1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
   
— Двери никогда не запирались, господин штурмфюрер. В бараке нет уборной.
   
— Мне плевать. Чтобы все было сделано. — Вебер повернулся и зашагал вверх по дороге, сзади беглецов, которые больше не сопротивлялись.
   
Хандке обвел взглядом заключенных. Они стояли в ожидании того, что сейчас разразится гроза. Но этого не произошло.
   
— Болваны, — проговорил он. — А ну-ка, убрать все это дерьмо.
   
Обращаясь к Бергеру, он сказал:
   
— Наверно, детальная проверка барака не доставила бы вам большой радости, а?
   
Бергер молчал. Он спокойно посмотрел на Хандке. Тот усмехнулся.
   
— Считаете меня дураком, не так ли? А я знаю больше, чем ты думаешь. И я до вас доберусь! До всех! До всех задирающих нос политических идиотов, понимаешь?
   
Тяжело ступая, он последовал за Вебером. Бергер повернулся. У него за спиной стоял Гольдштейн.
   
— Что он имел в виду? Бергер пожал плечами.
   
— В любом случае нам надо немедленно сообщить Левинскому. И сегодня спрятать людей где-нибудь в другом месте. Может, в двадцатом блоке. Пятьсот девятый все знает.
  
  
   
    
XVIII
   
   
Утром над лагерем опустилась густая пелена. Сторожевые башни с пулеметами и прилегающие к ним зеленые насаждения растворились в тумане. Поэтому какое-то время казалось, что от концентрационного лагеря не осталось и следа, словно туман превратил ограждение в мягкую обманчивую свободу и достаточно было сделать шаг вперед, чтобы убедиться, что их уже здесь больше нет.
   
Потом завыли сирены, и вскоре раздались первые взрывы. Они явились из какого-то аморфного небытия, лишенные направленности и происхождения. Эти взрывы без особой разницы могли произойти в воздухе, за горизонтом или в самом городе. Они были разбросаны, как раскаты грома многих приглушенных гроз, и по светло-серой ватной бесконечности чувствовалось, что никакой опасности в них нет.
   
Обитатели двадцать второго барака устало сидели на кроватях и в проходах. Они мало спали, и им было муторно от голода; накануне вечером дали только жидкий суп. Они почти не обращали внимания на бомбардировку: уже привыкли. Бомбардировка тоже стала составной частью их существования. И все же мало кто был готов к тому, что вой вдруг резко усилится и выплеснется в необычайно мощных взрывах.
   
Барак заходил ходуном, как при землетрясении. На гулкий раскат грохота наложился звон разбитых оконных стекол.
   
— Они нас бомбят! Они нас бомбят! — кричал кто-то. — Выпустите меня! Выпустите меня отсюда!
   
Возникла паника. Одни кубарем скатились из постелей. Другие пытались сползти вниз, натыкаясь на тех, кто уже оказался на полу, в хаотическом переплетении человеческих тел. В воздухе безжизненно плавали чьи-то руки, кто-то по-мертвецки скалил челюсть, из глубоких глазниц смотрели перепуганные глаза. Таинственным казалось, что все вокруг происходило вроде бы беззвучно: грохот зениток и бомб теперь настолько усилился, что полностью заглушил шум внутри барака. Складывалось впечатление, что раскрытые рты кричат беззвучно, словно страх обрек их на вечную немоту.
   
Тут второй взрыв потряс землю. Паника вызвала в узниках суматоху и желание спасаться бегством. Тот, кто еще был способен ходить, пытался протолкнуться в проходах, другие совершенно безучастно лежали на кроватях, уставившись на своих жестикулирующих товарищей, словно зрители в пантомиме, к которой они сами не имели никакого отношения.
   
— Закрыть дверь! — крикнул Бергер.
   
Но было уже поздно. Дверь распахнулась, и первая кучка скелетов, спотыкаясь, выскочила в туман. За ними последовали другие. Ветераны сидели на корточках в своем углу, стараясь, чтобы их не захватил этот поток.
   
— Оставаться здесь! — кричал Бергер. — Охранники будут стрелять!
   
Бегство продолжалось.
   
— Лечь на пол, — кричал Левинский. Несмотря на угрозы Хандке, он провел ночь в двадцать втором бараке. Здесь ему все еще казалось безопаснее. Накануне в трудовом лагере специальная группа в составе Штейнбреннера, Бройера и Нимана схватила четверых, фамилии которых начинались на «И» и «К», и увела в крематорий. Еще хорошо, что поиск носил бюрократический характер. Левинский решил не ждать, пока очередь дойдет до буквы «Л».
   
— Всем вытянуться на полу! — кричал он. — Они будут стрелять!
   
— Уходим отсюда! Кто желает оставаться в этой мышеловке?
   
Снаружи уже доносилась пальба, слышалось завывание и грохот.
   
— Ну вот, начинается! Ложись! Вытянуться! Пулеметная стрельба еще опаснее, чем бомбы!
   
Левинский был не прав. После третьего взрыва пулеметы умолкли. Охранники спешно покинули вышки. Левинский подполз к двери.
   
— Опасность миновала! — крикнул он Бергеру. Эсэсовцы исчезли.
   
— Нам оставаться здесь?
   
— Нет. Это не поможет. Нас тут завалит и мы сгорим.
   
— Выходим! — крикнул Мейергоф. — Если заграждения из колючей проволоки разбомбило, можно сбежать!
   
— Заткнись, идиот! Они мгновенно схватят тебя в твоей робе и на месте расстреляют.
   
— Выходи давай!
   
Они стали пролезать через дверной порог.
   
— Держаться всем вместе! — кричал Левинский. Он схватил Мейергофа за куртку у груди. — Если будешь валять дурака, я собственными руками сломаю тебе шею, понятно? Идиот проклятый, думаешь, мы вправе сейчас рисковать? — Он встряхнул его. — До тебя доходит? Или дать тебе хорошенько по башке?
   
— Оставь его, — сказал Бергер. — Ничего он не сделает. Для этого он слишком слаб. Я за ним посмотрю.
   
Они лежали около барака, совсем близко, чтобы видеть темные стены в еще кипящем тумане. Казалось, что стены клубятся от какого-то невидимого огня. Так они и лежали, прильнув к земле, словно придавленные мощными раскатами грома, в ожидании следующего взрыва.
   
Но его не последовало. Продолжала стрелять только зенитка. Скоро со стороны города уже не слышно было взрывов. Зато сквозь шум снова стала четко доноситься ружейная стрельба.
   
— Стреляют здесь, в лагере, — сказал Зульцбахер.
   
— Это эсэсовцы, — Лебенталь поднял голову. — Может, бомбы попали в казармы, и теперь уже нет ни Вебера, ни Нойбауэра.
   
— Размечтался, — среагировал Розен. — Редкий случай. Ведь в такой туман они не могли вести прицельный огонь. Наверно, все же зацепили несколько бараков.
   
— Где Левинский? — спросил Лебенталь. Бергер осмотрелся.
   
— Не знаю. Несколько минут назад он еще был здесь. Может, ты знаешь, Мейергоф?
   
— Нет. И знать не желаю.
   
— Может, он ушел на разведку?
   
Они снова прислушались. Напряжение нарастало. Опять до них донеслось несколько ружейных выстрелов.
   
— Наверно, там кто-нибудь сбежал. Вот и гонятся за ними.
   
— Думаю, что нет.
   
Каждый знал, что тогда весь лагерь построили бы для переклички и держали бы на плацу до тех пор, пока беглецов не вернули бы живыми или мертвыми. Это означало бы гибель многих десятков узников и тщательный контроль всех бараков. Вот почему Левинский накричал на Мейергофа.
   
— А чего ради им сейчас еще сбегать? — спросил Агасфер.
   
— А почему бы нет? — ответил ему Мейергоф вопросом на вопрос. — Каждый день…
   
— Успокойся, — перебил его Бергер. — Ты воскрес из мертвых и от этого рехнулся. Вот и возомнил себя Самсоном. Да ты и на полкилометра не уйдешь.
   
— Наверно, Левинский сам дал деру. У него на то есть основание. Больше чем у кого-нибудь еще.
   
— Ерунда! Он не пойдет на это.
   
Зенитка замолчала. В тишине послышались команды и топот.
   
— Может, нам лучше вернуться в барак? — спросил Лебенталь.
   
— Верно. — Бергер встал. — Всем из отсека «Д» вернуться в помещение. Гольдштейн, проследи, чтобы ваши люди спрятались подальше в глубине барака. Хандке наверняка явится с минуты на минуту.
   
— Они, видимо, не попали в казармы эсэсовцев, — проговорил Лебенталь. — Этой банде всегда везет. А несколько сот наших наверняка разорвало в клочья.
   
— Может, американцы уже на подходе? — спросил кто-то в тумане. — Может, это уже была их артиллерия?
   
На миг все замолчали.
   
— Заткните вы свои глотки, — сказал, разозлившись, Лебенталь. — Накличите еще.
   
— Давайте заходите, кто еще способен ползать. Наверняка будет перекличка.
   
Они заползли обратно в барак. Снова возникло что-то вроде паники. Многие вдруг испугались, что другие, более проворные, отнимут у них старые места, особенно у тех, за кем был закреплен кусочек дощатых нар. Они кричали хриплыми безжизненными голосами, падали, но все же пытались протолкнуться вперед. Барак все еще был наполнен, и места в нем хватало меньше чем для одной трети. Несмотря на все крики, часть заключенных осталась лежать снаружи. Из-за всех переживаний у них не осталось больше сил, чтобы вползти обратно. Охваченные паникой, они вместе с другими выбежали из барака, но теперь силы оставили их. Ветераны дотащили некоторых до барака и в тумане вдруг увидели, что двое умерли. Они истекли кровью: погибли от выстрелов.
   
— Осторожно! — Сквозь белые клубы тумана донеслись более энергичные, чем у мусульман, шаги.
   
Шаги приближались и замерли перед бараком. Левинский заглянул внутрь.
   
— Бергер, — прошептал он. — Где Пятьсот девятый?
   
— В двадцатом. Что-нибудь случилось?
   
— Выйди-ка сюда. 
   
Бергер подошел к двери.
   
— Пятьсот девятому не надо больше бояться, — быстро и отрывисто проговорил Левинский. — Хандке убит.
   
— Убит? Во время авианалета?
   
— Нет. Убит.
   
— Как это случилось? Эсэсовцы что ли зацепили его в тумане?
   
— Мы его убили. Дошло или нет? Главное, что с ним покончено. Он был опасен. Ну а туман подвернулся как нельзя кстати. — Левинский на миг задумался. — Уж ты-то увидишь его в крематории.
   
— Если выстрел был с очень близкого расстояния, видны будут следы пороха и ожоги.
   
— Это не был выстрел. В тумане и неразберихе ликвидировали еще двух бонз. Двух самых одиозных. Один из нашего барака, он предал двоих.
   
Прозвучал сигнал «отбой». Туман колыхнулся и расступился. Казалось, что взрывы разорвали его на клочья. В нем проглянул кусочек голубизны, которая засияла серебром  — это солнце подсветило его. Как мрачные эшафоты из тумана выплывали сторожевые башни с пулеметами.
   
Послышались чьи-то шаги.
   
— Осторожно, — прошептал Бергер. — Входи, Левинский! Прячься здесь!
   
Они закрыли дверь.
   
— Здесь только один, — сказал Левинский, — никакой опасности. Они уже целую неделю не приходят больше в одиночку. Страшно боятся.
   
Осторожно раскрылась дверь.
   
— Левинский тут? — спросил кто-то.
   
— Чего хочешь?
   
— Пойдем скорее. Это у меня здесь. 
   
Левинский исчез в тумане и вскоре вернулся.
   
— Ты слышал, что там произошло? — спросил Бергер.
   
— Да. Выходи.
   
— Что такое?
   
Левинский выдавил из себя легкую улыбку. На его мокром от тумана лице обнажились зубы, глаза и широкий дрожащий нос.
   
— Рухнула часть казармы СС, — сказал он. — Есть убитые и раненые. Еще не знаю, сколько всего. Есть потери в первом бараке. Повреждены склад оружия и кладовая. — Он осторожно окинул взглядом пелену тумана. — Нам надо кое-что спрятать. Наверно, только до сегодняшнего вечера. У наших людей было очень мало времени. В общем, до возвращения эсэсовцев.
   
— Давай сюда, — сказал Бергер.
   
Они образовали плотное кольцо. Левинский передал Бергеру тяжелый пакет.
   
— Это со склада оружия, — прошептал он. — Спрячь в своем углу. У меня есть еще один, засунем в дырку под кроватью Пятьсот девятого. Кто сейчас на ней спит?
   
— Агасфер, Карел и Лебенталь.
   
— Хорошо. — Левинский тяжело вздохнул. — Они быстро сработали. Сразу, как бомбой проломило складскую стену. Эсэсовцев на месте не было. Когда они появились, наших людей давно и след простыл. Мы добыли еще кое-что, спрятали в тифозном отделении. Распределение риска, понимаешь? Это принцип Вернера.
   
— Эсэсовцы не заметят пропажу?
   
— Все может быть. Поэтому мы ничего не оставляем в трудовом лагере. Мы не очень много прихватили с собой, но все, что попалось под руку. Скорее всего они ничего не заметят. Мы пробовали поджечь склад.
   
— Вы чертовски здорово сработали, — заметил Бергер.
   
— Счастливый день. — Левинский кивнул. — Пошли. Надо всё незаметно спрятать. Здесь никто ни о чем не подумает. Уже светает. Не удалось прихватить больше, потому что эсэсовцы быстро вернулись, боялись, что разрушены ограждения. Стали стрелять во все, что попадалось на их пути. Думали, кто-нибудь сбежал. Сейчас они успокоились. Какое счастье, что сегодня утром задержали отправку трудовых коммандос. А то ведь готово основание — попытка бегства из-за тумана. Так удалось сохранить наших лучших людей. Скоро, наверно, будет перекличка. Пошли, покажешь, где можно спрятать.
   
Через час поднялось солнце. Небо стало мягким и голубым, развеялись последние клочья тумана. Влажными и посвежевшими, словно после бани, казались позеленевшие поля с рядами деревьев.
   
После обеда в двадцать втором бараке стало известно, что во время и после бомбардировки было убито двадцать семь заключенных: двенадцать погибло в первом бараке, двадцать восемь было ранено осколками. Погибло еще десять эсэсовцев, среди них Биркхойзер из гестапо. К этому списку прибавились Хандке и еще двое из барака Левинского.
   
— Как насчет квитанции, которую ты дал Хандке для получения швейцарских франков? — спросил Бергер Пятьсот девятого. — А если найдут среди его бумаг? Что, если она попадет в руки гестапо? Мы об этом не подумали!
   
— Как же, — сказал Пятьсот девятый и достал из кармана лист почтовой бумаги. — Левинский был в курсе дела. Он это предвидел. Он забрал все вещи Хандке. Один надежный специально назначенный дежурный стащил их сразу же после того, как разделались с Хандке.
   
— Хорошо. Разорви эту бумагу! Левинский молодец, здорово постарался. — Бергер облегченно вздохнул. — Надеюсь, наконец-то мы сможем немного успокоиться.
   
— Возможно. Главное теперь, кто станет новым старостой блока.
   
Вдруг над лагерем показалась стая ласточек. Они долго летали на большой высоте широкими кругами, все ниже и ниже, а потом с криком опустились на польские бараки. Их отдававшие голубизной крылья почти касались крыши.
   
— Я впервые вижу птиц в лагере, — проговорил Агасфер.
   
— Они ищут место, где свить гнездо, — объяснил Бухер.
   
— Здесь, что ли? — зло хихикнул Лебенталь.
   
— Они лишились колоколен. Дым над городом чуть развеялся.
   
— Действительно, — подтвердил Зульцбахер. — Последняя колокольня обвалилась.
   
— Смотри! — Лебенталь, покачивая головой, разглядывал ласточек, которые с пронзительным криком облетали барак. — К тому же они возвращаются из Африки! Сюда!
   
— Пока продолжается пожар, им не найти места в городе.
   
Они посмотрели вниз на город.
   
— Ну и зрелище! — прошептал Розен.
   
— А сколько еще других городов так горит? — проговорил Агасфер. — Которые побольше и поважнее. Интересно было бы на них посмотреть.
   
— Бедная Германия, — произнес кто-то из сидевших на корточках вблизи.
   
— Что, что?
   
— Бедная Германия, говорю.
   
— Вы это слышали, люди? — сказал Лебенталь.
   
   
Потеплело. Вечером в бараке узнали, что пострадал и крематорий. Рухнула одна из опоясывающих стен. Перекосило виселицу. Но крематорская труба, как ни в чем не бывало, дымилась во всю мощь.
   
Небо затянуло облаками. От духоты становилось трудно дышать. Малому лагерю не выдали ужин. В бараках воцарилась тишина. Кто мог, лежал снаружи. Казалось, что спертый воздух должен заменить пищу. Облака становились все толще и бесцветнее и напоминали мешки, из которых вот-вот посыплется еда. Лебенталь, усталый, вернулся из разведки. Он рассказал, что ужин получили только четыре барака в трудовом лагере. Остальным ничего не дали. Прошел слух, что вроде бы пострадал склад с провиантом. Никаких проверок в бараках не было. Видимо, эсэсовцы еще не заметили, что похищено оружие.
   
Становилось все теплее. Город растворился в каком-то странном сернистом свете. Солнце уже давно село, но облака все еще переполнялись каким-то застоявшимся, желтым блеклым светом.
   
— Гроза будет, — сказал побледневший Бергер. Он лежал рядом с Пятьсот девятым.
   
— Будем надеяться.
   
Бергер посмотрел на него. Несколько капель воды попало ему в глаза. Он очень медленно повернул голову, и вдруг у него изо рта хлынула кровь. Она текла столь естественно и без усилий, что в первый миг Пятьсот девятый просто оторопел. Потом он выпрямился.
   
— Что случилось, Бергер? Бергер?
   
Бергер, согнувшись, тихо лежал.
   
— Ничего, — проговорил он.
   
— Кровотечение открылось?
   
— Нет.
   
— Что же тогда?
   
— Желудок.
   
— Желудок?
   
Бергер кивнул. Он выплюнул кровь, еще оставшуюся во рту.
   
— Ничего страшного, — прошептал он.
   
— И все же достаточно страшно. Что нам надо предпринять? Скажи, что мы должны делать?
   
— Ничего. Просто спокойно полежать. Дать отлежаться.
   
— Может, мы тебя отнесем в барак? Ты получишь постель.
   
— Дай мне просто полежать.
   
Вдруг Пятьсот девятого охватило страшное отчаяние. Он видел, как умирало столько людей, да и сам так часто оказывался почти на грани смерти, что уверовал: смерть отдельного человека уже не значит для него слишком много. Но теперь это тронуло его так же глубоко, как и в первый раз. Ему казалось, что он теряет последнего и единственного в своей жизни друга. Он как-то сразу ощутил безысходность своего положения. Бергер изобразил улыбку на своем мокром от пота лице, а Пятьсот девятый уже представил его бездыханно лежащим на краю цементного пути.
   
— Кое-кому все же надо дать поесть! Или достать лекарство! Лебенталь!
   
— Ничего не надо есть, — прошептал Бергер. Он поднял руку и открыл глаза. — Поверь мне. Я скажу, если мне что-нибудь потребуется. И когда. Сейчас ничего не надо. Поверь мне. Это все желудок. — Он снова закрыл глаза.
   
После отбоя из барака подошел Левинский. Он подсел к Пятьсот девятому.
   
— Почему ты, собственно, не в партии? — спросил он. Пятьсот девятый посмотрел на Бергера. Тот ровно мерно дышал.
   
— Почему тебе это хочется знать именно сейчас? — ответил он вопросом на вопрос.
   
— Жаль. Я хотел, чтобы ты был с нами.
   
Пятьсот девятый понимал, что Левинский имеет в виду. В руководстве лагерного подполья коммунисты составляли особенно крепкую, обособленную и энергичную группу. Она оказывала содействие и помощь прежде всего своим людям. Она хотя и сотрудничала с другими, тем не менее, преследуя свои особые цели, никогда не доверяла им полностью.
   
— Ты бы нам пригодился, — сказал Левинский. — Чем ты занимался прежде? Какая у тебя была профессия?
   
— Редактор, — ответил Пятьсот девятый и сам удивился, как странно прозвучало это слово.
   
— Редакторы нам бы особенно пригодились. 
   
Пятьсот девятый промолчал. Он знал, что вести дискуссию с коммунистом так же бессмысленно, как и с нацистом.
   
— Кто-нибудь слышал, кто будет новым старостой блока? — спросил он немного погодя.
   
— Да. Наверно, будет кто-нибудь из наших людей. Но наверняка один из политических. У нас тоже назначили нового. Он из наших.
   
— Когда ты снова вернешься?
   
— Через день или два. Это не имеет отношения к старосте блока.
   
— Еще что-нибудь слышал?
   
Левинский испытующе посмотрел на Пятьсот девятого. Потом он придвинулся поближе.
   
— Мы рассчитываем, что взятие лагеря произойдет примерно через две недели.
   
— Что?
   
— Да. Через две недели.
   
— Ты имеешь в виду освобождение?
   
— Освобождение и взятие собственными силами. Мы примем лагерь в свои руки, как только уйдут эсэсовцы.
   
— Кто это — мы? Левинский на мгновение замер.
   
— Будущее лагерное руководство, — проговорил он. — Оно понадобится и сейчас уже создается: иначе будет только неразбериха. Мы должны быть готовыми вступить в дело немедленно. В лагере должно быть обеспечено бесперебойное питание — и это самое главное. Питание, снабжение, управление — тысячи людей ведь не могут сразу же разбежаться…
   
— Ясное дело. Здесь не все могут ходить.
   
— Кроме всего прочего. Врачи, медицинское обслуживание, транспорт, подвоз продуктов питания, необходимые закупки в деревнях…
   
— И как вы все это собираетесь обеспечить?
   
— Нам помогут, это точно. Но мы должны это организовать. Англичане или американцы, которые нас освободят  — это ведь боевые части. Они не приспособлены для того, чтобы немедленно заняться управлением концлагерей. Это придется делать нам самим. Разумеется, с их помощью.
   
— Странно, — сказал Пятьсот девятый. — С какой уверенностью мы рассчитываем на помощь наших противников, не так ли?
   
   
— Я поспал, — сказал Бергер. — Теперь снова в порядке. Это все желудок, больше ничего.
   
— Ты болен, — возразил Пятьсот девятый, — я еще ни разу не слышал, чтобы из-за желудка харкали кровью.
   
— Мне приснилось что-то особое. Я все видел четко и наяву. Я оперировал. Все было залито ярким светом… — Бергер широко открыл глаза. Он заглянул в ночь.
   
— Левинский считает, что через две недели мы будем на свободе, Эфраим, — тихо проговорил Пятьсот девятый. — Мы сейчас постоянно принимаем по приемнику новости.
   
Бергер не шелохнулся. Казалось, что он ничего не слышал.
   
— Я оперирую, — произнес он. — Я приступил к вскрытию. Резекция желудка. И вдруг почувствовал: не знаю, что делать дальше. Я все забыл. Даже вспотел. Пациент лежал, весь раскрытый, без сознания, а я не знал, как мне быть. Я забыл, как делать операцию. Это было ужасно.
   
— Не думай об этом. Это был кошмар, иначе не назовешь. Каких только сновидений у меня не было! И какие сны будут приходить к нам после того, как мы выберемся отсюда!
   
Пятьсот девятый вдруг почувствовал резкий запах яичницы-глазуньи с салом. Он старался не думать об этом.
   
— Да, не во всем нас ждет ликование, — проговорил он. — Уж это точно.
   
— Десять лет. — Бергер пристально разглядывал небо. — Десять лет ничего. Пролетели! Мимо! Не работать целых десять лет! До сих пор даже не задумывался об этом. Возможно, что уже многое забыто. Мне и теперь не вспомнить, как надо оперировать. Нет, при всем желании не вспомнить. На первых порах в лагере я старался повторять по ночам ход операций. Чтобы не дисквалифицироваться. Потом это прошло. Очень может быть, что все забыто…
   
— Это выпадает из сознания. Но полностью это не забывается. Это, как иностранные языки или езда на велосипеде.
   
— Можно разучиться. Утратить навыки. Координацию движений. Уверенность в себе. Или вообще безнадежно отстать. За десять лет ведь столько всего произошло! Сколько всяких открытий! А я ничего об этом не знаю. Я лишь старел, старел и тяжелел от усталости.
   
— Странно, — проговорил Пятьсот девятый. — Раньше я тоже размышлял о своей специальности. Левинский расспрашивал меня об этом. Он считает, что мы выйдем отсюда через две недели. Ты можешь себе это представить?
   
Бергер рассеянно покачал толовой.
   
— Куда подевалось это время? — спросил он. — Оно было бесконечным. Теперь, ты говоришь, две недели. И сразу встает вопрос: «Куда сгинули эти десять лет?»
   
В котловине пылал горящий город. Было все еще душно, хотя наступила ночь. От земли начали подниматься испарения. Засверкали молнии. На горизонте тлели еще два других костра — далекие города, от которых остались только развалины.
   
— Может, нам пока утешиться тем, что мы вообще в состоянии осмысливать то, о чем сейчас думаем, Эфраим?
   
— Да. Ты прав.
   
— Мы ведь снова думаем, как люди. О том, что будет после лагеря. Скажи, когда у нас это получилось? Все остальное вернется само собой.
   
Бергер кивнул.
   
— Даже если выйдя отсюда мне пришлось бы всю оставшуюся жизнь штопать чулки! Тем не менее…
   
Молния разорвала небо на две половины, после чего издалека неторопливо прогремел гром.
   
Гроза разразилась в одиннадцать часов. Молнии осветили небо, и на мгновения возникал блеклый лунный ландшафт с воронками и руинами разрушенного города. Бергер крепко спал. Пятьсот девятый сидел в дверном проеме двадцать второго барака, который снова стал доступен для него после того, как Левинский уничтожил Хандке. Револьверы и боеприпасы он прятал под своей курткой. Он боялся, что в сильный дождь они могут отсыреть в подполе под кроватью и стать негодными.
   
В ту ночь, однако, дождя было мало. Гроза неумолимо надвигалась, разделяясь на некоторое время на несколько грозовых фронтов, которые словно мечи вспарывали пространство молниями от горизонта до горизонта. «Две недели», — размышлял Пятьсот девятый, наблюдая за тем, как по ту сторону колючей проволоки ландшафт то вспыхивал, то угасал. Он казался ему из другого мира, который в последнее время незаметно приближался, неторопливо вырастая из ничейной земли отчаяния, и вот он уже оказался прямо перед колючей проволокой, неся в себе запахи дождя и полей, разрушений и пожара, но имеете с тем роста лесов и зелени. Он чувствовал, как молнии пронзали и озаряли все и как одновременно начинало светиться утраченное прошлое — блеклое, далекое, почти неосязаемое и недостижимое.
   
В теплую ночь его знобило. Он не так уж был уверен в себе, как это казалось Бергеру. Пятьсот девятый припоминал, что вроде бы произвел на Бергера впечатление, и сознание этого переполняло его волнением… Слишком много смертей вместилось в эти годы. Он знал только одно — жизнь означает бегство из лагеря. Но все, что после этого, представлялось ему чем-то неопределенным, огромным и неустойчивым, и он не мог заглянуть далеко вперед. А вот Левинский смог, но он мыслил как член партии, которая подхватит его, и он останется с нею, что его вполне устроило бы.
   
«Ну, а что потом? — подумал Пятьсот девятый. — Что еще в этом зове, кроме примитивного желания сохранить себе жизнь? Месть? Только местью мало чего достигнешь. Месть — это элемент другой, более мрачной материи, подлежащей устранению. Но что потом?» Он почувствовал несколько теплых капель дождя на лице, казалось, это слезы из ниоткуда. Кто еще способен плакать слезами? Ведь за многие годы они были выжжены и иссушены. Иногда глухая боль, убывание чего-то, что раньше казалось уже почти утраченным, — только это позволяло считать, что для потерь все еще оставался маленький резерв.
   
Молнии все стремительнее следовали друг за другом, и раскаты грома набегали на расположенный напротив холма в мигающем, лишенном теней свете далекий белый домик с садом. «Бухер, — подумал Пятьсот девятый. — У Бухера еще что-то оставалось. Он был молод, рядом с ним Рут. С нею он мог бы выйти отсюда. Но достаточно ли этого? Впрочем, кого это волнует? Кому нужны были гарантии? Да и кто их мог дать?»
   
Пятьсот девятый откинулся назад. «Что за чушь мне приходит в голову! — рассердился он. — Бергер, наверно, заразил меня этими раздумьями. Просто — мы устали». Он медленно вздохнул и в окружающем зловонии снова ощутил запах весны и пробуждения природы. Это ощущение повторялось каждый год, возвещая о себе ласточками и цветением, равнодушным к войне, смерти, тоске и надежде. Вот оно. Оно наступило, и ему этого достаточно.
   
Он закрыл за собой дверь и прополз в свой угол. Молнии сверкали всю ночь, призрачный свет струился сквозь разбитые окна, из-за чего барак казался беззвучно скользившим по надземной реке кораблем, наполненным мертвецами, которые еще дышали благодаря какой-то темной силе. Среди них были те, кто не считал себя потерянными.
  
  
   
    
XIX
   
   
— Бруно, — спокойно проговорила Зельма. — Не будь дураком. Подумай, прежде чем думать начнут другие. Это наш шанс. Продай то, что можешь продать. Землю, сад, этот вот дом, все — с выгодой или без.
   
— А что деньги? Какой от них толк? — Нойбауэр сердито покачал головой. — Если все твои слова соответствуют действительности, чего стоят эти деньги? Ты забыла инфляцию после первой мировой войны? Одна марка стоила биллион. Единственное, что тогда ценилось, так это материальные ценности!
   
— Материальные ценности, о да! Но такие, какие можно сунуть в карман.
   
Зельма Нойбауэр встала и подошла к шкафу. Она открыла его и отложила в сторону несколько тюков белья. Потом достала шкатулку и отперла ее ключом: золотые портсигары, пудреницы, несколько пар клипсов с бриллиантами, две рубиновые броши и несколько колец.
   
— Вот, все это я приобрела в последние годы втайне от тебя. На свои деньги и на то, что сумела скопить. Для этого я продала свои акции. Сегодня они уже ничего не стоят. От фабрик остались развалины. А вот это сохранило свою ценность. Это можно взять с собой. Я хочу, чтобы у нас были только такие вещи!
   
— Взять с собой, взять с собой! Ты говоришь так, словно мы преступники и нам надо бежать.
   
Зельма сложила все в шкатулку. Она протерла портсигар рукавом своего платья.
   
— С нами может случиться то, что уже случилось с другими, когда вы пришли к власти, не так ли?
   
Нойбауэр вскочил со стула.
   
— Тебя послушаешь, — проговорил он гневно и в то же время беспомощно, — впору удавиться. У других мужей жены, которые их понимают, утешают, когда те приходят домой со службы, стараются подбодрить, а ты? Сплошное карканье, кликушество, мол, тебе надо то да се! И так целый день! Да еще продолжение ночью! Даже тогда нет покоя! Все одно и то же брюзжание: продай, и делу конец!
   
Зельма не слушала его. Она убрала шкатулку, заложив ее тюками белья.
   
— Бриллианты, — проговорила она. — Добротные чистые бриллианты. Без оправы. Только отборные камни. Один, два карата, три, до шести или семи, если только такие найдешь. Вот это верный путь. Надежнее, чем все твои банки и сады, земельные участки и дома. Адвокат тебя наколол. Я уверена, что ему достались двойные проценты. Бриллианты можно спрятать. Зашить в одежду. Даже проглотить. А с земельным участком так не выйдет.
   
Нойбауэр уставился на нее.
   
— Что ты только говоришь! То ты в истерическом страхе от нескольких бомб, то рассуждаешь как еврей, готовый из-за денег перерезать другому горло.
   
Она презрительно осмотрела его сапоги, униформу, револьвер и усы.
   
— Евреи никому не перерезают горло. Евреи заботятся о своих семьях. Внимательнее, чем многие германские сверхчеловеки. Евреи знают, что делать в тревожные времена.
   
— Так что же они знали? Если бы они что-то знали, они не остались бы здесь и, стало быть, мы не ликвидировали бы большинство из них.
   
— Они не думали, что вы сделаете с ними то, что вы сделали. — Зельма мазала себе виски одеколоном. — И не забудь, что с 1931 года в Германии был наложен арест на вклады. С того момента, как возникли трудности у Дармштадтского и Национального банков. Поэтому многие просто не смогли уехать. Тогда-то вы их и взяли. Вот. Точно так же теперь ты собираешься остаться здесь. И точно так же они возьмут вас.
   
Нойбауэр быстро огляделся.
   
— Осторожно! Черт возьми! Где домработница? Тебя послушаешь, нам уже конец. От народного суда не жди пощады! Довольно одного доноса.
   
— У домработницы выходной. А почему с вами нельзя сделать того же, что вы делали с другими?
   
— Кто? Евреи? — Нойбауэр рассмеялся. Он вспомнил Бланка. Он представил себе, как Бланк пытает Вебера. — Они рады, когда их не трогают.
   
— Да не евреи. А американцы и англичане.
   
— Эти? Да они еще меньше! Их ведь это совсем не касается. Им вовсе нет дела до наших лагерей! Отношения с ними — это чисто внешнеполитический военный аспект. До тебя это не доходит? — Нойбауэр снова рассмеялся.
   
— Нет.
   
— Это демократы. Они будут обращаться с нами корректно, если победят — что еще под вопросом. Корректно в военном отношении. Тогда это будет наше поражение, но поражение с честью. Ничего другого с их стороны быть не может. Это их мировоззрение! С русскими все было бы по-другому. Но они ведь восточные люди.
   
— Ты это сам увидишь. Только оставайся здесь.
   
— Разумеется, увижу. И я останусь здесь. Может, ты мне любезно скажешь, куда мы вообще могли бы уехать, если бы решили бежать отсюда?
   
— Еще несколько лет тому назад нам надо было вместе с бриллиантами уехать в Швейцарию.
   
— Надо было! — Нойбауэр стукнул ладонью по столу. Стоявшая перед ним бутылка пива заходила ходуном. — Снова надо было, надо было! Скажи, как? Надо было угнать самолет и перелететь через границу? Чушь ты мелешь.
   
— Зачем угнать самолет? Можно было совершить пару туристических поездок. Прихватить с собой деньги и драгоценности. Съездить раза два, три, четыре. И каждый раз оставлять все там. Я знаю, кто так делал.
   
Нойбауэр подошел к двери. Открыл ее и снова закрыл. Потом вернулся.
   
— Ты знаешь, как называется то, что ты говоришь? Это настоящая государственная измена! Если об этом станет известно, тебя немедленно расстреляют!
   
Зельма посмотрела на него. Ее глаза блестели.
   
— Ну и?.. Ты можешь быстро продемонстрировать, какой ты герой. Сможешь избавиться от опасной жены. Тебе, наверно, особенно приятно…
   
Нойбауэр не выдержал ее взгляда. Он отвернулся от нее и стал ходить по комнате взад и вперед. Он не знал, имеет ли она понятие о вдове, которая иногда захаживала к нему.
   
— Зельма, — проговорил он каким-то другим голосом. — Ну что это такое? Нам все же надо быть вместе! Будем благоразумными. Сейчас для нас самое главное — это продержаться. Я не могу просто взять и сбежать. Я ведь выполняю приказ. Да и куда бежать? К русским? Нет. Спрятаться в еще не занятой части Германии? Тут меня быстро возьмет гестапо, и ты знаешь, чем все кончится! Перебежать к американцам и англичанам? Уж лучше ждать их здесь, иначе может показаться, что у меня нечистая совесть. Я все это уже продумал, поверь мне, нам надо продержаться, другого выхода нет.
   
— Да.
   
Нойбауэр удивленно поднял взгляд.
   
— Неужели? Ты наконец-то поняла? Я сумел тебе доказать?
   
— Да.
   
Нойбауэр осторожно посмотрел на Зельму. Он не рассчитывал на легкую победу. Но она вдруг сдалась. Казалось, что щеки ее повисли. «Сумел доказать, — подумала она. — Доказательства! Они уверовали в доказанное — будто жизнь состоит сплошь из доказательств. Но какой от них толк? Идолы на глиняных ногах. Веруют только в самих себя». Она долго рассматривала своего мужа. В ее взгляде была странная смесь сочувствия, презрения и какой-то отстраненной нежности. Нойбауэру стало не по себе.
   
— Зельма… — начал было он. Она прервала его.
   
— Бруно, еще только одно, я прошу тебя об этом…
   
— О чем? — воскликнул он настороженно.
   
— Перепиши дом и землю на Фрейю. Немедленно сходи к адвокату. Прошу тебя только об этом, больше ни о чем.
   
— Почему?
   
— Это не навсегда. Временно. Когда все устроится, снова перепишем. Ты доверяешь своей дочери?
   
— Да… да… но какое это произведет впечатление! Адвокат…
   
— Плюнь ты на впечатление! Фрейя была ребенком, когда вы пришли к власти. Ее ни в чем нельзя упрекнуть!
   
— Что это значит? Ты считаешь, меня можно в чем-то упрекнуть?
   
Зельма молчала. Она снова измерила Нойбауэра своим необычным взглядом.
   
— Мы — солдаты, — проговорил он. — Мы действуем согласно приказу. И приказ есть приказ, это каждому известно. — Он подтянулся. — Фюрер приказывает— мы подчиняемся. Фюрер принимает на себя полную ответственность за то, что он приказывает. Он это довольно часто заявлял. И для каждого патриота этого достаточно. Или нет?
   
— Да, — произнесла покорно Зельма. — Но все равно сходи к адвокату. Пусть он перепишет нашу собственность на Фрейю.
   
— Так и быть. Как-нибудь с ним переговорю. — Нойбауэр не собирался этого делать. Его жену охватила истерия страха. Он похлопал ее по спине. — Только не мешай мне работать. Я все же чего-то добился.
   
Тяжело ступая, Нойбауэр вышел из дома. Зельма подошла к окну. Она наблюдала за тем, как он садится в машину. «Доказательства! Приказы! — подумалось ей. — Это им оправдательный приговор за все. Все это очень хорошо, пока получалось. А разве я сама не была причастна?» Зельма посмотрела на свое обручальное кольцо. Она носит его уже двадцать четыре года. Два раза его пришлось расширять. Когда Зельма получила это кольцо, она была совсем другим человеком. В то время за ней ухаживал один еврей. Невысокого роста, старательный мужчина, который никогда не кричал, а только сюсюкал. Звали его Йозеф Борнфельдер. В 1928 году он эмигрировал в Америку. Молодец. Вовремя. Потом она пару раз слышала о нем от своей знакомой, которой он написал, что все у него сложилось очень удачно. Она механически повернула свое обручальное кольцо вокруг пальца. «Америка, — подумала она. — Там никогда не бывает инфляции. Они слишком богатые».
   
   
Пятьсот девятый прислушался. Голос показался ему знакомым. Он осторожно присел за грудой мертвецов и затаился.
   
Он знал, что в эту ночь Левинский собирался привести кого-то из трудового лагеря, чтобы спрятать здесь на несколько дней. Но согласно старому правилу, что знать друг друга должны только связные, Левинский не сказал, о ком конкретно идет речь.
   
Человек говорил тихо, но очень четко.
   
— Нам нужен каждый, кто с нами, — произнес он. — Когда рухнет национал-социализм, впервые не будет сплоченной партии, которая могла бы принять на себя политическое руководство. За двенадцать лет все расколоты или разграблены. Остатки ушли в подполье. Мы даже не знаем, сколько от них осталось. Для создания новой организации потребуются решительные люди. Из хаоса поражения выплывет одна-единственная партия — национал-социалистская. Я имею в виду не попутчиков, примыкающих к любой партии, а ядро. Оно организованно уйдет в подполье и станет ждать, когда можно будет снова выйти на поверхность. Против него-то и придется вести борьбу; и для этого нам нужны люди.
   
«Это Вернер, — подумал Пятьсот девятый, — это наверняка он; но насколько мне известно, он умер». В темноте ничего невозможно было разглядеть: ночь стояла безлунная и туманная.
   
— Массы в значительной степени деморализованы, — продолжал человек. — Двенадцать лет террора, бойкота, доносов и страха сделали свое дело — к этому добавляется теперь уже проигранная война. С помощью подпольного террора и саботажа нацисты еще не один год смогут держать многих в страхе. Придется снова вести борьбу за этих запутанных и сбитых с толку людей. По иронии судьбы противостояние нацистам в лагерях крепче, чем за их пределами. Нас здесь спрессовали воедино, вне лагеря группы разобщены. Там было непросто поддерживать связи друг с другом; здесь это проще. Там почти каждый старался выстоять в одиночку; здесь чувствуют локоть друг друга. На это нацисты никак не рассчитывали. — Человек рассмеялся. Это был короткий безрадостный смех.
   
— Кроме тех, кого уничтожили, — добавил Бергер. — И тех, кто умер.
   
— Разумеется, кроме тех. Но мы сохранили людей. Каждый из них стоит сотни других.
   
«Это, без сомнения, Вернер, — подумал Пятьсот девятый. — Он уже снова взялся за аналитическую и организационную работу. Произносит речи. Остался фанатиком и теоретиком своей партии».
   
— Лагеря должны стать ячейками восстановления, — снова раздался тихий, но ясный голос. — На первых порах три момента представляются самыми важными. Первый: пассивное и в крайнем случае активное сопротивление эсэсовцам, пока они в лагере; второй: предотвращение паники и эксцессов при передаче лагеря новым властям. Мы должны быть образцом дисциплинированности, ни в коем случае не руководствоваться местью. Впоследствии суды в надлежащем порядке…
   
Человек сделал паузу. Пятьсот девятый встал и направился к группе. Там были Левинский, Гольдштейн, Бергер и один незнакомец.
   
— Вернер… — окликнул Пятьсот девятый. Человек пристально посмотрел в темноту.
   
— Ты кто? — Он выпрямился и подошел ближе.
   
— А я думал, ты умер, — проговорил Пятьсот девятый.
   
Вернер заглянул ему в лицо.
   
— Коллер, — ответил Пятьсот девятый.
   
— Коллер! Ты жив? А я думал, ты уже давно умер.
   
— Тут как тут. Совершенно официально.
   
— Он Пятьсот девятый, — заметил Левинский.
   
— Значит, ты — Пятьсот девятый! Это упрощает дело. Я ведь тоже официально умер.
   
Оба пристально разглядывали друг друга сквозь темноту. В этой ситуации не было ничего сверхъестественного. Кое-кто в лагере уже находил того, кого считал умершим. Но Пятьсот девятый и Вернер знали друг друга еще до лагеря. Они были друзьями, потом политические убеждения разлучили их.
   
— Значит, теперь ты здесь? — спросил Пятьсот девятый.
   
— Да. На несколько дней.
   
— Эсэсовцы прочесывают заключенных на последние буквы алфавита, — сказал Левинский. — Схватили Фогеля. Он попался в руки тому, кто его знал. Чертов унтер-шарфюрер.
   
— Я не буду вам в тягость, — сказал Вернер. — Я сам позабочусь о своей еде.
   
— Разумеется, — проговорил Пятьсот девятый с едва заметной иронией. — Иного я от тебя не ждал.
   
— Завтра Мюнцер достанет мне хлеба. И передаст Лебенталю. Он достанет больше, чем только для меня. Кое-что перепадет и вашей группе.
   
— Я знаю, — ответил Пятьсот девятый. — Я знаю, Вернер, что ты ничего не берешь просто так. Ты будешь в двадцать втором? Мы можем поместить тебя и в двадцатом.
   
— Я могу остаться в двадцать втором. И ты тоже. Теперь ведь Хандке больше нет.
   
Никто из присутствующих не почувствовал, что между обоими произошла своеобразная словесная дуэль. «Какое же ребячество, — подумал Пятьсот девятый. — Давным-давно мы были политическими противниками, но до сих пор никто не хочет уступить друг другу. Я ощущаю идиотское удовлетворение от того, что Вернер ищет пристанища у нас. Он мне намекает, что без помощи его группы Хандке, вероятно, расправился бы со мной».
   
— Я слышал, что ты сказал, — проговорил он. — Так оно и есть. Чем мы можем быть полезны?
   
Они еще посидели снаружи. Вернер, Левинский и Гольдштейн спали в бараке. Лебенталь должен был разбудить их через два часа, чтобы поменяться местами. Ночью стало душно. Тем не менее Бергер был в своей гусарской венгерке; на этом настоял Пятьсот девятый.
   
— Кто новый староста? — спросил Бухер. — Какой-нибудь бонза?
   
— Он был им еще до прихода нацистов к власти. Не слишком крупный. Средний. Бонза провинциальных масштабов. Старательный. Коммунист. Фанатик без личной жизни и юмора. Сейчас он один из руководителей лагерного подполья.
   
— Откуда ты его знаешь?
   
Пятьсот девятый задумался.
   
— До 1933 года я был редактором газеты. Мы нередко дискутировали. И я часто нападал на его партию. На его партию и на нацистов. Мы были против тех и других.
   
— А были за что?
   
— За то, что сейчас звучит довольно возвышенно и смешно. Человечность, терпимость и право каждого на собственное мнение. Смешно, правда?
   
— Нет, — ответил Агасфер и закашлялся. — А что еще?
   
— Месть, — неожиданно проговорил Мейергоф. — Еще месть! Месть за это вот здесь! Месть за каждого умершего! Месть за все происшедшее.
   
Все удивленно подняли глаза. У Мейергофа передернулось лицо. Он сжал кулаки и, каждый раз произнося слово «месть», стучал ими по земле.
   
— Что случилось с тобой? — спросил Зульцбахер.
   
— Что с вами случилось? — ответил Мейергоф вопросом на вопрос.
   
— Он с ума сошел, — проговорил Лебенталь. — Он выздоровел и оттого рехнулся. Шесть лет он оставался запуганным парнем, который боялся открыть рот — и вот чудо спасло его от крематорской трубы. И теперь он стал Самсоном Мейергофом.
   
— А я не желаю мести, — прошептал Розен. — Я хочу только вырваться отсюда.
   
— Что? По-твоему, все эсэсовцы должны убираться отсюда без сведения с ними счетов?
   
— Мне все равно! Я хочу только одного — выйти отсюда! — Розен в отчаянии сжал кулаки и прошептал с такой настойчивостью, будто все сейчас зависело от этой фразы. — Я не желаю ничего другого, кроме одного: вырваться отсюда! Вырваться отсюда!
   
Мейергоф уставился на него.
   
— Знаешь, кто ты? Ты…
   
— Успокойся, Мейергоф! — запротестовал Бергер. — Мы не желаем знать, кто мы. Все мы здесь не те, чем мы были и чем мы хотели бы стать. А чем мы в действительности еще являемся, выяснится позже. Ну кто может знать это сейчас? Сейчас мы можем только ждать и надеяться и, пожалуй, молиться.
   
Он обвязался своей гусаркой и снова лег.
   
— Месть, — задумчиво произнес Агасфер некоторое время спустя. — Для этого потребовалось бы много мести. Месть вызывает новую месть — и какой от этого толк?
   
Засветился горизонт.
   
— Что это было? — спросил Бухер. Раздались едва слышные раскаты грома.
   
— Это не бомбардировка, — проговорил Зульцбахер. — Опять гроза собирается, но слишком тепло.
   
— Если пойдет дождь, мы разбудим тех, кто из трудового лагеря, — сказал Лебенталь. — Тогда они смогут строиться здесь снаружи. Они ведь крепче нас. — Он повернулся к Пятьсот девятому. — Твой друг бонза тоже. Снова сверкнула молния.
   
— Никто из вас тут в лагере не слышал об отправке заключенных? — спросил Зульцбахер.
   
— Это все слухи. Самые последние: планируется отобрать тысячу.
   
— О, Боже! — бледное лицо Розена светилось в темноте. — Конечно, заберут нас. Самых слабых, чтобы от нас отделаться.
   
Он посмотрел на Пятьсот девятого. Все подумали о последнем транспорте, который они видели.
   
— Это — молва, — сказал Пятьсот девятый. — Сейчас почти каждый день слышишь уйму всяких слухов. Давайте сохранять спокойствие, пока не поступит приказ. Тогда и посмотрим, что смогут сделать для нас Левинский, Вернер и те, кто работает в канцелярии. И мы сами здесь.
   
Розен содрогнулся.
   
— Помните, как они тогда вытаскивали тех за ноги из-под кроватей…
   
Лебенталь презрительно посмотрел на него.
   
— Ты в своей жизни ничего не видел похлеще этого?
   
— Да…
   
— Однажды я оказался на большой скотобойне, — сказал Агасфер. — Ради кошерной пищи. В Чикаго. Иногда животные понимали, что с ними произойдет. Нанюхавшись крови, они неслись, как эти вот тогда. Куда-нибудь. И их тоже вытаскивали за ноги…
   
— Ты был в Чикаго? — спросил Лебенталь.
   
— Да…
   
— В Америке? И вернулся оттуда?
   
— Это было двадцать пять лет назад.
   
— Ты вернулся? — Лебенталь уставился на Агасфера. — Неужели такое бывает?
   
— Я тосковал по дому. В Польше.
   
— Знаешь что… — Лебенталь осекся. Для него это было уже чересчур.
  
  
   
    
XX
   
   
Погода разгулялась к утру, и наступил серый день, лучи света утопали в молокообразных облаках. Молний больше не было; но откуда-то из-за леса все еще доносились далекие и глухие раскаты грома.
   
— Странная гроза, — сказал Бухер. — Когда она кончается, обычно видны зарницы и не слышен гром; здесь же все наоборот.
   
— Может, гроза вернется, — проворчал Розен.
   
— Почему вдруг она должна вернуться?
   
— У нас дома грозы иногда по несколько дней ходят между горами.
   
— Здесь нет котловин. Там только одна линия, и та пролегает не очень высоко.
   
— У тебя есть другие заботы? — спросил Лебенталь.
   
— Лео, — спокойно проговорил Бухер. — Лучше подумай о том, как нам раздобыть что-нибудь пожевать. Пусть будет хоть кожа от старого ботинка.
   
— Еще какие-нибудь поручения? — спросил Лебенталь, оправившись от удивления.
   
— Нет.
   
— Прекрасно. Тогда последи за тем, что ты болтаешь! И ищи себе корм сам, молокосос! Неслыханная наглость, вот и все!
   
Лебенталь попробовал сплюнуть, но во рту пересохло, а вставная челюсть выскочила от напряжения. В последний момент он успел подхватить ее и поставить на место.
   
— Это все оттого, что ради вас каждый день рискуешь своей шкурой, — проговорил он сердито. — Упреки и приказы! Потом еще явится Карел со своими поручениями.
   
Подошел Пятьсот девятый.
   
— Что у вас тут?
   
— Спроси вот его. — Лебенталь показал на Бухера. — Раздает приказы направо и налево. Я не удивлюсь, если он захочет стать старостой блока.
   
Пятьсот девятый посмотрел на Бухера. «А он изменился, — подумалось ему. — Хоть и не очень бросилось в глаза, он все же изменился».
   
— Ну и что тут на самом деле приключилось? — спросил он.
   
— Абсолютно ничего. Мы просто разговаривали о грозе.
   
— Что вам далась эта гроза?
   
— Ничего. Странно только, что все грохочет гром. При этом не видно ни молний, ни облаков. Повис серый туман. Но это ведь не грозовые облака.
   
— Проблемы! Гром есть, а молнии нет, — прокряхтел со своего места Лебенталь. — Совсем с ума сошел!
   
Пятьсот девятый посмотрел на небо. Оно было серым и вроде бы безоблачным. Потом он прислушался.
   
— Грохочет дейст… — Он замолчал и вдруг прислушался всем своим телом.
   
— Ну вот еще один! — проговорил Лебенталь. — Сегодня мода на сумасшествие.
   
— Спокойно! Черт возьми! Успокойся, Лео! Лебенталь замолчал. Он понял, что речь идет уже не о грозе. Он наблюдал за Пятьсот девятым, который напряженно вслушивался в далекое грохотание. Теперь все молчали и прислушивались.
   
— Послушайте, — проговорил Пятьсот девятый медленно и так тихо, словно боялся что-то упустить, говоря громче, — это не гроза. Это…
   
— Что это? — Рядом с ним стоял Бухер. Оба смотрели друг на друга, вслушиваясь в доносившееся грохотание. Грохотание стало чуть сильнее и потом стихло.
   
— Это не гром, — проговорил Пятьсот девятый. — Это… — Он подождал еще мгновение, потом огляделся кругом и сказал все еще очень тихим голосом: — Это артиллерийская канонада.
   
— Что?
   
— Артиллерийская канонада. Это не гром. Все пристально смотрели друг на друга.
   
— Что у вас тут? — спросил появившийся в дверях Гольдштейн.
   
Все молчали.
   
— Ну, что вы там окаменели? Бухер обернулся.
   
— Пятьсот девятый говорит, что можно слышать артиллерийскую канонаду. Фронт уже недалеко отсюда.
   
— Что? — Гольдштейн подошел ближе. — На самом деле? Или вы просто выдумываете?
   
— Кто станет болтать вздор? Вопрос такой серьезный.
   
— Я имею в виду: вы не заблуждаетесь? — спросил Гольдштейн.
   
— Нет, — ответил Пятьсот девятый.
   
— Ты что-нибудь в этом понимаешь?
   
— Да.
   
— Бог мой. — У Розена передернулось лицо. И он вдруг разрыдался.
   
Пятьсот девятый продолжал прислушиваться.
   
— Если изменится направление ветра, слышно будет еще лучше.
   
— Как ты думаешь, это далеко отсюда? — спросил Бухер.
   
— Точно не скажу. Километров пятьдесят. Шестьдесят. Не больше.
   
— Пятьдесят километров. Это ведь недалеко.
   
— Нет. Это недалеко.
   
— У них, видимо, есть танки. Все может произойти быстро. Если они прорвутся, как ты думаешь, сколько им потребуется дней… может, всего один день… — Бухер осекся.
   
— Один день? — повторил Лебенталь. — Что ты на это скажешь? Один день?
   
— Если они прорвутся. Вчера еще ничего не было. А сегодня уже слышно. Завтра они могут приблизиться. Послезавтра или после-послезавтра…
   
— Не говори! Не говори это! Не своди людей с ума! — вдруг воскликнул Лебенталь.
   
— Это возможно, Лео, — проговорил Пятьсот девятый.
   
— Нет! — Лебенталь хлопнул ладонями по лбу.
   
— Что ты имеешь в виду, Пятьсот девятый? — у Бухера было мертвенно-бледное взволнованное лицо. — Послезавтра? Или через сколько еще дней?
   
— Дни! — вскрикнул Лебенталь и опустил руки. — Как теперь может идти счет на дни? — бормотал он. — Годы, целая вечность, а теперь вы сразу заговорили о днях, днях! Не врите! — Он подошел ближе. — Не врите! — прошептал он. — Я прошу вас, не врите!
   
— Кто будет в таком деле врать?
   
Пятьсот девятый обернулся. Сзади вплотную к нему стоял Гольдштейн. Он улыбался.
   
— Я тоже слышу, — проговорил он. Его зрачки расширялись и расширялись, становясь все более черными. Улыбаясь, он поднимал руки и ноги, словно желая пуститься в пляс, но вдруг улыбка исчезла с его лица, и он повалился ничком.
   
— Это обморок, — сказал Лебенталь. — Расстегните ему куртку, а я схожу за водой. В сточном желобе еще должно что-то остаться.
   
Бухер, Зульцбахер, Розен и Пятьсот девятый перевернули Гольдштейна на спину.
   
— Может, сходить за Бергером? — спросил Бухер. — Он в состоянии сам подняться?
   
— Подожди. — Пятьсот девятый вплотную наклонился над Гольдштейном. Он расстегнул ему куртку и пояс.
   
Появился Бергер. Лебенталь все ему рассказал.
   
— Тебе надо быть на своей кровати, — сказал Пятьсот девятый.
   
Бергер опустился перед Гольдштейном на колени и стал его прослушивать. Это длилось недолго.
   
— Он мертв, — объявил Бергер. — Скорее всего паралич сердца. Этого давно надо было ожидать. Они довели его до того, что сердце не выдержало.
   
— Он еще услышал, — проговорил Бухер. — И это главное. Он еще услышал.
   
— Что?
   
Пятьсот девятый положил руку на узкие плечи Бергера,
   
— Эфраим, — сказал он спокойно. — Я думаю, пора об этом сказать.
   
— О чем?
   
Бергер поднял глаза. Вдруг Пятьсот девятый почувствовал, что ему трудно говорить.
   
— Они… — проговорил он, осекся и показал рукой па горизонт. — Они идут, Эфраим. Их уже слышно. — Он окинул взглядом кусты, примыкающие к ограждению из колючей проволоки, и сторожевые башни с пулеметами, которые плавали в молочном тумане. — Они уже на подходе, Эфраим.
   
В полдень ветер переменился и грохотание немного усилилось. Оно напоминало далекий электрический контакт, перетекавший в тысячи отдельных сердец. Бараки охватило беспокойство. Только несколько трудовых коммандос отправилось из лагеря. Повсюду лица узников прижимались к окнам. Вновь и вновь в дверях появлялись изможденные фигуры с вытянутыми шеями.
   
— Ну как, уже приблизились?
   
— Да. Кажется, гул нарастает.
   
В сапожной мастерской работали молча. Специально выделенные дежурные следили за тем, чтобы не было лишних разговоров. Надзиратели-эсэсовцы были на месте. Ножи разрезали кожу, отсекали потрескавшиеся кусочки, и многие руки держали их не так, как прежде. Не как орудие труда, а как оружие. То один, то другой взгляд падал на специально выделенных дежурных, эсэсовцев, револьверы и легкий пулемет, которого еще вчера здесь не было. Несмотря на бдительность надзирателей, каждый работавший в мастерской был в курсе дела. Каждый раз, когда ссыпали и оттаскивали полные корзины с кожными обрезками, по рядам не встававших с места прокатывалась принесенная грузчиками из-за стен мастерской весть о том, что снаружи: гул все еще слышен. Он не смолкал.
   
Охранников внешних трудовых коммандос было в два раза больше обычного. Они шагали колоннами вокруг города и потом с запада направлялись в старый квартал, где находился рынок. Охранники очень нервничали. Они кричали и командовали без видимой на то причины; заключенные маршировали четким строем. До сих пор они убирали развалины только в новых кварталах города; теперь впервые были допущены во внутренние районы старого города. Они увидели сгоревшие кварталы, где стояли построенные еще в середине века деревянные дома. От них почти ничего не осталось. Они видели это и проходили колоннами сквозь развалины, а остатки жителей останавливались или отворачивали от них взгляд. Маршируя по улицам, заключенные уже не чувствовали себя только пленными. Каким-то странным образом они, не воюя, одержали победу, и годы плена казались им уже не годами безоружного поражения, а годами борьбы. Главное, что они остались в живых.
   
Они приблизились к рыночной площади. Здание ратуши было полностью разрушено. Для уборки мусора им раздали кирки и лопаты. И вот они приступили к работе.
   
Пахло пожарищем, но сквозь него они снова улавливали другой запах, который им был знаком лучше, чем другим, — сладковатый, гнилой, давящий на желудок запах разложения. В теплые апрельские дни в городе смердело трупами, все еще остававшимися под руинами.
   
Через два часа они обнаружили под грудами мусора первого мертвеца. Сначала показались его сапоги. Это был гауптшарфюрер СС.
   
— Обстоятельства переменились, — прошептал Мюнцер. — Наконец-то мы поменялись ролями! Теперь мы выкапываем их мертвецов. Их мертвецов. — Он продолжал работать с новой силой.
   
— Осторожно! — буркнул подошедший охранник. — Здесь человек, не видишь что ли?
   
Они стали быстрее разбрасывать мусор. Сначала вытащили труп и отнесли его в сторону.
   
— Продолжайте копать! — Эсэсовец нервничал. Он уставился на труп. — Осторожно!
   
Скоро они откопали одного за другим еще троих и положили их рядом с первым. Они оттащили их, держа за руки и за ноги. Для заключенных это было неслыханное ощущение; до сих пор они, избитые и грязные, вытаскивали только своих умирающих или мертвых товарищей из бункеров и застенков, а в последние дни и гражданских. Теперь же, впервые, они так оттаскивали своих врагов. Они продолжали работать, и никто их не подгонял. Обливаясь потом, они старались откопать побольше трупов. Сами не веря, что в них дремали такие силы, они оттаскивали в сторону балки и железные брусья и, переполняясь ненавистью и внутренним удовлетворением, словно добытчики золота, откапывали мертвецов.
   
Еще через час они наткнулись на Дитца. Он был с переломанной шеей. Голова полностью вошла в грудную клетку, будто он хотел сам себе прокусить горло. Вначале они не стали к нему прикасаться. Лопатой полностью освободили его от налипшего мусора. Обе руки были переломаны. Они лежали таким образом, будто один сустав был лишний.
   
— И все же Бог есть, — ни на кого не глядя, прошептал человек, оказавшийся рядом с Мюнцером. — Ведь есть Бог! Есть Бог.
   
— Заткнись! — заорал эсэсовец. — Чего ты там бормочешь?
   
Он ткнул человека в колени.
   
— Что ты тут сказал? Я слышал, ты о чем-то говорил.
   
Человек выпрямился и споткнулся о Дитца.
   
— Я сказал, что надо сделать носилки для господина обергруппенфюрера, — ответил он с каменным липом. — Мы не можем нести его так, как других.
   
— Это не твое дело! Здесь пока еще командуем мы! Понятно? Понятно?
   
— Так точно.
   
«Пока еще, — долетело до слуха Левинского. — Пока еще командуем! Значит, понимают», — подумал он и поднял свою лопату.
   
Эсэсовец посмотрел на Дитца. Он невольно вытянулся по стойке «смирно». Это спасло узника, снова уверовавшего в Бога. Эсэсовец пошел за старшим колонны. Тот принял почти такую же стойку.
   
— Носилок еще нет, — сказал эсэсовец. Ответ человека, снова уверовавшего в Бога, произвел на него впечатление. — Такого высокого офицера СС действительно нельзя было тащить за руки и за ноги.
   
Старший колонны оглянулся. Недалеко под грудой мусора заметил дверь.
   
— Выкопайте ее. Пока ограничимся этим. — Он отдал приветствие Дитцу. — Осторожно положите господина обергруппенфюрера на дверь.
   
Мюнцер, Левинский и еще двое других притащили дверь. Это была резная работа шестнадцатого века с изображением того, как нашли Моисея. Дверь лопнула и немного облупилась. Они взяли Дитца за плечи и за ноги и положили на дверь. Руки у покойника болтались, а голова отпала далеко назад.
   
— Осторожно! Вы, мерзавцы! — орал старший колонны.
   
Покойник возлежал на широкой двери. Под его правой рукой из своей тростниковой корзинки улыбался младенец Моисей. Мюнцер это видел. «Они забыли прихватить ее из ратуши, — подумал он. — Моисей. Иудей. Все это уже было. Фараон. Угнетение. Красное море. Спасение».
   
— А ну, взяли! Восемь человек!
   
Двенадцать узников подскочили с невиданным проворством. Старший колонны огляделся. Напротив была разрушенная церковь Девы Марии. Он на мгновение задумался, но сразу же отбросили эту мысль. Тело Дитца ни за что нельзя было отнести в католический храм. Он охотно позвонил бы, чтобы получить инструкции, как быть. Но телефонная связь была прервана. Поэтому пришлось делать то, что он больше всего ненавидел и боялся: действовать самостоятельно.
   
Мюнцер бросил какую-то фразу. Это уловил старший колонны.
   
— Что? Что ты сказал? Шаг вперед, негодяй вонючий!
   
«Вонючий негодяй» было, наверно, его любимым выражением. Мюнцер вышел вперед и вытянулся по стойке «смирно».
   
— Я сказал, что, вероятно, было бы не совсем корректно, если обергруппенфюрера понесут заключенные.
   
Он неотрывно и почтительно смотрел на старшего колонны.
   
— Что? — заорал тот. — Что, вонючий негодяй? Какое тебе до этого дело? Кому еще его нести? Мы…
   
Он умолк. Судя по всему, возражение Мюнцера имело под собой основание. В общем-то, мертвеца должны были тащить эсэсовцы; но этим могли воспользоваться заключенные и сбежать.
   
— Чего вы тут уставились? — кричал он. — Вперед! — Вдруг его осенило, куда нести Дитца. — В госпиталь!
   
Никто не мог понять, зачем мертвеца тащить в госпиталь. Просто это показалось подходящим нейтральным местом.
   
— Прямо! — Старший колонны шагал впереди. Это тоже казалось ему необходимым.
   
На краю рыночной площади неожиданно появился автомобиль. Это был низкорамный «мерседес» с компрессорной установкой. Неторопливо приблизившись, автомобиль словно нащупывал свой путь среди развалин. На фоне всех разрушений его яркая элегантность казалась прямо-таки вызывающей. Старший колонны стоял навытяжку. Мерседес с компрессорной установкой официально предоставлялся крупным бонзам. В салоне сидели два высших офицера СС; еще один устроился рядом с шофером. Из багажника торчали чемоданы, еще несколько чемоданов поменьше лежали в машине. У офицеров был рассерженный вид. Шоферу пришлось медленно пробираться сквозь развалины. Они проехали совсем рядом с заключенными, которые тащили труп Дитца на двери. И даже не удостоили их взгляда.
   
— Вперед! — сказал сидевший спереди шоферу. — Быстрее!
   
Заключенные остановились. Левинский держал дверь и задний правый угол. Он видел проломанную голову Дитца и улыбающуюся резную голову спасенного младенца Моисея, он видел «мерседес», чемоданы и обратившихся в бегство офицеров и глубоко, почти радостно вздохнул.
   
Машина проползла мимо.
   
— Дерьмо, да и только! — проговорил вдруг один из эсэсовцев, огромного роста палач с боксерским носом. — Дерьмо. Дерьмо проклятое! — Он имел в виду не заключенных.
   
Левинский прислушался. Далекий гул на миг потонул в гудении мотора «мерседеса»; потом снова донесся, приглушенно, но неотступно. Подземный барабанный бой для марша мертвецов.
   
— Быстрей! — орал раздраженно старший колонны. — Быстрей! Быстрей!
   
Незаметно наступил полдень. Лагерь полнился слухами. Они проносились по баракам, с каждым часом рождаясь заново. Говорили, что эсэсовцы покинули лагерь; потом пришел кто-то и сказал, что их, наоборот, прибавилось. То пошла гулять весть, мол, американские танки уже в предместьях города; то заговорили о том, что защищать город будут немецкие войска.
   
В три часа появился новый староста блока. Он был с красной нашивкой, не с зеленой.
   
— Не из наших, — заметил разочарованно Вернер.
   
— Почему нет? — спросил Пятьсот девятый. — Он один из нас. Политический. Не уголовник. Или что ты имеешь в виду — «из наших»?
   
— Ты же знаешь. Зачем спрашиваешь?
   
Они сидели в бараке. Вернер хотел дождаться отбоя, чтобы вернуться в трудовой лагерь. Пятьсот девятый спрятался, чтобы незаметно понаблюдать со стороны за новым старостой блока. Рядом с ними хрипел умирающий от воспаления легких человек с грязными седыми волосами.
   
— «Один из наших» — это участник подпольного движения в лагере, — произнес Вернер менторским тоном. — Ты это хотел знать, не так ли? — Он улыбнулся.
   
— Нет, — возразил Пятьсот девятый. — Это меня не интересует. Ты тоже имеешь в виду другое.
   
— В данный момент я имею в виду именно это.
   
— Да. Пока здесь есть потребность в обществе взаимопомощи. А потом?
   
— Потом, — сказал Вернер, удивленный такой неосведомленностью, — потом, естественно, должна быть партия, которая возьмет власть. Сплоченная партия, а не кучка наскоро собранных людей.
   
— Значит, твоя партия. Коммунисты.
   
— А кто же еще?
   
— Любая другая, — возразил Пятьсот девятый. — Только чтобы снова не тоталитарная.
   
Вернер рассмеялся.
   
— Дурачок ты! Никакая другая, только тоталитарная. Ты что, не понимаешь? Все промежуточные партии раздавлены. Коммунизм сохранил свою мощь. Война закончится. Россия оккупирует значительную часть Германии. Это самая влиятельная сила в Европе. Время коалиций прошло. Эта была последней. Союзники помогли коммунизму и ослабили самих себя, вот дураки. Мир на земле будет зависеть от…
   
— Я знаю, — прервал его Пятьсот девятый. — Мне знакома эта песня. Скажи лучше, что случилось бы с теми, кто против вас, если бы вы победили и получили класть? Или с теми, кто не с вами?
   
Вернер на мгновение замолчал.
   
— Здесь много разных путей, — проговорил он затем.
   
— Кое-какие мне известны. Тебе тоже. Убийства, пытки, концентрационные лагеря — ты их, конечно, тоже имеешь в виду?
   
— В том числе. В зависимости от обстоятельств.
   
— Это уже прогресс. Цена пребывания здесь!
   
— Это — прогресс, — произнес Вернер с внутренней убежденностью. — Прогресс в цели. Да и в методе. Мы ничего не делаем, руководствуясь жестокостью. Только необходимостью.
   
— Это я уже слышал довольно часто. Вебер тоже объяснял мне это, когда загонял мне под ногти спички, а потом зажигал их. Это было просто необходимо для получения информации.
   
Дыхание седоволосого человека перешло в напряженный предсмертный хрип, так хорошо известный всем сидевшим в лагере. Иногда хрип прекращался, и тогда в тишине с линии горизонта доносился едва слышный гул. Это было, как причитание, — последнее дыхание умирающего и реакция на него издалека. Вернер посмотрел на Пятьсот девятого. Он знал, что Вебер пытал его не одну неделю в надежде услышать имена и адреса. В том числе и адрес Вернера. Но Пятьсот девятый молчал.
   
Впоследствии Вернера предал один слабовольный товарищ по партии.
   
— Почему ты не хочешь быть с нами, Коллер? — спросил он. — Ты бы нам очень пригодился.
   
— Об этом мы с тобой дискутировали еще двадцать лет назад. И Левинский меня тоже спрашивал об этом.
   
Вернер улыбнулся. Это была добрая, обезоруживающая улыбка.
   
— Было дело. И не раз. Тем не менее я снова задаю тебе этот вопрос. Время индивидуализма прошло. В одиночку больше нельзя. А будущее принадлежит нам. Не продажной середине.
   
Пятьсот девятый посмотрел на этого аскета.
   
— Когда все это здесь кончится, — произнес он нетерпеливо, — интересно, сколько потребуется времени, чтобы ты стал таким же моим врагом, как сейчас вот эти на сторожевых башнях.
   
— Немного. Здесь у нас было общество взаимопомощи в борьбе с нацистами. С окончанием войны оно отомрет само по себе.
   
Пятьсот девятый кивнул.