1 2 3 4 5 6 7 8 9 
    
— Наш.
    
— Тогда все. Молчу. И про танки беру обратно. Возьмете завтра баки. На таких машинах и не взять…
    
Танкисты смеются. Чумак потягивается, хрустит пальцами. Бородатый смотрит на часы.
    
— Куда же это Приходько запропастился?
    
— Бачки отвязывает, должно быть. Или посуду ищет. А вода у тебя есть, инженер? А то крепкий, девяносто шесть.
    
— За водой остановки не будет. Волга под боком.
    
— Вы что — завтра в атаку? — спрашивает Чумак.
    
— Бог его знает. Велено стать на исходные, а там посмотрим.
    
— Навряд ли завтра. Нам ничего еще не говорили.
    
— Скажут еще.
    
— Если не завтра, — задумчиво ковыряя ножом стол, говорит Чумак, — немцы вас за день прямой наводочкой, знаешь, как разделают…
    
— Там, говорят, склон, не видно будто.
    
— Говорят, говорят… А «Мессеры» зачем?
    
— А противотанковой артиллерии много у них? — настораживается бородатый.
    
— На вас хватит.
    
В коридоре что-то с грохотом летит. Кто-то ругается. Потом вваливается сержант, нагруженный фляжками.
    
— Какой дурак у вас там лопаты раскидал. Чуть все фляжки не пококал.
    
Он кладет фляжки на койку. Поворачивается, сияющий, веселый.
    
— Что мне за новость будет?
    
— Какую новость?
    
— Мировую. Скажите, что будет, — расскажу.
    
— Сто грамм лишних, — морщится Чумак, пробуя спирт на язык. — Силен, черт…
    
— Мало.
    
— Тогда держи при себе. Все равно после первой стопки разболтаешь. Давай кружки, инженер.
    
Я подаю кружки. Их всего две. Придется по очереди. Чумак разливает. Льет воду из чайника.
    
— Ну — что за новость? — спрашивает лейтенант со шрамами.
    
— Сказал, что мировая. В шестнадцатой машине передачу только что слушал.
    
— Гитлер сдох, что ли?
    
— Почище…
    
— Война кончилась?
    
— Наоборот. Началась только… — и, выдержав паузу: — Наши Калач заняли. Потом эту, как ее. Кривую… Кривую…
    
— Кривую Музгу?
    
— Музгу… Музгу. И еще что-то на Г…
    
— Неужто Абганерово?
    
— Вот, вот… Абганерово…
    
— А ты не врешь?
    
— Зачем вру? Тринадцать тысяч пленных… Четырнадцать тысяч убитых!
    
— Елки-палки!..
    
— Когда же это?
    
— Да вот за эти три дня. Калач, Абганерово и еще что-то. Целая куча названий.
    
— Ну, все. Фашистам капут!
    
Чумак так ударяет меня ладонью промеж лопаток, что я чуть не проглатываю язык.
    
— За капут, хлопцы!
    
И мы пьем все сразу из кружек и фляжек, запивая водой прямо из носика чайника.
    
— Вот дела! Вино хлещут…
    
В дверях Лисагор. Даже рот раскрыл от удивления.
    
— Я там вагоны рву, а они водку дуют.
    
Я протягиваю ему кружку. Он залпом выпивает. Закрывает глаза. Крякает. Ощупью берет корку хлеба. Нюхает.
    
— Разлагаетесь здесь, а в пять наступление. Знаете? Батальонам уже завтрак повезли.
    
— Врешь…
    
— Посмотрите, что на берегу делается.
    
Танкисты срываются, не дожевав колбасы.
    
— Ширяев ругается, что с проходами задерживаем.
    
— Какой Ширяев?
    
— Как — какой? Начальник штаба. Старший лейтенант.
    
— Господи… Откуда ж он взялся?
    
— Всю войну так прозеваете… — смеется Лисагор. — Из медсанбата прибежал. Разоряется уже там на берегу.
    
Я натягиваю сапоги. Ищу пистолет. Смотрю на часы. Без четверти три.
    
— Проходы сделал?
    
— Сделал.
    
— На всю ширину?
    
— На всю. Как миленькие проедете.
    
Танкисты уже заводят моторы, суетятся. Весь берег белый. Опять снег пошел. Откуда-то слева доносится голос Ширяева. Кричит на кого-то:
    
— Чтоб через пять минут пришел и доложил… Понятно? Раз-два…
    
Пробегает Чумак, застегивая на ходу бушлат.
    
— Дает дрозда новый начальник штаба. Держись только, инженер…
    
Ширяев стоит у входа в штабную землянку. Рука забинтована, в косынке. Белеет бинт из-под ушанки. Увидев меня, машет здоровой рукой.
    
— Галопом на передовую, Юрка! Танкистам помогать… Никто не знает, где там проходы ваши…
    
— Как рука? — спрашиваю.
    
— Потом, потом… Топай… Два часа осталось.
    
— Есть, товарищ старший лейтенант. Разрешите идти?
    
— Топай… А Лисагора ко мне…
    
Я козыряю, поворачиваюсь через левое плечо, прищелкивая каблуком, руку от козырька отрываю с первым шагом.
    
— Отставить! Два часа строевой…
    
Холодный крепкий снежок влепляется мне прямо в затылок. Рассыпается, забирается за шиворот.
    
Я вскакиваю на переднюю машину. Валега уже там, прицепляет фляжку к поясу.
    
Один за другим вытягиваются танки вдоль берега. Минуют шлагбаум, взорванные платформы. Выезжают на брусчатку. Сейчас немцы огонь откроют танки неистово громыхают.
    
Медленно кружась в воздухе, падают снежинки.
    
Громадной тяжелой глыбой белеет впереди Мамаев курган.
    
До наступления осталось час сорок минут.
   
   
    
     
27
    
    
Атака назначена на пять. Без двадцати пять прибегает запыхавшийся Гаркуша.
    
— Товарищ лейтенант…
    
— Ну, чего еще?
    
Он тяжело дышит, вытирает взмокший лоб ладонью.
    
— Разведчики вернулись.
    
— Ну?
    
— На мины напоролись.
    
— Какие мины?
    
— Немецкие. Как раз против левого прохода. Метров за пятьдесят. Какие-то незнакомые.
    
— Тьфу ты, черт! Чего же они вчера смотрели?
    
— Говорят, не было вчера.
    
— Не было?.. Где этот… Бухвостов?
    
— В петеэровской землянке сидит.
    
— Ширяев, позвони в штаб, чтоб сигнал задержали. Я сейчас.
    
Бухвостов, рябой, щупленький командир разведвзвода саперного батальона, разводит руками:
    
— Сегодня ночью, очевидно, поставили. Ей-богу, сегодня ночью. Вчера собственными руками все обшарил — ничего не было. Ей-богу…
    
— Ей-богу, ей-богу! Чего раньше не доложил? Всегда в последнюю минуту. Много их там?
    
— Да штук десять будет. И какие-то незнакомые, первый раз вижу. Вроде наших помзов, но не совсем. Взрыватель где-то сбоку.
    
— Гаркуша, тащи маскхалаты. А ты… поведешь.
    
На наше счастье, луны нет. Ползем через танковый проход, отмеченный колышками. Рябой сержант, Гаркуша, я. Мелькают перед носом подбитые подковами гаркушинские каблуки. Проползаем за линию немецких траншей. Сержант останавливается. Молча указывает рукавицей на что-то чернеющее в снегу. Помза! Самая обыкновенная помза — насеченная болванка, взрыватель и шнурок. А сбоку добавочный колышек, чтобы крепче стояла. А он его за взрыватель принял. Шляпа, а не разведчик.
    
Гаркуша, лежа на животе, ловко один за другим выкручивает взрыватели. У меня замерзли руки, и я с трудом отвинчиваю только два. Сержант сопит.
    
«Пш-ш-ш-ш…» Ракета…
    
Замираем. Моментально пересыхает во рту. Сердце начинает биться как бешеное. Увидят, сволочи.
    
«Пш-ш-ш-ш…» Вторая… Уголком глаза вижу, что сержант уже отполз от меня метров за десять. Ну, что за человек! Сейчас увидят немцы.
    
Короткая очередь из пулемета.
    
Увидели.
    
Опять очередь.
    
Что-то со страшной силой ударяет меня в левую руку, потом в ногу. Зарываю голову в снег Он холодный, приятный, забивается в рот, нос, уши. Как приятно… Хрустит на зубах… Как мороженое… А он говорил, что не помзы…
    
Самые обыкновенные помзы… Только колышек сбоку. Чудак сержант. Все… Больше ничего… Только снег на зубах…
   
   
    
     
28
    
    
     
«Ну и сукин же ты сын, Юрка. После записки из медсанбата два месяца ни слова. Просто хамство. Если бы еще в правую руку был ранен, тогда была б отговорка, а то ведь в левую. Нехорошо, ей-богу, нехорошо. Меня тут каждый день о тебе спрашивают, а я так и отвечаю — разжирел, мол, на госпитальных харчах, с санитарками романы разводит, куда уж о боевых друзьях вспоминать. А они, настоящая ты душа, не забывают. Чумак специально для тебя замечательный какой-то коньяк трофейный бережет (шесть звездочек!), никому пробовать не дает. Я уж подбирался, подбирался — ни в какую.
     
А вообще надоело. Сидение надоело. До чертиков надоело. Другие наступают, вперед на запад, а мы все в тех же окопах, в тех же землянках. Враг, правда, не тот, что раньше. Но прошлый месяц все-таки туговато пришлось. Людей почти всех повыводило из строя, а рассчитывать на пополнение, сам знаешь… После того как тебя кокнуло, еще раз ходили в танковую атаку, но баков так и не взяли, а танки потом на другой участок перебросили. Один немцы подбили, и мы из-за него добрый месяц воевали. Комдив велел под ним огневую точку сделать, и немецкий комдив, вероятно, то же самое решил, вот и дрались из-за этого танка как скаженные. В лоб не выходило — в батальонах по пять — семь активных штыков. Пришлось подкопаться. А грунт как камень, и взрывчатки нет: Волга недели две никак стать не могла. Сухари в концентрат „кукурузники“ сбрасывали.
     
В конце концов взяли все-таки танк. Вырыли туннель в двадцать два метра длиной, заложили толу килограммов сто и ахнули. В атаку через воронку полезли. Вот какие мы! Я Тугиева, Агнивцева (он сейчас в медсанбате — ранен) и твоего Валегу к звездочке представил — молодцы хлопцы, а остальных — к отваге. Сейчас под танком фарберовский пулемет, — сечет немцев напропалую. Баки пока еще у них. Врылись в землю, как кроты, ни с какой стороны не подлезешь. Бойцов не хватает, вот в чем закавыка. Артиллерией в основном воюем. Ее всю, кроме тяжелой, на правый берег перетянули. Около нашей землянки батарею дивизионок поставили, спать не дает. Родимцева и 92-ю правее нас перекинули, в район Трамвайной улицы. А 39-я молодцом. „Красный Октябрь“ почти полностью очистила.
     
Во взводе нас сейчас трое — я, Гаркуша и Валега. Тугиев с лошадьми на левом берегу вместо Кулешова. Проворовался Кулешов с овсом и угодил в штрафной. Чепурного, Тимошку и того маленького, что все время жевал, забыл его фамилию, потеряли на Мамаевом. Мы недели две держали там оборону с химиками и разведчиками. Двоих похоронили, а от Тимошки только ушанку нашли. Жалко парнишку. И баян его без дела валяется. Уразов подорвался на мине, оторвало ступню. И троих еще отправил в медсанбат, из новеньких, ты их не знаешь. Из штабников накрылся начхим Турин и переводчик. „Любимцу“ твоему с бакенбардами, Астафьеву, немцы влепили осколок прямо в задницу (как он его поймал, никак не пойму, — из землянки он не вылазил), лежит теперь на животе и архив свой перебирает.
     
А мы сейчас все НП строим. Каждый день новый. Штук пять уже сделали все не нравится майору. Ты ведь знаешь его. Один в трубе фабричной сделали около химзавода, где синьки много. Другой — на крыше, как голубятня. Видно хорошо, но майор говорит — холодно, сквозит, велел под домиком сделать в поселке, что около выемки, где паровоз „ФД“ стоит. А артиллеристы 270-го приперли туда свои пушки и огонь противника на себя притягивают. Снаряды рвутся совсем рядом — куда ж майора туда тянуть.
     
А в общем, приезжай скорей, вместе подыщем хорошее местечко. Да и копать поможешь (ха-ха!), а то у меня такие уже волдыри на ладонях, что лопаты в руки не возьмешь. Устинов твой, дивинженер, плотно поселился в моих печенках — все схемы да схемы требует, а для меня это, сам знаешь, гроб. Ширяев передает поклон, рука у него совсем прошла.
     
Да… Во втором батальоне новый военфельдшер. Вместо Бурлюка, он на курсы поехал. Приедешь — увидишь. Чумак целыми днями там околачивается, пряжку свою каждый день мелом чистит. А в общем — приезжай скорей. Ждем.
     
     
Твой Л. Лисагор.
     
     
Р. S. Нашел наконец взрыватель „LZZ“ обрывнонатяжной, о котором ты все мечтал. Без тебя не разбираю. Теперь у нас уже совсем неплохая трофейная коллекция — мины „S“ и „ТМI-43“, есть совсем новенькие, пять типов взрывателей в мировых коробочках (на порттабачницы пойдут) и замечательная немецкая зажигательная трубка с терочным взрывателем.
     
     А. Л.»
    
    
На оборотной стороне приписка большими, кривыми, ползущими вниз буквами:
    
     
«Добрый день или вечер, товарищ лейтинант. Сообщаю вам, что я пока живой и здоровый, чего и вам желаю. Товарищ лейтинант, книги ваши в порядке, я их в чимодан положил. Товарищ командир взвода достали два окумулятыря, и у нас в землянке теперь свет. Старший лейтинант Шыряев хотят отобрать для штаба. Товарищ лейтинант, приезжайте скорей. Все вам низко кланяются, и я тоже.
     
     Ваш ординарец Л. Волегов».
    
    
Засовываю письмо в сумку, натягиваю халат и иду к начмеду: он малый хороший, договориться всегда можно. И к завскладом, чтобы новую гимнастерку дал. У моей весь рукав разодран.
    
Наутро в скрипучих сапогах, в новой солдатской шинели, с кучей писем в карманах — в Сталинград, прощаюсь с ребятами.
    
Они провожают меня до ворот.
    
— Паулюсу там кланяйся!
    
— Обязательно.
    
— Мое поручение не забудь, слышишь?
    
— Слышу, слышу.
    
— Это совсем рядом. Второй овраг от вашего. Где «катюша» подбитая стоит.
    
— Если увидишь Марусю, скажи, что при встрече расскажу что-то интересное. В письме нельзя.
    
— Ладно… Всего… «Следопыты» в шестую палату отдайте. И физкультурнице привет.
    
— Есть — привет.
    
— Ну, бувайте.
    
— Пиши… Не забывай…
    
Шофер уже машет рукой:
    
— Кончай там, лейтенант.
    
Я жму руки и бегу к машине.
   
   
    
     
29
    
    
До хутора Бурковского добираемся к вечеру. В Бурковском тылы дивизии и Лазарь — начфин. У него и ночую в маленькой, населенной старухами, детьми и какими-то писарями хибарке.
    
— Ну, как там, в тылу? — спрашивают.
    
— Обыкновенно…
    
— Ты в Ленинске лежал?
    
— В Ленинске. Незавидный госпиталишко. С моей землянкой на берегу не сравнишь.
    
Лазарь смеется.
    
— Ты и не узнаешь теперь свою землянку — электричество, патефон, пластинок с полсотни, стены трофейными одеялами завешаны. Красота!
    
— А ты давно оттуда?
    
— Вчера только вернулся. Жалованье платил.
    
— Сидят еще немцы?
    
— Какое там! С Мамаева уже драпанули, за Долгим оврагом окопались. На ладан дышат. Жрать нечего, боеприпасов нет, в землянках обглоданные лошадиные кости валяются. Капут, в общем…
    
Ночью я долго не могу заснуть, ворочаюсь с боку на бок.
    
Рано утром на штабном «газике» еду дальше.
    
К Волге подъезжаем без всякой маскировки, прямо к берегу. Широченная, белая, ослепительно яркая. На том берегу чернеет что-то. КПП, должно быть. Красный флажок на белом фоне… Фу ты черт, как время летит! Совсем недавно, ну вот вчера как будто бы, была она, эта самая Волга, черно-красной от дыма и пожарищ, всклокоченной от разрывов, рябой от плывущих досок и обломков. А сейчас обсаженная вехами ледовая дорога стрелой вонзается в противоположный берег. Снуют машины туда-сюда, грузовики, «Виллисы», пестренькие, камуфлированные «Эмочки». Кое-где редкие, на сотни метров друг от друга, пятна минных разрывов. Старые еще следы. Рыжеусый регулировщик с желтым флажком говорит, что недели две уже не бьют по переправе — выдохлись.
    
Проезжаем КПП.
    
— Ваши документики.
    
— А без них нельзя, что ли?
    
— Нельзя, товарищ лейтенант. Порядочек нужен. Вот это да. Вокруг чуйковского штаба проволочный забор, у калиток часовые по стойке «смирно», дорожки посыпаны песком, над каждой землянкой номер — добротный, черный, на специальной дощечке.
    
Указатель на полосатом столбике: «Хоз-во Бородина — 300 метров», и красным карандашом приписано:
    
«Первый переулок налево». Переехали, значит. Переулок налево, по-видимому, овраг, где штадив был.
    
Волнуюсь. Ей-богу, волнуюсь. Так всегда бывает, когда домой возвращаешься. Приедешь из отпуска или еще откуда-нибудь, и чем ближе к дому, тем скорее шаги. И все замечаешь на ходу, каждую мелочь, каждое новшество. Заасфальтировали тротуар, новый папиросный киоск на углу появился, перенесли трамвайную остановку ближе к аптеке, на 26-м номере надстроили этаж. Все видишь, все замечаешь.
    
Вот здесь мы высаживались в то памятное сентябрьское утро. Вот дорога, по которой пушку тащили. Вот белая водокачка. В нее угодила бомба и убила тридцать лежавших в ней раненых бойцов. Ее отстроили, залатали, какая-то кузница теперь в ней. А здесь была щель, мы в ней как-то с Валегой от бомбежки прятались. Закопали, что ли, — никакого следа. А тут кто-то лестницу построил, не надо уже по откосам лазить. Совсем культура, даже перила тесаные.
    
Над головой проплывает партия наших «Петляковых». Спокойно, уверенно. Как когда-то «Хейнкели». Торжественно, один за другим, пикируют…
    
— Вот это да — черт возьми!
    
В овраге пусто. Куча немецких мин в снегу. Мотки проволоки, покосившийся станок для спирали Бруно. Наш станок, узнаю, Гаркуша делал. Около уборной человек двадцать немцев — грязных, небритых, обмотанных какими-то тряпками и полотенцами. Увидев меня, встают.
    
— Вы кого ищете, товарищ лейтенант? — раздается откуда-то сверху.
    
Что-то вихреподобное, окруженное облаком снега, налетает на меня и чуть с ног не сбивает.
    
— Живы, здоровы, товарищ лейтенант?
    
Веселая, румяная морда. Смеющиеся, совсем детские глаза.
    
Седых!.. Провалиться мне на этом месте!.. Седых!..
    
— Откуда ты взялся… черт полосатый?!
    
Он ничего не отвечает. Сияет. Весь сияет, с головы до ног. И я сияю. И мы стоим друг перед другом и трясем друг другу руки. Мне кажется, что я немножко пьян.
    
— Все тут смешалось, товарищ лейтенант. Немца гоним — пух летит. Наше КП тут же в овраге. Все на передовой. А меня царапнуло. Здесь оставили. Пленных стеречь.
    
— А Игорь?
    
— Жив-здоров.
    
— Слава богу!
    
— Приходите сегодня к нам. Ох, и рады же будут!.. А вы из госпиталя? Да? Ребята мне говорили.
    
— Из госпиталя, из госпиталя. Да ты не вертись, дай рассмотреть тебя.
    
Ей-богу, он ничуть не изменился. Нет — возмужал все-таки. Колючие волосики на подбородке. Чуть-чуть запали щеки. Но такой же румяный, крепкий, как и прежде, и глаза прежние — веселые, озорные, с длинными закручивающимися, как у девушки, ресницами.
    
— Стой, стой!.. А что это у тебя там под телогрейкой блестит?
    
Седых смущается. Начинает ковырять мозоль на ладони — старая привычка.
    
— Ну и негодяй!.. И молчит. Дай лапу. За что получил?
    
Еще пуще краснеет. Пальцы мои трещат в его могучей ладони.
    
— Не стыдно теперь в колхоз возвращаться?
    
— Да чего ж стыдиться-то… — И все ковыряет, ковыряет ладонь. — А вы этот самый… портсигарчик мой сохранили или…
    
— Как же, как же. Вот он, закуривай.
    
И мы закуриваем.
    
— Огонь есть?
    
— Ганс, огня лейтенанту! Живо! Фейер, фейер… Или как там, по-вашему…
    
Щупленький немец в роговых очках, — должно быть, из офицеров, моментально подскакивает и щелкает зажигалкой-пистолетиком.
    
— Битте, камрад.
    
Седых перехватывает зажигалку.
    
— Ладно, битый, сами справимся, — и подносит огонь. — Ох, и барахольщики! Все карманы барахлом забиты. В плен сдаются и сейчас же — зажигалку. У меня уже штук двадцать их. Дать парочку?
    
— Ладно, успею еще. Расскажи-ка лучше… Как-никак — четыре месяца, кусочек порядочный.
    
— Да что рассказывать, товарищ лейтенант. Одно и то же… — И все-таки рассказывает обычную, всем нам давно знакомую, но всегда с одинаковым интересом выслушиваемую историю солдатскую… Тогда-то минировали, и почти всех накрыло, а тогда-то сутки в овраге пролежал, снайпер ходу не давал, в трех местах пилотку прострелил, а потом в окружении сидел две недели в литейном цехе, и немцы бомбили, и есть было нечего и, главное, пить, и он четыре раза на Волгу за водой ходил, а потом… потом опять минировали, разминировали. Бруно ставили…
    
— В общем, сами знаете… — и улыбается своей ясной, славной улыбкой.
    
— Не подкачал, значит. Я так и знал, что не подкачаешь. Давай-ка еще по одной закурим, и пойду наших искать. Где они, не знаешь?
    
— Да там все… На передовой. За Долгим оврагом, должно быть. Один я остался — хромой.
    
— И никого больше?
    
— Штабной командир ваш еще какой-то. Вот в той землянке. Раненый.
    
— Астафьев, что ли?
    
— Ей-богу, не знаю. Старший лейтенант.
    
— В той землянке, говоришь? — И я направляюсь к землянке.
    
— Вечером, значит, в гости ждем, товарищ лейтенант, — кричит вдогонку Седых. — Игорю Владимировичу ничего говорить не буду. Второй за поворотом блиндаж. Налево. Три ступеньки и синяя ручка на дверях.
    
Астафьев лежит на кровати, подложив под живот подушку, что-то пишет. Рядом на табуретке телефон.
    
— Жорж! Голубчик!! Вернулись! — Он расплывается в улыбку и протягивает свою нежную, пухлую руку. — Здоровы, как бык?
    
— Как видите.
    
— А мне вот не повезло. Полк немцев гонит, а я телефонным мальчиком, донесения пишу.
    
— Что ж, не так уж плохо. Спокойнее историю писать.
    
— Как сказать… Да вы садитесь, телефон на пол поставьте, рассказывайте. — Он пытается повернуться, но морщится и ругается. — Седалищный нерв задет, боль адская.
    
— Война, ничего не поделаешь. А где наши?
    
— В городе, Жорж, в городе, в самом центре. Первый батальон к вокзалу прорывается. Фарбер только что звонил — гостиницу блокируют около мельницы. С полсотни эсэсовцев засели там, не сдаются. Да вы садитесь.
    
— Спасибо. А Ширяев, Лисагор где?
    
— Там. Все там. С утра в наступление перешли. Курить не хотите? Немецкие, трофейные… — Он протягивает аккуратную зеленую коробочку с сигаретами.
    
— Не люблю. В горле першит от них. А это что — тоже трофей? — На столе громадный, сияющий перламутром аккордеон.
    
— Трофей. Ширяеву Чумак подарил. Там их, знаете, сколько!
    
— Ну, ладно, я пойду.
    
— Да вы посидите, расскажите, как там в тылу.
    
— В другой раз как-нибудь. Мне Ширяев нужен.
    
Астафьев улыбается.
    
— Трофеи боитесь прозевать?
    
— Вот именно.
    
Астафьев приподымается на локте.
    
— Жоржик, голубчик… Если попадется фотоаппарат, возьмите на мою долю.
    
— Ладно.
    
— «Лейку» лучше всего. Вы понимаете в фотографии? Это вроде нашего «Фэда».
    
— Ладно.
    
— И бумаги… И пленку… Там, говорят, много ее. И часики, если попадутся. Хорошо? Ручные лучше…
   
   
    
     
30
    
    
К вечеру я совсем уже пьян. От воздуха, солнца, ходьбы, встреч, впечатлений, радости. И от коньяка. Хороший коньяк! Тот самый, чумаковский, шесть звездочек.
    
Чумак наливает стакан за стаканом.
    
— Пей, инженер, пей! Отучился небось за четыре месяца. Манные кашки все там жевали, бульончики. Пей, не жалей… Заслужили!
    
Мы лежим в каком-то разрушенном доме, — не помню уже, как сюда попали. Чумак, Лисагор, Валега, конечно. Лежим на соломе, Валега в углу курит свою трубочку, сердитый, насупившийся. Моим поведением он положительно недоволен. Что ж это такое в конце концов — шинель командирскую, перешитую, с золотыми пуговицами, в госпитале оставил, а взамен какую-то солдатскую, по колено, принес. Куда ж это годится! И сапоги кирзовые, голенища широкие, подошвы резиновые.
    
— Я вам хромовые там достал, — мрачно заявил он при встрече, неодобрительно осмотрев меня с ног до головы. — В блиндаже… Подъем только низкий…
    
Я оправдывался, как мог, но прощения так, кажется, и не заслужил.
    
— Пей, пей, инженер, — подливает все Чумак, — не стесняйся…
    
Лисагор перехватывает кружку.
    
— Ты мне его не спаивай. Мы сегодня в Тридцать девятую приглашены. Налегай, Юрка, на масло. Налегай.
    
И я налегаю.
    
Сквозь вывалившуюся стенку виден Мамаев, труба «Красного Октября», единственная так и не свалившаяся труба. Все небо в ракетах. Красные, синие, желтые, зеленые… Целое море ракет. И стрельба. Целый день сегодня стреляют. Из пистолетов, автоматов, винтовок, из всего, что под руку попадется. «Тра-та-та-та, тра-та-та-та, тра-та-та-та…»
    
Ну и день, бог ты мой, какой день! Откинувшись на солому, я смотрю в небо и ни о чем уже не в силах думать. Я переполнен, насыщен до предела. Считаю ракеты. На это я еще способен. Красная, зеленая, опять зеленая, четыре зеленые подряд.
    
Чумак что-то говорит. Я не слушаю его.
    
— Отстань.
    
— Ну, что тебе стоит… Просят же тебя люди. Не будь свиньей.
    
— Отстань, говорят тебе, чего пристал.
    
— Ну, прочти… Ну, что тебе стоит. Хоть десять строчек…
    
— Каких десять строчек?
    
— Да вот. Речугу его. Интересно же… Ей-богу, интересно.
    
Он сует мне прямо в лицо грязный обрывок немецкой газеты.
    
— Что за мура?
    
— Да ты прочти.
    
Буквы прыгают перед глазами, непривычные, готические. Дегенеративная физиономия Гитлера — поджатые губы, тяжелые веки, громадный идиотский козырек.
    
«Фелькишер беобахтер». Речь фюрера В.Мюнхене 9 ноября 1942 года.
    
Почти три месяца тому назад…
    
     
«Сталинград наш! В нескольких домах сидят еще русские. Ну, и пусть сидят. Это их личное дело. А наше дело сделано. Город, носящий имя Сталина, в наших руках. Величайшая русская артерия — Волга — парализована. И нет такой силы в мире, которая может нас сдвинуть с этого места.
     
Это говорю вам я — человек, ни разу вас не обманывавший, человек, на которого провидение возложило бремя и ответственность за эту величайшую в истории человечества войну. Я знаю, вы верите мне, и вы можете быть уверены, я повторяю со всей ответственностью перед богом и историей, — из Сталинграда мы никогда не уйдем. Никогда. Как бы ни хотели этого большевики…»
    
    
Чумак весь трясется от смеха.
    
— Ай да Адольф! Ну и молодец! Ей-богу, молодец. Как по писаному вышло.
    
Чумак переворачивается на живот и подпирает голову руками.
    
— А почему, инженер? Почему? Объясни мне вот.
    
— Что «почему»?
    
— Почему все так вышло? А? Помнишь, как долбали нас в сентябре? И все-таки не вышло. Почему? Почему не спихнули нас в Волгу?
    
У меня кружится голова, после госпиталя я все-таки слаб.
    
— Лисагор, объясни ему почему. А я немножко того, прогуляюсь.
    
Я встаю и, шатаясь, выхожу в отверстие, бывшее, должно быть, когда-то дверью.
    
Какое высокое, прозрачное небо — чистое-чистое, ни облачка, ни самолета. Только ракеты. И бледная, совсем растерявшаяся звездочка среди них. И Волга — широкая, спокойная, гладкая, в одном только месте, против водокачки, не замерзла. Говорят, она никогда здесь не замерзает.
    
Величайшая русская артерия… Парализована, говорит… Ну и дурак! Ну и дурак! В нескольких домах сидят еще русские. Пусть сидят. Это их личное дело…
    
Вот они — эти несколько домов. Вот он — Мамаев, плоский, некрасивый. И, точно прыщи, два прыща на макушке — баки… Ох, и измучили они нас. Даже сейчас противно смотреть. А за теми вот красными развалинами, — только стены как решето остались, — начинались позиции Родимцева — полоска в двести метров шириной. Подумать только — двести метров, каких-нибудь несчастных двести метров! Всю Белоруссию пройти, Украину, Донбасс, калмыцкие степи и не дойти двести метров… Хо-хо!
    
А Чумак спрашивает почему. Не кто-нибудь, а именно Чумак. Это мне больше всего нравится. Может быть, еще Ширяев, Фарбер спросят меня — почему? Или тот старичок пулеметчик, который три дня пролежал у своего пулемета, отрезанный от всех, и стрелял до тех пор, пока не кончились патроны? А потом с пулеметом на берег приполз. И даже пустые коробки из-под патронов приволок. «Зачем добро бросать — пригодится». Я не помню даже его фамилии. Помню только лицо его — бородатое, с глазами-щелочками и пилоткой поперек головы. Может, он тоже спросит меня — почему? Или тот пацан-сибирячок, который все время смолку жевал. Если б жив остался, тоже, вероятно, спросил бы — почему? Лисагор рассказал мне, как он погиб. Я его всего несколько дней знал, его прислали незадолго до моего ранения. Веселый, смышленый такой, прибауточник. С двумя противотанковыми гранатами он подбежал к подбитому танку и обе в амбразуру бросил.
    
Эх, Чумак, Чумак, матросская твоя душа, ну и глупые же вопросы ты задаешь, и ни черта, ни черта ты не понимаешь. Иди сюда. Иди, иди… Давай обнимемся. Мы оба с тобой выпили немножко. Это вовсе не сентиментальность, упаси бог. И Валегу давай. Давай, давай… Пей, оруженосец!.. Пей за победу! Видишь, что фашисты с городом сделали… Кирпич, и больше ничего… А мы вот живы. А город… Новый выстроим. Правда, Валега? А немцам капут. Вот идут, видишь, рюкзаки свои тащат и одеяла. О Берлине вспоминают, о фрау своих. Ты хочешь в Берлин, Валега? Я хочу. Ужасно как хочу. И побываем мы там с тобой — увидишь. Обязательно побываем. По дороге только в Киев забежим на минутку, на стариков моих посмотреть. Хорошие они у меня, старики, ей-богу… Давай выпьем за них, — есть там еще чего, Чумак?
    
И мы опять пьем. За стариков пьем, за Киев, за Берлин и еще за что-то, не помню уж за что. А кругом все стреляют и стреляют, и небо совсем уж фиолетовое, и визжат ракеты, и где-то совсем рядом наяривает кто-то на балалайке «Барыню».
    
— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться.
    
— Чего там еще?
    
— Начальник штаба вызывает.
    
— А ты кто такой?
    
— Связной штаба.
    
— Ну?
    
— Велено всех к восемнадцати ноль-ноль собрать. На КП в овраге…
    
— С ума спятил!.. Какого лешего. Сегодня выходной, праздник.
    
— Мое дело маленькое, товарищ лейтенант. Начальник штаба приказал, и я передал.
    
— Да ты толком объясни. А то — приказал, передал… На банкет, что ли, вызывают? По случаю победы?
    
Связной смеется:
    
— Северную группировку, слыхал, завтра будут доканчивать на «Баррикадах». Нашу и Тридцать девятую бросают туда.
    
Вот те на!..
    
Чумак ищет в темноте бушлат, пояс. Шарит по земле. Лисагор отряхивает солому с шинели.
    
— Валега, собирай манатки и живо за Гаркушей. Во втором дворе отсюда, в подвале. Раз-два…
    
Валега срывается.
    
— Лопаты чтоб не забыл, смотри, — и повернувшись ко мне: — Ну, что ж, инженер, пошли НП копать. С места в карьер — мозоли наращивать.
    
— Лопат хватит?
    
— Хватит. Каждому по лопате. Мне, тебе, Гаркуше, Валеге. За ночь сделаем — факт. А может, и в доме где-нибудь пристроимся из окна… Пошли.
    
На улице слышен зычный чумаковский голос:
    
— В колонне по четыре… Стр-р-роевым. С места песню… Ша-а-агом марш!
    
А во взводе у него всего три человека.
    
Лисагор хлопает меня по плечу.
    
— Не вышло нам к Игорю твоему сходить. Всегда у нас с тобой так… Завтра придется. Даст бог, живы останемся.
    
Где-то высоко-высоко в небе тарахтит «кукурузник» — ночной дозор. Над «Баррикадами» зажигаются «фонари». Наши «фонари», не немецкие.
    
Некому уже у немцев зажигать их. Да и незачем. Длинной зеленой вереницей плетутся они к Волге. Молчат. А сзади сержантик — молоденький, курносый, в зубах длинная изогнутая трубка с болтающейся кисточкой. Подмигивает нам на ходу:
    
— Экскурсантов веду… Волгу посмотреть хотят.
    
И весело, заразительно смеется.
    
    
1946
   
  
  
   
    
Чертова семерка
   
   
    
Предлагаемые читателю главы из повести «В окопах Сталинграда» написаны были больше 25 лет назад, летом 1945 года, но в книгу не вошли. И не вошли по следующей причине. Закончив две части повести (кончались они тогда подготовкой к танковой атаке на водонапорные баки Мамаева кургана — глава 26-я), я отпечатал их на машинке и приступил к третьей части — к танковой атаке и последовавшим за ней событиям.
    
Но тут подвернулась возможность, хотя я уже демобилизовался, побывать в Польше, Австрии, Чехословакии. Работа была прервана. Перед отъездом я успел только дать своему другу-москвичу отпечатанный текст — пусть отвезет в Москву, покажет кому-нибудь, авось…
    
За время моего отсутствия рукопись побывала во многих руках и редакциях и в конце концов попала в «Знамя». Всеволоду Вишневскому она понравилась, и решено было немедленно сдать ее в набор. Но с условием: не канителиться с 3-й частью, а тут же, в Москве (я приехал из Киева), срочно написать концовку и сразу же — в типографию. Так родились последние четыре главы.
    
Публикуемое ниже — начало несостоявшейся третьей части.
    
    
Автор
   
   
    
     
1
    
    
Все начинается с танка — одного из тех шести, которые с вечера прибыли в наше расположение, — вымазанного в белую краску танка с черной корявой цифрой «7» на боку.
    
Рассчитали как будто правильно. На участке первого батальона в минных полях сделали три десятиметровых прохода, габариты отметили колышками. Расположение немецких минных полей, вернее отдельных заминированных участков, перенесли на соответствующие карты и лично каждому командиру танка показали путь следования…
    
По плану наступление начинает второй батальон. Задача его — привлечь к себе внимание противника. Одновременно через три прохода двинутся танки с десантами по четыре человека на машине. Задача — смять огневые точки противника и выехать в тыл водонапорным бакам. За танками — пехота — первый батальон. Артподготовки никакой. Все на неожиданности.
    
Как будто неплохо.
    
Ровно в 5.00 второй батальон начинает свою демонстрацию. Немцы сосредоточивают на нем огонь. Ширяев дает сигнал танкам. Они благополучно переползают через маскировавший их вал и въезжают в проходы.
    
Тут-то и подрывается первый, левофланговый танк с цифрой «7». И черт его знает на какой мине. В самом неожиданном месте — метрах в двадцати от наших минных полей. Подрывается и останавливается как вкопанный. Следующий за ним второй танк делает крутой поворот вправо и прямо въезжает в наше собственное минное поле № 11-бис — самое дьявольское из всех, смешанное из противотанковых и противопехотных мин. И тоже подрывается. Растерявшиеся десантники соскакивают на землю, на «мышеловки» — ПМД. Двое взлетают на воздух…
    
Этого достаточно. Десантники первого танка бегут назад. Танки второго прохода, заметив суматоху, останавливаются, открывают беспорядочный огонь, тоже пятятся назад. Только два танка третьего прохода едут прямо на баки и скрываются за ними.
    
Немцы открывают бешеный огонь.
    
В итоге — баки остаются у немцев, мы не продвигаемся ни на метр, два танка подбиты, три вернулись, один пропадает без вести где-то за баками. Убитых — восемь, в том числе экипаж первого танка, раненых — двенадцать. Второй батальон откатывается назад… Полный провал…
    
Танкисты матерятся…
    
— Всегда так с пехотой… Натыкают своих мин где только влезет и кричат «танки вперед!». Инженеры тоже называются…
    
Ширяев бледен, повязка сползает на брови, на меня не смотрит.
    
И откуда там мина взялась, черт бы ее подрал? Сам Гаркуша, парень, на которого во всех отношениях можно положиться, делал первый проход… То, что это не немецкая и не моя, я ни минуты не сомневаюсь. Значит, дикая, оставшаяся от дивизий, сражавшихся здесь до нас еще. Но ведь все дикие мины сняты и обезврежены. Неужели прозевали? И нужно же было именно этой остаться и как раз на линии первого прохода…
    
Бородин, командир полка, сух, даже садиться не предлагает.
    
— Спасибо, Керженцев, помог… На старости лет самому по передовой на брюхе ползать придется, мины твои проверять… Пойдешь к комдиву. Вызывает тебя…
    
Входя в блиндаж к комдиву, я чувствую, как начинает сильнее биться сердце. Полковник сидит спиной, подперев голову руками. Читает что-то при свете лампы. Блиндаж жарко натоплен. В углу на кровати адъютант в голубой майке подшивает подворотничок.
    
— Полковой инженер тысяча сто сорок седьмого полка лейтенант Керженцев прибыл по вашему приказанию.
    
Полковник медленно поворачивается, отодвигает рукой лежащую перед ним пачку бумаг. Смотрит на меня долго, не мигая. С тех пор как он был у меня в батальоне, я его ни разу не видел. За это время он еще больше похудел, и при боковом свете лампы особенно остро выделяются кости его лица.
    
— Полковой инженер, говоришь? — тихо спрашивает он, не отрывая глаз от меня.
    
— Полковой инженер, товарищ полковник.
    
— Тысяча сто сорок седьмого?
    
— Тысяча сто сорок седьмого…
    
— Работы у вас там, вероятно, много, в тысяча сто сорок седьмом полку?
    
— Много, товарищ полковник.
    
— Минные поля, что ли?
    
— И минные поля тоже, товарищ полковник.
    
— И хорошие минные поля?
    
Я чувствую, что начинаю краснеть. Полковник не сводит с меня глаз.
    
— Я тебя спрашиваю, хорошие минные поля у вас?
    
— Обыкновенные…
    
— Обыкновенные? А вот по-моему, не совсем обыкновенные… Много на них немецких танков подорвалось?
    
— Нет.
    
— Сколько же?
    
— Ни одного. Они не пускали танков.
    
— Не пускали, говоришь… А мы пускали?
    
Мне хочется провалиться сквозь землю.
    
— Пускали.
    
— И что ж?
    
— Два подорвались, товарищ полковник…
    
Полковник встает, подходит ко мне.
    
— А знаешь ли ты, что эти шесть танков — все, что есть сейчас на этом берегу? Знаешь ли ты, что Чуйков их специально снял с «Красного Октября», чтоб помочь нам овладеть баками, и что послезавтра они должны быть опять там, в тридцать девятой дивизии? Знаешь ли ты все это?..
    
Я молчу.
    
— Знаешь ли ты, что баки для нас сейчас все? Что это ключ ко всему городу? Что каждый день пребывания немцев в них — это лишние жертвы, лишние снаряды, лишние…
    
— Я все это знаю, но ведь по моей вине подорвался только один танк, и только за это я несу ответственность, а не за провал всего наступления…
    
Черт его знает для чего, но я все это говорю полковнику.
    
— Только один? — перебивает он меня, и бледное, худое лицо его становится вдруг красным. — Только один? А этого мало? Один танк. Нет, не один… а шестая часть всех действующих танков на этом берегу… И весь экипаж… Только один…
    
Он вынимает из кармана папиросу, разминает ее пальцами, она рвется, он выкидывает ее, вынимает другую и прикуривает от лампы. Делает несколько быстрых, коротких затяжек. Опять смотрит на меня.
    
— Так вот, я тебе приказываю вернуть эти танки. Понятно? Те два, что подорвались.
    
— У переднего моторная группа повреждена, товарищ полковник. Собственным ходом не выйдет.
    
Полковник останавливается, до сих пор он ходил из угла в угол.
    
— Эх, инженер, инженер… — Он укоризненно смотрит на меня. — А у второго как с моторами?
    
— Когда я уходил, благополучно было.
    
— Так вот… За ночь поможешь танкистам выбраться из мин. А тот, застрявший, в ДОТ преврати. Любыми средствами. Ясно? Под твою личную ответственность.
    
Я козыряю.
    
— Можешь идти.
    
Я ухожу.
    
Превратить танк в огневую точку, в дот. Но для этого его надо сначала захватить. А как? Рыть траншею? От наших окопов до него метров… Пять от окопов до минного поля, десять само минное поле, да за ним еще метров двадцать. Всего, значит, тридцать пять. А до немцев шестьдесят, от силы семьдесят. Как раз посередине. Как бы немцам не пришла в голову та же самая мысль — сделать из танка дот. Из-под него они смогут и в лоб и вдоль всей нашей передовой стрелять… Рыть траншею — единственный выход, открыто, в лоб, не возьмешь. Тридцать пять метров… При наших лопатах и замерзшем уже грунте не меньше тридцати пяти часов. Три ночи… Паршиво…
    
Ширяев сидит в блиндаже — насупленный, расстегнутый, перевязанная рука на столе.
    
— Можешь поздравить.
    
— С чем?
    
— Фрицы в танк забрались.
    
— В какой?
    
— В семерку.
    
— Успели, черт…
    
— Час тому назад. Перешли в контратаку и забрались.
    
— А мы?
    
— Что мы? Ни одного бронебойного и зажигательного. Как горох отскакивают.
    
— Фу-ты, черт… А комдив приказал захватить его. В дот превратить… И тот вытащить…
    
— В том три трака перебито…
    
— До ночи ни черта не сделаем…
    
— Ни черта… Танкисты ругаются на чем свет стоит.
    
— Ну и пусть ругаются… А ночью мы с Гаркушей расчистим поле одиннадцать-бис, пусть меняют траки и вытягивают свой танк.
    
— А дальше что? Как эту чертову семерку захватишь?
    
— Рыть ход. Другого выхода нет.
    
— М-да… — Ширяев почесал нос. — Ладно, посмотрим. Сначала надо этот вытащить.
    
Ни один день в моей жизни не тянется так долго, как этот. Не знаю, куда себя приткнуть. Слоняюсь по передовой. Искурил трехдневную норму табака.
    
Немцы сидят в танке, пытаются повернуть пушки в нашу сторону, но башню заело, и у них ничего не получается. К вечеру устанавливают под ним пулемет и без устали начинают сечь по нашему танку.
    
Наконец наступает долгожданная ночь. Лихорадочно с Гаркушей снимаем мины с 11-бис, танкисты меняют траки — повезло еще, что повреждены они с нашей стороны, — и до восхода луны танк своим ходом возвращается в наше расположение. Это уже успех. Большой успех… Теперь надо приниматься за другой, за эту чертову семерку.
   
   
    
     
2
    
    
В прошлую империалистическую войну, — я где-то об этом читал, — в сводках воюющих держав долгое время фигурировал «домик паромщика» — жалкое строеньице где-то на берегу Марны или Соммы, ставшее объектом ожесточенной борьбы. В сводках Информбюро наш танк не упоминается, в сообщениях главной квартиры фюрера, по-видимому, тоже нет. Но у нас в полку в течение добрых двух недель он спрягается и склоняется на все лады, фигурирует во всех донесениях, в виде черного, жирного ромба красуется на всех схемах и планах, торчит болезненной занозой на стыке первого и второго батальонов, многим, в том числе и мне, не дает спать и черт его знает сколько раз снится, хотя вообще сны на фронте — явление редкое.
    
Трудно сказать, скольких человеческих жизней он нам стоил, сколько снарядов и мин всех калибров и сортов было выпущено по нему с нашей стороны. В радиусе двадцати метров вокруг него земля буквально вспахана. Как-то ночью немцы выкрашивают его в белый цвет, чтобы черные, закопченные бока его не так выделялись на снежном фоне окружающей местности. Раза два мы его поджигаем, и он долго, отвратительно коптит небо… Иногда мы подбиваем один из пулеметов — теперь у них там два, но через час там появляется новый. Немцы подтягивают к танку ход сообщения. Мы тоже копаем к нему траншею, но немцы обгоняют нас, танк в их руках, и копать они могут с двух сторон.
    
А людей нет. В батальонах всего по девять-десять активных штыков. Бывает и меньше. Бойцы с десятидневным стажем считаются уже стариками. Во втором батальоне однажды в течение суток оборону держали два пулемета и 45-миллиметровая пушка. Стрелки все вышли из строя.
    
Раз в три ночи приходит пополнение — озябшие, дующие в ладони юнцы, топчутся как раз у нашей землянки, получают обмундирование — валенки, тулупы, меховые рукавицы.
    
— Это что, дяденька, Сталинград?
    
— Сталинград.
    
— А где же дома?
    
— Домов нет. Были дома.
    
Юнцы переглядываются.
    
— А хлеба по скольку дают?
    
— По восемьсот!
    
— И приварок?
    
— И приварок.
    
— А строевой занимаются здесь?
    
— Нет. Не занимаются.
    
— Слава богу…
    
И красноносые, покрытые пушком физиономии улыбаются. Потом их выстраивают, выкрикивают фамилии и уводят на передовую. Иногда только половина доходит до окопов — они пугаются мин, бросаются врассыпную…
    
Немцы бешено, остервенело сопротивляются. Еженощно трехмоторные «юнкерсы» сбрасывают им боеприпасы. Где-то там, западнее, кольцо сжимается, стягивается, но здесь, на берегу Волги, передовая не сдвигается ни на метр.
    
Вторую неделю по Волге идет сало, или шуга, как ее здесь называют. Сообщение с левым берегом осложняется. Боеприпасов не хватает. Батареи на этом берегу — артиллерийские и минометные — получают строгие лимиты на снаряды, а ночной тревожащий огонь из винтовок вообще запрещается. Артиллеристы воруют друг у друга снаряды.
    
С продуктами тоже неважно. Снабжают нас «кукурузники». Сбрасывают по ночам завернутые в рогожу тюки с сухарями и концентратами. Адресатом считает себя всякий находящийся по эту сторону Волги. Кто увидел, тот и забрал, кому свалилось на голову — тот и хозяин. «Чумаковцы» — разведчики — проявляют бешеную активность. Раза два Чумака вызывают к самому комдиву. Оттуда он приходит злой и красный.
    
— Отдай этим соплякам из сорок пятого два мешка сухарей, — бросает на ходу старшине, — и скажи, что в следующий раз морду им наклепаю, если так вести себя будут.
    
И старшина ворча вытягивает мешки с сухарями, — в углу у него целый склад.
    
Так идет жизнь.
    
Громыхает артиллерия, строчат пулеметы, разведчики ходят за «языком», Устинов — дивинженер — одолевает меня бумажками, но я их не читаю. «Чертов танк», «проклятая семерка» — как прозвали его бойцы, не дает мне житья.
    
Траншея почти не подвигается, грунт как камень, лопаты ломаются, кирки не берут, тол весь вышел, аммонит дрянной, а главное, немцы! Буквально поливают место работы свинцовым дождем, стреляют из минометов, бросают гранаты.
    
К концу недели мы прокапываем еле-еле десять метров — меньше полутора метров за ночь. Теряю половину своего взвода — троих убитыми, остальных ранеными. Ко всему еще Агнивцев заболевает чем-то похожим на тиф, и его отправляют в медсанбат. За ним отправляется Валега. Стерегущий на той стороне лошадей ездовой Кухарь попадается на краже овса и угождает в штрафной батальон. Кроме Валеги, его некем заменить. Остается нас четверо я, Лисагор, Гаркуша и Тугиев…
    
Траншею прекращаю копать.
   
   
    
     
3
    
    
Как-то вечером приходит с левого берега Лазарь — начфин. Весь белый и дымящийся от мороза вваливается ко мне в землянку. Замерзшими, негнущимися пальцами вытягивает водку из кармана.
    
— По случаю взятия танка. Вспрыснуть надо…
    
Лисагор смеется. Я ничего не отвечаю. Мне уже надоели эти розыгрыши. Нет человека в полку, который не шутил бы по поводу моего танка. Даже тихий, скромный Лазарь — и тот вот острит.
    
— Иди ты знаешь куда?
    
Лазарь удивленно пожимает плечами.
    
— А у нас, на той стороне, слух распространился — будто красный флаг уже на танке…
    
— Вот приходите с той стороны и берите его, а потом уже слухи распространяйте.
    
Лазарь улыбается, скидывает шинель, сапоги, забирается на койку.
    
— Мороз такой, что голова трещит. К утру, наверное, Волга станет.
    
— Давно пора. Может, тол тогда подвезут. Лисагор раскупоривает бутылку.
    
— Взрывать, что ли, танк собрались? — спрашивает Лазарь.
    
— Какой там танк. Землю, а не танк. Земля знаешь какая?
    
— Вы что, подкапываетесь под него?
    
Лисагор так и застывает с бутылкой в руке. Меня тоже точно током ударяет. Вот дураки! Неделю мучаемся под немецким огнем, а такая простая мысль до сих пор не пришла в голову…
    
— Лазарище, будь ты проклят, золотая голова! Где ты только учился?
    
Подкопаться! Просто, как колумбово яйцо! Ближе всего к танку от крайней правой фарберовской землянки. Метров тридцать, не больше. Вал около нее высокий — метра полтора. Немцы даже не увидят, как мы землю выкидывать будем. А грунт на глубине не такой мерзлый.
    
— Здорово, черт возьми! — Лисагор хватает карандаш. — И людей много не надо. Копать сможет один человек — только часто менять. Один копает, другой землю вытягивает, двое разравнивают и маскируют. Восемь — десять человек с гаком хватит. Если дивизионных саперов человек пять подкинут — дня за три-четыре сделаем. Правда, инженер?
    
Лисагор подводит черту и пишет под ней цифру «4» — четверо суток.
    
— Устинов твой в восторге будет. Совсем как в Севастополе. Заложим толу килограмм сто — и как ахнем!.. Представляешь воронку? Бойцы из нее прямо шеренгой пойдут.
    
Мы выпиваем поллитровку, хлопаем от радости Лазаря по спине так, что он кашлять начинает. Натянув валенки, я бегу к Ширяеву, потом к майору.
    
Звонок по телефону полковнику, трехминутный разговор, и с завтрашнего вечера я получаю в свое распоряжение взвод дивизионных саперов, сто пятьдесят килограммов аммонита и пятьдесят килограммов тола из неприкосновенного запаса. Срок — четыре дня.
    
Ночью я никак не могу заснуть, ворочаюсь с боку на бок, мешаю свернувшемуся около меня клубочком Лазарю спать, курю одну папиросу за другой.
    
Следующие четыре дня я, кажется, совсем не сплю. Где-то урывками, скорчившись, вздремну на полчаса, и все. В рот ничего не лезет.
    
Лисагор тоже в лихорадке. Матерится за десятерых, сам землю таскает, раздобывает где-то три аккумулятора и десятиметровый шнур с лампочкой, кормит бойцов шоколадом, чтоб азартнее были.
    
В первые сутки проходим десять метров. Во вторые — восемь с половиной. Задерживает земля. В ведрах и котелках, на карачках приходится вытягивать ее наружу. С каждым новым метром работа усложняется. Грунт все-таки мерзлый, хотя мы только на глубине двух метров.
    
К утру первого декабря пройдено восемнадцать с половиной метров. Осталось одиннадцать с половиной. Меняем бойцов через каждые пятнадцать минут. Включаемся сами. В общей сложности нас работает пятнадцать человек. Этого более чем достаточно.
    
Еще один день. К вечеру остается пройти три метра. Бойцы копают, как звери. Вылезают из туннеля потные и грязные как черти. Совершенно неутомим Тугиев — работает не по четверти, а по полчаса и в четыре раза превышает норму. Я выхожу из строя — со второго раза натираю себе мозоли на ладонях. Четыре дня — ни я, ни Лисагор не ходим на берег.
    
Второго декабря часов в девять вечера звонит из штаба Ширяев.
    
— В пять ноль-ноль «сабантуй». Успеешь?
    
— Успею.
    
— Я приду часа в четыре. Разведчики тебе нужны?
    
— Для чего?
    
— Живая сила. Вместо третьего батальона.
    
— А не жалко?
    
— У меня Чумак был. Предлагал свои услуги.
    
— Что это с ним случилось?
    
— Хочет первым в танк попасть. Полковник говорил, что к ордену представит.
    
— Ну что ж, пускай приходит. Я ему всегда рад.
    
— Человек пять хватит?
    
— Хватит.
    
— Жди, значит.
    
— Жду.
    
Я кладу трубку.
    
Итого, значит, одиннадцать бойцов — по три от двух батальонов и пять разведчиков. Мощная операция. Надо только ребят подходящих подобрать. Звоню Синицыну и Фарберу. Синицын обещает дать хорошие «березовые колышки». На нашем телефонно-кодовом жаргоне «березовыми» (в противовес «горелым») колышками называются опытные бойцы, преимущественно из сибиряков.
    
Фарбер сам приходит ко мне — в блиндаж первой роты, мой временный КП.
    
У него желтуха. Лимонно-желтый, в круглых очках своих, он похож сейчас не то на китайца, не то на японца. Желтухой сейчас почти все болеют — от однообразной пищи. Противная болезнь — нападает инертность, сонливость, пропадает аппетит. То тут, то там на снегу видны красно-бурые следы мочи.
    
— Кончать, значит, сегодня собираетесь? — говорит Фарбер, снимая и протирая запотевшие очки.
    
— Как будто…
    
— Волнуетесь?
    
— Волнуюсь.
    
Я чувствую, что мне страшно хочется спать — режет глаза, точно в них песок, — а сон не идет. Бывает такое!
    
— От вашего батальона трое пойдут, знаете? — говорю я.
    
— От моего три и от Синицына три. Так, что ли?
    
— Так. Всего шесть.
    
— Шесть… Почти целый батальон.
    
Он улыбается своей тихой некрасивой улыбкой.
    
— Сколько у вас людей теперь, Фарбер?
    
— Каких? Которые хлеб получают или воюют?
    
— Воюют.
    
— Без минометчиков и пулеметчиков — девять. Это с командирами рот, взводов, отделений.
    
— А их сколько?
    
— Один.
    
— Здорово.