1 2 3 4 5 6 7 8 
– Это  письмо от ее милости? Я знаю, ее милости не понравится, что я читаю ее письма к  вам. Вы просто скажите мне, что она пишет, если вам так угодно.    

Лицо с  мертво выпученными голубыми глазами не дрогнуло.    

– Читайте! –  повторил голос.    

– Если  вы находите нужным, сэр Клиффорд, мне ничего не остается, как повиноваться, –  сказала миссис Болтон и взяла письмо.    

– Я  удивляюсь ее милости, – изрекла она, прочитав послание Конни. – Ее  милость со всей твердостью заявляла, что вернется.    

Застывшая  маска стала еще мертвеннее. Миссис Болтон встревожилась не на шутку. Она знала –  ей предстоит сразиться с мужской истерикой. Ведь она когда-то ухаживала за  ранеными и была знакома с этой неприятной болезнью.    

Сэр  Клиффорд немного раздражал ее. Любой мужчина в здравом уме давно бы понял, что  у жены кто-то есть и что она собирается уйти. И даже он сам – она не  сомневалась – в глубине души был в этом уверен, но не смел себе признаться.  Если бы он посмотрел правде в глаза, он либо сумел бы подготовиться к ее уходу,  либо вступил в открытую борьбу и не допустил бы разрыва – вот поведение,  достойное мужчины. А он, догадываясь, прятал голову под крыло, как страус.  Видел проделки черта, а убеждал себя – забавы ангелов. Этот самообман и привел  в конце концов к катастрофе, лжи, расстройству, истерике, что, в сущности, есть  проявление безумия. «Это случилось, – думала она, немного презирая  его, – потому что он думает только о себе. Он так запутал себя своим  бессмертным „эго“, что теперь ему, как мумии, не сбросить этих пут. Один вид  его чего стоит!»    

Но  истерический приступ опасен, а она – опытная сиделка, ее обязанность – вывести  его из этого состояния. Если она обратится к его мужскому достоинству, гордости,  будет только хуже, ибо его мужское достоинство если не умерло, то крепко спит.  Он будет еще больше мучиться, как червяк поверх земли, и состояние его только  усугубится.    

Самое  для него лучшее – изойти жалостью к самому себе. Как той женщине у Теннисона,  ему надо разрыдаться, чтобы не умереть.    

И миссис  Болтон начала первая. Она прижала ладонь к глазам и горько зарыдала. «Я  никогда, никогда этого не ожидала от ее милости», – причитала она, думая о  своих давних бедах, оплакивая собственную горькую судьбу. Она рыдала искренне –  ей было над чем проливать слезы.    

Клиффорд  вдруг с особой ясностью осознал, как подло его предала эта женщина, Конни; горе  миссис Болтон было так заразительно, что глаза его увлажнились и по щекам покатились  слезы. Он плакал над своими горестями. Увидев слезы на безжизненном лице Клиффорда,  миссис Болтон поспешно отерла щеки маленьким платочком и наклонилась к нему.    

– Не  убивайтесь так, сэр Клиффорд, – сказала переполненная чувствами миссис Болтон, –  пожалуйста, не убивайтесь, вам это вредно!    

Тело его  содрогнулось от беззвучного рыдания, и слезы быстрее заструились по щекам. Она  опустила ладонь на его руку, и у нее самой слезы хлынули с новой силой. По его  телу опять прошла судорога, и она обняла его одной рукой за плечи.    

– Ну,  не надо, не надо! Не терзайте себя так! Не надо, – приговаривала она  сквозь слезы.    

Притянула  его к себе, обняла широкие плечи; он зарылся лицом к ней в грудь, сотрясаясь,  рыдая, тяжело сутуля жирные плечи, а она гладила его темно-русые волосы и  приговаривала: «Ну, будет, будет, не надо. Не принимайте близко к сердцу».    

Он тоже  обнял ее, прижался, как малое дитя, от его слез у нее насквозь промокли фартук  и ситцевая бледно-голубая блузка. Он выплакивал свое горе.    

Она  поцеловала его, баюкала на груди, а в душе говорила себе: «О, сэр Клиффорд, великий  и могучий Чаттерли! До чего вы опустились!»    

Клиффорд  плакал, пока не уснул, всхлипывая, как ребенок. А миссис Болтон, выжатая, как  лимон, удалилась к себе в комнату; она смеялась и плакала, с ней тоже  приключилось что-то вроде истерики. Это так смешно! Так ужасно! Такое падение!  Такой позор! И в общем такое расстройство всего!    

С того  дня Клиффорд стал вести себя с миссис Болтон совсем как ребенок. Он держал ее  за руку, покоил голову у нее на груди; как-то раз она поцеловала его ласково, и  он стал просить: «Да, да, целуйте меня, целуйте!»; в ее обязанности входило  мыть губкой его белое рыхлое тело; он просил целовать его; и она целовала его  везде, как бы в шутку.    

Он лежал  на кровати покорно, как ребенок, со странным, тусклым лицом, на котором чуть  проглядывало детское изумление. Он смотрел на нее широко открытыми детскими глазами,  как верующий на мадонну. С ней его нервы полностью расслаблялись, мужское достоинство  исчезало, он возвращался в детство; все это, конечно, было патологией, ненормальностью.  Он запускал ей руку за пазуху, трогал груди, целовал их с восторгом младенца –  болезненным, экзальтированным восторгом. И это был мужчина!    

Миссис  Болтон и волновали эти ласки, и вызывали краску стыда. Это было сложное  чувство, любовь-ненависть. Она ни разу не остановила его, ни разу не  возмутилась. Мало-помалу они перешли к более интимной близости, близости  аномальной: он вел себя как ребенок, впавший в состояние сродни религиозной  экзальтации, озаренный искренней и чудесной верой, буквальная, но  патологическая иллюстрация библейского изречения «будьте как дети». Она же  выступала в роли Magna Mater[27],  исполненной животворящей силы, на попечении которой оказался белокурый исполин,  мужчина-мальчик.    

И что  удивительно, когда этот мужчина-мальчик – Клиффорд был им теперь в полном  смысле слова, он шел к этому многие годы – явился на свет, в делах он оказался  гораздо умнее и проницательнее, чем в бытность свою просто мужчиной. Это  патологическое существо «мужчина-мальчик» стало настоящим деловым человеком;  Клиффорд вел теперь свои дела, как подобает сильной личности. В мире бизнеса  это был настоящий мужчина, острый, как стальная игла, неуступчивый, как  кремень; он ясно видел свои цели и выгодно продавал уголь своих шахт; обладал  почти сверхъестественной проницательностью, твердостью и прямым метким ударом.  Как будто отречение от своего достоинства, служение Magna Mater были  вознаграждены блестящими деловыми способностями, некой сверхчеловеческой силой.  Купание в своих эмоциях, полное подавление мужского «я» родили в нем вторую натуру  – холодную, почти мистическую – натуру умного дельца. Человеческие чувства на  деловом поприще для него не существовали.    

Миссис  Болтон торжествовала. «Сэр Клиффорд идет в гору, – говорила она себе с гордостью, –  и это моя заслуга. С леди Чаттерли ему никогда не сопутствовал такой успех. Она  не из тех женщин, кто помогает мужьям. Слишком занята собой». И вместе с тем в  каком-то закоулке своей загадочной женской души она презирала его и даже порой  ненавидела! Он был для нее поверженным львом, судорожно извивающимся драконом.  Да, она помогала ему и всячески вдохновляла, но, бессознательно повинуясь  древнему женскому инстинкту, презирала его бесконечным презрением дикаря. Самый  последний бродяга в ее глазах был и то более достоин уважения.    

Его  отношение к Конни было необъяснимым. Он настаивал на встрече. Более того, он  требовал, чтобы она приехала в Рагби. Настаивал бесповоротно. Конни дала слово  вернуться и должна его сдержать.    

– Какой  в этом смысл? – спросила миссис Болтон. – Разве нельзя отпустить ее  раз и навсегда?    

– Ни  в коем случае. Она обещала вернуться и пусть возвращается.    

Миссис  Болтон не стала спорить. Она знала, с каким характером имеет дело.    

«Не буду  говорить тебе, какое действие оказало на меня твое письмо, – писал он Конни, –  но если бы ты захотела, то легко могла бы вообразить – какое. Впрочем, вряд ли  ты станешь напрягать ради меня воображение. Скажу тебе одно: я смогу принять  решение только после того, как увижу тебя здесь, в Рагби. Ты дала слово, что  вернешься, и должна вернуться. Пока я не увижу тебя в нормальной обстановке, я  ничему не поверю и ничего не пойму. Нет нужды объяснять тебе, что в Рагби-холле  никто ничего не знает, так что твое возвращение будет принято как само собой  разумеющееся. И если после нашего разговора ты не изменишь своего решения,  тогда, можешь не сомневаться, мы придем к разумному соглашению».    

Конни  показала письмо Меллорсу.    

– Сэр  Клиффорд начинает мстить, – заметил он, возвращая письмо.    

Конни  молчала. Ей было странно признаться себе, что она побаивается Клиффорда.  Побаивается, как если бы он был носителем какого-то злого и опасного начала.    

– Что  же мне делать? – сказала она.    

– Ничего.  Если не хочется, ничего не делай.    

Она  ответила Клиффорду, стараясь как-то отговориться. И получила такой ответ: «Если  ты не вернешься в Рагби сейчас, ничего не изменится, рано или поздно тебе все  равно придется приехать, чтобы вместе все обсудить. Остаюсь при своем решении и  буду ждать тебя хоть сто лет».    

Конни  стало страшно. Это был коварный шантаж. Она не сомневалась – на попятный он не  пойдет. Развода ей не даст, родившийся ребенок будет считаться его ребенком,  если она не найдет способа доказать незаконность его рождения.    

После  нескольких дней терзаний она решилась ехать в Рагби, взяв с собой Хильду. И  отправила Клиффорду соответствующее письмо. Он ответил: «У меня нет желания  видеть твою сестру, но, разумеется, двери я перед ней не захлопну. Ты  преступила свой долг, нарушила обязательства, и она, конечно, этому  потворствовала. Поэтому не ожидай, что я проявлю восторг, увидев ее».    

И сестры  отправились в Рагби-холл. В час их приезда Клиффорда не было дома. Встретила их  миссис Болтон.    

– О,  ваша милость! – воскликнула сиделка. – Не о таком вашем возвращении  мы мечтали!    

– Не  о таком, – согласилась Конни.    

Значит,  миссис Болтон все знает. А остальные слуги – знают ли они, подозревают ли о  чем-то?    

Она  вошла в дом, который ненавидела теперь лютой ненавистью. Огромное, беспорядочное  строение казалось ей олицетворением зла, грозно нависшего над ней. Она больше  не была в нем госпожой, она была его жертвой.    

– Долго  я здесь не выдержу, – шепнула она Хильде чуть ли не в панике.    

С тоской  в сердце отворила дверь в спальню и вступила в нее, как будто ничего не  случилось. Каждый миг в стенах Рагби-холла был ей хуже пытки.    

Они  увидели Клиффорда только за обедом. Он был в смокинге, вел себя сдержанно –  джентльмен до корней волос. За обедом он был безукоризненно учтив, поддерживал  вежливый, ничего не значащий разговор; и одновременно на всем, что он делал и  говорил, лежал отпечаток безумия.    

– Что  известно слугам? – спросила Конни, когда миссис Болтон вышла из комнаты.    

– О  твоем намерении? Ровным счетом ничего.    

– Миссис  Болтон знает.    

Клиффорд  изменился в лице.    

– Я  не причисляю миссис Болтон к прислуге, – сказал он.    

– Да  я ведь не возражаю.    

Напряжение  не ослабело и во время кофепития. После кофе Хильда сказала, что поднимается к  себе.    

После ее  ухода Клиффорд и Конни какое-то время сидели молча. Ни один не решался  заговорить. Конни была рада, что он не распустил перед ней нюни. Уж лучше пусть  держит себя с высокомерной заносчивостью. Она сидела молча, разглядывая свои  руки.    

– Я  полагаю, – наконец начал он, – ты без всякого угрызения совести  нарушила данное слово.    

– Я  в этом меньше всего виновата.    

– Кто  же виноват?    

– Никто,  наверное.    

Он  окинул ее холодным, полным ярости взглядом. Он так привык к ней. Он даже  включил ее в завещание. Как смела она предать его, разрушить канву их  каждодневного существования? Как смела устроить в его душе такой погром?    

– И  ради чего же ты изволила так все взять и бросить?    

– Ради  любви.    

Пожалуй,  самое лучшее – пойти с этой карты.    

– Ради  любви к Дункану Форбсу? Но вспомни, когда мы познакомились, чаша весов  перетянула в мою сторону. И ты хочешь меня убедить теперь, что любишь его  больше всего на свете?    

– Люди  меняются.    

– Возможно!  Возможно, это твоя прихоть. Но тебе еще придется доказать мне необходимость  столь крутых перемен. Я просто не верю в твою любовь к Дункану Форбсу.    

– При  чем здесь «верю – не верю»? От тебя требуется одно – дать мне развод. Какое отношение  имеет к этому искренность моих чувств?    

– А  почему, в сущности, я должен дать тебе развод?    

– Потому  что я не хочу больше здесь жить. Да и ты не хочешь, чтобы мы были вместе.    

– Ну  уж извини меня. Мои чувства неизменны. К тому же ты – моя жена. И я хочу, чтобы  ты жила под моей крышей достойно и покойно. Если отбросить чувства, а мне это,  уверяю тебя, нелегко, то перспектива потухшего семейного очага представляется  мне страшнее смерти. И ради чего? Ради твоего каприза?    

Подумав  немного, Конни ответила:    

– Ничего  не поделаешь. Мы должны расстаться. У меня, наверное, будет ребенок.    

Он тоже  задумался.    

– И  ты хочешь уйти отсюда из-за ребенка? – наконец сказал он.    

Она  кивнула.    

– Почему?  Неужели Дункан Форбс так уж озабочен судьбой своего потомства?    

– Гораздо  больше, чем был бы ты.    

– Ты  так полагаешь? Но я не хочу расставаться с женой. И я не вижу причин, почему я  должен отпустить ее. Она может растить ребенка под моей крышей, если, конечно,  все будет в рамках приличия. Ты хочешь меня убедить, что Дункан Форбс мил тебе  больше, чем я? Никогда этому не поверю!    

Опять  воцарилось молчание.    

– Ну  неужели ты не можешь понять, – прервала молчание Конни, – я хочу уйти  от тебя, чтобы жить с человеком, которого люблю.    

– Не  понимаю. Я за твою любовь не дам и ломаного гроша. Вместе с человеком, которого  ты любишь. Это все ханжество и ложь.    

– У  меня на этот счет иное мнение.    

– Иное?  Моя дорогая жена! Уверяю тебя, ты сама не веришь в любовь к Дункану Форбсу. Ты  для такой любви слишком умна. Поверь мне, даже сейчас ты питаешь ко мне большую  симпатию. И ты ожидаешь, что я клюну на эту глупость?    

Конни  понимала, что он прав. И больше не могла ломать комедию.    

– Дело  в том, что люблю я не Дункана, – Конни твердо посмотрела ему в  глаза. – Мы назвали Дункана, чтобы пощадить твои чувства.    

– Пощадить  мои чувства?    

– Да.  Потому что на самом деле я люблю другого человека. Узнав, кто он, ты возненавидишь  меня. Это мистер Меллорс, он был здесь егерем.    

Если бы  он мог соскочить со своего стула, он бы соскочил. Его лицо пошло желтыми  пятнами, глаза выпучились, в них она прочитала – полный крах всему.    

Он  откинулся на спинку стула и, тяжело дыша, воззрился в потолок. В конце концов  сел прямо.    

– Ты  хочешь сказать, что на этот раз не обманываешь меня? – сказал он,  ненавидяще глядя на нее.    

– Ты  и сам знаешь, что это правда.    

– И  когда у вас с ним началось?    

– Весной.    

Он  молчал затравленно, как попавший в капкан зверь.    

– Все-таки  это ты была у него в спальне?    

Значит,  в глубине души он все знал.    

– Да,  я!    

– Боже  правый! Тебя мало стереть с лица земли.    

– За  что? – едва слышно прошептала она.    

Но он,  казалось, не слышал ее.    

– Этот  мерзавец! Это ничтожество! Этот возомнивший о себе мужик! И ты! Жила здесь и  все это время путалась, с ним, с одним из моих слуг. Боже мой! Боже мой! Есть  ли предел женской низости!    

Он был  вне себя от гнева, возмущения, ярости. Она ничего другого и не ожидала.    

– И  ты говоришь, что хочешь ребенка от этой мерзости?    

– Да,  хочу. И он у меня будет.    

– Будет?  Значит, ты уверена? Когда ты это поняла?    

– В  июне.    

Он  замолчал, и в его лице опять появилось странное, детское выражение непричастности.    

– Диву  даешься, – наконец выговорил он, – как подобных людей земля носит.    

– Каких  людей?    

Он дико  посмотрел на нее, не удостаивая ответом. Было очевидно, он просто не в состоянии  даже помыслить о малейшей связи между существованием Меллорса и собственной  жизнью. Это была чистая, огромная и бессильная ненависть.    

– И  ты говоришь, что хочешь выйти за него замуж? Носить это подлое имя?    

– Хочу.    

И опять  его точно громом ударило.    

– Да, –  наконец обрел он дар речи. – Это только доказывает, что я никогда не заблуждался  на твой счет: ты ненормальна, не в своем уме. Ты одна из тех полоумных, с  патологическим отклонением женщин, которых влечет порок, nostalgic de la boue[28].    

Неожиданно  в нем проснулся обличитель, бичующий современную порчу нравов. Он сам –  воплощение всех добродетелей. Она, Меллорс и иже с ними – олицетворение зла, грязи.  Вещая, он как бы стал утрачивать плотность, а вокруг головы почти засветился  нимб.    

– Теперь  ты видишь, самое лучшее развестись со мной и на этом поставить точку, – резюмировала  Конни.    

– Ну  уж нет! Ты можешь убираться куда угодно, но развода я тебе не дам, – с  идиотской непоследовательностью заявил он.    

– Почему?    

Он  молчал, одержимый тупым упрямством.    

– Ты  предпочитаешь, чтобы ребенок считался твоим законным сыном и наследником?    

– До  ребенка мне дела нет.    

– Но  если родится мальчик, он будет согласно закону твоим сыном и унаследует твой  титул и поместье.    

– Мне  все равно.    

– Но  ты должен подумать об этом. Я, конечно, сделаю все, чтобы ребенок юридически не  считался твоим. Пусть он будет незаконнорожденным, если не может носить имя  родного отца.    

– Поступай,  как сочтешь нужным.    

Он был  неумолим.    

– Так  ты не дашь мне развода? Причиной может служить Дункан. Он не возражает. А  настоящее имя может вообще не фигурировать.    

– Я  никогда с тобой не разведусь, – сказал, как вогнал последний гвоздь.    

– Почему?  Потому что я этого хочу?    

– Потому  что я всегда действовал по собственному разумению. И сейчас мне представляется  самым разумным не разводиться.    

Спорить  с ним было бесполезно, Конни пошла наверх, рассказала Хильде.    

– Завтра  едем обратно, – решила та. – Надо дать ему время опамятоваться.    

Полночи  Конни упаковывала личные, ей принадлежавшие вещи. Утром отправила чемоданы на  станцию, не сказав Клиффорду. Они увидятся перед самым завтраком, только чтобы  проститься. А вот с миссис Болтон надо перед расставанием поговорить.    

– Я  пришла попрощаться с вами, – сказала она сиделке. – Вам все известно,  но я рассчитываю на вашу скромность.    

– О,  ваша милость, на меня можете положиться. Но это для всех нас такой удар. Надеюсь,  вы будете счастливы с этим джентльменом.    

– Этот  джентльмен! Ведь это Меллорс, и я люблю его. Сэр Клиффорд знает. Об одном прошу  вас – ничего никому не рассказывайте. Если вдруг увидите, что сэр Клиффорд согласен  на развод, дайте мне знать. Я хочу юридически оформить отношения с человеком,  которого люблю.    

– Я  так понимаю вас, ваша милость! Можете рассчитывать на мое содействие. Я не  предам ни сэра Клиффорда, ни вас. Потому что вижу – вы оба по-своему правы.    

– Благодарю  вас. И позвольте подарить вам вот это…    

И Конни  вторично покинула Рагби-холл. Они с Хильдой отправились в Шотландию. Конни  осталось только ждать, когда в Клиффорде вновь заговорит здравый смысл. Меллорс  уехал куда-то в глушь, будет полгода работать на ферме, пока тянется дело о  разводе. Они с Конни купят впоследствии ферму, куда он сможет вкладывать свою  силу и энергию. У него должно быть свое занятие, пусть даже тяжелый физический  труд. Деньги Конни только первоначальный вклад.    

А пока  надо ждать – ждать новой весны, рождения ребенка, будущего лета.    

     

«Ферма  Грейндж, Олд Хинор, 29 сентября.    

Я  оказался на этой ферме по воле случая: инженер компании Ричардс – мой старый  знакомый по армии. Ферма принадлежит угольной компании «Батлер и Смиттэм». Мы  сеем овес и заготавливаем сено для шахтных пони. На ферме есть коровы, свиньи и  другая живность. Я нанялся подсобным рабочим и получаю тридцать шиллингов в  неделю. Роули, фермер, взвалил на меня все, что мог, – за эти полгода к  следующей Пасхе я должен выучиться фермерскому труду. От Берты ни слуху, ни  духу. Понятия не имею, где она, почему не явилась в суд на первое слушание, и  вообще, что у нее на уме. Но надеюсь, что если я буду вести себя тихо, то уже в  марте стану свободным человеком. Пожалуйста, не волнуйся из-за сэра Клиффорда.  Не сомневаюсь, он очень скоро сам захочет от тебя избавиться. Уже и то хорошо,  что он не докучает тебе.    

Я снимаю  комнату в старом, но вполне приличном доме в Энджин-роу. Хозяин работает  машинистом в Хай-парк. Он высокий, с бородой, и до мозга костей нонконформист.  Хозяйка, маленькая, похожая на птичку, очень любит все высокородное и все свои  разговоры начинает с «позвольте мне…». Они потеряли на войне сына, и это  наложило на них неизгладимый отпечаток. У них есть дочь, длинное, как жердь,  застенчивое существо. Она учится на школьного преподавателя, я ей иногда  помогаю, так что у нас получилось что-то вроде семейного круга. Но в общем они  приятные, вполне порядочные люди. И, пожалуй, уж слишком добры со мной. Думаю,  что жизнь сейчас более милостива ко мне, чем к тебе.    

Работа  на ферме мне по душе. Утонченных радостей она не дает, да я их и не искал. Я  умею обращаться с лошадьми, а коровы, хотя в них слишком много женской  покорности, явно оказывают на меня успокаивающее действие. Когда я дою,  уткнувшись головой в теплый бок, то чувствую прямо-таки утешение. На ферме  шесть довольно хороших херефордширок. Только что кончили жать овес, если бы не  дождь и мозоли на ладонях, занятие вполне пристойное. С здешними людьми я  общаюсь немного, но отношения со всеми хорошие. На многое надо просто закрывать  глаза.    

Шахты  работают плохо; район этот шахтерский, мало чем отличающийся от Тивершолла,  только более живописный. Иногда захаживаю в местный кабачок «Веллингтон»,  болтаю с шахтерами. Они высказываются очень резко, но менять ничего не хотят.  Знаешь, как говорят про наших шахтеров – «сердце у них на месте». Сердце,  может, на месте, а вот вся остальная анатомия – хоть плачь. Лишние они в этом  мире. В целом они мне нравятся, но не вдохновляют, нет в них бойцовского  азарта. Они много говорят о национализации шахт, всей угольной промышленности.  Но ведь нельзя национализировать только уголь, оставив все остальное как есть.  Говорят о каком-то новом применении угля, что-то вроде затей сэра Клиффорда.  Кое-где, может, это и сработает, но строить на этом будущее, мне кажется,  нельзя. В какой бы вид топлива ни превратить уголь, его все равно надо продать.  Рабочие настроены пессимистично. Они считают, что угольная промышленность  обречена, и я думаю, они правы. А с промышленностью обречены и они. Многие  поговаривают о Советах, но убежденности в их голосах не слышно.    

Они  убеждены в одном: все – мрак и беспросветность. Ведь и при Советах уголь надо  кому-то продавать.    

В стране  существует огромная армия индустриальных рабочих, которые хотят есть; так что  эта дьявольская машина должна, пусть через пень-колоду, крутиться. Как ни странно,  женщины куда более решительны, чем мужчины; кричат, во всяком случае, громче.  Мужчины совсем пали духом, на лицах у них безысходность. Но в общем, никто  толком не знает, что делать, несмотря на разговоры. Молодые бесятся, потому что  у них нет денег, а кругом столько соблазна. Они видят смысл жизни в  приобретательстве, а приобретать не на что. Такова наша цивилизация, таково  наше просвещение: в людях воспитывается только одна потребность – тратить  деньги. А гарантии их заработать нет. Шахты действуют два, два с половиной дня  в неделю, и никакого улучшения не предвидится даже в преддверии зимы. Это  значит, кормилец приносит в семью двадцать пять – тридцать шиллингов в неделю.  Больше всех возмущены женщины, но ведь они больше всех и тратят.    

Кто бы  внушил им, что жить и тратить деньги не одно и то же. Но им ничего не внушишь.  Если бы их учили в школе жить, а не зарабатывать и тратить, они могли бы прекрасно  обходиться двадцатью пятью шиллингами. Если бы мужчины, как я тебе говорил, щеголяли  в алых штанах, они не думали бы так много о деньгах, если бы они пели, плясали  и веселились, они бы умели довольствоваться малым. Они любили бы женщин, и  женщины любили бы их. И никто не стеснялся бы наготы; их надо учить петь и  плясать, водить на лужайках старинные хороводы; делать резную мебель, вышивать  узоры. Тогда бы им хватало и нескольких шиллингов. Единственный способ  покончить с индустриальным обществом – научить людей жить разумно и красиво,  без мотовства. Но это невозможно. У всех сегодня одно на уме – приобретать,  приобретать. А бедняки к тому же просто ни о чем другом и не умеют думать. Им  бы жить и веселиться, поклоняясь великому, доброму Пану. Вот единственный Бог  для простых смертных во все времена. Конечно, одиночки могут по желанию  причислять себя к более высоким религиям. Но народ должен поклоняться языческим  богам.    

А наши  шахтеры – не язычники, отнюдь. Это печальное племя, мертвяки. Их не могут разгорячить  ни женщины, ни сама жизнь. Молодые парни носятся на мотоциклах с девчонками и  танцуют под джаз, если повезет. Но и они мертвяки, еще какие. И на все нужны  деньги. Деньги, если они есть, – трава; если нет – голодная смерть.    

Я  уверен, что и тебе все это отвратительно. О себе распространяться не буду, в  данную минуту ничего плохого со мной не происходит. Я стараюсь не думать о тебе  слишком много, а то вдруг до чего-нибудь додумаюсь. Но, конечно, живу я сейчас  только ради нашего будущего. И мне страшно, по-настоящему страшно. Я чую носом  близость дьявола; он пытается помешать нам. Ладно, не дьявола, так Маммоны,  этот идол, в сущности, – совокупная злая воля людей, алчущих денег и  ненавидящих жизнь. Мне мерещатся в воздухе длинные костлявые руки, готовые  вцепиться в горло всякому, кто дерзает жить за пределами власти денег, и  сжимать, пока из него дух вон. Близятся тяжелые времена. Если ничего не изменится,  будущее сулит индустриальным рабочим погибель и смерть. Я порой чувствую, как  все внутри у меня холодеет. И на тебе, ты ждешь от меня ребенка. Ну, не сердись  на эти глупости. Все тяжелые времена, сколько их ни было в истории, не смогли  уничтожить ни весенних цветов, ни любви женщины. Не смогут они и в этот раз  убить мое влечение к тебе, загасить ту искру, которая зажглась между нами. Еще  полгода – и мы будем вместе. И хотя мне страшно, как я сказал, я верю, что нет  силы, которая нас разлучит. Долг мужчины – строить, созидать будущее, но ему  надо и верить во что-то помимо себя. Будущее обеспечено, если человек видит в  себе что-то хорошее, доброе. А я еще верю в то легкое пламя, которое вспыхнуло  в нас. Для меня оно – единственная ценность в мире. У меня нет друзей, старых  привязанностей. Только одна ты. И это пламя – единственное, чем я дорожу.  Конечно, еще младенец, но это боковая ветвь. Для меня Троица – двуязыкое пламя.  Древняя Троица, на мой взгляд, может быть и оспорена. Мы с Богом любим иногда  задрать нос. Это двуязыкое пламя между тобой и мной – альфа и омега всего! Я  буду верен ему до конца. И пусть все эти клиффорды и берты, угольные компании,  правительства и служащий Маммоне народ пропадут пропадом.    

Вот по  всему этому я и не хочу думать о тебе. Для меня это пытка, и тебе от этого не  легче. Но я так не хочу, чтобы ты жила вдали от меня. Стоп, если я разбережу  сердце, если начнет грызть досада, что-то хорошее будет утрачено. Терпение,  терпение! Идет моя сороковая зима. Что делать, все предыдущие зимы никуда не  денешь. Но в эту зиму я молюсь двуязыкому пламени моей Троицы, и на душе у меня  покойно. Я бы не хотел, чтобы люди задули его своим дыханием. Я верую в некую  высшую тайну, которая даже подснежнику не даст погибнуть. И хотя ты в  Шотландии, а я в Средней Англии и я не могу обнять тебя, у меня все-таки есть  что-то твое. Моя душа мягко колышется в легком Троицыном пламени, вторя  любовному акту, в котором оно и родилось. Как и цветы родятся от соития земли и  солнца. Но это легкое пламя пока еще зыбко, чтобы оно разгорелось, нужно время,  терпение и время.    

Так что  теперь я за воздержание, потому что оно непреложно следует за любовной горячкой,  как время мира за войной. И я даже полюбил воздержание, полюбил любовью подснежника  к снегу. Да, я люблю воздержание, как мирную передышку в любовных войнах. Наше  белое двуязыкое пламя для меня – точно подснежник ранней весны. Когда весна войдет  в свою силу, пламя это разгорится ярче солнца. А пока пора воздержания, добрая  и здоровая, словно купание в горной реке. Мне нравится моя чистая жизнь, она  течет от тебя ко мне, как горный поток. Она точно вешние воды земли и неба.  Бедные донжуаны! Что за маета эта вечная погоня за наслаждением. Где уж им  вздуть легкое двуязыкое пламя – в душе-то не могут навести порядок. Неведом им  и чистый горный поток воздержания.    

Прости,  что я так многословен, это оттого, что не могу дотронуться до тебя. Если бы  спать ночью, чувствуя рядом твое тепло, пузырек с чернилами остался бы полным.  Да, какое-то время нам придется жить врозь. Но быть может, это сейчас самое  мудрое. Только бы не мучили сомнения…    

Ладно,  не огорчайся… Глупо себя накручивать. Будем верить в наше легкое пламя и в  безымянного бога, который хранит его от сквозняков. На самом деле у меня здесь  столько тебя, даже жаль, что не вся целиком.    

Выбрось  из головы сэра Клиффорда. Если он и не объявится, тоже не очень горюй. Навредить  по-настоящему он не может. Наберись терпения, рано или поздно он захочет избавиться  от тебя, вычеркнуть из своей жизни. А не захочет, и это не беда. Сумеем с ним  справиться. Но он захочет, ты для него теперь отрезанный ломоть.    

Видишь,  я просто не могу остановиться. Залог будущего – то, что мы вместе, хоть и  разлучены. И держим курс на скорую встречу.    

Джон  Томас шлет привет своей леди Джейн, немножко понурившись, но не утратив  надежды».    

 По поводу романа  «Любовник леди Чаттерли» (Эссе)    

     

…Несмотря  на резкую критику, я считал роман честной, правдивой книгой, которая так нужна  сейчас.    

Я хочу,  чтобы мужчины и женщины думали о сексе честно, ясно и до конца. Даже если мы не  можем получать от секса полного удовлетворения, давайте, по крайней мере,  думать о нем безбоязненно, не оставляя белых пятен. Все эти разговоры о юных  девушках, девственности, чистом листе бумаги, на котором еще ничего не  написано, просто чепуха. Невинная девушка, не имеющий сексуального опыта юноша  пребывают в состоянии мучительного смятения. Они в плену у разъедающих душу  эротических чувств и мыслей, которые только с годами обретают гармонию. Годы  честных размышлений о сексе, поражений и побед в конце концов приводят к  желаемому результату – истинной, прошедшей все испытания чистоте, когда половой  акт и представления о нем начинают существовать гармонично, не мешая друг  другу.    

В  прошлом люди стремились как можно больше набраться сексуального опыта, бездумно  предаваясь плотской любви – этому бесконечному, бессмысленному повторению одного  и того же. Наш удел – осознать, осмыслить секс. После столетий блуждания с  завязанными глазами ум желает знать все до конца. Когда современный человек  участвует в половом акте, он зачастую лицедействует, изображает то, чего от  него ждут. А он должен вести себя, как подсказывает интуиция, обогащенная  разумом. Наши предшественники так долго и прилежно занимались сексом, ни грана  в нем не смысля, что это занятие стало скучнейшим, механическим,  разочаровывающим. И гальванизировать его может только полное его осмысление.    

Интеллект  не должен отставать от секса, физиологии организма. Наше сексуальное сознание  заморочено, мы подавлены унизительным подсознательным страхом, унаследованным,  по-видимому, от наших диких предков. В этом отношении наш ум все еще не развит.  Пришло время восполнить этот пробел, сбалансировать сознание эротического опыта  с самим опытом. Это значит, что мы должны почтительно относиться к сексу,  испытывать благоговейный восторг перед странным поведением плоти. Должны  включить в литературный язык «непечатные» слова, поскольку они – неотъемлемая  часть наших мыслей и обозначают определенные органы тела и его важнейшие  функции. Ощущение непристойности рождается только в том случае, если разум  презирает тело и боится его, а тело ненавидит разум и сопротивляется ему.    

Пример,  иллюстрирующий нынешнюю ситуацию, – история с полковником Баркером.  Полковник Баркер оказался женщиной, выдающей себя за мужчину. «Полковник»  женился и прожил с женой пять лет во взаимной любви. И бедная жена все пять лет  была уверена, что ведет нормальную брачную жизнь, она была счастлива и не  сомневалась, что муж у нее, как у всех. Открытие было настоящим ударом для  бедняжки. Чудовищная ситуация. Однако найдутся тысячи женщин, которых можно  точно так же обмануть, и обман будет длиться годами. В чем же дело? А в том,  что они ничего не знают о сексе, никогда серьезно не думали о нем. В любви они –  слабоумные идиотки.    

Вот так  обстоят дела. В сознании гнездится древний, унизительный страх тела и его  возможностей. Именно сознание мы должны цивилизовать, освободить. Этот страх  довел до безумия, вероятно, гораздо больше людей, чем мы думаем. Безумие,  погубившее великий ум Свифта, пожалуй, можно в какой-то мере объяснить именно  этой причиной. В поэме, посвященной его любовнице Силии, имеется совершенно  чудовищный рефрен: «Но Силия, Силия, Силия… с…т».    

Вот что  делает с великим умом иррациональный страх!    

Великий  насмешник Свифт не видел, как смешон он сам. Разумеется, Силия с…т! А кто нет?  Было бы гораздо хуже, если бы она не могла с… Просто слов нет. Бедная Силия,  виноватая в глазах любовника только тем, что должна отправлять естественные  потребности организма. Чудовищно! Этот страх порождается, во-первых, словами,  на которые наложено табу, и, во-вторых, неразвитым сексуальным мышлением.    

В  противовес пуританскому лицемерию, которому общество обязано существованием  безмозглых идиотов во всем, что касается секса, появились высокомерные джазовые  юнцы, которые всех презирают и делают что хотят. Боясь своего тела, отрицая его  важность, эти эмансипированные задиры впадают в другую крайность – они  относятся к телу, как к игрушке, немного, пожалуй, непристойной игрушке, но  которой можно забавляться… до поры до времени.    

Они  иронизируют над важностью секса, относятся к нему как к бокалу коктейля, доводя  взрослых до белого каления. Это супермены будущего. Они презирают книги,  подобные «Любовнику леди Чаттерли». Слишком такая книга проста и банальна для  них. Непечатные словечки их не шокируют, а отношение к любви в ней –  допотопное. Эта книга, говорят они, свидетельствует о-том, что у автора  интеллект четырнадцатилетнего подростка. Но, думается, четырнадцатилетний  подросток, который все еще питает священный трепет и естественный страх перед  сексом, более нормален и здоров, чем безусый любитель коктейлей, чей ум занят  только побрякушками, самая занятная из которых – секс. Он и предается сексу и  мало-помалу дичает.    

Сам я  придерживаюсь принципа, провозглашенного в этой книге. Жизнь только тогда  выносима, когда разум и тело существуют в гармонии, в равновесии и взаимном уважении.    

Какой же  жизнью должен жить организм? Жизнь организма, тела – это жизнь чувств и эмоций.  Тело чувствует голод, жажду, его радует солнце и снег, оно получает  удовольствие от аромата роз и вида цветущего куста сирени. Гнев, печаль,  любовь, нежность, тепло, страсть, ненависть, горе – все это истинные чувства.  Они принадлежат телу и осознаются умом. Услыхав самую печальную новость, мы  можем вначале почувствовать лишь возбуждение ума. И только спустя время, скорее  всего во сне, эта новость достигает нервных центров, и сердце начинает  разрываться.    

Сегодня  многие люди живут и умирают, так и не познав настоящих чувств, несмотря даже на  то, что они, как говорится, «жили чувствами». Нас с младых ногтей учат определенному  набору эмоций – что: мы должны чувствовать, что не должны и как чувствовать то,  что можно себе позволить. Сильных эмоций не существует. Есть только их  подделки.    

Под  сильными эмоциями мы разумеем любовь во всех ее проявлениях: любовь-секс,  любовь-дружба, любовь к Богу; разумеем радость, восторг, надежду, праведный  гнев, страстное чувство справедливости и несправедливости, истины и лжи, чести  и бесчестия, истинную веру во что угодно, поскольку веру ум снисходительно  допускает.    

В  истории не было века более сентиментального, более бедного истинными чувствами,  более замороченного ложными, чем наш двадцатый век. Сентиментальность,  поддельные чувства стали своего рода игрой, каждый старается изо всех сил  перещеголять в этой игре ближнего своего. Радио и кинофильмы без передышки  поставляют публике эту фальшь. Не отстают пресса и литература. Люди тонут в  фальшивых эмоциях. Захлебываются в них. Живут в них и ими. Пропитаны ими, как  губка водой.    

Порой  кажется, они процветают на такой пище. Но со временем накапливается отрицательный  эффект, человек ломается. И все летит к чертям. Рано или поздно сам организм  отомстит, и отомстит жестоко. Можно без конца обманывать многих, можно долго  обманывать всех, но без конца обманывать всех нельзя, фальшивые чувства себя  обнаружат. Фальшивая любовь – красивое пирожное, но очень плохой хлеб. Она  вызывает сильнейшие эмоциональные расстройства. Это и есть современный брак и  еще более современный развод.    

Беда с  фальшивыми чувствами в том, что от них никто не бывает счастлив и доволен. Все  стараются уберечься от них. Бегут от фальшивой любви Питера к фальшивой любви  Адриана, от поддельных страстей Маргарет к поддельным страстям Виржинии;  мечутся между кинематографом и радио, между Истборном и Брайтоном; но куда ни  беги, везде одно и то же.    

Любовь,  более чем какое другое чувство, в наши дни обманна. Если относиться к ней  легко, как к развлечению, то с любовью все в порядке. Но если принимать ее  всерьез, то непременно потерпишь катастрофу. Не возлагай ни на чей алтарь  настоящие чувства, если, конечно, они имеются у тебя в душе. Такова одна из  сегодняшних заповедей. Можешь доверить свои деньги, но не чувства. Чувства  будут растоптаны.    

Мне  представляется, не было в истории времени, когда люди меньше бы доверяли друг  другу, при том, что в обыденной жизни ведем мы себя вполне пристойно. Мало кто  из моих знакомых мог бы стянуть у меня кошелек или подставить сломанный стул.  Но осмеять настоящее чувство они готовы всегда. Никто в этом не виноват, это  знамение времени.    

Секс –  камень преткновения для всякой лжи, это единственное, что нельзя подделать. И  чем сильнее вы погрязли в сексе, тем больше вам приходится фальшивить. Пока  станет совсем невмоготу. Тогда – конец. Секс страшно мстит поддельным чувствам.  Он беспощаден, губителен для фальшивой любви. Особенная ненависть людей,  которые не любили друг друга, но притворялись, существовала и в прежние эпохи,  но сегодня с ней сталкиваешься на каждом шагу. Смотришь – счастливая чета,  уверены, что очень, очень любят друг друга – идеальная пара и уже столько лет.  И вдруг – на тебе! Начинают ненавидеть друг друга лютой ненавистью. Если  ненависть не обнаружилась рано, она все равно обнаружится, когда счет годам  подойдет к пятидесятилетней отметине – великому сексуальному рубежу. Вот тогда  катастрофа!    

Ничего  нет более поразительного, более необъяснимого, чем эта ненависть, которую  испытывают мужчина и женщина, совсем недавно так «любившие» друг друга. Она  проявляется самым невероятным образом. И причем во всех сословиях. Уборщица,  герцогиня, жена полицейского – все ненавидят одинаково.    

Секс,  сексуальный механизм мужчины и женщины – после того как ему подсунута фальшивая  любовь, пусть даже в ответ на столь же фальшивое чувство – аккумулирует разрушительную,  убийственную ненависть. Фальшивая любовь убивает секс, в буквальном смысле  сводит с ума – это естественная реакция живого организма на обман.    

Трагедия  в том, что в век, когда кругом лицедейство, когда во всех подозреваешь неискренность,  фальшь, особенно в любви, особенно в сексуальных отношениях, ненависть и  недоверие способны погасить тот маленький, живой огонек настоящей любви,  который один дает счастье.    

Попробую  объяснить мое отношение к сексу, которое так сейчас критикуют. Подходит ко мне  на днях молодой человек, говорит: «Знаете, я как-то не могу поверить в то, что  Англию спасет секс». На что я ему: «Не сомневаюсь, что не можете». Когда  томные, высокомерные юнцы затевают со мной разговоры о сексе, я обычно  отмалчиваюсь. Да и что они скажут? Секс для них – дамское белье, в котором так  легко запутаться. Они прочитали все романы про любовь, «Анну Каренину» и  прочее; они видели все статуи и картины, изображающие Афродиту. Весьма  похвально, да что толку? Когда дело доходит До жизни, секс для них –  бессмысленная девица в роскошном нижнем белье. Это относится и к выпускнику  Оксфорда, и к простому рабочему. Типичный пример – подслушанный мной рассказ,  характеризующий нравы модного курорта. Отдыхающие там дамы нанимают на сезон в  качестве партнера для танцев местных парней. Конец сентября, дамы разъехались.  Молодой фермер Джон, простившись со своей «леди из города», болтается  один. – «Привет, Джон! – встречает его приятель. – Соскучился о  своей леди?» «Нет, – пожимает плечами Джон. – А какое у нее было  белье!»    

Вот и  весь секс – кружавчики, оборочки. И такой секс спасет Англию? Сохрани Господи!  Бедная Англия, это она должна сперва возродить секс в своих сыновьях, а уж  потом они ее будут возрождать. Не Англия нуждается в спасении – ее молодежь.    

     

Католическая  церковь, особенно на юге, не против секса, в отличие от церквей Северной Европы  она признает секс, почитая брак таинством, основанным на союзе полов, цель  которого – воспроизведение потомства. Но воспроизведение на юге не есть только  голый научный факт, как мы это видим на севере. Зачатие на юге и по сей день  Тайна, обладающая особой значимостью, как и в давнем прошлом. Человек –  потенциальный творец, и в этом его величие. Мужчине в каждодневной жизни  необходимо ощущать себя творцом и законодателем, только тогда он будет получать  от нее полное удовлетворение. Сознание нерасторжимости брака обеспечивает, как  мне кажется, душевный покой и мужчине, и женщине. И даже если в этом есть нотка  роковой обреченности, все равно это сознание необходимо. Католическая церковь  решительно заявляет: если вы женились, это навсегда! И люди принимают этот  вердикт, сознавая и его благочестие, и его бремя. Для католического священника  секс – это ключ к браку, брак – ключ к человеческой жизни, а сама Церковь –  ключ к жизни небесной. Секс может быть в глазах Церкви непристойным,  святотатственным, но никогда циничным или безбожным.    

Вопросы  секса, супружества имеют огромную важность. Жизнь общества зиждется на семье, а  семья, утверждают социологи, держится собственностью. Считается, что семья –  лучший способ упрочения собственности и стимулятор производства. Этим, кажется,  сказано все. Все ли? Мы сейчас переживаем бунт против семьи, против ее пут и  ограничений. Три четверти сломанных судеб обязаны своими бедами сегодня семье.  Считанные единицы среди нас не испытывают ненависти к институту брака, висящего  гирей на человеке. Бунты против правительств не идут ни в какое сравнение с  бунтом против семьи.    

И почти  все считают, что как только будет найден способ обходиться без этой общественной  ячейки, институт брака будет упразднен. Советы упраздняют семью, если уже не  упразднили. Если в будущем появятся новые авангардные государства, нет  сомнения, они последуют примеру Советов. Они попытаются изобрести какой-нибудь  социальный суррогат семьи, уничтожив ненавистные супружеские узы.  Государственная помощь матери, государственная помощь детям, женская независимость.  Эти пункты в программе любой новой великой реформы. И это означает, конечно,  гибель семьи.    

Церковь,  священнослужители которой живут в безбрачии, которая держится на одиноком камне  Петра, а может, и Павла, на самом деле жива нерушимостью брака. Утрать семья  прочность, постоянство, незыблемость, и Церковь рухнет. Обратите внимание на  упадок англиканской церкви.    

Дело в  том, что Церковь зиждется на идее союза, единства человечества. И первая ступень  этого единства – семейные узы. Семейные узы, семейные путы – как угодно –  основное связующее звено христианского сообщества. Разрушьте семью, и вы  вернетесь к всеподавляющему господству государства, какое существовало до  христианской эры. Вопрос в том, хотим ли мы двигаться вперед или вспять, к  существовавшим прежде формам государственного контроля? Хотим добровольно  уподобиться римлянам, жившим при императорах или даже под республиканским  правлением? Хотим ли быть в рассуждении семьи и собственности чем-то вроде  древних греков из городов-государств Эллады? Согласны ли, подобно древним  египтянам, выполнять странные ритуалы по указке жрецов? А может, мы завидуем  запуганным жителям государства Советов?    

Что  касается меня, я могу дать однозначный ответ. Ничего подобного я не хочу. И  призываю еще раз поразмыслить над знаменитым утверждением, что, пожалуй,  величайший вклад христианства в социальную жизнь человека – институт брака.  Христианство дало миру семью, ту семью, которую мы сейчас знаем. Христианство  учредило автономию крошечной ячейки – семьи внутри обладающего сильной властью  государства. Христианство в каком-то смысле огородило человека от произвола  государства. Пожалуй, именно семья гарантировала человеку свободу, дала ему  собственное крошечное королевство внутри громадного королевства – государства,  обеспечила плацдарм для защиты от государства.    

И вот  теперь мы хотим уничтожить семью? Если мы ее уничтожим, мы все станем жертвами  прямого диктата государства. Хотим ли мы погибнуть под пятой государства? Я бы  не хотел.    

Церковь  устроила семью, объявив ее таинством, соединяющим мужчину и женщину в брачный  союз, который может разрушить только смерть. И даже разлученные смертью, они  все равно не свободны от брачных уз. Брак для человека – вечен. Брак рождает  одно совершенное существо из двух ущербных, дает простор гармоническому  развитию души мужчины в унисон с женской на протяжении жизни. Брак священный и  неприкосновенный – великий путь совместного совершенствования мужчины и женщины  под неусыпным духовным водительством Церкви.    

Это и  есть величайший вклад христианства в человеческую жизнь, о чем мы так легко  забываем. Действительно ли семья – это великий шаг вперед на пути к  самосовершенствованию? Да или нет? Помогает ли брак становлению человека или,  наоборот, заводит его в тупик? Это очень важный вопрос, каждый мужчина и  женщина должны ответить на него для себя. Если встать на точку зрения  протестантов, считающих, что каждый человек – индивидуальная душа и что главное  дело жизни – спасение своей души, то тогда, конечно, – брак только мешает  человеку. Это хорошо понимают монахи и отшельники. Если я пришел в мир, чтобы  спасать души других, – то же самое. Это было известно апостолам и святым  проповедникам. Ну а если я не склонен спасать ни свою ни чужие души? Допустим,  для меня непостижима самая идея спасения, что, между прочим, так и есть.  Допустим, что я просто не понимаю, что значит «Спаситель» и вся эта канитель со  спасением, а считаю, что душу надо не спасать, а совершенствовать на протяжении  жизни, беречь, питать, развивать и осуществлять ее возможности. Что тогда?    

А тогда  то, что семья становится необходимейшим институтом жизни. Старая Церковь очень  хорошо понимала непреходящие нужды человека, умела отличать их от повседневных  нужд. И она установила институт нерасторжимого брака, чтобы человек мог  осуществить потенциальные возможности души здесь, на земле, а не на небесах.    

Старая  Церковь знала, что земная жизнь человека должна быть прожита как осуществление.  Самый ритм-жизни человеческой соблюдался Церковью изо дня в день, из года в  год, от эпохи к эпохе. На юге Европы мы ощущаем это, слушая звон колоколов на  заре, в полдень, на закате, сверяя часы по мессам и молитвам. Это ритм дневного  движения солнца. Мы ощущаем небесные ритмы во время карнавалов, процессий, в  праздники Рождества, Трех Волхвов, Пасхи, Пятидесятницы, Всех Святых, в День  поминовения. Таков ежегодный круговорот, смена времен года, движение солнца от  равноденствия к солнцестоянию. Печаль поста, ликование на Пасху, восхищение  чудом Пятидесятницы, огни Ивана Купалы, свечи на могилах в День поминовения,  зажжение свечей на рождественской елке – всему этому соответствуют внутренние,  эмоциональные ритмы мужчины и женщины, сопряжением которых и достигается  совершенная гармония.    

Августин  говорил, что Бог каждый день творит мир заново, для живой, чувствующей души это  – истина. Каждая заря проливает свет на совершенно новую землю. Каждая Пасха  славит совершенно новый мир, раскрывающийся в совершенно новых соцветиях. Точно  так же обновляются душа мужчины и душа женщины, благодарно ощущая бесконечную  радость и новизну жизни. Так что мужчина и женщина каждый день и час заново  открываются друг другу, следуя брачному ритму, который в свою очередь повторяет  ритмический рисунок годового коловорота. Секс поддерживает равновесие мужского  и женского начал в космосе: притяжение, отталкивание, переходное время  безразличия, новая тяга, новое отдаление, всегда по-иному, всегда внове. Долгий  покой Великого поста, когда кровь медленно течет по жилам, восторг пасхального  поцелуя, весеннее пробуждение плоти, горячие ласки лета, медленное затухание,  протест, печаль, серый мрак осени, а следом – острое вожделенное томление  долгих зимних ночей. Сею: проходит красной нитью сквозь циклические ритмы года,  диктуемые движением солнца. Для человека трагичен отрыв от природных ритмов,  ему нельзя рвать связь с землей и солнцем, космосом. Человек сегодня любит  эгоистической, однодневной любовью. Бедная, увечная любовь, оторванная от  восходов и закатов, не знающая мистической связи с равноденствием и  солнцестоянием. Вот в чем наша беда. Человек подсечен под самый корень, потому  что оторван от земли, солнца, звезд, И любовь стала для него циркачкой,  насмешницей, ведь мы сорвали этот бедный цветок с древа жизни, поставили в вазу  в своем цивилизованном доме и думаем, что он никогда не завянет.    

Супружество  – ключ к человеческой жизни, его нельзя отделить от вращения солнца, земного  тяготения, от блуждающих планет и великолепия неподвижных звезд. Разве на заре  мужчина тот же, что на закате? А женщина? И разве гармония и противоречие этих  вариаций не составляют музыку жизни? И разве не относится это ко всему течению  жизни? Мужчина в тридцать лет совсем не то, что в сорок, пятьдесят, шестьдесят,  семьдесят. Так же меняется и женщина, идущая рядом. Но разве эти параллельные  перемены не согласуются между собой? Разве не существует какой-то особой  гармонии между мужчиной и женщиной в каждый период жизни? Молодые годы,  рождение детей, расцвет, взрослые дети, женский критический возраст,  болезненный, но несущий возрождение, период угасания страсти, радость тихой  привязанности, неясное дыхание приближающейся смерти, смутный страх разлуки,  которая, в сущности, не есть разлука, – разве во всем этом не ощущаешь  невидимую, неведомую гармонию, лад, завершение, точно жизнь – это беззвучная  симфония, ритмично развивающаяся от одной части к другой, такая разная на всем  протяжении и все-таки цельная, рожденная беззвучным пением двух изначально  обособленных жизней мужчины и женщины.    

Таков  брачный союз, его таинство, которое осуществляется здесь, на земле. Какое нам  дело до того, что будет на небе. Брак должен осуществиться здесь, на земле. Или  нигде. Великие святые, и даже Христос, жили и живут для того, чтобы внести в  это таинство новое наполнение и новую красоту.    

Но – и  это «но» пронзает наши сердца, как пулей, – истинным может быть только  брачный союз, постоянная основа которого – фаллос, если брак связан с землей и  солнцем, планетами и звездами, дневными, месячными ритмами, сезонной, годовой и  вековой цикличностью. Если он основан на созвучии крови. Ведь кровь –  субстанция души, самых глубин подсознания. Кровь дает жизнь, мы движемся,  дышим, живем работой сердца, печени. В крови знание, чувствование, бытие  неслиянны и нераздельны. Никакой Змей и никакое яблоко не смогут разрушить это  единство. Истинный брак держится на союзе крови. Фаллос – это столбик крови. И  он наполняет собой долину крови женщины. Великий поток мужской крови  устремляется к самым истокам великого потока женской крови – не вторгаясь,  однако в его пределы. Это сильнейший из всех союзов – и это ведомо всем религиям  мира. Это одна из величайших тайн, даже, пожалуй, величайшая, как явствует из  всех инициации, утверждающих верховенство брачного таинства.    

Два  потока крови, две извечных реки, мужчина и женщина, и связующее их звено –  Фаллос, нерасторжимо замыкающий два потока в одно кольцо. И это единство,  осуществляемое на протяжении жизни двумя разобщенностями, есть величайшее  достижение времени и вечности. Им рождается все прекрасное на земле,  создаваемое человеком, им рождаются дети.    

Мужчина  умирает, женщина умирает, разлученные души возвращаются к Творцу. Так ли это?  Кто знает? Мы знаем одно – единство кроветока мужчины и женщины в браке завершает  Вселенную, течение звезд и движение солнца – и в этом космическая задача человечества.    

Но всему  этому есть и свой антимир. Это – современный фальшивый брак, а нынче почти все  браки – фальшивые. Современные мужчины и женщины – сплошь личности, и в брак  вступают именно личности, которые обнаружили, что у них общие вкусы на мебель,  книги, развлечения или спорт, их восхищает в партнере ум, им интересно говорить  друг с другом, словом, один от другого в восторге. Это сходство умов и вкусов –  прекрасная основа для дружбы между мужчиной и женщиной, но оно губительно для  брака. Ведь брак это и есть сексуальная активность, а сексуальная активность  есть, была и будет в каком-то смысле враждебна интеллектуальной, личностной  близости мужчины и женщины. Почти аксиома, что брак между двумя личностями рано  или поздно приводит к взаимной, на первый взгляд необъяснимой, ненависти. Стыдясь,  они пытаются ее прятать, но она все равно прорывается, причиняя боль всем, а  особенно «любящей чете». Сильно чувствующие люди доходят в ненависти до  исступления.    

Истинная  причина этого заключается в том, что родство вкусов, склонностей, умственных и  духовных интересов, увы, очень редко совместимо с взаимным сексуальным согласием  двух кроветоков… Таково одно из свойств человеческой психики.    

Если  Англии и суждено возродиться, это будет скорее «фаллическое», а не сексуальное  возрождение. Поскольку «фаллос» – единственный великий символ божественной витальности  человека, унаследованный от древних. Вот тогда возродится и брак, истинный,  фаллический брак, следующий циклическим ритмам космоса. Мы живем сейчас среди  несчастных, слепых, разобщенных людей, чье главное развлечение – политика и  гражданские праздники. Человечество должно вернуться на круги своя, вновь  обрести нерасторжимую семью и единение с космосом. Это означает возврат к  древним устоям. Их придется создавать заново. А это труднее, чем проповедовать  Благую весть спасения. Оглянитесь вокруг. Человечество не только не спасено,  оно почти на краю гибели, полного уничтожения. И мы должны вернуться назад, в  ту эпоху, которая была задолго до Платона, зарождения идеализма и христианской  идеи страдания. Иначе нам не подняться на ноги. Евангелие спасения, отречение  от плоти усилило трагическое восприятие жизни. Спасение и трагедия – в сущности  одно и то же, и теперь им пора покинуть историческую сцену.    

Последние  три тысячи лет человечество бродило в пустыне бестелесной духовности и  трагедии. Сегодня этот искус завершен. Конец трагедии: сцена, как в театре,  усеяна мертвыми телами. Бессмысленные жертвы, и это особенно страшно. Занавес  падает.    

Но в  жизни занавес не опускается. Лежат мертвые тела, одним придется убирать их,  другие продолжат действие. Это – завтра. А сегодня? Сегодня – новый день,  сменивший эпоху идеализма и трагедии. Уцелевшие герои застыли в немой сцене. Но  жизнь идет своим чередом.    

Нам  предстоит восстановить великие связи, разрушенные гениальными идеалистами  прошлого. Будда, Платон, Иисус – все они с глубоким пессимизмом воспринимали  жизнь. Человек обретает счастье, учили они, только уйдя от жизни, от ее  сезонных, годовых циклов рождений, смертей, плодоношения и приобщившись к  вечной, незыблемой жизни Духа. И вот теперь, после почти трехтысячелетней  отъединенности от ритмов космоса, мы понимаем, что отчуждение не есть ни  свобода, ни благостыня, это – ничто, пустота. Величайшие мыслители и учителя  только отсекли человечество от древа жизни. Это наш трагический опыт.    

Космос  для нас мертв, как нам вновь ощутить его живое дыхание? «Знание» убило солнце,  оно для нас – раскаленный газовый шар. «Знание» убило луну, она теперь –  мертвая маленькая Земля, испещренная древними, кратерами, как лицо оспинами;  Земля убита автомобилями, она для нас место для езды, более или менее  ухабистое. Как же вернуть величественные сферы отраженных в душе небес, которые  наполняют нас ликованием? Как вернуть Аполлона, Аттиса, Деметру, Персефону и  подземные камеры Плутона? Как вновь узреть Венеру, Бетельгейзе, Вегу?    

Мы  обязаны вернуть человечеству этот мир, в котором только и может счастливо обретаться  душа человека, его высшее сознание. В мире разума и науки, в этом сухом стерильном  мирке солнца – газового шара, луны – мертвого осколка нашей планеты, счастливо  обретается лишь абстрактный ум ученого. Да, вот каким представляется мир  современному человеку, у которого разорваны связи с космосом. Человеку,  связанному пуповиной с Вселенной, мир видится иным: то он лазоревый,  пастельный, то темный, как подземное царство. Луна то наполняет восторгом, то  заставляет тосковать по ней, солнце то как огромный рыжий лев грозно рычит,  выпуская когти, то, как львица детенышей, нежно лижет нас живительными лучами.  Существует много способов познания мира, много видов знания. Человек обладает  среди прочих двумя: логическим, научным, рациональным – способ человека, отчужденного  от космоса, и противоположным ему, который я бы назвал религиозным, поэтическим  постижением мира.    

Когда  Платон начал свой великий крестовый поход, он не думал об утрате этих связей,  его волновали «идеальные сущности». Секс – великая связующая сила. Два сердца,  объединенных его великой, замедленной вибрацией, счастливы именно со-единением.  Идеалистическая философия и религия именно это единение и избрали своей  мишенью, вознамерились его убить. И преуспели в этом. Убили наповал. Последний  всплеск надежды и дружелюбия был затоплен кровью и грязью войны. И вот теперь  каждый человек – крошечная замкнутая в себе личность, особь. И хотя «доброта»  сегодня общее поветрие – добрыми должны быть все, – под доброй улыбкой  прячется жесткое, холодное сердце. И это, пожалуй, хуже всего. Каждый держит за  пазухой камень. Человек ощущает ближнего своего как источник опасности. В  обществе восторжествовали индивидуализм и персонализм. Если я, как личность, отчужден  от всех, то любая тварь, особенно человек, всегда против меня. Такова отличительная  черта эпохи. Все мы внешне добры, ласковы, но только потому, что в душе у  каждого затаился страх.    

Обособленность,  рождающая чувство опасности и страха, усиливается по мере того, как слабеют  между людьми теплые человеческие связи. Одновременно с этим растет индивидуализм,  формируется отчуждение личности. Первыми вступают на путь индивидуализма так  называемые культурные слои общества, и они первые чувствуют опасность и страх.  Простолюдины дольше сохраняют старые, клановые узы. Но в конце концов и они их  теряют. Тогда и возникают классовое сознание и классовая ненависть. Классовое  сознание и классовая ненависть – лишь свидетельство того, что старые родовые  связи окончательно порвались и человек ощущает себя отчужденной ото всех  личностью. В обществе появляются группировки, партии для совместной борьбы и  выживания. Наступает гражданская нестабильность.    

Это еще  одна трагедия современной жизни. В старой доброй Англии между людьми  существовали тесные связи. Сквайры были грубы, высокомерны, несправедливы,  отличались буйством натуры, но они были плоть от плоти народа, частицей общего  кроветока. Мы чувствуем это, читая Дефо, Фильдинга. Тогда были характеры,  теперь – личности.    

Сэр  Клиффорд, герой романа – продукт нашей цивилизации, личность, утратившая все  связи со своими соотечественниками, мужчинами и женщинами. Тепло человеческих  отношений ему неведомо, очаг его холоден, сердце – мертво. Он добр, как велят  устои, но простое человеческое участие ему чуждо. И он теряет любимую женщину.    

Меня  много раз спрашивали, умышленно ли я сделал Клиффорда калекой, не символично ли  это. Мои собратья по перу говорят: не лучше ли было создать его целым и невредимым  – женщина от такого все равно уйдет. Право, не знаю. Сев за роман, я не думал  ни о какой символичности. Когда стали вырисовываться образы Клиффорда и Конни,  я и понятия не имел, что они такое и как все у них будет. Но роман был переписан  три раза от начала до конца. И когда я прочитал первый вариант, мне сразу  пришло в голову, что увечность Клиффорда символична. Она символизирует глубокий  эмоциональный паралич большинства современных мужчин того класса, к которому  принадлежит Клиффорд. Я понимал, что этим самым я делаю Конни менее  привлекательной в глазах читателя. Не очень-то красиво бросить пострадавшего на  войне мужа. Но их отношения складывались сами собой, и я не хотел в них  вмешиваться. Символична увечность Клиффорда или нет, роман неизбежно должен был  вылиться в то, что он есть.    

     

Одна  газета пожалела бедного итальянца-наборщица, не знавшего ни слова по-английски  и, по-видимому, втянутого в этот скандал обманно. Спешу разуверить почтенную  газету, никакого обмана не было. Маленькому седоусому итальянцу, только что  женившемуся второй раз, было сказано: «В этой книге имеются такие-то и такие  слова, и она описывает кое-какие вещи. Если вы боитесь неприятностей, можете  отказаться от этой работы». Наборщик спросил, что это за вещи, а узнав, сказал  с типичной невозмутимостью флорентийца: «Ну и что, мы этим занимаемся каждый  день». И вопрос был исчерпан. Поскольку в книге нет ничего политического,  ничего вредного, то и говорить больше не о чем. Дела житейские, так сказать.    

Одна  американка, прочитав книгу, заметила: «Муж – интеллектуальный вампир, любовник –  сексуальный маньяк. Бедняжке Конни не из чего было выбирать. Обычная история».