1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
Клара странно как-то засмеялась и поднялась, снимая с волос   цветы. Взяла шляпу, надела и приколола булавкой. Один цветок, запутавшись, так   и остался у нее в волосах. Пол увидел, но говорить ей не стал. Он подобрал   цветы, которыми ее осыпал.      

У опушки леса на поле выплеснулись колокольчики и стояли   там, будто вода в половодье. Но они уже отцветали. Клара направилась к ним. Пол   побрел следом. Колокольчики он любил.      

— Поглядите, как они вышли из лесу! — сказал он.      

И она обернулась в жарком порыве благодарности.      

— Да, — с улыбкой сказала она.      

Кровь так и забурлила в его жилах.      

— Я подумал, вот в лесных чащах жили дикари, —   какой ужас, должно быть, охватывал их, когда они оказывались лицом к лицу с   широким простором.      

— Вы думаете?      

— Интересно, какому из древних племен было   страшней, — тому, которое вырывалось из лесной тьмы на залитую светом   ширь, или тому, которое из светлых просторов прокрадывалось в лесные дебри.      

— Мне кажется, второму, — ответила Клара.      

— Да, вы и впрямь чувствуете, как те, кто живет на   просторе и с трудом заставляет себя пробиться во тьму, верно?      

— Откуда мне знать, — недоверчиво ответила она.      

На этом разговор оборвался.      

Вечерело. Долина уже утопала в сумраке. Только напротив   Крослейской фермы задержалось пятнышко света. Свет плыл по вершинам холмов.   Медленно подошла Мириам, она уткнулась лицом в охапку цветов и шла по щиколотку   в пенистой россыпи первоцвета. За нею смутными тенями проступали очертания   деревьев.      

— Пойдемте? — спросила она.      

И все трое повернули назад. Шли молча. Спускаясь по тропе,   они как раз напротив видели свет в доме, а на гребне горы, там, где сливался с   небом поселок углекопов, — тонкий темный контур с неяркими огоньками.      

— Славно погуляли, правда? — спросил Пол.      

Мириам негромко согласилась, Клара молчала.      

— А вы не согласны? — настаивал он.      

Но она шла с высоко поднятой головой и опять не ответила. По   тому, как она шла, — будто ей ни до чего нет дела, — Пол видел — худо   у нее на душе.      

В эти дни Пол повез мать в Линкольн. Она как всегда была   оживлена и полна радостного волнения, но, сидя в вагоне напротив нее, Пол   подумал, вид у нее болезненный. Ему вдруг почудилось, что она от него ускользает.   И ему захотелось удержать ее, привязать к себе, чуть ли не приковать. Как будто   надо схватить ее за руку и не отпускать.      

До города было уже недалеко, и оба приникли к окну, стараясь   увидеть собор.      

— Мама, вот он! — крикнул Пол.      

Перед глазами возник возвышающийся на равнине собор.      

— Ах! — воскликнула миссис Морел. — Так вот   он!      

Пол смотрел на мать. Ее голубые глаза с тихой пристальностью   разглядывали собор. Казалось, она опять ускользнула от него. Что-то передалось   ей от вечного покоя этого вознесенного ввысь собора — голубого, величавого на   фоне неба, — какая-то обреченность. Что есть, то есть. И всей своей   молодой сильной волей он не мог это изменить. Вот перед ним лицо матери, кожа   еще свежая, розовая, нежная, но в уголках глаз морщинки, веки чуть приспущены,   в складке плотно сомкнутых губ непреходящее разочарование; и печать той же   вечности лежит на ней, словно наконец-то она постигла свою участь. Сын   восставал против этого всеми силами души.      

— Мама, посмотри, как возвышается он над городом! Подумай,   там, у его подножья, улицы, множество улиц! Собор кажется больше самого города.      

— Да, правда! — воскликнула мать, вновь оживляясь.   Но Пол уже видел ее в минуты, когда она сидела, вперив в собор неподвижный   взгляд, и глаза и лицо ее застыли, отражая неумолимость жизни. И чувствовал,   эти морщинки в уголках глаз и стиснутые губы доводят его до безумия.      

Они зашли перекусить, и миссис Морел это показалось   неслыханным расточительством.      

— Не воображай, будто я получаю удовольствие, —   говорила она, пока ела телячью отбивную котлету. — Не получаю я   удовольствия, можешь поверить, не получаю. Подумай только о своих выброшенных   на ветер деньгах!      

— Никогда не жалей моих денег, — сказал он. —   Ты забыла, я молодой человек и сейчас вывожу на прогулку свою девушку.      

И он купил ей синие фиалки.      

— Немедленно прекратите, сэр! — распорядилась   она. — Что мне с ними делать?      

— Ничего не надо делать. Постой спокойно!      

И прямо посреди Главной улицы он приколол ей букетик к   пальто.      

— Такой старухе, как я! — сказала она, нюхая   фиалки.      

— Понимаешь, — сказал он, — мне хочется, чтоб   люди думали, будто мы с тобой страшно светские господа. Так что задери нос.      

— Сейчас стукну тебя по голове, — засмеялась   миссис Морел.      

— Напусти на себя важность! — скомандовал   он. — Распуши хвост.      

Целый час ушел у него, чтоб провести мать по улице. Она   постояла над окном древней стекловаренной печи, постояла перед каменной аркой,   всюду она останавливалась и ахала.      

Какой-то мужчина подошел к ней, снял шляпу и поклонился.      

— Позвольте, я покажу вам город, сударыня.      

— Нет, благодарю вас, — ответила она. — Я с   сыном.      

И Пол рассердился, надо было ей отвечать более   величественно.      

— Отстань ты от меня! Ха! А вот остатки дома рудокопа и   древней печи для плавки олова. Помнишь ту лекцию. Пол?..      

Но на соборный холм она поднялась с огромным трудом. Пол   этого не заметил. Только вдруг оказалось, она не в силах произнести ни слова.   Он завел ее в маленькую кофейню, и там она отдохнула.      

— Это пустяки, — сказала она. — Просто сердце   уже не молодое, чего ж от него ждать.      

Сын не ответил, лишь посмотрел на нее. И душу его словно   стиснули раскаленные клещи. Хотелось заплакать, хотелось яростно крушить все,   что попадет под руку. Снова они пустились в путь, шли медленно, потихоньку. И   каждый шаг, казалось, тяжестью ложился ему на грудь. Сердце его готово было   разорваться. Наконец они дошли до вершины. Мать стояла, очарованно глядя на   ворота замка, на фасад собора. Она вся погрузилась в созерцание.      

— Это еще гораздо лучше, чем мне представлялось! —   воскликнула она.      

Но Полу все это было ненавистно. Он ходил за нею повсюду, и   тоскливые мысли его одолевали. Они посидели в соборе. На хорах послушали   небольшую службу. Мать робела.      

— Собор ведь открыт для всех? — спросила она.      

— Да, — ответил Пол. — Неужели, по-твоему, у   них хватит нахальства нас выставить?      

— Уж непременно выставили бы, если б услышали, как ты   выражаешься, — возмутилась миссис Морел.      

Во время службы лицо ее опять засияло радостью и покоем. А   ему по-прежнему хотелось бушевать, и крушить все подряд, и плакать.      

После службы, когда, перегнувшись через ограду, они смотрели   на город внизу, Пол вдруг выпалил:      

— Ну почему у человека не может быть молодой матери?   Зачем ей быть старой?      

— С этим она, знаешь ли, ничего не может   поделать, — засмеялась мать.      

— И почему я не старший сын? Послушай… говорят, у   младших есть преимущество… но пойми, ведь это у старших мать молодая. Твоим   старшим сыном должен был быть я.      

— От меня-то это не зависело, — запротестовала   миссис Морел. — Согласись, ты тут виноват не меньше меня.      

Он весь побелел, глаза стали бешеные.      

— Зачем ты старая? — сказал он вне себя от   собственного бессилия. — Почему ты не можешь ходить? Почему не можешь   всюду со мной бывать?      

— Прежде я могла бы взбежать на этот холм получше   тебя, — ответила она.      

— А мне-то от этого что? — крикнул Пол, ударив   кулаком по ограде. Потом сник, сказал печально: — Очень дурно с твоей стороны,   что ты больна. Малышка, это…      

— Больна! — воскликнула мать. — Просто я уже   не молода, и ты должен с этим мириться, вот и все.      

Они притихли. Но обоим стало безмерно тяжело. За чаем они   опять повеселели. Когда они сидели на набережной Брейфорда, глядя на лодки, Пол   рассказало встрече с Кларой. Мать засыпала его вопросами.      

— С кем же она живет?      

— Со своей матерью, на Блюбелл-хилл.      

— И им есть на что жить?      

— Не думаю. По-моему, они плетут кружева.      

— И в чем ее очарованье, мой мальчик?      

— Мне не кажется, что она очаровательна, мама. Но она   милая. И знаешь, мне кажется, она искренняя… и никакой таинственности, никакой.      

— Но она много старше тебя.      

— Ей тридцать, а мне двадцать третий год.      

— Ты не сказал, чем она тебя привлекает.      

— Потому что я и сам не знаю… какая-то она непокорная…   бунтующая, что ли.      

Миссис Морел задумалась. Она рада была бы, если бы сын   влюбился в какую-нибудь женщину, которая… которая… она сама не знала, в какую.   Но он так был тревожен, впадал вдруг в такую ярость, а потом опять его   охватывало уныние. Ей хотелось, чтоб он познакомился с какой-нибудь милой   женщиной… Не знала она, чего же ей хочется, и не стала разбираться. Во всяком   случае, мысль о Кларе не вызывала у нее враждебности.      

Энни тоже собралась замуж. Леонард уехал работать в   Бирмингем. Однажды, когда он приехал на субботу и воскресенье, миссис Морел ему   сказала:      

— Ты неважно выглядишь, дружок.      

— Не знаю я, — сказал он. — Да я неплохо себя   чувствую, ма, ничего такого.      

Он по-мальчишески уже называл ее «ма».      

— А комнату ты снимаешь хорошую, это правда? —   спросила она.      

— Да… да. Чудно только, что самому надо наливать себе   чай… и некому ворчать, если перельешь, а потом прихлебываешь из блюдца. Вроде   уж и вкуса не чувствуешь.      

Миссис Морел рассмеялась.      

— Значит, ты от этого устал? — сказала она.      

— Сам не знаю я. Жениться я хочу, — выпалил он,   сплетая и расплетая пальцы и потупясь. Стало тихо.      

— Но ведь ты говорил, ты подождешь еще годок, —   воскликнула миссис Морел.      

— Ну, говорил, — упрямо ответил он.      

Опять миссис Морел задумалась.      

— И знаешь, — сказала она, — похоже, Энни   транжира. Она скопила всего одиннадцать фунтов. И тебе, дружок, как я понимаю,   тоже не много удалось отложить.      

Он покраснел до ушей.      

— У меня тридцать четыре соверена, — сказал он.      

— Ненадолго этого хватит, — возразила миссис   Морел.      

Он ничего не ответил, только все сплетал и расплетал пальцы.      

— И ты ведь знаешь, — сказала она, — у меня   нет ничего…      

— Мне не надо, ма! — вскричал он с упреком, с болью,   густо покраснев.      

— Конечно, дружок, я знаю. Я была бы очень рада, будь у   меня деньги. Теперь вычти из своих пять фунтов на свадьбу и прочее… остается   двадцать девять фунтов. На этом далеко не уедешь.      

Он все сплетал и расплетал пальцы, беспомощный, упрямый, не   поднимая глаз.      

— Но ты всерьез хочешь жениться? — спросила   она. — Ты чувствуешь, что тебе это необходимо?      

Он посмотрел голубыми глазами ей прямо в глаза.      

— Да, — ответил он.      

— Тогда мы должны всеми силами тебе помочь,   дружок, — сказала она.      

Когда он снова поднял голову, в глазах его стояли слезы.      

— Не хочу я, чтоб Энни трудно пришлось, — с   усилием произнес он.      

— Дружок мой, — сказала миссис Морел, — ты   человек надежный… у тебя приличная работа. Если б я почувствовала, что и впрямь   нужна мужчине, я бы вышла за него, будь у него только жалованье за последнюю   неделю и больше ни гроша. Ей, наверно, покажется нелегко начинать жизнь так   скромно. Уж такие они, молоденькие девушки. Они думают, им приготовлен   прекрасный дом, только того и ждут. А вот я получила дорогую мебель. Но это еще   мало что значит.      

Итак, свадьбу сыграли чуть не мигом. Приехал домой Артур, в   военной форме он был великолепен. Энни выглядела очень мило в своем   серебристо-голубом платье, такое можно будет потом надевать по воскресеньям.   Морел назвал ее дурой за то, что она выходит замуж, и с зятем держался холодно.   Миссис Морел украсила белым свою шляпку, и блузку отделала белым, и оба сына   поддразнивали ее, что она так вырядилась. Леонард был весел и нежен и   чувствовал себя преглупо. Пол никак не мог понять, чего ради Энни вздумала   выходить замуж. Он очень любил сестру, и она отвечала ему тем же. Все-таки он   надеялся, не без грусти, что ее замужество будет удачным. Артур был настоящий   красавец в желто-алой форме и понимал это, но втайне стыдился ее. Энни на кухне   все глаза выплакала, оттого что расстается с матерью. Миссис Морел всплакнула,   потом похлопала ее по спине и сказала:      

— Да не плачь, детка, он будет хорошим мужем.      

Морел топнул ногой и сказал, дура она, что выходит замуж.   Леонард был бледный, взвинченный. Миссис Морел сказала ему:      

— Я доверяю ее тебе, дружок, ты теперь будешь за нее в   ответе.      

— Можете на меня положиться, — сказал он, едва   живой от тяжелого испытания. И на этом все кончилось. Когда Морел и Артур легли   спать. Пол, как бывало часто, задержался внизу — сидел и разговаривал с   матерью.      

— Ты не огорчена, что она вышла замуж, нет? —   спросил он.      

— Я не огорчена, что она вышла замуж… но… но как-то   странно, что ей пришлось со мной расстаться. Мне даже тяжело, что она предпочла   оставить меня и уйти с Леонардом. Так уж устроены матери… я понимаю, это глупо.      

— И ты будешь из-за нее страдать?      

— Я вспоминаю день собственной свадьбы и только хочу   надеяться, что у нее жизнь сложится по-другому, — ответила мать.      

— Но ты можешь ему довериться, по-твоему, он будет ей   хорошим мужем?      

— Да, да. Говорят, он ей не пара. А я так скажу: если   мужчина достойный человек, как Леонард, и девушка его любит… тогда… все будет в   порядке. Он ничуть не хуже Энни.      

— Значит, ты не против?      

— Я бы нипочем не позволила своей дочери выйти замуж,   если бы не чувствовала всем сердцем, что ее нареченный — человек стоящий. Но   все равно, она ушла — и осталась брешь.      

Обоим сейчас было грустно, обоим хотелось, чтобы Энни опять   была с ними. В новой черной шелковой блузке с белой отделкой мать казалась Полу   сиротливой.      

— Я, во всяком случае, никогда не женюсь, ма, —   сказал он.      

— О, все так говорят, мой мальчик. Ты еще не встретил   свою суженую. Вот погоди годок-другой.      

— Не женюсь я, мама. Я буду жить с тобой, и у нас будет   прислуга.      

— А, мой мальчик, говорить легко. Вот посмотрим, когда   придет время.      

— Какое такое время? Мне почти двадцать три.      

— Да, ты не из тех, кто женится рано. Но года через   три…      

— Я все равно буду с тобой.      

— Посмотрим, мой мальчик, посмотрим.      

— Но ведь ты не хочешь, чтоб я женился?      

— Не хотела бы я думать, что в твоей жизни не будет   никого, кто бы тебя полюбил и… нет, не хотела бы.      

— И, по-твоему, я должен жениться?      

— Рано или поздно это суждено каждому мужчине.      

— Но ты бы предпочла, чтобы это было позже.      

— Мне будет тяжко… очень тяжко. Знаешь, как говорится:      

       

Сын будет мне сыном, пока холостой   человек.      

       

Но дочь мне останется дочерью весь свой век.      

— И, по-твоему, я позволю жене отнять меня у тебя?      

— Ты ведь не можешь просить ее выйти замуж не только за   тебя, но и за твою мать, — с улыбкой сказала миссис Морел.      

— Пусть делает, что хочет, а только она не встанет   между нами.      

— Не встанет… пока не завладеет тобой… а тогда сам   увидишь.      

— Ничего я не увижу. Пока у меня есть ты, я не женюсь…   нет.      

— Но я совсем не хочу оставить тебя одиноким, мой   мальчик, — вскрикнула она.      

— А ты и не оставишь. Тебе сколько? Пятьдесят три! Даю   тебе срок до семидесяти пяти. Мне стукнет сорок четыре, и я растолстею. И тогда   женюсь на какой-нибудь степенной особе. Вот как!      

Мать сидела и смеялась.      

— Иди спать, — сказала она, — иди ложись.      

— И у нас с тобой будет славный домик, и прислуга, и   все будет очень хорошо. И может, на своих картинах я разбогатею.      

— Пойдешь ты спать?      

— И тогда у тебя будет небольшой экипаж. Представь…   разъезжает маленькая королева Виктория.      

— Говорят тебе, иди спать, — сквозь смех сказала   она.      

Сын поцеловал ее и вышел. Планы на будущее у него всегда   были одни и те же.      

Миссис Морел сидела, углубясь в свои невеселые мысли, —   о дочери, о Поле, об Артуре. Она горевала из-за расставанья с Энни. Семья их   так тесно связана. И она чувствовала, ей теперь непременно надо жить, чтобы   быть со своими детьми. Ее жизнь так богата. Она нужна Полу, и Артуру тоже.   Артур сам не знает, как глубоко он ее любит. Он человек минуты. Еще ни разу   жизнь не заставила его осознать себя. Армия дисциплинировала его тело, но не   душу. У него отменное здоровье, и он очень красив. Его темные густые волосы   плотно облегают небольшую ладную голову. Нос у него какой-то детский, и в   темно-голубых глазах есть что-то девичье. Но губы под каштановыми усами полные,   красные, вполне мужские, и подбородок твердый. Рот у него отцовский, а нос и   глаза в семью ее матери — людей красивых и слабохарактерных. Миссис Морел   тревожилась за него. После своей безрассудной выходки он утихомирился. Но как   далеко он вообще может зайти?      

Армия ничего хорошего ему не дала. Он отчаянно негодовал на   власть младших офицеров. Он терпеть не мог подчиняться, будто он не человек, а   животное. Но у него вполне хватало разума, чтобы не брыкаться. И он всячески   старался извлечь из своего положения все что можно хорошее. Он умел петь, был   парень компанейский. Нередко случались и стычки, но то были обычные мужские   проделки, они легко сходили с рук. И он недурно проводил время, хотя его   чувство собственного достоинства было подавлено. Желая побольше получить от   жизни, он полагался на свою внешность, на хорошую фигуру, благовоспитанность,   приличное образование и не бывал разочарован. Однако и удовлетворения не   находил. Казалось, что-то его гложет. Никогда он не знал покоя, никогда не   бывал один. С матерью он держался смиренно и почтительно. Полом восхищался,   любил его и чуть презирал. А Пол, в свою очередь, восхищался им, любил его и   тоже чуть презирал.      

У миссис Морел было отложено несколько фунтов, оставленных   ей отцом, и она решила выкупить сына из армии. Он ошалел от радости.   Точь-в-точь мальчишка на каникулах.      

Ему всегда нравилась Беатриса Уайлд, а во время отпуска он   возобновил с ней знакомство. Она была крепче его, выносливей. Они часто   совершали вдвоем далекие прогулки. При этом Артур по-солдатски довольно чопорно   подставлял ей для опоры руку калачиком, а она аккомпанировала ему на   фортепиано, когда он пел. В эти минуты он расстегивал ворот гимнастерки. Он пел   глубоким тенором, при этом краснел, и глаза его блестели. Потом они обычно   сидели на диване. Казалось, он выставляет напоказ свое тело — мощную грудную   клетку, бока, обтянутые панталонами бедра, — и Беатриса не была к этому   равнодушна.      

Разговаривая с ней, он любил переходить на диалект. Случалось,   она вместе с ним покуривала. Иногда разок-другой затягивалась его сигаретой.      

— Не, — сказал он ей как-то вечером, когда она   хотела взять у него сигарету. — Не, так дело не пойдет. Лучше я поцалую   тебя с дымком, коли ты не против.      

— Я затянуться хочу, а вовсе не целоваться, —   ответила она.      

— Ну дак чего, будет тебе и затяжка и поцалуй.      

— Хочу затянуться от твоего окурка, — крикнула   Беатриса, пытаясь выхватить у него изо рта сигарету.      

Он сидел, касаясь ее плечом. Была она маленькая и быстрая,   как молния. Он едва увернулся.      

— Поцалую с дымком, — повторил он.      

— Ты противный скареда, Арти Морел, — сказала она,   отодвигаясь.      

— Поцалуй с дымком желаешь?      

Солдат, улыбаясь, наклонился к ней. Лица их почти   соприкасались.      

— Не смей! — ответила она, отворачиваясь.      

Он затянулся, сжал губы и потянулся к ней. Темно-каштановые   подстриженные усики ощетинились. Беатриса глянула на его алые вытянутые губы и   вдруг выдернула у него из пальцев сигарету и метнулась прочь. Он, вскочив за   нею, выхватил гребенку из ее волос на затылке. Беатриса обернулась и кинула в   него сигаретой. Он поймал сигарету, сунул в губы и сел.      

— Противный! — крикнула она. — Отдай   гребенку!      

Она боялась, как бы не рассыпалась прическа, сотворенная   нарочно для него. Стояла и придерживала волосы руками. А он спрятал гребенку у   себя между колен.      

— Не брал я ее, — сказал он.      

Он говорил, посмеиваясь, и сигарета, зажатая в губах,   вздрагивала.      

— Врешь! — сказала Беатриса.      

— Вот ей-ей! — со смехом отвечал Артур и показал   ей раскрытые ладони.      

— Ах ты, бесстыжий бесенок! — воскликнула Беатриса   и кинулась в драку, стараясь отнять гребенку, а гребенка была у него под   коленями. Она боролась с ним, тянула его за гладкие, туго обтянутые тканью   коленки, а он хохотал и наконец, трясясь от хохота, повалился на диван. Сигарета   выпала изо рта, чуть не обожгла ему шею. Под нежным загаром он залился краской   и все смеялся, смеялся, пока голубые глаза его не ослепли от навернувшихся   слез, горло перехватило и он чуть не задохся. Потом он сел. Беатриса вкалывала   гребенку в волосы.      

— Ты защекотала меня, Беатрис, — хрипло сказал он.      

Белая ручка ее мелькнула, точно вспышка, и он получил   звонкую пощечину. Он вскочил, свирепо на нее глядя. Они стояли и мерили друг   друга взглядами. Понемногу щеки ее залились краской, она опустила глаза, понурилась.   Артур сел, мрачно насупился. Беатриса прошла в чулан поправить прическу. Там   она украдкой всплакнула, сама не зная почему.      

Вернулась она, наглухо замкнувшись. Но то была лишь тонкая   пленка, под которой бушевал огонь. Артур, мрачный, взлохмаченный, сидел на   диване. Она села напротив, в кресло, и оба молчали. В тишине, точно удары,   слышалось тиканье часов.      

— Ты злючка, — почти виновато произнес наконец   Артур.      

— А нечего быть таким бесстыжим, — ответила она.      

Опять они надолго замолчали. Артур посвистывал про себя, как   посвистывает обычно мужчина, когда он обеспокоен, но хорохорится. Беатриса   вдруг подошла и поцеловала его.      

— На, получай, бедняжка! — насмешливо сказала она.      

Артур поднял голову, с любопытством улыбнулся.      

— Поцелуешь? — пригласил он.      

— А что, не посмею? — бросила она.      

— Давай! — подбивал он, протягивая губы.      

Неторопливо, со странной, дрожащей улыбкой, которая,   казалось, расплылась по всему ее телу, Беатриса губами прижалась к его губам. И   вмиг его руки сомкнулись вокруг нее. Едва кончился этот долгий поцелуй, она   откинула голову и положила свои тоненькие пальцы ему на шею, в просвет   расстегнутого воротничка. Потом закрыла глаза, опять отдалась поцелую.      

Она поступала по своей воле. Что хотела, то и делала, и   вовсе не думала, будто кто-то другой за это в ответе.      

       

       

Пол чувствовал, как меняется вокруг него жизнь. Юность   осталась позади. Теперь у них дом взрослых людей. Энни стала замужней женщиной,   Артур предавался удовольствиям на свой, не ведомый семье лад. Так долго они все   жили дома и выходили только по своим делам. А теперь жизнь Энни и Артура   протекала вне родительских стен. Сюда они приезжали на праздники и на отдых. И   странным теперь казался дом, наполовину опустевшим, как гнездо, откуда вылетели   птенцы. Пола все сильней одолевало беспокойство. Энни и Артур покинули дом. Ему   не терпелось последовать их примеру. Но ведь дом для него подле матери. А все   же есть что-то еще, что-то вне дома, что-то, чего ему недостает.      

Тревожней и тревожней ему становилось. Мириам не утоляла   тревоги. Слабело прежнее неистовое желание быть с нею. Иногда в Ноттингеме он   виделся с Кларой, иногда ходил с ней на собрания, иногда встречал ее и на   Ивовой ферме. Но вот здесь все становилось непросто. Пол, Клара и Мириам   образовали некий треугольник враждебности. С Кларой он острил, разговаривал   светски насмешливо, тоном, глубоко чуждым Мириам. Неважно, что происходило   перед тем. Она могла сидеть рядом с ним и вести задушевный разговор. Но стоило   появиться Кларе, и Мириам переставала для него существовать, и теперь он весь   был обращен к гостье.      

Мириам провела с ним один чудесный вечер во время сенокоса.   Он работал на конных граблях, а закончив, пришел помочь ей укладывать сено в   стог. Потом он рассказывал ей о своих надеждах и огорчениях и, казалось,   раскрыл ей всю душу. Она будто видела трепещущую ткань его жизни. Взошла луна;   они вместе возвращались с луга; казалось, он пришел к ней, потому что отчаянно   в ней нуждался, и она его слушала, отдавая ему всю свою любовь и веру.   Казалось, он принес ей на хранение лучшее, что в нем есть, и она станет   охранять это сокровище всю свою жизнь. Нет, само небо не лелеет звезды верней и   вековечней, чем станет она охранять то доброе, что есть в душе Пола Морела.   Дальше она пошла домой одна, радостно взволнованная, счастливая своей верой.      

А назавтра приехала Клара. Затеяли чаепитие на скошенном   лугу. Мириам следила, как вечер становится золотым и опускаются тени. И все это   время Пол резвился с Кларой. Он собирал стожки сена один другого выше, и они с   Кларой прыгали через них. Мириам игра не пришлась по вкусу, и она стояла в   сторонке. Эдгар, Джеффри, Морис, Клара и Пол прыгали. Выиграл Пол — он оказался   самым легким. Клара разогорчилась. Бегала она точно амазонка. Полу нравилось,   как решительно она устремлялась к стожку и перелетала через него, грудь ее   покачивалась, густые волосы растрепались.      

— Вы задели сено! — кричал Пол. — Задели!      

— Нет! — вспыхнув, она повернулась к   Эдгару. — Не задела, правда? Разве прыжок не чистый?      

— Не могу сказать, — смеясь, ответил Эдгар.      

Никто не мог сказать.      

— Да задели вы, — сказал Пол. — Вы проиграли.      

— Нет, не задела! — крикнула Клара.      

— Да видно же было, — сказал Пол.      

— Надери ему за меня уши! — крикнула она Эдгару.      

— Не, я не смею, — со смехом ответил Эдгар. —   Сама надери.      

— Да задели вы, и ничего тут не поделаешь, —   смеялся Пол.      

Она взбеленилась. Ее маленькому торжеству перед лицом   мальчишек и мужчин пришел конец. В этой игре она забылась. И теперь он мог ее   посрамить.      

— Бессовестный! — сказала она.      

И опять Пол засмеялся тем смехом, что был мучителен для Мириам.      

— А я так и знал, не перепрыгнуть вам тот   стожок, — поддразнивал он Клару.      

Она отвернулась от него. Но каждому было видно, что только   его она и слушает, только его замечает, а он — ее. Мужчинам нравилось смотреть,   как они сражаются друг с другом. Но для Мириам это было мучительно.      

Она видела, Пол может предпочесть низменное высокому. Может   изменять самому себе, изменять глубокому Полу Морелу. Есть опасность, что он   станет легкомысленным, кинется в погоню за удовольствиями, подобно Артуру или   своему отцу. Мириам было горько, что он пренебрегает собственной душой ради   ветреных забав с Кларой. Она молчала, исполненная горечи, а тем временем Клара   и Пол подшучивали друг над другом и Пол резвился в свое удовольствие.      

А после он стыдился самого себя, хотя нипочем бы в этом не   признался, и мысленно падал ниц перед Мириам. Потом опять бунтовал.      

— Быть верующим еще не значит веровать, — сказал   он. — Сдается мне, когда ворона парит в небе, она тот же верующий. Но она   устремляется в небо только потому, что чувствует, полет приведет ее, куда ей   требуется, а не потому, что в полете приобщается вечности.      

Но Мириам знала, что верующим должно оставаться во всем и во   всем ощущать присутствие Бога, что бы это ни было такое — Бог.      

— Не верю я, что Бог столько всего знает о себе   самом, — воскликнул Пол. — Не знает Бог сущее. И я уверен, вовсе Он   не испытывает глубоких чувств.      

И Мириам подумала, это он пытается привлечь Бога на свою   сторону, потому что он хочет идти своим путем и не отказываться от своих   радостей. Они долго сражались друг с другом. Пол вел себя поистине предательски   по отношению к ней, даже в ее присутствии, потом стыдился этого, потом каялся;   потом проникался к ней ненавистью и опять уходил. И так повторялось без конца.      

Мириам задевала его до глубины души. Там она и оставалась —   печальная, задумчивая, бесконечно преданная. А он приносил ей горе. И то сам   огорчался за нее, то ненавидел ее. Она была его совестью; и такое у него было   чувство, будто совесть его ему не по плечу. Распрощаться с нею он не мог, ведь   каким-то образом она удерживала его лучшее «я». Не мог и остаться с нею, ведь   все остальное в нем она не принимала, а оно составляло три четверти его   существа. Вот он с досады и обращался с ней бессовестно.      

Когда Мириам исполнился двадцать один год, он написал ей   письмо, какое только ей и могло быть написано.      

«Позволь мне в последний раз поговорить о нашей давней,   исчерпавшей себя любви. Она ведь тоже меняется, не так ли? Скажи, разве плоть   этой любви не умерла, оставив тебе ее неуязвимую душу? Понимаешь, я могу тебе   дать любовь духовную, я тебе и давал ее долгое, долгое время, но не воплощенную   страсть. Понимаешь, ты монахиня. Я давал тебе то, что мог дать безгрешной   монахине — как чуждый всего мирского монах чуждой всего мирского монахине. Тебе   это, конечно, дороже. И однако, ты сожалеешь… вернее сожалела, что не было   того, другого. Во всех наших с тобой отношениях плоть не присутствует. В   разговорах с тобой не чувства меня ведут, но дух. Вот почему не можем мы любить   в общепринятом смысле этого слова. Наше чувство не из тех, что годятся на   каждый день. Но мы ведь простые смертные, и жить друг с другом бок о бок было   бы ужасно — ведь так или иначе с тобой я не могу подолгу быть заурядным, а   знаешь, всегда быть вне этого присущего простому смертному состояния значило бы   и вовсе его утратить. Когда люди женятся, они должны жить вместе как двое   любящих, которые могут вести себя буднично, не испытывая при этом   неловкости, — а вовсе не как две души. Так я чувствую.      

Следует ли посылать тебе это письмо… не уверен. И однако…   лучше понимать. Au revoir[20]».      

Мириам прочла письмо дважды, потом запечатала его. Спустя   год она сломала печать, чтобы показать письмо матери.      

«Ты монахиня… монахиня». — Слова эти опять и опять   отдавались у нее в сердце. Ничто из когда-либо сказанного им не проникало в нее   так глубоко, непоправимо, будто смертельная рана.      

Она ответила Полу через два дня после чаепития на лугу.      

«Наша близость была бы так прекрасна, если бы не одна малая   ошибка», — процитировала она. — Моя ли это ошибка?»      

Он почти тотчас ответил ей из Ноттингема, послав   одновременно небольшой сборник Омара Хайяма.      

«Я рад, что ты ответила. Ты так спокойна, так естественна, я   даже устыдился. Какой же я болтун! Мы с тобой часто не понимаем друг друга. Но   на все самое главное мы, я думаю, всегда будем смотреть одинаково.      

Хочу поблагодарить тебя за то, как ты принимаешь мои рисунки   и картины. Многие зарисовки посвящены тебе. Я предвкушаю твой критический   разбор, который, к стыду моему и славе, всегда оказывается истинным признанием.   Это всего лишь милая шутка. Au revoir».      

       

       

Так закончилась первая глава его романа. Было Полу в ту пору   почти двадцать три, и, хотя он до сих пор оставался девственником, голос плоти,   который Мириам так долго чересчур облагораживала, теперь стал особенно сильным.   При разговорах с Кларой Доус кровь разогревалась и быстрей устремлялась по   жилам, грудь теснило, будто что-то живое там билось, туда переместилось его   новое «я», средоточие нового сознания, предупреждая, что рано или поздно не   миновать ему обратиться к той ли, к другой ли женщине. Но он принадлежал   Мириам. Она так твердо была в этом убеждена, что он не оспаривал ее права.      

 10. Клара      

       

В двадцать три года Пол послал один свой пейзаж на зимнюю   выставку в Ноттингемском замке. Молодым художником заинтересовалась мисс   Джордан, пригласила его к себе домой, где он познакомился с другими   художниками. У него стало прорезываться честолюбие.      

Однажды утром, когда он мылся в чулане, пришел почтальон.   Пол вдруг услышал громкие возгласы матери. Он ринулся в кухню и увидел, она стоит   перед камином, неистово размахивает письмом и как безумная кричит «Уррра!».      

— Мама, ты что? — воскликнул Пол, ошеломленный и   испуганный.      

Мать бросилась к нему, на миг обхватила его руками, потом   замахала письмом, крича:      

— Урра, мой мальчик! Я знала, что мы своего добьемся!      

Он ужаснулся — маленькая суровая женщина с седеющими   волосами вдруг пришла в такое неистовство. Почтальон прибежал обратно,   испугался, что случилось неладное. Они увидели над невысокой занавеской его   фуражку с околышем. Миссис Морел ринулась к двери.      

— Его картина удостоена первого приза, Фред, —   крикнула она, — и продана за двадцать гиней!      

— Право слово, это вам не фунт изюму! — сказал   молодой почтальон, которого они знали с пеленок.      

— Майор Моуртон ее купил, не кто-нибудь! — объявила   она.      

— Сдается мне, это чего-то да значит, миссис   Морел, — сказал почтальон, голубые глаза его блестели. Он радовался, что   принес такое счастливое письмо. Миссис Морел вошла в дом и села вся дрожа. Пол   боялся, а вдруг она неверно поняла известие и потом будет разочарована. Он   внимательнейшим образом прочел письмо один раз, другой. Все правильно. Он сел,   сердце его билось от радости.      

— Мама! — воскликнул он.      

— Разве я не говорила, что так будет? — сказала   миссис Морел, стараясь скрыть слезы.      

Пол снял с огня чайник и заварил чай.      

— Ты ведь не думала, ма… — осторожно начал он.      

— Нет, сын… такого я не ждала… но я очень надеялась.      

— Но такого не ждала, — сказал он.      

— Нет… нет… но я знала, мы своего добьемся.      

Теперь к ней вернулось спокойствие, по крайней мере внешне.   Пол сидел с расстегнутым воротом сорочки, была видна его молодая, почти девичья   шея, в руке полотенце, влажные волосы торчком.      

— Двадцать гиней, мама! Тебе как раз столько и нужно,   чтобы выкупить Артура. Теперь тебе вовсе ничего не надо занимать. Этого как раз   хватит.      

— Все я, разумеется, не возьму, — сказала она.      

— Но почему?      

— Потому что не возьму.      

— Ну… ты возьми двенадцать фунтов, а мне оставь девять.      

Они попрепирались из-за того, как разделить двадцать гиней.   Мать хотела взять только пять фунтов, больше ей не надо. Пол и слышать об этом   не хотел. И напряжение чувств разразилось спором.      

Вечером вернулся из шахты Морел и сказал:      

— Говорят, Пол получил первый приз за свою картину и   продал ее лорду Генри Бентли за пятьдесят фунтов.      

— Чего только люди не наболтают! — воскликнула   миссис Морел.      

— Ха! — ответил он. — Я так и говорил, мол,   ясно, это враки. А они говорят, это Фред Ходжкисон сказывал.      

— Можно подумать, я ему сказала такую чепуху!      

— Ха! — подтвердил Морел.      

Но все равно был разочарован.      

— Пол и вправду получил первый приз, — сказала   миссис Морел.      

Морел тяжело опустился на стул.      

— Неужто получил?      

И он уставился на жену.      

— Но что до пятидесяти фунтов… какая чепуха! — Она   помолчала. — Майор Моуртон купил ее за двадцать гиней, так-то.      

— Двадцать гиней! Надо же! — воскликнул Морел.      

— Да, и она того стоит.      

— Ага! — сказал он. — Я же не спорю. А только   двадцать гиней за картинку, и ведь он намалевал ее за час-другой!      

Он помолчал, гордый сыном. Миссис Морел фыркнула, будто   ничего это не значило.      

— А денежки когда отдаст? — спросил углекоп.      

— Откуда я знаю. Наверно, когда ему доставят картину.      

Теперь оба молчали. Вместо того чтобы обедать, Морел   уставился на сахарницу. Черная рука его с изуродованной тяжелым трудом кистью   лежала на столе. Жена делала вид, будто не замечает, как тыльной стороной   ладони он трет глаза, как размазалась, повлажнела угольная пыль на его черном   лице.      

— Да, и другой наш парнишка тоже достиг бы не меньше,   если б не убили его, — тихо промолвил он.      

Мысль об Уильяме острей ножа пронзила миссис Морел. И   охватила усталость, потянуло отдохнуть.      

Пола пригласили на обед к мистеру Джордану. Он сказал   матери:      

— Мама, мне нужен смокинг.      

— Да, я так и думала, — сказала мать. Она была   довольна. Немного помолчала. Потом продолжала: — Есть у нас вечерний костюм   Уильяма. Он, я знаю, стоил четыре фунта десять шиллингов, а надевал его Уильям   всего три раза.      

— А ты не против, чтоб я его носил, ма? — спросил   Пол.      

— Нет, по-моему, он будет тебе в самый раз… по крайней   мере смокинг. Брюки придется подкоротить.      

Пол пошел наверх, надел смокинг и жилет и спустился к   матери. Престранно он выглядел в смокинге и жилете при фланелевой рубашке с   мягким воротником. Смокинг был ему великоват.      

— Портной сумеет подогнать по тебе, — сказала   мать, разглаживая плечо смокинга. — Материя превосходная. У меня не   хватало духу дать отцу носить брюки от этого костюма, и до чего же я теперь   довольна.      

И проводя ладонью по шелковому воротнику, она думала о своем   старшем сыне. Но этот, в смокинге, достаточно живой. Она провела рукой по его   спине, хотела его ощутить. Он живой и принадлежит ей. А тот, другой, умер.      

Несколько раз Пол отправлялся на обед в смокинге, который   прежде носил Уильям. Каждый раз сердце матери поддерживали гордость и радость.   Сын вступает на новую стезю. Запонки, которые она и дети покупали для Уильяма,   подошли теперь Полу, он носил одну из парадных рубашек Уильяма. Но выглядел он   элегантно. Лицо грубоватое, но доброе и привлекательное. Он не очень-то походил   на джентльмена, но сразу видно — настоящий мужчина, думалось ей.      

Он рассказывал ей обо всем, что происходило на этих обедах,   обо всем, что там говорили. Она словно сама там побывала. И ему отчаянно   хотелось представить ее новым друзьям, людям, которые обедают в половине   восьмого вечера.      

— Не болтай глупости! — сказала мать. — Зачем   я им понадобилась?      

— Понадобилась! — сердито возразил он. — Если   они хотят водить компанию со мной… а они говорят, что хотят… им и ты нужна,   потому что ты ничуть не глупей меня.      

— Не болтай чепуху, мой мальчик! — рассмеялась   миссис Моррел.      

А меж тем она стала беречь руки. Они тоже теперь были   изуродованы работой. Кожа блестела, оттого что они постоянно были в горячей   воде, и суставы распухли. Но она хотя бы стала беречь их от соды. Она жалела,   что они не такие, как были прежде, — маленькие, изящные. И когда Энни   принялась настаивать, чтобы она сшила более элегантные блузки, под стать ее   возрасту, она подчинилась. Она до того даже дошла, что позволила приколоть ей к   волосам черный бархатный бантик. Потом, по обыкновению, насмешливо фыркнула и   подумала, что вид у нее нелепый. Но Пол заявил, она выглядит настоящей светской   дамой, совсем как миссис Моуртон, и не в пример милее. Семья понемногу   преображалась. Только Морел остался прежним, а вернее, медленно опускался.      

Теперь Пол подолгу беседовал с матерью о жизни. Религия   отступала у него на второй план. Он отбросил все убеждения, которые могли бы   ему помешать, расчистил почву и так или иначе подошел к основополагающему   убеждению, что человек сам, собственной душою должен ощущать добро и зло, и   должен набраться терпения, и постепенно осознать, каков его Бог. Теперь жить   ему стало интересней.      

— Знаешь, — сказал он матери, — не хочу я   принадлежать к состоятельному сословию. Мне больше нравится мой простой народ.   Я принадлежу к простому народу.      

— Но если бы кто-то другой так тебе сказал, боюсь, сын,   это бы тебя взбесило. Ведь сам ты считаешь себя ровней любому джентльмену.      

— По своей сути, — ответил он. — А не по   сословной принадлежности, не по образованию или манерам. Но по сути своей я   джентльмен.      

— Ну что ж, хорошо. Зачем же тогда говорить о простом   народе?      

— Потому что… понимаешь, разница между людьми не в их   сословии, а в них самих. У среднего сословия человек черпает идеи, а у простых   людей — саму жизнь, доброту. Сразу внятно, что они ненавидят и что любят.      

— Все это прекрасно, мой мальчик. Но тогда почему тебя   не тянет разговаривать с приятелями отца?      

— Но ведь они какие-то другие.      

— Вовсе нет. Они и есть простой народ. В конце концов,   с кем ты теперь поддерживаешь отношения, с простым народом? С теми, кто   обменивается мыслями, то есть со средним сословием. Прочие тебе неинтересны.      

— Но… есть еще жизнь…      

— Не верю я, что у Мириам ты черпаешь больше жизни, чем   мог бы почерпнуть у любой образованной девушки… скажем, у мисс Моуртон. Это ты   сам смотришь на сословия как сноб.      

Она совершенно откровенно желала, чтобы он поднялся в   среднее сословие, и понимала, не так уж это и трудно. И желала, чтобы он   женился на девушке хорошего происхождения.      

Она принялась воевать с беспокойством, которое отравляло ему   жизнь. Он все еще виделся с Мириам, не мог ни порвать с ней, ни пройти весь   путь до помолвки. И эта нерешительность, казалось, лишала его сил. Больше того,   миссис Морел подозревала, что его неосознанно влечет к Кларе, но та ведь   замужем, и матери хотелось, чтобы он влюбился в какую-нибудь из девушек,   занимающих более высокое положение. Но он, глупый, не захочет полюбить такую   девушку или хотя бы заглядеться на нее именно потому, что она выше его по   положению.      

— Мальчик мой, — сказала ему мать, — мне кажется,   что весь твой ум, и разрыв со старым порядком вещей, и попытка самому   распоряжаться своей судьбой не принесли тебе особого счастья.      

— А что такое счастье? — воскликнул Пол. —   Ничто оно для меня! Как я могу быть счастливым?      

Прямой этот вопрос ее встревожил.      

— Это тебе самому судить, дружок. Но если бы ты   встретил какую-нибудь по-настоящему хорошую женщину, которая сделала бы тебя   по-настоящему счастливым… и ты стал бы подумывать, как устроить свою жизнь…   когда у тебя появятся средства… чтобы ты мог работать и перестал без конца себя   изводить… это было бы для тебя куда лучше.      

Пол нахмурился. Мать угодила в самое больное место, в   отношения с Мириам. Он откинул со лба взлохмаченные волосы, глаза были полны   боли и огня.      

— «Лучше» по-твоему значит легче, мама! —   воскликнул он. — В этом вся женская философия жизни… душевное спокойствие   и физическое удобство. А я это презираю.      

— Ах, вот как! — возразила мать. — И свое   состояние ты называешь божественным беспокойством?      

— Да. Не в божественности для меня дело. Но будь оно   неладно, твое счастье! Если жизнь полна, совершенно неважно, счастливая она или   нет. Боюсь, от твоего счастья у меня стало бы сводить скулы.      

— А ты никогда его и не пробовал, — сказала она. И   вдруг бурно прорвалась вся страстная боль за него. — Но это очень, очень   важно! — воскликнула она. — Нет, ты должен быть счастлив, попытайся   быть счастливым, жить счастливо. Да разве я вынесу мысль, что твоя жизнь не   будет счастливой!      

— Твоя-то жизнь была достаточно трудная, мать, но ты   живешь не многим хуже, чем те, кто был счастливее. Сдается мне, ты отлично со   всем справилась. И я такой же. Мне живется совсем неплохо, разве нет?      

— Нет, сын. Ты воюешь… воюешь… и страдаешь. Насколько я   вижу, только это и приходится на твою долю.      

— Но, родная моя, почему бы нет? Поверь, это лучше,   чем…      

— Нет, не лучше. И человек должен быть счастлив,   должен!      

Теперь миссис Морел била дрожь. Такие сраженья между ней и   сыном не были редкостью, и, казалось, она борется за самую его жизнь против его   желания умереть. Он обнял ее. Она была больна, и он ее жалел.      

— Не волнуйся. Малышка, — тихонько говорил   он. — Пока жизнь не кажется человеку пустой и ничтожной, все остальное   неважно, будь он счастлив или несчастен.      

Мать прижала его к себе.      

— Но я хочу, чтоб ты был счастлив, — жалостно   сказала она.      

— Э, родная моя… скажи лучше, что хочешь, чтоб я жил.      

Миссис Морел чувствовала, сердце ее разрывается из-за него.   Она поняла, если так пойдет, недолго ему жить. Он относится к себе, к своему   страданию, к собственной жизни с той горькой небрежностью, которая и есть   своего рода медленное самоубийство. И сердце ее разрывалось. Со всей страстью   сильной натуры ненавидела она Мириам, которая исподволь лишала его радости.   Матери неважно было, что то была не вина Мириам, а беда. Мириам довела до этого   Пола, и миссис Морел ее возненавидела.      

Ей так хотелось, чтоб он влюбился в девушку, которая могла   бы стать его подругой — образованной и сильной. Но ни на одну из тех, кто выше   его по положению, он и не посмотрит. Похоже, ему нравится миссис Доус. Что ж, это   по крайней мере здоровое чувство. Мать молилась и молилась, чтобы он не зачах   понапрасну. Лишь об этом была ее молитва — не о душе его и не о его   добродетели, но чтобы он не зачах понапрасну. И пока он спал, долгими часами   она думала о нем и молилась за него.      

Незаметно, сам того не ведая, он отошел от Мириам. Артур,   едва расставшись с армией, женился. Дитя родилось через полгода после свадьбы.   Миссис Морел нашла ему работу в той же фирме, где он служил до армии, за   двадцать один шиллинг в неделю. Вместе с матерью Беатрисы она обставила для   него двухкомнатный домик. Вот Артур и пойман. Как бы он ни бился, ни брыкался,   ему не вырваться. Поначалу он злился, вымещал свою досаду на любящей молодой   жене; он приходил в смятение, когда ребенок, хрупкий, болезненный, плакал или   доставлял какие-то хлопоты. Он часами жаловался матери. Она только и говорила:      

— Что ж, дружок, ты сам все это устроил, теперь не   падай духом.      

И вот в нем прорезалась сила воли. Он напористо взялся за   работу, осознал свою ответственность, понял, что принадлежит жене и ребенку, и   действительно больше не падал духом. Он никогда не был так уж тесно связан с   родными. Теперь он совсем от них отошел.      

Медленно тянулись месяцы. Благодаря знакомству с Кларой Пол   более или менее сблизился с ноттингемскими социалистами, суфражистками,   унитариями. Однажды их с Кларой общий приятель из Бествуда попросил его   передать миссис Доус записку. Вечером Пол отправился через Снейнтонский рынок к   Блюбелл-хилл. Он нашел ее жилище на жалкой улочке, мощенной гранитным булыжником   с дорожками из темно-синего желобчатого кирпича. С грубой мостовой, по которой   стучали и скрежетали шаги пешеходов, надо было подняться на одну ступеньку к   парадному. Коричневая краска на двери такая была старая, что на стыках она   облупилась, обнажая голое дерево. Пол стоял на улице и стучал. Раздались   тяжелые шаги; и вот уже над ним возвышается крупная дородная женщина лет   шестидесяти. Пол посмотрел на нее снизу. Лицо суровое, неприветливое.      

Она впустила его в гостиную, оказалось, вход в нее прямо с   улицы. То была маленькая, непроветренная комната-склеп, обставленная мебелью   красного дерева и увешанная увеличенными с фотографий портретами усопших.   Миссис Рэдфорд оставила его одного. Держалась она высокомерно, чуть ли не   воинственно. Через минуту появилась Клара. Она густо покраснела, и он тоже   смутился. Похоже, ей неприятно было, что ему открылось, в каких условиях она   живет.      

— Я подумала, не может быть, что это ваш голос, —   сказала она.      

Но, как говорится, двум смертям не бывать, а одной не миновать.   И из гостиной-усыпальницы она повела его в кухню.      

Кухня была тоже маленькая, темноватая, но вся опутанная   белыми кружевами. Мать опять сидела подле буфета и тянула нить из широкого   кружевного плетенья. Ком пуха и путаница хлопчатобумажных ниток лежали справа   от нее, слева — груда кружев шириной три четверти дюйма, а прямо перед нею, на   каминном коврике, высилась гора кружевного плетенья. Волнистые хлопчатобумажные   нити покрывали каминную решетку и камин. Пол остановился на пороге, боясь   наступить на белые груды.      

На столе стояла машина для кружев, лежали игольчатые ленты,   коробочка с булавками и на диване — гора натянутых кружев.      

Комната вся была полна кружевами, и так здесь было темно и   тепло, что белые, снежные груды их казались еще отчетливей.      

— Раз пришли, уж вы не обращайте внимания на нашу   работу, — сказала миссис Рэдфорд. — К нам, конечно, вроде и не   подступиться. Но уж вы садитесь.      

Клара, очень смущенная, поставила Полу стул у стены перед   белыми грудами. Потом пристыженно заняла свое место на диване.      

— От бутылочки пива не откажетесь? — спросила   миссис Рэдфорд. — Клара, дай ему бутылочку пива.      

Пол запротестовал, но миссис Рэдфорд настаивала.      

— По вас видать, оно вам не повредит, — сказала   она. — Это чего ж, вы всегда такой бледный?      

— Это кожа у меня толстая, вот кровь и не   просвечивает, — ответил он.      

Стыдясь и досадуя, Клара принесла ему бутылку пива и стакан.   Пол налил немного черной жидкости.      

— Что ж, — сказал он, подняв стакан, — ваше   здоровье!      

— Благодарствуем, — сказала миссис Рэдфорд.      

Он пригубил пиво.      

— И можете курить, только глядите, не подпалите   дом, — сказала миссис Рэдфорд.      

— Спасибо, — ответил Пол.      

— Чего уж меня благодарить, — сказала она. —   Я-то рада опять услышать в доме запах курева. По моему разуменью, дом, где одни   женщины, — мертвый, все равно как дом без огня. Я не из пауков, в углу   сиднем сидеть мне не радость. Я люблю, когда в доме мужчина, пускай он только   на то и годен, чтоб с ним лаяться.      

Клара принялась за работу. Ее машинка крутилась, приглушенно   жужжа; белое кружево проходило между ее пальцами. Клара отрезала конец и   приколола его к намотанному кружеву. Потом опять склонилась над машинкой. Пол   не сводил с нее глаз. Она сидела прямая, великолепная. Шея и руки обнажены. От   ушей ее еще не отхлынула кровь; мучаясь стыдом и унижением, она опустила   голову. Лицо было обращено к работе. Рядом с белизной кружев живая плоть руки   казалась сливочно-белой; крупные, ухоженные кисти двигались размеренно,   казалось, ничто не заставит их поторопиться. Не сознавая того, он все не сводил   с нее глаз. Он видел склоненную голову и изгиб шеи у плеча; видел завиток   темных волос; не спускал глаз с ее светящихся неутомимых рук.      

— Я кой-что об вас слыхала от Клары, — продолжала   мать. — Вы ведь у Джордана служите, да? — Она непрестанно вытягивала   нить.      

— Да.      

— Вон как, а я еще помню, как Томас Джордан клянчил у   меня конфетки.      

— Неужели? — засмеялся Пол. — И получал?      

— Когда как… позднее-то нет. Потому как он из таких,   брать берет, а давать ничего не дает, такой вот он… был такой.      

— По-моему, он очень приличный человек, — сказал   Пол.      

— Что ж, приятно слышать.      

Миссис Рэдфорд пристально на него посмотрела. Была в ней   какая-то определенность, это ему понравилось. Лицо ее оплыло, но глаза были   спокойные, и чувствовалось, что она крепкая, и вовсе она не выглядела старой, а   морщинки и обмякшие щеки казались неуместными. В ней ощущались сила и   хладнокровие женщины в расцвете лет. Она все тянула нить, неторопливо и с   достоинством. Кружевная ткань неизбежно ползла вверх, покрывала ее фартук и,   длинная, спадала сбоку. Руки кружевницы были красивой формы, но блестящие и   желтые, будто старая слоновая кость. Не было в них того особенного матового   света, которым его так завораживали руки Клары.      

— И вы ухаживаете за Мириам Ливерс? — спросила   миссис Рэдфорд.      

— Н-ну… — замялся Пол.      

— Да, она славная девушка, — продолжала та. —   Очень славная, но уж больно она не от мира сего, это не по мне.      

— Да, есть в ней что-то такое, — согласился он.      

— Она нипочем не будет довольна, пока не заимеет   крылья, ей надобно летать у всех над головами, — сказала миссис Рэдфорд.      

Вмешалась Клара, и он передал ей поручение, с которым   пришел. Она разговаривала с ним смиренно. Он застиг ее врасплох за ее нудной   работой. И видя ее смирение, он почувствовал, будто сам с надеждой поднимает   голову.      

— Вам нравится работать на этой машинке? — спросил   он.      

— А что еще остается делать женщине! — с горечью   ответила она.      

— Очень это утомительно?      

— Более или менее. Да разве не вся женская работа   утомляет? Это еще одна шутка, которую сыграли с нами мужчины с тех пор, как мы   силой ворвались на рынок труда.      

— Ну-ка, замолчи насчет мужчин, — велела ей   мать. — Не будь женщины дурами, и мужчины были бы подходящие, вот что я   тебе скажу. Коли пробовал какой мужик со мной худо обойтись, так получал сдачи   полной мерой. А что поганое они племя, тут и спору нет.      

— Но вообще-то они ничего, верно? — спросил Пол.      

— Ну, все же не то что женщины, — ответила она.      

— А вернуться на фабрику к Джордану вы бы не   против? — спросил он Клару.      

— Не думаю, — ответила она.      

— Вернулась бы, вернулась! — воскликнула   мать. — Судьбу бы благодарила, если б могла вернуться. Не слушайте вы ее.   Вечно она задирает нос, а не сегодня завтра будет с голоду помирать.      

Нелегко же Кларе с мамашей. Пол чувствовал, у него   открываются глаза. Может, вовсе не следует так всерьез принимать Кларину   воинственность? Она упорно крутила машинку. Он подумал, ей может понадобиться   его помощь, и радостное волнение охватило его. Так во многом ей отказано, так   многого она лишена. И рука ее, которая вовек не должна бы подчиняться механизму,   движется механически, и голова, что не должна бы склоняться, склонилась над   кружевами. Похоже, она на мели и оказалась здесь, среди отбросов жизни, вот и   крутит свою машинку. Горько ей, что жизнь выбросила ее за ненадобностью, будто   нет от нее никакого толку. Не удивительно, что она протестует.      

Она проводила его до дверей. Он стоял внизу, на жалкой   улочке, и смотрел на нее. Так хороша и стать ее и осанка, она словно   поверженная Юнона. Вот она стоит в дверях, и ее явно коробит убогая улочка и   все, что ее окружает.      

— И вы поедете к миссис Ходжкисон в Хакнел?      

Пол смотрел на нее и болтал лишь бы что. Наконец он   встретился взглядом с ее серыми глазами. Было в них молчаливое унижение, мольба   глубоко спрятанного страдания. Пол был потрясен, растерян. Ведь прежде ему   казалось, она так высокомерна.      

Расставшись с ней, он готов был кинуться бегом. Сам не   заметил, как дошел до вокзала, и добрался домой, не сознавая, что ее улица   осталась позади.      

Что-то ему мерещилось, будто Сузан, старшая над   спиральщицами, собирается замуж. Назавтра он спросил ее об этом.      

— Послушай, Сузан, говорят, ты выходишь замуж. Это   правда?      

Сузан залилась краской.      

— Кто тебе сказал? — спросила она вместо ответа.      

— Никто. Просто ходят слухи, будто ты надумала…      

— Что ж, это верно, только не надо никому говорить. И   вот еще что: я бы рада не выходить!      

— Да ну, Сузан, так я тебе и поверил!      

— А то нет? Уж поверь. Я бы в тысячу раз охотней   осталась тут.      

Пол встревожился.      

— Сузан, почему?      

Девушка еще гуще покраснела, глаза блеснули.      

— Потому!      

— Разве это необходимо?      

Вместо ответа она смотрела на него. Было в нем и   чистосердечие и мягкость, из-за которых женщины ему доверялись. Он понял.      

— Ох, прости меня, — сказал он.      

У нее на глазах навернулись слезы.      

— Ничего, увидишь, все будет хорошо. Ты только не   унывай, — не слишком весело подбодрил он.      

— Ничего тут не поделаешь.      

— Да, скверная история. Но уж ты постарайся не падать   духом.      

Вскоре он снова нашел повод зайти к Кларе.      

— Вы не хотели бы вернуться к Джордану?      

Она отложила работу, уронила на стол красивые руки и, не   отвечая, несколько мгновений смотрела на него. Постепенно щеки ее зарумянились.      

— Почему? — спросила она.      

Пол немного смешался.      

— Ну, потому что Сузан собралась уходить, —   ответил он.      

Клара опять взялась за работу. Белое кружево, подрагивая и   подергиваясь, накручивалось на игольчатую ленту. Пол ждал. Не поднимая головы,   она наконец заговорила странно упавшим голосом, почти шепотом:      

— Вы уже что-нибудь об этом говорили?      

— Кроме вас, никому ни слова.      

Опять она долго молчала.      

— Я предложу свои услуги, когда об этом будет   объявлено, — сказала она.      

— Вы обратитесь раньше. Я дам вам знать, когда именно.      

Она продолжала крутить машинку и ничего ему не возразила.      

Клара поступила на фабрику Джордана. Кое-кто из старших   работниц, в том числе Фанни, помнили, как она ими правила, и воспоминание это   было не из приятных. Клара всегда была «зазнайка», замкнутая и высокомерная.   Она никогда не поддерживала с девушками-работницами отношения на равных. Если   ей случалось заметить ошибку, она делала выговор бесстрастно и вполне вежливо,   но для провинившейся это было куда обидней, чем если б ее сердито выбранили. С   беднягой Фанни, вечно озабоченной горбуньей, Клара неизменно обращалась мягко и   сочувственно, а в результате Фанни пролила из-за нее куда больше горьких слез,   чем из-за злых языков других мастеров.      

Что-то было в Кларе такое, что Полу не нравилось, и многое   его задевало. Если она была поблизости, он не мог не смотреть на ее сильную   шею, на которой низко росли легкие завитки белокурых волос. Ее лицо и руки покрывал   нежный, едва видный пушок, и, однажды его заметив, Пол уже всегда на него   смотрел.      

Когда он работал красками в послеобеденные часы, она   заходила и застывала рядом. Он сразу ощущал ее присутствие, хотя она не   заговаривала, не дотрагивалась до него. Она стояла за шаг-полтора от него, но   чувство у него было такое, будто они касаются друг друга. Тогда он уже не мог   писать. Он бросал кисти, поворачивался и заговаривал с ней.      

Иногда она хвалила его работу, иногда критиковала.      

— В этой картине вы неискренни, — бывало, скажет   она, и так как в обвинении ее есть доля правды, Пол кипит от гнева.      

— Как вам это? — иной раз нетерпеливо спросит он.      

С сомненьем хмыкнув, Клара произносит:      

— Мне это мало интересно.      

— Потому что вы не понимаете, — возразит он.      

— Тогда зачем меня спрашивать?      

— А я думал, вы поймете.      

Случалось, глядя на его работу, она презрительно пожмет   плечами. Это бесило его. Он выходил из себя. Он поносил ее и принимался с жаром   толковать, что и как он изобразил. Ее это забавляло и поощряло. Но никогда она   не соглашалась, что неправа.      

За десять лет, что она была связана с женским движением, она   почерпнула немало знаний и, обладая той же страстью к учению, что и Мириам,   самостоятельно училась французскому и, хоть не без труда, могла читать на этом   языке. Ей казалось, она особенная, всему на свете посторонняя, тем более —   чужая своему сословию. Девушки-спиральщицы на фабрике Джордана все были из   хороших семей. То была маленькая, особая отрасль производства, и к ней   относились с известным почтением. В обеих комнатах царил дух   благовоспитанности. Но Клара чуждалась и тех, с кем работала.      

Однако ничего этого не поведала она Полу. Не из тех она, кто   рассказывает про себя. Какая-то тайна ее окружала. Она была такая скрытная, что   ему казалось, ей есть что скрывать. Внешняя сторона ее жизни была на виду,   внутренний смысл от всех спрятан. Это возбуждало любопытство. А ко всему иногда   Пол замечал, что она украдкой мрачно, испытующе смотрит на него исподлобья, и   это заставляло его двигаться быстрее. Часто их взгляды встречались. Но в эти   мгновения ее глаза были как бы завешены — ничего в них нельзя было прочесть.   Она лишь слегка, снисходительно улыбалась. Она как бы обладала неким знанием и   пожинала плоды опыта, ему недоступного, — и потому его неодолимо влекло к   ней.      

Однажды он увидел у нее на верстаке «Lettres de mon Moulin»[21].      

— Как, вы читаете по-французски? — воскликнул он.      

Клара небрежно на него глянула. Она обрабатывала на   спиральной машине эластичный чулок из лилового шелка, — медленно,   размеренно, крутила колесо, порой наклоняясь, то чтобы посмотреть на чулок, то   отрегулировать иглы; и тогда ее великолепная шея с пушком и тонкими завитками   сверкала белизной на фоне светло-лилового блестящего шелка. Она еще немного   поработала и остановилась.      

— Что вы сказали? — спросила она, мило улыбаясь.      

У Пола глаза сверкнули — так было оскорбительно ее   равнодушие.      

— Я не знал, что вы читаете по-французски, — очень   вежливо сказал он.      

— Неужто не знали? — Клара улыбнулась не без   язвительности.      

— Бессовестная хвастунья! — пробормотал он едва   слышно.      

Наблюдая за ней, он сердито сжал губы. Казалось, она   презирает работу, которую делает механически; однако все, что выходило из ее   рук, было сработано как нельзя лучше.      

— Вам не нравится работать спиральщицей, — сказал   он.      

— Что ж, всякая работа есть работа, — ответила   Клара, словно тут все ей было известно.      

Ее холодность изумляла Пола. Сам он все делал с жаром. Она,   должно быть, какая-то особенная.      

— А чем бы вы предпочли заниматься? — спросил он.      

Она снисходительно засмеялась:      

— Слишком мало вероятно, чтоб мне когда-нибудь   представился выбор, — ответила она. — Я даже не стала тратить время   на такие размышления.      

— Ну вот! — в свою очередь исполнясь презренья,   сказал Пол. — Вы так говорите только потому, что слишком горды, чтобы   захотеть чего-то, что вам недоступно.      

— Вы прекрасно меня понимаете, — холодно ответила   она.      

— Я понимаю, вы думаете, будто вы ах какая   необыкновенная и, стало быть, работа на фабрике для вас оскорбление на всю   жизнь.      

Он был очень зол и очень груб. Клара молча, презрительно   отвернулась. Он посвистывая пошел прочь, полюбезничал и посмеялся с Хилдой.      

Позднее он сказал себе:      

— Чего ради я так нагло разговаривал с Кларой? —   Он и досадовал на себя и был рад. — Так ей и надо. Хоть она и молчит, от   нее так и разит гордостью, — сердито сказал он себе.      

Во второй половине дня он спустился в мастерскую. На душу   давила тяжесть, от которой хотелось избавиться. Он надеялся этого достичь,   угостив ее шоколадкой.      

— Хотите конфету? Я купил немножко, надо ж подсластить   себе жизнь.      

К великому его облегчению, она не отказалась. Он сел на   рабочий стол рядом с ее машиной, стал накручивать на палец кусок шелка. Ей   нравились его движения, быстрые, неожиданные, точно у молодого животного. Он   задумался, болтал ногами. Конфеты были рассыпаны по столу. Клара склонилась над   машиной, ритмично крутила колесо, потом перегнулась, чтоб взглянуть на чулок,   который свесился под собственной тяжестью. Пол смотрел на красивый изгиб ее   спины, на свернувшиеся на полу завязки фартука.      

— В вас всегда чувствуется какое-то ожидание, —   сказал он. — Что бы вы ни делали, вас будто и нет здесь: вы чего-то ждете…   точно Пенелопа за своим рукодельем. — И так хотелось ее уколоть, что не   удержался, прибавил: — Я буду звать вас Пенелопой.      

— Что от этого изменится? — сказала она,   старательно передвигая одну из иголок.      

— Хоть и ничего, зато мне так нравится. А вы, кажется,   забыли, что я ваш начальник. Мне это только что пришло в голову.      

— Ну и что? — бесстрастно спросила она.      

— А то, что я вправе вами распоряжаться.      

— Я в чем-нибудь провинилась?      

— Послушайте, зачем же так ехидничать? — сердито   сказал он.      

— Я не знаю, чего вы хотите, — сказала она, не   отрываясь от работы.      

— Я хочу, чтобы вы обращались со мной мило и   почтительно.      

— Может, называть вас сэром? — спокойно спросила   она.      

— Да, называйте меня сэр. Мне это было бы по вкусу.      

— Тогда отправляйтесь, пожалуйста, наверх, сэр.      

Он поджал губы, нахмурился. Потом вдруг вскочил.      

— Больно вы заносчивы, с вами не сговоришь, —   сказал он.      

И пошел к другим девушкам. Он чувствовал, не с чего ему так   злиться. По правде сказать, он подозревал, что сам чересчур занесся. Ну и   пусть, продолжим в том же духе. Клара слышала, как он смеется с девушками в   соседней комнате, смеется тем смехом, какой ей ненавистен.      

Вечером, после ухода работниц, он прошел по мастерской и   увидел подле Клариной машинки свои шоколадки, нетронутые. Там он их и оставил.   Утром они все еще лежали там, а Клара сидела и работала. Позднее его окликнула   Минни, маленькая брюнетка по прозвищу «Киска»:      

— Эй, шоколадки не найдется?      

— Виноват, Киска, — ответил Пол. — Хотел всех   вас угостить, а потом ушел и забыл про них.      

— Да уж, наверно, забыли, — сказала она.      

— Я к вечеру еще принесу. Ты же не станешь их есть   после того, как они тут валялись, верно?      

— Ну, я не привереда, — улыбнулась Киска.      

— Чего нет, того нет, — сказал он. — Они,   наверно, запылились.      

Он подошел к столу Клары.      

— Простите, что намусорил тут у вас, — сказал он.      

Клара багрово покраснела. Он зажал конфеты в горсти.      

— Теперь они грязные, — сказал он. — Вам надо   было их забрать. Что ж вы их не взяли? Я хотел вам сказать, что оставил их для   вас.      

Он выбросил конфеты из окна во двор. И глянул на Клару. Под   его взглядом она поморщилась.      

Среди дня он принес другой кулек.      

— Угощайтесь, — сказал он, Кларе первой предлагая   конфеты. — Эти новые.      

Она взяла одну конфету и положила на стол.      

— Да возьмите несколько… на счастье, — сказал он.      

Клара взяла еще две и тоже положила их на стол. Потом, в   смущении, опять принялась за работу. А Пол пошел дальше по мастерской.      

— Бери, Киска, — сказал он. — Только не   жадничай!      

— Это что ж, все ей? — закричали другие девушки и   кинулись к нему.      

— Ну, конечно, нет, — сказал он.      

Девушки с шумом их окружили. Киска попятилась от товарок.      

— Отойдите! — кричала Киска. — Я первая   выберу, правда. Пол?      

— Не обижай других, — сказал он и пошел прочь.      

— Какой же вы душка! — кричали девушки.      

— Ценой полушка, — ответил он.      

Он прошел мимо Клары, не сказав ей ни слова. Ей казалось,   если она дотронется до этих трех сливочных шоколадок, они ее обожгут. Пришлось   собрать все свое мужество, чтобы сунуть их в карман фартука.      

Девушки любили Пола и побаивались. Если уж он бывал мил, так   мил необыкновенно, но если чем-нибудь недоволен, так становился холоден и вовсе   их не замечал, обращался с ними так, будто они для него все равно что катушка   ниток. И тогда, если они дерзили, он спокойно говорил:      

— Не пора ли продолжить работу? — и стоял и   наблюдал.      

Когда ему исполнилось двадцать три года, в семье как раз   было неблагополучно. Артур в те дни собирался жениться. Матери нездоровилось.   Отца, стареющего и прихрамывающего из-за разных несчастных случаев, перевели на   жалкую, никудышную работу. Мириам была для Пола вечным укором. Он чувствовал,   что должен посвятить себя ей, и не мог. К тому же семье требовалась его помощь.   Он разрывался. Он не рад был, что сегодня его день рожденья. Только горше   стало.      

На фабрику он пришел в восемь. Большая часть служащих еще не   являлась. Девушкам полагалось приходить к половине девятого. Когда он   переодевал пиджак, его окликнули сзади:      

— Пол, Пол, ты мне нужен.      

То была Фанни, горбунья, — она стояла на верхней   ступеньке лестницы, и лицо ее сияло, озаренное какой-то тайной. Пол удивленно   на нее посмотрел.      

— Ты мне нужен, — сказала она.      

Он стоял в растерянности.      

— Иди сюда, — звала она. — Иди сюда, пока не взялся   за письма.      

Он спустился на несколько ступенек в ее скучную, узкую   «завершающую» комнатушку. Фанни шла впереди; черный облегающий лиф платья был   короткий — талия приходилась почти под мышками, — а зелено-черная   кашемировая юбка чересчур длинная, и когда она большими шагами шла перед   молодым человеком, он казался особенно изящным. Она прошла к своему месту в   узком конце комнатушки, там, где окно выходило на колпаки дымовых труб. Пол   смотрел на ее тонкие руки и плоские красные запястья, а она беспокойно теребила   белый фартук, лежащий перед ней на рабочем столе.      

Она была в нерешительности.      

— Ты ведь не думал, что мы тебя забудем? — с   укором спросила она.      

— Почему? — спросил он. В эту минуту он сам забыл   про свой день рожденья.      

— Еще спрашивает «почему! почему!» Да посмотри   сюда! — она показала на календарь, и он увидел — большое черное число   «21», а вокруг сотни карандашных крестиков.      

— Ой, поцелуи к дню рожденья, — он   рассмеялся. — Откуда вы узнали?