1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
15. «Мир глазами Бензенхавера»
   
   
Хоуп Стэндиш была дома вместе с сыном Ники, когда Орен Рэт вошел в кухню. Она вытирала тарелки и сразу увидела длинный, тонкий и острый рыбацкий нож со специальной зазубриной, которая называлась «потрошитель». Ники еще и трех не исполнилось, и во время еды она усаживала его на высокий детский стульчик. Малыш как раз завтракал, когда Орен Рэт появился у него из-за спины и одним движением приставил свой ужасный рыбацкий нож к горлу ребенка.
   
— Ты тарелки-то отложи пока, — велел он Хоуп. Миссис Стэндиш покорно поставила тарелку на стол.
   
Ники радостно загукал при виде незнакомца; нож слегка щекотал ему кожу под подбородком
   
— Что тебе нужно? — спросила Хоуп. — Я отдам все, что захочешь.
   
— Ну еще бы, конечно отдашь, — сказал Орен Рэт. — Тебя как зовут-то?
   
— Хоуп.
   
— А меня Орен.
   
— Красивое имя, — сказала Хоуп.
   
Ники никак не мог повернуться на стульчике, чтобы посмотреть на незнакомого дядю, который щекотал и слегка покалывал его чем-то под подбородком. Пальчики у него были перемазаны кашей, и, когда он схватил Орена за руку, Рэт вышел у него из-за спины и на миг коснулся блестящим острым лезвием пухлой мордашки малыша, словно желая срезать кусочек скулы. Потом он снова отступил за спинку стула, внимательно наблюдая, как на лице Ники сперва отразилось огромное удивление, а потом он горько расплакался; тоненькая нитка крови проступила у него на щечке, словно наметка для кармана. Или вдруг вновь появившиеся жабры.
   
— Я к тебе по делу, — сказал Орен Рэт. Хоуп устремилась было к сыну, но Рэт махнул рукой, приказывая ей остаться на прежнем месте. — Ты ему не нужна. И каша ему совершенно ни к чему. Он печенья хочет.
   
Ники заорал во все горло.
   
— Он подавится, если ему сейчас, когда он так плачет, печенье дать, — робко сказала Хоуп.
   
— Ты что, спорить со мной будешь? — удивился Орен Рэт. — А хочешь знать, чем он подавиться может? Так я тебе объясню: вот я отрежу ему пипиську и в глотку засуну.
   
Хоуп дала ребенку печенье, и он перестал плакать.
   
— Вот видишь! — сказал Орен Рэт. Он приподнял детский стульчик вместе с Ники и прижал к груди. — А теперь мы пойдем в спальню. — Он мотнул Хоуп головой: — Ты иди первая.
   
Они вместе прошли в холл. Семья Стэндишей жила тогда в обыкновенном фермерском доме; они решили, что с маленьким ребенком в таком доме в случае пожара будет безопаснее. Хоуп прошла в спальню, а Орен Рэт поставил стульчик с Ники на пол за дверью. Кровь у Ники идти почти перестала, на щеке заметно было лишь небольшое пятно, и Орен Рэт стер это пятно ладонью, а ладонь вытер о штаны. Затем он вошел в спальню следом за Хоуп. И закрыл дверь. Ники, оставшийся за дверью, тут же заревел.
   
— Пожалуйста! — сказала Хоуп. — Он ведь в самом деле может подавиться! И он умеет выбираться из этого стульчика, или, скорее, сам стульчик перевернется, и мальчик упадет на пол. Пожалуйста! Он не любит быть один. Орен Рэт, точно не слыша ее, подошел к ночному столику и перерезал телефонный провод своим блестящим ножом так же легко, как разрезают спелую грушу.
   
— Ты ведь не очень хочешь спорить со мной, верно? Хоуп присела на кровать. Ники все еще плакал, но уже не так истерически и, похоже, вскоре действительно успокоится. Теперь заплакала Хоуп.
   
— А ну-ка, раздевайся! — велел Орен. И сам помог ей раздеться. Он был высокий рыжеватый блондин; волосы, прямые, гладкие, так плотно прилегали к черепу, как трава к земле после сильного паводка. Пахло от него силосом, и Хоуп припомнила бирюзовый грузовичок, который случайно заметила на подъездной дорожке как раз перед тем, как Орен появился у нее на кухне. — У тебя в спальне даже ковер есть! — удивленно заметил Орен. Он был худощавый, но мускулистый, с большими, неуклюжими руками, словно лапы щенка, который, когда вырастет, станет крупной собакой. Растительность у него на теле практически отсутствовала; кожа очень бледная, почти белая, как у всех блондинов, и отдельные светлые волоски терялись на ее фоне.
   
— Ты моего мужа знаешь? — спросила Хоуп.
   
— Я знаю, когда он дома, а когда нет… Послушай, — сказал Рэт, и Хоуп затаила дыхание, — а твой парнишка совсем и не возражает!
   
Ники что-то мурлыкал за дверью, посасывая твердое печеньице. Хоуп заплакала еще сильнее. И когда Орен Рэт быстро и неуклюже сунул руку ей между бедрами, она подумала, что настолько суха, что там даже и палец его не пролезет.
   
— Пожалуйста, подожди, — сказала она.
   
— Со мной не спорить!
   
— Нет, я просто думала тебе помочь… — Ей хотелось, чтобы он проделал все это как можно быстрее; она думала о Ники в высоком стульчике за дверью. — Я могу сделать так, что тебе будет гораздо приятнее, — сказала она неуверенно; она не знала, какими словами втолковать ему это. Орен Рэт сграбастал одну из ее грудей с такой силой, что Хоуп поняла: он никогда прежде ни одной женской груди не касался. Рука у него была просто ледяная, и Хоуп, вздрогнув, вся покрылась мурашками. А он ткнулся ей в грудь настолько неуклюже, что собственной макушкой чуть не разбил ей губы.
   
— Не спорить! — проворчал он.
   
— Хоуп! — крикнул кто-то.
   
Они оба услышали этот крик и застыли. Орен Рэт зыркнул глазами на перерезанный телефонный провод.
   
— Хоуп, ты дома?
   
Это была Марго, соседка и приятельница Хоуп. Орен Рэт коснулся холодным плоским лезвием ножа груди Хоуп, приставив острие к соску.
   
— Она сейчас войдет прямо сюда, — прошептала Хоуп. — Она моя близкая подруга.
   
— Господи, Ники, — услышали они голос Марго, — ты, как я вижу, кушаешь уже не за столом, а где придется, да? Скажи, мама одевается, да?
   
— Мне придется теперь трахнуть вас обеих, а потом всех убить, — прошептал Орен Рэт.
   
Хоуп обхватила Рэта за талию своими стройными ногами и что было сил прижала его, вместе с ножом, прямо к своей груди.
   
— Марго! — громко крикнула она. — Хватай Ники и беги! Пожалуйста, беги отсюда! — Голос ее звучал пронзительно. — Здесь какой-то безумец, и он хочет всех нас убить! Ники, Ники возьми!..
   
Орен Рэт лежал у нее на груди совершенно неподвижно, словно его обнимали впервые в жизни. Он не сопротивлялся и не пытался использовать нож. Они лежали и слушали, как Марго тащит Ники вместе со стульчиком через холл и через кухню на улицу. Хоуп слышала, как ножка стульчика зацепилась за холодильник, но Марго даже не остановилась и с грохотом потащила мальчика дальше, так и не попытавшись вытащить его из стульчика, пока не оказалась в полуквартале от дома Хоуп, не поднялась на собственное крыльцо, не открыла пинком собственную дверь и не заперла ее за собой на ключ.
   
— Не убивай меня, — прошептала Хоуп. — Просто уходи. И побыстрее. Тогда ты спасен. Ведь Марго сейчас звонит в полицию!
   
— А ну-ка, одевайся! — велел ей Орен Рэт. — Я тебя еще не поимел, а поиметь я тебя намерен непременно. — Боднув ее своей прилизанной макушкой, он в кровь разбил ей губу о зубы, и рот у Хоуп был весь перепачкан кровью. — Я к тебе по делу пришел, — все повторял он, но как-то неуверенно. Он был такой же мосластый и неуклюжий, как молодой кастрированный бычок. Он заставил ее надеть платье прямо на голое тело и поволок через холл, неся в руках свои башмаки. Лишь очутившись с ним рядом на сиденье грузовичка, Хоуп осознала, что на нем одна из фланелевых рубашек ее мужа.
   
— Марго наверняка записала твой номер! — сказала она ему. И повернула зеркало заднего вида к себе, чтобы посмотреть, на кого она похожа, и промокнула разбитую вспухшую губу широким мягким воротником платья. Орен Рэт молча врезал ей локтем в ухо, да так, что у нее в голове загудело, и отшвырнул к самой дверце, прижав ее голову к сиденью.
   
— Зеркало мне самому нужно, чтоб дорогу видеть, — сказал он. — И не вздумай в окошко высовываться, не то сделаю тебе больно. — Он, оказывается, прихватил с собой ее бюстгальтер и теперь ловко стянул им запястья Хоуп и привязал к ржавой ручке «бардачка», который, разинув пасть, точно от удивления, смотрел прямо на Хоуп.
   
Машину он вел так, словно особенно и не спешил выбраться из города. И не проявил ни малейшего нетерпения, когда застрял в довольно большой пробке на перекрестке возле университета. Спокойно смотрел, как пешеходы переходят улицу, и даже несколько раз покачал головой и восхищенно поцокал языком, заметив, как одеты некоторые студентки. Хоуп видела окно кабинета мужа, но не знала, там ли он сейчас, или читает лекцию в аудитории.
   
На самом деле Дорси Стэндиш был в кабинете, на четвертом этаже, и выглянул в окно, как раз когда светофор сменил цвет и поток машин получил возможность двигаться, а толпы студентов на время задержались на тротуаре. Дорси Стэндиш любил наблюдать за уличным движением. В университетском городке было много ярких иностранных машин, и здесь эти машины резко контрастировали с автомобилями местных жителей — с высокобортными фермерскими грузовиками для перевозки свиней и рогатого скота, со странной уборочной техникой, покрытой грязью фермерских полей и проселочных дорог. О фермах Стэндиш не знал ничего, но ему ужасно нравились и эти животные, и эта техника, и особенно эти опасные, задыхающиеся грузовики. Вот и сейчас там стоял один такой, с покатым настилом в кузове — интересно, для чего? — и с решеткой из толстой проволоки, которая удерживала (или поддерживала?) что-то тяжелое. Стэндиш любил представлять себе, как работают всякие механизмы.
   
Внизу, под окном, бирюзовый грузовичок двинулся вперед вместе с остальным транспортом; крылья грузовичка были в пятнах ржавчины, решетка радиатора вдавлена и почернела от слоя засохших мух и — как показалось Стэндишу — от перьев разбившихся о нее птичек. В кабине рядом с водителем виднелась хорошенькая женщина — что-то в ее профиле и прическе напоминало Хоуп, да и платье, заметил Стэндиш, именно того цвета, какой больше всего любит его жена. Но он стоял на четвертом этаже, грузовичок быстро проехал мимо, а заднее стекло кабины было так густо залеплено засохшей грязью, что разглядеть сидевшую в кабине женщину оказалось невозможно. Тем более Дорси спешил на лекцию, начинавшуюся в девять тридцать, и решил, что женщина, которая ездит на таком безобразном грузовике, вряд ли может быть такой уж хорошенькой.
   
— Спорим, твой муженек все время трахает своих студенток, — сказал Орен Рэт. Его огромная лапища, сжимавшая нож, лежала у Хоуп на животе.
   
— Нет, я так не думаю, — сказала она.
   
— Вот дерьмо! А что ты вообще в этом понимаешь! — рявкнул он. — Вот я, например, собираюсь так хорошо тебя оттрахать, что тебе небось и останавливать меня не захочется.
   
— Мне все равно, что ты со мной сделаешь, — сказала ему Хоуп, — раз ты теперь не можешь ничем повредить моему мальчику.
   
— Зато тебе могу, — сказал Орен Рэт. — Еще как!
   
— Да. Ты ведь ко мне «по делу» пришел, — язвительно заметила Хоуп.
   
Они уже выехали за город. Некоторое время Рэт молчал. Потом снова заговорил:
   
— Я не такой сумасшедший, как ты думаешь.
   
— А я вообще не думаю, что ты сумасшедший, — солгала Хоуп. — Я просто считаю, что ты туповатый, грубый парень, который еще ни разу по-настоящему не был с женщиной.
   
Орен Рэт, должно быть, именно в этот миг почувствовал, как быстро испаряется ее страх, который до сих пор давал ему существенное преимущество. Хоуп искала любую возможность для спасения, но не была уверена, действительно ли Орен Рэт нормален и можно ли его унижать. Они свернули с широкого проселка на длинную, ухабистую дорожку, ведшую к сельскому дому, окна которого были снаружи затянуты пластиком-отражателем; заросшая сорняками лужайка перед домом была завалена деталями тракторов и прочим металлическим хламом. На почтовом ящике было написано: Р., Р., У., И. и О. РЭТ.
   
Эти Рэты явно не имели никакого отношения к знаменитым Рэтам-колбасникам, однако, похоже, и здесь тоже разводили свиней. Хоуп увидела невдалеке ряды низеньких свинарников, серых и грязных, с ржавыми крышами. На пригорке у выкрашенного коричневой краской амбара лежала на боку огромная свиноматка, дышавшая с трудом; рядом со свиньей стояли двое мужчин, которые показались Хоуп не людьми, а какими-то мутантами, вроде самого Орена Рэта.
   
— Мне теперь черный грузовик нужен, — заявил им Орен. — Этот наверняка ищут. — И как бы между прочим взмахнул ножом, перерезая бюстгальтер, которым кисти Хоуп были привязаны к «бардачку».
   
— Вот еще дерьмо! — пробурчал один из «мутантов». Второй только плечами пожал; на физиономии у него было большое красное родимое пятно, цветом и бугристостью напоминавшее ягоды малины. В семье его так и звали: Малиновый, то бишь Разберри Рэт. К счастью, Хоуп этого не знала.
   
Ни на Орена, ни на Хоуп «мутанты» даже не посмотрели. Тяжело дышавшая свиноматка содрогнулась и нарушила тишину во дворе, с грохотом выпустив зловонные газы.
   
— Вот дерьмо, опять ее несет, — сказал «мутант» без родимого пятна. Если не обращать внимания на его глаза, лицо у него было даже более-менее нормальное. Его звали Уэлдон.
   
Разберри Рэт прочитал этикетку на коричневой бутылке, которую протянул свинье, точно предлагая ей выпивку:
   
— Тут написано: «Может вызывать избыточное выделение газов и жидкий стул».
   
— Но ничего не говорится о том, как такую свинью вырастить, — заметил Уэлдон.
   
— Мне нужен черный грузовик, — повторил Орен Рэт.
   
— Так ключ в замке зажигания торчит, Орен, — сказал ему Уэлдон Рэт. — Если ты, конечно, один справишься.
   
Орен Рэт потащил Хоуп к черному грузовику. Разберри по-прежнему держал в руках бутылку с лекарством для свиньи и тупо посмотрел на Хоуп, когда она сказала ему:
   
— Он меня похитил. И собирается изнасиловать. Его уже ищет полиция.
   
Разберри промолчал, по-прежнему тупо на нее глядя, зато Уэлдон повернулся к Орену и сказал:
   
— Надеюсь, ты не собираешься опять дурить?
   
— Не собираюсь, — сказал Орен. И старшие его братья вновь переключили все свое внимание на свинью.
   
— Я, пожалуй, подожду часок, а потом сделаю ей еще укол, — сказал Разберри. — Мало к нам за эту неделю ветеринар таскался! — Он почесал грязную шею свиньи мыском ботинка, и свинья от удовольствия снова выпустила газы.
   
Орен отвел Хоуп за амбар, где из силосной ямы торчали кукурузные початки. Несколько крошечных поросят, лишь немногим крупнее котенка, играли в яме и бросились врассыпную, стоило Орену завести грузовик. Хоуп заплакала.
   
— Может, ты меня все-таки отпустишь? — спросила она.
   
— Я тебя еще не поимел, — сказал он.
   
Босые ноги Хоуп замерзли в черной весенней грязи.
   
— У меня ноги закоченели, — сказала она. — Куда мы едем?
   
Она заметила в кузове грузовика старое одеяло, все в пятнах и стеблях соломы. Так вот куда, представила она себе, меня отведут: на кукурузное поле, простиравшееся до самого горизонта по едва оттаявшей весенней долине. А когда все будет кончено, этот Орен своим ужасным ножом перережет ей горло и выпустит кишки, потом завернет ее в это одеяло, которое сейчас валяется в кузове грузовика, точно прикрывая спрятанный там труп животного.
   
— Мне надо найти подходящее местечко, чтобы тебя поиметь, — сказал Орен Рэт. — Я бы, пожалуй, дома с тобой занялся, да тогда, скорее всего, придется тебя делить.
   
Хоуп Стэндиш тщетно пыталась понять логику действий Орена Рэта. Он действовал не так, как человеческие существа, с которыми она привыкла иметь дело.
   
— Ты поступаешь совершенно неправильно, — сказала она.
   
— Нет, правильно, — сказал он. — Правильно. И не спорь со мной!
   
— Ты собираешься меня изнасиловать, — сказала Хоуп. — А это неправильно!
   
— Я просто собираюсь тебя поиметь, — возразил он.
   
На сей раз он не потрудился даже привязать ее к «бардачку». Все равно бежать ей отсюда некуда. Они ехали все время между полями по коротким, примерно в милю длиной, проселочным дорогам, медленно продвигаясь на запад как бы по сторонам квадратов и чуть наискосок; примерно так ходит в шахматах «конь»: один квадрат вперед — два в сторону, один в сторону — два вперед. Хоуп это казалось совершенно бессмысленным, но потом она подумала: а что, если он, не так уж и хорошо разбираясь в шоссейных дорогах, отлично знает, как уехать на довольно-таки приличное расстояние, ни разу не заехав ни в один населенный пункт? Они видели только указатели со стрелками, указывающие на местонахождение городов и деревень, и, хотя они отъехали не больше чем на тридцать миль от университета, она не узнавала ни одного названия: Коулдуотер, Хиллз, Филдз, Плейнвью. Может, это вовсе и не города, подумала она, а просто фермы? Просто указатели направления для местных, которые словно бы не знают даже простейших слов для обозначения тех вещей, которые видят каждый день?
   
— Ты не имеешь никакого права так со мной поступать! — сказала Хоуп.
   
— Вот ведь дерьмо! — сказал он и так резко нажал на тормоз, что ее швырнуло прямо на жесткую приборную доску. Лбом она ударилась о стекло, носом с размаху ткнулась в тыльную сторону собственной ладони. Она чувствовала, что в груди у нее что-то лопнуло — какой-то крошечный мускул или очень маленькая косточка. Потом Орен Рэт нажал на педаль газа, и Хоуп отшвырнуло назад. — Ненавижу всякие споры, — пояснил он ей.
   
Из носа у нее шла кровь; она сидела склонив голову на руки, и кровь капала ей на подол платья. Она чуть-чуть шмыгала носом, а кровь все текла и текла по губам, пленкой покрывала зубы. Хоуп склонила голову немного набок, чтобы почувствовать вкус крови. Почему-то этот вкус ее успокоил — помог думать. Она знала, что на лбу у нее под нежной кожей пухнет огромный синяк. Проведя одной рукой по лицу, нащупала на лбу шишку, а Орен Рэт посмотрел на нее и засмеялся. И тогда она плюнула ему в лицо — небольшой сгусток розоватой от крови слюны попал ему на щеку и стек за воротник рубашки, рубашки ее мужа. Ручища Орена, такая же плоская и широкая, как подметка его грубого сапога, схватила ее за волосы. Хоуп вцепилась в нее обеими руками, подтащила ко рту и вонзила зубы в мягкую часть запястья — туда, где даже у мужчин волосы растут не всегда, где проходят голубые трубочки вен, несущие кровь.
   
Она готова была убить его таким немыслимым способом, но ей едва хватило времени прокусить кожу. Правая рука его оказалась настолько сильной, что он рывком бросил ее тело к себе на колени, прижал шеей и затылком к рулю — гудок загудел словно внутри ее черепа, — а левый кулак тем временем окончательно сокрушил ее нос. Потом он опять положил левую руку на руль, а правой будто клещами крепко держал голову Хоуп, прижимая ее к своему животу. Почувствовав, что она больше не сопротивляется, он слегка ослабил хватку и прижал ее голову к своей ляжке, прикрывая рукой ее ухо, словно для того, чтобы звук гудка не вышел наружу. Хоуп зажмурилась, потому что нос болел нестерпимо.
   
Орен Рэт несколько раз свернул налево, потом направо, и каждый поворот, как она уже поняла, означал, что они проехали примерно милю. Теперь правой рукой он держал ее сзади за шею, и она снова могла слышать, а потом почувствовала, как его пальцы забираются к ней в волосы. Ее лицо вообще утратило чувствительность.
   
— Я не хочу убивать тебя, — сказал он.
   
— Ну так и не убивай, — сказала Хоуп.
   
— Да нет, придется, — сообщил ей Орен Рэт. — После того как мы потрахаемся, придется и это сделать.
   
Это подействовало на нее, точно вкус собственной крови. Она знала: спорить бесполезно. И понимала, что проиграла целый ход: свое изнасилование. Он намерен все равно изнасиловать ее. Придется считать, что это уже произошло. Самое главное сейчас, думала она, остаться в живых; и это означало — пережить его. То есть сделать так, чтобы его арестовали или убили; или убить его самой.
   
Щекой Хоуп чувствовала монеты у него в кармане; его джинсы были мягкими и липкими от грязи после работы на ферме и возни с промасленными деталями машин. Пряжка ремня упиралась ей прямо в лоб; губы касались маслянистой кожи ремня. Рыбацкий нож спрятан в ножны, — она знала. Но где они, эти ножны? Увидеть их она не могла, а шарить руками не смела. И вдруг прямо в глаз ей ткнулся его эрегированный член. Вот тут-то, по правде говоря, ее впервые охватила настоящая паника — она была прямо-таки парализована ужасом; ей уже казалось, что она никогда и ничем не сможет себе помочь, что она не в состоянии решить, что же ей делать в первую очередь.
   
И снова ей помог сам Орен Рэт.
   
— А ты посмотри на это дело иначе, — сказал он ей. — Твоему парнишке удалось сбежать? Удалось. А ведь я и парнишку твоего собирался прикончить, ты же знаешь.
   
Странная логика Орена Рэта словно вновь обострила ее восприятие, и она вдруг услышала звуки других машин. Их было не так уж много, но, по крайней мере, каждые несколько минут мимо них кто-нибудь проезжал. Жаль, она не могла увидеть эти машины, зато знала, что теперь они едут не по такой пустынной дороге, как раньше. Сейчас, думала она. До того, как он доберется до своей цели — если, конечно, он вообще знает, куда ему нужно. Но, наверное, уж это-то он знает! По крайней мере, прежде чем он свернет с этой дороги и мы опять окажемся в таких местах, где вообще нет людей.
   
Орен Рэт поерзал на сиденье. Вставший член мешал ему спокойно вести машину. Теплое лицо Хоуп у него на коленях и ее пышные волосы, в которые он зарылся другой рукой, лишали его привычного равновесия. Сейчас, думала Хоуп. Она слегка прижалась щекой к его ляжке, он ее не остановил. Она чуть подвинула голову, точно устраиваясь поудобнее на подушке — и ближе к его пенису. И больше не шевелилась, пока вздувшийся под джинсами ком не оказался у самого ее лица. Она уже могла коснуться его своим дыханием; он торчал прямо против ее рта, и она принялась дышать на него. Дышать через нос оказалось ужасно больно. Хоуп сложила губы буквой «О», словно перед поцелуем, и осторожно и очень нежно выдохнула, направив струю теплого воздуха прямо в цель.
   
О Ники! — думала она. — О Дорси, дорогой мой! Она еще надеялась, что снова их увидит. Потому и отдавала сейчас этому Орену Рэту свое теплое нежное дыхание. А в голове у нее яростно и холодно билась только одна мысль: я до тебя доберусь, сукин ты сын!
   
Сексуальный опыт Орена Рэта до сих пор явно не включал в себя таких изысков, как направленное дыхание. Он попытался снова ткнуть Хоуп лицом себе в низ живота, чтобы прикоснуться членом к ее горячему лицу, но, с другой стороны, ему совсем не хотелось прерывать нежный теплый поток ее ласкающего дыхания. То, что она делала, заставляло его желать большей близости с ней, но ему было мучительно даже представить, что, как только он пошевелится, контакт, который установился у них сейчас, прервется. Он начал корчиться на сиденье. Хоуп не спешила. Благодаря его ерзаньям тугой комок под засаленными джинсами достиг наконец ее губ. И Орен Рэт, чувствуя горячий ласковый ветер, проникающий сквозь грубую ткань, застонал от наслаждения. Какая-то машина догнала их, притормозила и объехала почти по обочине. Орен выправил руль, понимая, что начинает вилять на дороге.
   
— Что это ты делаешь? — спросил он Хоуп. А она совсем легонько прикусила зубами вспухший узел под его штанами. Он приподнял колено, нажал на тормоз и ударил ее по голове, снова повредив ей нос. А потом с силой втиснул руку между ее лицом и своими гениталиями, и она уже решила, что сейчас он по-настоящему изобьет ее, но, как оказалось, он просто пытался расстегнуть молнию на джинсах. — Я видел такое на фотографиях, — сообщил он ей.
   
— Дай-ка я, — сказала она и, чуть приподнявшись, стала ему помогать. (На самом деле ей хотелось посмотреть, где они сейчас находятся. Находились они, разумеется, по-прежнему в сельской местности, однако шоссе было асфальтированным, со знаками и с разметкой.) Хоуп вытащила пенис Орена из штанов и взяла его в рот; на самого Орена она даже не глядела.
   
— Вот дерьмо! — простонал он, и Хоуп чуть не подавилась. Она очень боялась, что ее сейчас стошнит. Потом она передвинула его пенис вбок, к щеке, где, как она надеялась, сможет продержать его довольно долго. Орен Рэт сидел теперь абсолютно неподвижно, но так дрожал, что Хоуп поняла: происходящее полностью выходит за пределы его воображения. Это несколько успокоило ее, придало уверенности в себе и вернуло чувство времени. Она продолжала делать свое дело, прислушиваясь к другим автомобилям. Похоже, он несколько притормозил. Как только он соберется свернуть с большой дороги, ей придется все переиграть. А интересно, смогу я откусить этот чертов член? — подумала она, но решила все же, что вряд ли. Во всяком случае, не сразу и не так быстро.
   
Мимо проехали сразу два грузовика, один за другим. Потом вдалеке, как ей показалось, послышался гудок еще одной машины. Хоуп стала действовать быстрее — он приподнял свои ляжки, и ей показалось, что грузовик прибавил скорость. Кто-то проехал ужасно близко от них, яростно сигналя. «Чтоб вас!..» — донеслось до Хоуп. Орен Рэт что-то завопил вдогонку, он уже начинал подпрыгивать на сиденье, то и дело задевая больной нос Хоуп. Хоуп теперь приходилось быть очень осторожной, чтобы, не дай бог, не причинить ему боль. А ей очень хотелось сделать ему больно! Нет, сперва ты заставь его совсем потерять голову, уговаривала она себя.
   
Вдруг под днищем грузовика раздался грохот разлетающегося во все стороны гравия. Хоуп быстро сомкнула губы. Однако в аварию они не попали и на другую дорогу тоже не свернули; просто Орен Рэт резко съехал на обочину и остановился, кое-как поставив свой грузовик. Теперь он обеими руками держал ее за щеки; ляжки его напряглись и шлепали ее по подбородку. Я сейчас задохнусь, подумала она, но он вдруг поднял ее лицо и переложил к себе на колени.
   
— Нет! Нет! — крикнул он. Какой-то грузовик, разбрасывая мелкие камешки, пролетел мимо, заглушая его слова. — Я еще эту штуку не надел, вдруг у тебя какая-нибудь зараза? Так она сразу ко мне пристанет.
   
Хоуп стояла на коленях, губы ее горели и потрескались до крови, нос болел нестерпимо. Орен Рэт собрался было надеть презерватив, но, вытянув его из фольги, уставился на него так, словно ожидал увидеть совсем не то — как если бы он думал, что все презервативы ярко-зеленого цвета; как если бы не знал, как его надевать.
   
— Снимай платье, — велел он ей; он был смущен, потому что она пристально на него смотрела. Теперь ей были видны кукурузные поля по обе стороны дороги и оборотная сторона какого-то дорожного указателя в нескольких метрах от них. Однако никаких домов нигде не видно, и никакого перекрестка, и ни одной легковой машины или грузовика. И Хоуп показалось, что вот прямо сейчас ее сердце просто возьмет и остановится.
   
Орен Рэт рывком сорвал с себя рубашку, рубашку ее мужа, и вышвырнул в окно; Хоуп видела, как она упала на середину дороги. Потом он содрал с себя сапоги, приподняв свои бледные колени на руль.
   
— Давай-ка поворачивайся! — велел он. Она была притиснута к дверце грузовика. И понимала: даже если удастся выпрыгнуть из кабины, ей никогда от него не убежать, она ведь босая, а у него, похоже, не ступни, а конские копыта.
   
С джинсами у Орена возникли некоторые затруднения; он зажал свернутый презерватив в зубах, стащил джинсы и куда-то их зашвырнул. А потом предстал перед ней голым и принялся натягивать презерватив с такой силой, словно пенис его отличался не большей чувствительностью, чем ороговевший хвост черепахи. Хоуп все пыталась расстегнуть платье, и на глаза ей опять навернулись невольные слезы, и тут он вдруг схватил ее за подол и стал стаскивать с нее платье через голову, однако локти ее застряли в рукавах, и он очень больно вывернул ей руки за спину.
   
Он был слишком высок, чтобы уместиться на сиденье в кабине. Одну дверь все равно придется открыть. Хоуп потянулась было к ручке у себя над головой, но он ударил ее по шее и заорал: «Нет!» Потом он как-то пристроил свои длинные ноги вокруг нее, и она увидела, что одна коленка у него кровоточит — наверное, поранился о руль. Упершись твердыми пятками прямо в ручку дверцы со своей стороны, он обеими ногами пнул дверь, так что она распахнулась настежь. Через его плечо Хоуп видела серый асфальт дороги; длинные ноги Орена свисали прямо над проезжей частью, только сейчас дорога была абсолютно пуста. Голова у нее болела; она сильно ударилась о дверцу. Ей пришлось немного подвинуться под ним, и снова он сердито буркнул что-то невразумительное. Она почувствовала, как его запакованный в презерватив член блуждает по ее животу. Потом он изогнулся всем телом и, яростно вцепившись зубами в ее плечо, кончил!
   
— Вот дерьмо! — завопил он. — Как — уже!
   
— Нет, — сказала Хоуп, обнимая его. — Нет, ты можешь еще. — Она понимала: если он решит, что от нее больше никакого проку не будет, то непременно убьет ее. — И еще много-много раз, — шепнула она ему в ухо, пахнувшее пылью. Ей пришлось смочить вагину слюной, настолько там было сухо. Господи, да я никогда не смогу засунуть его туда, испугалась она, но потом, нащупав его член, сообразила, что презерватив смазан специальным лубрикатором.
   
— О! — простонал Орен Рэт. Он спокойно лежал на ней и, похоже, был очень удивлен тем, куда именно попал сейчас с ее помощью, словно никогда и не подозревал, что там находится. — О! — снова удивленно простонал он.
   
Ну, а теперь-то что? — думала Хоуп. Она затаила дыхание. Какая-то машина — вспышка красного цвета — промелькнула мимо их открытой двери: прогудел сигнал, и послышалось издевательское улюлюканье. Еще бы, подумала она, мы выглядим как двое крестьян, которые трахаются на обочине; возможно, такое случается здесь сплошь и рядом. Никому в голову не придет остановиться; разве что случайно проедет полицейская машина. Она представила себе широколицего патрульного, который вдруг появляется над изогнутым плечом Рэта и выписывает штраф. «Только не на дороге, парень», — говорит он. А если она крикнет прямо в лицо патрульному: «Это насилие! Он же меня насилует!» — то патрульный только подмигнет Орену Рэту и уедет.
   
Ошеломленный Рэт, похоже, чувствовал себя внутри нее очень неуверенно. Если он только что кончил, думала Хоуп, сколько же времени мне понадобится, чтобы он кончил во второй раз? Он казался ей скорее козлом, чем человеком, и то ли детское, то ли звериное бульканье в его горячей пасти, прижатой прямо к ее уху, будет, видимо, последним звуком, который она услышит в этой жизни…
   
Хоуп внимательно осматривала каждый предмет поблизости от себя. Ключи, свисавшие из замка зажигания, были слишком далеко, не достать, да и что можно сделать с помощью набора ключей? Спина у нее болела, и она уперлась рукой в панель управления, чтобы хоть немного сместить его тело, навалившееся на нее. Странным образом, он вдруг возбудился и проворчал недовольно:
   
— Не двигайся! — Она постаралась больше не двигаться. — Ох, — вздохнул он одобрительно, — вот это действительно хорошо! Ладно, я тебя очень быстро убью, ты даже ничего не почувствуешь. Только делай вот так, и я тебя убью по-хорошему.
   
Ее рука нащупала металлическую кнопку, гладкую и округлую; ей не пришлось даже поворачивать в ту сторону лицо, чтобы понять, что это такое. Кнопка открывала «бардачок», и Хоуп нажала на нее. Дверца оказалась неожиданно тяжелой. Она громко и протяжно вскрикнула, изображая сладострастный восторг и надеясь заглушить грохот рассыпавшихся по кабине вещей из «бардачка». На полу она нащупала какую-то тряпку, песок, моток проволоки и что-то острое, но слишком маленькое вроде гвоздя — там было много всяких болтов и гвоздей, дверные петли и прочая ерунда. Но ничего такого, чем она могла бы воспользоваться! Плечо болело, и она бессильно уронила руку на пол кабины. Мимо проехал второй грузовик, из кабины донеслось насмешливое мяуканье и резкие гудки, но ни у кого даже намерения не возникло притормозить и посмотреть, что же происходит. Хоуп заплакала.
   
— Я счас тебя убью! — прорычал Рэт.
   
— Ты когда-нибудь раньше этим занимался? — спросила она.
   
— Конечно! — заявил он и что было силы ткнулся в нее — словно его дикарские рывки могли произвести впечатление на Хоуп.
   
— И ты всех их тоже убивал? — спросила Хоуп. Ее рука, теперь свисавшая совершенно бессильно, теребила на полу какую-то материю.
   
— Это были животные, — признался Рэт. — Но их мне тоже приходилось убивать. — Хоуп затошнило, ее пальцы стиснули ткань — старую куртку или что-то в этом роде.
   
— Свиньи? — спросила она
   
— Я — со свиньями?! Вот дерьмо! Кто же свиней трахает? — Он явно возмутился, а Хоуп подумала: кто-нибудь, возможно, и трахает. — Это овцы были. И еще телка, — сказал Рэт. Нет, совершенно безнадежно. Она чувствовала, что его пенис начинает съеживаться: она отвлекла его своими вопросами. Хоуп с трудом подавила рыдание, и ей показалось, что голова у нее сейчас взорвется.
   
— Пожалуйста, постарайся быть со мной поласковей, — сказала Хоуп Орену Рэту.
   
— А ты поменьше разговаривай, — сказал он. — Двигайся как раньше.
   
Она стала двигаться, но явно как-то не так.
   
— Нет! — заорал он и прямо-таки вонзил пальцы ей в позвоночник. Она попробовала по-другому. — Вот так! — одобрил он и стал двигаться в том же ритме, механически и совершенно тупо.
   
О господи! — думала Хоуп. О Ники, Дорси!.. И вдруг поняла, что держит в руках: его джинсы! И ее пальцы, ставшие неожиданно мудрыми и ловкими, точно пальцы слепого, способного читать шрифт Брайля, мгновенно обнаружили молнию и двинулись дальше, перебрали мелочь в кармане, скользнули вдоль ремня…
   
— Да, да, да! — приговаривал Орен Рэт.
   
Овцы, думала Хоуп, и еще одна телочка… Да соберись же ты! — прикрикнула она на себя.
   
— Не разговаривай! — предупредил ее Орен Рэт. Но ее пальцы уже нашли его — длинный, тяжелый нож в кожаных ножнах. Вот это маленький крючок, сообщили ей пальцы, а это металлическая застежка. А это — наконец-то! — рукоятка, костяная рукоятка рыбацкого ножа, которым он порезал ее сынишку…
   
Порез у Ники на щеке был неглубоким, но всем хотелось понять, откуда он взялся. Сам Ники говорил еще плоховато и ничего объяснить не мог. Ему очень нравилось рассматривать в зеркало свою мордашку с тонким красным полумесяцем на скуле, который уже успел подсохнуть.
   
— Это было что-то очень острое, — сказал полицейским врач.
   
Марго, соседка, решила заодно вызвать и врача, когда обнаружила у ребенка кровь на лице. Полицейские обнаружили еще кровь: в спальне, на бело-кремовом покрывале. Это привело их в замешательство; в спальне не осталось никаких следов насилия, к тому же Марго видела, как миссис Стэндиш уезжала и выглядела при этом вполне нормально. На самом деле кровь капнула из прикушенной губы Хоуп, когда Орен Рэт боднул ее головой, — но как им было узнать об этом? Марго подумала, что Хоуп, возможно, занималась с кем-то сексом, но высказывать подобные предположения не стала. Дорси Стэндиш от потрясения вообще не мог рассуждать нормально. Полицейские же считали, что времени на секс у похитителя и жертвы просто не было. Доктор уверенно заявил, что порез на щеке Ники никак не связан ни с ударом, ни с падением со стульчика.
   
— Это или бритва, — сказал он, — или очень острый нож.
   
Полицейский инспектор, плотный, кругленький, цветущий мужчина, которому до пенсии оставалось не больше года, обнаружил в спальне перерезанный телефонный провод.
   
— Это нож, — сказал он. — Очень острый и довольно тяжелый нож.
   
Звали полицейского инспектора Арден Бензенхавер; когда-то он служил начальником полиции в Толидо, но там его методы сочли слишком неортодоксальными.
   
Он указал на щеку Ники.
   
— Это очень легкое касательное ранение, нанесенное тем же ножом. — И он показал, как можно нанести такое ранение. — Вряд ли, правда, тут кругом валяются специальные шпионские ножи, так что, скорее всего, нож был охотничий или рыбацкий.
   
Марго, как могла, описала Орена Рэта, сказала, что он самый обычный молодой фермер на обычном фермерском грузовике, только вот цвет у грузовика странный, бирюзовый — явный результат неестественного влияния города и университета. К сожалению, растрепанные чувства не позволили Дорси Стэндишу как-то соотнести это сообщение с тем бирюзовым грузовиком, который он видел на перекрестке, или вспомнить женщину в кабине бирюзового грузовика, которая показалась ему немного похожей на Хоуп.
   
— А они никакой записки не оставили? — спросил Дорси с тайной надеждой. Арден Бензенхавер так и уставился на него. Доктор смотрел в пол. — Ну, знаете, насчет выкупа? — продолжал Дорси Стэндиш. Он был человеком начитанным и, разумеется, цеплялся прежде всего за книжный вариант. Ведь кто-то, думал он, уже произносил слово «похищение»; а разве в случае похищения не требуют выкуп?
   
— Нет, мистер Стэндиш, никакой записки они не оставили, — сказал Бензенхавер. — И на обычное похищение с целью выкупа это совсем не похоже.
   
— Они были в спальне, когда я обнаружила Ники под дверью, — сказала Марго. — Но когда Хоуп уезжала, она, по-моему, была в порядке, честное слово, Дорси. Я сама ее видела.
   
Они не стали рассказывать Стэндишу о трусиках Хоуп, валявшихся на полу, и о том, что не сумели отыскать ее бюстгальтер (хотя Марго заверила Ардена Бензенхавера, что миссис Стэндиш из тех женщин, которые всегда носят бюстгальтер). А еще Хоуп уехала из дому босиком; это они тоже знали. И Марго видела на том молодом фермере одну из рубашек Дорси. К сожалению, она запомнила только часть номера грузовика: номер был местный, коммерческий, и первые две цифры говорили, что он откуда-то из сельской глубинки, но все цифры она разобрать не сумела: задний номер был сплошь заляпан грязью, а передний вообще отсутствовал.
   
— Мы их найдем, — сказал Арден Бензенхавер. — Тут бирюзовые грузовики не слишком часто попадаются. Сельские шерифы, возможно, отлично его знают.
   
— Ники, скажи папе, что здесь случилось? — вдруг спросил у сынишки Дорси Стэндиш и усадил малыша к себе на колени. — Что случилось с мамочкой? — Мальчик показал за окно. — Значит, он собирался ее изнасиловать? — спросил Дорси Стэндиш, оборачиваясь к остальным.
   
— Дорси, погоди, не волнуйся так, скоро мы все узнаем, — уговаривала его Марго.
   
— Ждать? — удивился Стэндиш.
   
— Вы уж извините мне подобный вопрос, — обратился к нему Арден Бензенхавер, — но не встречалась ли ваша жена в последнее время с другим мужчиной? Ну, вы знаете…
   
Стэндиш на этот вопрос не ответил, но, похоже, всерьез призадумался.
   
— Нет, не встречалась, — сказала Бензенхаверу Марго. — Абсолютно ни с кем.
   
— Я задал вопрос мистеру Стэндишу! — мягко остановил ее Бензенхавер.
   
— Господи! — вырвалось у Марго.
   
— Нет, думаю, она этого не делала, — сказал инспектору Стэндиш.
   
— Ну конечно же не делала, Дорси! — воскликнула Марго. — Давай-ка сходим с Ники на прогулку, — сказала она ему.
   
Марго была женщиной очень деловой, вечно занятой, и Хоуп очень ее любила. Она сновала в дом и из дома раз по пять на дню и все время что-то доделывала; дважды в год она отключала и снова подключала телефон — это здорово смахивало на тщетные попытки иных людей бросить курить. У Марго были и свои дети, но значительно старше Ники; они целый день находились в школе, так что она часто и с удовольствием присматривала за малышом, чтобы немного разгрузить Хоуп. Дорси Стэндиш воспринимал присутствие Марго в своем доме как нечто само собой разумеющееся, и, хотя прекрасно сознавал ее доброту и великодушие, эти качества отнюдь не привлекали его внимания. А Марго, как он понял сейчас, внешней привлекательностью не отличалась. Сексуально она непривлекательна, думал он, и горькое чувство поднялось в душе Дорси Стэндиша: он думал о том, что никто никогда даже не попытается изнасиловать Марго, тогда как Хоуп, такая красивая и милая, всегда привлекала мужчин. И любой мог пожелать ее.
   
На сей счет Дорси Стэндиш глубоко заблуждался; он не знал о насилии самого главного — того, что жертва фактически не имеет значения. В разные времена люди пытались силой заставить заниматься с ними сексом буквально любое вообразимое существо. Даже очень маленьких детей, даже очень дряхлых стариков, даже покойников. Даже животных.
   
И тут инспектор Арден Бензенхавер, который о насилии и насильниках знал довольно много, сообщил собравшимся, что ему пора заниматься своим непосредственным делом.
   
Бензенхавер всегда чувствовал себя лучше, когда вокруг было много свободного пространства. Когда он только-только поступил в полицию, ему для начала пришлось с ночным патрулем курсировать по старой дороге номер два между Сандаски и Толидо. Летом эта дорога была вся усеяна крышками от пивных бутылок и самодельными объявлениями, обещавшими первоклассный боулинг, первоклассный бассейн, первоклассную копченую рыбу и первоклассную наживку. И Арден Бензенхавер очень медленно ездил по берегу залива Сандаски, а потом вдоль озера Эри до Толидо, поджидая, когда машины, битком набитые подвыпившими подростками и рыболовами, станут играть с ним в догонялки на неосвещенной двухполосной дороге. Позднее, уже начальником полицейского управления в Толидо, Бензенхавер не раз проезжал с шофером по этой совершенно безобидной в дневное время полоске дороги. Магазинчики, торгующие наживкой, и пивные залы, и закусочные, где продавались хот-доги и мороженое, выглядели при свете дня так беззащитно. Глядеть на них днем — все равно что видеть, как громилу, которого ты до смерти боялся, раздевают в полицейском участке за драку: сперва видишь только мощную шею, могучую грудь, здоровенные ручищи, а потом — когда сброшена последняя рубашка — перед тобой вдруг предстает отвисшее дряблое брюшко.
   
Арден Бензенхавер ненавидел темноту. И постоянно призывал муниципалитет Толидо лучше освещать город субботними вечерами. Толидо был город рабочий, и Бензенхавер верил, что если город позволит себе нормальное освещение улиц по субботам, то, по крайней мере, половины поножовщины и разбойных нападений, связанных с ранениями и гибелью людей, можно будет избежать. Однако власти оказались отнюдь не в восторге от этих идей Ардена Бензенхавера, как, впрочем и от методов его работы.
   
И теперь Бензенхавер отдыхал на широких просторах сельской местности. И смотрел на этот опасный мир так, как всегда желал, — с перспективы: он кружил на вертолете над этой плоской открытой равниной, осматривая свое четко ограниченное, хорошо освещенное царство. Помощник здешнего шерифа уверенно сказал ему:
   
— Здесь у нас только один бирюзовый грузовик: у этих треклятых Рэтов.
   
— Рэтов?12 — переспросил Бензенхавер.
   
— Их там целое семейство, — сказал помощник шерифа. — Мне даже к их дому подъезжать и то противно.
   
— Почему? — спросил Бензенхавер; он видел внизу тень вертолета, которая пересекла ручей, потом дорогу и двинулась сперва по краю кукурузного поля, потом по краю соевого…
   
— Да они же все с приветом! — сказал помощник шерифа.
   
Бензенхавер посмотрел на него — молодой человек, лицо пухлое, но довольно приятное, глазки маленькие, волосы длинные, густые, почти до плеч, на голове плотно сидит шляпа. Бензенхавер вспомнил бесчисленных футболистов, у которых длинные волосы рассыпаются из-под шлемов по плечам. А ведь могли бы и поаккуратнее волосы-то прибрать, подумал он. Теперь вон даже и представитель закона такие же волосищи отрастил. Бензенхавер был рад, что ему скоро на пенсию; он не мог понять, почему столь многие приличные люди стремятся выглядеть как какие-то хулиганы.
   
— С приветом, значит, — повторил Бензенхавер. И язык у них у всех одинаковый, подумал он. На все про все им хватает четырех-пяти слов!
   
— Ну да! Только на прошлой неделе мне подали жалобу на младшего, — сказал помощник шерифа.
   
Бензенхавер отметил это «мне подали», ведь на самом деле жалоба поступила в офис шерифа, и тот, видимо, счел вопрос достаточно простым, чтобы поручить его своему молодому помощнику. Но почему они мне-то этого мальчишку подсунули? — думал Бензенхавер.
   
— Его Орен Рэт зовут, — сообщил ему помощник шерифа. — У них и имена у всех тоже очень странные.
   
— И что же это была за жалоба? — спросил Бензенхавер; его глаза следили за длинной немощеной дорожкой, в конце ее виднелось скопление каких-то сараев, один из которых наверняка и есть дом здешних фермеров, дом, где живут люди. Однако Арден Бензенхавер, глядя сверху, не смог бы определить, которая из этих построек — дом. Сверху все сараи казались едва ли пригодными даже для животных.
   
— Ну, в общем, — сказал помощник шерифа, — этот парень, Орен, приставал тут к одной собаке.
   
— Приставал к собаке? — терпеливо переспросил Бензенхавер. Это может означать что угодно, думал он.
   
— Ну… — смутился помощник шерифа, — хозяева собаки думали, что Орен пытался ее трахнуть.
   
— Вот как? — удивился Бензенхавер.
   
— А что, очень даже может быть, — пожал плечами помощник шерифа, — но точно я сказать не могу. Когда я туда приехал, Орена нигде не было, собака выглядела совершенно нормально. Откуда мне знать, трахали эту суку или нет.
   
— Взяли бы да спросили у нее! — вмешался пилот вертолета — парнишка еще моложе помощника шерифа. Помощник шерифа посмотрел на пилота с презрением.
   
— Вот вам один из недоумков, которых нам присылает Национальная гвардия, — шепнул он на ухо Бензенхаверу, но тот уже не слушал его: он высмотрел внизу бирюзовый грузовик, припаркованный на совершенно-открытом месте у невысокой изгороди. Никто даже не пытался его спрятать.
   
В большом продолговатом загоне металось целое стадо свиней, до смерти перепуганных садящимся вертолетом. Двое худощавых мужчин в комбинезонах сидели на корточках возле здоровенной свиноматки, распростертой у отлогого настила, ведущего к входу в один из сараев. Фермеры подняли головы и посмотрели на вертолет, прикрывая лица от разлетавшихся комьев вонючей грязи.
   
— Не надо так близко. Посади его вон там, на лужайке, — сказал пилоту Бензенхавер. — Ты пугаешь животных.
   
— Я не вижу ни Орена, ни старика, — сказал помощник шерифа. — Их ведь не двое, а гораздо больше, Рэтов этих.
   
— Вы спросите у этих, где Орен, — распорядился Бензенхавер. — А я пока взгляну на грузовик.
   
Фермерам помощник шерифа был явно знаком, так что они едва на него взглянули, зато внимательно смотрели на Бензенхавера в его выгоревшей серо-коричневой форме и при галстуке, когда он прямо через двор направился к бирюзовому грузовику. Арден Бензенхавер в их сторону даже головы не повернул, он и так отлично их видел. Вот уж действительно придурки, думал он. В Толидо Бензенхавер повидал самых разнообразных представителей преступного мира — людей плохих, злобных, свирепых, опасных, трусливых, видел отъявленных негодяев и воров, которые убивали ради горстки монет, и насильников, которые убивали ради секса. Однако Бензенхаверу не доводилось еще видеть столь глубоких и разрушительных последствий воздействия зла, какие читались на лицах Уэлдона и Разберри Рэтов. У него даже холодок по спине пробежал. И он подумал: хоть бы нам поскорее отыскать эту миссис Стэндиш!
   
Он и сам не знал, что именно ищет, пока не открыл дверь бирюзового грузовичка. Впрочем, Арден Бензенхавер хорошо умел искать неизвестное. Он увидел его мгновенно, с первого взгляда: разрезанный ножом бюстгальтер, один обрывок которого все еще был привязан к петле «бардачка», а еще два валялись на полу. Крови нигде не видно. Бюстгальтер мягкий, из натурального хлопка, светло-бежевый; стильная вещица, подумал Арден Бензенхавер. Сам он никогда стильностью не отличался, но повидал немало разных покойников и кое-какое представление о стиле имел. Зажав в кулаке куски шелковистого бюстгальтера, он сунул руки в обвисшие карманы куртки и двинулся через двор к помощнику шерифа, который разговаривал с братьями Рэт.
   
— Они парнишку весь день не видели, — сообщил помощник шерифа Бензенхаверу. — Говорят, Орен порой по нескольку дней домой не является.
   
— Спросите их, кто последним ездил на этом грузовике, — попросил его Бензенхавер; смотреть на Рэтов у него не было ни малейшего желания; он держался так, словно эти люди вообще не способны понять даже самые простые его вопросы.
   
— Я уже спрашивал, — сказал помощник шерифа. — Говорят, что не помнят.
   
— Спросите их, когда на этом грузовике в последний раз ездила хорошенькая молодая женщина, — сказал Бензенхавер.
   
Однако помощник шерифа не успел задать этот вопрос: Уэлдон Рэт рассмеялся. И Бензенхавер даже порадовался, что второй недоумок с родимым пятном на лице, похожим на винную кляксу, хранил молчание.
   
— Вот дерьмо! — сказал Уэлдон Рэт. — Никаких «хорошеньких женщин» тут нет и быть не может! И никакая «хорошенькая женщина» даже задницей своей этого грузовика не касалась!
   
— Скажите ему, — велел Бензенхавер помощнику шерифа, — что он лжет.
   
— Ты лжешь, Уэлдон, — сказал помощник шерифа. Тут Разберри Рэт тоже решился заговорить:
   
— Черт возьми! А ты кто такой? Явился сюда и командует, что нам делать, чего не делать!
   
Арден Бензенхавер молча вытащил из кармана три куска бюстгальтера и посмотрел на свиноматку, лежавшую рядом с хозяевами. Одним перепуганным глазом свинья, казалось, смотрела на всех разом, и было почти невозможно сказать, куда смотрит ее второй глаз.
   
— Это хряк или свинка? — спросил Бензенхавер. Братья Рэт дружно заржали.
   
— Да любому ясно, что свиноматка! — сказал Разберри.
   
— А вы когда-нибудь отрезали яйца своим хрякам? — спросил Бензенхавер. — То есть вы сами их кастрируете или кого-то нанимаете?
   
— Мы их сами кастрируем, а что? — сказал Уэлдон. Он тоже чем-то смахивал на кабана; дремучие жесткие космы пучками торчали из ушей, точно щетина. — Мы все насчет кастрации знаем. Ничего тут трудного нет.
   
— Ясно, — сказал Бензенхавер и поднял руку с бюстгальтером, чтобы и Рэты, и помощник шерифа хорошенько его рассмотрели. — Так вот: именно такое наказание новый закон предусматривает за сексуальные преступления. — Ни помощник шерифа, ни братья Рэт не проронили ни слова. — За любые сексуальные преступления! — подчеркнул Бензенхавер. — Учтите: любое из них теперь карается кастрацией. Если, скажем, вы трахнули кого-то, кого трахать не имеете права. Или если вы помогаете кому-то насильно трахать кого-то, а вовсе не пытаетесь остановить подобное безобразие. Вот во всех этих случаях вас могут кастрировать.
   
Уэлдон Рэт посмотрел на Разберри; тот выглядел явно озадаченным. Потом хитрые злобные глазки Уэлдона уперлись в лицо Бензенхавера, и он спросил:
   
— А вы-то сами это делаете или кого другого просите? — и подмигнул брату. Разберри попытался ухмыльнуться; малиновое родимое пятно при этом отвратительно скособочилось.
   
Но Бензенхавер хранил полную невозмутимость, по-прежнему вертя в руках истерзанный бюстгальтер.
   
— Разумеется, сами мы этого не делаем, — спокойно ответил он. — Теперь для этого есть новое специальное оборудование. Этим занимается Национальная гвардия. Именно потому мы и прилетели на вертолете Национальной гвардии. Мы просто отвезем вас на нем в госпиталь Национальной гвардии, а потом снова домой доставим. Тут ничего трудного нет, — прибавил он. — Вы и сами знаете.
   
— У нас семья большая, — сказал Разберри Рэт. — Нас, братьев, тут много. Мы и не знаем, кто в какой день на каком грузовике катается.
   
— Так значит, есть и другой грузовик? — спросил Бензенхавер у помощника шерифа. — Вы мне не говорили, что у них есть и другой грузовик.
   
— Да, есть… черный. Я и позабыл совсем, — сказал помощник шерифа. — Точно, у них еще черный грузовик есть.
   
Братья Рэт дружно кивнули.
   
— А где он? — спросил Бензенхавер. Он пока сдерживался, но уже с трудом.
   
Братья переглянулись. Уэлдон сказал:
   
— Я что-то давно его не видел.
   
— Может, его Орен взял? — предположил Разберри.
   
— А может, отец на нем куда поехал… — сказал Уэлдон.
   
— Все! Довольно! Нет у нас больше времени разбираться с этим дерьмом! — отрубил Бензенхавер, по-прежнему обращаясь к помощнику шерифа. — Сейчас посмотрим, сколько они весят, а потом спросим пилота, сможет ли вертолет поднять обоих сразу. — Этот помощник шерифа, сердито думал Бензенхавер, почти такой же недоумок, как и братья Рэт! — Ну, давайте же! — сказал он, и помощник бросился к вертолету. А Бензенхавер нетерпеливо повернулся к Уэлдону Рэту. — Имя? — спросил он.
   
— Уэлдон, — сказал Уэлдон.
   
— Вес? — спросил Бензенхавер.
   
— Вес? — удивился Уэлдон.
   
— Сколько ты весишь? — спросил Бензенхавер. — Если нам предстоит грузить тебя в вертолет, то необходимо сперва узнать, сколько ты весишь.
   
— Сто восемьдесят с чем-то, — сказал Уэлдон.
   
— А ты? — спросил Бензенхавер младшего из братьев.
   
— Сто девяносто с чем-то, — сказал тот. — Мое имя Разберри.
   
Бензенхавер даже глаза закрыл.
   
— Значит, триста семьдесят с чем-то! — крикнул Бензенхавер вслед помощнику шерифа. — Спросите у пилота, может ли вертолет столько поднять?
   
— Но ведь вы не имеете права просто так взять нас и увезти? — возмутился Уэлдон.
   
— Пока что мы только отвезем вас в госпиталь Национальной гвардии, — сказал Бензенхавер. — А потом, если найдем ту женщину и с ней все будет в порядке, мы тут же доставим вас обратно.
   
— А если с ней что-нибудь будет не в порядке, нам ведь дадут адвоката, верно? — спросил Разберри у Бензенхавера. — Одного из тех, что в суде работают, так?
   
— Если с кем не все будет в порядке? — спросил его Бензенхавер.
   
— Ну, с той женщиной, которую вы ищете, — сказал Разберри.
   
— Ну, если с ней что-то будет не в порядке, — сказал Бензенхавер, — тогда, поскольку вы уже будете в госпитале, вас быстренько кастрируют и отправят домой. Может быть, даже в тот же день. Вы, ребята, лучше меня знаете, как это делается. Я-то никогда этого не видел, — признался он. — Но это ведь времени много не занимает, верно? Да и крови вроде бы много не бывает, так?
   
— Но ведь есть суд и адвокат! — напомнил ему Разберри.
   
— Да есть, есть! — разозлился Уэлдон. — Заткнись!
   
— Нет, согласно новому закону подобные преступления больше в суде не рассматриваются, — сказал Бензенхавер. — Преступления на сексуальной почве вынесены в особую статью. А с помощью новых машинок производить кастрацию оказалось так просто, что именно этот способ и был признан наиболее разумным.
   
— Эй! — прокричал помощник шерифа от вертолета. — Он такой вес вполне поднимет. Мы можем взять их обоих!
   
— Вот хреновина! — сказал Разберри.
   
— Заткнись! — сказал Уэлдон.
   
— Да не дамся я! Вот еще, яйца мне отрезать захотели! — завопил Разберри. — Я ведь ее даже не поимел!
   
Тут Уэлдон врезал ему под дых, да так, что Разберри не устоял на ногах и рухнул прямо на распростертую на земле свиноматку. Та завизжала, ее коротенькие ножки спазматически задергались, и с перепугу она внезапно и самым чудовищным образом полностью опорожнила свой кишечник, но с места так и не двинулась. Разберри лежал, хватая ртом воздух, рядом с огромной кучей вонючего свиного дерьма. Арден Бензенхавер попытался нейтрализовать Уэлдона, дав ему коленом по яйцам, но тот оказался ловчее и успел перехватить его ногу, а потом кинул назад, и Бензенхавер грохнулся на спину за распростертыми на земле Разберри и несчастной свиньей.
   
Бензенхавер чертыхнулся.
   
Помощник шерифа выхватил револьвер и пальнул в воздух. Уэлдон тут же упал на колени, зажав уши руками.
   
— Вы не ушиблись, инспектор? — спросил помощник шерифа.
   
— Разумеется, ушибся, — ворчливо ответил Бензенхавер, сидя на земле рядом со свиньей и Разберри и испытывая к обоим одинаковое отвращение. Стыдно ему за это не было. — Слушай, Разберри, — сказал он и прикрыл глаза (уже само по себе это имя заставляло Бензенхавера закрывать глаза), — если хочешь сохранить свои яйца при себе, живо выкладывай, где находится та женщина!
   
Родимое пятно на физиономии Разберри мигало Бензенхаверу, точно неоновая реклама.
   
— Молчи, Разберри, — велел брату Уэлдон. Бензенхавер, не глядя на Уэлдона, заметил помощнику шерифа:
   
— А если вон тот еще раз откроет пасть, отстрели ему яйца. Прямо здесь. Чтобы напрасно его в госпиталь не таскать. — Теперь оставалось только уповать на Бога, чтобы помощник шерифа не оказался настолько глуп и не понял его приказ буквально.
   
— Ее Орен увез, — сказал вдруг Разберри. — Он черный грузовик взял.
   
— Куда он ее увез? — спросил Бензенхавер.
   
— Не знаю. Покататься, наверно, — сказал Разберри.
   
— С ней все было в порядке, когда они отсюда уезжали? — спросил Бензенхавер.
   
— Ну, вроде бы да, — сказал Разберри. — Я что хочу сказать, вряд ли Орен ей уже что-нибудь плохое успел сделать. Думаю, он даже и поиметь-то ее пока что не успел.
   
— Почему же нет? — спросил Бензенхавер.
   
— Ну, если он ее уже поимел, — сказал Разберри, — так на фиг ему ее при себе-то держать?
   
Бензенхавер опять закрыл глаза. И быстро поднялся на ноги.
   
— Выясните, как давно это произошло, — велел он помощнику шерифа. — Потом трахните этот чертов бирюзовый грузовик так, чтобы они не могли на нем уехать! И быстрее несите свою задницу в вертолет.
   
— А их что же, тут оставить? — удивленно спросил помощник шерифа.
   
— Естественно! — сказал Бензенхавер. — Времени, чтобы им яйца отрезать, у нас будет еще предостаточно.
   
Арден Бензенхавер велел пилоту известить полицию, что имя похитителя Орен Рэт и что едет он на черном грузовике, а не на бирюзовом. Это сообщение странным образом по времени почти совпало с другим: патрульная машина штата получила сообщение, что водитель черного грузовика, находящийся в кабине один, ведет себя на дороге самым опасным образом, виляя то вправо, то влево, «да и выглядит так, словно здорово пьян или под кайфом». Патрульные пока не выяснили, что это за машина, потому что искали бирюзовый грузовик. Ну а Бензенхавер, конечно, не мог знать, что водитель черного грузовика на самом деле в кабине вовсе не один, что Хоуп Стэндиш лежит на сиденье, уткнувшись головой ему в колени. Однако эта новость еще больше встревожила Бензенхавера; у него прямо мороз по коже прошел: ведь если Орен Рэт в кабине один, значит, он уже что-то сделал с бедной женщиной! Бензенхавер гаркнул помощнику шерифа, чтобы тот поторопился. Теперь нужно во что бы то ни стало отыскать черный грузовик, который в последний раз видели на шоссе, пересекающем путаный лабиринт местных проселков возле городка под названием Суит-Уэллс.
   
— Знаете, где это? — спросил Бензенхавер.
   
— Конечно!
   
Они снова поднялись в воздух и снова проплыли над огромным загоном, где в панике метались свиньи. Несчастная, напичканная лекарствами свиноматка лежала на том же месте, где они ее увидели в первый раз. А братья Рэт катались по земле и дрались, похоже, не на жизнь, а на смерть. И чем выше и дальше от них отлетал вертолет, тем больше мир Ардена Бензенхавера входил в свои разумные пределы. Только когда крошечные фигурки Рэтов стали всего лишь движущимися точками и только когда он оказался достаточно далеко от их крови и страха и услышал, как помощник шерифа говорит, что Разберри мог бы запросто врезать этому Уэлдону, если бы не разнюнился и не испугался, — только тогда Бензенхавер наконец рассмеялся. Так, как смеялся в Толидо: с абсолютно невозмутимым выражением лица.
   
— Они животные, — сказал он помощнику шерифа, который, несмотря на жестокость, обычно свойственную столь молодым людям, и цинизм начинающего полицейского, был, похоже, несколько ошеломлен увиденным. — Если они даже убьют друг друга, — сказал Бензенхавер, — ничего страшного не случится; подумай, например, о еде, которую они сожрали бы за свою бессмысленную жизнь и которая теперь достанется относительно нормальным человеческим существам. Подумал?
   
Тут только помощник шерифа наконец сообразил, что разговоры Бензенхавера о новом законе насчет незамедлительной кастрации за любое сексуальное преступление были выдумкой, но все же не просто выдумкой, ибо Бензенхавер, прекрасно зная, что такого закона нет, очень хотел бы, чтобы закон был именно таким. Подобными методами Арден Бензенхавер пользовался когда-то в Толидо.
   
— Господи, что же этот негодяй сделал с несчастной женщиной? — воскликнул вдруг Бензенхавер, уже не скрывая тревоги; он все еще сжимал в руках растерзанный бежевый бюстгальтер. — Сколько этому Орену лет? — спросил он у помощника шерифа.
   
— Шестнадцать, а может, семнадцать, — ответил тот. — Мальчишка совсем. — Самому помощнику шерифа было от силы года двадцать четыре.
   
— Ну что ж, если он достаточно взрослый, чтобы так использовать свой член, — сказал Арден Бензенхавер, — значит, достаточно взрослый и для того, чтобы этот член ему и отчикать!
   
Но куда же мне ударить его ножом? — думала Хоуп. Теперь она удобно обхватила рукой длинный и острый рыбацкий нож, чувствуя, как сильно пульсирует в ладони кровь; ей даже казалось, что это бьется сердце самого ножа. Очень медленно и осторожно она подняла руку и положила ее на краешек сиденья рядом со своим бедром, где хотя бы краешком глаза могла взглянуть на лезвие. И какой стороной лучше резать — зазубренной или той, ужасно острой на вид? Господи, как же таким ножом убивают человека?! По соседству с потной извивающейся задницей Орена Рэта этот нож казался ей холодным и далеким чудом. Интересно, я должна нанести режущий удар или просто пырнуть его острием? Хорошо бы это знать, думала она. Обе свои горячие ладони Рэт подсунул ей под ягодицы, приподнимая ее, дергая на себя. Подбородок он воткнул в ямку возле ее ключицы и давил, точно острый тяжелый камень. Потом вдруг Хоуп почувствовала, что одна его рука выскользнула из-под нее и, пошарив по полу, пальцами царапнула руку, в которой она держала нож…
   
— Двигайся же! — проворчал он. — Сказано — двигайся! — Она попыталась выгнуть спину, но не смогла; потом попыталась сдвинуть бедра поплотнее, но и это не удалось. Он скакал на ней в своем собственном, весьма странном ритме, надеясь на какое-то последнее движение, которое поможет ему кончить. Одна его рука теперь полностью охватывала всю нижнюю часть ее спины, другая скребла пол кабины.
   
И тут она поняла: он ищет нож. И как только его пальцы нашарят пустые ножны, она пропала.
   
— А-а-а! — закричал он.
   
Быстрей! — сказала она себе. Между ребрами? Или вбок? А потом с силой потянуть вверх… Или лучше вниз?
   
И так сильно нажать, как только хватит сил. Нет, лучше между лопатками, чтобы лезвие достало до легкого, чтобы она собственной грудью почувствовала острие ножа, проткнувшего его насквозь… Хоуп взмахнула рукой над изогнувшейся в последних конвульсиях спиной Рэта и увидела, как маслянисто блеснул нож и как его рука вдруг дернула пустые джинсы к рулю.
   
Он попытался сползти с нее, но нижняя часть тела ему не повиновалась, точно заколдованная тем ритмом, который он так долго искал; его ляжки содрогались, грудь то приподнималась, отрываясь от ее груди, то снова опускалась, ладони тяжело давили ей на плечи. Потом его большие пальцы вдруг поползли к ее горлу.
   
— Где мой нож? — хрипло спросил он. Голова его моталась вверх-вниз как бы сама по себе, но пальцы уже смыкались у Хоуп под подбородком, задирая его вверх.
   
И тогда она воткнула нож прямо в его бледную задницу. Он никак не мог перестать скакать на ней, хотя его тупой мозг уже подавал ему сигналы, что есть дела и поважнее.
   
— Где мой нож? — снова спросил он. И Хоуп, толком не успев понять, как это произошло, извернулась и рубанула гладкой и острой стороной лезвия ему по горлу. В первое мгновение никакой раны она не увидела, только чувствовала, что он по-прежнему ее душит. Затем он потянулся одной рукой к собственному горлу, скрыв от нее ужасную рану, которую она так рассчитывала увидеть, и она заметила, что сквозь его пальцы течет кровь. Потом он вдруг отнял руку от горла — в поисках ее руки, в которой был нож, — и тут из страшной раны на нее потоком хлынула кровь, и она услышала звук, какой возникает, когда соломинкой высасываешь остатки напитка с самого дна стакана. И почувствовала, что снова может дышать. Где же его вторая рука? — подумала она почему-то. И увидела, что обе руки Орена Рэта, отвалившись от нее, бессильно упали на сиденье и странно дергаются, точно крылья испуганной птицы.
   
Она снова воткнула в него длинное лезвие — чуть выше талии, думая, что, может быть, именно там находится почка, потому что лезвие вошло в плоть очень легко и так же легко вышло оттуда. Орен Рэт вытянулся с нею рядом, прижавшись щекой к ее щеке, точно ребенок. Он бы, наверное, закричал, если бы первый удар начисто не перерезал ему гортань и голосовые связки.
   
Теперь Хоуп попробовала воткнуть нож повыше, но наткнулась на что-то твердое, наверное на ребро; она еще несколько раз потыкала в этом месте, но, не удовлетворившись результатом, извлекла нож, который почему-то вошел в его плоть всего на несколько дюймов. Теперь Орен Рэт отчаянно бился, снова взобравшись на нее, словно хотел с нее слезть и не мог, хотя тело и посылало ему отчаянные сигналы, но сигналы эти как бы не достигали цели. Ему удалось почти что сесть, привалившись к спинке сиденья, однако голова у него не держалась, а пенис, который все еще двигался, все еще жил своей собственной жизнью, тянул его назад, к Хоуп. Она воспользовалась преимуществом такой его позы и ткнула ножом прямо ему в живот. На этот раз лезвие вошло очень легко, чуть сбоку, и вспороло плоть своего хозяина почти до самого пупка, превратив его внутренности в кровавую кашу. Тело Орена бессильно рухнуло на Хоуп, и его рука крепко сжала ее кисть, поймав ее словно в ловушку. Но высвободить руку с ножом оказалось совсем нетрудно: и ее рука, и нож были в чем-то скользком и легко вышли из ловушки. Это явно было связано с последним ударом в живот и содержимым его кишечника. Хоуп чуть сознание не потеряла от кошмарного запаха. И безвольно выронила нож на пол.
   
Орен Рэт опрастывался квартами, галлонами. Хоуп даже показалось — а он по-прежнему лежал на ней, — что он становится гораздо легче. Теперь тела у них стали до того скользкими, что она легко вывернулась из-под него, перевалила его на спину и скорчилась на полу кабины, залитом кровью и всякой дрянью. С ее волос капала кровь — его кровь из страшной раны на горле. Стоило ей моргнуть, и ресницы тут же прилипли к щекам. Одна рука Орена Рэта непроизвольно дернулась, и Хоуп, шлепнув по ней, сказала:
   
— Прекрати, прекрати немедленно! — Потом у него дернулось колено, и она повторила: — Прекрати!
   
В лицо ему она смотреть не могла. На фоне темной слизи, которой был залит его живот, белый полупрозрачный презерватив на обвисшем пенисе походил на пленку застывшей жидкости, совершенно чуждой человеческому организму. Хоуп вдруг вспомнила зоопарк и комок верблюжьей слюны на своем алом свитере.
   
Его яйца вдруг снова ожили, напряглись, и это ее разозлило. «Прекрати же!» — прошипела она. Яички были маленькие, круглые и твердые; потом они как-то раскисли.
   
— Ну, пожалуйста, прекрати! — шептала она. — Пожалуйста, умирай!
   
Послышался легкий выдох, как будто он чуть-чуть, совершенно случайно выпустил немножко воздуха из легких и не счел даже нужным снова вдохнуть. Но Хоуп все еще не верила в его смерть и некоторое время сидела рядом, скрючившись и слушая, как колотится ее собственное сердце, а потому все время путая его биение с биением сердца Рэта. Только потом она поняла, что на самом деле он умер весьма быстро.
   
Из открытой дверцы грузовика торчали чистые белые ступни Орена Рэта, тощие длинные пальцы смотрели прямо в небо. Кровь внутри раскаленной, как духовка, кабины начала свертываться. Все слипалось. Хоуп Стэндиш чувствовала, как волоски у нее на руках превращаются в настоящие колючки. Все, что было мокрым и скользким, быстро становилось липким и вязким.
   
Мне бы надо одеться, думала Хоуп. Но с погодой что-то явно было не так.
   
Из окна кабины она видела, что солнце отчего-то подмигивает — так подмигивает лампа, просвечивая сквозь вращающиеся лопасти большого вентилятора под потолком. И гравий на обочине дороги шуршал и поднимался вверх странными маленькими смерчиками, и сухие прошлогодние початки и стебли кукурузы тучей взметались над плоским голым полем, словно от очень сильного ветра. Но ветер почему-то дул совершенно вертикально, сверху вниз! А шум! Гудело так, словно по шоссе только что промчался огромный грузовик, но ни одной машины она по-прежнему не видела.
   
Так это торнадо! — догадалась Хоуп. Она ненавидела Средний Запад с его странной погодой. Она родилась на Восточном побережье и хорошо знала, что такое ураган. Но торнадо! Она пока не видела ни одного, но почти во всех сводках погоды здешних жителей вечно предупреждали, что «следует ожидать торнадо». А чего его ожидать-то? — всегда думала она. Неужели ради этих завываний и завихрений? И летающих в воздухе комьев земли? И ставшего коричневым солнца?
   
Хоуп так рассердилась, что стукнула Орена Рэта по холодному липкому бедру. После того, что она пережила, после того, как ей удалось выжить, на нее обрушится еще и какой-то паршивый торнадо! Грохот стоял такой, словно товарный поезд подмял под себя застрявший на переезде грузовик. Хоуп представила себе, как с неба опускается гигантская воронка, в которую уже попали и другие грузовики, и легковушки, и ей почему-то слышно, как работают их моторы. В открытую дверь залетали песчаные вихри; песок лип к ее телу, покрытому точно глазурью, подсохшей кровью; она потянулась за платьем и обнаружила, что у платья нет рукавов — оторваны; ладно, и так сойдет.
   
Но, чтобы надеть платье, нужно сперва вылезти из грузовика. В кабине, рядом с телом Рэта и лужами его крови и дерьма, просто негде повернуться, а теперь все это еще и покрывалось коркой песка, налетевшего с обочины. Впрочем, снаружи ветер, без сомнения, вырвет платье у нее из рук, и тогда она голой вознесется к небесам.
   
— Мне ничуть не жаль, — сперва прошептала она, а потом пронзительно выкрикнула: — Ничуть не жаль! — и еще раз ударила мертвого Рэта.
   
И тут раздался голос, ужасный, невероятно громкий, точно доносившийся из громкоговорителя и заставивший ее задрожать с головы до ног:
   
— ЕСЛИ ТЫ ЗДЕСЬ, ВЫХОДИ! РУКИ НА ГОЛОВУ И ВЫХОДИ! ПОТОМ ЗАЛЕЗАЙ В КУЗОВ ГРУЗОВИКА И ЛОЖИСЬ ЛИЦОМ ВНИЗ, ЧЕРТ БЫ ТЕБЯ ПОБРАЛ!
   
Значит, я уже мертва, подумала Хоуп. Я уже на небесах, и это голос Бога. Она не была религиозна, однако происходящее показалось ей вполне естественным: если там есть Бог, то у Бога и должен быть такой ревущий, точно из громкоговорителя, голос.
   
— НЕМЕДЛЕННО ВЫХОДИ ОТТУДА, — сказал Бог. — НЕМЕДЛЕННО!
   
А что, почему бы и нет? — подумала Хоуп. Эх, великий трахатель, что еще можно со мной сделать? Насилие — такое ужасное преступление, которое даже и Богу-то до конца не понять.
   
Трясясь в вертолете, зависшем над черным грузовиком, Арден Бензенхавер в бешенстве рявкал в мегафон. Он был уверен, что миссис Стэндиш мертва, но никак не мог определить пол человека, чьи ступни торчали из открытой кабины грузовика. Ступни эти ни разу не шевельнулись, пока вертолет снижался, и казались такими голыми и обесцвеченными в ярких солнечных лучах, что Бензенхавер не сомневался: это ноги мертвеца. Однако мысль, что мертвецом может оказаться сам Орен Рэт, даже в голову не пришла ни юному помощнику шерифа, ни самому Бензенхаверу.
   
И все же они никак не могли понять, почему Рэт бросил грузовик, совершив свое злодейское преступление, так что Бензенхавер велел пилоту некоторое время «повисеть» прямо над грузовиком.
   
— Если он все еще там, вместе с нею, — сказал Бензенхавер помощнику шерифа, — то, может быть, мы хотя бы напугаем этого ублюдка до смерти.
   
Когда Хоуп Стэндиш выбралась из-под мертвого Орена Рэта и присела возле кабины, пытаясь защитить глаза от летящего песка, Арден Бензенхавер почувствовал, что его палец немеет на кнопке мегафона. Хоуп старалась прикрыть лицо подолом платья, но оно хлопало и билось на ветру, словно порванный парус. Тогда она встала и ощупью добрела до заднего борта кузова, вздрагивая от ударов гравия, который тут же прилипал к телу в тех местах, где кровь еще не успела как следует высохнуть.
   
— Это же та самая женщина! — сказал потрясенный помощник шерифа.
   
— Назад! — скомандовал пилоту Бензенхавер.
   
— Господи, что с ней случилось? — в ужасе вопрошал помощник шерифа.
   
Бензенхавер, не отвечая, грубо сунул ему в руки мегафон.
   
— Давай отсюда подальше, тебе говорят! — сердито крикнул он пилоту. — Сажай машину на той стороне дороги.
   
Хоуп почувствовала, что ветер изменил направление и чудовищная воронка торнадо, видимо, прошла стороной. Она опустилась на колени на обочине дороги. Ожившее было платье, которое ей пришлось прижимать к себе руками, мало-помалу успокаивалось. Но рот она все еще закрывала подолом, потому что буквально задыхалась от пыли и песка.
   
Рядом остановилась какая-то машина, но Хоуп даже внимания не обратила. Водитель ехал по своей полосе и увидел, что справа от него на обочине стоит черный грузовик, а слева за дорогой садится вертолет. У борта грузовика окровавленная женщина явно молилась Богу, голая и вся покрытая какой-то странной грязной коркой; она даже головы в его сторону не повернула. Водителю почудилось, что это ангел, возвращающийся после полета в ад, и реакция у него сразу настолько замедлилась, что он успел проехать еще метров сто, прежде чем, к собственному удивлению, круто развернулся, не снижая скорости, в результате чего передние колеса попали на размякшую обочину, машина скользнула через кювет и очутилась прямо на мягком, распаханном под бобы весеннем поле, где и увязла по самые бамперы, так что бедолага даже дверь открыть не смог. Он опустил боковое стекло и стал смотреть на дорогу, которая была отделена от него широкой полосой довольно-таки жидкой грязи; он походил на человека, который сидел себе мирно на пирсе, и вдруг этот пирс взял да и оторвался от берега, и теперь его уносит в море.
   
— Помогите! — закричал он. Вид той женщины сильно напугал его, и он опасался, что поблизости могут оказаться еще такие же, как она, или, что еще страшнее, те, кто сделал с нею такое; вполне возможно, они уже ищут себе новую жертву.
   
— Господи! — сказал Арден Бензенхавер пилоту вертолета. — Видно, придется тебе сходить и посмотреть, все ли у этого идиота в порядке. И почему у нас водительские права выдают кому попало? — Бензенхавер и помощник шерифа выпрыгнули из вертолета прямо на мокрое распаханное поле и угодили в ту же трясину, что и несчастный любопытный водитель. — 0, черт бы все это побрал! — выругался Бензенхавер. Помощник шерифа тоже чертыхнулся.
   
Стоя на дороге, Хоуп Стэндиш впервые по-настоящему увидела в поле двоих сыплющих проклятьями мужчин, которые ковыляли к ней, то и дело увязая в грязи. Вертолет она тоже разглядела: его лопасти замедляли вращение. Еще она увидела какого-то человека, торчавшего, как последний дурак, из окошка собственного автомобиля, но этот тип был довольно далеко. Хоуп через ноги попыталась натянуть на себя платье. Одна пройма была не только лишена рукава, но и располосована по шву, и Хоуп пришлось прижать оторванную полочку локтем, иначе голая грудь вываливалась наружу. Только теперь она почувствовала, до чего изодраны и избиты ее плечи и шея.
   
Арден Бензенхавер, запыхавшийся и по колено в грязи, вдруг очутился прямо перед нею. Налипшая грязь сделала его брюки похожими на бриджи.
   
— Миссис Стэндиш? — спросил он. Она отвернулась и, закрыв лицо руками, кивнула. — Ох, сколько крови… — беспомощно пробормотал он. — Простите, что мы так задержались. Вы ранены?
   
Она снова повернулась к нему и внимательно на него посмотрела. Он увидел опухшие глаза, и сломанный нос, и синюю шишку на лбу.
   
— Это в основном его кровь, — сказала Хоуп Бензенхаверу. — Но он меня изнасиловал. Вон там.
   
Бензенхавер вытащил носовой платок; похоже, он хотел помочь ей вытереть лицо — как взрослый вытирает перепачканный ротик ребенку, — но потом с отчаянием понял, что вытереть ее лицо и тело просто невозможно, и сунул платок обратно в карман.
   
— Простите, — снова сказал он. — Мне очень, очень жаль! Мы спешили как могли… Мы видели вашего малыша: с ним все в порядке.
   
— Мне пришлось взять его член в рот, — сказала ему Хоуп. Бензенхавер закрыл глаза. — А потом он трахал и трахал меня без конца… А после этого собирался меня убить — он сразу сказал мне, что после непременно меня убьет. И потому мне самой пришлось убить его. И я ничуточки не жалею!
   
— Еще бы! — сказал Бензенхавер. — Вы и не должны жалеть, миссис Стэндиш! По-моему, вы поступили совершенно правильно.
   
Она устало кивнула и уставилась на свои ноги. Потом протянула Бензенхаверу руку, оперлась на его плечо, хотя была немного выше ростом, и прислонилась к нему, положив голову ему на плечо, для чего ей пришлось немного согнуться.
   
Только тут Бензенхавер вспомнил о помощнике шерифа; тот уже успел слазить в кабину грузовика, взглянул на Орена Рэта и после этого заблевал весь капот грузовика, ничуть не стесняясь пилота, который как раз переводил через дорогу потрясенного водителя злосчастной машины, увязшей на бобовом поле. Помощник шерифа, лицо которого стало таким же бесцветным, как залитые солнцем мертвые ступни Орена Рэта, твердил, что Бензенхаверу надо пойти и посмотреть, но Бензенхаверу прежде всего хотелось хоть немного успокоить миссис Стэндиш.
   
— Значит, вы убили его после того, как он вас изнасиловал? — спросил он ее осторожно. — Наверное, когда он расслабился и перестал обращать на вас внимание, да?
   
— Нет, во время, — прошептала она ему в шею. От нее исходила такая ужасная вонь, что Бензенхавер едва стоял на ногах, но не отстранялся, не отворачивал лицо, чтобы расслышать ее слабый голос.
   
— Вы хотите сказать — в то время, как он вас насиловал, миссис Стэндиш?!
   
— Да, — еле слышно выдохнула она. — Он был еще во мне, когда я добралась до ножа. Он у него в штанах был, на полу, и он собирался им воспользоваться, как только кончит. Так что пришлось…
   
— Ну конечно, конечно, — сказал Бензенхавер. — Конечно же вам пришлось это сделать, и подробности не имеют значения… — Ему хотелось сказать, что этого мерзавца следовало убить в любом случае — даже если бы он и не собирался убить ее. Для Ардена Бензенхавера не было преступления страшнее, чем изнасилование; даже убийство казалось ему преступлением не столь тяжким, за исключением, пожалуй, yбийства ребенка. Но об этом он знал меньше, у него не было своих детей.
   
Он был женат семь месяцев, когда трое юнцов изнасиловали его беременную жену в прачечной-автомате, пока он ждал ее в машине. Эти мерзавцы сунули ее головой в одну из больших автоматических сушилок, так что она могла только кричать, путаясь в горячих простынях и наволочках, и слушать собственные крики, эхом отдающиеся от стенок металлического барабана. Руки ее они тоже засунули в сушилку, так что она была абсолютно беспомощна. Откидная дверца сушилки, снабженная мощной пружиной, подпрыгивала с нею вместе под каждым из этих троих, хотя она, возможно, старалась не шевелиться. Мальчишки, разумеется, понятия не имели о том, что насилуют жену начальника полиции. И даже самое яркое освещение на улицах в центре Толидо субботней ночью не могло ее спасти.
   
Молодые супруги Бензенхавер были ранними пташками. Они вместе отвозили белье в прачечную-автомат по утрам в понедельник, еще до завтрака, а пока белье стиралось, читали газеты. Потом они закладывали выстиранное белье в сушилку и отправлялись домой завтракать. Миссис Бензенхавер забирала белье, когда вместе с мужем ехала в центр города, где размещался полицейский участок. Обычно Бензенхавер дожидался ее в машине, а она заходила внутрь и вынимала сухое белье. Иногда, правда, кто-то другой вытаскивал белье из сушилки, пока они завтракали, и тогда миссис Бензенхавер приходилось снова запускать сушилку на несколько минут. Но Бензенхавер непременно ждал ее. Они предпочитали делать все это с утра пораньше, потому что в такое время в прачечной редко бывали другие посетители.
   
Только заметив, как из прачечной выходят те трое юнцов, Бензенхавер забеспокоился, почему его жена так долго возится с бельем. Но насильникам много времени не требуется. Вбежав в прачечную, Бензенхавер увидел ноги жены, торчавшие из сушилки; туфли свалились у нее с ног. Это были далеко не первые мертвые ноги, которые он видел в жизни, но именно эти ноги были для него важнее всего на свете.
   
Она задохнулась в собственном чистом белье, а может быть, собственной рвотой, когда ее стошнило, но те трое явно не собирались ее убивать. Ее смерть была случайностью, и во время следствия и суда особо подчеркивалась непреднамеренность убийства. Адвокат так и сказал: мальчики хотели «всего лишь изнасиловать миссис Бензенхавер, а не изнасиловать и убить». И Ардена Бензенхавера взбесило именно это выражение: «всего лишь изнасиловать», словно взятое из фразы: «Она была всего лишь изнасилована, счастливица! Какое чудо, что ее не убили!»
   
— Хорошо, что вы его убили, — шепнул он Хоуп Стэндиш. — Мы бы все равно не смогли наказать его должным образом. Во всяком случае, так, как он заслуживал. Вы молодец! Вы все сделали правильно.
   
Хоуп ожидала от полиции совсем иного отношения к себе и гораздо более строгого расследования. Во всяком случае, более недоверчивого полицейского и, безусловно, совершенно не похожего на Ардена Бензенхавера. И она была благодарна Ардену Бензенхаверу уже за то, что он оказался человеком пожилым, явно за шестьдесят, явно уже далеким от всяких мыслей о сексе — он годился ей в дядюшки, а то и в дедушки. Она сказала, что ей лучше, что все в порядке, а когда наконец выпрямилась и отстранилась от него, то увидела, что испачкала ему кровью воротник рубашки и щеку, но Бензенхавер или не заметил, или ему было не до того.
   
— Ладно, давай показывай, — сказал Бензенхавер помощнику шерифа, но сперва опять ласково улыбнулся Хоуп. И молодой человек повел его к кабине грузовика.
   
— О господи! — причитал водитель увязнувшего автомобиля. — Господь всемогущий, взгляни, что же такое творится? Нет, вы только посмотрите! По-моему, это его печень? Разве печень выглядит не так?
   
Пилот вертолета только крякнул в немом изумлении, и Бензенхавер, схватив обоих за плечи, довольно грубо отвел прочь от грузовика. Они двинулись было к заднему борту кузова, где приходила в себя Хоуп, но Бензенхавер прошипел:
   
— Держитесь подальше от миссис Стэндиш! И от грузовика тоже. Ступайте и сообщите в участок, где мы находимся, — сказал он пилоту. — Здесь понадобится карета «скорой помощи» или, скорее, труповозка. А миссис Стэндиш мы с собой заберем.
   
— Да его же в пластиковый мешок собирать придется! — сказал помощник шерифа, указывая на Орена Рэта. — Она же его буквально на куски раскромсала!
   
— Я и сам прекрасно вижу, — сказал Арден Бензенхавер и, заглянув в кабину, восхищенно присвистнул.
   
Помощник шерифа с любопытством посмотрел на него и спросил:
   
— Он что, как раз этим занимался, когда она…
   
— Вот именно! — оборвал его Бензенхавер и преспокойно сунул руку в ужасное месиво возле педали газа. Он искал на полу возле пассажирского сиденья тот самый нож. Нашел, внимательно его осмотрел, а потом, завернув в платок, сунул в карман.
   
— Послушайте, — прошептал пилот тоном заговорщика, — вы когда-нибудь видели, чтобы насильник надевал презерватив?
   
— Встречается это действительно нечасто, — спокойно сказал Бензенхавер, — однако такие случаи отмечены.
   
— Мне это тоже показалось странным, — сказал помощник шерифа. Он изумленно смотрел, как Бензенхавер перевязывает кондом, снимает его, не пролив ни капли, и смотрит на свет. Презерватив был надут, точно теннисный мяч. Но не протекал. Он был полон крови.
   
Бензенхавер с чрезвычайно довольным видом завязал конец презерватива узлом, словно воздушный шарик, и зашвырнул далеко в бобовое поле, так что он исчез из виду.
   
— Я не желаю, чтобы кому-нибудь пришло в голову, что это могло не быть изнасилованием, — ласково сказал Бензенхавер помощнику шерифа. — Понятно?
   
Ответа он ждать не стал, повернулся и пошел за грузовик к миссис Стэндиш.
   
— Сколько ему было лет… этому парню? — спросила Хоуп.
   
— Вполне взрослый, — ответил Бензенхавер. — Лет двадцать пять или двадцать шесть. — Он не хотел, чтобы хоть какая-то мелочь смутила эту женщину, умалила ее героизм — особенно в его глазах. Он махнул рукой пилоту, подзывая его к себе, и они вместе помогли миссис Стэндиш сесть в вертолет. Потом Бензенхавер подошел к помощнику шерифа: предстояло кое-что с ним выяснить. — Вы останетесь здесь с убитым и этим горе-водителем, — сказал он.
   
— Я хороший водитель! — возмутился этот бедолага. — Господи, если бы вы только видели эту даму там, на дороге…
   
— И никого к грузовику не подпускайте, — словно не слыша его, продолжал Бензенхавер.
   
На дороге валялась рубашка, принадлежавшая мужу миссис Стэндиш; Бензенхавер подобрал ее и рысцой поспешил к вертолету, маленький, толстенький, смешно переваливаясь на ходу. Оставшиеся двое смотрели, как он забирается в вертолет и вертолет поднимается в небо. Нежаркое весеннее солнце, казалось, улетело вместе с ним, и мужчинам у грузовика вдруг стало холодно и неуютно, но деться им было некуда. Прятаться от ветра в грузовике им и в голову не приходило, а чтобы забраться во вторую машину, пришлось бы сперва долго месить грязь на поле. Они все-таки пошли к грузовику, открыли задний борт и сели в кузов.
   
— А он позвонит, чтобы приехал тягач за моей машиной? — спросил водитель-бедолага.
   
— Вполне возможно, что и забудет, — сказал помощник шерифа. Думая о Бензенхавере, он восхищался им и почему-то его побаивался; а еще он думал, что Бензенхаверу нельзя полностью доверять. Некоторые вопросы, касавшиеся законности, помощник шерифа никогда прежде не подвергал сомнению, видимо, потому, что никогда еще с ними не сталкивался. А может, просто не вникал, потому что был вынужден думать сразу о множестве вещей…
   
Злосчастный автомобилист слонялся по кузову грузовика (чем страшно раздражал помощника шерифа, потому что кузов все время качался и дрожал), старательно обходя грязное одеяло, комком валявшееся в углу ближе к кабине, и мимоходом постепенно расчищая «окошечко» в залепленном грязью заднем стекле кабины; время от времени он украдкой поглядывал туда на окоченевшее выпотрошенное тело Орена Рэта. Кровь уже высохла, и сквозь загаженное заднее стекло мертвое тело казалось похожим на баклажан — и цветом, и странно блестящей кожей. Наконец он перестал ходить туда-сюда, подошел к помощнику шерифа и сел с ним рядом на край кузова. Теперь встал помощник шерифа, прошел к заднему стеклу кабины и в расчищенный «глазок» посмотрел на изуродованный труп.
   
— А знаешь, — заметил водитель, — она хоть и перепачкалась в крови и в грязи, все равно сразу было видно, что она действительно очень хорошенькая.
   
— Да, правда, — согласился помощник шерифа. Заметив, что они уже вместе ходят по кузову, помощник шерифа вернулся на старое место и сел.
   
— Ты не расстраивайся, — сказал водитель.
   
— А я и не расстраиваюсь, — сказал помощник шерифа.
   
— Я ведь не хочу сказать, что способен посочувствовать тому, кто ее изнасиловал, ты же понимаешь? — сказал водитель.
   
— Я понимаю, — сказал помощник шерифа.
   
А понимал он, что дел у него со всем этим будет выше крыши, но простодушное признание водителя заставило его понять презрительное, как он считал, отношение к нему Бензенхавера.
   
— Ты такого небось много видишь, да? — спросил водитель. — У вас, наверное, каждый день всякие там насилия да убийства.
   
— Достаточно, — веско обронил помощник шерифа. Вообще-то до сегодняшнего дня он ни разу в жизни не видел ни изнасилования, ни убийства так, как увидел их сегодня глазами Ардена Бензенхавера. Да, он увидел насилие и убийство глазами Бензенхавера! Юный помощник шерифа испытывал невероятное смущение, сознавая это, и ему очень хотелось обрести собственную, личную точку зрения.
   
— Что ж, — сказал водитель, снова заглядывая в заднее стекло кабины, — в армии-то я тоже кое-что повидал, конечно, но такого — никогда!
   
Помощник шерифа не нашелся, что ответить.
   
— Это ведь хуже, чем война, — сказал водитель. — Это — как самый страшный военный госпиталь!
   
Интересно, думал помощник шерифа, может, позволить этому кретину как следует рассмотреть тело Рэта? Если, конечно, это вообще имеет для него значение. А для кого это имеет значение? Может быть, для него самого, помощника шерифа? Но уж конечно же не для Рэта! А что скажут его мерзкие родственнички? И как это воспримет Бензенхавер?
   
— Эй, не возражаешь, если я тебе личный вопрос задам? — обратился к нему водитель. — Ты только не расстраивайся, хорошо?
   
— Задавай, — сказал помощник шерифа.
   
— Ну вот, — начал водитель, — ты мне скажи, куда резинка-то подевалась, а?
   
— Какая резинка? — спросил помощник шерифа; у него самого, возможно, и были кое-какие вопросы насчет здравомыслия Бензенхавера, однако он не сомневался в том, что в данном случае Бензенхавер абсолютно прав. В мире, который он видел глазами Бензенхавера, ни одна тривиальная деталь не должна умалять злостность такого преступления, как изнасилование.
   
А Хоуп Стэндиш между тем наконец-то почувствовала себя в безопасности — в мире Бензенхавера. Покачиваясь, она плыла над полями, рядом с этим полным пожилым полицейским и изо всех сил старалась подавить тошноту. Она опять начала ощущать собственное тело — чуяла собственный отвратительный запах, порой напоминали о себе ушибы и ссадины. Она испытывала к себе омерзение, но рядом сидел этот милый веселый полицейский, сидел совершенно спокойно и искренне ею восхищался — глубоко тронутый ее яростным успехом, ее победой в насилии.
   
— Вы женаты, мистер Бензенхавер? — спросила Хоуп.
   
— Да, миссис Стэндиш, женат, — сказал он.
   
— Вы так добры ко мне, так заботливы… — начала было она, — но… извините, кажется, меня сейчас стошнит!
   
— О, сейчас, сейчас! — воскликнул Бензенхавер и быстренько подхватил с пола пакет из вощеной бумаги. Это был пакет от завтрака пилота, на донышке осталась недоеденная жареная картошка, и от жира пакет стал наполовину прозрачным. Сквозь остатки картошки и донышко пакета Бензенхавер видел собственные пальцы. — Вот, — он протянул ей пакет, — можете прямо сюда.
   
Ее уже рвало; она взяла у него пакет и отвернулась. Хоуп была уверена, что этот пакет недостаточно велик, чтобы вместить всю мерзость, которая скопилась у нее внутри. Она почувствовала тяжелую твердую руку Бензенхавера — он гладил ее по плечу, по спине, а другой рукой заботливо отвел прядь ее спутанных грязных волос, чтобы не мешали.
   
— Вот и правильно, — приговаривал он, — нужно все это из себя вытряхнуть, и тогда вам сразу станет гораздо легче.
   
Хоуп вспомнила, что, когда Ники тошнило, она говорила ему примерно то же самое. Просто потрясающе, думала она, как этот Бензенхавер умудрился даже столь отвратительный процесс превратить в некую победу! Но ей и вправду стало значительно лучше — ритмичное покачивание вертолета так же успокаивало, как и спокойные сухие руки пожилого полицейского, поддерживавшие ее голову и поглаживавшие по спине. Когда пакет наполнился и все-таки лопнул, Бензенхавер сказал:
   
— Ну вот и отлично, миссис Стэндиш! Ни к чему вам этот пакет. Вертолет принадлежит Национальной гвардии, вот пусть Национальная гвардия его и убирает! В конце концов, для чего существует Национальная гвардия, а?
   
Пилот вел машину с мрачным выражением лица, делая вид, что абсолютно ничего не слышит.
   
— Ох и денек у вас был, миссис Стэндиш! — продолжал Бензенхавер. — Ваш муж будет очень вами гордиться! — Но думал Бензенхавер немного иначе: сперва лучше убедиться в этом самому; сперва лучше поговорить с ее мужем. По опыту Ардена Бензенхавера, мужья и другие люди не всегда правильно понимают, что такое изнасилование.
  
  
   
    
16. Первый убийца
   
   
«Что ж такое ты пишешь? — ужасался в письме Гарпу его издатель Джон Вулф. — И еще называешь это первой главой! Да разве к этому можно что-то прибавить? Тут и так чересчур много! И ты в состоянии это продолжить?»
   
«Я уже продолжаю, — написал ему Гарп. — И ты скоро увидишь продолжение».
   
— Я не желаю видеть никакого продолжения! — заявил Джон Вулф по телефону. — Пожалуйста, немедленно прекрати! Ну, по крайней мере отложи, а? И вообще, почему бы тебе не отправиться сейчас в какое-нибудь путешествие? Для тебя это было бы очень полезно. Да и для Хелен, я уверен. И Дункан тоже, по-моему, вполне в состоянии поехать с вами.
   
Но Гарп стоял на своем. Он не только твердил, что «Мир глазами Бензенхавера» непременно превратится в настоящий роман, но и настаивал, чтобы Джон Вулф продал первую главу в какой-нибудь журнал. У Гарпа никогда не было литературного агента; Джон Вулф первый имел дело с трудами Гарпа и старался сделать для него все возможное. Как и для Дженни Филдз.
   
— Продать в журнал? — спросил Вулф.
   
— Да, продать, — сказал Гарп. — Как анонс самого романа.
   
Так они, собственно, поступали с первыми двумя книгами Гарпа, отрывки из которых были проданы разным журналам. Но сейчас Джон Вулф тщетно пытался объяснить Гарпу, что эту главу публиковать нельзя, ничего хорошего от подобного анонса ждать не приходится, даже если кто-то будет настолько глуп, что напечатает ее. Гарп, сказал Вулф, приобрел «небольшую, но серьезную» репутацию настоящего писателя и благодаря вполне пристойным рецензиям на первые его два романа сумел завоевать поддержку среди уважаемых людей и «небольшую, но серьезную» аудиторию. К черту эту «небольшую, но серьезную» аудиторию, сказал Гарп, хотя и чувствовал, что Джону Вулфу слышать такое обидно.
   
— Я бы, пожалуй, предпочел разбогатеть и совершенно не думать о том, что всякие идиоты называют «серьезной литературой», — заявил он Джону Вулфу, отлично понимая, что, конечно, не способен совершенно не думать об этом.
   
На самом деле Гарп думал, что сможет купить некое уединение, на время совершенно отделив себя от реального и ужасного мира. Ему мерещилось нечто вроде форта, где он, Дункан и Хелен (и новорожденный малыш) смогут жить вдали от всяких приставал и не соприкасаться с так называемым «остальным миром».
   
— Господи, что у тебя на уме? — спрашивал его Джон Вулф.
   
Хелен тоже спрашивала об этом. И Дженни. Но Дженни Филдз первая глава «Мира глазами Бензенхавера» действительно понравилась. Она считала, что все самые главные вещи расставлены здесь по местам — то есть понятно, кто в данной ситуации настоящий герой, в чем проявляется чувство истинного гнева и истинное преступление. Она находила, что это отличное гротесковое изображение греховности пресловутого «плотского вожделения». Но, если честно, горячий восторг Дженни по поводу первой главы романа вызывал у Гарпа куда больше беспокойства, чем критическое отношение Джона Вулфа. Гарпу более других была известна несостоятельность литературных концепций Дженни Филдз.
   
— Господи, да ты прочитай повнимательнее ее книгу! — часто говорил он Хелен, однако Хелен, как и обещала, не позволяла втягивать себя в такие споры. И она наотрез отказалась читать новый роман Гарпа.
   
— С чего это Гарп вдруг так захотел разбогатеть? — спрашивал у Хелен Джон Вулф. — В чем дело?
   
— Не знаю, — отвечала она. — По-моему, он думает, что богатство может его защитить. И всех нас тоже.
   
— От чего? — изумлялся Джон Вулф. — От кого?
   
— Тебе придется подождать, пока ты не прочтешь всю книгу, — сказал ему Гарп. — Даже дерьмовый бизнес — все-таки бизнес. И в данный момент я пытаюсь воспринимать эту книгу как бизнес, и я хочу, чтобы ты относился к ней так же. И мне все равно, нравится она тебе или нет. Я хочу, чтобы ты ее продал.
   
— Но я тебе не какой-то вульгарный книготорговец! — возмущался Джон Вулф. — Да и ты не какой-то вульгарный писателишка. Извини, что приходится напоминать тебе об этом! — Джон Вулф был уязвлен до глубины души и сердился на Гарпа, что тот смеет говорить о бизнесе, в котором он, Джон Вулф, разбирается в тысячу раз лучше, чем Гарп. Но он понимал, что в последнее время Гарпу пришлось несладко, понимал, что Гарп — хороший писатель, который вполне может написать и другие, куда лучшие (по мнению Вулфа) книги, и, наконец, хотел продолжать издавать его книги.
   
— Я же сказал, что дерьмовый бизнес — все-таки бизнес. Если, по-твоему, эта книга вульгарна, ты тем более легко ее продашь!
   
— Но дело ведь не только в этом, — грустно заметил Вулф. — Никто не знает, почему книги распродаются быстрее или медленнее.
   
— Об этом я уже слышал, — сказал Гарп.
   
— Ты не имеешь права так разговаривать со мной, — рассердился Джон Вулф. — Я же твой друг! — И Гарп знал, что это чистая правда. Так что он просто повесил трубку и, не отвечая более ни на письма, ни на телеграммы, закончил «Мир глазами Бензенхавера» за две недели до того, как Хелен родила — и помогала ей только Дженни — их третьего ребенка: девочку, избавившую Гарпа и Хелен от споров по поводу мужского имени, которое никоим образом не должно было напоминать имя Уолт. Девочку назвали Дженни Гарп, тем самым именем, какое носила бы и Дженни Филдз, если бы некогда потрудилась выйти замуж.
   
Дженни была страшно рада появлению внучки, названной в ее честь.
   
— Но ведь нас будут путать, — предупреждала она. — Два совершенно одинаковых имени в одном доме…
   
— Я, например, всегда звал тебя «мам», — напомнил ей Гарп. Но не стал напоминать ей, что некий модный модельер уже назвал именем Дженни одно из своих произведений. Целый год это платье пользовалось в Нью-Йорке большой популярностью: простое белое платье, напоминающее халат медсестры, с большим ярко-красным сердцем над левой грудью. ПОДЛИННАЯ ДЖЕННИ ФИЛДЗ — так было написано на ярко-красном сердце.
   
Когда родилась Дженни Гарп, Хелен ничего не сказала. Хелен испытывала благодарность: впервые со дня той страшной аварии она чувствовала себя свободной от безумного горя, которое сокрушило ее после гибели Уолта.
   
Роман «Мир глазами Бензенхавера», послуживший Гарпу спасительной отдушиной в период того же безумного отчаяния, уже был переправлен в Нью-Йорк, где Джон Вулф без конца читал его и перечитывал. Он устроил публикацию первой главы в таком «крутом» порножурнале, что был уверен: теперь даже Гарп поймет, что его книга «обречена». Журнальчик назывался «Фотовыстрелы в промежность» и пестрел изображениями тех самых «мокрых бобров со вспоротым брюхом»; между ними и поместился страстный рассказ Гарпа о зверском изнасиловании и зверском, но безусловном отмщении. Сперва, правда, Гарп обвинил Джона Вулфа, что тот нарочно сунул первую главу в этот «паршивый» журнал, даже не попытавшись отдать ее в журналы получше. Но Вулф заверил Гарпа, что перепробовал все журналы, что этот был в его списке последним и что все редакторы интерпретировали написанную Гарпом историю как исключительно, патологически страшную и трагическую историю насилия и убийства, не имеющую никакой искупительной ценности.
   
— Но ведь моя история совсем о другом! — сказал Вулфу Гарп. — Вот увидишь.
   
Хотя мысленно он часто возвращался к первой главе своего романа, опубликованной в порножурнале. Интересно, думал он, а те, кто покупает подобные журналы, вообще читают напечатанные там слова?
   
«Возможно, они все же кое-что и читают — после того как закончат мастурбировать, глядя на замечательные картинки», — писал по этому поводу Гарп Джону Вулфу. Интересно, думал он, а это подходящее настроение для чтения? Во всяком случае, после мастурбации такой читатель достаточно расслаблен и, по крайней мере, находится в одиночестве («А что, вполне подходящее состояние для чтения», — писал далее Гарп). Но вдруг даже в таком состоянии читатель журнала испытает и чувство вины, и чувство оскорбленного достоинства, и сокрушительную для него ответственность за происходящее вокруг? (А это уже не столь подходящее состояние для чтения, думал Гарп.) Во всяком случае, он хорошо знал, что это не очень подходящее состояние для того, чтобы писать.
   
«Мир глазами Бензенхавера» посвящен несбыточному желанию Дорси Стэндиша защитить свою жену и ребенка от жестокого мира. Арден Бензенхавер (который вынужден уйти на пенсию из-за регулярного нарушения общепринятых полицейских правил) нанят Стэндишем в качестве вооруженного охранника или, точнее, вооруженного дядюшки, и живет в доме Хоуп, постепенно превращаясь во всеми любимого члена семьи. Но в итоге именно его, своего верного телохранителя, Хоуп вынуждена отвергнуть. Хотя самое плохое, что есть в мире, с нею уже случилось, не она, а ее муж боится этого мира больше всего. Когда Хоуп все же удается настоять на своем и Бензенхавер покидает их дом, Дорси Стэндиш продолжает поддерживать старого полицейского, видя в нем как бы ангела-хранителя их семьи. Дорси платит Бензенхаверу за то, чтобы он хвостом таскался за мальчиком, за Ники, однако Бензенхавер — довольно равнодушный и своеобразный тип «сторожевого пса», нередко находящийся под гнетом собственных тяжких воспоминаний, — постепенно начинает представлять собой скорее угрозу для семейства Стэндишей, чем защиту. Он описан Гарпом как человек, «способный оставаться незамеченным на самой кромке светового круга», как отошедший от дел, но весьма своевольный человек, «одной ногой уже в могиле».
   
Хоуп старается противостоять вечному беспокойству мужа, настаивая на том, что им нужен второй ребенок. Ребенок рождается, однако Стэндиш, похоже, обречен создавать одного параноидального монстра за другим: теперь, несколько успокоившись насчет возможных нападений на жену и детей, он начинает подозревать Хоуп в измене, постепенно осознавая, что измена ранила бы его куда сильнее, чем если бы Хоуп изнасиловали еще раз. Он сомневается и в своей любви к ней, и в себе самом и с чувством глубокой вины упрашивает Бензенхавера последить за Хоуп и узнать, не изменяет ли она ему. Но Арден Бензенхавер отказывается выполнять безумные задания Дорси и говорит, что был нанят защищать семейство Стэндишей от возможной угрозы извне и не намерен ограничивать свободу членов семьи жить так, как им хочется. Лишившись поддержки Бензенхавера, Стэндиш впадает в панику. Однажды вечером, оставив дом (и детей) без присмотра, он отправляется шпионить за женой. В его отсутствие младший ребенок, подавившись кусочком жевательной резинки, которую он стащил у Ники, задыхается и умирает.
   
Вина Дорси растет. В романах Гарпа вина героя всегда только возрастает. Виновата и Хоуп — она действительно с кем-то встречалась в тот вечер (хотя кто посмеет бросить в нее камень?). Бензенхавер с его патологической ответственностью глубоко страдает, и у него случается инсульт. Частично парализованный, он снова переезжает к Стэндишам, ибо Дорси чувствует себя в ответе за него. Хоуп настаивает на третьем ребенке, однако последние события сделали Стэндиша абсолютно стерильным, и он соглашается, чтобы Хоуп попросила своего любовника «сделать ее беременной» (именно так выражается Дорси Стэндиш). (По иронии судьбы, именно эту часть романа Дженни Филдз назвала «несколько неестественной».)
   
И снова Дорси Стэндиш «ищет контролируемую ситуацию — скорее ставя лабораторный эксперимент над жизнью, чем пытаясь жить нормально», как пишет Гарп. Хоуп не в состоянии приспособиться к подобной клинической ситуации: у нее либо есть любовник, либо его нет. Но Дорси настаивает, чтобы она встречалась с любовником ради единственной цели: «стать беременной», и пытается контролировать все — место встреч, их количество и продолжительность. Подозревая, что Хоуп встречается с любовником еще и тайно, Стэндиш убеждает впавшего в старческий маразм Бензенхавера, что рядом с их домом появился некий бродяга, потенциальный похититель детей и насильник.
   
Мало того, Дорси начинает предпринимать внезапные «набеги» на свой собственный дом (появляясь там в такое время, когда его никто не ждет); ему ни разу не удается застать Хоуп за чем-либо предосудительным, зато Бензенхавер, беспощадный в своем старческом маразме, ловит самого Дорси. Став инвалидом, Арден Бензенхавер на редкость подвижен в своем кресле-каталке и передвигается совершенно бесшумно; и он по-прежнему очень хитер и «весьма неортодоксален» в способах борьбы с преступниками. В итоге Бензенхавер стреляет в Дорси Стэндиша из дробовика с расстояния менее шести футов, когда Дорси, спрятавшись в шкафу жены, ждет, что она позвонит из спальни любовнику. Разумеется, этот безумец вполне заслуживает, чтобы его застрелили.
   
Итак, раны его смертельны. Ардена Бензенхавера, полностью лишившегося рассудка, увозят в сумасшедший дом. Хоуп беременна, она ждет ребенка от своего любовника. Когда этот ребенок рождается, Ники — ему уже двенадцать — наконец-то чувствует себя полностью освобожденным от напряжения, которое царило в его семье все его детство. Паранойя Дорси Стэндиша, уродовавшая жизнь всех членов семьи, наконец-то покинула дом вместе с покойным. Хоуп и дети продолжают жить и даже с веселым добродушием относятся к нелепым проповедям старого Бензенхавера, которого смерть никак не берет. Он тоже продолжает жить, и вместе с ним живет его кошмарная версия окружающего мира, который он видит теперь только из своего инвалидного кресла в доме престарелых для безумцев-преступников. Таким образом, он оказывается там, где ему быть и подобает. Хоуп с детьми часто навещают его, и не просто по доброте — ибо они действительно добры, — но также затем, чтобы напомнить себе о том, сколь бесценны жизнелюбие и здравомыслие. Стойкость Хоуп и то, что двое ее детей живы и счастливы, делают даже бредовые измышления старого Бензенхавера, с точки зрения Хоуп, вполне терпимыми и порой даже комическими.
   
Странный дом престарелых, где живут исключительно выжившие из ума преступники, между прочим, весьма похож на больницу для «раненых» женщин, устроенную Дженни Филдз в Догз-Хэд-Харбор.
   
И дело не столько в том, что «мир, увиденный глазами Бензенхавера», устроен неправильно или неправильно понят, сколько в том, что он непропорционален потребностям обычного мира в чувственных удовольствиях, в душевном тепле и способностям этого мира тоже давать тепло. Дорси Стэндиш также «не вполне от мира сего»; он слишком уязвим в той деликатности, с какой любит свою жену и детей; он воспринимается — вкупе с Бензенхавером — как человек, «не очень хорошо приспособленный для жизни на этой планете», где более всего ценится неуязвимость.
   
Хоуп и, как надеется читатель, ее дети имеют, пожалуй, несколько больше шансов выжить в этом мире. Роман как бы косвенно подтверждает тезис, что женщины вообще лучше мужчин способны переносить страдания, страх и жестокость, отдавая себе отчет, насколько мы уязвимы для людей, которых любим. Хоуп воспринимается как сильная личность, способная выжить в условиях мира, созданного слабыми мужчинами.
   
Джон Вулф сидел в Нью-Йорке и думал, что «нутряная» реалистичность языка Гарпа и яркость созданных им образов все же избавят книгу от ярлыка примитивной мыльной оперы. Однако, думал Вулф, с тем же успехом можно было бы назвать эту книгу «Озабоченность жизнью»; получился бы отличный телесериал — из тех, что показывают в дневное время; а если над сценарием как следует поработать, сериал отлично подошел бы для инвалидов, людей пожилых и дошкольников. И Джон Вулф сделал вывод, что «Мир глазами Бензенхавера», несмотря на «нутряную» реалистичность языка и прочие достоинства, — первоклассная мыльная опера.
   
Позднее и Гарп волей-неволей согласится с ним и скажет, что это самая плохая его работа. «Впрочем, наш ублюдочный мир и первые две мои работы не удостоил похвалы, — писал он Джону Вулфу. — Так что я был просто обязан написать то, что этому миру по вкусу».
   
Беспокойство Джона Вулфа, безусловно, имело серьезные причины: у него не было уверенности, сумеет ли он оправдать публикацию такой книги. Впрочем, с книгами, к которым он не испытывал особой приязни, Джон Вулф использовал особую систему проверки, которая редко его подводила. В своем издательском доме он славился среди коллег списком книг, которым заранее предсказал чрезвычайную популярность у читателей. Когда Вулф говорил, что та или иная книга станет популярной — независимо оттого, хорошая она, достойная или нет, — он почти всегда бывал прав. Конечно, многие книги становились популярными и без его предсказаний, но ни одна из тех, которым он предрекал популярность, никогда непопулярной не оказывалась.
   
И никто не знал, как ему это удается.
   
Впервые он предрек такую судьбу книге Дженни Филдз, а потом каждые год-два делал это для самых разных, но каждый раз весьма неординарных книг.
   
В издательском доме работала одна женщина, как-то сказавшая Джону Вулфу, что никогда не читала книги, которая не вызвала бы у нее желания немедленно прекратить чтение и отправиться спать. Таким образом, она как бы бросила перчатку Джону Вулфу, истинному любителю книг; и в течение многих лет он давал этой женщине разные книги — как хорошие, так и плохие. Но все они оказались похожи друг на друга тем, что неизменно ее усыпляли. Она просто не любила читать, как сама честно и призналась, однако Джон Вулф не сдавался. Больше никто в издательстве никогда не предлагал этой женщине что-нибудь прочитать, никогда не поинтересовался ее мнением о чем бы то ни было. И она бродила по издательству, где грудами лежали книги, и воспринимала их так, словно это не книги, а полные окурков пепельницы и ей, некурящей, приходится эти пепельницы вытряхивать. Она действительно была простой уборщицей. И каждый день вытряхивала пепельницы и мусорные корзины, убирала в кабинетах, когда их обитатели по вечерам уходили домой, и каждый понедельник пылесосила ковры в коридорах, а каждый вторник тщательно протирала выставочные стенды; среду она посвящала уборке рабочих столов секретарей; по четвергам скребла душевые и уборные, а по пятницам распрыскивала во всех помещениях освежитель воздуха — чтобы за выходные, как она говорила Джону Вулфу, издательский дом пропитался приятным запахом на всю следующую неделю. Джон Вулф наблюдал за ней много лет и ни разу не видел, чтобы она брала в руки книгу, — порой она лишь мельком смотрела на них.
   
Когда он спрашивал ее о книгах и она говорила ему до чего ей не нравится их читать, он продолжал приучать ее к чтению, испытывая на ней книги, в которых не был уверен, а также те, в которых был уверен целиком и полностью. Но она упрямо твердила, что книги ей не нравятся, и Джон Вулф уже почти решил сдаться и оставить ее в покое, когда ему пришло в голову дать ей рукопись «Сексуально подозреваемой», автобиографии Дженни Филдз.
   
Уборщица буквально за одну ночь проглотила толстенную рукопись и спросила у Джона Вулфа, нельзя ли ей, когда книга выйдет, иметь собственный экземпляр, чтобы читать и перечитывать снова.
   
После этого случая Джон Вулф всегда интересовался ее мнением. И она его не разочаровывала. Большая часть книг ей, правда, по-прежнему не нравилась, но уж если что-то нравилось, то Джон Вулф был уверен, что практически любой человек обязательно хоть раз прочтет эту книгу!
   
«Мир глазами Бензенхавера» он дал уборщице почти не задумываясь. Но дома все выходные думал об этом, даже хотел позвонить ей и сказать, чтобы она и не пробовала читать ту книгу. Он хорошо помнил первую главу и совсем не хотел оскорблять достойную женщину, которая была чьей-то бабушкой и (разумеется) матерью. И в конце концов, она понятия не имела, что платят ей именно за чтение всего того барахла, которое подсовывает ей Джон Вулф. Что жалованье у нее было прямо-таки огромное (во всяком случае, для простой уборщицы), знал только Джон Вулф. Сама она полагала, что все хорошие уборщицы получают хорошее жалованье, и точка.
   
Звали ее Джилси Слопер, и Джон Вулф с изумлением отметил, что во всей телефонной книге Нью-Йорка нет ни одного Дж. Слопера. Очевидно, Джилси любила разговаривать по телефону не больше, чем читать книги. Джон Вулф даже записал себе: в первую очередь, прямо в понедельник, извиниться перед Джилси. Остаток совершенно испорченных выходных он провел в раздумьях над тем, какие подобрать слова, чтобы сказать Т.С. Гарпу, что публиковать «Мир глазами Бензенхавера» не стоит — как в его личных интересах, так, безусловно, и в интересах издательства.
   
Для него это были тяжелые два дня, потому что Джон Вулф любил Гарпа, верил в Гарпа и знал, что у Гарпа нет таких друзей, которые способны убедить его не ставить себя в затруднительное положение — для чего, собственно, друзья и существуют. А Элис Флетчер так любила Гарпа, что с восторгом приняла бы каждое его слово — или же просто промолчала бы. Роберта Малдун тоже дружила с Гарпом, но ее литературные суждения, как подозревал Джон Вулф, возникли совсем недавно и отличались младенческой неуклюжестью (если они у нее вообще имелись), как и ее новая, женская ипостась. А Хелен читать это ни за что не станет. И Дженни Филдз, как было известно Джону Вулфу, относилась к Гарпу совсем не так, как мать обычно относится к сыну; прежде она не раз откровенно демонстрировала неприятие некоторых лучших вещей Гарпа. Проблема с Дженни касалась, главным образом, содержания и темы книги. Любая книга, написанная на важную, с ее точки зрения, тему, была для Дженни Филдз достойна внимания. А что касается новой книги Гарпа, то Дженни считала, что она целиком посвящена «нелепым мужским тревогам, из-за которых страдают почему-то женщины». Как написана та или иная книга, для Дженни никакого значения не имело.
   
Так вот, мнение Дженни и было той единственной зацепкой, которая могла изменить отношение Джона Вулфа к публикации книги Гарпа. Если Дженни Филдз понравится «Мир глазами Бензенхавера», значит, эта книга, по крайней мере, потенциально спорная. Хотя оба они — и Вулф, и Гарп — знали, что статус Дженни как политической фигуры сложился в значительной степени благодаря общему и практически полному непониманию ее сущности и ее убеждений.
   
Итак, Джон Вулф думал об этом все выходные и в понедельник с утра совершенно забыл извиниться перед Джилси Слопер. Неожиданно Джилси сама возникла перед ним: глаза у нее опухли и покраснели, огрубевшие от работы коричневые пальцы сжимали мятые листы рукописи Гарпа.
   
— Госспди! — только и сказала Джилси, вращая глазами. И решительно тряхнула зажатой в руке рукописью.
   
— Ах, Джилси, — промямлил Джон Вулф, — прости, пожалуйста!
   
— Госспди! — воскликнула Джилси еще громче. — Никогда у меня не было более утомительных выходных! Я совершенно не спала и не ела! Я даже не ходила на кладбище навестить могилы близких!
   
Подобный распорядок дня в выходные показался Джону Вулфу несколько странным, но он промолчал. Он молчал и слушал, как привык слушать Джилси Слопер в течение более чем десяти лет.
   
— Этот человек просто сумасшедший! — сказала Джилси. — Никто в здравом уме никогда не написал бы такой книги.
   
— Зря я дал ее тебе, Джилси, — сказал Джон Вулф. — Я совсем забыл, что там такая первая глава. Извини.
   
— Да первая-то как раз еще ничего! — заявила Джилси. — В первой-то главе ничего особенного и нет. А вот девятнадцатая глава меня совершенно достала! Госспди! Жуть! Просто жуть! — прокаркала она.
   
— Ты прочитала все девятнадцать глав? — спросил Джон Вулф.
   
— Ну так вы же мне только девятнадцать и дали! — сказала Джилси. — Госспди, а что, есть еще? У вас есть продолжение, да?
   
— Нет-нет, — заверил ее Джон Вулф. — На этом все и кончается. Я дал тебе всю рукопись.
   
— Надеюсь, — сказала Джилси. — С чем же там жить-то? Ведь ничего уж не осталось! Засадили этого старого психованного копа куда следует, — наконец-то! — а психу муженьку голову начисто отстрелили. Единственное достойное применение для такой головы, если вам, конечно, интересно мое мнение.
   
— Так ты всю книгу прочитала? — изумился Джон Вулф.
   
— Госспди! — взвизгнула Джилси. — Можно подумать, это его изнасиловали, ведь он все говорит, говорит об этом и никак говорить не перестанет! На мой-то взгляд, — продолжала она, — это точно на мужиков похоже: сперва до полусмерти изнасилуют, а через минуту начинают с ума сходить и поднимать шум из-за того, кому ты все это даешь по доброй воле! Хотя не их это собачье дело — что так, что этак, правда?
   
— Ну, я не уверен… — сказал Джон Вулф, совершенно ошалев и продолжая сидеть как истукан. — Значит, тебе книга не понравилась?
   
— Понравилась? — Джилси даже поперхнулась. — Госспди! Что же в ней может понравиться-то?
   
— Но ведь ты ее прочитала! — сказал Джон Вулф. — Почему же ты ее прочитала до самого конца?
   
— Госспди! — сказала Джилси так нетерпеливо, словно ей было жаль его, недоумка. — Вот мне иногда даже интересно знать, а вы хоть что-нибудь понимаете в тех книгах, которые тут делаете? — Она покачала головой. — Мне иногда очень даже интересно: почему это вы делаете книги, а я уборные чищу? Только я лучше буду уборные чистить, чем ваши книжки читать! — заявила Джилси. — Разве что некоторые… Нет уж, госспди!
   
— Но если эта книга показалась тебе такой отвратительной, зачем же ты ее читала, Джилси? — снова спросил Джон Вулф.
   
— Ну, я только по одной причине книжку могу до конца дочитать, — сказала Джилси. — Когда узнать хочется, что же там дальше было.
   
Джон Вулф так и уставился на нее.
   
— Но в большей части ваших книг так ничего и не случается, — продолжала Джилси. — Госспди! Уж вам ли не знать! А в некоторых и вовсе сразу догадываешься, что должно случиться, так что их и читать не к чему. Но эта книга, — сказала Джилси, — эта книга такая мерзкая, что сразу понимаешь, что-то непременно должно случиться, но даже и представить себе не можешь, что именно! Наверное, нужно самому быть таким же мерзким, тогда сразу догадаешься, что случится в этой книге.
   
— Значит, ты прочитала ее, чтобы это узнать? — спросил Джон Вулф.
   
— А разве есть какая-нибудь другая причина, чтобы читать книги? — спросила Джилси Слопер. И тяжело грохнула увесистую рукопись ему на стол, а потом начала распутывать удлинитель для пылесоса, который (по понедельникам) удобства ради обматывала вокруг своей довольно-таки объемистой талии. — Когда это превратится в книгу, — сказала она, тыкая пальцем в толстенную рукопись, — я бы с удовольствием одну такую книжку для себя заимела. Если можно, конечно, — прибавила она.
   
— Ты хочешь такую книжку? — переспросил Джон Вулф.
   
— Да, если это вас не затруднит, — вежливо попросила Джилси.
   
— Даже теперь, когда ты знаешь, что там случилось в конце? — удивился Джон Вулф. — Зачем же тебе ее снова-то перечитывать?
   
— Ну… — пожала плечами Джилси. Вопрос смутил ее; Джон Вулф никогда прежде не видел Джилси Слопер смущенной — только сонной. — Ну, я могу и дать ее кому-нибудь, — сказала она. — Вдруг среди моих знакомых случится такой, кому надо напомнить, каковы мужчины в этом мире.
   
— А ты сама станешь ее перечитывать? — спросил Джон Вулф.
   
— Ну, — сказала Джилси, — не всю, наверное… По крайней мере, не всю сразу и не прямо сейчас. — Она опять смутилась. — Я что хочу сказать… там есть куски, которые я бы с удовольствием перечитала.
   
— Зачем? — спросил Джон Вулф.
   
— Госспди!.. — устало воскликнула Джилси, словно он все-таки вывел ее из терпения. — Ведь там все как взаправду! — Эти слова она чуть ли не выкрикнула.
   
— Все как взаправду, — повторил Джон Вулф.
   
— Госспди! Да вы что же, не поняли этого? — удивилась Джилси. — Если вы не понимаете, в какой книге все как взаправду, а в какой нет, так нам и впрямь пора рабочими местами поменяться! — И она рассмеялась, держа в руках свернутый втрое толстый шланг от пылесоса — точно ружье. — А вот мне интересно, мистер Вулф, — вдруг спросила она вкрадчиво, — если бы вы, например, не понимали, когда туалет бывает чистым. — Она сделала несколько шагов и заглянула в свою корзину для мусора. — Или когда ваша мусорная корзина бывает пустой? Книга написана взаправду, когда чувствуешь: да, так оно взаправду и бывает. — Она явно потеряла уже всякое терпение. — Когда можешь сказать: «Да! Вот именно так эти чертовы людишки и ведут себя!». Вот тогда понимаешь, что в этой книге все правда.
   
Наклонясь над мусорной корзиной, Джилси выудила оттуда клочок бумаги, одиноко лежавший на самом дне, и сунула его в карман своего рабочего фартука. Это была смятая первая страница письма, которое Джон Вулф пытался написать Гарпу.
   
Через несколько месяцев, когда «Мир глазами Бензенхавера» должен был вот-вот уйти в типографию, Гарп вдруг посетовал Джону Вулфу, что ему совершенно некому посвятить эту книгу. Уолту Гарп не хотел ее посвящать; он терпеть не мог подобное, как он говорил, «дешевое обогащение за счет собственного горя» и называл это «попыткой поймать читателя на крючок сострадания и заставить его думать, что ты куда более серьезный писатель, чем на самом деле». И матери он тоже не хотел посвящать этот роман, потому что не желал уподобляться другим и «выезжать за счет имени Дженни Филдз». О Хелен, разумеется, даже и разговора не было. И Гарп, хоть ему и было немного совестно, понимал, что не может посвятить свою книгу Дункану, потому что мальчику пока рано читать такие книги, он для этого еще слишком мал. И как отец Гарп испытывал к себе даже некоторое отвращение, ибо написал нечто такое, что запретит читать собственному сыну.
   
Что касается Флетчеров, то неудобно посвящать книгу супружеской паре, а если посвятить ее одной Элис, то может обидеться Харри.
   
— Только не мне! — заявил Гарпу Джон Вулф. — Только не эту книгу.
   
— Да я о тебе и не думал, — солгал Гарп.
   
— Как насчет Роберты Малдун? — спросил Джон Вулф.
   
— К Роберте эта книга не имеет абсолютно никакого отношения, — сказал Гарп, хоть и понимал, что уж Роберта, по крайней мере, не станет возражать против посвящения. Забавно: написать книгу, которую никому нельзя посвятить!
   
— Возможно, я посвящу ее джеймсианкам, — сказал Гарп с горечью.
   
— Да не бери ты в голову, — сказал Джон Вулф. — Это же просто глупо.
   
Гарп надулся. Потом подумал: а что, если написать «Посвящается миссис Ральфа». Но он до сих пор так и не выяснил, как ее зовут по-настоящему. Был еще отец Хелен, добрый старый Эрни Холм, его бывший тренер по борьбе, но Эрни никогда не поймет такой жест, и вряд ли эта книга ему понравится. На самом деле Гарп втайне надеялся, что Эрни никогда эту книгу и не прочтет. Забавно: написать книгу и надеяться, что кто-то не станет ее читать!
   
«Посвящается Жирному Стью», «Посвящается Майклу Мильтону», «Памяти Бонкерса». — Нет, все это глупости.
   
Гарп совсем скис. Он ничего не мог придумать.
   
— Я знаю кое-кого, — сказал вдруг Джон Вулф. — И могу спросить ее, не станет ли она возражать.
   
— Очень смешно! — уныло откликнулся Гарп.
   
А Джон Вулф думал о Джилси Слопер, о женщине, которую так хорошо знал и благодаря которой в конце концов книга Гарпа вообще выйдет в свет.
   
— Это особенная женщина, и ей действительно нравится твоя книга, — сказал Гарпу Джон Вулф. — Она сказала, что там «все как взаправду».
   
Гарп оживился.
   
— Я дал ей рукопись на выходные, — сказал Джон Вулф, — и она прочла ее не отрываясь.
   
— А почему ты дал ей мою рукопись? — спросил Гарп.
   
— Она показалась мне подходящей читательницей для такой вещи, — сказал Джон Вулф. Хороший издатель никогда не станет делиться всеми своими профессиональными секретами.
   
— Ну что ж, хорошо, — сказал Гарп. — Раз никого другого нет, твое предложение проходит. Скажи этой даме, что я буду ей весьма признателен. Она что, твой близкий друг?
   
Джон Вулф только подмигнул ему, и Гарп понимающе кивнул, хотя на самом деле ничего не понял.
   
— А что все это значит-то? — с подозрением спросила Джилси Слопер, когда Джон Вулф сообщил ей о посвящении. — Что значит, он хочет «посвятить» эту ужасную книгу мне?
   
— Это значит, что твой отклик на нее был ему очень важен, — сказал Джон Вулф. — Он думает, что писал эту книгу, почти что имея в виду тебя.
   
— Госспди! — воскликнула Джилси. — Имея в виду меня? Это еще что значит?
   
— Я рассказал ему о твоей реакции на книгу, — пояснил Джон Вулф, — и он, по-моему, считает, что лучшей читательницы и быть не может.
   
— Госспди, так он и впрямь сбрендил, так? «Лучшей читательницы», надо же!
   
— Ему больше некому посвятить эту книгу, — признался Джон Вулф.