1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
Герой  одного из сказов Бажова захотел все ремесла «своей рукой» перепробовать  («Живинка в деле», 1943). Посмеивались над ним сначала друзья  да родичи, а Тимоха все же на своем поставил: ремеслам обучился  и в каждом деле «до точки дошел». Только было это ремесленное знание  правил, а не мастерство. Понял это Тимоха, когда попал в выучку  к углежогу деду Нефеду. Принял тот его с лукавым уговором: «От меня  тогда уйдешь, как лучше моего уголь доводить навыкнешь». Простое дело  у Нефеда – уголь жечь, да победить старого мастера Тимоха  не смог. А секрет-то был в том, что дело у Нефеда  на месте не стояло, все вперед двигалось: совершенствовал свою работу  Нефед. И учил он Тимоху «не книзу глядеть – на то, что  сделано», а «кверху – как лучше делать надо». Учил искать «живинку»  в каждом деле. Она ведь «впереди мастерства бежит и человека  за собой тянет. Так-то, друг!»    

Живая  душа любого дела, его «живинка» – это неугасимая творческая мысль, вечное  стремление к совершенствованию. Истинное мастерство определяется умением  смело, новаторски мыслить. Об этом поэтически говорит сказ  «Иванко-Крылатко» (1943), рисующий единоборство двух мастеров – немца Фуйко  Штофа и русского паренька Иванки из семьи старых златоустовских мастеров.  Состязание на лучшую чеканку сабель идет между двумя умелыми мастерами.  Здесь дано столкновение различных принципов труда – ремесленного  и творческого.    

Немец  Фуйко дело свое знал. Он «руке с инструментом полный хозяин  и на работу не ленив». Чистая, четкая у него чеканка,  и «позолота без пятна», и рисунок по правилам, а вот «живым  не пахнет». Мастерство его мертво, ибо это ремесленничество,  не одухотворенное поэтической фантазией. Иное Иванко, это – «Мастер  с полетом». Он не боится отступить от затверженных правил,  не боится прибегнуть к смелой творческой выдумке. Иванко учится  у самой природы и вносит в свое искусство ее неиссякающую  и вечно обновляющуюся поэзию. Нарисовал Иванко на боевой сабле  не пустое украшение, условных коньков, а таких коней, какими  он знал их в жизни, – стремительных, на полном бегу,  словно крылатых.    

Образ,  созданный Иванкой – крылатые кони, – возмутил заводских педантов, они  прогнали юношу с завода. Но именно этот рисунок и обнаружил  подлинного мастера. Иванко – мастер-поэт, ибо он подымается  до образных обобщений. Поиски нового – вот что определяет истинного мастера.  Эта мысль положена в основу и второго мотива того же цикла сказов  о мастерах, а именно мотива творческих исканий художника  в процессе воплощения своего поэтического замысла.    

Творчество  мастера-поэта раскрывается в сказах Бажова не только как вдохновенное  озарение, а прежде всего как познание и труд. От художника  требуется не пассивное созерцание и слепое копирование природы,  но овладение всеми ее тайнами, проникновение в самую сущность  материала. Об этом говорят сказы Бажова, и в первую очередь его  программные вещи, такие, как «Каменный цветок» (1938), «Горный мастер» (1939),  «Хрупкая веточка» (1940), «Железковы покрышки» (1942).    

Два  первых сказа повествуют о творческих муках, об исканиях молодого  камнереза Данилы. Задумал мастер воплотить в камне красоту простого лесного  цветка. Но не дается ему малахитовая чаша, над которой  он трудится, и не радует ее внешняя отделанность. Нет  в ней жизни, а следовательно, красоты.    

«То  и горе, – жалуется Данила-мастер, – что похаять нечем. Гладко  да ровно, узор чистый… а красота где? Вон цветок, самый что  ни есть плохонький, а глядишь на него – сердце радуется.  Ну, а эта чаша кого обрадует?» («Каменный цветок»).    

Это  только ловко сделанная вещь, то есть сделанная ремесленно,  а не творчески. Данила же стремится, чтобы, глядя на его чашу, люди  забывали об искусстве мастера и видели простой живой цветок.  В этом, по мнению молодого камнереза, и заключается истинная сила  мастерства. Данила хочет понять свой материал, «полную силу камня самому  поглядеть и людям показать». Но здесь-то молодой мастер  и совершает ошибку: он не идет дальше наблюдений, дальше подражания  природе. Материал подчиняет его себе. Данила не привнес в работу  творческой выдумки, поэтической обобщающей мысли и поэтому-то терпит  неудачу.    

Посчастливилось  ему было: в поисках материала для своей чаши нашел он подходящую  «малахитину». «Большой камень-на руках не унести, и будто обделан  вроде кустика. Стал оглядывать Данилушко эту находку. Все как ему надо: цвет  снизу погуще, прожилки на тех самых местах, где требуется… Ну, все как есть».  Но хотя Даниле казалось, что камень «ровно нарочно для его работы»  создан, – чаша не вышла. Выточил мастер «чашу, как  у дурман-цветка, а не то… не живой стал цветок  и красоту потерял». Не понимая еще причины своей неудачи, молодой мастер  обращается за помощью к Малахитнице. «Не могу больше, – жалуется  Данила Хозяйке горы, – измаялся весь, не выходит. Покажи каменный  цветок». И несмотря на ее уговоры – «может еще попытаешь  сам добиться», – настаивает на своем.    

Не  всякому дано видеть «каменный цветок». Растет он тайно в горе  у Малахитницы. Сказочный образ «каменного цветка» символизирует красоту  самого материала, ту красоту, что заложена природой и в обломке  камня, и в куске дерева, – словом, в любом материале, какой  требует усилий мастера, чтобы стать произведением искусства Кто увидел  «каменный цветок», тот «красоту понял» и в силу этого становится  «горным мастером».    

«Горные  мастера» – выученики Малахитницы. Они живут и трудятся  в подземных владениях Хозяйки Медной горы. Их труд чудесен, они  обладают умением придавать жизненность, казалось бы, мертвому материалу. Работа  их «от нашей, от здешней, на отличку… У наших змейка, сколь  чисто ни выточат, каменная, а тут как есть живая. Хребтик черненький,  глазки… Того и гляди – клюнет».    

Исполнилось  желание Данилы-камнереза, проник он в тайную красоту природы,  в красоту самой материи. Но этого оказалось мало. Материал  не может подсказать всего того, что должен найти сам мастер, опираясь  не только на свои наблюдения над природой, но и обязательно  на способность к образному обобщению.    

«Ну,  Данило-мастер, поглядел? – спрашивает Хозяйка.    

– Не найдешь, –  отвечает Данилушко, – камня, чтобы так-то сделать.    

– Кабы  ты сам придумал, дала бы тебе такой камень, а теперь  не могу. – Сказала и рукой махнула. Опять зашумело, и Данилушко  на том же камне, в ямине-то этой оказался. Ветер так и свистит.  Ну, известно, осень».    

Бажов  подчеркивает первостепенное значение человеческой поэтической выдумки. Пусть  у молодого мастера только родится замысел, «камень ему будет по его  мыслям», – обещает Хозяйка горы.    

В  поэтическом образе Хозяйки Медной горы у Бажова воплощена сама уральская  Природа, вдохновляющая своей красотой человека на творчество, открывающая  ему свои сокровенные тайны. Фольклорный образ Малахитницы претерпел здесь  существенные изменения. Если в горнорабочих «тайных сказах» Малахитница –  это только хозяйка горных недр, оберегающая свои сокровища,  то у Бажова она является хранительницей секретов высокого мастерства.  Больше того, она – воплощение вечной творческой неудовлетворенности.    

Даниле-камнерезу,  молодому мастеру, лишь начинающему трудный путь творческих поисков, противопоставлен  старый малахитчик Евлаха Железко-мастер, овладевший вершинами своего искусства.  Совершенство его мастерства в том, что, глубоко понимая сущность своего  материала – малахита, «радостного камня и широкой силы», Евлаха умеет  добиться гармонии между этим материалом и собственным поэтическим  замыслом.    

Фантазией  мастера был создан такой узор на малахитовых покрышках, который, подчеркивая  и выявляя характерные внешние особенности малахита: его неожиданные  причудливые узоры, его меняющуюся окраску, так определяемую академиком  Ферсманом («Цвета минералов»): «то бирюзово-зеленый, камень нежных тонов,  то темно-зеленый с атласным отливом», – раскрывает этим путем внутреннюю  сущность малахита, камня, в котором «радость земли собрана». Смотришь  на малахитовые крышки к альбому, сделанные мастером, и видишь,  что узор на камне – «как вешняя трава под солнышком, когда ветерком  ее колышет. Так волны по зелени-то и ходят… Однем словом,  мастерство!»    

Мастерство  Евлахи в том, что созданный им поэтический образ вешней травы  в солнечный день, который так полно передает ощущение радости жизни, был  найден и раскрыт в самом материале. И произошло это отнюдь  не в процессе механического копирования рисунка самого камня,  а путем создания образа-обобщения, то есть путем привнесения  творческой выдумки.    

Сказы  Бажова утверждают, что воплотить творческую мысль в вещной форме можно  только, покорив материю, подчинив ее воле мастера. Человек должен стать  полновластным хозяином материала. Сказы Бажова рисуют этого мастера-победителя.    

С темой  творческого труда, мастерства в сказах Бажова тесно переплетается тема  человеческого счастья. Ей посвящен особый цикл сказов –  старательских, или сказов «о первом добытчике».    

Героем  этого нового цикла также является рабочий, но уже не камнерез,  чеканщик или медеплавильщик, а опытный бывалый горщик, тот, что умеет  «видеть нутро земли», и находит «знаки земных сокровищ». Таковы дедко  Ефим, Кокованя, Семеныч, Никита Жабрей и другие. Образ опытного рудознатца  пришел в творчество Бажова не из «тайных сказов»,  а непосредственно из реального быта горняков. Об удачливом  старателе-рудобое поговаривали, что он знается с «тайной силой»,  дружит с Полозом, Малахитницей – «пособников имеет, да нам  не сказывает», «словинку знает», «полозов след видел, потому  и находит!» Такого опытного горняка, его власть над природой  и воспевают сказы Бажова. Художник говорит о победе человека над  природой, над ее «тайными силами», воплощенными в старательских  сказах в большой группе сказочных персонажей. В цикле о мастерах  действовала Малахитница, ее слуги – ящерки, ее ученики –  горные мастера. В новом цикле появляется гигантский змей Полоз-хранитель  золотых руд, его дочери Змеевки, бабка Синюшка, охраняющая бездонный колодец  с самоцветами, девчоночка Огневушка-Поскакушка да козлик Серебряное  копытце.    

Народная  сказочная фантазия всегда реалистична в своей основе. На это  неоднократно указывал А. М. Горький, требуя, чтобы былинные  и сказочные образы не смешивали с религиозно-мистической церковной  фантастикой. Сущность сказочного народного образа заключается в том, что  отвлеченное соотношение реальных явлений – понятие, идея – выступает  здесь в осязаемой, зримой материальной форме. М. Горький указывал,  например, что народная фантазия создала и крылатый образ ветра: невидимое  движение воздуха олицетворено видимою быстротою полета птицы. Сказка воплощает  понятия в живых персонажах. Так, в качестве героев в ней  выступают такие идеи, как Правда и Кривда, или явления природы как,  например, Дед-Мороз, Снегурочка, братья Ветры, и т. д.    

Сказочные  герои Бажова связаны именно с этой здоровой линией народной фантастики:  они олицетворяют реальные явления природы. Золотая жила воплощается  в образе змея Полоза, выход углекислой меди или ее разлом по цвету  и форме напоминает ящерицу, синий туман над некоторыми месторождениями  драгоценных камней подсказывает горщику образ бабки Синюшки и т. д.  Фантастика здесь не что иное, как красочное, зримое поэтическое обобщение.    

О  сказочных персонажах, о сказочных событиях Бажов всегда говорит шутливо,  с лукавой усмешкой. Рассказчик у него как бы сначала подсмеивается  над доверчивым слушателем, причудливо вплетая в были небылицы –  не любо, не слушай, а врать не мешай; – расцвечивает  повествование красочными фантастическими узорами, не забывая, однако,  время от времени подсказывать, как же в самом-то деле было. Приказчика  Северьяна-убойцу и его «обережных» погребла под обвалом, конечно,  не Малахитница, а сами рабочие («Приказчиковы подошвы», 1936).  Выручил старателя Левонтия и его ребятишек не Полоз, а опытный  горшик Семеныч («Про Великого Полоза», 1936).    

Эта  ироническая оценка самим же автором сказочного разрешения темы особенно  явственно проступает в сказе «Огневушка-Поскакушка» (1940). Заблудился  мальчуган Федюнька в лютую стужу и повстречал Огневушку-хозяйку  верхового золота, которое хранится в верхних пластах земли. Подарила ему  сказочная девочка «волшебную» лопату. Лопата старенькая, – говорит Бажов, –  видать, немало ею поработано: «изоржавела вся, и черенок расколотый».  Но в ней чудесные свойства: помогла она Федюньке зарубки сделать,  место, где золото хранится, – отметить, а кроме того, «в снегу  согрела и домой вывела». Фантастика событий здесь дается шутливо  и легко расшифровывается. «Потянула тут лопата Федюньку и сразу  из снегу выволокла». Но ведь «сперва Федюнька чуть не выпустил  лопату из рук, потом наловчился, и дело гладко пошло…» Лопатка потому  совершает чудеса, что ею движут человеческие руки. Волшебная сила, –  заключенная в ней, не что иное, как умелость и сноровка этих  рук. Рядом со старым рудознатцем в старательском цикле сказов Бажова  встает второй герой – молодой золотоискатель, рудокоп, в котором  опытные горщики и «тайная сила» пробудили ненасытную жажду исканий.    

Это  и есть тот «первый добытчик», кому посвящен новый цикл сказов. Таков  мальчуган Федюнька, что упрямо ищет и находит Огневушку-Поскакушку;  паренек Дениско, которому Никита Жабрей рассказывает о заветном месте, где  водятся золотые самородки, имеющие форму лапотков («Жабреев ходок», 1942),  и приисковый рабочий Илюха, какого полюбила Синюшка за смелую  и веселую сноровку в труде («Синюшкин колодец», 1939), маленькие  старатели – Ланко Пужанко да Лейко Шапочка («Голубая змейка», 1945)  и многие другие.    

Юным героям  Бажова характерна чистота помыслов. Ими руководит не жадность,  не стремление овладеть сокровищами, разбогатеть, а желание проникнуть  в тайны природы. Посулила Илюхе Синюшка показать свои несметные сокровища,  но не позарился на них юноша. Он пришел к волшебному  колодцу, потому что слыхал: бабка-то красной девицей оборачивается.    

Испытывает  его Синюшка. Из колодца синий столб выметнул. Вышли одна за другой девушки –  царевна в сосну ростом, с золотым блюдом, на котором «песок  золотой, каменья дорогие, самородки чуть не по ковриге», за нею  купеческая дочь с подносом из серебра. Но отказывается  от этого богатства Илюха. И только когда обернулась бабка Синюшка  простой девчонкой в синеньком платьице и синеньком платочке,  да подала ему старое решето, полное ягод, и сказала: «Прими-ко,  мил-друг Илюшенька, подарочек от чистого сердца», – тогда только,  заглядевшись в синие девичьи глаза, принял дар Синюшки Илюха.    

Мотив  дружбы горщиков с «тайной силой», а подчас даже любви молодых  старателей, рудобоев к Малахитнице, Синюшке поэтически выражает новое  отношение человека к природе. Человек не преклоняется перед  ее тайнами, не объявляет их непознаваемыми.  Он не только противостоит силам природы, но и подчиняет  их себе.    

Так,  в сказах Бажова, полных юмора и лукавого задора, в своеобразном  переплетении реального и фантастики воплощается поэзия творческих исканий  и неустанного изучения и познания действительности.    

В  противопоставлении и противоборстве положительных и отрицательных  героев П. Бажов раскрывает тему человеческого достоинства.    

Положительный  герой сказов «Малахитовой шкатулки» – это человек труда, и именно  в силу этого он обладает мужеством, стойкостью и моральной  чистотой. Гордых, смелых людей рисует П. Бажов. Его герои видят и глубоко  чувствуют красоту труда. Они непривычны услужать, кланяться, гнуть спину. Паренька  Данилку взяли в казачки при господском доме: «…табакерку, платок подать,  сбегать куда и протча. Только у этого сиротки дарования к такому  делу не оказалось». Не вышло из Данилы «хорошего слуги», зато  вышел чудесный мастер («Каменный цветок»).    

Не  кланяются герои сказов ни барам, ни богатству. Недаром заветная  их мечта, что настанет время и «отнимут, поди-ка, люди у золота  его силу» («Дорогое имячко», 1936).    

Подросток  сирота Дениска отказывается унижаться перед загулявшим золотоискателем Никитой  Жабреем, который пригоршнями швыряет в толпу ребят конфета  и серебряные рублевки.    

Никита  пробует сломить «гордыбаку». «Выхватил из-за пазухи пачку крупных денег  и хвать ими перед Дениском. А тот, видно, тоже парнишка с норовом,  говорит „…милостинку не собираю, а с собачьего бросу  и подавно“. Никита от таких слов себя потерял: стоит – уставился  на Дениска. Потом полез рукой за голенище, выволок тряпицу, вывернул  самородку, – фунтов, сказывают, на пять, – и хлоп эту самородку  под ноги Дениску, а сам кричит; „Не хвастай через силу! Эту  ты у меня подымешь!“ Ну, а Дениско… Не поднял. Поглядел  только да сказал: „Такой бы лапоток самому добыть лестно, а чужого  мне ее надо“. Повернулся и пошел» («Жабреев ходок»).    

Уважение  к труду, а не к богатству – характерно и для  юноши Дениски, и для старого малахитчика Евлахи Железко, о котором  известно было, что «мастер, мужик с пружинкой», такого не купишь,  сколько не сули, потому что «уважает человек свое мастерство. Дороже денег  его ставит» («Железковы покрышки»).    

Сказы  Бажова показывают, что полноценная человеческая личность формируется только  в процессе труда.    

Наряду  с поэтическими образами положительных героев в сказах даны  сатирические образы отрицательных персонажей. Это или праздные вырождающиеся  баре-заводовладельцы, или лакейские души – приказчики, надзиратели,  «щегари». Объединяет их общая черта – неспособность и ненависть  к труду.    

О герое  сказа «Сочневы камешки» (1937) говорится, что он «смолоду-то около господ  терся, да за провинку выгнали его. Ну, а зараза эта –  барские-то блюдья лизать-у него осталась. Все хотел чем ни на есть  себя оказать. Выслужиться, значит. Ну, а чем он себя окажет? Грамота  малая. С такой в приказные не возьмут. На огненную работу  не гож, а в горе и недели не выдюжит».    

Сочень  избрал себе «ремесло по рылу – стал у конторы нюхалкой-наушником  промеж старателей», то есть предателем и доносчиком.    

О  «Северьяне-убойце», приказчике из разорившихся дворян, тоже говорится, что  в «заводском деле он, слышь-ко, вовсе не мараковал, а только мог  человека бить» («Приказчиковы подошвы»). Невежество, ненависть к труду  и людям труда разлагают самого Северьяна, превращая его в истязателя  и садиста.    

Северьян,  Ванька Сочень, Яшка Зорко, Кузька Двоерылко и другие отрицательные персонажи  сказов – это люди ничтожные, никчемные, это, – пользуясь горняцким  термином, – «пустая порода». Их внутреннюю сущность П. Бажов  раскрывает, прибегнув к излюбленному своему приему – вещей сатирической  метафоре. Так, в сказе «Приказчиковы подошвы» Хозяйка горы карает  «Северьяна-убойцу» за его лютые издевательства над рабочими. Она обращает  приказчика в каменную глыбу. Но вот странность: когда пытаются  добраться до Северьяна, убеждаются, что там, где должно быть его  тело, – одна пустота, хотя вокруг – первосортный малахит.  Метафора – «пустая порода» – обрела вполне материальный образ.    

Гуманизм  сатиры Бажова – воинствующий гуманизм, чуждый благодушия и слезливой  сентиментальности: глубокая вера в человека закономерно соединяется  с большой требовательностью к людям.    

В сказах  сороковых годов, особенно в послевоенные годы, П. Бажов выдвигает  на первый план тему высокого этического значения человеческого труда.  «Рудяной перевал» (1947), «Широкое плечо» (1948), «Васина гора» (1946),  «Златоцветень горы» (1949), «Живой огонек» (1950) и другие сказы этого  периода представляют собой обычно «случай из жизни», бытовой эпизод  из рабочей практики, который П. Бажов силой мастерства подымает  до уровня большого морально-этического обобщения. Рассказчиком, как  и раньше, выступает старый бывалый горщик, он, оглядываясь  на пройденный путь, подытоживает опыт, учит на простых, казалось бы,  обыденных примерах, как надо достойно жить. Так «Васина гора», по гребню  которой проходила граница заводской территории, – превращается в сказе  в обобщенный образ жизненных трудностей, испытаний, неизбежных  в труде препятствий, которые человек должен уметь преодолевать. «Вот видишь, –  говорит сторож Василий мальчугану подручному, – гора-то на дороге  силу людскую показывает. Иной по ровному месту, может, весь свой век пройдет,  а так своей силы и не узнает. А как случится ему  на гору подняться, вроде нашей, с гребешком, да поглядит  он назад, тогда и поймет, что он сделать может. От этого,  глядишь, такому человеку в работе подмога и жить веселее. Ну,  и слабого человека гора в полную меру показывает: трухляк, дескать,  кислая кошма, на подметки не годится».    

Сказ  «Широкое плечо» – на таком же подчеркнуто бытовом примере –  говорит о силе единства трудящихся людей, о могуществе коллектива,  а «Живой огонек» – о новом качестве мастерства, которое рождается  от того, что «либо долголетние рабочие навыки хорошо освещены наукой, либо  книжные знания прочно закреплены рабочей практикой».    

Каждый  из новых сказов П. Бажова зовет человека к совершенствованию,  к уяснению новых принципов жизни, к их применению  в повседневной своей практике.    

В ряде  сказов писатель подходит к изображению современности, поэтически повествуя  о том, как новые условия человеческого существования – социализм – обуславливают  дальнейшее развитие и обогащение лучших свойств народного характера. «Ныне  вон многие народы дивятся, какую силу показало в войне наше  государство, – говорит Бажов в сказе „Коренная тайность“  (1945), – а того не поймут, что советский человек теперь  полностью раскрылся. Ему нет надобности свое самое дорогое в тайниках держать.  Никто не боится, что его труд будет забыт, либо не оценен  в полную меру. Каждый и несет на пользу общую кто что умеет  и знает. Вот и вышла сила, какой еще не бывало в мире».  Поэтичнейшие из своих сказов писатель посвятил вождям народов Ленину  и Сталину: «Солнечный камень» (1942), «Богатырева рукавица» (1944),  «Орлиное перо» (1945), «Старых гор подаренье» (1946), – стремясь раскрыть  сущность народного понимания великих образов. Покидают два старателя уральские  заповедные края, идут ходоками в Москву рассказать Ленину о богатстве  горных недр («Солнечный камень»). Находят они здесь и поддержку  и помощь: осуществляется их заветная мечта о том, чтобы стали  эти богатства достоянием всего народа.    

Каждый  трудовой человек носит в своем сердце образ Ленина (сказ «Орлиное перо»).  И это подымает, возвышает людей, открывает им в жизни широкие  просторы да новые пути. Так герой сказа – старик-золотоискатель –  повстречался однажды в жизни с ленинской правдой и понял тогда, что  хоть «трудился много», а не высоко все же поднялся, были у него  «крылышки маленькие, слабые». А как понял это, словно всю жизнь свою  разглядел с высоты орлиного полета. Ведь ленинское слово «уму-разуму учит.  Чтоб не больно гордились своими крылышками, а к высокому свету  тянулись, к большим смелым делам».    

Сказ  «Старых гор подаренье» посвящен сокровенным ожиданиям и чаяниям народным,  которые полностью осуществились в наши дни под руководством большевистской  партии и товарища Сталина. Великий вождь «показал народу его полную силу»,  непобедимым оружием народного единства «разбил всех врагов и славу  народную на самую высокую вершину вывел».    

Об  огромной проникновенной любви народа к Ленину и Сталину –  великим учителям и защитникам трудовых людей – говорит писатель  в своих сказах. Произведения П. Бажова глубоко народны,  и не только по содержанию, но и по форме, по языку  и стилю. В сказах «Малахитовой шкатулки» нашли яркое выражение  коренные особенности русского народного языка: его образность, напевность  и жизнерадостная эмоциональная окраска, основанная на столь  свойственном русскому человеку юморе, то лукаво простодушном,  то едком и язвительном, пронизывающем самую ткань народной речи. Еще  великий русский поэт Пушкин писал: «…отличительная черта в наших нравах есть  какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться».  Это в полной мере определяет стилевые особенности бажовских сказов.  В своем творчестве советский писатель возродил живой образный стиль  лукавых народных сказочников, воспринятый им от горнозаводских  сатириков и балагуров.    

Язык  сказов Бажова необычайно ярок и красочен. Иногда писатель выдерживает  описания в одной цветовой тональности. Таков, например, сказ «Синюшкин  колодец». «На полянке окошко круглое, а в нем вода, как в ключе,  только дна не видно. Вода будто чистая, только сверху синенькой тенеткой  подернулась, и посредине паучок сидит, тоже синий». Над водой стоит синий  туман, из тумана возникает старушонка Синюшка: «Платок на голове  синий, и сама вся синехонька». Бабка эта колдовская – она «всегда  старая, всегда молодая», бывает что и юной девушкой обернется: «Платьишко  на ней синее, платок на голове синий, и на ногах бареточки  синие. А пригожая эта девчонка – и сказать нельзя.  Глаза-звездой, брови-дугой, губы – малина, руса коса трубчатая через плечо  перекинута, а в косе лента синяя».    

Но чаще  всего в сказах дается веселое переплетение красок. Вохряные блики  и пламенеющая киноварь, певучий синий цвет рядом с мерцающим золотом,  многообразные оттенки и переливы зеленого и, наконец, контрастные  сочетания черного и белого – такова гамма красок в сказах «Малахитовой  шкатулки».    

Цвет  у Бажова всегда выдержан в духе народной живописи, народной уральской  вышивки – цельный, густой, спелый.    

Цветовое  богатство сказов Бажова не случайно. Оно порождено красотой русской  природы, красотой Урала. Писатель щедро использовал все богатство русского  слова, чтобы передать и многообразие цветовой гаммы,  и ее насыщенность и сочность, столь характерные для реальной  уральской природы.    

Бажов  неустанно работал над языком и стилем своих сказов. Если в его ранних  произведениях еще можно обнаружить известные излишества в обыгрывании  особенностей местного говора, в употреблении областных словечек  и речений (это относится к очеркам «Уральские были», к повести  «Зеленая кобылка» и ряду ранних сказов «Малахитовой шкатулки»),  то в дальнейшем писатель, отнюдь не порывая с народной  речевой основой своих сказов, отходит от этих увлечений и упорно  трудится, стремясь достичь все большей ясности и образной полноты слова.  П. Бажов любил и хорошо знал живую русскую народную речь.  Он рассматривал ее в движении, в непрестанном развитии,  внимательно изучал, что и как в ней отсеивается или закрепляется великим  художником – народом.    

Работе  по расширению словарного состава сказов, по использованию всех речевых возможностей  народного русского языка писатель придавал большое значение. «Вначале, когда  приступал писать сказы, – говорил он, – было легко: целое поле  свободных слов. А чем дальше, тем труднее. Оглядываешься на уже  написанное. Нельзя одно и то же писать».    

Писатель  остерегался поспешности, опрометчивости в выборе слова.  Он всесторонне изучал, взвешивал слова, прежде чем ввести  их в ткань повествования.    

«Ищу  слова мучительно долго», – признавался Бажов. «Над словом работаю… Работа  у меня ювелирная…»-шутливо, но верно определял свой стиль писатель.  Он широко использовал самые принципы построения народной речи.  Литературный, стиль книги «Малахитовая шкатулка» целиком основан  на метафоричности, на органической образности народного языка.  Из реального дореволюционного быта уральских горняков пришли в сказы  Бажова такие выразительные слова и речения, как, например: «изробленный»  человек, «изробился» – в применении к тому, кто потерял силы  на работе; «приказчиковы подлокотники» – о барских холуях,  прислуживающихся к начальству, «поддувающих» ему; старательское –  «отощал песок», означающее, что исчезло, иссякло золото, и т. д.    

Народная  образность пронизывает всю словесную ткань сказов Бажова, имея не только  речевое, но часто и сюжетное значение. Так, национальный характер  мышления своих героев, уральских мастеров, писатель раскрывает, подчеркивая  присущий им русский образный строй языка. Заводские «судари  и присудари» допытывают веселого мастера Панкрата («Веселухин ложок»,  1943), в чем секрет его искусства, кто ему подсказывает его прославленные  расцветки и узоры на металле. Насмешливым лукавством пронизан  иносказательный ответ русского мастера, который поясняет, что мастерство его  доступно всякому, у кого «глаз с крючочком да ухо с прихваткой».  Он поясняет: «Глаз такой, что на всяком месте что-нибудь зацепить  может: хоть на сорочьем хвосте, хоть на палом листе, на звериной  тропе, в снеговом охлопке. А ухо – которое держит, что ему  полюбилось. Ну, там мало ли: как рожь звенит, сосна шумит,  а то и травинка шуршит!»    

Яркая  метафорическая речь и породившее ее образное мышление раскрывают  в русском мастере поэта, умеющего слышать и видеть природу  во всем многообразии ее проявлений. В свойствах народной речи  Бажов видит проявление народного характера. Обращение к речевой образности  коренного русского языка позволяет писателю полноценно выявить идейный замысел  своих произведений.    

Язык  и стиль сказов «Малахитовой шкатулки» основаны на напевности,  живописности, яркой, сочной образности русской народной речи. Автор сумел  широко использовать возможность емкого, меткого, эмоционального народного  слова. Поэтому-то его сказы так богаты по мыслям и разнообразны по языку.    

С  большой любовью и гордостью писатель воспел в них великий русский  народ и радостную красоту русской земли.    

Писатель-большевик  Павел Петрович Бажов все свое творчество посвятил рабочему классу, поэтически  воплотив в образах положительных героев-русских «умельцев», новаторов,  идущих путем смелых творческих исканий, тех, кто, никогда не удовлетворяясь  достигнутым, совершенствуют свое мастерство.    

Произведения  П. Бажова освещены великим светом нашего времени, светом идей Ленина –  Сталина. Писатель показал доблестный труд народа-создателя, его честь, славу  и геройство. В этом глубокая органическая народность сказов Бажова.    

     

Л. СкориноТом II    

     

Орлиное перо    

     

В  деревне Сарапулке это началось. В недавних годах. Вскорости после  гражданской войны. Деревенский народ в те годы не больно грамотен был. Ну,  все-таки каждый, кто за советскую власть, придумывал, чем бы ей пособить.    

В  Сарапулке, известно, от дедов-прадедов привычка осталась в камешках  разбираться. В междупарье, али еще когда свободное время окажется, старики  непременно этими камешками занимались. Про это вот вспомнили и тоже  артелку устроили. Стали графит добывать. Вроде и ладно пошло. На тысячи  пудов добычу считали, только вскоре забросили. Какая тому причина: то ли графит  плохой, то ли цена неподходящая, этого растолковать не умею. Бросили  и бросили, за другое принялись – на Адуй наметились.    

Адуйское  место всякому здешнему хоть маленько ведомо. Там главная приманка – аквамаринчики  да аметистишки. Ну и другое попадается. Кто-то из артелки похвастал: «Знаю  в старой яме щелку с большой надеждой». Артельщики на это  и поддались. Сперва у них гладко пошло. Два ли, три занорыша нашли. Решеточных!  Решетками камень считали. На их удачу глядя, и другие из Сарапулки на Адуй  кинулись: нельзя ли, дескать, и нам к тому припаиться. Яма большая, –  не запретишь. Тут, видно, и вышла не то фальшь, не то оплошка. Артелка, которая  сперва старалась, жилку потеряла. Это с камешками часто случается. Искали  искали, не нашли. Что делать? А в Березовске в ту пору жил  горщик один. В больших уж годах, а на славе держался. Артельщики  к нему и приехали. Обсказали, в каком месте старались,  и просят:    

– Сделай  милость, Кондрат Маркелыч, поищи жилку!    

Угощенье,  понятно, поставили, словами старика всяко задабривают, на обещанья не скупятся.  Тут еще березовские старатели подошли, выхваляют своего горщика:    

– У нас  Маркелыч на эти штуки дошлый. По всей округе такого не найдешь!    

Приезжие,  конечно, и сами это знают, только помалкивают. Им наруку такая похвальба:  не расшевелит ли она старика. Старик все-таки наотрез отказывается:    

– Знаю  я эти пережимы на Адуе! Глаз у меня теперь их не возьмет.    

Артельщики  свой порядок ведут. Угощают старика да наговаривают: одна надежда на тебя. Коли  тебе не в силу, к кому пойти? Старику лестно такое слушать, да  и стаканчиками зарядился. Запошевеливал плечами-то, сам похваляться стал:  это нашел, другое нашел, там место открыл, там показал. Одним словом, дотолкали  старика. Разгорячился, по столу стукнул:    

– Не  гляди, что старый, я еще покажу, как жилки искать!    

Артельщикам  того и надо.    

– Покажи,  Кондрат Маркелыч, покажи, а мы в долгу не останемся. От первого  занорыша половина в твою пользу.    

Кондрат  от этого в отпор.    

– Не  из-за этого стараюсь! Желаю доказать, какие горщики бывают, ежели  с понятием который.    

Правильно  слово сказано: пьяный похвалился, а трезвому отвечать. Пришлось Маркелычу  на Адуй итти. Расспросил на месте, как жилка шла, стал сам постукивать да  смекать, где потерю искать, а удачи нет. Артельщики, которые старика  в это дело втравили, видят-толку нет, живо от работы отстали. Рассудили  по-своему:    

– Коли  Кондрат найти не может, так нечего и время терять.    

Другие старатели,  которые около той же ямы колотились, тоже один за другим отставать стали. Да  и время-то подошло покосное. Всякому охота впору сенца поставить. На  Адуйских-то ямах людей, как корова языком слизнула: никого не видно. Один  Кондрат у ямы бьется. Старик, видишь, самондравный. Сперва-то он для  артельщиков старался, а как увидел, что камень упирается, не хочет себя  показать, старик в азарт вошел:    

– Добьюсь  своего! Добьюсь!    

Не одну  неделю тут старался в одиночку. Из сил выбиваться стал, а толку не  видит. Давно бы отстать надо, а ему это зазорно. Ну, как! Первый по нашим  местам горщик не мог жилку найти! Куда годится? Люди засмеют. Кондрат тогда  и придумал:    

– Не  попытать ли по старинке?    

В  старину, сказывают, места искали рудознатной лозой да притягательной стрелой.  Лоза для всякой руды шла, а притягательная стрела – для камешков.  Кондрат про это сызмала слыхал, да не больно к тому приверженность  оказывал, – за пустяк считал. Иной раз и посмеивался, а тут  решил попробовать.    

– Коли  не выйдет, больше тут и топтаться не стану.    

А  правило такое было. Надо наконечник стрелы сперва магнит – камнем  потереть, потом поисковым. Тем, значит, на который охотишься. Слова какие-то  требовалось сказать. Эту заговоренную стрелу пускали из простого лучка, только  надо было глаза зажмурить и трижды повернуться перед тем, как стрелу  пустить.    

Кондрат  знал все эти слова и правила, только ему вроде стыдно показалось этим  заниматься, он и придумал пристроить к этому своего не то внучонка,  не то правнучка. Не поленился, сходил домой. Там, конечно, виду не показал, что  по работе незадача. Какие из березовских старателей подходили  с разговором, всех обнадеживал: – на недельку еще сходить придется.    

Сходил,  как полагается, в баню, попарился, полежал денек дома, а как стал  собираться, говорит внучонку:    

– Пойдешь,  Мишунька, со мной камешки искать?    

Мальчонку,  понятно, лестно с дедушком пойти.    

– Пойду, –  отвечает. Вот и привел Кондрат своего внучонка на Адуй. Сделал ему лучок,  стрелу-по всем старинным правилам изготовил, велел Мишуньке зажмуриться,  покрутиться и стрелять, куда придется. Мальчонка рад стараться. Все  исполнил, как требовалось. До трех раз стрелял. Только видит Кондрат –  ничего путного не выходит. Первый раз стрела в пенек угодила, второй –  в траву пала, третий – около камня ткнулась и ниже скатилась.  Старик по всем местам поковырялся маленько. Так, для порядка больше, чтоб  выполнить все по старинке. Мишунька, понятно, тем лучком да стрелой играть  стал. Набегался, наигрался. Дедушко покормил его и спать устроил  в балагашке, а самому не до сна. Обидно. На старости лет опозорился.  Вышел из балагашка, сидит, раздумывает, нельзя ли еще как попытать. Тут ему  и пришло в голову: потому, может, стрела не подействовала, что не той  рукой пущена.    

– Мальчонка,  конечно, несмысленыш. Самый вроде к тому делу подходящий, а все-таки  он не искал, потому и показа нет. Придется, видно, самому испробовать.    

Заговорил  стрелу, приготовил все, как требовалось, зажмурил глаза, покрутился  и спустил стрелу. Полетела она не в ту сторону, где яма была,  а на тропке оказался какой-то проходящий. Идет налегке. На руке только  корзинка корневая, в каких у нас ягоды носят. Подхватил прохожий  стрелу, которая близенько от него упала, и говорит с усмешкой:    

– Не  по годам тебе, дедушка, ребячьей забавой тешиться. Не по годам!    

Кондрату  неловко, что его за таким делом застали, говорит всердцах:    

– Проходи  своей дорогой! Тебя не касаемо.    

Прохожий  смеется.    

– Как  не касаемо, коли чуть стрелой мне в ногу не угодил.    

Подошел  к старику, подал стрелу и говорит укорительно, а то со смешком:    

– Эх,  дед, дед! Много прожил, а присловья не знаешь: то не стрела, коя орлиным  пером не оперена.    

Маркелычу  этот разговор не по нраву. Сердито отвечает:    

– Нет  по нашим местам такой птицы! Неоткуда и перо брать.    

– Неправильно, –  говорит, – твое слово. Орлиное перо везде есть, да только искать-то его  надо под высоким светом.    

Кондрат  посомневался:    

– Мудришь  ты! Над стариком, гляжу, посмеяться надумал, а я ведь в своем  деле не хуже людей разумею.    

– Какое, –  спрашивает, – дело?    

Старик  тут и распоясался. Всю свою жизнь этому человеку рассказал. Сам себе  дивится, а рассказывает. Прохожий сидит на камешке, слушает да подгоняет:    

– Так,  так, дедушка, а дальше что?    

Кончил  старик свой рассказ. Прохожий похвалил:    

– Честно,  дед, поработал. Много полезного добыл, а стрелу зачем пускал?    

Кондрат  и это не потаил. Прохожий поглядел этак вприщур, да и говорит:    

– То-то  и есть. Орлиного пера твоей стреле не хватает.    

Кондрат  тут вовсе рассердился. Обидно показалось. Всю, можно сказать, жизнь выложил,  а он с перьями своими! Закричал этак сердито:    

– Говорю,  нет по нашим местам такой птицы! Не найдешь пера! Глухой ты, что ли?    

Прохожий  усмехнулся, да и спрашивает:    

– Хочешь,  покажу?    

Кондрат,  понятно, не поверил, а все-таки говорит:    

– Покажи,  коли умеешь, да не шутишь. Прохожий тут достал из корзинки камешек кубастенький.  Ростом кулака в два. Сверху и снизу ровнехонько срезано,  а с боков обделано на пять граней. В потемках не разберешь,  какого цвету камень, а по гладкой шлифовке – орлец. На верхней  стороне чуть видны беленькие пятнышки, против каждой грани. Поставил прохожий  этот камешек рядом с собой, задел пальцем одно пятнышко, и вдруг их  светом накрыло, как большим колоколом. Свет яркий-яркий, с голубым  отливом, а что горит – не видно. Световой колокол не больно высок.  Так в три либо четыре человечьих роста. В свету мошкары вьется видимо-невидимо,  летучие мыши шныряют, а вверху пташки пролетают, и каждая по перышку  роняет. Перышки кружатся, на землю падать не торопятся.    

– Видишь, –  спрашивает, – перья?    

– Вижу, –  отвечает, – только это вовсе не орлиные.    

– Правильно,  не орлиные, а больше воробьиные, – говорит прохожий  и объясняет; – Это твоя жизнь, дед, показана. Трудился много,  а крылышки маленькие, слабые, на таких высоко не подняться. Мошкара глаза  забивает, да еще всякая нечисть мешает. А вот гляди, как дальше будет.    

Задел  опять пальцем которое-то пятнышко, и световой колокол во много раз больше  стал. К голубому отливу зеленый примешался. Под ногами будто первый пласт  земли сняли, а вверху птицы пролетают. Пониже утки да гуси, повыше журавли,  еще выше – лебеди. Каждая птица по перу сбрасывает, и эти перья книзу  ровнее летят, потому – вес другой.    

Прохожий  еще задел пальцем пятнышко, и световой колокол раздался и ввысь  взлетел. Свет такой, что глаза слепит. Голубым, зеленым и красным отливает.  На земле на две сажени в глубину все видно, а вверху птицы плывут.  Каждая в свету перо роняет. Те перья к земле, как стрелы, летят  и у самого того места, где камешек поставлен, падают. Прохожий глядит  на Кондрата, улыбается светленько и говорит:    

– И выше  орла, дед, птицы есть, да показать опасаюсь: глаза у тебя не выдержат.  А пока попытай свою стрелу!    

Подобрал  с земли столько-то перьев, живо пристроил, будто век таким делом  занимался, и наказывает старику:    

– Опускай  в то место, где жилку ждешь, а зажмуривать глаза да крутиться не  надо.    

Кондрат  послушался. Полетела стрела, а яма навстречу ей раскрылась. Не то что все  каменные жилки-ходочки, а и занорыши видно. Один вовсе большой.  Аквамаринов в нем чуть не воз набито, и они как смеются. Старик,  понятно, растревожился, побежал поближе посмотреть, а свет и погас.  Маркелыч кричит:    

– Прохожий,  ты где?    

А тот  отвечает:    

– Дальше  пошел.    

– Куда  ты в темень такую? Хитники пообидеть могут. Неровен час, еще отберут  у тебя эту штуку! – кричит Маркелыч, а прохожий отвечает:    

– Не  беспокойся, дед! Эта штука только в моих руках действует да у того,  кому сам отдам.    

– Ты  хоть кто такой? – спрашивает Маркелыч.    

А  прохожий уж далеко. Едва слышно донеслось:    

– У внучонка  спроси. Он знает.    

Мишунька  весь этот ночной случай не проспал. Светом-то его разбудило, он и глядел  из балагашка. Как дедушко пришел, Мишунька и говорит:    

– А ведь  это, дедушко, у тебя был Ленин!    

Старик  все-таки не удивился.    

– Верно,  Мишунька, он. Не зря люди сказывают – ходит он по нашим местам. Ходит!  Уму-разуму учит. Чтоб не больно гордились своими крылышками,  а к высокому свету тянулись. К орлиному, значит, перу.[25]    

 Солнечный камень    

     

Против  нашей Ильменской каменной кладовухи, конечно, по всей земле места не найдешь.  Тут и спорить нечего, потому – на всяких языках про это записано:  в Ильменских горах камни со всего света лежат.    

Такое  место, понятно, мимо ленинского глазу никак пройти не могло. В 20-м году  Владимир Ильич самоличным декретом объявил здешние места заповедными. Чтоб,  значит, промышленников и хитников всяких по загривку, а сберегать эти  горы для научности, на предбудущие времена.    

Дело  будто простое. Известно, ленинский глаз не то что по земле, под землей видел.  Ну, и эти горы предусмотрел. Только наши старики-горщики все-таки этому не  совсем верят. Не может, дескать, так быть. Война тогда на полную силу шла.  Товарищу Сталину с фронта на фронт поспешать приходилось, а тут вдруг  камешки выплыли. Без случая это дело не прошло. И по-своему рассказывают  так.    

Жили два  артельных брата: Максим Вахоня да Садык Узеев, по прозвищу Сандугач. Один,  значит, русский, другой из башкирцев, а дело у них одно –  с малых лет по приискам да рудникам колотились и всегда вместе.  Большая, сказывают, меж ними дружба велась, на удивленье людям. А сами  друг на дружку нисколько не походили. Вахоня мужик тяжелый, борода до пупа,  плечи ровно с подставышем, кулак – глядеть страшно, нога медвежья,  и разговор густой, буторовый. Потихоньку загудит, и то мух  в сторону на полсажени относит, а характеру мягкого. По пьяному делу,  когда какой заноза раздразнит, так только пригрозит:    

– Отойди,  парень, от греха! Как бы я тебя ненароком не стукнул.    

Садык  ростом не вышел, из себя тончавый, вместо бороденки семь волосков, и те не  на месте, а жилу имел крепкую. Забойщик, можно сказать, тоже первой  статьи. Бывает ведь так-то. Ровно и поглядеть не на кого,  а в работе податен. Характера был веселого. Попеть, и поплясать,  и на курае подудеть большой охотник. Недаром ему прозвище дали Сандугач,  по-нашему соловей.    

Вот эти  Максим Вахоня да Садык Сандугач и сошлись в житье на одной тропе. Не  все, конечно, на казну да хозяев добывали. Бывало и сам-друг пески  перелопачивали, – свою долю искали. Случалось и находили, да  в карманах не залежалось. Известно, старательскому счастью одна дорога  была показана. Прогуляют все, как полагается, и опять на работу, только  куда-нибудь на новое место: там, может, веселее.    

Оба  бессемейные. Что им на одном месте сидеть! Собрали котомки, инструмент прихватили –  и айда.    

Вахоня  гудит:    

– Пойдем,  поглядим, в коем месте люди хорошо живут.    

Садык  веселенько шагает да посмеивается:    

– Шагай,  Максимка, шагай! Новым мистам залотой писок сама рукам липнет. Дарогой каминь  барадам скачит. Один раз твой барада полпуда станит.    

– У тебя,  небось, ни один не задержится, – отшучивался Вахоня и лешачиным обычаем  гогочет: хо-хо-хо!    

Так вот  и жили два артельных брата. Хлебнули сладкого досыта: Садык в работе  правый глаз потерял, Вахоня на левое ухо совсем не слышал.    

На  Ильменских горах они, конечно, не раз бывали.    

Как  гражданская война началась, оба старика в этих же местах оказались. По  горняцкому положению, конечно, оба по винтовке взяли и пошли воевать за  советскую власть. Потом, как Колчака в Сибирь отогнали, политрук  и говорит:    

– Пламенное,  дескать, вам спасибо, товарищи-старики, от лица советской власти, а только  теперь, как вы есть инвалиды подземного труда, подавайтесь на трудовой фронт.  К тому же, – говорит, – фронтовую видимость нарушаете, как один  кривой, а другой глухой.    

Старикам  это обидно, а что поделаешь? Правильно политрук сказал:    

– надо  поглядеть, что на приисках делается. Пошли сразу к Ильменям, а там  народу порядком набилось, и все хита самая последняя. Этой ничего не жаль,  лишь бы рублей побольше зашибить. Все ямы, шахты живо засыплет, коли выгодно  покажется. За хитой, понятно, купец стоит, только себя не оказывает, прячется.  Заподумывали наши старики – как быть? Сбегали в Миас,  в Златоуст, обсказали, а толку не выходит. Отмахиваются:    

– Не  до этого теперь, да и на то главки есть. Стали спрашивать про эти главки,  в голове муть пошла. По медному делу – одна главка, по золотому –  другая, по каменному – третья. А как быть, коли на Ильменских горах  все есть. Старики тогда и порешили.    

– Подадимся  до самого товарища Ленина. Он, небось, найдет время.    

Стали  собираться, только тут у стариков рассорка случилась. Вахоня говорит: для  показу надо брать один дорогой камень, который в огранку принимают. Ну,  и золотой песок тоже. А Садык свое заладил: всякого камня образец  взять, потому дело научное.    

Спорили,  спорили, на том договорились: каждый соберет свой мешок, как ему лучше кажется.    

Вахоня  расстарался насчет цирконов да фенакитов. В Кочкарь сбегал, спроворил там  эвклазиков синеньких да розовых топазиков. Золотого песку тоже. Мешочек  у него аккуратный вышел и камень все – самоцвет. А Садык  наворотил, что и поднять не в силах. Вахоня грохочет:    

– Хо-хо-хо.  Ты бы все горы в мешок забил! Разберись, дескать, товарищ Ленин, которое  к делу, которое никому не надо.    

Садык на  это в обиде.    

– Глупый, –  говорит, – ты, Максимка, человек, коли так бачку Ленина понимаешь. Ему научность  надо, а базарная цена камню – наплевать.    

Поехали  в Москву. Без ошибки в дороге, конечно, не обошлось. В одном  месте Вахоня от поезда отстал. Садык хоть и всердцах на него был, сильно  запечалился, захворал даже. Как-никак всегда вместе были, а тут при таком  важном деле разлучились. И с двумя мешками камней одному хлопотно.  Ходят, спрашивают, не соль ли в мешках для спекуляции везешь? А как  покажешь камни, сейчас пойдут расспросы, к чему такие камни, для личного  обогащения али для музея какого? Одним словом, беспокойство.    

Вахоня  все-таки как-то исхитрился, догнал поезд под самой Москвой. До того друг другу  обрадовались, что всю вагонную публику до слез насмешили: обниматься стали.  Потом опять о камнях заспорили, который мешок нужнее, только уж помягче,  с шуткой. Как к Москве подъезжать стали, Вахоня и говорит:    

– Я твой  мешок таскать буду. Мне сподручнее и не столь смешно. Ты поменьше,  и мешок у тебя будет поменьше. Москва, поди-ко, а не Миас! Тут  порядок требуется.    

Первую  ночь, понятно, на вокзале перебились, а с утра пошли по Москве  товарища Ленина искать. Скоренько нашли и прямо в Совнарком  с мешками ввалились. Там спрашивают, что за люди, откуда, по какому делу.    

Садык  отвечает:    

– Бачка  Ленин желаим каминь казать.    

Вахоня  тут же гудит:    

– Места  богатые. От хиты ухранить надо. Дома толку не добились. Беспременно товарища  Ленина видеть требуется.    

Ну,  провели их к Владимиру Ильичу. Стали они дело обсказывать, торопятся, друг  дружку перебивают.    

Владимир  Ильич послушал, послушал и говорит:    

– Давайте,  други, поодиночке. Дело, гляжу, у вас государственное, его понять надо.    

Тут  Вахоня, откуда и прыть взялась, давай свои дорогие камешки выкладывать,  а сам гудит: из такой ямы, из такой шахты камень взял, и сколько он  на рубли стоит.    

Владимир  Ильич и спрашивает:    

– Куда  эти камни идут?    

Вахоня  отвечает – для украшения больше. Ну, там перстни, серьги, буски  и всякая такая штука. Владимир Ильич задумался, полюбовался маленько  камешками и сказал:    

– С этим  погодить можно.    

Тут  очередь до Садыка дошла. Развязал он свой мешок и давай камни на стол  выбрасывать, а сам приговаривает:    

– Амазон-каминь,  калумбит-каминь, лабрадор-каминь.    

Владимир  Ильич удивился:    

– У вас,  смотрю, из разных стран камни.    

– Так,  бачка Ленин! Правда говоришь. Со всякой стороны каминь сбежался. Каменный мозга  каминь, и тот есть. В Еремеевской яме солничный каминь находили.    

Владимир  Ильич тут улыбнулся и говорит:    

– Каменный  мозг нам, пожалуй, ни к чему. Этого добра и без горы найдется.  А вот солнечный камень нам нужен. Веселее с ним жить.    

Садык  слышит этот разговор и дальше старается:    

– Потому,  бачка Ленин, наш каминь хорош, что его солнышком крепко прогревает. В том  месте горы поворот дают и в степь выходят.    

– Это, –  говорит Владимир Ильич, – всего дороже, что горы к солнышку  повернулись и от степи не отгораживают.    

Тут  Владимир Ильич позвонил и велел все камни переписать и самый строгий  декрет изготовить, чтоб на Ильменских горах всю хиту прекратить и место  это заповедным сделать. Потом поднялся на ноги и говорит:    

– Спасибо  вам, старики, за заботу. Большое вы дело сделали! Государственное! –  И руки им, понимаешь, пожал.    

Ну, те,  понятно, вне ума стоят. У Вахони вся борода слезами как росой покрылась,  а Садык бороденкой трясет да приговаривает:    

– Ай,  бачка Ленин! Ай, бачка Ленин!    

Тут  Владимир Ильич написал записку, чтоб определить стариков сторожами  в заповедник и пенсии им назначить.    

Только  наши старики так и не доехали до дому. По дорогам в ту пору,  известно, как возили. Поехали в одно место, а угадали в другое.  Война там, видно, кипела, и, хотя один был глухой, а другой кривой, оба  снова воевать пошли.    

С той  поры об этих стариках и слуху не было, а декрет о заповеднике  вскорости пришел. Теперь этот заповедник Ленинским зовется.[26]    

 Богатырева рукавица    

     

     

     Из уральских сказов  о Ленине    

     

В  здешних-то местах раньше простому человеку никак бы не удержаться: зверь бы  заел либо гнус одолел. Вот сперва эти места и обживали богатыри. Они,  конечно, на людей походили, только сильно большие и каменные. Такому,  понятно, легче: зверь его не загрызет, от оводу вовсе спокойно, жаром да стужей  не проймешь, и домов не надо.    

За  старшего у этих каменных богатырей ходил один, по названью Денежкин.  У него, видишь, на ответе был стакан с мелкими денежками из всяких  здешних камней да руды. По этим рудяным да каменным денежкам тому богатырю  и прозванье было.    

Стакан,  понятно, богатырский – выше человеческого росту, много больше  сорокаведерной бочки. Сделан тот стакан из самолучшего золотистого топаза  и до того тонко да чисто выточен, что дальше некуда. Рудяные да каменные  денежки насквозь видны, а сила у этих денежек такая, что они место  показывают.    

Возьмет  богатырь какую денежку, потрет с одной стороны, – и сразу место,  с какого та руда либо камень взяты, на глазах появится. Со всеми  пригорочками, ложками, болотцами, – примечай, знай. Оглядит богатырь, все  ли в порядке, потрет другую сторону денежки, – и станет то место  просвечивать. До капельки видно, в котором месте руда залегла и много  ли ее. А другие руды либо камни сплошняком кажет. Чтоб их разглядеть, надо  другие денежки с того же места брать.    

Для  догляду да посылу была у Денежкина богатыря каменная птица. Росту  большого, нравом бойкая, на лету легкая, а обличье у ней  сорочье – пестрое. Не разберешь, чего больше намешано: белого, черного али  голубого. Про хвостовое перо говорить не осталось, – как радуга  в смоле, а глаз агатовый в веселом зеленом ободке.  И сторожкая та каменная сорока была. Чуть кого чужого заслышит, сейчас  заскачет, застрекочет, богатырю весть подает.    

Смолоду  каменные богатыри крутенько пошевеливались. Немало они троп протоптали, иные  речки отвели, болота подсушили, вредного зверья поубавили. Им ведь ловко:  стукнет какую зверюгу каменным кулаком, либо двинет ногой – и дыханья  нет. Одним словом, поработали.    

Старшой  богатырь нет-нет и гаркнет на всю округу:    

– Здоровеньки,  богатыри? А они подымутся враз, да и загрохочут:    

– Здоровы,  дядя Денежкин, здоровы!    

Долго  так-то богатыри жили, потом стареть стали. Покличет их старшой, а они  с места сдвинуться не могут. Кто сидит, кто лежмя лежит, вовсе камнями  стали, богатырского оклику не слышат. И сам Денежкин отяжелел, мохом  обрастать стал. Чует, – стоять на ногах не может. Сел на землю, лицом  к полуденному солнышку, присугорбился, бородой в коленки уперся, да  и задремал. Ну, все-таки заботы не потерял. Как заворошится каменная  сорока, так он глаза и откроет. Только и сорока не такая резвая  стала. Тоже, видно, состарилась.    

К этой  поре и люди стали появляться. Первыми, понятно, охотники забегать стали,  как тут вовсе приволье было. За охотниками пахарь пришел. Стал деревья валить  да деревни ставить. Вскорости и такие объявились, кои по горам да ложкам  землю ковырять принялись, не положено ли тут чего на пользу. Эти живо  прослышали насчет топазового стакана с денежками и стали к нему  подбираться.    

Первый-то,  кто на это диво набрел, видать, из простодушных случился. Он только на веселые  камешки польстился. Набрал их всяких: желтеньких, зеленых, вишневых. Ну,  и открыл места, где такие камешки водятся.    

За этим  добытчиком другие потянулись. Больше норовят тайком один от другого. Известно,  жадность людская: охота все богатство на себя одного перевести.    

Прибегут  такие, видят – старый богатырь вовсе утлый, чуть живой сидит,  а все-таки вполглаза посматривает. Топазовый стакан полнехонек рудяными да  каменными денежками и закрыт богатыревой рукавицей, а на ней каменная  сорока поскакивает, беспокоится. Добытчикам, понятно, страшно, они и давай  старого богатыря словами обхаживать.    

– Дозволь,  родимый, маленько денежек взаймы взять. Как справлюсь с делом, непременно  отдам. Убери свою сороку.    

Старик  на эти речи ухмыльнется и пробурчит, как гром по далеким горам:    

– Бери  сколь надобно, только с уговором, чтоб народу на пользу.    

И сейчас  своей птице знак подает.    

– Посторонись,  Стрекотуха.    

Каменная  сорока легонько подскочит, крыльями взмахнет и на левое плечо богатыря  усядется да оттуда и уставится на добытчика.    

Добытчики  хоть оглядываются на сороку, а все-таки рады, что с места улетела.  Про рукавицу, чтоб богатырь снял ее, просить не насмеливаются: сами, дескать,  как-нибудь одолеем это дело. Только она – эта богатырева рукавица –  людям невподъем. Вагами да ломами ее отворачивать примутся. В поту бьются,  ничего не щадят. Хорошо, что топазовый стакан навеки сделан – его никак не  пробьешь.    

Ну,  все-таки сперва и на старика поглядывают и на сороку озираются,  а как маленько сдвинут рукавицу да запустят руки в стакан, так  последний стыд потеряют. Всяк норовит ухватить побольше, да такие денежки  выбирают, кои подороже кажутся. Иной столько нахапает, что унести не  в силу. Так со своей ношей и загибнет.    

Старый  Денежкин эту повадку давно на примету взял. Нет-нет и пошлет свою сороку.    

– Погляди-ко,  Стрекотуха, далече ли тот ушел, который два пестеря денежек нагреб.    

Сорока  слетает, притащит обратно оба пестеря, ссыплет рудяные денежки в топазовый  стакан, пестери около бросит, да и стрекочет:    

– На  дороге лежит, кости волками оглоданы.    

Богатырь  Денежкин на это и говорит:    

– Вот  и хорошо, что принесла. Не на то нас с тобой тут поставили, чтоб  дорогое по дорогам таскалось. А того скоробогатка не жалко. Все бы нутро  земли себе уволок, да кишка порвалась.    

Были,  конечно, и удачливые добытчики. Немало они рудников да приисков  пооткрывали. Ну, тоже не совсем складно, потому – одно добывали,  а дороже того в отвалы сбрасывали.    

Неудачливых  все-таки много больше пришлось. С годами все тропки к Денежкину-богатырю  по человечьим костям приметны стали. И около топазового стакана хламу  много развелось. Добытчики, видишь, как дорвутся до богатства, так первым делом  свой инструментишко наполовину оставят, чтоб побольше рудяных денег  с собой унести. А там, глядишь, каменная сорока их сумки-котомки,  пестери да коробья обратно притащит, деньги в стакан ссыплет, а сумки  около стакана бросит. Старик Денежкин на это косился, ворчал:    

– Вишь,  захламили место. Стакана вовсе не видно стало. Не сразу подберешься к нему.  И тропки тоже в нашу сторону все испоганили. Настоящему человеку по  таким и ходить-то, поди, муторно.    

Убирать  кости по дороге и хлам у стакана все-таки не велел. Говорил сороке:    

– Может,  кто и образумится, на это глядя. С понятием к богатству подступит.    

Только  перемены все не было. Старик Денежкин иной раз жаловался:    

– Заждались  мы с тобой, Стрекотуха, а все настоящий человек не приходит.    

Когда  опять уговаривать сороку примется:    

– Ты  не сомневайся, придет он. Без этого быть невозможно. Крепись как-нибудь. Сорока  на это головой скоренько запокачивает:    

– Верное  слово говоришь. Придет!    

А старик  тогда и вздохнет:    

– Передадим  ему все по порядку – и на спокой.    

Раз  так-то судят, вдруг сорока забеспокоилась, с места слетела  и засуетилась, как хозяйка, когда она гостей ждет. Оттащила все  старательское барахло в сторону от стакана, очистила место, чтоб человеку  подойти, и сама без зову на левое плечо богатырю взлетела, да  и прихорашивается.    

Денежкин-богатырь  от этой пыли чихнул. Ну, понял, к чему это, и хоть разогнуться не  в силах, все-таки маленько подбодрился, в полный глаз глядеть стал  и видит: идет по тропке человек, и никакого при нем снаряду – ни  каелки то есть, ни лопатки, ни ковша, ни лома. И не охотник, потому –  без ружья. На таких, кои по горам с молотками да сумками ходить стали,  тоже не походит. Вроде как просто любопытствует, ко всему приглядывается,  а глаз быстрый. Идет скоренько. Одет по-простому, только на городской лад.  Подошел поближе, приподнял свою кепочку и говорит ласково:    

– Здравствуй,  дедушка богатырь!    

Старик  загрохотал по-своему:    

– Здравствуй,  мил-любезный человек. Откуда, зачем ко мне пожаловал?    

– Да  вот, – отвечает, – хожу по земле, гляжу, что где полезное народу  впусте лежит и как это полезное лучше взять.    

– Давно, –  говорит Денежкин, – такого жду, а то лезут скоробогатки. Одна  у них забота, как бы побольше себе захватить. За золотишком больше  охотятся, а того соображения нет, что у меня много дороже золота  есть. Как мухи из-за своей повадки гинут, и делу помеха.    

– А ты, –  спрашивает, –при каком деле, дедушка, приставлен?    

Старый  богатырь тут и объяснил все, – какая, значит, сила рудяных да  каменных денежек. Человек это выслушал и спрашивает:    

– Поглядеть  из своей руки можно?    

– Сделай, –  отвечает, – милость, погляди. И сейчас же сбросил свою рукавицу на  землю. Человек взял горсть денежек, поглядел, как они место доказывают, ссыпал  в стакан и говорит:    

– Умственно  придумано. Ежели с толком эти знаки разобрать, всю здешнюю землю наперед  узнать можно. Тогда и разбирай по порядку.    

Слушает  это Денежкин-богатырь и радуется, гладит сороку на плече и говорит  тихонько:    

– Дождались,  Стрекотуха, настоящего, с понятием. Дождались! Спи теперь спокойно,  а я сдачу объявлю.    

Усилился  и загрохотал вовсе по-молодому на всю округу:    

– Слушай,  понимающий, последнее слово старых каменных гор. Бери наше дорогое на свой  ответ. И то не забудь. Под верховым стаканом в земле изумрудный  зарыт. Много больше этого. Там низовое богатство показано. Может, когда  и оно народу понадобится.    

Человек  на это отвечает:    

– Не  беспокойся, старина. Разберем как полагается. Коли при своей живности не успею,  надежному человеку передам. Он не забудет и все устроит на пользу народу.  В том не сомневайся. Спасибо за службу да за добрый совет.    

– Тебе  спасибо на ласковом слове. Утешил ты меня, утешил, – говорит старый  богатырь, а сам глаза закрыл и стал гора горой. Кто его раньше не  знал, те просто зовут Денежкин камень. На левом скате горы рудный выход  обозначился. Это где сорока окаменела. Пестренькое место. Не разберешь, чего  там больше: черного ли, али белого, голубого. Где хвостовое перо пришлось, там  вовсе радуга смолой побрызгана, а черного глаза в веселом зеленом  ободке не видно, – крепко закрыт. И зовется то место – урочище  Сорочье.    

Человек  постоял еще, на сумки-пестери, ломы да лопаты покосился и берет  с земли богатыреву рукавицу, а она каменная, конечно, тяжелая,  в три, либо четыре человечьих роста. Только человек и сам на глазах  растет. Легонько, двумя перстами поднял богатыреву рукавицу, положил на  топазовый стакан и промолвил:    

– Пусть  полежит вместо покрышки. Все-таки баловства меньше, а приниматься за  работу тут давно пора. Забывать старика не след. Послужил немало и еще  пригодится.    

Сказал  и пошел своей дорогой прямо на полночь. Далеконько ушел, а его все  видно. Ни горы, ни леса заслонить не могут. Ровно, чем дальше уходит, тем  больше кажется.[27]    

 Старых гор подаренье    

     

Это ведь  не скоро разберешь, где старое кончается, где новое начинается. Иное будто  вчера делано, а думка от дедов-прадедов пришла. Не разделишь концы-то.  Недавно вон у нас на заводе случай вышел. Стали наши заводские готовить  оружие в подарок первому человеку нашей земли. Всяк, понятно, старался  придумать как можно лучше. Без спору не обошлось. В конце концов придумали  такое, что всем по душе пришлось и совсем за новое показалось. Старый  мастер, когда ему сказали: форма такая, разделка полосы этакая, узор  такой, – похвалил выдумку, а потом и говорит:    

– Если  эту ниточку до конца размотать, так, пожалуй, дойдешь до старого сказа. Не знаю  только, башкирский он или русский.    

По нашим  местам в этом деле – и верно – смешицы много. Бывает, что  в русской семье поминают бабку Фатиму, а в башкирской, глядишь,  какая-нибудь наша Маша-Наташа затесалась. Известно, с давних годов башкиры  с русскими при одном деле на заводах стояли, на рудниках да на приисках  рядом колотились. При таком положении немудрено, что люди и песней,  и сказкой, да и кровями перепутались. Не сразу разберешь, что откуда  пришло. Привычны у нас к этому. Никто за диво не считает. А про  сказ стали спрашивать. Старый мастер отказываться не стал.    

– Было, –  говорит, – еще в те годы, как я вовсе молодым парнишкой на завод  поступил. С полсотни годов с той поры прошло.    

В цеху,  где оружие отделывали да украшали, случилась нежданная остановка. Позолотчики  оплошали: до того напустили своих едучих зеленых паров, что всем пришлось на  улицу выбежать. Ну, прокашлялись, прочихались, отдышались и пристроились  передохнуть маленько. Кто цыгарку себе свернул на тройной заряд, кто трубку  набил с верхушкой, а кто и просто разохотился на голубой денек  поглядеть. Уселись, как пришлось, и завели разговор. Рисовщик тогда  у нас был. Перфишей звали. По мастерству из средненьких, а горячий  и на чужую провинку больше всех пышкал. Такое ему и прозванье  было – Перфиша Пышкало. Он, помню, и начал разговор. Сперва на  позолотчиков принялся ворчать, да видит, – остальные помалкивают, потому  всяк про себя думает: с кем ошибки не случается. Перфиша чует, – не  в лад пошло, и переменил разговор. Давай ругать эфиопского царя:    

– Такой-сякой!  И штаны-то, сказывают, в его державе носить не научились, а мы  из-за него задыхайся.    

Другие  урезонивали Перфишу:    

– Не  наше дело разбирать, какой он царь. Заказ кабинетский, первостатейный,  и должны мы выполнить его по совести, чтоб не стыдно было наше заводское  клеймо поставить.    

Перфиша  все-таки не унимается:    

– Стараемся,  как для понимающего какого, а что он знает, твой эфиопский царь. Наляпать  попестрее да поглазастее – ему в самый раз, и нам хлопот меньше.    

Тут  кто-то из молодых стал рассказывать про Эфиопию. Сторона, дескать, жаркая  и не очень чтоб грамотная, а себя потерять не желает. На нее другие,  больно грамотные, давно зубы точат, а она не поддается. И царь  у них, по-тамошнему негус, в том деле заодно с народом.  А веры они, эти эфиопы, нашей же, русской. Потому, видно, и придумали  кабинетские подарок в Эфиопию послать.    

С этого  думки у людей и пошли по другим дорожкам. Всем будто веселее стало.  По-хорошему заговорили об эфиопах:    

– Настоящий  народ, коли себя отстоять умеет. А что одежда по-другому против нашего,  так это пустяк. Не по штанам человеку честь.    

Перфиша  видит, – разговор вовсе не в ту сторону пошел, захотел поправиться,  да и ляпнул:    

– Коли  так, то надо бы этому царю не меч сделать, а шашку, на манер той, какая,  сказывают, у Салавата была.    

Тут  Митрич, самый знаменитый по тем годам мастер, даже руками замахал:    

– Что  ты, Перфиша, этакое, не подумавши, говоришь. Деды-то наши, поди, не на царя ту  шашку задумали.    

Наш  брат – молодые, кто про эту штуку не слыхал, – начали просить:    

– Расскажи,  дедушка Митрич? – А старик и не отговаривался:    

– Почему  не рассказать, если досуг выдался. Тоже ведь сказы не зря придуманы. Иные –  в покор, иные – в наученье, а есть и такие, что вместо  фонарика впереди. Вот слушайте.    

Сперва  в том сказе о Салавате говорится, что за человек был. Только по нашим  местам об этом рассказывать нет надобности, потому как про такое все знают. Тот  самый Салават, который у башкир на самой большой славе из всех старинных  вожаков. При Пугачеве большую силу имел. Прямо сказать, правая рука. По  письменности, сказывают, Салавата казнили царицыны прислужники, только башкиры  этому не верят. Говорят, что Салават на Таганай ушел, а оттуда на луну перебрался.  Так вот с этим Салаватом такой случай вышел.    

Едет он  раз близко здешних мест со своим войском. Дорога по ложку пришлась. Место узкое.  Больше четырех конников в ряд не войдет. Салават по своему обычаю впереди.  Вдруг на повороте выскочил вершник. В башкирских ичигах, в бешмете,  а шапка русская – с высоким бараньим околышем, с суконным  верхом. И обличьем этот человек на русскую стать – с кудрявой  бородой широкого окладу. В немолодых годах: седины в бороде много.  Конек под ним соловенький, не больно велик, да самых высоких статей: глаз  горячий, навес, то есть грива, челка и хвост, – загляденье,  а ножки подсушены, стрункой. Тронь такого, мелькнет – и не  увидишь.    

Башкиры –  конники врожденные. При встрече сперва лошадь оглядят, потом на человека посмотрят.  Все, кому видно было, и уставились на этого конька, и Салават тоже.  Никто не подумал, откуда вершник появился и нет ли тут чего остерегаться.  У каждого одно на уме: такого бы конька залучить. Иные за арканы взялись.  Не обернется ли дело так, чтоб захватом добыть. Все смотрят на Салавата, что он  скажет, а тот и сам на конька загляделся. Под Салаватом, конечно,  конь добрый был. Богатырский вороной жеребец, а соловенький все-таки еще  краше показался. Закричал Салават:    

– Эй,  бабай, давай коням мену делать.    

Вершник  посмотрел этак усмешливо и говорит:    

– Нет,  батырь Салават, не за тем я к тебе прислан. Подаренье старых гор  привез. Шашку.    

Салават  удивился:    

– На  что мне шашка, когда у меня надежная сабля есть. Вот гляди.    

Выхватил  саблю из ножен и показывает. Сабля, и точно, редкостного булату  и богато украшена. На крыже и головке дорогие камни, а по всей  полосе золотая насечка кудрявого узора. Ножны так и сверкают золотом да  дорогими каменьями.    

– Лучше  не найдешь! – похвалился Салават. – Сам батька государь пожаловал. Ни  за что с ней не расстанусь!    

Вершник  опять усмехнулся:    

– Давно  ли ты, батырь, считал своего вороного первым конем, а теперь говоришь мне:  давай меняться. Как бы и с шашкой того не случилось. Батька Омельян,  конечно, большой человек, и сабля его дорого стоит, а все-таки не  равняться ей с подареньем старых гор. Принимай!    

Подъехал  к Салавату, снял по русскому обычаю шапку, а с коня не слез  и подает шашку. Пошире она сабли, с пологим выгибом, в гладких  ножнах. На них узор серебряный заподлицо вделан, как спрятан. Казового будто  ничего нет, а тянет к себе шашка. Сунул Салават свою саблю  в ножны, принял шашку и чует, – не легонькая, как раз по руке.  Вытащил из ножен – обомлел: там в полосе молнии сбились, вот-вот  разлетятся. Махнул – молнии посыпались, а шашка целехонька.    

– А ну,  на крепость! – кричит Салават. Подлетел к большой сосне, а они  ведь у нас, сами знаете, какие по горам растут. Как камень, в воде  тонут. Рубнул Салават с налету во всю силу и думает, – посмотрю,  какую зарубку оставит, если не переломится. Шашка прошла сосну, как прутик  какой. Повалилась сосна, чуть Салавата с конем не пришибла. Вершник  приезжий тогда и спрашивает:    

– Разумеешь,  батырь Салават?    

– Разумею, –  отвечает. – Другой такой шашки на свете быть не может. Из своих рук ни  в жизнь не выпущу!    

– Не  торопись со словами, Салават, – ответил приезжий, – сперва наказ  выслушай!    

– Какой  еще наказ! – загорячился Салават. – Сказал – не выпущу из своих  рук, пока жив! Тут и наказ весь!    

– Этого, –  отвечает, – и я тебе желаю, да не в моих силах то сделать.  Шашка, сам видишь, не простая. По-доброму-то ее надо бы батьке Омельяну, как  первому вожаку, да жил он всякова-то: в его руках шашка силу потеряет. Ты  молодой, корыстью тебя никто не укорил, тебе и послали, но в малый  дар. Знаешь, как при русских свадьбах бывает. На посыл жениха невеста со сватом  посылает сперва малый дар. Он, может, и самый дорогой, да посылается не  навовсе, а вроде как для проверки. Невеста вольна во всякое время взять  малый дар обратно. Так ты и знай! Будет эта шашка твоей, пока ничем худым  и корыстным себя не запятнал. Если в том удержишься, тебе эту шашку,  может, и в большой дар отдадут, – навсегда то есть.    

– А как  это узнать? – спрашивает Салават.    

– Об  этом не беспокойся. Явственно будет показано, а как-того не ведаю.    

На  Салавата тут раздумье нашло:    

– Что  будет, если со мной ошибка случится?    

– Шашка  силу потеряет и на весь твой народ беду приведет, если не вернешь шашку  в гору.    

– Как  тебя найти? – спрашивает Салават.    

– Меня  больше не увидишь, а должен ты найти девицу, чтоб она жизни своей не  пожалела, в гору с шашкой пошла. Там шашка опять свою силу получит,  и снова ее вынесут из горы. Не знаю только, когда это будет и кому  шашка достанется.    

Выслушал  Салават и говорит:    

– Понял,  бабай, твое слово. Постараюсь не ослабить силу шашки, а случится беда,  выполню второй твой наказ. Одно скажи, можно ли с шашкой послать  в гору свою жену?    

– Это, –  отвечает, – можно, лишь бы по доброй воле пошла.    

Салават  обнадежил:    

– В том  не сомневайся! Любая из моих жен с радостью пойдет, коли надобность  случится.    

Вершник  еще напомнил:    

– Коли  на себя потянешь, потеряет шашка силу, а если будешь заботиться  о всем народе, без различья роду-племени, родных-знакомых, никто против  тебя не устоит в бою.    

На том  и кончили разговор. Тут приезжий посмотрел на арканников, кои с его  коня глаз не сводили, усмехнулся и говорит:    

– Ну,  что ж, играть так играть! За тем вон выступом еланка откроется, там и сделаем  байгу. Кто заарканит моего Соловка, тот и владей им без помехи. Не удастся  заарканить, тоже польза: в головах посветлеет.    

Все, кто  арканы наготовил, рады-радехоньки: почему счастья не попытать. Живо вперед вылетели.  Отъехали немножко, там, верно, в горах широкая еланка открылась. Вершник  подался шагов на десяток вперед, поставил коня поперек дороги, показал рукой на  гору и говорит:    

– Туда  скакать буду, а уговор такой: рукой махну – ловите!    

Кто со  стороны на это глядел, те дивятся, почему мало забегу взял, зачем коня поперек  дороги поставил, как нарочно подогнал, чтоб заарканить легче было.  В арканниках-то один мастер этого дела считался. Мужичина здоровенный,  и лошадка у него как придумана для такой штуки: на долгий гон  терпелива и на крутую наддачу способная. Все и думают: непременно  Фаглазам конька заарканит. Тут вершник сказал своему Соловку тихое слово,  махнул рукой, и на глазах у всех как марево пролетело. Стали потом  искать, куда вершник подевался. Доехали до того камня, на какой он указывал, и видят:  на синем камне золотыми искриночками обозначено, будто тут вершник на коне  проехал. На арканников накинулись, как они посмели затеять охоту на такого  посланца. Самого Салавата окружили, давай спрашивать, о чем приезжий  говорил. Салават рассказал без утайки, а ему наказывают:    

– Гляди,  батырь, чтоб такая шашка силу не потеряла. О себе не думай, о народе  заботься. Родне поблажки не давай, в племенах различья не делай.    

Салават  уверил: так и будет. И верно, долгое время свое слово твердо держал,  и гор подаренье служило Салавату так, что никакая сила против него устоять  не могла. Ну, все-таки промахнулся. Родня с толку сбила. В роду-то  у Салавата все-таки большие земли были, а заводчик Твердышев  насильством тут завод поставил да еще две деревни населил пригнанными  крестьянами, чтоб дрова рубили, уголь жгли и все такое для завода делали.  Родня и стала подбивать Салавата: сгони завод и деревни с наших  земель. Захватом, поди-ка, эта земля Твердышевым взята. Правильно сделаешь,  коли его сгонишь. Салават сперва остерегался. Два раза побывал в заводе  и деревнях и оба раза с какой-то девушкой разговор имел. Тут  родня и поднялась. Ты, дескать, в неверную сторону пошел, от родных  отмахнулся, а жены завыли: «Променял нас на русскую девку». Не устоял  Салават, сделал набег со своей родней на завод и деревни.    

– Убирайтесь, –  кричит, – откуда пришли!    

Люди ему  объясняют, – не своей волей пришли, а родня и слушать такой  разговор не дает. Кончилось тем, что завод и обе деревни сожгли,  а народ разогнали. С той поры шашка у Салавата и перестала  молнии пускать. В войске сразу об этом узнали. Да и как не узнать,  коли Салават дважды раненным оказался, а раньше такого с ним не  бывало. Тут и все дело Пугачева покачнулось и под гору пошло. Со всех  сторон теснят его царицыны войска. Тогда Салават собрал остатки своих верных  войсковых людей, захватил своих жен и прямо к Таганаю. Подошел  к горе, снял с себя шашку, подал жене и говорит:    

– Возьми,  Фарида, эту шашку и ступай в гору, а я на вершину  поднимусь. Когда шашка прежнюю силу получит, вынесешь ее из горы,  и я к тебе спущусь.    

Фарида  давай отнекиваться: не привычна к потемкам, боюсь одна, тоскливо там.  Салават рассердился, говорит другой жене:    

– Иди  ты, Нафиса!    

Эта тоже  отговорку нашла:    

– Фарида  у тебя любимая жена. Ее первую послал, пусть она и несет шашку.    

У  Салавата и руки опустились, потому – помнит – надо, чтоб своей  волей пошла, а то гора не пустит. Как быть? Аксакалы войсковые да  и все конники забеспокоились, принялись уговаривать женщин:    

– Неуж  вы такие бесчувственные? Всему народу беда грозит, а они перекоряются.  Которая пойдет, добрую память о себе в народе оставит, а не  пойдет – все равно и нам и вам не житье.    

Бабенки,  видно, вовсе набалованные. Одно понимали, как бы весело да богато пожить. Заголосили  на всю округу, а перекоряться меж собой не забыли.    

– Не  на то меня замуж отдавали, чтобы в гору загонять. Пусть Нафиса идет.  С хромой-то ногой ей сподручнее в горе сидеть.    

Другая  это же выпевает, а под конец кричит:    

– Фаридке,  с ее-то рожей, только в потемках и место. Самое ей подходящее  в гору спрятаться!    

Одним  словом, слушать тошно, и конца не видно. Только вдруг объявилась девица из  разоренной деревни. Та самая, с коей Салават два раза разговаривал.  Посмотрела строго и говорит Салавату:    

– Прогони  бабенок! Разве это батырю жены! И родню твою тоже. 0ставь одних верных людей,  с коими по всей правде за народ воевал. Тогда поговорим.    

Салават  видит, – неспроста пришла. Велел сделать, как она сказала. Конники враз  налетели, давай родню выгонять, а женешки сами убежали, обрадовались, что  в гору не итти. Как бабьего визгу-причету не стало, девица и говорит:    

– Пришла  я, батырь Салават, своей волей. Не жалею своей жизни, чтоб тебе пособить  и народ из беды вызволить. О шашке, что у тебя в руке, мне  многое ведомо. Веришь ли ты мне?    

– Верю, –  отвечает Салават.    

– А веришь,  так подавай подаренье старых гор.    

Поглядел  Салават на своих верных конников. Те головами знак подают: отдай шашку, не сомневайся.  Поклонился Салават низким поклоном, поднял голову – и видит, –  девица в другом наряде оказалась. До того была в худеньком платьишке,  в обутках, в полинялом платчишке, а тут на ней богатый сарафан  рудяного цвету с серебряными травами да позументом, на ногах башкирские  башмаки узорного сафьяну, на голове девичий козырек горит дорогими камнями,  а монисто башкирское. Самое богатое, из одних золотых. Как прогрелось на  груди. Так от него теплом да лаской и отдает.    

«Вот она  невеста. За своим малым даром пришла», – подумал Салават. Подал шашку. Приняла  девица обеими руками, держит перед собой, как на подносе, и улыбается:    

– Оглядывался  зачем?    

Салават  объясняет: хотел, дескать, узнать, верят ли тебе мои конники, а девица  вздохнула:    

– Эх,  Салават, Салават! Кабы ты всегда на народ оглядывался! Не слушал бы родню да  жен своих. Каких только и выбрал. Обнять тебя хотела на прощанье, да не  могу теперь, как на них поглядела. Так уж, видно, разойдемся:  я в гору, ты на гору. По времени и мне придется на вершине быть.    

– Свидимся,  значит, – обрадовался Салават.    

– Нет,  батырь Салават, больше не свидимся, и это старых гор подаренье тебе  в руке не держать. На того оно ковано, кто никогда ничем своим не заслонил  народного.    

– Когда  же, – спрашивает Салават, – на горе покажешься?    

– Это, –  отвечает, – мне неведомо. Знаю только, что буду на вершине, когда от всех  наших гор и от других тоже огненные стрелы в небо пойдут. Над самым  большим нашим городом те стрелы сойдутся в круг, а в кругу будет  огненными буквами написано имя того, кому старых гор подаренье навеки досталось.    

Сказала  так, повернулась и пошла к каменному выступу горы. Идет, не  торопится, черной косой в алых лентах чуть покачивает, а шашку несет  на вытянутых руках, будто на подносе. И тихо стало. Народу все-таки много,  а все как замерли, даже уздечка не звякнет.    

Подошла  девица к камню, оглянулась через плечо и тихонько молвила: «Прощай,  Салават! Прощай, мой батырь!» Потом выхватила шашку из ножен, будто давно  к этому привычна, и рубнула перед камнем два раза на косой крест. По  камню молнии заполыхали, смотреть людям не в силу, а как промигались,  никого перед камнем не оказалось. Подбежал Салават и другие к тому  месту и видят – по синему камню золотыми искриночками обозначено, как  женщина прошла.    

Рассказал  это Митрич и спрашивает:    

– Поняли,  детушки, на кого наши деды свое самое дорогое заветили?    

– Поняли, –  отвечаем, – дедушка Митрич, поняли.    

– А коли  поняли, – говорит, – так сами сиднями не сидите. Всяк старайся тому  делу пособлять, чтобы дедовская думка поскорей явью стала.    

– Он,  видишь, Митрич-то наш, из таких был, – пояснил рассказчик, –  в неспокойных считался, начальству не угоден. При последнем управляющем  его вовсе из заводу вытолкнули. Не поглядели, что мастер высокой статьи.  И то сказать, он штуку подстроил такую, что начальству пришлось  в затылках скрести: как не доглядели. Ну, это в сторону пошло.  Рассказывать долго. – Потом, помолчав немного, добавил:    

– А насчет  того, чтобы пособлять, это было. На моих памятях немало наших заводских  в конники и войсковые люди того дела ушли, а потом, как свету  прибавилось, и всем народом трудились. И вот дождались. Кто  и сам не видел, а знает, когда над нашим самым большим городом  огненные стрелы в круг сошлись. И всякий видит в этом круге имя  того, кто показал народу его полную силу, всех врагов разбил и славу  народную на самую высокую вершину вывел.[28]    

 Иванко Крылатко    

     

Про  наших златоустовских сдавна сплетка пущена, будто они мастерству у немцев  учились. Привезли, дескать, в завод сколько-то немцев. От них здешние  заводские и переняли, как булатную сталь варить, как рисовку  и насечку делать, как позолоту наводить. И в книжках будто бы  так записано.    

Только  этот разговор в половинку уха слушать надо, а в другую половинку  то лови, что наши старики сказывают. Вот тогда и поймешь, как дело  было, – кто у кого учился.    

То  правда, что наш завод под немецким правленьем бывал. Года два ли, три вовсе за  немцем-хозяином числился. И потом, как обратно в казну отошел, немцы  долго тут толкошились. Не дом, не два, а полных две улицы набилось. Так  и звались: Большая Немецкая – это которая меж горой Бутыловкой да  Богданкой – и Малая Немецкая. Церковь у немцев своя была, школа  тоже, и даже судились немцы своим судом.    

Только  и то надо сказать, что других жителей в заводе довольно было.  Демидовкой не зря один конец назывался. Там демидовские мастера жили,  а они, известно, булат с давних годов варить умели.    

Про  башкир тоже забывать не след. Эти и вовсе задолго до наших в здешних  местах поселились.    

Народ,  конечно, небогатый, а конь да булат у них такие случались, что век не  забудешь. Иной раз такой узор старинного мастерства на ноже либо сабле покажут,  что по ночам тот узор тебе долго снится.    

Вот  и выходит – нашим и без навозного немца было у кого  поучиться. И сами, понятно, не без смекалки были, к чужому свое  добавляли. По старым поделкам это въявь видно. Кто и мало в деле  понимает, и тот по этим поделкам разберет, походит ли баран на  беркута, – немецкая то есть работа на здешнюю.    

Мне вот  дедушко покойный про один случай сказывал. При крепостном еще положении было.  Годов, поди, за сто. Немца в ту пору жировало на наших хлебах довольно,  и в начальстве все немцы ходили. Только уж пошел разговор – зря,  дескать, такую ораву кормим, ничему немцы наших научить не могут, потому сами  мало дело понимают. Может, и до высокого начальства такой разговор дошел.  Немцы и забеспокоились. Привезли из своей земли какого-то Вурму или Мумру.  Этот, дескать, покажет, как булат варить. Только ничего у Мумры не вышло.  Денег проварил уйму, а булату и плиточки не получил. Немецкому  начальству вовсе конфуз. Только вскорости опять слушок по заводу пустили: едет  из немецкой земли самолучший мастер. Рисовку да позолоту покажет, про какие тут  и слыхом не слыхали. Заводские после Мумры-то к этой хвастне безо внимания.  Меж собой одно судят:    

– Язык  без костей. Мели, что хочешь, коли воля дана.    

Только  верно – приехал немец. Из себя видный, а кличка ему Штоф. Наши,  понятно, позубоскальничали маленько.    

– Штоф  не чекушка. Вдвоем усидишь, и то песни запоешь. Выйдет, значит, дело  у этого Штофа.    

Шутка  шуткой, а на деле оказалось – понимающий мужик. Глаз хоть навыкате,  а верный, руке с инструментом полный хозяин и на работу не  ленив. Прямо сказать, мастер. Одно не поглянулось: шибко здыморыльничал  и на все здешнее фуйкал. Что ему ни покажут из заводской работы,  у него одно слово: фуй да фуй. Его за это и прозвали Фуйко Штоф.    

Работал  этот Фуйко по украшению жалованного оружия. Как один у него золотые кони  на саблях выходили, и позолота без пятна. Ровно лежит, крепко.  И рисовка чистая. Все честь честью выведено. Копытца стаканчиками, ушки  пенечками, челку видно, глазок-точечка на месте поставлена, а в гриве  да хвосте тоже силышки считай. Стоит золотой конек, а над ним золотая  коронка. Тоже тонко вырисована. Все жички-цепочки разобрать можно. Одно не  поймешь – к чему она тут над коньком пристроилась.    

Отделает  Фуйко саблю и похваляется:    

– Это  есть немецкий рапота.    

Начальство  ему поддувает:    

– О та.  Такой тонкий рапота руски понимайт не может.    

Нашим  мастерам, понятно, это в обиду. Заподумывали, кого бы к немцу  подставить, чтобы не хуже сделал. Говорят начальству, – так и так,  надо к Штофу на выучку из здешних кого определить. Положение такое есть,  а начальство руками машет, свое твердит:    

– Это  есть ошень тонкий рапота. Руски понимайт не может.    

Наши  мастера на своем стоят, а сами думают, кого поставить. Всех хороших  рисовщиков и позолотчиков, конечно, наперечет знали, да ведь не всякий  подходит. Иной уж в годах. Такого в подручные нельзя, коли он сам  давно мастер. Надо кого помоложе, чтобы вроде ученика пришелся.    

Тут  в цех и пришел дедушко Бушуев. Он раньше по украшению же работал, да  с немцами разаркался и свое дело завел. Поставил, как у нас  водится, в избе чугунную боковушку кусинской работы и стал по заказу  металл в синь да в серебро разделывать. Ну, и от позолоты не  отказывался. И был у этого дедушки Бушуева подходящий паренек, не то  племянник, не то внучонко – Иванко, той же фамилии – Бушуев. Смышленый  по рисовке. Давно его в завод сманивали, да дедушко не отпускал.    

– Не  допущу, – кричит, – чтоб Иванко с немцами якшался. Руку испортят  и глаз замутят.    

Поглядел  дедушко Бушуев на фуйкину саблю, аж крякнул и похвалил:    

– Чистая  работа!    

Потом,  мало погодя, похвастался:    

– А все-таки  у моего Ванятки рука смелее и глаз веселее.    

Мастера  за эти слова и схватились:    

– Отпусти  к нам на завод. Может он всамделе немца обыграет.    

Ну,  старик ни в какую.    

Все  знали, – старик неподатливый, самостоятельного характеру. Правду сказать,  вовсе поперешный. А все-таки думка об Иванке запала в головы. Как  дедушке ушел, мастера и переговариваются меж собой:    

– Верно,  попытать бы!    

Другие  опять отговаривают:    

– Впусте  время терять. Парень из рук дедушки не вышел, а того ни крестом, ни пестом  с дороги не своротишь.    

Кто  опять придумывает:    

– Может  хитрость какую в этом деле подвести?    

А то им  невдогадку, что старик из цеха сумный пошел.    

Ну,  как – русский человек! Разве ему охота ниже немца ходить? Никогда этого не  бывало!    

Все-таки  два дня крепился. Молчал. Потом, ровно его, прорвало, заорал:    

– Иванко,  айда на-завод!    

Парень  удивился:    

– Зачем?    

– А затем, –  кричит, – что надобно этого немецкого Фуйку обставить. Да так обогнать,  чтоб и спору не было.    

Ванюшка,  конечно, про этого вновь приезжего слышал. И то знал, что дедушко недавно  в цех ходил, только Иванко об этом помалкивал, а старик расходился:    

– Коли, –  говорит, – немца работой обгонишь, женись на Оксютке. Не препятствую!    

У парня,  видишь, на примете девушка была, а старик никак не соглашался:    

– Не  могу допустить к себе в дом эку босоту, бесприданницу.    

Иванку  лестно показалось, что дедушко по-другому заговорил, – живо побежал на  завод. Поговорил с мастерами, – так и так, дедушко согласен,  а я и подавно. Сам желание имею с немцем в рисовке  потягаться. Ну, мастера тогда и стали на немецкое начальство наседать,  чтоб по положению к Фуйке русского ученика поставить, – Иванка,  значит. А он парень не вовсе рослый. Легкой статьи. В жениховской  поре, а парнишком глядит. Как весенняя байга у башкир бывает, так на  трехлетках его пускали. И коней он знал до косточки.    

Немецкое  начальство сперва поартачилось, потом глядят – парнншко замухрышистый, согласилось:  ничего, думает, у такого не выйдет. Так Иванко и попал к немцу,  в подручные. Присмотрелся к работе, а про себя думает –  хорошо у немца конек выходит, только живым не пахнет. Надо так  приспособиться, чтоб коня на полном бегу рисовать. Так думает, а из себя  дурака строит, дивится, как у немца ловко каждая черточка приходится.  Немец, знай, брюхо поглаживает да приговаривает:    

– Это  есть немецкий рапота.    

Прошло  так сколько-то времени, Фуйко и говорит по начальству:    

– Пора  этот мальшик проба ставить, – а сам подмигивает, вот-де смеху-то  будет. Начальство сразу согласилось. Дали Иванку пробу, как полагалось. Выдали  булатную саблю, назначили срок и велели рисовать коня и корону, где  и как сумеет.    

Ну,  Иванко и принялся за работу. Дело ему, по-настоящему сказать, знакомое.  Одно беспокоит – надо в чистоте от немца не отстать и выдумкой  перешагнуть. На том давно решил, – буду рисовать коня на полном бегу.  Только как тогда с коронкой? Думал-думал, и давай рисовать пару  коней. Коньков покрыл лентой, а на ней коронку вырисовал. Тоже все  жички-веточки разберешь, маленько эта коронка назад напрочапилась, как башкир  на лошади, когда на весь мах гонит.    

Поглядел  Иванко, чует – ловко рисовка к волновому булату пришлась. Живыми  коньки вышли.    

Подумал-подумал  Иванко и вспомнил, как накануне вечером Оксютка шептала:    

– Ты  уж постарайся, Ваня! Крылышки, что ли приделай коньку, чтоб он лучше фуйкина вышел.    

Вспомнил  это и говорит:    

– Э,  была не была! Может, так лучше!    

Взял да  и приделал тем конькам крылышки, и видит – точно, еще лучше  к булатному узору рисовка легла. Эту рисовку закрепил и по  дедушкиному секрету вызолотил.    

К сроку  изготовил. Отполировал старательно, все чатинки загладил, глядеть любо. Объявил, –  сдаю пробу. Ну, люди сходиться стали.    

Первым  дедушко Бушуев приплелся. Долго на саблю глядел. Рубал ей и по-казацки,  и по-башкирски. На крепость тоже пробовал, а больше того на коньков  золотых любовался. До слезы смотрел. Потом и говорит:    

– Спасибо,  Иванушко, утешил старика! Полагался на тебя, а такой выдумки не чаял.  В чиковку к узору твоя рисовка подошла. И то хорошо, что от  эфесу ближе к рубальному месту коньков передвинул.    

Наши  мастера тоже хвалят. А немцы разве поймут такое? Как пришли, так шум  подняли.    

– Какой  глюпость! Кто видел коня с крильом! Пошему корона сбок лежаль? Это есть  поношений на коронованный особ!    

Прямо  сказать, затакали парня, чуть не в тюрьму его загоняют. Тут дедушко Бушуев  разгорячился.    

– Псы  вы, – кричит, – бессмысленные! Взять вот эту саблю да порубать вам  осиновые башки. Что вы в таком деле понимаете?    

Старика,  конечно, свои же вытолкали, чтоб всамделе немцы до худого не довели.  А немецкое начальство Ванятку прогнало. Визжит вдогонку:    

– Такой  глюпый мальчишка завод не пускайть! Штраф платить будет! Штраф!    

Иванко  от этого визгу приуныл было, да дедушко подбодрил:    

– Не  тужи, Иванко! Без немцев жили и дальше проживем. И штраф им выбросим.  Пускай подавятся. Женись на своей Оксютке. Сказал – не препятствую, –  и не препятствую.    

Иванко  повеселел маленько, да и обмолвился:    

– Это  она надоумила крылышки-то конькам приделать. – Дедушко удивился:    

– Неуж  такая смышленая девка?    

Потом  помолчал малость, да и закричал на всю улицу:    

– Лошадь  продам, а свадьбу вашу справлю, чтоб весь завод знал. А насчет  крылатых коньков не беспокойся. Не все немцы верховодить у нас  в заводе будут. Найдутся люди с понятием. Найдутся! Еще гляди,  награду тебе дадут! Помяни мое слово.    

Люди,  конечно, посмеиваются над стариком, а по его слову и вышло.    

Вскоре  после иванковой свадьбы к нам в завод царский поезд приехал. Тройках,  поди, на двадцати. С этим поездом один казацкий генерал случился. Еще из  кутузовских. Немало он супостатов покрошил и немецкие, сказывают, города  брал.    

Этот  генерал ехал в сибирскую сторону по своим делам, да царский поезд его  нагнал. Ну, человек заслуженный. Царь и взял его для почету в свою  свиту. Только глядит, – у старика заслуг-то на груди небогато.    

У  ближних царских холуев, которые платок поднимают да кресло подставляют, –  куда больше. Вот царь и придумал наградить этого генерала жалованной  саблей.    

На  другой день, как приехали в Златоуст, пошли все в украшенный цех.  Царь и говорит генералу:    

– Жалую  тебя саблей. Выбирай самолучшую. Немцы, понятно, спозаранку всю фуйкину работу  на самых видных местах разложили. А один наш мастер возьми и подсунь  в то число иванковых коньков. Генерал, как углядел эту саблю, сразу ее  ухватил. Долго на коньков любовался, заточку осмотрел, все винтики опробовал  и говорит:    

– Много  я на своем веку украшенного оружия видел, а такой рисовки не  случалось. Видать, мастер с полетом. Крылатый человек. Хочу его поглядеть.    

Ну,  немцам делать нечего, пришлось за Иванком послать. Пришел тот, а генерал  его благодарит. Выгреб сколько было денег в кармане и говорит:    

– Извини,  друг, больше не осталось: поиздержался в дороге. Давай хоть я тебя  поцелую за твое мастерство. Оно к доброму казацкому удару ведет.    

Тут  генерал так саблей жикнул, что царской свите холодно стало, а немцев пот  прошиб. Не знаю, – правда ли, будто немец при страхе первым делом кругом  отсыреет. Потому, видишь, – пивом наливается. Наши старики так сказывали,  а им случалось по зауголкам немца бивать.    

С той  вот поры Ивана Бушуева и стали по заводу Крылатым звать. Через год ли  больше за эту саблю награду выслали, только немецкое начальство, понятно, ту  награду зажилило. А Фуйко после того случая в свою сторону уехал. Он,  видишь, не в пример прочим все-таки мастерство имел, ему и обидно  показалось, что его работу ниже поставили.    

Иван  Бушуев, конечно, в завод воротился, когда немецких приставников да  нахлебников всех повыгнали, а одни настоящие мастера остались. Ну, это не  один год тянулось, потому у немецкого начальства при царе рука была  и своей хитрости не занимать.    

Оксюткой  дедушко Бушуев крепко доволен был. Всем соседям нахваливал:    

– Отменная  бабочка издалась. Как пара коньков с Иванком в житье веселенько  бегут. Ребят хорошо ростят. В одном оплошка. Не принесла Оксютка мне  такого правнучка, чтоб сразу крылышки знатко было. Ну, может, принесет еще,  а может, у этих ребят крылья отрастут. Как думаете? Не может того  быть, чтобы Крылатковы дети без крыльев были. Правда?[29]    

 Веселухин ложок    

     

У нас за  прудом одна логотинка с давних годов на славе. Веселое такое местечко.  Ложок широконький. Весной тут маленько мокреть держится, зато трава кудреватее  растет и цветков большая сила. Кругом, понятно, лес всякой породы.  Поглядеть любо. И приставать с пруда к той логотинке сподручно:  берег не крутой и не пологий, а в самый, сказать, раз-будто  нароком улажено, а дно – песок с рябчиком. Вовсе крепкое дно,  а ногу не колет. Однем словом, все как придумано. Можно сказать, само это  место к себе и тянет: вот де хорошо тут на бережке посидеть, трубочку-другую  выкурить, костерок запалить да на свой завод сдали поглядеть, – не лучше  ли жичьишко наше покажется?    

К этому  ложочку здешний народ спокон век приучен. Еще при Мосоловых мода завелась.    

Они –  эти братья Мосоловы, при коих наш завод строеньем зачинался, из плотницкого званья  вышли. По-нонешнему сказать, вроде подрядчиков, видно, были, да сильно  разбогатели и давай свой завод ставить. На большую, значит, воду выплыли.  От богатства отяжелели, понятно. По стропилам с ватерпасом да отвесом все  три брата ходить забыли. В одно слово твердят:    

– Что-то  ноне у меня голову обносить стало. Годы, видно, не те подошли.    

Про то,  небось, не поминали, что каждый брюхо нарастил – еле в двери  протолкнуться. Ну, все-таки Мосоловы до полной барской статья не дошли, попросту  жили и от народу шибко не отворачивались. Летом, под большой праздник,  а то и просто под воскресный день нет-нет и объявят по народу:    

– Эй,  кому досуг да охота, приезжай утре на ложок, за прудом! Попить, погулять, себя  потешить! За полный хозяйский счет!    

И верно,  сказывают, в угощенье не скалдырничали. Вина, пирогов и другой всякой  закуски без прижиму ставили. Пей, ешь, сколь нутро вытерпеть может.    

Известно,  подрядчичья повадка – год на работе мотают, день вином угощают да словами  улещают:    

– Уж  мы вам, все едино как отцы детям, ничего не жалеем. Вы обратно для нас  постарайтесь!    

А чего,  постарайтесь, коли и так все кишки вымотаны!    

От этих  мосоловских гулянок привычка к веселому ложку и зародилась.    

Хозяйское  угощенье, понятно, не в частом быванье, а за свои, за родные хоть  каждый летний праздник езди. Запрету нет. Народ, значит, и приучился  к этому. Как время посвободнее, глядишь, – чуть не все заводские  лодчонки и ботишки к веселому ложку правятся. С винишком, понятно,  с пивом. Ну, и закусить чем тоже прихватывали. Кто, как говорится,  баранью лытку, кто – пирог с молитвой, а то и луковку побольше  да погорчее. Однем словом, всяк по своей силе-возможности.    

Ну,  выпьют, зашумят. По-хорошему, конечно: песни поют, пляшут, игры разные затеют.  Одно слово, весело людям. Случалось, понятно, и разаркаются на артели. Не  без этого. Иной раз и драку разведут, да такую, что охтимне. На другой  день всякому стыдно, а себя завинить все-таки охотников нет. Вот  и придумали отговорку:    

– Место  там такое. Шибко драчливое.    

К этому  живо добавили:    

– Веселуха  там, сказывают, живет. Это она все и подстраивает. Сперва людей весельем поманит,  а потом лбами столкнет.    

Нашлись  и такие, кто эту самую Веселуху своими глазами видел, по стакану из ее рук  принимал и сразу после того в драку кидался. Известно, ежели человек  выпивши, ему всякое показаться может. И столь, знаешь, явственно, что  заневолю поверишь, как он сказывать станет:    

– Стоим  это мы с Матвеичем на берегу, у большой-то сосны. Разговариваем, как  обыкновенно, про разное житейское. И видим – идет не то девка, не то  молодуха. Сарафан на ней препестрый, цветощатый. На голове платочек, тоже  с узорными разводами. Из себя приглядная, глаза веселые, а зубы да  губы будто на заказ сработаны. Однем словом, приметная. Мимо такая пройдет –  на годы, небось, ее запомнишь. В одной руке у этой бабочки стакан  граненого хрусталя, в другой – рифчатая бутылка зеленого стекла –  цельный штоф. Ну, вот… Подходит эта молодуха к нам, наливает полнехонек  стакан, подает Матвеичу и говорит:    

– Тряхни-ко,  дедушко, для веселья!    

У  Матвеича, конечно, нет той привычки, чтоб от вина отказываться. Принял стакан,  поглядел к свету, полюбовался, как вино в хрустале-то играет,  и плеснул себе на каменку. Крякнул, конечно, да и говорит:    

– Видать,  от желанья поднесла. Легонько прокатилось, душу обогрело.    

А  бабенка, знай, посмеивается. Наливает опять стакан и подает мне:    

– Не  отстанешь, поди, от старика-то?    

– Зачем, –  говорю, – отставать? Смешной это разговор. Таких-то, как Матвеич, на одну  руку по три штуки-то уберу.    

Матвеич,  понятно, в обиде на это. Свои слова бормочет: «Стар, да петух,  а и молод, да протух». Ну, и другое, что в покор молодым  говорится:    

– Сопли,  дескать, подтягивать не навыкли, а тоже с нами, стариками, равняться  придумали.    

Слово за  слово – разодрались ведь мы. Да еще как разодрались! В долги уж на  мировую полштофа распили и все дивовались – как это промеж нас такая  оплошка случилась и куда та бабенка сгинула, коя нам по стакану наливала.    

Только  и другое говорили. В нашем заводе, видишь, рисовщики по делу требуются.  Иной с малых лет с карандашом. Ну, и расцветка тоже для тех, кои  ножи в синь разделывают, дорогого стоит. Так вот эти рисовщики про  Веселуху говорили, тоже будто въявь ее видели. Лежит, дескать, парень на  травке, в небо глядит, а сам думает – вот бы эту красоту  в узор перевести. Вдруг ему кто-то и говорит:    

– А вот  это подойдет?    

Оглянулся  парень, а у него в головах, на пенечке Веселуха сидит  и подает ему какой-то листок. Поглядел парень, а на этом листочке  точь-в-точь тот самый узор и расцветка показаны, о каких он думал.  Вот с той поры и повелось – как новый хороший узор появится,  так. Веселуху и помянут:    

– Это,  беспременно, она показала. Без ее рук не обошлось. Самому бы ни в жизнь  такое не придумать!    

Да вот  еще какая заметка была. Самые что ни на есть заводские питухи дивовались:    

– Ровно  мы с кумом оба на вино крепкие. Это хоть кого спроси. А тут конфуз  вышел: охмелели, как несмысленыши какие, еле домой доползли. Вспомнить стыд.  И ведь выпили самую малость. Отчего бы такое? Не иначе Веселуха над нами  подшутила. Вишь, лукавка! Кому вон хоть по стаканчику из своих рук подносит,  а нас и без этого пьяными сделала.    

На деле,  может, оно и проще было. После заводской-то пыли-копоти да кислых паров  разморило их на травке под солнышком, а вину на Веселуху сваливают.