1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
Д'Артаньян  догадался, что она плачет.    

Он  видел, как она ударила себя в грудь с безжалостным сокрушением верующей  христианки. Он слышал, как она несколько раз повторяла все те же слова, этот  крик ее наболевшего сердца: «О, прости меня! О, прости!»    

И так  как она, казалось, вся отдалась печали и была в полуобмороке, д'Артаньян,  тронутый этими проявлениями любви к его покойным друзьям, этой неутешностью  горя, сделал несколько шагов, отделявших его от могилы, чтобы прервать это  мрачное покаяние, эту горестную речь, обращенную к мертвым.    

Песок  заскрипел у него под ногами, и незнакомка подняла голову; д'Артаньян увидел ее  хорошо знакомое, залитое слезами лицо. Это была мадемуазель де Лавальер.    

– Господин  д'Артаньян! – прошептала она.    

– Вы! –  мрачно произнес капитан.    

– Вы  здесь?    

– О  сударыня, я предпочел бы видеть вас в подвенечном уборе в замке графа де Ла  Фер. Тогда бы и вы меньше плакали, и они, и я тоже!    

– Сударь! –  сказала она, содрогаясь от рыданий.    

– Ибо  вы, – продолжал беспощадный друг умерших, – это вы свели в могилу  двух этих людей.    

– О,  пощадите меня!    

– Да  убережет меня бог, сударыня, оскорблять женщину или заставлять ее незаслуженно  плакать; но я все же должен сказать, что на могиле жертв не место убийце.    

Она  хотела ответить.    

– То,  что я говорю вам, – добавил он ледяным тоном, – я говорил и его  величеству королю.    

Она с  мольбой сложила руки:    

– Я  знаю, что причина смерти виконта де Бражелона – я!    

– А,  так вы это знаете?    

– Весть  о ней пришла ко двору вчера вечером. Этой ночью я за два часа проехала сорок  лье; я летела сюда, чтобы повидать графа и молить его о прощении, – я не  знала, что и он тоже умер, – я летела сюда, чтобы на могиле Рауля молить  бога послать на меня все заслуженные мною несчастья, все, за исключением  одного. Теперь я знаю, что смерть сына убила отца, и я должна упрекать себя в  двух преступлениях; я заслуживаю двойной кары господней.    

– Я  вам повторю, сударыня, – проговорил д'Артаньян, – то, что мне сказал  в Антибе господин де Бражелон – он тогда уже жаждал смерти: «Если  тщеславие и кокетство увлекли ее на пагубный путь, я прощаю ей, презирая ее.  Если она пала, побуждаемая любовью, я тоже прощаю ее и клянусь, что никто  никогда не мог бы полюбить ее так, как любил ее я».    

– Вы  знаете, – перебила Луиза, – что ради своей любви я готовилась  принести в жертву себя самое; вы знаете, как я страдала, когда вы меня  встретили потерянной, несчастной, покинутой. И вот, я никогда не страдала так  сильно, как сегодня, потому что тогда я надеялась, я желала, а сегодня мне  нечего больше желать; потому что этот умерший унес всю мою радость вместе с  собой в могилу; потому что я не смею больше любить без раскаяния и потому что я  чувствую, что тот, кого я люблю (о, это закон!), отплатит мне мукой за муки,  которые я причинила другому,    

Д'Артаньян  ничего не ответил, он слишком хорошо знал, что в этом она бесспорно права.    

– Умоляю  вас, господин д'Артаньян, не осуждайте меня. Я как ветвь, оторвавшаяся от родного  ствола; меня больше ничто не удерживает, и меня влечет, сама не знаю куда,  какой-то поток. Я люблю безумно, я люблю так, что кощунственно говорю об этом  над этим священным для меня прахом, и я не краснею и не раскаиваюсь. Эта  любовь – религия для меня. Но так как спустя некоторое время вы увидите  меня одинокой, забытой, отвергнутой, так как вы увидите меня наказанной за все  то, за что вы вправе винить меня, – пощадите меня в моем мимолетном  счастье, оставьте мне его еще на несколько дней, еще на несколько быстротечных  минут. Может быть, его нет уже и сейчас, когда я о нем говорю. Боже мой! Быть  может, это двойное убийство уже искуплено мной!    

Она еще  говорила, как вдруг капитан услыхал голоса и топот копыт.    

Офицер  короля, г-н де Сент‑Эньян, исполняя поручение своего  повелителя, которого, как он сообщил, мучили ревность и беспокойство, приехал  за Лавальер.    

Д'Артаньян,  наполовину скрытый каштановым деревом, которое осеняло своей тенью обе могилы,  остался не замеченным де Сент‑Эньяном. Луиза поблагодарила  посланца и жестом попросила его удалиться. Он вышел за пределы ограды.    

– Вы  видите, – с горечью обратился к Луизе капитан, – вы видите, ваше  счастье все еще продолжается.    

Молодая  женщина поднялась с торжественным видом.    

– Придет  день, – сказала она, – когда вы раскаетесь в том, что так дурно  думали обо мне. В этот день, сударь, я буду молить бога не помнить о том, что  вы были несправедливы ко мне. Я буду так горько страдать, что вы первый  пожалеете меня за мои муки. Не упрекайте меня, господин д'Артаньян, за мое  хрупкое счастье; оно стоит мне слишком дорого, и я еще не выплатила всего, что  должна уплатить за него.    

С этими  словами она снова – трепетная, с глубоким чувством – преклонила  колени.    

– Прости  в последний раз, прости, мой нареченный Рауль! Я порвала нашу цепь: мы оба обречены  на смерть от печали. Ты ушел первый, не бойся, я последую за тобой. Видишь, я  не труслива, я пришла попрощаться сдобой.    

Господь  мне свидетель, Рауль, что если бы потребовалось отдать мою жизнь, чтобы спасти  твою, я б, не колеблясь, отдала ее. Но я не могла бы пожертвовать своею  любовью. Еще раз прости!    

Она  отломила ветку и воткнула ее в землю, потом вытерла залитые слезами глаза,  поклонилась д'Артаньяну и удалилась.    

Капитан  посмотрел вслед уезжающим всадникам и каретам и, скрестив на груди руки, тяжело  дыша, произнес:    

– Когда  же придет моя очередь отправиться в дальнее странствие? Что остается человеку после  молодости, после любви, после славы, дружбы, силы, богатства?.. Остается скала,  под которою спит Портос, а он обладал всем тем, что я перечислил; и дерн, под  которым покоятся Атос и Рауль, которые владели, сверх того, и многим другим.    

На  мгновение он поник, взгляд его затуманился; он предавался раздумью; затем,  выпрямившись, он обратился к себе самому:    

– Все  же пока надо шагать вперед и вперед. Когда придет время, бог мне скажет об  этом, как говорит всем другим.    

Концами  пальцев он коснулся земли, уже влажной от вечерней росы, перекрестился и один,  навеки один, направился по дороге в Париж.    

     

 ЭПИЛОГ    

     

Четыре  года спустя после только что описанной нами сцены два всадника проехали ранним  утром через Блуа и распорядились об устройстве соколиной охоты.    

Король  пожелал поохотиться на этой пересеченной холмами равнине, которую надвое перерезает  Луара и которая соприкасается с одной стороны с Менгом, а с другой – с  Амбуазом.    

Это были  начальник королевской псовой охоты и королевский сокольничий, личности весьма  уважаемые во времена Людовика XIII, но при его преемнике остававшиеся в  некотором пренебрежении.    

Два  всадника, осмотрев местность и обсудив необходимые подробности предстоящей  охоты, возвращались обратно в Блуа и заметили небольшие отряды солдат; сержанты  расставляли их на некотором расстоянии друг от друга возле мест, где  предполагалось устроить облаву. Это были королевские мушкетеры.    

За ними  на хорошем коне ехал их капитан, которого можно было отличить по золотому шитью  на мундире. У него были белые волосы и седеющая бородка. Он немного сутулился,  но легко управлял конем и осматривал, все ли в порядке.    

– Господин  д'Артаньян не старится, – сказал начальник псовой охоты своему коллеге, сокольничему, –  он на десять лет старше нас, а верхом на коне кажется совсем молодым.    

– Это  верно, – отвечал королевский сокольничий, – вот уж двадцать лет он  все тот же.    

Офицер  ошибался: за эти четыре года д'Артаньян состарился на добрых двенадцать лет. Возраст  безжалостными когтями отметил уголки его глаз, лоб его лишился волос, а руки,  прежде жилистые и смуглые, стали белеть, как если бы кровь в них начала уже  стынуть.    

Д'Артаньян  подъехал к двум офицерам и поздоровался с ними с оттенком снисходительной  ласковости, который отличает вышестоящих в их общении с низшими. В ответ на  свою любезность он получил два исполненных глубокой почтительности поклона.    

– Ах,  какая удача, что мы встретились с вами, господин д'Артаньян! – воскликнул  сокольничий.    

– Скорее  мне бы подобали такие слова, господа, так как в ваши дни король чаще беспокоит  своих мушкетеров, нежели птиц.    

– Да,  не то что в доброе старое время, – вздохнул королевский сокольничий. –  Помните ли, господин д'Артаньян, как покойный король охотился на сорок в  виноградниках за Божанси… ах, черт возьми! Вы не были тогда капитаном  мушкетеров, господин д'Артаньян.    

– И  вы состояли капралом по птичьей части, – шутливо заметил д'Артаньян. –  Все равно это было хорошее время, так как молодость – это и есть хорошее  время… Не правда ли, господин начальник псовой охоты!    

– Вы  оказываете мне слишком большую честь, господин граф, – поклонился  последний.    

Д'Артаньяна  нисколько не поразил графский титул: он стал графом четыре года назад.    

– Вы  не устали от долгой дороги, только что проделанной вами, господин  капитан? – продолжал королевский сокольничий – Отсюда до Пиньероля,  кажется, что-то около двухсот лье.    

–Двести  шестьдесят туда и столько же, сударь, обратно, – невозмутимо произнес  д'Артаньян.    

– А  как он поживает?    

– Кто? –  спросил д'Артаньян.    

– Наш  бедный господин Фуке, – шепотом проговорил королевский сокольничий.    

Начальник  псовой охоты из осторожности отъехал в сторону.    

– Неважно, –  отвечал д'Артаньян, – бедняга всерьез огорчен, он не понимает, как это  тюрьма может быть милостью. Он говорит, что парламент, отправив его в изгнание,  тем самым вынес ему оправдательный приговор и что изгнание – это свобода.  Он не представляет себе, что нам поклялись расправиться с ним и что за спасение  его жизни из цепких когтей парламента надо благодарить бога.    

– Да,  бедный человек едва избег эшафота. Говорят, что господин Кольбер отдал уже соответствующие  распоряжения коменданту Бастилии и казнь была заранее предрешена.    

– В  конце концов что тут поделаешь? – сказал д'Артаньян с задумчивым видом,  словно затем, чтобы оборвать разговор.    

– В  конце концов, – повторил, приблизившись, начальник псовой охоты, –  господин Фуке в Пиньероле, и по заслугам, он имел счастье быть отвезенным туда  лично вами; достаточно он обворовывал короля.    

Д'Артаньян  метнул в начальника псовой охоты один из своих уничтожающих взглядов и  произнес, старательно отчеканивая каждое слово:    

– Сударь,  если бы мне сказали, что вы съели то, что отпускается для ваших борзых, я не  только не поверил бы этому, но, больше того, если бы вас посадили за это в  тюрьму, я бы сочувствовал вам и не позволил бы дурно отзываться о вас. Однако,  сударь, сколь бы честным человеком вы ни были, я утверждаю, что вы отнюдь не  честнее, чем бедный Фуке.    

Выслушав  этот резкий упрек, начальник собак его величества короля опустил нос и отстал  на два шага от сокольничего и д'Артаньяна.    

– Он  доволен, – наклонился к мушкетеру сокольничий, – оно и понято, ныне  борзые в моде, когда б он был королевским сокольничим, он бы так не  разговаривал.    

Наблюдая,  как недовольство, порожденное ущемлением частных, не имеющих в государственной  жизни никакого значения интересов, влияет на решение большого политического  вопроса, д'Артаньян меланхолически улыбнулся; он вспомнил еще раз о безмятежном  существовании, которое долгое время было уделом бывшего суперинтенданта  финансов, о его разорении, о мрачной смерти, которая его ожидала, и, чтобы  покончить с этою темой, задал вопрос:    

– Господин  Фуке любил охотиться с соколами?    

– О  да, страстно любил, – отвечал королевский сокольничий с горьким сожалением  в голосе и со вздохом, который прозвучал как надгробное слово Фуке.    

Д'Артаньян,  дав рассеяться дурному настроению начальника королевских свор и грусти сокольничего,  тронул коня.    

Вдали,  на опушке леса, показались охотники; на полянах, как падающие звезды, замелькали  султаны наездниц, и белые кони, словно призраки, проносились в чаще кустов и  деревьев.    

– Что  же, долго ли продлится ваша охота? – спросил д'Артаньян. – Я попрошу  вас поскорее выпустить птицу, я очень устал. Вы сегодня охотитесь на цаплю или  на лебедя?    

– На  обоих, господин д'Артаньян, – ответил сокольничий, – но вы не  беспокойтесь, король не знаток, он охотится не для себя, его цель –  доставить развлечение дамам.    

Слово  дамы было настолько подчеркнуто, что заставило д'Артаньяна насторожиться.    

– Ах, –  проговорил он, с удивленным видом глядя на своего собеседника.    

Начальник  псовой охоты, очевидно, чтобы снискать благоволение мушкетера, угодливо кланялся.    

– Смейтесь,  смейтесь надо мной, сударь, – улыбнулся д'Артаньян, – ведь я не знаю решительно  никаких новостей: я отсутствовал целый месяц и только вчера воротился из моих  странствий. Я оставил двор еще опечаленным смертью королевы-матери. Приняв  последний вздох Анны Австрийской, король не желал развлекаться; но все  кончается в этом мире. Он перестал грустить? Ну что – же! Тем лучше.    

– И  начинается также, – перебил его с грубым смехом начальник псовой охоты.    

– А… –  во второй раз произнес д'Артаньян, горевший желанием познакомиться с новостями,  но считавший, что расспрашивать было бы ниже его достоинства. – По-видимому,  есть нечто такое, что начинается?    

Начальник  псовой охоты многозначительно подмигнул, но д'Артаньян не пожелал узнавать что  бы то ни было от этого человека.    

– Скоро  ли мы увидим его величество? – спросил он сокольничего.    

– В  семь часов, сударь, я велю выпустить птиц.    

– Кто  будет сопровождать короля? Как поживает принцесса Генриетта? Как самочувствие  королевы?    

– Лучше,  сударь.    

– А  разве она болела?    

– Со  времени своего последнего огорчения ее величество была нездорова.    

– О  каком огорчении вы говорите? Не опасайтесь моей нескромности. Рассказывайте. Я  ведь ничего не знаю, поскольку только что приехал.    

– Говорят,  что королева, живущая в некотором забвении после смерти своей свекрови, пожаловалась  на это его величеству, и он ей ответил: «Разве я не провожу, мадам, у вас  каждую ночь? Чего вы еще хотите?»    

– Ах,  бедная женщина! Она должна всей душой ненавидеть мадемуазель Лавальер, –  сказал д'Артаньян.    

– О  нет, вовсе не мадемуазель де Лавальер!    

– Кого  ж в таком случае?    

Звук  рога прервал их беседу. Он созывал соколов и собак. Сокольничий и его спутник  тотчас же пришпорили лошадей и покинули д'Артаньяна, так ничего и не объяснив  ему.    

Издали  показался король, окруженный придворными дамами и кавалерами.    

Шагом, в  строгом порядке, под звуки труб и рогов, возбуждавших лошадей и собак, продвигалась  по полю эта пышная кавалькада. Это было шествие, смешение звуков, блеск, игра  красок, о которых ничто в наши дни не может дать даже отдаленного  представления, кроме разве обманчивого богатства и фальшивого величия театральных  зрелищ.    

Д'Артаньян,  хотя и зрение его несколько ослабело, заметил за кавалькадой три следующие друг  за другом кареты. Первая, ехавшая пустой, была предназначена для королевы. В  ней никого не было. Не видя де Лавальер близ короля, д'Артаньян стал искать  Луизу глазами и увидел ее во второй карете. С ней было двое служанок, которые  скучали, казалось, не меньше, чем их госпожа.    

Слева от  короля на горячем коне, сдерживаемом умелой рукой, ехала женщина ослепительной  красоты. Король улыбался ей, и она улыбалась ему.    

Когда  она что-нибудь говорила, все начинали неудержимо смеяться.    

«Я, без  сомнения, встречал эту женщину, – подумал мушкетер, – но все-таки кто  же она?»    

Он  повернулся к своему приятелю, сокольничему, и задал ему этот вопрос. Тот  собрался было ответить, но в этот момент король заметил д'Артаньяна:    

– А,  вот вы и вернулись, граф! Почему же мы с вами еще не виделись?    

– Потому  что, ваше величество, – поклонился капитан, – вы уже спали, когда я  приехал, и еще не проснулись, когда я принял сегодня утром дежурство.    

–Он все  тот же! – громко сказал довольный Людовик – Отдыхайте, граф, я вам  приказываю. Сегодня вы обедаете у меня.    

Вокруг  д'Артаньяна восторженно зашептались. Каждый старался протиснуться поближе к  нему и сказать мушкетеру какую-нибудь любезность. Обедать у короля было большой  честью, и его величество не расточал ее так, как Генрих IV. Король проехал  немного вперед, а д'Артаньян был остановлен новой группой придворных, среди  которой блистал Кольбер.    

– Здравствуйте,  господин д'Артаньян, – обратился к нему министр с ласковой вежливостью, –  надеюсь, ваша поездка была удачной?    

– Да,  сударь, – отвечал д'Артаньян и поклонился, пригнувшись к шее своего  скакуна.    

– Я  слышал, что король пригласил вас к обеду; вы встретите там вашего старого  друга.    

– Старого  друга? – переспросил д'Артаньян, погружаясь с душевною болью в темные  волны минувшего, успевшие поглотить столько друзей и столько врагов.    

– Герцога  д'Аламеда, только сегодня прибывшего из Испании, – продолжал Кольбер.    

–  Герцога д'Аламеда, – старался припомнить, роясь в своей памяти,  д'Артаньян.    

– Это  я! – произнес белый как снег сутулый старик; он приказал открыть дверцы  кареты и вышел из нее к мушкетеру.    

– Арамис! –  вскричал пораженный изумлением д'Артаньян.    

И, все  еще неподвижный, оцепеневший, он позволил дрожащим рукам сановного старика  обвиться вокруг своей шеи.    

Кольбер,  бросив взгляд на обоих друзей, молча отъехал в сторону, предоставив им остаться  наедине.    

– Итак, –  сказал мушкетер, беря под руку Арамиса, – вы, изгнанник, мятежник, снова  во Франции?    

– И  обедаю с вами у короля, – проговорил, улыбаясь, бывший ваннский  епископ. – Не правда ли, вы задаете себе вопрос: к чему верность в  подлунном мире? Давайте пропустим карету этой бедняжки мадемуазель Лавальер.  Посмотрите, как она волнуется; взгляните, как ее заплаканные глаза следят за  гарцующим на коне королем!    

– Кто  это с ним?    

– Мадемуазель  де Тонне‑Шарант, ставшая госпожою де  Монтеспан, – отвечал Арамис.    

– Луиза  ревнует, значит, она обманута?    

– Еще  нет, д'Артаньян, но это не замедлит случиться.    

Они  разговаривали, следуя за охотой, и кучер Арамиса вез их так ловко, что они  приехали к месту сбора как раз в тот момент, когда сокол только что налетел на  птицу и прижимал ее к земле.    

Король  спешился, г-жа де Монтеспан тоже. Они находились перед одинокой часовней, скрытой  большими деревьями, с уже облетевшими от осеннего ветра листьями, за часовней  виднелась ограда с решетчатою калиткой.    

Сокол  заставил свою добычу упасть за ограду у самой часовни, и король пожелал проникнуть  туда, чтобы снять, по обычаю, первое перо с затравленной птицы. Все столпились  вокруг здания и ограды; пространство внутри ограды было так незначительно, что  не могло вместить участников королевской охоты. Д'Артаньян удержал Арамиса,  выразившего желание покинуть карету и присоединиться ко всем остальным.    

– Известно  ли вам, Арамис, куда мы приведены случаем?    

– Нет! –  ответил герцог.    

– Здесь  покоятся люди, которых я знал, – проговорил взволнованный грустным  воспоминанием д'Артаньян.    

Арамис,  все еще ни о чем не догадываясь, прошел через узкую боковую дверь, которую ему  отворил д'Артаньян, внутрь часовни.    

– Где  же они похоронены?    

– Здесь,  в этой ограде. Видите крест под молодым кипарисом? Этот кипарис посажен на их  могиле; но не ходите туда; там упала сбитая соколом цапля, и король  направляется к ней.    

Арамис  остановился и укрылся в тени. И, никем не замеченные, они увидели бледное лицо  Лавальер; забытая у себя в карете, она сначала грустно смотрела в окно; потом,  поддавшись ревности, она вошла в часовню и, прислонившись к колонне, следила  взглядом за находившимся внутри ограды и улыбавшимся королем, который сделал  знак г-же де Монтеспан подойти ближе.    

Госпожа  де Монтеспан приблизилась и оперлась на предложенную ей королем руку; вырвав  перо у цапли, только что убитой соколом, он прикрепил его к шляпе своей  восхитительной спутницы. Улыбаясь, она нежно поцеловала руку, сделавшую ей этот  подарок. Король покраснел от удовольствия; он взглянул на г-жу де Монтеспан с  пламенным желанием и любовью.    

– Что  же вы дадите взамен? – спросил он.    

Она  сломала веточку кипариса и предложила ее королю, опьяненному сладостною  надеждой.    

– Печальный  подарок, – тихо сказал Арамис д'Артаньяну, – ведь этот кипарис растет  на могиле.    

– Да,  и это могила Рауля де Бражелона, – грустно произнес д'Артаньян, –  Рауля, который спит под этим крестом рядом с Атосом.    

У них за  спиной послышался стон, и они увидели, как какая-то женщина упала без чувств.  Мадемуазель де Лавальер видела все и все слышала.    

– Бедная  женщина, – пробормотал д'Артаньян и помог служанкам, поспешившим к своей  госпоже, довести ее до кареты, где она осталась страдать в одиночестве.    

В тот же  вечер д'Артаньян сидел за королевским столом, рядом с Кольбером и герцогом  д'Аламеда.    

Король  был весел и оживлен. Он был бесконечно внимателен к королеве и бесконечно нежен  с принцессой Генриеттой, сидевшей по его левую руку и в этот вечер очень  печальной. Можно было подумать, что вернулись прежние спокойные времена, когда  король искал в глазах своей матери одобрения или неодобрения каждого своего  слова.    

О  фаворитке на этом обеде не вспоминали. Раза два или три король назвал Арамиса,  обращаясь к нему, господином послом, и это еще больше увеличило удивление  д'Артаньяна, и без того ломавшего себе голову над вопросом, как это его друг,  мятежник, в таких чудесных отношениях с французским двором.    

Вставая  из-за стола, король предложил руку ее величеству королеве, сделав при этом знак  Кольберу, чьи глаза ловили взгляд властелина.    

Кольбер  отвел в сторону д'Артаньяна и Арамиса.    

Король  вступил в разговор со своей невесткой, тогда как обеспокоенный принц, рассеянно  беседуя с королевой, искоса поглядывал на жену и на брата.    

Разговор  между Арамисом, д'Артаньяном и Кольбером вертелся вокруг самых безобидных тем.  Они вспоминали министров былых времен; Кольбер сообщил любопытные вещи о  Мазарини и выслушал рассказы о Ришелье.    

Д'Артаньян  никак не мог надивиться, видя столько здравого смысла и веселого юмора в этом  человеке с густыми бровями и низким лбом. Арамис поражался легкости, с какой  этому серьезному человеку удавалось откладывать с выгодой для себя более  значительный разговор, на который никто из присутствующих ни разу не намекнул,  хотя все три собеседника чувствовали его неизбежность.    

По  недовольному лицу принца было хорошо видно, насколько ему не нравится беседа  короля с принцессой. У принцессы были покрасневшие, заплаканные глаза. Неужели  она станет жаловаться? Неужели она не остановится пред скандалом?    

Король  отвел ее в сторону и обратился к ней таким нежным и ласковым голосом, что он  должен был напомнить принцессе те дни, когда она была любима им ради нее самой:    

– Сестра  моя, почему ваши восхитительные глаза заплаканы?    

– Но,  ваше величество… – проговорила она.    

– Принц  ревнив, не так ли, дорогая сестра.    

Она  посмотрела в сторону принца, и тот понял, что они говорят о нем.    

– Да… –  согласилась она.    

– Послушайте, –  продолжал король, – если ваши друзья компрометируют вас, то в этом принц  нисколько не виноват.    

Он  произнес эти слова с такой нежностью, что ободренная ею принцесса, у которой за  последнее время было столько огорчений и неприятностей, чуть не разразилась  рыданиями: так исстрадалось, измучилось ее сердце.    

– Ну,  дорогая сестра, расскажите нам о ваших печалях; как брат, клянусь, я сочувствую  вам, как король – я положу им конец.    

Она  подняла на Людовика свои изумительные глаза и грустно проговорила:    

– Меня  компрометируют не друзья, они далеко или таятся от всех. Но их очернили, и они  в немилости у вашего величества, а между тем они так преданны, так добры, так  благородны.    

– Вы  говорите о Гише, которого, уступая желанию принца, я отправил в изгнание?    

– И  который со времени своего незаслуженного изгнания ежедневно ищет возможности умереть.    

– Незаслуженного,  сестра моя?    

– До  такой степени незаслуженного, что если бы я не питала к вашему величеству  уважения и привязанности… я бы попросила моего брата Карла, на которого я имею  неограниченное влияние…    

Король  вздрогнул.    

– О  чем бы вы его попросили?    

– Я  бы попросила его довести до вашего сведения, что принц и шевалье де Лоррен, его  фаворит, не могут безнаказанно быть палачами и моей чести, и моего счастья.    

– Шевалье  де Лоррен, эта мрачная личность?    

– Он –  смертельный мой враг. Пока этот человек будет оставаться у меня в доме, где,  предоставляя ему полную власть, его удерживает принц, мой супруг, я буду самой  несчастной женщиной во всем королевстве.    

– Значит, –  медленно произнес король, – вы считаете вашего брата, английского короля,  лучшим другом, чем я?    

– Поступки  сами говорят за себя, ваше величество.    

– И  вы предпочли бы обратиться за помощью?..    

– К  моей стране, – гордо сказала она, – да, ваше величество.    

– Вы –  внучка Генриха Четвертого, как и я, моя дорогая. Двоюродный брат и деверь,  разве это не равно брату?    

– В  таком случае действуй!    

– Ну  что ж! Заключим с вами союз.    

– Начинайте.    

– Вы  говорите, что я незаслуженно изгнал Гиша?    

– О  да, – покраснела принцесса.    

– Обещаю  вам, Гиш возвратится.    

– Отлично.    

– Вы  говорите далее, что я напрасно разрешаю бывать в вашем доме шевалье де Лоррену,  который настраивает против вас принца, вашего мужа?    

– Запомните  то, что я говорю, ваше величество: однажды шевалье де Лоррен… Если со мною  случится несчастье, знайте, что я заранее обвиняю в нем шевалье де Лоррена…  этот человек способен на любое, самое гнусное преступление!    

– Шевалье  де Лоррен избавит вас от своего присутствия, обещаю вам это.    

– Раз  так, мы заключаем с вами настоящий союз, ваше величество, и я готова подписать  договор… Но вы внесли свою долю, скажите же, в чем должна заключаться моя?    

– Вместо  того чтобы ссорить меня с вашим братом, королем Карлом, нужно было бы постараться  сделать нас такими друзьями, какими мы еще никогда не были.    

– Это  легко.    

– О,  не так легко, как вы думаете; при обычной дружбе обнимают друг друга и  обмениваются любезностями, и это стоит какого-нибудь поцелуя или приема, что не  требует слишком больших расходов; но при политической дружбе…    

– А,  так вы хотите политической дружбы?    

– Да,  сестра моя, и тогда вместо объятий и пиршеств необходимо давать своему другу живых,  хорошо обученных и снаряженных солдат; дарить ему военные корабли с пушками и  провиантом. Но ведь бывает и так, что сундуки с королевской казною не имеют  возможности оказывать дружеские услуги подобного рода.    

– Ах,  вы правы… сундуки английского короля с некоторых пор поражают своим изумительным  резонансом.    

– Но  вам, дорогая сестра, вам, имеющей столь большое влияние на вашего брата, быть может,  вам все же удастся добиться того, чего никогда не добиться никакому послу.    

– Для  этого мне нужно было бы отправиться в Лондон, дорогой брат.    

– Я  уже думал об этом, – живо ответил Людовик, – и я решил, что подобное  путешествие вас несколько развлечет.    

– Только, –  перебила принцесса, – возможно, что я потерплю неудачу. У английского  короля есть советники, и притом очень опасные.    

– Советницы,  вы хотите сказать?    

– Вот  именно. Если ваше величество желаете, скажем, просить у Карла Второго (я ведь  только предполагаю, мне решительно ничего не известно) союза для того, чтоб  вести войну… тогда советницы короля, которых в настоящее время семь, а именно:  мадемуазель Стюарт, мадемуазель Уэллс, мадемуазель Гуин, мисс Орчей,  мадемуазель Цунга, мисс Даус и графиня Кестльмен, убедят короля, что война  стоит дорого и что лучше давать балы и ужины в Гемптон‑Корте,  чем снаряжать линейные корабли в Портсмуте или Гринвиче.    

– И  тогда вас ждет неудача?    

– О,  эти дамы срывают любые переговоры, если только эти переговоры ведутся не ими.    

– Знаете,  какая мысль осенила меня?    

– Нет.  Поделитесь ею.    

– Мне  кажется, что, поискав хорошенько возле себя, вы, быть может, нашли бы  советницу, которую повезли бы с собой к королю и которая своим красноречием  победила былую волю семи остальных.    

– Это  действительно удачная мысль, ваше величество, и я уже думаю, кто бы мог подойти  к этой роли.    

– Подумайте,  и вы найдете, конечно.    

– Надеюсь.    

– Необходимо,  чтобы это была красивая женщина: ведь приятное лицо стоит большего, чем  безобразное, разве не так?    

– Безусловно.    

– Нужен  живой, смелый, находчивый ум.    

– Разумеется.    

– Нужна  знатность… ее, впрочем, требуется не так уж много, ровно столько, чтобы без неловкости  подойти к королю, но не столько, чтобы знатность происхождения могла сдерживать  и стеснять.    

– Очень  справедливо.    

– И…  надо, чтобы она хоть немного умела говорить по-английски.    

– Бог  мой! Кто-нибудь вроде мадемуазель де Керуаль, например, – оживленно  проговорила принцесса.    

– Ну  да, вот вы и нашли… ведь это вы сами нашли, сестра моя, – обрадовался  Людовик XIV.    

– Я  увезу ее, и я думаю, что ей не придется жаловаться на это.    

– Конечно,  нет; поначалу я назначу ее полномочною обольстительницей, а затем к ее титулу  присоединю и поместья.    

– Превосходно.    

– Я  уже вижу вас в дорожной карете, дорогая сестрица, и совершенно утешенной во  всех ваших печалях.    

– Я  уеду при соблюдении двух условий. Первое – я должна знать, какого рода  переговоры я буду вести.    

– Сейчас  сообщу. Вы знаете, что голландцы ежедневно в своих газетах поносят меня; их  республиканские замашки я дольше терпеть не намерен. Я не люблю республик.    

– Это  понятно, ваше величество.    

– Я  с досадою вижу, что эти владыки морей (это они сами себя так величают) мешают  французской торговле в Индии и их корабли вскоре вытеснят нас из всех  европейских портов; подобная сила, и притом в таком близком соседстве, мне  очень не по душе, дорогая сестра.    

– Но  ведь они ваши союзники?    

– Вот  почему они поступили весьма опрометчиво, выбив медаль, которая изображает Голландию,  останавливающую, как Иисус Навин, солнце, и снабдив ее надписью: «Солнце, остановись  предо мною». Это отнюдь не по-братски, не так ли?    

– А  я думала, что вы уже забыли про этот пустяк.    

– Я  никогда ничего не забываю, сестра моя. И если мои подлинные друзья, каков ваш  брат Карл, захотят присоединиться ко мне…    

Принцесса  задумалась.    

– Послушайте, –  сказал Людовик XIV, – можно поделить владычество над морями, и раз Англия  терпела уже подобный раздел, то разве я хуже голландцев?    

– Этот  вопрос будет обсуждать с королем Карлом мадемуазель де Керуаль.    

– А  в чем состоит ваше второе условие, сестра моя?    

– В  согласии принца, моего мужа.    

– Оно  будет дано.    

– Тогда  я еду, брат мой.    

Услышав  эти слова, Людовик XIV повернулся к тому углу зала, где находились Кольбер с  Арамисом и д'Артаньяном, и подал своему министру условленный знак.    

Тогда  Кольбер, резко прервав начатый разговор, обратился к Арамису:    

– Господин  посол, давайте поговорим о делах.    

Д'Артаньян  тотчас же удалился. Од подошел к камину, откуда можно было услышать все то, что  король будет говорить своему брату, который в сильнейшем беспокойстве  направлялся ему навстречу.    

Лицо  короля оживилось. На нем была видна непреклонная воля, которой во Франции уже  никто не перечил и которая вскоре не будет встречать отпора во всей Европе.    

– Принц, –  заявил король своему брату, – я недоволен шевалье де Лорреном. Вы его покровитель,  посоветуйте ему в течение нескольких месяцев попутешествовать.    

Словно  снежная лавина в горах, эти слова свалились на принца, обожавшего своего фаворита  и сосредоточившего на нем всю свою нежность.    

Он  воскликнул:    

– Чем  шевалье мог разгневать ваше величество?    

И бросил  яростный взгляд на принцессу.    

– Я  сообщу вам об этом, когда он уедет, – отвечал невозмутимо король.    

– А  также когда принцесса, ваша супруга, отбудет в Англию.    

– Принцесса  в Англию! – пробормотал пораженный изумлением принц.    

– Через  неделю, брат мой, а куда мы с вами поедем, я оповещу вас позднее.    

И,  подарив принца улыбкой, чтобы подсластить горечь двух столь внезапных известий,  король круто повернулся на каблуках и отошел от него.    

В это  время Кольбер продолжал разговор с герцогом д'Аламеда.    

– Сударь, –  сказал Кольбер Арамису, – пришло время, когда нам подобает внести полную  ясность в отношения между нашими странами. Я помирил вас с королем, я не мог  поступить иначе по отношению к такому выдающемуся человеку, как вы; но так как  и вы проявляли порою дружеские чувства ко мне, то теперь и вам представляется  случай доказать их искренность.    

Впрочем  вы более француз, чем испанец. Ответьте мне с полною откровенностью: можем ли  мы рассчитывать на нейтралитет Испании, если нами будут предприняты кое-какие  действия против Голландии?    

– Сударь, –  отвечал Арамис, – интересы Испании не оставляют ни малейших сомнений. Возбуждать  Европу против Голландии, к которой в моей стране существует старинная ненависть  из-за завоеванной ею свободы, такова наша политика, ставшая традиционною: но  король Франции находится в союзе с Голландией. Затем вам, конечно, известно,  что война с этой страной была бы войною на море, которую Франция, мне кажется,  не в состоянии успешно вести.    

Кольбер,  обернувшись в этот момент, увидел д'Артаньяна, который искал себе собеседника  на время разговора короля с принцем.    

Кольбер  позвал его и шепотом сказал Арамису:    

– Мы  можем продолжать в присутствии господина д'Артаньяна?    

– О,  разумеется! – ответил испанский посол.    

– Мы  только что говорили с герцогом д'Аламеда, что война против Голландии была бы войною  на море.    

– Это  очевидно, – согласился мушкетер.    

– А  что вы думаете об этом, господин д'Артаньян?    

– Я  думаю, что, для того чтобы вести эту морскую войну, нам потребовалась бы  сильная сухопутная армия.    

– Как  вы сказали? – спросил Кольбер, решив, что ослышался.    

– Почему  сухопутная? – удивился Арамис.    

– Потому  что короля побьют на море, если англичане не помогут ему, а будучи побит на море,  он будет быстро лишен портов, которые захватят голландцы, и всего королевства,  в которое хлынут испанцы.    

– А  если испанцы останутся строго нейтральными? – поинтересовался Арамис.    

– Они  будут нейтральны, пока король будет сильнее противника, – отвечал  Д'Артаньян.    

Кольбер  был восхищен этою прозорливостью, которая если уж касалась какого-нибудь вопроса,  то освещала его до конца. Арамис улыбнулся. Он знал, что в дипломатии  д'Артаньян в учителях не нуждается.    

Кольбер,  как все тщеславные люди носившийся со своими фантазиями и уверенный в том, что  они завершатся успехом, между тем продолжал:    

– А  кто вам сказал, господин д'Артаньян, что у короля нет сильного флота?    

– О,  я не вникал в подробное рассмотрение вопроса о королевском флоте. Я неважный моряк.  Как все нервные люди, я ненавижу море; однако я думаю, что Франция, будучи  приморской страной, обзавелась бы и моряками, если бы у нее было достаточно  кораблей.    

Кольбер  вытащил из кармана небольшую продолговатую тетрадку, разграфленную на две  части. С одной стороны были записаны названия кораблей; с другой –  количество пушек на них и численность экипажей.    

– Мне  пришло в голову то же самое, что и вам, – обратился он к  д'Артаньяну, – и я велел сделать список тех кораблей, которые мы недавно  добавили. Всего тридцать пять кораблей.    

– Тридцать  пять кораблей? Непостижимо! – вскричал д'Артаньян.    

– Что-то  вроде двух тысяч пушек, – поклонился Кольбер. – Это то, чем обладает  король в настоящее время. Тридцать пять кораблей – это три сильные  эскадры, но я хочу иметь пять.    

– Пять? –  переспросил Арамис.    

– Они  будут спущены на воду, господа, до конца года, и у короля будет пятьдесят  линейных боевых кораблей. С такими силами можно бороться, не так ли?    

– Строить  корабли, – сказал д'Артаньян, – трудно, но все же возможно. Но что  касается их вооружения, то как тут быть, право, не знаю! Во Франции нет ни  литейных заводов, ни арсеналов.    

– Ба! –  отвечал Кольбер с веселой усмешкой. – За последние полтора года я много  чего понастроил. Неужели вы не знаете этого? Знаком ли вам господин  д'Инфревиль?    

– Д'Инфревиль?  Нет.    

– Это  человек, которого я открыл. У него хорошая специальность: он умеет заставить  работать. Это он стал лить пушки в Тулоне и рубить лес в Бургундии. Быть может,  господин посол, вы не поверите, но мне пришла в голову еще одна мысль.    

– О  сударь, – поклонился Арамис, – я верю вам всегда и во всем.    

– Представьте  себе, что, размышляя о характере наших союзников, достопочтенных голландцев, я  сказал себе: они – купцы, они – друзья короля и будут счастливы  продавать его величеству то, что делают для себя. Так вот, чем больше  покупаешь… Ах, следует добавить еще, что у меня есть Форан… Знаете ли вы,  д'Артаньян, Форана?    

Кольбер  забывался. Он называл капитана попросту д'Артаньян, совсем как король. Но капитан  улыбнулся и ответил Кольберу:    

– Нет,  я не знаю его.    

– Это  еще один человек, которого я открыл, специалист по закупкам. Этот Форан закупил  для меня триста пятьдесят тысяч фунтов ядер, двести пятьдесят тысяч фунтов  пороху, двенадцать транспортов северной древесины, фитили, гранаты, смолу,  нефть и еще всякую всячину на семь процентов дешевле, чем обошлись бы эти же  вещи, будь они приобретены в нашей Франции.    

– Это  идея, – сказал д'Артаньян, – заставить голландцев лить ядра, которые  к ним и вернутся.    

– Не  так ли? И с немалым убытком!    

И  Кольбер, восхищенный собственною остротой, засмеялся громким резким смехом.    

– Кроме  того, – продолжал он, – те же голландцы строят в настоящее время для  короля по самым лучшим своим образцам шесть больших кораблей. Детуш… Ах, вы не  знаете и господина Детуша?    

– Нет,  сударь, не знаю.    

– У  Детуша удивительно точный глаз, он может безошибочно определять, каковы достоинства  и недостатки спускаемого на воду корабля. Это драгоценное и притом редкое  качество. Так вот, этот Детуш показался мне человеком, который может принести  неоценимую пользу на верфи, и теперь он наблюдает за постройкой шести кораблей,  заказанных в Голландии для королевского флота. Из всего этого следует, господин  д'Артаньян, что если бы король захотел драться с голландцами, то у него был бы  очень недурной флот. А насколько сухопутная армия хороша, вам известно лучше,  чем всякому другому.    

Восхищаясь  огромной работою, произведенной этим человеком в несколько лет, д'Артаньян и  Арамис обменялись взглядами. Кольбер понял их и был глубоко тронут этим столь  цепным для него одобрением.    

– Если  мы этого не знали во Франции, – заметил д'Артаньян, – то за ее  пределами должны знать еще меньше.    

– Вот  почему я и говорил господину послу, что если б Испания обещала нейтралитет, а Англия  помогала нам…    

– Если  Англия окажет вам помощь, то я отвечаю за нейтралитет Испанского  королевства, – проговорил Арамис.    

– В  таком случае по рукам, – поторопился заключить Кольбер, со свойственной  ему непосредственностью и простодушием. – Что до нейтралитета Испании, то  у вас нет еще ордена Золотого Руна, господин д'Аламеда.    

А я  слышал на днях, как король говорил, что ему было бы крайне приятно увидеть на  вас ленту ордена святого Михаила.    

Арамис  поклонился.    

«О! –  сказал себе д'Артаньян. – Жаль, что нет на свете Портоса. Сколько локтей  лент разного рода досталось бы и ему от этих щедрот! Бедный, добрый Портос!»    

– Господин  д'Артаньян, – продолжал Кольбер, – пусть это останется между нами.  Уверен, что вы не прочь повести своих мушкетеров в Голландию. Вы умеете  плавать?    

И он  снова весело засмеялся.    

– Как  угорь, – отвечал д'Артаньян.    

– Дело  в том, что через все эти каналы и бесчисленные болота – ужасные переправы,  и даже лучшие пловцы нередко тонут в этих местах.    

– Но  это входит в мою профессию – умереть за его величество. И так как на  войне – редкость, чтобы было много воды без огня, то я вас заранее  предупреждаю, что сделаю все возможное, дабы выбрать огонь. Я старею, вода  леденит мою кровь, господин Кольбер, тогда как огонь согревает ее.    

Полный  решимости и юношеского задора, д'Артаньян, произнося эти слова, был так обаятелен,  что Кольбер, в свою очередь, не мог не восхититься им. Капитан заметил  произведенное им впечатление. Он вспомнил, что хорош только тот купец, который  умеет поднять цену на свой товар, когда на него есть спрос. Поэтому он решил  запросить.    

– Итак, –  начал Кольбер, – вы ничего не имеете против Голландии?    

– Да, –  согласился д'Артаньян. – Но только во всем, что б вы ни взяли, замешаны  личные интересы и самолюбие. Жалованье капитана мушкетеров значительно, спора  нет, но заметьте себе: у нас теперь есть королевская гвардия и личная охрана  его величества. Капитан мушкетеров должен или начальствовать над всем этим, и  тогда ему придется расходовать сто тысяч в год на представительство и на стол…    

– Неужели  вы допускаете мысль, что король вздумает торговаться с вами? – спросил Кольбер.    

– Вы  меня, по-видимому, не поняли, – ответил д'Артаньян, убедившись, что в  денежном вопросе он уже выиграл, – я хотел вам сказать, что я, старый  капитан мушкетеров, некогда начальник королевской охраны, имеющий первенство  над маршалами Французского королевства, однажды на театре войны обнаружил, что  по своему положению мне равны еще двое – начальник охраны и полковник,  командующий швейцарцами. Этого я никоим образом не потерплю. У меня есть  укоренившиеся привычки, и я цепко держусь за них.    

Кольбер  понял, куда метит капитан мушкетеров. Он, впрочем, заранее был готов к этому.    

– Я  уже думал о том, о чем вы только что говорили, – перебил он.    

– О  чем?    

– Мы  говорили о каналах и о болотах, при переправе через которые тонут. Так вот если  там тонут, то это происходит из-за отсутствия лодки, доски, наконец, палки.    

– Даже  такой короткой палочки, как маршальский жезл.    

– Бесспорно, –  кивнул Кольбер. – Я не знаю ни одного случая, чтобы маршал Франции утонул.    

Д'Артаньян  побледнел от радости и неуверенным голосом произнес:    

– В  моих краях мною, несомненно, гордились бы, если б я сделался маршалом Франции;  но ведь для того, чтобы получить маршальский жезл, нужно возглавить армию,  ведущую военные действия.    

– Сударь, –  сказал Кольбер, – вот в этой записной книжке вы обнаружите план кампании,  которую вам предстоит предпринять будущею весной; король ставит вас во главе  своих войск.    

Д'Артаньян  протянул руку за книжкой; его дрожащие пальцы и пальцы Кольбера встретились.  Министр крепко пожал ему руку.    

– Сударь, –  сказал он, – нам уже давно требовалось воздать друг другу должное. Я  начал, теперь ваша очередь.    

– Я  отплачу вам, сударь, – улыбнулся д'Артаньян, – и умоляю вас сказать  королю, что первая битва, в которой я буду участвовать, окончится или победой,  или моей смертью.    

– А  я, – заявил Кольбер, – я прикажу, чтобы сегодня же начали вышивать  золотые лилии, которые украсят собой ваш маршальский жезл.    

На  следующий день Арамис, уезжавший в Мадрид для переговоров о нейтралитете  Испании, пришел к д'Артаньяну на дом, чтобы обнять его на прощание.    

– Будем  любить друг друга за четверых, ведь нас теперь только двое, – вздохнул  д'Артаньян.    

– И  ты, быть может, больше не увидишь меня, дорогой д'Артаньян, – отвечал  Арамис. – Если б ты знал, как я любил тебя! Теперь я стар, я угас, я  мертв.    

– Друг  мой, ты будешь жить дольше, чем я, твоя дипломатия велит тебе жить и жить,  тогда как честь обрекает меня на смерть.    

– Полно,  господин маршал, – усмехнулся Арамис, – такие люди, как мы, умирают  лишь после того, как пресытятся славой и радостью.    

– Ах, –  с печальной улыбкой произнес д'Артаньян, – дело в том, что у меня уже нет  аппетита, господин герцог.    

Они  обнялись и через два часа расстались навеки.    

 СМЕРТЬ Д'АРТАНЬЯНА    

     

В  противоположность тому, что обычно наблюдается в политике или морали, все  честно сдержали свои обещания. Король вернул графа де Гиша и изгнал шевалье де  Лоррена; это настолько расстроило принца, что он заболел от огорчения.    

Принцесса  Генриетта уехала в Лондон и приложила столько усилий, чтобы убедить своего  брата Карла II слушаться политических советов мадемуазель де Керуаль, что союз  между Францией и Англией был подписан и английские корабли, имея с собой  балласт в виде нескольких миллионов французского золота, провели ожесточенную  кампанию против голландского флота.    

Карл II  обещал мадемуазель де Керуаль, что за добрые советы, которые были преподаны ею,  он отблагодарит ее каким-нибудь скромным знаком признательности; он сдержал  свое обещание и сделал ее герцогинею Портсмутской.    

Кольбер  обещал королю корабли, снаряжение и победы. И он, как известно, сдержал обещание.  Наконец, Арамис, на обещания которого меньше всего можно было рассчитывать,  написал Кольберу по поводу переговоров в Мадриде, взятых им на себя,  нижеследующее письмо:    

     

«Господин  Кольбер.    

Направляю  к вам преподобного отца д'Олива, временного генерала ордена Иисуса, моего  предполагаемого преемника.    

Преподобный  отец объяснит вам, г-н Кольбер, что я сохраняю за собой управление всеми делами  ордена, касающимися Франции и Испании, но не хочу сохранять титул генерала ордена,  так как это бросило бы слишком много света на ход переговоров, которые поручены  мне его католическим величеством королем Испании. Я снова приму этот титул по  повелению его величества короля, когда предпринятые мною труды, в согласии с  вами, к вящей славе господа и его церкви, будут доведены до благополучного  завершения.    

Преподобный  отец д'Олива уведомит вас также и о согласии его величества на подписание  договора, гарантирующего нейтралитет Испании в случае войны между Францией и  Голландией. Это соглашение сохранит свою силу даже при том, что Англия вместо  активных действий ограничится нейтралитетом.    

Что  касается Португалии, о которой мы с вами беседовали, то могу вас заверить,  сударь, что она сделает все от нее зависящее, дабы оказать христианнейшему  королю посильную помощь в предстоящей войне.    

Прошу  вас, г-н Кольбер, дарить мне и впредь ваше дружеское расположение, а также  верить в мою глубокую преданность, равно как повергнуть к стопам его христианнейшего  величества мое безграничное уважение.    

Герцог  д'Аламеда».    

     

Таким  образом, и Арамис исполнил больше, чем обещал. Нам остается узнать, сдержали ли  свое слово король, Кольбер и Д'Артаньян.    

Весной,  как предсказал Кольбер д'Артаньяну, начались военные действия и на суше. За армией  в безупречном порядке следовал двор Людовика XIV.    

Верхом,  окруженный каретами с дамами и придворными кавалерами, Людовик вел на это  кровавое празднество избранных своего королевства.    

Офицеры  этой армии не слышали, правда, другой музыки, кроме грохота голландской крепостной  артиллерии, но для многих, нашедших на этой войне почести, чины, богатство или  смерть, и этого было вполне достаточно.    

Д'Артаньян  выступил во главе корпуса в двенадцать тысяч человек кавалерии и пехоты, получив  приказ овладеть различными крепостями, являвшимися узлами стратегического  сплетения, называемого Фрисладдией.    

Никогда  еще армия не отправлялась в поход, имея во главе столь заботливого военачальника.  Офицеры знали, что генерал, не менее осторожный и хитрый, чем храбрый, не  пожертвует без крайней необходимости ни одним человеком, ни пядью земли. У него  были старые военные привычки: жить за счет вражеской страны, держать солдат в  веселье, а врага – в горести.    

Д'Артаньян  считал делом чести показать себя мастером в своем ремесле.    

Никогда  не видали более удачно задуманных битв, более подготовленных и своевременно  нанесенных ударов, более умелого использования ошибок, допущенных осажденными.  За месяц армия д'Артаньяна взяла двенадцать крепостей.    

Он  осаждал тринадцатую, и она держалась уже в течение пяти дней. Д'Артаньян велел  вырыть траншею, делая вид, что ему и в голову не приходит, будто его люди могут  уставать. Землекопы и рабочие в армии этого человека были энергичные, смышленые  и старательные, потому что он относился к ним как к солдатам, умел делать их  работу почетной и оберегал их от опасности. Надо было видеть, с каким рвением  они переворачивали болотистую почву Голландии. Солдаты острили, что груды торфа  и глины тают у них на глазах, как масло на сковородках голландских хозяек.    

Д'Артаньян  послал курьера к королю с сообщением о последних успехах; это улучшило хорошее  настроение короля и усилило в нем желание развлекать дам. Победы д'Артаньяна  придавали столько величия королю, что г-жа де Монтеспан называла его теперь  Людовиком Непобедимым.    

Таким  образом, мадемуазель де Лавальер, называвшая его только Людовиком Победоносным,  в немалой мере утратила благосклонность его величества. К тому же у нее нередко  бывали заплаканные глаза, а для непобедимого нет ничего более неприятного, чем  любовница, которая плачет, когда все кругом улыбается. Звезда мадемуазель де  Лавальер закатывалась, застилаемая тучами и слезами.    

Но  веселость г-жи де Монтеспан возрастала с каждым новым успехом, и это утешало  Людовика во всех неприятностях и невзгодах. И всем этим король был обязан д'Артаньяну,  и никому больше. Его величеству было угодно признать эти заслуги, и он написал  Кольберу:    

     

«Господин  Кольбер, нам следует выполнить обещание, данное г-ну д'Артаньяну от моего  имени; свои обещания он неукоснительно выполняет. Все, что потребуется для  этого, вы получите в надлежащее время.    

Людовик».    

     

Во  исполнение королевской воли Кольбер, задержавший у себя офицера, присланного к  нему д'Артаньяном, вручил этому офицеру письмо для его генерала и небольшой  инкрустированный золотом ларчик черного дерева, который был не слишком  объемист, но весил, очевидно, немало, поскольку посланному дали пять человек  охраны, чтобы помочь отвезти его. Эти люди добрались до осаждаемой д'Артаньяном  крепости лишь перед самым восходом солнца и тотчас же отправились к генералу.    

Им  сказали, что вчера вечером комендантом неприятельской крепости, человеком на редкость  упорным, была произведена вылазка, во время которой осаждаемые засыпали  земляные работы французов, убили семьдесят семь человек и начали заделывать  брешь в крепостной стене, и Д'Артаньян, раздосадованный этой их дерзостью,  вышел с девятью ротами гренадеров, чтобы исправить причиненные врагом  повреждения.    

Посланному  Кольбера было ведено разыскать д'Артаньяна в любой час дня и ночи, где бы тот  ни был. Итак, сопровождаемый своею охраной, офицер верхом поехал к траншеям.    

Всадники  увидели д'Артаньяна на открытом со всех сторон месте; он был в шляпе с золотым  галуном, в мундире с расшитыми золотом обшлагами, со своей длинной тростью в  руках. Он покусывал седой ус и время от времени левой рукой стряхивал с себя  пыль, которая сыпалась на него, когда падавшие поблизости ядра взрывали землю.    

Под этим  смертоносным огнем, среди нестерпимого воя и свиста офицеры неутомимо работали  киркой и лопатой, тогда как солдаты возили тачки с землей и укладывали фашины.  На глазах росли высокие насыпи, прикрывавшие собою траншеи.    

К трем  часам все повреждения были исправлены. Д'Артаньян стал мягче с окружающими его  людьми. И он совсем успокоился, когда к нему, почтительно обнажив голову, подошел  начальник саперов и доложил, что траншея стала снова пригодной для размещения в  ней солдат. Едва этот человек кончил докладывать, как ядром ему оторвало ногу,  и он упал на руки д'Артаньяна. Генерал поднял своего солдата и спокойно,  стараясь ободрить ласкою раненого, отнес его в траншею. Это произошло на виду у  всей армии, и солдаты приветствовали своего командира шумными аплодисментами.    

С этого  мгновения воодушевление, царившее в армии д'Артаньяна, превратилось в неудержимый  порыв: две роты по собственному почину бросились к неприятельским аванпостам и  мгновенно смяли противника. Когда их товарищи, удерживаемые с большим трудом  генералом, увидели этих солдат на крепостных бастионах, они также устремились  вперед, и вскоре начался ожесточеннейший штурм контрэскарпа, который был ключом  ко всей крепости.    

Д'Артаньян  понял, что у него остается лишь один способ остановить свою армию – это  дать ей возможность захватить крепость. Он бросил все свои силы на два пролома  в стене, заделкой которых в это время были заняты осаждаемые. Удар солдат  д'Артаньяна был страшен. Восемнадцать рот приняло в нем участие, и сам генерал  сопровождал их на расстоянии в половину пушечного выстрела от крепостных стен,  чтобы поддержать их штурм своими резервами.    

Отчетливо  были слышны крики голландцев, истребляемых среди укреплений гренадерами  д'Артаньяна. Осажденные отчаянно сопротивлялись; комендант отстаивал каждую  пядь занятой им позиции. Д'Артаньян, чтобы положить конец сопротивлению  неприятеля и заставить его прекратить стрельбу, бросил на крепость еще одну  колонну штурмующих; она пробила брешь в воротах, и вскоре на укреплениях, в  языках пламени, показались беспорядочно бегущие осажденные, преследуемые  сломившими их сопротивление осаждающими.    

Именно в  этот момент генерал, обрадованный успехом, услышал рядом с собой чей-то голос:    

– Сударь,  от господина Кольбера.    

Он  взломал печать на письме, в котором содержались следующие слова:    

     

«Господин  Д'Артаньян, король поручает мне уведомить вас, что, принимая во внимание вашу  безупречную службу и честь, которую вы доставляете его армии, он назначает вас  маршалом Франции.    

Король,  сударь, выражает свое восхищение победами, которые вы одержали. Он приказывает  завершить начатую вами осаду благополучно для вас и с успехом для его дела».    

     

Д'Артаньян  стоял с разгоряченным лицом и сияющим взглядом. Он поднял глаза, чтобы следить  за продвижением своих войск, бившихся на крепостных стенах среди вихрей огня и  дыма.    

– С  этим покончено, город капитулирует через какие-нибудь четверть часа, –  сказал он посланному Кольбера и принялся дочитывать полученное письмо.    

     

«Ларчик,  который вам будет вручен, – мой личный подарок. Вы не станете, надеюсь,  сердиться, узнав, что, пока вы, воины, защищаете своей шпагой короля, я побуждаю  мирное ремесло создавать достойные вас знаки нашей признательности.    

Препоручаю  себя вашей дружбе, г-н маршал, и умоляю вас верить в искренность моих чувств.    

Кольбер».    

     

Д'Артаньян,  задыхаясь от радости, сделал знак посланному Кольбера; тот подошел, держа  ларчик в руках. Но когда маршал собрался уже посмотреть на его содержимое, со  стороны укреплений послышался оглушительный взрыв и отвлек внимание  д'Артаньяна.    

– Странно, –  проговорил он, – странно, я до сих пор не вижу на стенах белого знамени и  не слышу сигнала, оповещающего о сдаче.    

И он  бросил на крепость еще три сотни свежих солдат, которых повел в бой полный решимости  офицер, получивший приказ пробить в крепостной стене еще одну брешь. Затем,  несколько успокоившись, он снова повернулся к посланному Кольбера; тот все так  же стоял возле него с ларчиком наготове.    

Д'Артаньян  протянул уже руку, чтобы открыть его, как вдруг неприятельское ядро выбило  ларчик из рук офицера и, ударив в грудь д'Артаньяна, опрокинуло генерала на  ближний бугор. Маршальский жезл, вывалившись сквозь разбитую стенку ларчика, упал  на землю и покатился к обессилевшей руке маршала.    

Д'Артаньян  попытался схватить его. Окружающие надеялись, что хотя ядро и отбросило  маршала, но он, по крайней мере, не ранен. Надежда эта, однако, не оправдалась;  в кучке перепуганных офицеров послышались тревожные возгласы: маршал был весь в  крови; смертельная бледность медленно покрывала его благородное, мужественное  лицо.    

Поддерживаемый  руками, со всех сторон тянувшимися к нему, он смог обратить свой взгляд в  сторону крепости и различить на главном ее бастионе белое королевское знамя;  его слух, уже не способный воспринимать шумы жизни, уловил тем не менее едва  слышную барабанную дробь, возвещавшую о победе.    

Тогда,  сжимая в холодеющей руке маршальский жезл с вышитыми на нем золотыми лилиями,  он опустил глаза, ибо у него не было больше сил смотреть в небо, и упал,  бормоча странные, неведомые слова, показавшиеся удивленным солдатам какою-то  кабалистикой, слова, которые когда-то обозначали столь многое и которых теперь,  кроме этого умирающего, никто больше не понимал:    

– Атос,  Портос, до скорой встречи. Арамис, прощай навсегда!    

От  четырех отважных людей, историю которых мы рассказали, остался лишь прах; души  их призвал к себе бог.