать работать и в полной безмятежности будет ждать   перемен. К тому же ее очень сильно интересовала Винифред, она с радостью была   готова воспользоваться возможностью и узнать девочку поближе.      

А в тот   день, когда Гудрун должна была вернуться в Шортландс, Винифред устроила   маленькую праздничную церемонию.      

– Тебе следует   набрать цветов и подарить их мисс Брангвен, когда она приедет, – улыбаясь,   сказал сестре Джеральд за день до этого.      

–   Нет, – воскликнула Винифред, – это глупо.      

– Вовсе   нет. Это самый обычный, но при этом очаровательный знак внимания.      

– Нет   же, это глупо, – запротестовала Винифред со свойственным ее возрасту   крайним упрямством.      

Тем не   менее, эта мысль ей очень понравилось. Ей очень хотелось претворить ее в жизнь.   Она порхала по теплицам и оранжереям, мечтательно разглядывая возвышающиеся на   своих стеблях цветы. И чем больше она смотрела, тем больше ей хотелось сделать   из них букет, тем сильнее очаровывала ее мысль о предстоящей церемонии, тем   застенчивее и сдержаннее становилась она, пока под конец совсем не смутилась.   Это желание постоянно преследовало ее. Казалось, некая вызывающая сила бросала   ей вызов, а у девочки не хватало смелости принять его. Поэтому она вновь и   вновь ходила по оранжереям, разглядывая розы в горшках, девственно-белые   цикламены и волшебные белые корзинки цветущих лиан. О, какими же красивыми они   были, какими восхитительными, она была бы на седьмом небе от счастья, если бы   смогла сделать идеальный букет и на следующий день подарить его Гудрун. Желание   и крайняя нерешительность едва не довели ее до слез.      

Наконец,   она скользнула к отцу.      

–   Папочка… – начала она.      

– Что,   драгоценная моя?      

Но   Винифред не решалась подойти, она была смущена до слез. Отец взглянул на нее, и   жаркая волна нежности, щемящая любовь всколыхнулась в его сердце.      

– Что ты   хочешь мне сказать, милая?      

–   Папочка! – ее глаза слегка улыбнулись. – Очень глупо будет, если я   подарю мисс Брангвен цветы, когда она приедет?      

Больной   мужчина взглянул в ясные, умные глаза дочери и его сердце сжалось от любви.      

– Нет,   любимая, совсем не глупо. С королевами так обычно и поступают.      

Винифред   это не очень обнадежило. Она смутно подозревала, что в самой идее о королеве   было что-то глупое. Но ей так хотелось сделать романтичным это событие!      

– Так   можно? – спросила она.      

–   Подарить мисс Брангвен цветы? Конечно, чижик. Скажи Вилсону, я позволяю тебе   взять все, что захочешь.      

Девочка   слегка улыбнулась еле заметной, рассеянной улыбкой, уже представляя себе, как   она будет это делать.      

– Но они   мне нужно только завтра, – сказала она.      

– Завтра   так завтра, чижик. Поцелуй-ка меня…      

Винифред   молча поцеловала больного мужчину и покинула комнату. Она вновь обошла все   теплицы и оранжерею, высоким, безапелляционным, искренним голосом объяснив   садовнику, что ей нужно, и показав ему выбранные ею цветы.      

– Для   чего они вам нужны? – спросил Вилсон.      

– Просто   нужны, – отрезала она.      

Как бы   ей хотелось, чтобы прислуга не задавала лишних вопросов.      

– Да, вы   это уже говорили. Но зачем все-таки они вам нужны – для украшения, чтобы   кому-то послать или как?      

– Я хочу   сделать букет для приветствия.      

– Букет   для приветствия! А кто приезжает – герцогиня Портлендская?      

– Нет.      

– Вот   как? Ну, если вы соедините все цветы, что выбрали, в одном букете, то он   получится чрезмерно пестрым.      

– А мне   как раз и нужен чрезмерно пестрый букет.      

– Вот   как! Тогда больше не о чем говорить.      

На   следующий день Винифред, надев платье из серебристо-серого бархата и сжимая в   руках вызывающе яркую охапку цветов, с острым нетерпением ждала в классной   комнате когда приедет Гудрун, постоянно выглядывая на дорогу. Утро выдалось   дождливое. Девочка ощущала необычный аромат оранжерейных цветов, букет был для   нее маленьким костром, зажегшим в ее сердце странный, незнакомый огонь. Легкая   романтическая атмосфера пьянила ее.      

Наконец,   Гудрун показалась, и Винифред побежала вниз предупредить отца и Джеральда. Они   рассмеялись ее волнению и серьезности и вместе с ней спустились в холл. Лакей   уже спешил к двери, и в следующую секунду он уже брал у Гудрун зонтик и плащ.   Хозяева дома стояли поодаль и ждали, когда их гостья войдет в холл.      

От дождя   Гудрун раскраснелась, ветер выбил ее волосы из прически и теперь они завились   мелкими колечками. Она походила на цветок, только что распустившийся под   дождем, обнажая свое сердечко и испуская тепло впитанного солнечного света.      

У   Джеральда сжалось сердце, когда он увидел ее красоту и понял, что совсем ее не   знает.      

Она была   в нежно-голубом платье и темно-красных чулках.      

Винифред   приблизилась к ней с непривычно торжественным и официальным видом.      

– Мы так   рады, что вы вернулись, – произнесла она. – Это вам.      

И она   подарила свой букет.      

–   Мне! – воскликнула Гудрун.      

Она на   мгновение растерялась, но затем ее лицо вспыхнуло жарким румянцем, казалось,   радостное пламя на мгновение ослепило ее. Она подняла загадочный, горящий   взгляд на мистера Крича и на Джеральда. И у Джеральда вновь все сжалось внутри,   точно выше его сил было видеть ее жаркий, откровенный взгляд. Она обнажила свою   душу перед ним, и это было невыносимо. Он отвернулся, чувствуя, что между ними   что-то неизбежно должно было произойти. И он пытался разорвать путы этой   неизбежности.      

Гудрун   поднесла цветы к лицу.      

– Какие   они красивые! – растроганно произнесла она. И затем, охваченная внезапным   порывом, наклонилась и поцеловала Винифред.      

Мистер   Крич подошел и протянул ей руку.      

– Я   боялся, что вы сбежите от нас, – шутливо сказал он.      

Гудрун   посмотрела на него светящимся, плутовским, непонятным ему взглядом      

–   Неужели! – ответила она. – Нет, мне не хотелось оставаться в Лондоне.      

Тем   самым она дала понять, что рада вернуться в Шортландс. Ее голос был теплым и   ласковым.      

– Это   хорошо, – улыбнулся мистер Крич. – Видите, все в этом доме очень рады   видеть вас здесь.      

Гудрун с   теплотой и застенчивостью посмотрела на него своими темно-синими глазами.   Сознание своей силы заставило ее позабыть обо всем на свете.      

– И,   похоже, вы вернулись, радуясь полной победе, – продолжал мистер Крич,   удерживая ее руку в своей.      

–   Нет, – сказала она, загадочно улыбаясь. – Что такое радость, я не   знала, пока не приехала сюда.      

– Полно,   полно! Мы не собираемся слушать эти россказни. Разве мы не читали в газетах   отзывы, Джеральд?      

– Вы   хорошо показали себя, – отозвался Джеральд, пожимая ей руку. –   Удалось что-нибудь продать?      

–   Так, – ответила она. – Не очень много.      

–   Неважно, – сказал он.      

Она   спрашивала себя, что он хотел этим сказать. Но она вся светилась, настолько ей   понравился оказанный ей прием, настолько ее захватила эта маленькая церемония в   ее честь, очень польстившая ее самолюбию.      

–   Винифред, – сказал отец, – ты ведь найдешь сухие туфли для мисс   Брангвен? Вам лучше скорее переодеться.      

Гудрун   вышла, сжимая в руке букет.      

–   Совершенно неординарная молодая женщина, – заметил отец Джеральду, когда   она ушла.      

–   Да, – коротко отрезал Джеральд, как будто замечание отца было ему   неприятно.      

       

Гудрун   проводила в комнате мистера Крича около получаса – ему это очень нравилось.   Обычно он выглядел разбитым и бледным, как смерть и казалось, что жизнь   вытекает из него капля за каплей. Но как только ему становилось легче, ему   нравилось представлять, что он такой же, как и прежде, – здоровый мужчина   в самом расцвете сил, что он не пленник потустороннего мира, что он по-прежнему   крепок и живет полной жизнью. И Гудрун великолепно подыгрывала этой его   фантазии. Когда она была рядом, на драгоценные для него полчаса он вновь   обретал силу, жизненную энергию и совершенную свободу, и в эти полчаса он жил   более полной, чем когда-либо ранее, жизнью.      

Она   пришла к нему в библиотеку, где он лежал обложенный подушками. Его лицо   походило на желтоватую восковую маску, взгляд был темным и невидящим. Его   черная бородка, подернутая сединой, теперь, казалось, росла из восковой плоти   трупа. Однако он казался веселым и энергичным. Гудрун прекрасно умела   подыгрывать ему. Она воображала, что он самый обычный человек. Но жуткое   выражение его лица навсегда запечатлелось в ее душе, проникло в самое ее   подсознание. Она знала, что, несмотря на всю свою веселость, его взгляд   навсегда останется пустым – это были глаза мертвеца.      

– А вот   и мисс Брангвен, – сказал он, внезапно оживляясь, когда слуга доложил о   ней и она вошла в комнату. – Томас, придвинь мисс Брангвен стул вот сюда –   да, вот так.      

Он с   удовольствием смотрел на ее мягкое, свежее лицо. Оно давало ему иллюзию жизни.      

– А   теперь, полагаю, вы не откажетесь выпить рюмку хереса и съесть маленькое   пирожное. Томас…      

– Нет,   благодарю вас, – ответила Гудрун.      

Но при   этих словах ее сердце сжалось от ужаса. Казалось, услышав отказ, больной   мужчина погрузился обратно в пучину смерти. Она должна была подыгрывать ему, а   не перечить. Через минуту она уже улыбалась своей лукавой улыбкой.      

– Я не   очень люблю херес, – сказала она. – Зато не откажусь от чего-нибудь   другого.      

Больной   мгновенно ухватился за эту соломинку.      

–   Никакого хереса! Нет! Что-нибудь еще! Что же? Что у нас есть, Томас?      

–   Портер, кюрасао…      

– С   удовольствием выпью кюрасао, – сказала Гудрун, доверчивыми глазами смотря   на больного.      

–   Конечно. Итак, Томас, кюрасао – и маленькое пирожное. Или печенье?      

–   Печенье, – сказала Гудрун.      

Ей   ничего не хотелось, но она была мудрой девушкой.      

– Да.      

Он ждал,   пока она усядется поудобнее с рюмкой ликера и печеньем. Теперь он был доволен.      

– Вы   слышали, – начал он с каким-то воодушевлением, – о наших планах   устроить для Винифред мастерскую над конюшней?      

–   Нет! – притворно-удивленно воскликнула Гудрун.      

– О! А   мне казалось, что Винифред писала об этом в письме.      

– Ах да,   конечно. Но я думала, что это только ее фантазии, – снисходительно и   проницательно улыбнулась девушка. Больной мужчина воодушевленно улыбнулся.      

–   Нет-нет. Все так и будет. Под крышей конюшни есть прекрасная комната – с наклонными   балками. Мы подумываем о том, чтобы превратить ее в мастерскую.      

– Это   было бы великолепно! – с взволнованной теплотой воскликнула Гудрун. Балки   под крышей ей нравились.      

– Вы   находите? Это вполне можно устроить.      

– Как   чудесно это будет для Винифред! Если она собирается заниматься серьезно, то это   как раз то, что нужно. У художника обязательно должна быть своя студия, иначе   он так и останется любителем.      

– Вот   как? Да. И мне очень хотелось бы, чтобы вы разделили ее с Винифред.      

–   Огромное вам спасибо.      

Гудрун   уже обо всем этом знала, но ей приходилось казаться застенчивой и   взволнованной, словно ее переполняло чувство благодарности.      

– Но   больше всего мне хотелось бы, чтобы вы бросили свою работу в школе и   использовали мастерскую на свое усмотрение – работайте в ней столько, сколько   пожелаете.      

Он   смотрел на Гудрун темными, пустыми глазами. Она ответила на это взглядом,   полным благодарности. Слова умирающего человека, словно эхо, доносившиеся из   его мертвого рта, были неподдельно прекрасными и естественными.      

– Что   касается вашего заработка – вы же не откажетесь принять от меня столько,   сколько вам платит Комитет по образованию? Я не хочу, чтобы вы лишились своего   дохода.      

–   О, – сказала Гудрун, – если я смогу работать в мастерской, то я смогу   достойно зарабатывать, не беспокойтесь.      

–   Ну, – сказал он, радуясь, что ему выпал шанс стать благодетелем, –   думаю, мы все это уладим. Вы не против пожить здесь?      

– Если   есть мастерская, где я могу работать, – ответила Гудрун, – мне больше   не остается ничего желать.      

–   Правда?      

Он был   очень рад. Но силы его истощились. Она видела, как серая, ужасная пелена боли и   разложения, застилавшая его разум, вновь накатила на него, и в пустых   потемневших глазах появилась мука. Процесс умирания не прекращался ни на   минуту. Гудрун поднялась и мягко сказала:      

– А   теперь вам следует поспать. Пойду поищу Винифред.      

Она   вышла, сказав сиделке, что он остался один. Тело больного мужчины умирало день   за днем, смерть подбиралась все ближе и ближе к последнему узлу, который еще не   давал его человеческой сущности распасться на части. Однако этот узел был   крепким и нерушимым – воля умирающего ни на мгновение не дала слабину. Да, на   девять десятых он был мертв, однако оставшаяся десятая доля оставалась   неизменной, пока смерть не уничтожит и ее. Именно воля не позволяла развалиться   его существу, но с каждым днем подчиняющаяся ей зона становилась все меньше и   меньше; в конечном итоге от нее останется лишь маленькая точка, которая тоже   будет сметена.      

А для   того, чтобы цепляться за жизнь, ему были необходимы человеческие   взаимоотношения, поэтому он хватался за последнюю соломинку. Винифред,   дворецкий, сиделка, Гудрун, – все эти люди, с которыми его связывали   известные взаимоотношения, служили ему последними источниками, из которых он   мог черпать силы. Джеральд в присутствии отца каменел от отвращения. То же   самое происходило и с другими детьми, за исключением Винифред. Когда они   смотрели на отца, они видели одну только смерть. Их охватывало глубинное   отвращение. Они не могли смотреть на знакомое лицо, не могли слышать знакомый   голос. Зрелище и звуки смерти пробуждали в них крайнюю антипатию. У Джеральда в   присутствии отца перехватывало дыхание. И ему приходилось тут же уходить прочь.   Но и отец также не выносил присутствия своего сына. В душе умирающего сразу же   просыпалось сильное раздражение.      

       

Когда   мастерская была готова, Гудрун и Винифред перенесли в нее все свои вещи. Они   получали удовольствие, обставляя ее и приводя в порядок. Теперь они могли   вообще не появляться в доме. Они ели в мастерской, и проводили там время в   полном умиротворении. А атмосфера в доме постепенно становилась жуткой. Две   сиделки в белых одеждах, словно вестники смерти, медленно скользили по дому.   Отец уже не вставал, братья, сестры и дети, постоянно посещающие его, наполняли   дом приглушенными разговорами.      

Винифред   регулярно навещала отца. Каждое утро после завтрака она шла в его комнату, где   его умывали и усаживали в кровати, и проводила с ним около получаса.      

– Тебе   лучше, папочка? – задавала она ему неизменный вопрос.      

И он   также неизменно отвечал:      

– Да,   мне кажется, что немного лучше, котенок.      

Она   любовно и заботливо брала его руку в свои. И это мгновение было ему очень   дорого.      

В   середине дня она прибегала снова и рассказывала ему про все произошедшее, а по   вечерам, когда задвигались занавески и комната становилась уютной, она сидела у   него очень долго. Гудрун возвращалась домой, Винифред была в доме одна: больше   всего ей нравилось находиться рядом с отцом. Они болтали о пустяках, и он   становился таким, как до болезни, когда он мог еще ходить. Поэтому Винифред, с   тонким умением избегать болезненных тем, свойственным лишь детям, вела себя   так, как будто ничего серьезного не происходило. Инстинктивно она не обращала   на это внимания и была счастлива. Однако в глубине души она понимала, что   происходит, так, как это понимали взрослые – а возможно, даже и лучше.      

Отец   довольно умело поддерживал в ней эту иллюзию. Но когда она уходила, он вновь   попадал в объятия смерти. Но он еще радовался этим светлым моментам, хотя по   мере того, как иссякали его силы, ему все труднее и труднее было   сосредоточиваться, и сиделке приходилось отсылать Винифред, чтобы не истощать   его силы.      

Он   никогда не признавался себе, что скоро умрет. Он знал, что так оно и будет, он   понимал, что конец близок. И однако не хотел себе в этом признаваться. Эта   мысль была ему крайне неприятна. Его воля была несгибаемой. Ему невыносимо было   думать, что смерть все же одолеет его. Для него смерти не существовало. В то же   время иногда ему ужасно хотелось кричать, выть и жаловаться. Ему хотелось кричать   на Джеральда до тех пор, пока у того не встали бы от страха дыбом волосы.      

Джеральд   инстинктивно чувствовал это и всеми силами пытался этого избежать. Тлен смерти   вызывал в нем слишком сильное отвращение. Умирать следовало бы быстро, подобно   римлянам, человек сам должен выбирать свою смерть, как выбирает он свою жизнь.   Оковы смерти, в которых погибал его отец, душили его, подобно тому, как душил   Лаокоона и его сыновей огромный змей. Великий змей заполучил отца, но вместе с   ним в кольца чудовищной смерти попал и сын. Джеральду всегда удавалось   выстоять. И странно, но для своего отца он был олицетворением силы.      

Когда в   последний раз умирающий позвал к себе Гудрун, смерть уже стояла в изголовье.   Однако ему требовалось, чтобы кто-нибудь был рядом, когда сознание вновь   возвращалось к нему, он должен был хвататься за нити, связывавшие его с миром   живых, иначе ему пришлось бы смириться с мыслью о близкой кончине. К счастью,   большую часть времени он находился в забытьи, был уже наполовину мертв. В   течение многих часов он смутно вспоминал прошлое, каким оно было, вновь   переживал прожитое. Но до самого конца бывали просветления, когда он понимал,   что с ним происходит, чувствовал, что смерть уже совсем близко. В эти мгновения   он обращался за помощью во внешний мир, к тому, кто был рядом, так как признать   смерть, которая уже почти забрала его к себе, означало умереть навсегда, без   всякой надежды на возрождение. Допустить такое он не мог!      

Гудрун   потрясло его лицо, его потемневшие глаза мертвеца, которые все еще сохраняли   твердое и непобежденное выражение.      

–   Итак, – спросил он слабым голосом, – как у вас дела с Винифред?      

– О, у   нас все замечательно, – ответила Гудрун.      

Разговор   периодически прерывался, словно появляющиеся в ее голове мысли были маленькими   соломинками, которые плавали в темном хаосе разрушающегося сознания почти   мертвого человека и никак не давались в руки.      

–   Нравится вас ваша мастерская? – спросил он.      

– Она   просто восхитительна. Более красивой и идеальной студии нельзя себе и   представить, – ответила Гудрун.      

Она   ждала следующих слов.      

– И вы   считаете, что у Винифред есть задатки скульптора?      

Удивительно,   насколько пусто и безразлично прозвучали эти слова.      

–   Уверена, что есть. Когда-нибудь она будет создавать прекрасные вещи.      

– А!   Значит, ее жизнь не пройдет впустую, не так ли?      

Гудрун   удивилась.      

–   Уверена, что нет! – мягко воскликнула она.      

–   Замечательно!      

Гудрун   ждала следующего вопроса.      

– Жизнь   кажется вам прекрасной, жить чудесно, да? – спросил он с жалобной слабой   улыбкой, от которой Гудрун стало совсем не по себе.      

–   Да, – улыбнулась она – иногда она не говорила ему правды, – думаю, я   наслаждаюсь своей жизнью.      

– Это   правильно. Счастливая душа – это огромное достоинство.      

Гудрун   вновь улыбнулась, хотя в ее душе все оцепенело от отвращения. Неужели человек   вот так и умирает – жизнь отнимается у него против его воли, а он все улыбается   и пытается довести разговор до конца? Разве нет другого способа? Нужно ли   проходить через весь этот ужас, стремясь победить смерть, чтобы ощутить триумф   воли, которая останется непреклонной, пока не растворится во мраке? Да, нужно,   это единственно возможный путь. Она безмерно восхищалась самообладанием и   выдержкой умирающего мужчины. Но сама смерть внушала ей ужас и отвращение. Она   была рада, что с нее было вполне достаточно и этого мира, что ей не нужно было   думать о том, что лежит за его пределами.      

– Вам   удобно в мастерской? Может, нужно еще что-нибудь вас сделать? Вас все   устраивает?      

– Да.   Единственное, что меня смущает, так это ваша доброта ко мне.      

– Ну, вы   вполне заслуживаете всего этого, – сказал он, радуясь тому, что смог   высказать все это.      

Он был   таким сильным и так цеплялся за жизнь! Но сейчас страх смерти вновь начал   отвоевывать свои позиции. Гудрун вернулась обратно, к Винифред.      

       

Гудрун   много времени проводила в Шортландсе. Мадемуазель здесь больше не работала, и   занятиями Винифред теперь руководил учитель. Но он не жил в доме, он приходил   из школы.      

Однажды   Гудрун предстояло прокатиться до города на машине вместе с Винифред, Джеральдом   и Биркиным. День был пасмурным и дождливым. Винифред и Гудрун собрались и ждали   у двери. Винифред стояла притихшая, но Гудрун не обратила на это внимания.   Внезапно девочка растерянно спросила:      

– Мисс   Брангвен, вы думаете, мой папа скоро умрет?      

Гудрун   вздрогнула.      

– Не   знаю, – ответила она.      

–   Правда?      

– Никто   не знает этого наверняка. Конечно, он может умереть.      

Девочка   подумала несколько секунд, и затем поинтересовалась:      

– Но   вы-то думаете, что он умрет?      

Этот   вопрос, словно вопрос по географии или естествознанию, требовал однозначного   ответа, она задала его настойчиво, словно она стремилась вырвать некое   признание у взрослого человека. В настороженном голосе ребенка слышались   истинно дьявольские ликующие нотки.      

– Считаю   ли я, что он умрет? – повторила Гудрун. – Да, считаю.      

Огромные   глаза Винифред пристально уставились на нее, но девочка не шевельнулась.      

– Он   очень болен, – добавила Гудрун.      

Легкая   скептическая улыбка появилась на лице Винифред.      

– Я в   это не верю! – твердо и насмешливо заявила она и пошла по дорожке.      

Гудрун   наблюдала за ее одинокой фигуркой, и сердце у нее замерло. Винифред же так   самозабвенно играла с маленьким ручейком воды, словно ничего и не было сказано.      

– Я   соорудила настоящую дамбу, – сказала она, стоя среди луж.      

Позади,   из холла вышел Джеральд.      

– Она   просто предпочитает не думать об этом, – объяснил он.      

Гудрун   взглянула на него. Их глаза встретились, и они обменялись насмешливо-понимающим   взглядом.      

– Да,   просто предпочитает не думать, – повторила Гудрун.      

Он вновь   посмотрел на нее, и в его глазах заиграли искорки.      

– Если   Рим в огне, то уж лучше танцевать, потому что он все равно должен сгореть,   разве не так? – спросил он.      

Она   слегка оторопела. Но потом взяла себя в руки и ответила:      

–   Конечно, лучше уж танцевать, чем рыдать.      

– Я тоже   так думаю.      

И одновременно   в них вспыхнуло желание раскрепоститься, забыть обо всем и погрузиться в пучину   страшных и безудержных безумств.      

Темная   страсть охватила Гудрун. Она почувствовала себя сильной. Она ощутила, как ее   руки наливаются силой, которая позволила бы разорвать весь мир на части. Она   вспомнила, в какие безумства пустились римляне времен заката Римской империи и   сердце ее загорелось. Она поняла, что тоже хочет, чтобы ее жизнь тоже была   насыщена такой безрассудностью – или бы в ней было что-то равноценное. О, если   бы только все неизведанные и дотоле сдерживаемые движения ее души вырвались   наружу, какое буйное наслаждение смогла бы она испытать! Она желала этого,   близость мужчины, стоящего позади нее, вызывала в ней дрожь – ведь в нем все   говорило о том, что и он тоже не чужд этой неистовой разнузданности. Ей   хотелось разделить это тайное неистовство именно с ним. На мгновение только эта   отчетливая и прекрасная в своей ясности мысль и занимала ее. Но внезапно она   отбросила ее от себя и сказала:      

– Можно   дойти до домика привратника вслед за Винифред – там и подождем машину.      

–   Конечно, пошли, – ответил он, идя рядом с ней.      

Они   нашли Винифред в сторожке – она восхищенно рассматривала белых породистых   щенков. Девочка подняла глаза на Джеральда и Гудрун, и в них читалось   неприязненное, невидящее выражение. Она не хотела из видеть.      

–   Взгляните! – воскликнула она. – Трое новых щеночков! Маршалл говорит,   что вот этот самый лучший. Разве он не милашка? Но он не такой красивый, как   его мамочка.      

Она   повернулась погладить изящную суку бультерьера, неуклюже стоящую радом с ней.      

– Моя   дорогая Леди Крич, – сказала она, – ты красива, как ангел во плоти.   Ангел, настоящий ангел. Гудрун, вам не кажется, что она такая красивая, что   вполне заслуживает места в раю? Они все попадут в рай, и особенно моя дорогая   Леди Крич! Послушайте, миссис Маршалл!      

– Да,   мисс Винифред? – отозвалась женщина, появляясь в дверях.      

– О,   пожалуйста, назовите эту собаку Леди Винифред, если она впрямь окажется   идеальной, ладно? Скажите Маршаллу, чтобы он назвал ее Леди Винифред.      

– Я   скажу ему, только, мне кажется, что это мальчик, мисс Винифред.      

– Ну   вот!      

Послышался   шум машины.      

– А вот   и Руперт! – воскликнула девочка и подбежала к воротам.      

Биркин   остановил машину у ворот сторожки.      

– Мы   готовы! – воскликнула Винифред. – Я хочу сидеть впереди, рядом с   тобой, Руперт. Можно?      

– Ты   обязательно будешь вертеться и выпадешь наружу, – сказал он.      

– Нет,   не буду. Я хочу сидеть впереди рядом с тобой. От мотора моим ногам так тепло,   так хорошо.      

Биркин   помог ей забраться вперед, усмехнувшись тому, что Джеральду придется сидеть   рядом с Гудрун на заднем сиденье.      

– Есть   какие-нибудь новости, Руперт? – поинтересовался Джеральд, когда они   неслись вдоль по переулкам.      

–   Новости? – воскликнул Биркин.      

– Да.      

Джеральд   взглянул на сидящую рядом Гудрун и пояснил, смеясь и щурясь:      

–   Хотелось бы узнать, стоит ли поздравлять его, но я не могу вытянуть из него   ничего определенного.      

Гудрун   глубоко покраснела.      

–   Поздравлять с чем? – спросила она.      

– Ходили   слухи о его обручении – по крайней мере, он мне что-то об этом говорил.      

Гудрун   залилась краской.      

– Ты   имеешь в виду с Урсулой? – вызывающе спросила она.      

– Да.   Это так, да?      

– Не   думаю, что было какое-нибудь обручение, – холодно сказала Гудрун.      

– Вот   как? Никаких движений вперед, Руперт? – крикнул он.      

– Что? В   смысле брака? Нет.      

– А   почему? – крикнула Гудрун.      

Биркин   быстро оглянулся. В его глазах также читалость раздражение.      

–   Почему? – ответил он. – А как по-вашему, Гудрун?      

–   О! – воскликнула она, решив внести свою лепту в разговор, раз уж он   начался, – мне кажется, что ей не нужна никакая помолвка. Она из тех   девушек, что синице в руке предпочитает журавля в небе.      

Голос   Гудрун был четким и звучным, как удар гонга. Он напомнил Руперту голос ее отца,   такой же сильный и звонкий.      

– А   мне, – сказал Биркин с веселым, но в то же время решительным лицом, –   мне нужен союз, которы связал бы нас взаимообязывающими узами. Я не особенно   силен в любви, особенно в любви свободной.      

Остальные   двое были изумлены. Кому предназначались эти громкие слова? Джеральд замер на   мгновение в удивлении.      

– Так   любовь для тебя недостаточно хороша? – воскликнул он.      

–   Нет! – крикнул Биркин.      

– Ха,   это уж чересчур выспренно, – сказал Джеральд, и машина влетела в лужу   грязи.      

– А в   чем, собственно говоря, дело? – спросил Джеральд, оборачиваясь к Гудрун.      

Такая   фамильярность вызвала у Гудрун крайнее раздражение, сродни оскорблению. Ей   казалось, что Джеральд намеренно оскорбляет ее и нарушает неприкосновенность   личной жизни всех троих.      

– В чем   дело? – воскликнула она высоким, неприязненным голосом. – Не   спрашивай меня! Я ничего не знаю про брак в высшем его проявлении, уверяю тебя,   и в наивысшем тоже.      

– Это   всего лишь заурядное, ни к чему не обязывающее слово! – воскликнул   Джеральд. – Со мной то же самое. Я ничего не смыслю в браке и в крайностях   его проявления. Мне кажется, это всего-навсего маленький пунктик Руперта, на   котором он совершенно зациклился.      

– Вот   именно! Это только его проблема! Не женщина ему нужна, ему нужно воплотить в   жизнь свои идеи. Но когда дело доходит до практики, этого оказывается   недостаточно.      

– Верно.   Уж лучше бросаться на женское начало в женщине, подобно тому, как бык бросается   на ворота.      

Затем он   улыбнулся про себя.      

– Так ты   считаешь, что любовь – это именно то, что надо человеку? – спросил он.      

– Да,   пока она длится; но не следует ждать, что она будет длиться вечно, – голос   Гудрун перекрывал шум.      

– В   браке или не в браке, в высшем, наивысшем или среднем его проявлении – принимай   любовь такой, какая она есть.      

–   Нравится тебе это или не нравится, – эхом отозвалась она. – Брак –   это общественный институт, который насколько я понимаю, с любовью ничего общего   не имеет.      

Искорки   в ее глазах не исчезали ни на минуту. Она чувствовала себя так, как если бы он   назло ей поцеловал ее у всех на глазах. При этой мысли она вспыхнула румянцем,   но сердце ее оставалось таким же твердым и непреклонным.      

– Ты   считаешь, у Руперта не все в порядке с головой? – спросил Джеральд.      

Она была   благодарна ему за понимание.      

– В том,   что касается женщин, да, – сказала она, – считаю. Возможно, и   существует любовь, связывающая двоих людей на всю жизнь. Но даже и в этом   случае брак здесь совершенно не причем. Если люди влюблены друг в друга, что ж,   отлично. Если нет, стоит ли устраивать шум по этому поводу!      

–   Да, – сказал Джеральд. – Именно так я и думаю. Но что же насчет   Руперта?      

– Я   никак не могу понять его – как и он сам не может понять себя, как и все   остальные. Похоже, он считает, что, вступив в брак, он сможет достичь третьего   неба – или чего-то в этом роде. Все это очень загадочно.      

–   Необычайно! И кому нужно это третье небо? На самом деле, Руперту очень хочется   найти безопасное местечко – в некотором роде привязать себя к мачте.      

– Да. И   мне кажется, что это будет еще одной ошибкой, – сказала Гудрун. –   По-моему, верность своему мужчине будет хранить скорее любовница, чем жена –   уже только потому, что она сама себе хозяйка. Он же утверждает, что муж и жена   могут достичь больших высот, чем все остальные человеческие существа – но каких   именно высот, он не говорит. Они могут познать друг друга, познать божественную   и дьявольскую – особенно дьявольскую – стороны друг друга, познать настолько   полно, что это вознесет их выше небес, и бросит в пропасть, что глубже самого   ада, в… И на самом интересном месте его мысль обрывается и все падает в никуда.      

– Он   утверждает, что в рай, – рассмеялся Джеральд.      

Гудрун   передернула плечами.      

–   Плевать я хотела на этот ваш рай! – заявила она.      

– И это   говорит не мусульманка! – заметил Джеральд.      

Биркин   сосредоточенно вел машину, и не слышал, о чем они говорили. А Гудрун, сидя   прямо за его спиной, насмешливо радовалась тому, что рассказала Джеральду о его   мыслях.      

– Он   говорит, – добавила она с ироничной гримасой, – что в браке можно   обрести вечное равновесие, если ты свяжешь себя узами и в то же время   останешься самим собой, не сольешься с другим существом.      

– Меня   это не вдохновляет, – сказал Джеральд.      

– В   этом-то все и дело, – сказала Гудрун.      

– Я   верю, что если ты способен любить, испытать подлинное забвение, значит ты это   испытаешь, – сказал Джеральд.      

– Я   согласна с этим, – ответила она.      

– И   Руперт, кстати, тоже согласен – хотя он это постоянно отрицает.      

–   Нет, – сказала Гудрун. – Он не откажется от собственного «я» ради   другого человека. На него нельзя положиться. В этом-то, мне кажется, и есть его   проблема.      

– И в то   же время он хочет жениться! Ну женится он, и что дальше?      

– А   дальше будет рай! – сострила Гудрун.      

Биркин   за рулем машины почувствовал, как по его спине пополз вверх холодок, словно   что-то угрожало его жизни. Но он лишь поежился.      

Начинался   дождь. Хоть что-то изменилось. Биркин остановил машину и пошел поднимать   откидной верх.      

 Глава XXII      

Как женщина женщине      

       

Они   прибыли в город и простились с Джеральдом на вокзале. Гудрун с Винифред   отправились на чай к Биркину, куда также должна была подъехать и Урсула.      

Однако   первым человеком, еще днем появившимся в его квартире, была Гермиона. Биркина   не было, поэтому она просто прошла в гостиную, где рассматривала его книги и   ноты, играла на пианино.      

Вскоре   приехала Урсула.      

Присутствие   в квартире Биркина Гермионы, о которой она какое-то время ничего не слышала,   неприятно удивило ее.      

– Какая   неожиданная встреча, – сказала она.      

–   Да, – ответила Гермиона. – Я была в Эксе[52]…      

–   Поправляли здоровье, наверное?      

– Да.      

Женщины   смотрели друг на друга. Урсуле было неприятно вытянутое серьезное, склоненное   лицо Гермионы. В нем было что-то от тупой и переоценивающей свои силы лошади.   «Ее лицо смахивает на лошадиную морду, – подумала про себя Урсула, –   она мчится вперед, а глаза закрыты шорами». Казалось, у лица Гермионы, как у   луны, была только одна сторона. Оборотной стороны не существовало. Она могла   видеть только плоскую, но идеальную для нее, равнину живого сознания. Ее   владения заканчивались там, где начинался мрак. Одна половина ее существа,   подобно скрытой стороне луны, была нежизнеспособной. Ее существо опиралось   исключительно на ее сознание – эта женщина не знала, что такое побежать или   куда-то пойти, ей было неведомо, как движется рыба в воде или как шныряет в   траве ласка. Ей все время нужно было пропускать все через свое сознание.      

Но   Урсуле такая односторонность Гермионы доставляла одни страдания. Она просто   ощущала холодность этой женщины, которая, казалось, сравнивало ее с землей.   Гермиона же, которая только и делала, что размышляла, пока желание вобрать все   в свое сознание не лишало ее сил, и которая с таким трудом и так медленно добиралась   до высшего пика познания, которое ее так ничем и не насыщало, – эта самая   Гермиона сумела в присутствии другой женщины, которую она считала обычной   дурочкой, уверенно выставить напоказ свой горький опыт, точно сокровища,   облекающие ее беспрекословным превосходством, ставящие ее на самую верхнюю   ступеньку жизненной лестницы. Она умела снисходить со своих умственных высот до   таких женщин, как Урсула, которые, по ее мнению, на все смотрели исключительно   через призму своих чувств. Бедная Гермиона, ее ноющая уверенность в своей   правоте была одним из ее наваждений, только ею она и могла прикрываться. Она   должна была быть уверена, что ее правота непогрешима, потому что, Бог   свидетель, во всем остальном она чувствовала себя лишней и несведущей. В мире   мысли, в духовной жизни, она была одной из избранных. И ей хотелось вобрать   своим разумом все, что только можно. Но душа ее была разъедена цинизмом. Она не   верила в свои собственные истины – они были ненастоящими. Она не верила, что у   человека может быть внутренняя жизнь – это была всего лишь иллюзия. Она не   верила в духовный мир – он был всего лишь наваждением. Как за соломинку,   хваталась она за веру в Мамона[53],   в плотскую жизнь и дьявола – уж они-то, по крайней мере, были настоящими.      

Она была   неверующей жрицей, жрицей без убеждений, воспитанной в свете износившихся   убеждений и обреченной повторять тайны, которые утратили в ее глазах свою   божественность. Бежать было некуда. Она была листом на засыхающем дереве. Что   же ей оставалось делать, кроме как продолжать бороться за старые, высохшие   истины, погибать за старые, изношенные верования, быть священной и девственной   жрицей оскверненных таинств? Великие истины прошлого были верными только в   прошлом. Она была листом на огромном древе познания, которое простояло тысячи   лет, а сейчас засыхало. Значит, она должна хранить верность самой последней   старой истине, даже если в душе она и относилась ко всему цинично и насмешливо.      

– Я так   рада вас видеть, – тихо сказала она Урсуле, и ее голос звучал, словно   магическое заклинание. – Вижу, вы с Рупертом стали близкими друзьями?      

–   Да, – сказала Урсула. – Он всегда где-то рядом.      

Гермиона   помедлила, прежде чем ответить. Она прекрасно уловила хвастливые нотки в голосе   собеседницы и тут же сочла их необыкновенно вульгарными.      

–   Правда? – медленно и совершенно хладнокровно воскликнула она. – И вы   думаете, вы с ним поженитесь?      

Вопрос   прозвучал так спокойно и ровно, он был таким простым, откровенным и   бесстрастным, что Урсулу он ошарашил, хотя и польстил ее самолюбию. Он доставил   ей известное злорадное удовольствие. Гермионе каким-то образом удавалось   вкладывать в свои слова восхитительно откровенную иронию.      

– Он   жаждет этого, – ответила Урсула, – я же не уверена, нужно ли мне это.      

Гермиона   спокойно и холодно наблюдала за ней. Эти новые хвастливые нотки не остались   незамеченными. Как же она завидовала этой инстинктивной самоуверенности Урсулы!   И даже ее вульгарности!      

– Отчего   же вы не уверены? – спросила она в своей привычной протяжной манере. Она с   полной непринужденностью, а возможно, даже и с радостью вела этот   разговор. – Вы не любите его по-настоящему?      

Такой   несколько нескромный вопрос вызвал краску на лице Урсулы. Но она была не в   силах обидеться. Гермиона казалась такой невозмутимой и разумно честной. В   конце концов, не каждому дано иметь такой трезвый взгляд на вещи.      

– Он   говорит, что ему нужна не любовь, – ответила она.      

– Что же   в таком случае ему нужно? – голос Гермионы был ровным и медленным.      

– На   самом деле он хочет, чтобы я приняла его, вступив с ним в брак.      

Гермиона   некоторое время молчала, не сводя с Урсулы пристального задумчивого взгляда.      

–   Правда? – равнодушно через какое-то время произнесла она. А затем, с   большим воодушевлением: – И что же вам не нравится? Вы не хотите вступать в   брак?      

–   Нет-нет – не особенно. Я не хочу позволить ему подчинить меня себе так, как он   того требует. Он хочет, чтобы я забыла о самой себе – а я чувствую, что просто   не смогу этого сделать.      

Повисла   долгая пауза, но вскоре Гермиона вновь заговорила:      

– Не   сможете, если не захотите.      

В   комнате опять воцарилась тишина. Гермиону пронзила загадочная страстная дрожь.   О, вот бы ее он захотел подчинить себе, сделать своей рабой! От этой мысли ее   тело сладострастно содрогнулось.      

–   Понимаете, я не могу…      

– Но в   чем конкретно…      

Они   заговорили одновременно и тут же замолчали. Затем Гермиона, решив, что первой   должна быть она, с какой-то усталостью поинтересовалась: