1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
Он подошел к стойке, долго смешивал разные напитки и наконец принес коктейль. — Правится? — спросил он Пат.
   
— Для Бразилии слабовато, — ответила Пат.
   
Готтфрид рассмеялся:
   
— Между тем очень крепкая штука. Замешано на роме и водке.
   
Я сразу увидел, что там нет ни рома, ни водки.
   
Готтфрид смешал фруктовый, лимонный и томатный соки и, может быть, добавил каплю «Ангостура». Безалкогольный коктейль. Но Пат, к счастью, ничего не поняла.
   
Ей подали три больших коктейля «колибри», и она радовалась, что с ней не обращаются, как с больной. Через час мы вышли. В баре остался только Валентин. Об этом позаботился Ленц. Он посадил Фердинанда в ситроэн и уехал. Таким образом, Пат не могла подумать, что мы уходим раньше других. Всё это было очень трогательно, во мне стало на минуту страшно тяжело.
   
Пат взяла меня под руку. Она шла рядом своей грациозной, гибкой походкой, я ощущал тепло ее руки, видел, как по ее оживленному лицу скользили отсветы фонарей, — нет, я не мог понять, что она больна, я понимал это только днем, но не вечером, когда жизнь становилась нежнее и теплее и так много обещала…
   
— Зайдем еще ненадолго ко мне? — спросил я.
   
Она кивнула.
   * * *
   
В коридоре нашего пансиона горел яркий свет.
   
— Проклятье! — сказал я. — Что там случилось? Подожди минутку.
   
Я открыл дверь и посмотрел. Пустынный голый коридор напоминал маленький переулок в предместье. Дверь комнаты фрау Бендер была широко распахнута. По коридору протопал Хассе, согнувшись под тяжестью большого торшера с абажуром из розового шелка. Маленький черный муравей. Он переезжал.
   
— Добрый вечер, — сказал я. — Так поздно, а вы всё переезжаете?
   
Он поднял бледное лицо с шелковистыми темными усиками.
   
— Я только час назад вернулся из конторы. Для переселения у меня остается только вечернее время.
   
— А вашей жены разве нет? Он покачал головой
   
— Она у подруги. Слава богу, у нее теперь есть подруга, с которой она проводит много времени.
   
Он улыбнулся, беззлобно и удовлетворенно, и снова затопал. Я быстро провел Пат через коридор.
   
— Я думаю, нам лучше не зажигать свет, правда? — спросил я.
   
— Нет, зажги, дорогой. Совсем ненадолго, а потом можешь его спять выключить.
   
— Ты ненасытный человек, — сказал я, озаряя на мгновение ярким светом красное плюшевое великолепие моей комнаты, и тут же повернул выключатель.
   
От деревьев, как из леса, в открытые окна лился свежий ночной аромат.
   
— Как хорошо! — сказала Пат, забираясь на подоконник.
   
— Тебе здесь в самом деле нравится?
   
— Да, Робби. Здесь как в большом парке летом. Чудесно.
   
— Когда мы шли по коридору, ты не заглянула в соседнюю комнату слева? — спросил я.
   
— Нет. А зачем?
   
— Из нее можно выйти на этот роскошный большой балкон. Он полностью перекрыт, и напротив нет дома. Если бы ты сейчас жила здесь, ты могла бы принимать солнечные ванны даже без купального костюма.
   
— Да, если бы я жила здесь…
   
— А это можно устроить, — сказал я небрежно. — Ты ведь заметила, что оттуда выезжают. Комната освободится через день-другой.
   
Она посмотрела на меня и улыбнулась:
   
— А ты считаешь, что это будет правильно для нас? Быть всё время вместе?
   
— И вовсе мы не будем всё время вместе, — возразил я. — Днем меня здесь вообще нет. Вечерами тоже часто отсутствую. Но уж если мы вместе, то нам незачем будет ходить по ресторанам и вечно спешить расставаться, словно мы в гостях друг у друга.
   
Пат уселась поудобнее:
   
— Мой дорогой, ты говоришь так, словно уже обдумал все подробности.
   
— И обдумал, — сказал я. — Целый вечер об этой думаю. Она выпрямилась:
   
— Ты действительно говоришь об этом серьезно, Робби?
   
— Да, черт возьми, — сказал я. — А ты разве до сих пор не заметила этого?
   
Она немного помолчала.
   
— Робби, — сказала она затем чуть более низким голосом. — Почему ты именно сейчас заговорил об этом?
   
— А вот заговорил, — сказал я резче, чем хотел. Внезапно я почувствовал, что теперь должно решиться многое более важное, чем комната. — Заговорил потому, что в последние недели понял, как чудесно быть всё время неразлучными. Я больше не могу выносить эти встречи на час! Я хочу от тебя большего! Я хочу, чтобы ты всегда была со мной, не желаю продолжать умную любовную игру в прятки, она мне противна и не нужна, я просто хочу тебя и только тебя, и никогда мне этого не будет достаточно, и ни одной минуты я потерять не хочу.
   
Я слышал ее дыхание. Она сидела на подоконнике, обняв колени руками, и молчала. Красные огни рекламы напротив, за деревьями, медленно поднимались вверх и бросали матовый отблеск на ее светлые туфли, освещали юбку и руки.
   
— Пожалуйста, можешь смеяться надо мной, — сказал я.
   
— Смеяться? — удивилась она.
   
— Ну да, потому что я всё время говорю: я хочу. Ведь в конце концов и ты должна хотеть.
   
Она подняла глаза:
   
— Тебе известно, что ты изменился, Робби?
   
— Нет.
   
— Правда, изменился. Это видно из твоих же слов. Ты хочешь. Ты уже не спрашиваешь. Ты просто хочешь.
   
— Ну, это еще не такая большая перемена. Как бы сильно я ни желал чего-то, ты всегда можешь сказать "нет".
   
Она вдруг наклонилась ко мне.
   
— Почему же я должна сказать «нет», Робби? — приговорила она очень теплым и нежным голосом. — Ведь и я хочу того же…
   
Растерявшись, я обнял ее за плечи. Ее волосы коснулись моего лица.
   
— Это правда, Пат? — Ну конечно, дорогой.
   
— Проклятие, — сказал я, — а я представлял себе всё это гораздо сложнее.
   
Она покачала головой.
   
— Ведь всё зависит только от тебя, Робби…
   
— Я и сам почти так думаю, — удивленно сказал я. Она обняла мою голову:
   
— Иногда бывает очень приятно, когда можно ни о чем не думать. Не делать всё самой. Когда можно опереться. Ах, дорогой мой, всё, собственно, довольно легко, — не надо только самим усложнять себе жизнь!
   
На мгновение я стиснул зубы. Услышать от нее такое! Потом я сказал:
   
— Правильно, Пат. Правильно!
   
И совсем это не было правильно.
   
Мы постояли еще немного у окна.
   
— Все твои вещи перевезем сюда, — сказал я. — Чтобы у тебя здесь было всё. Даже заведем чайный столик на колесах. Фрида научится обращаться с ним.
   
— Есть у нас такой столик, милый. Он мой.
   
— Тем лучше. Тогда я завтра начну тренировать Фриду.
   
Она прислонила голову к моему плечу. Я почувствовал, что она устала.
   
— Проводить тебя домой? — спросил я.
   
— Погоди. Полежу еще минутку.
   
Она лежала спокойно на кровати, не разговаривая, будто спала. Но ее глаза были открыты, и иногда я улавливал в них отблеск огней рекламы, бесшумно скользивших по стенам и потолку, как северное сияние. На улице всё замерло. За стеной время от времени слышался шорох, — Хассе бродил по комнате среди остатков своих надежд, своего брака и, вероятно, всей своей жизни.
   
— Ты бы осталась здесь, — сказал я. Она привстала:
   
— Сегодня нет, милый…
   
— Мне бы очень хотелось, чтобы ты осталась…
   
— Завтра…
   
Она встала и тихо прошлась по темной комнате. Я вспомнил день, когда она впервые осталась у меня, когда в сером свете занимающегося дня она точно так же прошлась по комнате, чтобы одеться. Не знаю почему, но в этом было что-то поразительно естественное и трогательное, — какой-то отзвук далекого прошлого, погребенного под обломками времени, молчаливое подчинение закону, которого уже никто не помнит. Она вернулась из темноты и прикоснулась ладонями к моему лицу:
   
— Хорошо мне было у тебя, милый. Очень хорошо. Я так рада, что ты есть.
   
Я ничего не ответил. Я не мог ничего ответить.
   * * *
   
Я проводил ее домой и снова пошел в бар. Там я застал Кестера.
   
— Садись, — сказал он. — Как поживаешь?
   
— Не особенно, Отто.
   
— Выпьешь чего-нибудь?
   
— Если мне начать пить, придется выпить много. Этого я не хочу. Обойдется. Но я мог бы заняться чем нибудь другим. Готтфрид сейчас работает на такси?
   
— Нет.
   
— Ладно. Тогда я поезжу несколько часов.
   
— Я пойду с тобой в гараж, — сказал Кестер.
   
Простившись с Отто, я сел в машину и направился к стоянке. Впереди меня уже были две машины. Потом подъехали Густав и актер Томми. Оба передних такси ушли, вскоре нашелся пассажир и для меня. Молодая девушка просила отвезти ее в «Винету», модную танцульку с телефонами на столиках, с пневматической почтой и тому подобными атрибутами, рассчитанными на провинциалов. «Винета» находилась в стороне от других ночных кафе, в темном переулке.
   
Мы остановились. Девушка порылась в сумочке и протянула мне бумажку в пятьдесят марок. Я пожал плечами:
   
— К сожалению, не могу разменять.
   
Подошел швейцар.
   
— Сколько я вам должна? — спросила девушка.
   
— Одну марку семьдесят пфеннигов.
   
Она обратилась к швейцару:
   
— Вы не можете заплатить за меня? Я рассчитаюсь с вами у кассы.
   
Швейцар распахнул дверцу машины и проводил девушку к кассе. Потом он вернулся:
   
— Вот… Я пересчитал деньги:
   
— Здесь марка пятьдесят…
   
— Не болтай попусту… зелен еще… Двадцать пфеннигов полагается швейцару за то, что вернулся. Такая такса! Сматывайся!
   
Были рестораны, где швейцару давали чаевые, но только если он приводил пассажира, а не когда ты сам привозил ему гостя.
   
— Я еще недостаточно зелен для этого, — сказал я, — мне причитается марка семьдесят.
   
— А в морду не хочешь?.. Ну-ка, парень, сматывайся отсюда. Здешние порядки я знаю лучше тебя.
   
Мне было наплевать на двадцать пфеннигов. Но я не хотел, чтобы он обдурил меня.
   
— Брось трепаться и отдавай остаток, — сказал я. Швейцар нанес удар мгновенно, — уклониться, сидя за рулем, было невозможно, я даже не успел прикрыться рукой и стукнулся головой о рулевое колесо. Потом в оцепенении выпрямился. Голова гудела, как барабан, из носа текла кровь. Швейцар стоял передо мной:
   
— Хочешь еще раз, жалкий труп утопленника? Я сразу оценил свои шансы. Ничего нельзя было сделать. Этот тип был сильнее меня. Чтобы ответить ему, я должен был действовать неожиданно. Бить из машины я не мог — удар не имел бы силы. А пока я выбрался бы на тротуар, он трижды успел бы повалить меня. Я посмотрел на него. Он дышал мне в лицо пивным перегаром:
   
— Еще удар, и твоя жена — вдова.
   
Я смотрел на него, не шевелясь, уставившись в это широкое, здоровое лицо. Я пожирал его глазами, видел, куда надо бить, бешенство сковало меня, словно лед. Я сидел неподвижно, видел его лицо слишком близко, слишком отчетливо, как сквозь увеличительное стекло, каждый волосок щетины, красную, обветренную, пористую кожу…
   
Сверкнула каска полицейского.
   
— Что здесь случилось?
   
Швейцар услужливо вытянулся:
   
— Ничего, господин полицейский.
   
Он посмотрел на меня.
   
— Ничего, — сказал я.
   
Он переводил взгляд с швейцара на меня:
   
— Но ведь вы в крови.
   
— Ударился. Швейцар отступил на шаг назад. В его глазах была подленькая усмешка. Он думал, что я боюсь донести на него.
   
— Проезжайте. — сказал полицейский.
   
Я дал газ и поехал обратно на стоянку.
   * * *
   
— Ну и вид у тебя, — сказал Густав.
   
— Только нос, — ответил я и рассказал о случившемся.
   
— Ну-ка, пойдем со мной в трактир, — сказал Густав. — Недаром я когда-то был санитарным ефрейтором. Какое свинство бить сидячего! — Он повел меня на кухню, попросил лед и обрабатывал меня с полчаса. — И следа не останется, — заявил он.
   
Наконец он кончил.
   
— Ну, а с черепком как дело? Всё в порядке? Тогда не будем терять времени.
   
Вошел Томми.
   
— Большой швейцар из дансинга «Винета»? Вечно дерется, тем и известен. К сожалению, ему еще никто не надавал.
   
— Сейчас получит, — сказал Густав.
   
— Да, но от меня, — добавил я.
   
Густав недовольно посмотрел на меня:
   
— Пока ты вылезешь из машины…
   
— Я уже придумал прием. Если у меня не выйдет, так ты ведь не опоздаешь.
   
— Ладно.
   
Я надел фуражку Густава, и мы сели в его машину, чтобы швейцар не понял сразу, в чем дело. Так или иначе, много он бы не увидел — в переулке было довольно темно.
   
Мы подъехали. Около «Винеты» не было ни души. Густав выскочил, держа в руке бумажку в двадцать марок:
   
— Черт возьми, нет мелочи! Швейцар, вы не можете разменять? Марка семьдесят по счетчику? Уплатите, пожалуйста.
   
Он притворился, что направляется в кассу. Швейцар подошел ко мне, кашляя, и сунул мне марку пятьдесят. Я продолжал держать вытянутую руку,
   
— Отчаливай! — буркнул он. — Отдай остаток, грязная собака! — рявкнул я.
   
На секунду он окаменел.
   
— Послушай, — тихо сказал он, облизывая губы, — ты еще много месяцев будешь жалеть об этом! — Он размахнулся. Этот удар мог бы лишить меня сознания. Но я был начеку. Повернувшись, я пригнулся, и кулак налетел со всего маху на острую стальную цапфу пусковой ручки, которую я незаметно держал в левой руке. Вскрикнув, швейцар отскочил назад и затряс рукой. Он шипел от боли, как паровая машина, и стоял во весь рост, без всякого прикрытия.
   
Я вылетел из машины.
   
— Узнаёшь? — глухо прорычал я и ударил его в живот.
   
Он свалился. Густав стоял у входа. Подражая судье на ринге, он начал считать:
   
— Раз, два… три…
   
При счете «пять» швейцар поднялся, точно стеклянный. Как и раньше, я видел перед собой его лицо, опять это здоровое, широкое, глупое, подлое лицо; я видел его всего, здорового, сильного парня, свинью, у которой никогда не будут больные легкие; и вдруг я почувствовал, как красноватый дым застилает мне мозг и глаза, я кинулся на него и принялся его избивать. Всё, что накопилось во мне за эти дни и недели, я вбивал в это здоровое, широкое, мычащее лицо, пока меня не оттащили…
   
— С ума сошел, забьешь насмерть!.. — крикнул Густав.
   
Я оглянулся. Швейцар прислонился к стене. Он истекал кровью. Потом он согнулся, упал и, точно огромное блестящее насекомое, пополз в своей роскошной ливрее на четвереньках к входу.
   
— Теперь он не скоро будет драться, — сказал Густав. — А сейчас давай ходу отсюда, пока никого нет! Это уже называется тяжелым телесным повреждением.
   
Мы бросили деньги на мостовую, сели в машину и поехали.
   
— У меня тоже идет кровь? — спросил я. — Или это я об него замарался?
   
— Из носу опять капает, — сказал Густав. — Он красиво навесил тебе слева.
   
— А я и не заметил.
   
Густав рассмеялся.
   
— Знаешь, — сказал я, — мне сейчас гораздо лучше.
  
  
   
    
XVIII
   
   
Наше такси стояло перед баром. Я вошел туда, чтобы сменить Ленца, взять у него документы и ключи. Готтфрид вышел со мной.
   
— Какие сегодня доходы? — спросил я.
   
— Посредственные, — ответил он. — То ли слишком много развелось такси, то ли слишком мало пассажиров… А у тебя как?
   
— Плохо. Всю ночь за рулем, и даже двадцати марок не набрал.
   
— Мрачные времена! — Готтфрид поднял брови. — Сегодня ты, наверно, не очень торопишься?
   
— Нет; а почему ты спрашиваешь?
   
— Не подвезешь ли?.. Мне недалеко.
   
— Ладно.
   
Мы сели.
   
— А куда тебе? — спросил я.
   
— К собору.
   
— Что? — переспросил я. — Не ослышался ли я? Мне показалось, ты сказал, к собору.
   
— Нет, сын мой, ты не ослышался. Именно к собору!
   
Я удивленно посмотрел на него.
   
— Не удивляйся, а поезжай! — сказал Готтфрид.
   
— Что ж, давай.
   
Мы поехали.
   
Собор находился в старой части города, на открытой площади, вокруг которой стояли дома священнослужителей. Я остановился у главного портала.
   
— Дальше, — сказал Готтфрид. — Объезжай кругом. Он попросил меня остановиться у входа с обратной стороны и вышел.
   
— Ну, дай тебе бог! — сказал я. — Ты, кажется, хочешь исповедоваться.
   
— Пойдем-ка со мной, — ответил он.
   
Я рассмеялся:
   
— Только не сегодня. Утром я уже помолился. Мне этого хватит на весь день.
   
— Не болтай чушь, детка! Пойдем! Я буду великодушен и покажу тебе кое-что.
   
С любопытством я последовал за ним. Мы вошли через маленькую дверь и очутились в крытой монастырской галерее. Длинные ряды арок, покоившихся на серых гранитных колоннах, окаймляли садик, образуя большой прямоугольник. В середине возвышался выветрившийся крест с распятым Христом. По сторонам были каменные барельефы, изображавшие муки крестного пути. Перед каждым барельефом стояла старая скамья для молящихся. Запущенный сад разросся буйным цветением.
   
Готтфрид показал мне несколько огромных кустов белых и красных роз:
   
— Вот, смотри! Узнаёшь?
   
Я остановился в изумлении.
   
— Конечно, узнаю, — сказал я. — Значит, здесь ты снимал свой урожай, старый церковный ворюга!
   
За неделю до того Пат переехала к фрау Залевски, и однажды вечером Ленц прислал ей с Юппом огромный букет роз. Цветов было так много, что Юппу пришлось внести их в два приема. Я ломал себе голову, гадая, где Готтфрид мог их раздобыть. Я знал его принцип — никогда не покупать цветы. В городском парке я таких роз не видел.
   
— Это идея! — сказал я одобрительно. — До этою нужно было додуматься!
   
Готтфрид ухмыльнулся:
   
— Не сад, а настоящая золотая жила!
   
Он торжественно положил мне руку на плечо:
   
— Беру тебя в долю! Думаю, теперь тебе это пригодится!
   
— Почему именно теперь? — спросил я.
   
— Потому что городской парк довольно сильно опустел. А ведь он был твоим единственным источником, не так ли?
   
Я кивнул.
   
— Кроме того, — продолжал Готтфрид, — ты теперь вступаешь в период, когда проявляется разница между буржуа и кавалером. Чем дольше буржуа живет с женщиной, тем он менее внимателен к ней. Кавалер, напротив, всё более внимателен. — Он сделал широкий жест рукой. — Ас таким садом ты можешь быть совершенно потрясающим кавалером.
   
Я рассмеялся.
   
— Всё это хорошо, Готтфрид, — сказал я. — Ну, а если я попадусь? Отсюда очень плохо удирать, а набожные люди скажут, что я оскверняю священное месте.
   
— Мой дорогой мальчик, — ответил Ленц. — Ты здесь видишь кого-нибудь? После войны люди стали ходить на политические собрания, а не в церковь. Это было верно.
   
— А как быть с пасторами? — спросил я.
   
— Им до цветов дела нет, иначе сад был бы возделан лучше. А господь бог будет только рад, что ты доставляешь кому-то удовольствие. Ведь он свой парень.
   
— Ты прав! — Я смотрел на огромные, старые кусты. — На ближайшие недели я обеспечен!
   
— Дольше. Тебе повезло. Это очень устойчивый, долгоцветущий сорт роз. Дотянешь минимум до сентября. А тогда пойдут астры и хризантемы. Пойдем, покажу, где.
   
Мы пошли по саду. Розы пахли одуряюще. Как гудящее облако, с цветка на цветок перелетали рои пчел.
   
— Посмотри на пчел, — сказал я и остановился. — Откуда они взялись в центре города? Ведь поблизости нет ульев. Может быть, пасторы разводят их на крышах своих домов?
   
— Нет, братец мой, — ответил Ленц. — Голову даю наотрез, что они прилетают с какого-нибудь крестьянского двора. Просто они хорошо знают свой путь… — он прищурил глаза, — а мы вот не знаем…
   
Я повел плечами:
   
— А может быть, знаем? Хоть маленький отрезок пути, но знаем. Насколько возможно. А ты разве нет?
   
— Нет. Да и знать не хочу. Когда есть цель, жизнь становится мещанской, ограниченной.
   
Я посмотрел на башню собора. Шелковисто-зеленым силуэтом высилась она на фоне голубого неба, бесконечно старая и спокойная. Вокруг нее вились ласточки.
   
— Как здесь тихо, — сказал я.
   
Ленц кивнул:
   
— Да, старик, тут, собственно, и начинаешь понимать, что тебе не хватало только одного, чтобы стать хорошим человеком, — времени. Верно я говорю?
   
— Времени и покоя, — ответил я. — Покоя тоже не хватало.
   
Он рассмеялся:
   
— Слишком поздно! Теперь дело дошло уже до того, что покой стал бы невыносим. А поэтому пошли! Опять окунемся в грохот,
   * * *
   
Я отвез Готтфрида и возвращался на стоянку. По пути я проехал мимо кладбища. Я знал, что Пат лежит в своем шезлонге на балконе, и дал несколько гудков. Но она не показалась, и я поехал дальше. Зато вскоре я увидел фрау Хассе. В развевающейся пелерине из шелковой тафты она проплыла вдоль улицы и скрылась за углом. Я поехал за ней, чтобы спросить, не могу ли я подвезти ее куда-нибудь. Но у перекрестка заметил, как она села в стоявший за поворотом лимузин, довольно потрепанный мерседес выпуска двадцать третьего года. Машина тут же тронулась. За рулем сидел мужчина с носом, похожим на утиный клюв. На нем был пестрый клетчатый костюм. Довольно долго я смотрел вслед удаляющемуся лимузину. Так вот что получается, когда женщина непрерывно сидит дома в одиночестве. Размышляя об этом, я приехал на стоянку и пристроился в хвост других такси.
   
Солнце накалило крышу. Машины очень медленно подвигались вперед. Меня охватила дремота, и я старался уснуть. Но образ фрау Хассе не переставал меня тревожить. Правда, у нас всё было по-другому, но ведь в конце концов Пат тоже сидела весь день дома одна.
   
Я сошел на тротуар и направился вперед, к машине Густава.
   
— На, выпей, — предложил он мне, протягивая термос. — Великолепный холодный напиток! Собственное изобретение — кофе со льдом. Держится в таком виде часами, при любой жаре. Знай, что Густав — практичный человек!
   
Я выпил стаканчик холодного кофе.
   
— Уж если ты такой практичный, — сказал я, — расскажи мне, чем можно занять женщину, когда она подолгу сидит одна.
   
— Да ведь это так просто! — Густав посмотрел на меня с видом превосходства.
   
— Ты, право, чудак, Роберт! Нужен ребенок или собака! Нашел проблему! Задал бы мне вопрос потруднее.
   
— Собака! — повторил я удивленно. — Конечно же, чёрт возьми, нужна собака! Верно говоришь! С собакой никогда не будешь одинок!
   
Я предложил ему сигарету.
   
— Послушай, а ты случайно не знаешь, где бы ее раздобыть? Ведь в ваша дни за пса дорого не возьмут.
   
Густав с упреком покачал головой: — Эх, Роберт, ты действительно еще не знаешь, какой я клад для тебя! Мой будущий тесть — второй секретарь союза владельцев доберман-пинчеров! Конечно, достанем тебе молодого кобелька, и даже бесплатно. Лучших кровей. Есть у нас шесть щенят. Их бабушка медалистка, Герта фон дер Тоггенбург.
   
Густав был везучим человеком. Отец его невесты не только разводил доберманов, но был еще и трактирщиком владельцем "Новой кельи"; сама невеста держала плиссировочную мастерскую. Густав жил припеваючи. Он бесплатно ел и пил у тестя, а невеста стирала и гладила его рубашки. Он не торопился с женитьбой, — ведь тогда ему самому пришлось бы заботиться обо всем.
   
Я объяснил Густаву, что доберман мне не нужен. Он слишком велик, да и характер у него ненадежный. Густав подумал с минутку и сказал:
   
— Пойдем со мной. Выясним положение. Есть у меня кое-что на примете. Только ты помалкивай и не мешай.
   
— Хорошо.
   
Он привел меня к маленькому магазину. В витрине стояли аквариумы, затянутые водорослями. Две понурые морские свинки сидели в ящике. В клетках, висевших но бокам, неутомимо метались во все стороны чижики, снегири и канарейки.
   
К нам вышел маленький кривоногий человек в коричневом вязаном жилете. Водянистые глаза, выцветшее лицо и какой-то светильник вместо носа. Словом, большой любитель пива и шнапса.
   
— Скажи-ка, Антон, как поживает Аста? — спросил Густав.
   
— Второй приз и почетный приз в Кельне, — ответил Антон.
   
— Какая подлость! — возмутился Густав. — Почему не первый?
   
— Первый они дали Удо Бланкенфельсу, — пробурчал Антон.
   
— Вот хамство! Жульё!..
   
Сзади под стойкой скулили и тявкали щенки. Густав прошел за стойку, взял за шиворот двух маленьких терьеров и принес их. В его левой руке болтался бело-черный щенок, в правой — красновато-коричневый. Незаметно он встряхнул щенка в правой руке. Я посмотрел на него: да, этот подойдет. Щенок был очарователен, настоящая игрушка. Прямые ножки, квадратное тельце, прямоугольная головка, умные наглые глазки. Густав опустил собачонок на пол.
   
— Смешная помесь, — сказал он, показывая на красновато-коричневого. — Где ты его взял?
   
Антон якобы получил его от какой-то дамы, уехавшей и Южную Америку. Густав разразился издевательским хохотом. Антон обиделся и достал родословную, восходившую к самому Ноеву ковчегу. Густав недоверчиво махнул рукой и начал разглядывать черно-белого щенка. Антон потребовал сто марок за коричневого. Густав предложил пять. Он заявил, что ему не нравится прадед, и раскритиковал хвост и уши. Другое дело черно-белый, — этот, мол, безупречен.
   
Я стоял в углу и слушал. Вдруг кто-то дернул мою шляпу. Я удивленно обернулся. Маленькая желтая обезьянка с печальным личиком сидела, сгорбившись, в углу на штанге. У нее были черные круглые глаза и озабоченный старушечий рот. Кожаный ремень, прикрепленный к цепи, опоясывал брюшко. Маленькие черные ручки пугали своим человеческим видом.
   
Я стоял неподвижно. Обезьянка медленно подвигалась ко мне по штанге. Она неотрывно смотрела на меня, без недоверия, но каким-то странным, сдержанным взглядом. Наконец осторожно протянула вперед ручонку. Я сунул ей палец. Она слегка отпрянула назад, но потом взяла его. Ощущение прохладной детской ручки, стиснувшей мне палец, было странным. Казалось, что в этом скрюченном тельце заключен несчастный, немой человечек, который хочет спастись. Я не мог долго смотреть в эти глаза, полные смертельной тоски.
   
Отдуваясь, Густав вынырнул из чащи родословных деревьев:
   
— Значит, договорились, Антон! Ты получишь за него щенка-добермана, потомка Герты. Лучшая сделка в твоей жизни! — Потом он обратился ко мне: — Возьмешь его сразу с собой?
   
— А сколько он стоит?
   
— Нисколько. Он обменен на добермана, которого я подарил тебе раньше. Предоставь Густаву обделывать такие дела! Густав — мужчина высшей пробы! Золото!
   
Мы договорились, что я зайду за собачкой потом, после работы. — Ты в состоянии понять, что именно ты сейчас приобрел? — спросил меня Густав на улице. — Это же редчайший экземпляр! Ирландский терьер! Ни одного изъяна. Да еще родословная в придачу. Ты не смеешь даже смотреть на него, раб божий! Прежде чем заговорить с этой скотинкой, ты должен ей низко поклониться.
   
— Густав, — сказал я, — ты оказал мне очень большую услугу. Пойдем и выпьем самого старого коньяку, какой только найдется.
   
— Сегодня не могу! — заявил Густав. — Сегодня у меня должна быть верная рука. Вечером иду в спортивный союз играть в кегли. Обещай, что пойдешь туда со мной как-нибудь. Очень приличные люди, есть даже обер-постсекретарь.
   
— Я приду, — сказал я. — Даже если там не будет обер-постсекретаря.
   * * *
   
Около шести я вернулся в мастерскую. Кестер ждал меня:
   
— Жаффе звонил после обеда. Просил, чтобы ты позвонил ему.
   
У меня на мгновенье остановилось дыхание.
   
— Он сказал что-нибудь, Отто?
   
— Нет, ничего особенного. Сказал только, что принимает у себя до пяти, а потом поедет в больницу Святой Доротеи. Значит, именно туда тебе и надо позвонить.
   
— Хорошо.
   
Я пошел в контору. Было тепло, даже душно, но меня знобило, и телефонная трубка дрожала в моей руке.
   
— Глупости всё, — сказал я и покрепче ухватился за край стола.
   
Прошло немало времени, пока я услышал голос Жаффе.
   
— Вы свободны? — спросил он.
   
— Да.
   
— Тогда приезжайте сразу. Я еще побуду здесь с часок.
   
Я хотел спросить его, не случилось ли что-нибудь с Пат, по у меня язык не повернулся.
   
— Хорошо, — сказал я. — Через десять минут буду. Я повесил трубку, снова снял ее и позвонил домой. К телефону подошла горничная. Я попросил позвать Пат. — Не знаю, дома ли она, — угрюмо сказала Фрида. — Сейчас посмотрю.
   
Я ждал. Моя голова отяжелела, лицо горело. Ожидание казалось бесконечным. Потом в трубке послышался шорох и голос Пат:
   
— Робби?
   
На секунду я закрыл глаза.
   
— Как поживаешь, Пат?
   
— Хорошо. Я до сих пор сидела на балконе и читала книгу. Очень волнующая.
   
— Вот как, волнующая книга… — сказал я. — Это хорошо. Я хотел тебе сказать, что сегодня приду домой чуть попозже. Ты уже прочитала свою книгу?
   
— Нет, я на самой середине. Еще хватит на несколько часов.
   
— Ну, тогда я вполне успею. А ты читай пока.
   
Я еще немного посидел в конторе. Потом встал.
   
— Отто, — сказал я, — можно взять "Карла"?
   
— Конечно. Если хочешь, я поеду с тобой. Мне здесь нечего делать.
   
— Не стоит. Ничего не случилось. Я уже звонил домой.
   
"Какой свет, — подумал я, когда «Карл» вырвался на улицу, — какой чудесный вечерний свет над крышами! Как полна и чудесна жизнь!"
   * * *
   
Мне пришлось подождать Жаффе несколько минут. Сестра провела меня в маленькую комнату, где были разложены старые журналы. На подоконнике стояло несколько цветочных горшков с вьющимися растениями. Вечно повторяющаяся картина: всё те же журналы в коричневых обложках, всё те же печальные вьющиеся растения; их можно увидеть только в приемных врачей и в больницах.
   
Вошел Жаффе. На нем был свежий белоснежный халат. Но, когда он подсел ко мне, я заметил на внутренней стороне правого рукава маленькое ярко-красное пятнышко. В своей жизни я видел много крови, но это крохотное пятнышко потрясло меня сильнее, чем все виденные прежде, насквозь пропитанные кровью повязки. Мое бодрое настроение исчезло.
   
— Я обещал вам рассказать о здоровье фройляйн Хольман, — сказал Жаффе. Я кивнул и уставился на пеструю плюшевую скатерть. Я разглядывал переплетение шестиугольников, по-дурацки решив про себя, что всё будет хорошо, если я не оторву глаз от узора и не моргну ни разу, пока Жаффе не заговорит снова.
   
— Два года тому назад она провела шесть месяцев в санатории. Об этом вы знаете?
   
— Нет, — сказал я, продолжая смотреть на скатерть.
   
— Тогда ей стало лучше. Теперь я очень внимательно осмотрел ее. Этой зимой она обязательно должна снова поехать туда. Она не может оставаться здесь, в городе.
   
Я всё еще смотрел на шестиугольники. Они начали расплываться и заплясали.
   
— Когда? — спросил я.
   
— Осенью. Не позднее конца октября.
   
— Значит, это не было случайным кровотечением?
   
— Нет.
   
Я поднял глаза.
   
— Мне едва ли надо вам говорить, — продолжал Жаффе, — что при этой болезни ничего нельзя предвидеть. Год назад мне казалось, будто процесс остановился, наступила инкапсуляция, и можно было предположить, что очаг закрылся. И так же, как недавно процесс неожиданно возобновился, он может столь же неожиданно приостановиться. Я это говорю неспроста, — болезнь действительно такова. Я сам был свидетелем удивительных исцелений.
   
— И ухудшений?
   
Он посмотрел на меня:
   
— Бывало, конечно, и так.
   
Он начал объяснять мне подробности. Оба легких были поражены, правое меньше, левое сильнее. Потом он нажал кнопку звонка. Вошла сестра.
   
— Принесите мой портфель, — сказал он.
   
Сестра принесла портфель. Жаффе извлек из шуршащих конвертов два больших рентгеновских снимка и поднес на свет к окну:
   
— Так вам будет лучше видно.
   
На прозрачной серой пластинке я увидел позвоночник, лопатки, ключицы, плечевые суставы и пологие дуги ребер. Но я видел больше — я видел скелет. Темный и призрачный, он выделялся среди бледных теней, сливавшихся на фотопленке. Я видел скелет Пат. Скелет Пат. Жаффе указал мне пинцетом на отдельные линии и затемнения и объяснил их значение. Он не заметил, что я больше не слушаю его. Теперь это был только ученый, любивший основательность и точность. Наконец он повернулся ко мне:
   
— Вы меня поняли?
   
— Да, — сказал я.
   
— Что с вами? — спросил он.
   
— Ничего, — ответил я. — Я что-то плохо вижу.
   
— Ах, вот что. — Он поправил очки. Потом он вложил снимки обратно в конверты и испытующе посмотрел на меня. — Не предавайтесь бесполезным размышлениям.
   
— Я этого и не делаю. Но что за проклятый ужас! Миллионы людей здоровы! Почему же она больна?
   
Жаффе помолчал немного.
   
— На это никто вам не даст ответа, — сказал он затем.
   
— Да, — воскликнул я, охваченный внезапно горьким, бессильным бешенством, — на это никто не даст ответа! Конечно, нет! Никто не может ответить за муку и смерть! Проклятье! И хоть бы что-нибудь можно было сделать!
   
Жаффе долго смотрел на меня.
   
— Простите меня, — сказал я, — но я не могу себя обманывать. Вот в чем весь ужас.
   
Он всё еще смотрел на меня.
   
— Есть у вас немного времени? — спросил он.
   
— Да, — сказал я. — Времени у меня достаточно. Он встал:
   
— Мне нужно теперь сделать вечерний обход. Я хотел бы, чтобы вы пошли со мной. Сестра даст вам халат. Для пациентов вы будете моим ассистентом.
   
Я не понимал, чего он хотел; но я взял халат, поданный мне сестрой.
   * * *
   
Мы шли по длинным коридорам. Широкие окна светились розоватым вечерним сиянием. Это был мягкий, приглушенный, совершенно неправдоподобно парящий свет. В раскрытые окна лился аромат цветущих лип.
   
Жаффе открыл одну из дверей. В нос ударил удушливый, гнилостный запах. Женщина с чудесными волосами цвета старинного золота, на которых ярко переливались отсветы сумерек, бессильно подняла руку. Благородный лоб суживался у висков. Под глазами начиналась повязка, доходившая до рта. Жаффе осторожно удалил ее. Я увидел, что у женщины нет носа. Вместо него зияла кровавая рана, покрытая струпьями, багровокрасная, с двумя отверстиями посередине. Жаффе вновь наложил повязку.
   
— Хорошо, — сказал он приветливо и повернулся к выходу.
   
Он закрыл за собой дверь. В коридоре я остановился на минуту и стал смотреть на вечернее небо.
   
— Пойдемте! — сказал Жаффе, направляясь к следующей комнате.
   
Мы услышали горячее прерывистое дыхание больного, метавшегося в жару. На свинцовом лице мужчины ярко проступали странные красные пятна. Рот был широко открыт, глаза выкатились, а руки беспокойно двигались по одеялу. Он был без сознания. У кровати сидела сестра и читала. Когда Жаффе вошел, она отложила книгу и поднялась. Он посмотрел на температурный лист, показывавший сплошь сорок градусов, и покачал головой:
   
— Двустороннее воспаление легких плюс плеврит. Вот уже неделю борется со смертью, как бык. Рецидив. Был почти здоров. Слишком рано вышел на работу. Жена и четверо детей. Безнадежно.
   
Он выслушал сердце и проверил пульс. Сестра, помогая ему, уронила книгу на пол. Я поднял ее, — это была поваренная книга. Руки больного непрерывно, как пауки, сновали по одеялу. Это был единственный звук, нарушавший тишину.
   
— Останьтесь здесь на ночь, сестра, — сказал Жаффе.
   
Мы вышли. Розовый закат стал ярче. Теперь его свет заполнял весь коридор, как облако.
   
— Проклятый свет, — сказал я.
   
— Почему? — спросил Жаффе.
   
— Несовместимые явления. Такой закат — и весь этот страх.
   
— Но они существуют, — сказал Жаффе.
   
В следующей комнате лежала женщина, которую доставили днем. У нее было тяжелое отравление вероналом. Она хрипела. Накануне произошел несчастный случай с ее мужем — перелом позвоночника. Его привезли домой в полном сознании, и он надсадно кричал. Ночью он умер.
   
— Она выживет? — спросил я. — Вероятно.
   
— Зачем?
   
— За последние годы у меня было пять подобных случаев, — сказал Жаффе. — Только одна пациентка вторично пыталась отравиться. Из остальных две снова вышли замуж.
   
В комнате рядом лежал мужчина с параличом двенадцатилетней давности. У него была восковая кожа, жиденькая черная бородка и очень большие, спокойные глаза.
   
— Как себя чувствуете? — спросил Жаффе.
   
Больной сделал неопределенный жест. Потом он показал на окно:
   
— Видите, какое небо! Будет дождь, я это чувствую. — Он улыбнулся. — Когда идет дождь, лучше спится.
   
Перед ним на одеяле была кожаная шахматная доска с фигурками на штифтах. Тут же лежала кипа газет и несколько книг.
   
Мы пошли дальше. Я видел молодую женщину с синими губами и дикими от ужаса глазами, совершенно истерзанную тяжелыми родами; ребенка-калеку с тонкими скрюченными ножками и рахитичной головой; мужчину без желудка; дряхлую старушку с совиным лицом, плакавшую оттого, что родные не заботились о ней, — они считали, что она слишком медленно умирает; слепую, которая верила, что вновь прозреет; сифилитического ребенка с кровавой сыпью и его отца, сидевшего у постели; женщину, которой утром ампутировали вторую грудь; еще одну женщину с телом, искривленным от суставною ревматизма; третью, у которой вырезали яичники; рабочего с раздавленными почками.
   
Так мы шли из комнаты в комнату, и всюду было одно и то же — стонущие, скованные судорогой тела, неподвижные, почти угасшие тени, какой-то клубок мучений, нескончаемая цепь страданий, страха, покорности, боли, отчаяния, надежды, нужды; и всякий раз, когда за нами затворялась дверь, в коридоре нас снова встречал розоватый свет этого неземного вечера; сразу после ужаса больничных палат это нежное серовато-золотистое облако. И я не мог понять, чудовищная ли это насмешка или непостижимое сверхчеловеческое утешение. Жаффе остановился у входа в операционный зал. Через матовое стекло двери лился резкий свет. Две сестры катили низкую тележку. На ней лежала женщина. Я уловил ее взгляд. Она даже не посмотрела на меня. Но эти глаза заставили меня вздрогнуть, — столько было в них мужества, собранности и спокойствия.
   
Лицо Жаффе показалось мне вдруг очень усталым.
   
— Не знаю, правильно ли я поступил, — сказал он, — но было бы бессмысленно успокаивать вас словами. Вы бы мне просто не поверили. Теперь вы увидели, что многие из этих людей страдают сильнее, чем Пат Хольман. У иных не осталось ничего, кроме надежды. Но большинство выживает. Люди становятся опять совершенно здоровыми. Вот что я хотел вам показать.
   
Я кивнул.
   
— Вы поступили правильно, — сказал я.
   
— Девять лет назад умерла моя жена. Ей было двадцать пять лет. Никогда не болела. От гриппа. — Он немного помолчал. — Вы понимаете, зачем я вам это говорю?
   
Я снова кивнул.
   
— Ничего нельзя знать наперед. Смертельно больной человек может пережить здорового. Жизнь — очень странная штука. — На его лице резко обозначились морщины. Вошла сестра и шепнула что-то ему на ухо. Он выпрямился и кивком головы указал на операционный зал. — Мне нужно туда. Не показывайте Пат своего беспокойства. Это важнее всего. Сможете?
   
— Да, — сказал я.
   
Он пожал мне руку и в сопровождении сестры быстро прошел через стеклянную дверь в ярко освещенный известково-белый зал.
   
Я медленно пошел вниз по лестнице. Чем ниже я спускался, тем становилось темнее, а на втором этаже уже горел электрический свет. Выйдя на улицу, я увидел, как на горизонте снова вспыхнули розоватые сумерки, словно небо глубоко вздохнуло. И сразу же розовый свет исчез, и горизонт стал серым.
   * * *
   
Какое-то время я сидел за рулем неподвижно, уставившись в одну точку. Потом собрался с мыслями и поехал обратно в мастерскую. Кестер ожидал меня у ворот, Я поставил машину во двор и вышел. — Ты уже знал об этом? — спросил я.
   
— Да. Но Жаффе сам хотел тебе сказать.
   
Кестер взглянул мне в лицо.
   
— Отто, я не ребенок и понимаю, что еще не всё потеряно. Но сегодня вечером мне, вероятно, будет трудно не выдать себя, если я останусь с Пат наедине. Завтра будет легче. Переборю себя. Не пойти ли нам сегодня куда-нибудь всем вместе?
   
— Конечно, Робби. Я уже подумал об этом и предупредил Готтфрида.
   
— Тогда дай мне еще раз «Карла». Поеду домой, заберу Пат, а потом, через часок, заеду за вами.
   
— Хорошо.
   
Я уехал. На Николайштрассе вспомнил о собаке. Развернулся и поехал за ней.
   
Лавка не была освещена, но дверь была открыта. Антон сидел в глубине помещения на походной койке. Он держал в руке бутылку. От него несло, как от водочного завода.
   
— Околпачил меня Густав! — сказал он.
   
Терьер запрыгал мне навстречу, обнюхал и лизнул руку. Его зеленые глаза мерцали в косом свете, падавшем с улицы. Антон встал. Он с трудом держался на ногах и вдруг расплакался:
   
— Собачонка моя, теперь и ты уходишь… всё уходит… Тильда умерла… Минна ушла… скажите-ка, и чего это ради мы живем на земле?
   
Только этого мне не хватало! Он включил маленькую лампочку, загоревшуюся тусклым, безрадостным светом. Шорох черепах и птиц, низенький одутловатый человек в лавчонке.
   
— Толстяки — те знают, зачем… но скажите мне, для чего, собственно, существует наш брат? Зачем жить нам, горемыкам?.. Скажите, сударь…
   
Обезьянка жалобно взвизгнула и исступленно заметалась по штанге. Ее огромная тень прыгала по стене.
   
— Коко, — всхлипнул одинокий, наклюкавшийся в темноте человек, — иди сюда, мой единственный! — Он протянул ей бутылку. Обезьянка ухватилась за горлышко.
   
— Вы погубите животное, если будете его поить, — сказал я. — Ну и пусть, — пробормотал он. — Годом больше па цепи… годом меньше… не всё ли равно… один черт… сударь…
   
Собачка тепло прижималась ко мне. Я пошел. Мягко перебирая лапками, гибкая и подвижная, она побежала рядом со мной к машине.
   
Я приехал домой и осторожно поднялся наверх, ведя собаку на поводке. В коридоре остановился и посмотрел в зеркало. Мое лицо было таким, как всегда. Я постучал в дверь к Пат, приоткрыл ее слегка и впустил собаку. Сам же остался в коридоре, крепко держа поводок, в ждал. Но вместо голоса Пат вдруг раздался бас фрау Залевски:
   
— О боже мой!
   
Облегченно вздохнув, я заглянул в комнату. Я боялся только первой минуты наедине с Пат. Теперь мне стало легко. Фрау Залевски была надежным амортизатором. Она величественно восседала у стола за чашкой кофе. Перед ней в каком-то мистическом порядке были разбросаны карты. Пат сидела рядом. Ее глаза блестели, и она жадно слушала предсказания.
   
— Добрый вечер, — сказал я, внезапно повеселев.
   
— Вот он и пришел, — с достоинством сказала фрау Залевски. — По короткой дорожке в вечерний час… а рядом черный король.
   
Собака рванулась, прошмыгнула между моих ног и с громким лаем выбежала на середину комнаты.
   
— Господи! — закричала Пат. — Да ведь это ирландский терьер!
   
— Восхищен твоими познаниями! — сказал я. — Несколько часов тому назад я этого еще не знал.
   
Она нагнулась, и терьер бурно кинулся к ней.
   
— Как его зовут, Робби?
   
— Понятия не имею. Судя по прежнему владельцу, Коньяк, или Виски, или что-нибудь в этом роде.
   
— Он принадлежит нам?
   
— Да, насколько одно живое существо может принадлежать другому.
   
Пат задыхалась от радости.
   
— Мы назовем его Билли, ладно, Робби? Когда мама была девочкой, у нее была собака Билли. Она мне часто о ней рассказывала.
   
— Значит, я хорошо сделал, что привел его? — спросил я. — А он чистоплотен? — забеспокоилась фрау Залевски.
   
— У него родословная как у князя, — ответил я. — А князья чистоплотны.
   
— Пока они маленькие… А сколько ему?..
   
— Восемь месяцев. Всё равно что шестнадцать лет для человека.
   
— А по-моему, он не чистоплотен, — заявила фрау Залевски.
   
— Его просто надо вымыть, вот и всё.
   
Пат встала и обняла фрау Залевски за плечи. Я обмер от удивления.
   
— Я давно уже мечтала о собаке, — сказала она. — Мы можем его оставить здесь, правда? Ведь вы ничего не имеете против?
   
Матушка Залевски смутилась в первый раз с тех пор, как я ее знал.
   
— Ну что ж… пусть остается… — ответила она. — Да и карты были такие. Король приносит в дом сюрприз.
   
— А в картах было, что мы уходим сегодня вечером? — спросил я.
   
Пат рассмеялась:
   
— Этого мы еще не успели узнать, Робби. Пока мы только о тебе гадали.
   
Фрау Залевски поднялась и собрала карты:
   
— Можно им верить, можно и не верить. А можно верить, но наоборот, как покойный Залевски. У него всегда над так называемым жидким элементом была пиковая девятка… а ведь это дурное предзнаменование. И вот он думал, что должен остерегаться воды. А всё дело было в шнапсе и пильзенском пиве.
   * * *
   
Когда хозяйка вышла, я крепко обнял Пат:
   
— Как чудесно приходить домой и заставать тебя, Каждый раз это для меня сюрприз. Когда я поднимаюсь по последним ступенькам и открываю дверь, у меня всегда бьется сердце: а вдруг это неправда.
   
Она посмотрела на меня улыбаясь. Она почти никогда не отвечала, когда я говорил что-нибудь в таком роде. Впрочем, я и не рассчитывал на ответное признание. Мне бы это было даже неприятно. Мне казалось, что женщина не должна говорить мужчине, что любит его. Об этом пусть говорят ее сияющие, счастливые глаза. Они красноречивее всяких слов.
   
Я долго не отпускал ее, ощущая теплоту ее кожи и легкий аромат волос. Я не отпускал ее, и не было на свете ничего, кроме нее, мрак отступил, она была здесь, она жила, она дышала, и ничто не было потеряно.
   
— Мы, правда, уходим, Робби? — спросила она, не отводя лица.
   
— И даже все вместе, — ответил я. — Кестер и Ленц тоже. «Карл» уже стоит у парадного.
   
— А Билли?
   
— Билли, конечно, возьмем с собой. Иначе куда же мы денем остатки ужина? Или, может быть, ты уже поужинала?
   
— Нет еще. Я ждала тебя.
   
— Но ты не должна меня ждать. Никогда. Очень страшно ждать чего-то.
   
Она покачала головой:
   
— Этого ты не понимаешь, Робби. Страшно, когда нечего ждать.
   
Она включила свет перед зеркалом:
   
— A теперь я должна одеться, а то не успею. Ты тоже переоденешься?
   
— Потом, — сказал я. — Мне ведь недолго. Дай мне еще побыть немного здесь.
   * * *
   
Я подозвал собаку и уселся в кресло у окна. Я любил смотреть, как Пат одевается. Никогда еще я не чувствовал с такой силой вечную, непостижимую тайну женщины, как в минуты, когда она тихо двигалась перед зеркалом, задумчиво гляделась в него, полностью растворялась в себе, уходя в подсознательное, необъяснимое самоощущение своего пола. Я не представлял себе, чтобы женщина могла одеваться болтая и смеясь; а если она это делала, значит, ей недоставало таинственности и неизъяснимого очарования вечно ускользающей прелести. Я любил мягкие и плавные движения Пат, когда она стояла у зеркала; какое это было чудесное зрелище, когда она убирала свои волосы или бережно и осторожно, как стрелу, подносила к бровям карандаш. В такие минуты в ней было что-то от лани, и от гибкой пантеры, и даже от амазонки перед боем. Она переставала замечать все вокруг себя, глаза на собранном и серьезном лице спокойно и внимательно разглядывали отражение в зеркале, а когда она вплотную приближала к нему лицо, то казалось, что нет никакого отражения в зеркале, а есть две женщины, которые смело и испытующе смотрят друг другу в глаза извечным всепонимающим взглядом, идущим из тумана действительности в далекие тысячелетия прошлого.
   
Через открытое окно с кладбища доносилось свежее дыхание вечера. Я сидел, не шевелясь. Я не забыл ничего из моей встречи с Жаффе, я помнил всё точно, — но, глядя на Пат, я чувствовал, как глухая печаль, плотно заполнившая меня, снова и снова захлестывалась какой-то дикой надеждой, преображалась и смешивалась с ней, и одно превращалось в другое — печаль, надежда, ветер, вечер и красивая девушка среди сверкающих зеркал и бра; и внезапно меня охватило странное ощущение, будто именно это и есть жизнь, жизнь в самом глубоком смысле, а может быть, даже и счастье: любовь, к которой примешалось столько тоски, страха и молчаливого понимания.
  
  
   
    
XIX
   
   
Я стоял около своего такси на стоянке. Подъехал Густав и пристроился за мной.
   
— Как поживает твой пес, Роберт? — спросил он.
   
— Живет великолепно, — сказал я.
   
— А ты?
   
Я недовольно махнул рукой:
   
— И я бы жил великолепно, если бы зарабатывал побольше. За весь день две ездки по пятьдесят пфеннигов. Представляешь?
   
Он кивнул:
   
— С каждым днем всё хуже. Всё становится хуже, Что же дальше будет?
   
— А мне так нужно зарабатывать деньги! — сказал я. — Особенно теперь! Много денег!
   
Густав почесал подбородок.
   
— Много денег!.. — Потом он посмотрел на меня. — Много теперь не заколотишь, Роберт. И думать об этом нечего. Разве что заняться спекуляцией. Не попробовать ли счастья на тотализаторе? Сегодня скачки. Как-то недавно я поставил на Аиду и выиграл двадцать восемь против одного.
   
— Мне не важно, как заработать. Лишь бы были шансы.
   
— А ты когда-нибудь играл?
   
— Нет.
   
— Тогда с твоей легкой руки дело пойдет. — Он посмотрел на часы. — Поедем? Как раз успеем.
   
— Ладно! — После истории с собакой я проникся к Густаву большим доверием.
   
Бюро по заключению пари находилось в довольно большом помещении. Справа был табачный киоск, слева тотализатор. Витрина пестрела зелеными и розовыми спортивными газетами и объявлениями о скачках, отпечатанными на машинке. Вдоль одной стены тянулась стойка с двумя письменными приборами. За стойкой орудовали трое мужчин. Они были необыкновенно деятельны. Один орал что-то в телефон, другой метался взад и вперед с какими-то бумажками, третий, в ярко-фиолетовой рубашке с закатанными рукавами и в котелке, сдвинутом далеко на затылок, стоял за стойкой и записывал ставки. В зубах он перекатывал толстую, черную, изжеванную сигару "Бразиль".
   
К моему удивлению, всё здесь шло ходуном. Кругом суетились "маленькие люди" — ремесленники, рабочие, мелкие чиновники, было несколько проституток и сутенеров. Едва мы переступили порог, как нас остановил кто-то в грязных серых гамашах, сером котелке и обтрепанном сюртуке:
   
— Фон Билинг. Могу посоветовать господам, на кого ставить. Полная гарантия!
   
— На том свете будешь нам советовать, — ответил Густав. Очутившись здесь, он совершенно преобразился.
   
— Только пятьдесят пфеннигов, — настаивал Билинг. — Лично знаком с тренерами. Еще с прежних времен, — добавил он, уловив мой взгляд.
   
Густав погрузился в изучение списков лошадей.
   
— Когда выйдет бюллетень о бегах в Отейле? — крикнул он мужчинам за стойкой.
   
— В пять часов, — проквакал клерк.
   
— Филомена — классная кобыла, — бормотал Густав. — Особенно на полном карьере. — Он вспотел от волнения. — Где следующие скачки? — спросил он.
   
— В Хоппегартене, — ответил кто-то рядом.
   
Густав продолжал листать списки:
   
— Для начала поставим по две монеты на Тристана. Он придет первым!
   
— А ты что-нибудь смыслишь в этом? — спросил я.
   
— Что-нибудь? — удивился Густав. — Я знаю каждое конское копыто.
   
— И ставите на Тристана? — удивился кто-то около нас. — Единственный шанс — это Прилежная Лизхен! Я лично знаком с Джонни Бернсом.
   
— А я, — ответил Густав, — владелец конюшни, в которой находится Прилежная Лизхен. Мне лучше знать.
   
Он сообщил наши ставки человеку за стойкой. Мы получили квитанции и прошли дальше, где стояло несколько столиков и стулья. Вокруг нас назывались всевозможные клички. Несколько рабочих спорили о скаковых лошадях в Ницце, два почтовых чиновника изучала сообщение о погоде в Париже, какой-то кучер хвастливо рассказывал о временах, когда он был наездником. За одним из столиков сидел толстый человек с волосами ежиком и уплетал одну булочку за другой. Он был безучастен ко всему. Двое других, прислонившись к стене, жадно смотрели на него. Каждый из них держал в руке по квитанции, но, глядя на их осунувшиеся лица, можно было подумать, что они не ели несколько дней.
   
Резко зазвонил телефон. Все навострили уши. Клерк выкрикивал клички лошадей. Тристана он не назвал.
   
— Соломон пришел первым, — сказал Густав, наливаясь краской. — Проклятье! И кто бы подумал? Уж не вы ли? — обратился он злобно к "Прилежной Лизхен", — Ведь это вы советовали ставить на всякую дрянь…
   
К нам подошел фон Билинг.
   
— Послушались бы меня, господа… Я посоветовал бы вам поставить на Соломона! Только на Соломона! Хотите на следующий забег?..
   
Густав не слушал его. Он успокоился и завел с "Прилежной Лизхен" профессиональный разговор.
   
— Вы понимаете что-нибудь в лошадях? — спросил меня Билинг.
   
— Ничего, — сказал я. — Тогда ставьте! Ставьте! Но только сегодня, — добавил он шепотом, — и больше никогда. Послушайте меня! Ставьте! Неважно, на кого — на Короля Лира, на Серебряную Моль, может быть на Синий Час. Я ничего не хочу заработать. Выиграете — дадите мне что-нибудь… — Он вошел в азарт, его подбородок дрожал. По игре в покер я знал, что новички, как правило, выигрывают.
   
— Ладно, — сказал я. — На кого?
   
— На кого хотите… На кого хотите…
   
— Синий Час звучит недурно, — сказал я. — Значит, десять марок на Синий Час.
   
— Ты что, спятил? — спросил Густав.
   
— Нет, — сказал я.
   
— Десяток марок на эту клячу, которую давно уже надо пустить на колбасу?
   
"Прилежная Лизхен", только что назвавший Густава живодером, на сей раз энергично поддержал его:
   
— Вот еще выдумал! Ставить. на Синий Час! Ведь это корова, не лошадь, уважаемый! Майский Сон обскачет ее на двух ногах! Без всяких! Вы ставите на первое место?
   
Билинг заклинающе посмотрел на меня и сделал мне знак.
   
— На первое, — сказал я.
   
— Ложись в гроб, — презрительно буркнул "Прилежная Лизхен".
   
— Чудак! — Густав тоже посмотрел на меня, словно я превратился в готтентота. — Ставить надо на Джипси II, это ясно и младенцу.
   
— Остаюсь при своем. Ставлю на Синий Час, — сказал я. Теперь я уже не мог менять решение. Это было бы против всех тайных законов счастливчиков-новичков.
   
Человек в фиолетовой рубашке протянул мне квитанцию. Густав и "Прилежная Лизхен" смотрели на меня так, будто я заболел бубонной чумой. Они демонстративно отошли от меня и протиснулись к стойке, где, осыпая друг друга насмешками, в которых всё же чувствовалось взаимное уважение специалистов, они поставили на Джипси II и Майский Сон.
   
Вдруг кто-то упал. Это был один из двух тощих мужчин, стоявших у столиков. Он соскользнул вдоль стены и тяжело рухнул. Почтовые чиновники подняли его и усадили па стул. Его лицо стало серо-белым. Рот был открыт.
   
— Господи боже мой! — сказала одна из проституток, полная брюнетка с гладко зачесанными волосами и низким лбом, — пусть кто-нибудь принесет стакан воды.
   
Человек потерял сознание, и я удивился, что это почти никого не встревожило. Большинство присутствующих; едва посмотрев на него, тут же повернулись к тотализатору.
   
— Такое случается каждую минуту, — сказал Густав. — Безработные. Просаживают последние пфенниги. Поставят десять, хотят выиграть тысячу. Шальные деньги им подавай!
   
Кучер принес из табачного киоска стакан воды. Черноволосая проститутка смочила платочек и провела им по лбу и вискам мужчины. Он вздохнул и неожиданно открыл глаза. В этом было что-то жуткое: совершенно безжизненное лицо и эти широко открытые глаза, — казалось, сквозь прорези застывшей черно-белой маски с холодным любопытством смотрит какое-то другое, неведомое существо.
   
Девушка взяла стакан и дала ему напиться. Она поддерживала его рукой, как ребенка. Потом взяла булочку со стола флегматичного обжоры с волосами ежиком:
   
— На, поешь… только не спеши… не спеши… палец мне откусишь… вот так, а теперь попей еще…
   
Человек за столом покосился вслед своей булочке, но ничего не сказал. Мужчина постепенно пришел в себя. Лицо его порозовело. Пожевав еще немного, он с трудом поднялся. Девушка помогла ему дойти до дверей. Затем она быстро оглянулась и открыла сумочку:
   
— На, возьми… а теперь проваливай… тебе надо жрать, а не играть на скачках…
   
Один из сутенеров, стоявший к ней спиной, повернулся. У него было хищное птичье лицо и торчащие уши. Бросались в глаза лакированные туфли и спортивное кепи.
   
— Сколько ты ему дала? — спросил он.
   
— Десять пфеннигов.
   
Он ударил ее локтем в грудь:
   
— Наверно, больше! В другой раз спросишь у меня.
   
— Полегче, Эде, — сказал другой. Проститутка достала помаду и. принялась красить губы.
   
— Но ведь я прав, — сказал Эде.
   
Проститутка промолчала.
   
Опять зазвонил телефон. Я наблюдал за Эде и не следил за сообщениями.
   
— Вот это называется повезло! — раздался внезапно громовой голос Густава. — Господа, это больше, чем везение, это какая-то сверхфантастика! — Он ударил меня по плечу. — Ты заграбастал сто восемьдесят марок! Понимаешь, чудак ты этакий. Твоя клячонка с этакой смешной кличкой всех обставила!
   
— Нет, правда? — спросил я.
   
Человек в фиолетовой рубашке, с изжеванной бразильской сигарой в зубах, скорчил кислую мину и взял мою квитанцию:
   
— Кто вам посоветовал?
   
— Я, — поспешно сказал Бидинг с ужасно униженной выжидающей улыбкой и, отвесив поклон, протиснулся ко мне. — Я, если позволите… мои связи…
   
— Ну, знаешь ли… — Шеф даже не посмотрел на него и выплатил мне деньги. На минуту в помещении тотализатора воцарилась полная тишина. Все смотрели на меня. Даже невозмутимый обжора и тот поднял голову.
   
Я спрятал деньги.