1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
А медведи - всевозможные Мишки, Топтыгины, Михаилы Потапычи - нужно ли говорить, какими обаятельными для миллионов детей сделал их тот же народ! И кто не знает, что самые, так сказать, задушевные игрушки для малых ребят это именно Мишки, деревянные, тряпичные, плюшевые, - изготовленные специально затем, чтобы ребята могли гладить их, баюкать, жалеть и ласкать, укутывать их в лоскутки, кормить воображаемой кашей, защищать от воображаемых бед. И нужно быть лунатиком, совершенно оторванным от подлинных реальностей жизни, чтобы, увидев у какого-нибудь Вани плюшевого медвежонка в руках, отнять у него эту игрушку из боязни, что он, когда станет Иваном, не пойдет с ружьем или рогатиной на живого лесного медведя. 
    
Так - или приблизительно так - должна была ответить Комиссия по детской литературе от имени Союза писателей. Но, к великому моему изумлению, она ответила ему совершенно иначе. 
    
"Вы правы в самой постановке (!) вопроса, - заявила она с первых же слов. - К сожалению (?), некоторые наши писатели, работавшие в области (так и сказано: "работавшие в области") детской сказки и детского дошкольного рассказа, действительно ради занимательности совершили ошибки, наделяя вреднейших зверей, птиц и насекомых качествами положительных героев". 
    
Дикий ответ, канцелярский. Ведь при таком подходе к детской сказке окажутся глубоко ошибочными и замечательная сказка Жуковского о том же благодетельном волке, где поэт вслед за народом прославляет доброту и гуманность волков, и сказка Льва Толстого о медведе на повозке, где ребячьи сердца так и влекутся к медведю, и пушкинская сказка о Салтане, вызвавшая симпатии детей к комару. Кто из нас в детстве не хлопал в ладоши, не радовался, когда читавшие нам сказку доходили до знаменитых стихов: 
    
Чуду царь Салтан дивится, 
    
А комар-то злится, злится 
    
И впился комар как раз 
    
Тетке прямо в правый глаз. 
    
Повариха побледнела, 
    
Обмерла и окривела. 
    
Слуги, сватья и сестра 
    
С криком ловят комара... 
    
и т.д. 
    
Почему же, спрашивается, Пушкин, Жуковский, Толстой совершили эту странную "ошибку"? 
    
Комиссия по детской литературе ответила на этот вопрос таким легкомысленным вздором: 
    
"Объяснялось это, на наш взгляд, - так и написала она, пренебрежением к правде жизни, незнанием родной природы". 
    
Установив таким косвенным образом, что не только Чарушин и я, но и Пушкин, и Жуковский, и Лев Толстой, а с ними заодно и Некрасов не знали родной природы и относились пренебрежительно к жизненной правде, Комиссия по детской литературе тут же заявила, вопреки очевидности, что русский народ в своем фольклоре почти не придает положительных черт каким-нибудь вредным животным, то есть предпочла умолчать о вышеназванных зайцах, волках, мышах и медведях. 
    
Ради чего же допустила она все эти отклонения от истины? А ради того, чтобы сделать из них соответствующий административно-практический запретительный вывод: опера композитора Красева была признана вредной и уже больше не звучала в эфире. 
    
Повторяю: приемы и методы нашего критика чрезвычайно типичны для многих подобных высказываний. И конечно, я не стал бы так долго на них останавливаться, если бы в их основе не лежало одно заблуждение, имеющее мировоззренческий, принципиальный характер. 
    
Как было сказано на предыдущих страницах, народ тысячелетним своим педагогическим опытом пришел к непоколебимой уверенности, что те сказочные образы, которые окружают ребенка в первые годы его бытия, не останутся в его уме неподвижными, а в процессе его развития и роста, под влиянием жизненной практики, подвергнутся большой переоценке. В данном случае к народу вполне применимо утверждение Энгельса, что "люди мыслили диалектически задолго до того, как узнали, что такое диалектика..."[94]. 
    
Представить себе жизнь ребенка в виде процесса, то есть в беспрерывном движении, изменении, развитии, многим и сейчас не под силу. Этим людям все еще порою мерещится, что ребенок есть просто сундук, в который что положишь, то и вынешь. Положишь любовь к волку, или к комару, или к мухе так эта любовь и останется в нем до самого конца его жизни. И они стараются напихать туда, в этот сундук, возможно больше хороших вещей и очень удивляются, когда вынимают оттуда совсем не то, что туда положили. 
    
Не подозревая о диалектичности детского возраста, они топорнейшим образом думают, что, если ребенку в качестве умственной пищи дать, скажем, некое а, то это а так и останется в нем в виде а и не преобразится в б, или в, или г. Они забывают, что как яйцо не похоже на курицу, как семя не похоже на дерево, так и трехлетний младенец не похож на того человека, который из него выйдет впоследствии. Ребенок есть только черновик человека, и многое в этом черновике будет зачеркнуто, и многое пририсовано заново, покуда из большеглазого и щекастого Юрика выйдет Павлов, Циолковский или самый низкопробный деляга. 
    
Из того, что ребенок в три года переживает период ломания игрушек, отнюдь не следует, что к пятнадцатилетнему возрасту он сделается взломщиком несгораемых касс. 
    
Педагоги, не учитывающие диалектического развития ребячьего возраста, именно так и думают. Совсем как та беременная, которая горько заплакала, узнав, что у ее утробного младенца, в начале второго или третьего месяца, появились жабры и хвост: "Не хочу, чтобы мой Ваня был хвостатенький!" - не подозревая, что и жабры и хвост исчезнут у него еще до рождения. 
    
Эти нехитрые люди воображают, что каждая сказка, которую расскажешь младенцу, так-таки до гроба и останется в нем со всей своей моралью и фантастикой и определит собою всю его дальнейшую жизнь. 
    
На этой наивной уверенности спекулировали все гонители сказок еще во времена педологии. 
    
В Ростове-на-Дону некто П. (не Передонов ли?) тиснул в ту пору статью, где грозно осуждал знаменитую сказку о Мальчике с пальчик за то, что в сказке изображены людоеды. Должно быть, он полагал, что ребенок, прочитавший эту сказку, вырастет и сам людоедом. 
    
- Почему вы питаетесь человеческим мясом? - в ужасе спросят у него окружающие. 
    
- Мне в детстве прочитали сказку о Мальчике с пальчик. 
    
А в Оренбурге какой-то Булгаков так прямо и напечатал на белой бумаге, что волшебная сказка - это школа полового разврата, потому что, например, в сказке "Золушка" злая мачеха, которая из одной только потребности мучить насыпает своей падчерице золы в чечевицу, есть, несомненно, садистка, а принц, приходящий в восторг от башмачка бедной Золушки, есть замаскированный фетишист женских ножек![95]
    
В г.Горьком А.Т-ва напечатала тогда статейку о том, что ребенок, наслушавшись сказок, проникнется психологией морального безразличия, начнет стремиться не к коллективному, а к индивидуальному счастью - очевидно, станет растратчиком или скупщиком краденого[96]. 
    
Сажая его в тюрьму за решетку, судья так и скажет ему: 
    
- Не читали бы вы в детстве "Кота в сапогах"! 
    
Гонители сказок спекулировали именно на убеждении невежд, будто нет такого сказочного образа, такого сюжета, которые не оставались бы законсервированными в детском уме на двадцать и тридцать лет, не подвергаясь никаким метаморфозам. Пугали простодушных читателей бессмысленной басней о том, что, если пятилетнему мальчику прочитать, например, о ковре-самолете, он, достигнув тридцатилетнего возраста, и слышать не захочет ни о каких Днепростроях, а пребудет до конца своих дней мечтателем, романтиком, мистиком. 
    
Чем же от этого давнего, ныне забытого бреда отличается мысль вышеназванного забайкальского жителя (и всех авторитетных товарищей, объявивших себя солидарными с ним), будто ребенок, которому в детстве прочитают "Волчишку" Евгения Чарушина, на всю жизнь сохранит в своей душе горячую привязанность к волкам? И будто, прослушав сказку о храбром комарике, победившем злого паука, ребенок, даже сделавшись взрослым, уже никогда не станет убивать комаров? 
    
И там и здесь - схоластическая, средневековая мысль, будто понятия и представления ребенка есть нечто застывшее, данное раз навсегда. 
    
Нет, объекты симпатий ребенка с течением времени будут меняться не раз. Сегодня - одни, завтра - другие. Поэтому сказочники - и в первую голову народные скалочники - не слишком-то бывают озабочены выбором этих объектов, установлением их вреда или пользы. 
    
И мне остается повторить слово в слово, что было сказано мною на одной из предыдущих страниц - в предисловии к циклу моих сказок. 
    
Цель сказочников - иная. Она заключается в том, чтобы какою угодно ценою воспитать в ребенке человечность - эту дивную способность человека волноваться чужими несчастьями, радоваться радостям другого, переживать чужую судьбу, как свою. 
    
* * * 
    
Все, о чем повествуется в настоящей главе, происходило лет десять назад. Нынче в Комиссии по детской литературе Союза писателей уже другой, обновленный состав, нисколько не ответственный за тот документ, который я сейчас процитировал. Но значит ли это, что уже не существует самозванных блюстителей народного блага, готовых отнимать у детей то или иное произведение искусства на основе своих схоластических догматов, бесконечно далеких от подлинных реальностей жизни? 
    
В том-то и горе, что эти догматы страшно живучи. 
    
Ибо, во-первых, они все еще импонируют наивным умам своей кажущейся, мнимой логичностью. 
    
А во-вторых, всякий, кто использует их для полемических выпадов против той или иной детской книжки, тем самым присваивает себе благородную роль горячего поборника общественной пользы, а роль эта весьма соблазнительна особенно для тартюфов и человеков в футляре. 
    
Поэтому искоренить из нашего обихода такие методы критической мысли не так-то легко, и было бы нелепо надеяться на быстрый и стремительный успех. Еще будут рецидивы - и не раз. Борьба предстоит упорная. И я буду искренне рад, если окажется, что в настоящей главе мне удалось хоть отчасти, хоть в самой незначительной степени пошатнуть этот порочный критический метод, показав на первом попавшемся конкретном примере полную непригодность подобных приемов для решения важнейшего вопроса о педагогической ценности той или иной детской книги. 
   
   
    
     
VI. "ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННО, ЧТОБЫ..." 1960 
    
    
Редактор моей книги сказал: 
    
- Вся эта глава "Борьба за сказку" в настоящее время едва ли нужна. Дико думать, будто теперь, в шестидесятых годах, может найтись хоть один мракобес, который, спекулируя левацкими, мнимо утилитарными лозунгами, станет требовать уничтожения какой-нибудь фантастической сказки. Время раппопортов и васьковских прошло. Теперь даже они поумнели! Для чего же ломиться в открытую дверь? 
    
- Вы правы! - ответил я. - Мне и самому представляется, что эта глава устарела. Незачем доказывать то, что давно уже ясно как день. 
    
Но в эту минуту принесли свежий номер "Литературной газеты", и мы прочитали в ней такое письмо: 
    
"Опять и в который раз вышло произведение Корнея Чуковского о "Мухе-Цокотухе". На этот раз это произведение выпущено тиражом в 1300000 экземпляров. 
    
До каких пор К.Чуковский будет вводить в заблуждение советских детей?" 
    
И т.д., и т.д., и т.д. 
    
Кончается письмо таким призывом: 
    
"Бесполезную книжку К.Чуковского о Мухе (Цокотухе) можно смело сжечь, история (?) от этого ничего не потеряет". 
    
И подписано: 
    
"А.П.Колпаков, кандидат исторических наук (Душанбе)". 
    
Среди обвинений, выдвинутых кандидатом исторических наук Колпаковым против моей "Мухи-Цокотухи", особенно грозно прозвучало такое: 
    
"Корней Чуковский проповедует любовь к мухе-цокотухе, он выдает ее замуж 
    
За лихого, удалого 
    
Молодого комара! 
    
Это противоестественно, чтобы комар мог жениться на мухе, возмущается кандидат исторических наук Колпаков. - Вошь, - поучает он, - не может жениться на клопе и комар на мухе. Это все несусветная чушь и обман"[97]. 
    
В искренности этой тирады нельзя сомневаться. Одного не могу я понять: почему, выступив на борьбу с "несусветною чушью", Колпаков ограничивается одной "Цокотухой"? Бороться так бороться до конца! Если уж он решил навести в этом деле порядок, почему не потребовал, чтобы возможно скорее сожгли гениальную народную сказку "Царевна-лягушка", где без всяких обиняков говорится, что на самой обыкновенной лягушке женится юноша богатырского роста? 
    
"Старший сын женился на боярской дочери, средний - на купеческой, а Иван-царевич - на лягушке". 
    
И почему достопочтенный ученый до сих пор не бросил в огонь другую русскую народную сказку - "Медведко", где такой же "кровосмесительный" брак: красавица на целых два года становится женою медведя!! 
    
А сказка о Никите Кожемяке: 
    
"Схватил змей царевну и потащил к себе в берлогу - за жену себе взял". 
    
Разве это не "противоестественно, чтобы..."? 
    
А эта знаменитая народная детская песенка: 
    
Сватали совушку 
    
За белого гуся, 
    
почему Колпаков пощадил и ее? 
    
И почему он пощадил Льва Толстого? Ведь черным по белому Лев Толстой написал для детей сказку "Уж", в которой крестьянская девушка Маша выходит замуж за большого ужа и тот становится отцом ее детей. Как же Колпаков допустил этот противоестественный брак? 
    
И спрашивается: почему до сих пор он не сжег бессмертной украинской народной баллады о мухе-чепурухе, на которой женился... - слушайте! слушайте! - тот же комар! 
    
Ой, що ж то за шум учинився, 
    
Що комарь та на мусi оженився! 
    
"На мусi" и значит "на мухе". Как же это так могло случиться, что бдительный Колпаков проворонил такой криминал? Ведь уже лет двести миллионы украинских детей с восторгом читают и слушают эту балладу, в которой воспевается такой же "противоестественный" брак, что и в моей злосчастной "Цокотухе". 
    
Если уж пришла Колпакову мракобесная блажь сжигать дотла ненавистные книги, он должен был заранее знать, что тут потребуется огромный костер, ибо, как мы видим, и русский и украинский пароды создали на потребу своей детворы немало таких сказок и песен, к которым вполне применима его грозная формула: 
    
"Противоестественно, чтобы". 
    
Я уж не говорю о польском, чешском, монгольском, английском фольклоре, предназначенном для маленьких детей. Если бы кандидат исторических наук Колпаков имел хоть какую-нибудь возможность познакомиться с этим фольклором, он, конечно, пришел бы в отчаяние, ибо в его костре не хватило бы дров. Взять хотя бы английский детский фольклор - так называемые Nursery Rhymes, отголоски которых так явственно слышатся в творчестве Шекспира, Джонатана Свифта, Роберта Бернса, Льюиса Керролла, Алана Александера Милна и других. Воображаю, какой гнев они вызвали бы в нашем доблестном блюстителе нравственности, если бы он каким-нибудь чудом узнал, что этот великолепный поэтический цикл считает вполне допустимой женитьбу лягушонка на мыши! И уж настоящая ярость охватила бы того же блюстителя, если бы ему стало известно, что у замечательного детского поэта Эдварда Лира утка мечтает о том, чтобы сделаться женой кенгуру, а кошка венчается с филином. 
    
Подобные сказки и стихи существуют в английском фольклоре уже полтысячи лет - или больше! - почему же никто из миллионов детей не заметил в них ничего одиозного? 
    
Я думаю, причина одна: дети не бывают пошляками. 
    
И не только детям, но и нам, взрослым читателям сказок, простодушно, по-детски восхищающимся "Царевной-лягушкой", - нам и в голову не приходят те грязноватые мысли, в итоге которых слагается пресловутая колпаковская формула: 
    
"Противоестественно, чтобы". 
    
В сущности, я должен благодарить Колпакова, так как его письмо послужило для меня верным свидетельством, что настоящая глава не устарела и до сих пор сохраняет свою актуальность. 
    
- Нет, - сказал я редактору, - придется эту главу сохранить. Исключать ее из книжки рановато. Васьковские и раппопорты, оказывается, на диво живучи и по-прежнему рвутся в бой, нисколько не боясь оказаться всеобщим посмешищем. 
    
Правда, их стало значительно меньше. Огромное большинство читательских писем, полученных мною и редакцией "Литературной газеты", написаны в защиту моей сказки. Я не цитирую этих многочисленных писем, так как не хочу огорчать Колпакова: вряд ли ему придутся по вкусу те эпитеты, которыми авторы писем так щедро награждают его. 
    
Впрочем, почему не привести самое безобидное из всех этих писем, благо оно такое короткое? 
    
"Дорогой наш Корней Иванович! Мы прекрасно понимаем, как муха-цокотуха обвенчалась с удалым комаром. Это доходит до нашего сознания. Но мы никак не можем понять, как этот (опускаю нелестный эпитет. - К.Ч.) получил степень кандидата исторических наук". 
    
А я хоть убей не пойму, отчего, выступая с призывом к сожжению книги, он считает необходимым подкрепить этот дикий призыв указанием на свою ученую степень. 
   
  
  
   
    
Глава четвертая 
    
ЛЕПЫЕ НЕЛЕПИЦЫ 
   
   
    
Глаз человека не слыхал, 
    
ухо человека не видало... 
    
В Шекспир "Сон в летнюю ночь" 
   
   
    
Медведь летит по поднебесью, 
    
В когтях да он несет коровушку, 
    
В осеку овца да яйцо снесла, 
    
На дубу свинья да гнездо свила. 
    
Русская народная песня 
   
   
    
"Обмолвка актера: 
    
"Ключи заперты, двери в кармане". 
    
В.Слепцов. Отрывки из дневника 
   
   
    
     
I. ПИСЬМО 
    
    
Я получил такое письмо: 
    
"Стыдно, т.Чуковский, забивать головы наших ребят всякими путаницами, вроде того, что на деревьях растут башмаки. С возмущением прочитали мы в вашей книжонке такие фантастические строки: 
    
Жабы по небу летают, 
    
Рыбы по полю гуляют, 
    
Мыши кошку изловили, 
    
В мышеловку посадили. 
    
Зачем вы извращаете реальные факты? Детям нужны общеполезные сведения, а не фантастика насчет белых медведей, которые будто бы кричат кукареку. Не того мы ждем от наших детских писателей. Мы хотим, чтобы они разъясняли ребенку окружающий мир, а не затемняли его мозги всякой путаницей!" 
    
Я прочитал это письмо, и мне стало не то чтобы грустно, а душно. 
    
Какое затхлое и безнадежное невежество! Дело не во мне и не в моих бедных стишках, а в огромном вопросе о принципах детского чтения, который нельзя же решать при помощи одного только обывательского "здравого смысла", потому что "здравый смысл" нередко бывает врагом всякой научной теоретической истины. 
    
Признаться, я даже почувствовал к своему обличителю жалость: взять бы его за руку, вывести на солнечный свет и объяснить ему от души, без запальчивости, самыми простыми словами то, чего он не может понять в своем обывательском погребе. 
    
Если бы, кроме "здравого смысла", у него были какие-нибудь другие ресурсы, он увидел бы, что "путаницы", которые кажутся ему такими зловредными, не только не мешают ребенку ориентироваться в окружающем мире, но, напротив, укрепляют в нем чувство реальности, и что именно в интересах реалистического воспитания детей следует культивировать в детской среде такие стихи. Ибо так уж устроен ребенок, что в первые годы его бытия мы можем насаждать в его душе реализм не только путем ознакомления с окружающим миром, но чаще и успешнее всего именно при посредстве фантастики. 
   
   
    
     
II. ТИМОШКА НА КОШКЕ 
    
    
Для того чтобы мой обличитель мог вполне усвоить эту очевидную истину, я повел бы речь издалека и сказал бы ему приблизительно следующее: 
    
- Заметили ли вы, мой бедный друг, что в русских народных стишках для детей - этих шедеврах поэзии и педагогической мудрости - редко кто проскачет на коне, а все больше на кошке, на курице - на самом неподходящем животном: 
    
Стучит-гремит по улице, 
    
Фома едет на курице, 
    
Тимошка на кошке 
    
По кривой дорожке. 
    
Нет, кажется, такой птицы, такого животного, на котором не прокатились бы люди в русских детских народных стишках: 
    
Села баба на баран, 
    
Поскакала по горам... 
    
Доктор едет на свинье, 
    
Десять розог на спине... 
    
Запрягу я кошку в дрожки, 
    
А кота в пристяжку... 
    
Сядьте на курицу, 
    
Поезжайте в кузницу... 
    
Машенька из дому уходила, 
    
На воробушке по улице катила... 
    
А Ерема на утяти 
    
Поехал пахати... 
    
Всюду в этих стишках нарочитое отклонение от нормы: от лошади. Чем объясняете вы такую "нелепость"? Деревенские дети, в возрасте от двух до пяти, отказываются почему-то ввести в свою песню канонического ездока и коня. Только вчера они усвоили этот канон, только вчера постигли великую истину, что лошадь существует для езды, что здесь ее главная функция, а сегодня наделяют этой функцией всякую заведомо неподходящую тварь: 
    
Как по речке, по реке 
    
Ехал рыжий на быке. 
    
Ему красный повстречался 
    
На козе. 
    
Всеми способами стремятся они заменить верхового или ломового коня каким-нибудь нелепым суррогатом, и чем ощутительнее эта нелепица, тем охотнее культивирует ее детская песня: 
    
Ехал повар на чумичке, 
    
Две кастрюли впереди. 
    
Дело доходит до того, что огромное для детского глаза животное заменяется микроскопической козявкой, дабы еще сильнее подчеркнуть всю явную эксцентричность этого отклонения от нормы: 
    
Маленьки ребятки 
    
На маленьких козявках 
    
Поехали кататься. 
    
Но необходимо тут же отметить, что, при всех этих резких отклонениях от нормы, норма живо ощущается ребенком. 
    
На каких бы козявках ни разъезжали герои стишков, этим козявкам в сознании ребенка всякий раз противопоставляется лошадь, которая незримо присутствует тут же. 
    
Иногда, впрочем, она присутствует зримо, но появляется лишь для того, чтобы ее отстранение было еще более заметно: 
    
Впрег коня, конь-ат не везет. 
    
Впрег комара, комар-ат помчал, 
    
На гумно замчал. 
    
Эта тяга к нарушению установленного порядка вещей наблюдается не только в русском фольклоре. В английских, например, народных детских песнях тот же мотив о ездоке и коне варьируется множество раз: 
    
- Оседлаю моего петуха, взнуздаю мою курицу и отвезу мою маленькую даму домой... (I'll saddle my cock and I'll bridle my hen...) 
    
- Мать Джека поймала гусака и, взобравшись ему на спину, полетела верхом на луну... (Jack's mother... caught the goose soon and mounting its back flew up to the moon...) 
    
Причем англичане минувших веков, как народ-мореплаватель, ввели тот же процесс отстранения нормы в стихи о морских путешествиях. Герои этих стихов носятся по морю в самых неподходящих суденышках: кто в лохани, кто в ковшике, кто в решете! Изо всех предметов во всем мире решето наименее пригодно для навигации: именно поэтому детская английская народная песня так охотно пользуется им. 
    
Универсально это систематическое неприятие ребенком прочно установленной истины. 
    
Нет числа тем извращениям, которым подвергает детская народная песня незыблемую идею езды на коне. Если она и оставит коня, она примет другие меры, чтобы достичь демонстративного отклонения от нормы: 
    
а) либо перепутает эпитеты, неизменно характеризующие коня и телегу: 
    
Он на пегой на телеге, 
    
На дубовой лошади; 
    
б) либо поменяет местами ездока и дорогу: 
    
Ехала деревня 
    
Мимо мужика; 
    
в) либо повернет ездока в направлении, противоположном маршруту: 
    
Сел задом наперед 
    
И поехал в огород. 
    
Словом, так или иначе достигнет вожделенной нелепости, не оставив нетронутым ни одного из тех элементов, из коих слагается образ скачущего на коне человека. 
    
Из народной песни эта тенденция к заведомо неверному взаимоотношению образов перешла в литературно-книжную и утвердилась во многих излюбленных детских стихах; таково, например, соединение двух взаимно исключающих друг друга способов езды: 
    
Баба ехала верхом, 
    
Развалясь в карете. 
   
   
    
     
III. ТЯГОТЕНИЕ РЕБЕНКА К ПЕРЕВЕРТЫШАМ 
    
    
Впрочем, будем говорить исключительно о народной поэзии. 
    
Ведь нет никакого сомнения, что стихи, которые я сейчас процитировал, утверждены и одобрены несчетными поколениями русских детей, так как хотя каждому новому поколению родители, деды и бабки могли напевать наряду с хорошим и плохое, в памяти маленьких слушателей всегда выживало лишь то, что наиболее соответствовало их детским запросам и вкусам. И, дожив до старости, всякий, кто в детстве слыхал эти песни, передавал в свою очередь внукам самое лучшее, самое яркое. А все фальшивое, чуждое младенческой психике понемногу забывалось, отмирало и, таким образом, не передавалось потомству, переставало существовать для следующего поколения детей. 
    
То был суровый отбор, и в результате этого многовекового отбора русские дети получили ценнейшее наследие песен, которые дороги именно тем, что они как бы созданы самими детьми. 
    
Недетское погибло на тысячелетней дороге. 
    
Так создавалась образцовая детская народная песня, во всей своей семантике и ритмике идеально соответствующая умственным потребностям русских трехлетних детей, - одно из сильнейших средств мудрой народной педагогической практики. 
    
Точно таким же путем возникла и та великая книга, которая у англичан называется "Старуха гусыня" ("The Mother Goose"). Стишки, входящие в "Старуху гусыню", так называемые Nursery Rhymes, подверглись тому же процессу коллективного отбора, бессознательно произведенного длинным рядом детских поколений. Стишки эти просеивались через тысячи сит, прежде чем из них образовался единственный всенародный песенник, без которого немыслимы детские годы английских, шотландских, австралийских, канадских детей. Многие из этих стишков зарегистрированы в печати лет четыреста или пятьсот тому назад. Например, песня о Готемских умниках (Three Wise Men of Gotham) считалась старинной уже в середине XIV века. 
    
А версия песни о снеге "Птаха белая, без перышков" ("White bird featherless") восходит к началу десятого века[98]. 
    
Почему же, спрашивается, среди этих произведений фольклора, так чудесно приспособленных для воспитания детей, возникла такая обширная группа озорных, диковинных стишков, посвященных нарочитому систематическому отклонению от установленной нормы? Почему образцовая детская песня, одобренная миллионами детей, в течение многих веков культивирует с таким упорством это явное нарушение реальности? 
    
Я взял одну-единственную тему: лошадь везет человека, но, если всмотреться внимательнее в детскую народную песню, можно заметить, что чуть ли не каждая тема, доступная кругозору ребенка, подвергается такой же обработке, словно идея строгой закономерности вещей и событий невыносима для трехлетнего ума. 
    
Многие песни как будто к тому и стремятся, чтобы перемешать, перепутать те немногочисленные данные опыта, из коих для ребенка слагается вселенная. 
    
Чаще всего желанная нелепица достигается в детской песне тем, что неотъемлемые функции предмета а навязываются предмету б, а функции предмета б навязываются предмету а. 
    
Благодаря применению этого метода в фольклоре создались так называемые небывальщины, издавна широко распространенные среди русских детей: 
    
Среди моря овин горит, 
    
По чисту полю корабль бежит...[99]
    
Здесь, в этих строках, дано сочетание шести несочетаемых вещей: моря и овина, корабля и поля, воды и огня. 
    
Подобную же обратную перестановку незыблемых признаков моря и леса находим в английском детском фольклоре: 
    
"Пустынник спросил меня, сколько ягод земляники растет в море? Я ответил ему: столько же, сколько копченых селедок растет в лесу". 
    
Повторяю и подчеркиваю: для восприятия этих игровых стихов ребенку необходимо твердое знание истинного положения вещей: сельди - обитатели моря, земляника растет в лесу. 
    
Небывальщина необходима ребенку лишь тогда, когда он хорошо утвердился в "бывальщине". 
    
Если ему неизвестно, например, что лед бывает только в холодную пору, он не воспримет народной английской песни о том, что: 
    
Дети скользили по льду на коньках 
    
В летний жаркий день. 
    
Это нужно с самого начала понять и запомнить: все подобные нелепицы ощущаются ребенком именно как нелепицы. Он ни на минуту не верит в их подлинность. Навязывание предметам несвойственных им функций и признаков увлекает его как забава. 
    
В русских малых фольклорных жанрах эта забава нередко принимает характер игры в обмолвку: 
    
Полтора молока кислого кувшина... 
    
Лыко мужиком подпоясано... 
    
Глядь, из-под собаки лают ворота. Мужик схватил собаку и давай бить палку. Собака амбар-то поджала да под хвост и убежала. 
    
Квашня женщину месит. 
    
Озеро вспорхнуло, а утки остались... 
    
Корова бабу доит. 
    
Иногда же здесь откровенная игра несуразностями: 
    
Я посеял конопель, а выросли раки, зацвели вороны. 
    
Кошка кованая, утка дойная... 
    
Кочерга раскудахталася, помело нарумянилося... 
    
На печи старик - он рыбу ловил. 
    
Одёрни пуп, рубаху видно! 
    
На грушу лезу, грушки трясу, караси падают, сметану собираю. 
    
В немецком фольклоре, как и во всяком другом, тоже с незапамятных времен существует великое множество таких же озорных небылиц - для детей и для взрослых. Приведу одну из них, наиболее удачную, в талантливом переводе Льва Гинзбурга. Она распространялась в "летучих листках" в 1530 году в Нюрнберге: 
    
Жил в мужике богатый дом, 
    
Пил хлеб, закусывал вином, 
    
Стриг ножницы овечкой. 
    
Доской рубанок он строгал, 
    
В коня повозку запрягал, 
    
Топил поленья печкой. 
    
. . . . . . . . . . . . . . . 
    
Сажал он в репе огород, 
    
Воров поставил у ворот, 
    
Чтоб под покровом мрака 
    
Не влезла в дом собака. 
    
Он в рыбах озеро удил, 
    
Ему сынок жену родил...[100]
    
и т.д. 
    
По этой схеме построено немало любимейших детских стихов. 
    
Например, эта бессмертная народная песня, возрождающаяся с каждым новым поколением детей: 
    
Слепой подглядывает, 
    
Глухой подслушивает, 
    
Безногий вдогон побежал 
    
Немой караул закричал[101]. 
    
Вариантов этой песни великое множество. Один из наиболее характерных таков: 
    
Еще где же это видано, 
    
Еще где же это слыхано, 
    
Чтобы курочка бычка родила, 
    
Поросеночек яичко снес... 
    
Чтоб безрукий клеть обокрал, 
    
Голопузому за пазуху наклал, 
    
А слепой-то подсматривал, 
    
А глухой-то подслушивал, 
    
Безъязыкий "караул" закричал, 
    
А безногий впогонь побежал[102]. 
    
В народе такие стихи называются иногда "нескладухами": 
    
Вы послушайте, ребята, 
    
Нескладуху вам спою: 
    
"Сидит корова на березе, 
    
Грызет валяный сапог". 
    
Примеров таких "нескладух" можно привести сколько угодно, и все они будут свидетельствовать о неистребимой потребности каждого здорового ребенка всех эпох и народов внести нелепицу в тот малый, но отчетливый мир, с которым он недавно познакомился. Едва только ребенок уразумел окончательно, какие предметы съедобны, какие нет, он с радостью стал слушать народную нескладуху о том, что 
    
Жил-был Моторный на белом свету, 
    
Пил-ел лапти, глотал башмаки. 
    
Недаром в зарубежных детских антологиях так часто встречается целый отдел "стихотворений без смысла". Вот одно из них, принадлежащее Уильяму Рэнду (William Rand); оно так и озаглавлено - "Перевернутый мир": 
    
Если бы конь оседлал седока, 
    
Если бы трава стала есть корову, 
    
Если бы мыши охотились за котом, 
    
Если бы мужчина стал женщиной, 
    
Весь мир перевернулся бы вниз головой[103]. 
    
В сущности, все стишки, о которых мы сейчас говорили, суть стишки о перевернутом мире. 
    
По какой-то непонятной причине ребенка влечет в этот "перевернутый мир", где безногие бегают, а вода горит, а лошади скачут на своих ездоках, а какие-то Моторные вместо хлеба едят башмаки. 
    
Выделив эти произведения детского фольклора в особую группу, я дал всему их циклу название "Стишки-перевертыши"[104] и попытался дознаться, какова же их практическая цель в системе народной многовековой педагогики. Я говорил себе: ведь не стал бы народ так упорно, в течение стольких столетий, предлагать новым и новым поколениям детей такое множество этих своеобразных произведений поэзии, если бы они не способствовали совершенствованию психической жизни ребят. 
    
И все же я долго не мог доискаться, в чем польза детского влечения к игре в "перевернутый мир". Ни у русских, ни у иностранных писателей я не нашел о нем ни единого слова. 
    
В конце концов разгадка этого странного явления нашлась. Но не в литературе, а в жизни. 
    
К этой разгадке привела меня моя двухлетняя дочь. 
    
В ту пору для нее, как и для многих детей ее возраста, являлось источником сильнейших эмоций и напряженнейшей умственной деятельности то незначительное само по себе обстоятельство, что петух кричит кукареку, собака лает, а кошка мяукает. 
    
Эти скромные сведения были могучим завоеванием ее интеллекта. Прочно, нерасторжимо, раз навсегда привязала она к петуху "кукареку", к кошке "мяу", к собаке - "гав-гав" и, справедливо гордясь своими великими знаниями, неустанно демонстрировала их. 
    
Эти знания сразу внесли ясность, порядок и стройность в обаятельный для нее, как и для всякого младенца, мир окружающих ее живых существ. 
    
И вот как-то входит ко мне дочь - на двадцать третьем месяце своего бытия - с таким озорным и в то же время смущенным лицом, точно затевает необыкновенную каверзу. Такого сложного выражения я никогда не видел у нее на лице. 
    
Еще издали она крикнула мне: 
    
- Папа, ава - мяу! - то есть сообщила сенсационную и заведомо неверную весть, что собака, вместо того чтобы лаять, мяукает. И засмеялась поощрительным, несколько искусственным смехом, приглашая и меня смеяться этой выдумке. 
    
Я же был наклонен к реализму: 
    
- Нет, - ответил я, - ава - гав. 
    
- Ава - мяу! - повторила она, смеясь и в то же время ища у меня на лице выражения, которое показало бы ей, как ей следует относиться к этой еретической выдумке, которой она даже чуть-чуть испугалась. 
    
Я решил войти в ее игру и сказал: 
    
- А петух кричит мяу! 
    
И этим санкционировал ее интеллектуальную дерзость. 
    
Никогда самая затейливая эпиграмма Пирона не вызывала такого благодарного смеха, как эта убогая шутка, основанная на механическом перемещении двух элементарных понятий. То была первая шутка, которую моя дочь ощутила как шутку на двадцать третьем месяце своего бытия. Она почувствовала, что не только не страшно "переворачивать" по своей прихоти мир, а, напротив, весело и очень забавно, лишь бы только рядом с этим неправильным представлением о мире в уме оставалось сознание правильного. Она, так сказать, воочию увидела основную пружину комизма, заключающуюся именно в том, что данному предмету навязываются прямо противоположные качества. 
    
Постигнув механизм своей шутки, она пожелала наслаждаться ею опять и опять, измышляя все новые несоответствия между животным и звуком. 
    
И тогда мне показалось - я понял, откуда эта выразившаяся в детском фольклоре несокрушимая страсть к несоответствиям, несообразностям, к разрыванию связей между предметами и их постоянными признаками. 
    
Ключ ко всему этому в той многообразной и радостной деятельности, которая имеет такое большое значение для умственной и нравственной жизни ребенка, - в игре. 
   
   
    
     
IV. ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ЦЕННОСТЬ ПЕРЕВЕРТЫШЕЙ 
    
    
Существует немало детских стишков, которые являются продуктами игры, но эти стишки-перевертыши и сами по себе есть игра. 
    
Ко всем категориям игр, о пользе которых мы так много узнали из работ Д.Б.Эльконина, Л.П.Усовой, Д.В.Менджерицкой и других (не говоря уже о Горьком и Макаренко), нужно присоединить и эту категорию: игры мыслительные, игры ума, потому что ребенок играет не только камешками, кубиками, куклами, но и мыслями. Чуть он овладеет какой-нибудь мыслью, он не прочь сделать ее своей игрушкой. 
    
Распространеннейшим методом этих умственных игр является именно обратная координация вещей: наделение предмета а функциями предмета б и наоборот. Когда моя двухлетняя дочь заставляла воображаемую собаку мяукать, она играла именно в такую игру. Чтобы принять участие в этой игре, я тогда же сочинил для моей дочери целый ряд подобных небылиц: 
    
Свинки замяукали: 
    
Мяу! мяу! 
    
Кошечки захрюкали: 
    
Хрю! хрю! хрю! 
    
Уточки заквакали: 
    
Ква! ква! ква! 
    
Курочки закрякали: 
    
Кря! кря! кря! 
    
Воробышек прискакал 
    
И коровой замычал: 
    
М-м-му-у! 
    
Прибежал медведь 
    
И давай реветь: 
    
Кукареку! 
    
Это стихотворение написано, так сказать, по заказу и по рецепту ребенка. Я чувствовал себя столяром, который изготовил для своего младенца игрушку. 
    
Важнейший признак этих игрушек - дети неизменно ощущают их как нечто забавное. 
    
И все без исключения стишки, порожденные этими играми, - в глазах ребенка смешные стишки. 
    
Чем яснее для него та правильная координация вещей, от которой он намеренно отступает в игре, тем сильнее в нем это ощущение смешного. 
    
Недаром Коля Шилов так смеялся, когда ему удалось перевернуть знакомую фразу о звенящих колокольчиках и летающих птицах. 
    
- Птички звенят, колокольчики летят! - сказал он на третьем году жизни и захохотал от такой еретической выдумки. 
    
Это стремление создавать перевертыши - у здорового ребенка на каждом шагу. Тому же Коле Шилову не было еще и двух лет, когда он в шутку назвал тетю дядей и очень восхищался своей выдумкой: 
    
- Дядя Маня! Дядя Маня! 
    
Колина мать записала у себя в дневнике: "Как я его ни поправляю, он твердит свое, причем закатывается от смеха. 
    
В другой раз вместо доброго утра он пожелал отцу спокойной ночи и при этом опять-таки хохотал громче всех"[105]. 
    
Художник Константин Казанский сообщает мне, что его четырехлетняя дочь целыми часами поет: 
    
Дам кусок молока 
    
И кувшин пирога, 
    
и этим досаждает своей бабке, которая всякий раз поправляет ее. 
    
В статье А.Н.Гвоздева о развитии детской речи приводится, между прочим, один перевертыш, придуманный мальчиком Женей, двух с половиною лет. 
    
Мать сидела и вязала чулок. У Жени спросили, кто это, и он "явно нарочито" ответил: 
    
- Папа. 
    
- Что делает? 
    
- Пишет. 
    
- Что? 
    
- Яблоко. 
    
Женя ощутил эту путаницу как нечто комическое. И когда через две недели ему снова указали на мать и спросили, кто это, он засмеялся и снова ответил: 
    
- Папа! 
    
А потом указал на отца: 
    
- Мама! 
    
И опять засмеялся[106]. 
    
А трехлетняя колхозница Галенька сочинила про корову такие стихи: 
    
Лупка в сено забралась 
    
И у Галеньки снеслась. 
    
И поясняла со смехом: 
    
- Это я шутю так - ведь коровы не несутся. Несутся куры. 
    
До какой степени милы младенцам веселые игры в такую нелепицу, я убедился в Летнем саду в Ленинграде. Не знакомый мне мальчик бегал возле моей скамьи и выкрикивал: 
    
Бабочка ползучая, 
    
Таракан летучая! 
    
Бабочка ползучая, 
    
Таракан летучая! 
    
Когда я попытался внушить ему, что дело обстоит наоборот, ибо бабочки более способны к полетам, чем тараканы или, например, пауки, он рассердился и чуть не заплакал, так как больше всего ценил в своей песне именно обратную координацию вещей. Отбежав от меня к своей матери, которая сидела на противоположной скамье, он показал мне язык и еще громче запел: 
    
Бабочка ползучая, 
    
Таракан летучая! 
    
Жажда играть в перевертыши присуща чуть не каждому ребенку на определенном этапе его умственной жизни. Я получил от педагога-историка Е.А.Ивановой (Ст. Сещинская, Брянской области) подробный и очень интересный дневник о ее племяннике Вите. Там есть такая запись от 3 мая 1946 года, когда мальчику было два с половиной года. 
    
"Витя смотрит картинки. Начинает шалить. Со смеющимися глазами показывает на бегущего страуса и говорит: 
    
- А я думал - заяц! 
    
Раз пять со смехом повторяет это. Затем показывает на зайца: 
    
- А я думал - это индюк! 
    
Показывает на ласточку: 
    
- Воробышек! 
    
Смеется и добавляет: 
    
- Петух! 
    
Ему, видимо, кажется забавным, что он знакомых животных называет другими именами". 
    
Вива Фисулати в письме пишет мне из Ужгорода (Закарпатская область) о своем племяннике Сереже (двух с половиною лет): 
    
"У него новое увлечение - перевертыши. Он то и дело предлагает родным: 
    
- Будем кушать на диване, а спать на столе. 
    
- Наденем фуражку на ноги, а сандалии на голову. 
    
- Возьмем дверь и откроем ключ!" 
    
Елена Дмитриевна Таль, живущая в Перове под Москвой, сообщает о внучке Леночке: 
    
"В один год одиннадцать месяцев Леночка стала шутить: про соль говорила, что она сладкая, про сахар - соленый. При этом лукаво глядела на нас и четко произносила: "Ха-ха". 
    
Так же раскатисто смеялась трехлетняя Ира, когда ей пришла в голову такая нелепица: 
    
- Красная Шапочка скушала волка. 
    
Некоторые наблюдатели думают, что самая эта тяга к обратной координации вещей порождена в ребенке стремлением к юмору. 
    
Мне кажется, что это не так. 
    
Мне кажется, что остроумие здесь только побочный продукт, а первопричина этой тяги иная. 
    
Возьмем, например, тот случай, о котором говорит Жорж Дюамель в своей книге "Игры и утехи". Это - книга о детях. В ней, между прочим, рассказывается, как одна девочка, которая, по обычаю французских детей, называла свою бабушку Maman Ma, а дедушку - Papa Pil, однажды окрестила их так: 
    
- Maman Pil и Papan Ma, - то есть сама изобрела перевертыши не хуже тех, о которых мы сейчас говорили: мужчину наградила женским именем, а женщину - мужским[107]. 
    
Весьма возможно, что вначале эта обратная координация имен и людей была просто результатом обмолвки, но обмолвка понравилась девочке и тотчас превратилась в игру, подобно тому как в русском фольклоре навсегда утвердились обмолвки: "лыко мужиком подпоясано", "ехала деревня мимо мужика" и т.д. 
    
Во всем этом эпизоде французский писатель видит лишь проявление детского юмора. Он говорит, что тени величайших мастеров каламбура должны бы померкнуть перед лицом этой остроумнейшей тринадцатимесячной девочки и что ребенку вообще присуще самое изысканное чувство комизма. Мне же кажется, что это явление сложнее. Я думаю, что в основе подобных причуд не юмористическое, а познавательное отношение к миру. Ибо давно уже стало общепринятой истиной, что именно посредством игры ребенок овладевает огромным количеством знаний и навыков, нужных ему для ориентации в жизни. 
    
Об этом написано множество книг, и с этим уже не принято спорить. 
    
"Чтобы быть способным к цивилизации, человек должен пройти через детство, так как, не будь у него детства, посвященного забавам и играм, он навсегда остался бы дикарем". 
    
"В играх он как бы начерно знакомится с миром". 
    
"Если развитие приспособлений для дальнейших жизненных задач составляет главную цель нашего детства, то выдающееся место в этой целесообразной связи явлений принадлежит игре, так как мы вполне можем сказать, что мы играем не потому, что нам дано детство, а детство нам дано для того, чтобы мы могли играть". 
    
"Опыт ребенка почти всегда облекается в форму игры. Играть в детстве то же, что накоплять опыт, а этот накопленный опыт порождает в свою очередь новые знания, новые чувства, новые желания, новые поступки и новые способности". 
    
Игра может быть веселой забавой, но не в этом ее главная особенность. 
    
В большинстве своих игр дети, напротив, бывают чрезвычайно серьезны. Привожу отрывок из своего дневника, относящегося к двадцатым годам: "Сейчас у меня под балконом бегает в высшей степени насупленный мальчик, который уже часа два является в своих собственных глазах паровозом. С унылой добросовестностью, словно исполняя какую-то необходимую, но трудную должность, он мчится по воображаемым рельсам и пыхтит, и шипит, и свистит, и даже выпускает пары. Никакого смеха в игре этой нет, а между тем она его любимейшая: все лето он предается ей с угрюмым азартом, совершая регулярные рейсы между рекою и домом. Во время этой игры у него и лицо паровозное, чуждое всему человеческому". 
    
Если же те умственные игры, о которых у нас идет речь, кажутся ребенку смешными, это происходит, во-первых, от обратной координации предметов, которая сама по себе порождает в большинстве случаев эффекты комические; во-вторых, оттого, что эти игры всегда и неизменно ощущаются ребенком как игры. Играя во всякую другую игру, ребенок предается добровольному самообману, и чем сильнее этот самообман, тем увлекательнее игра. Здесь же наоборот: игра осуществляется постольку, поскольку этот самообман осознан, обнажен и выдвинут на первое место. 
    
Конечно, всякая иллюзия, необходимая для осуществления игры, ограничена. Когда ребенок на взморье печет из песка пироги, он никогда не забывается настолько, чтобы проглотить свое печенье. Он всегда хозяин своих иллюзий и отлично знает те границы, в которых эти иллюзии необходимо держать. Он величайший реалист в своих фантазиях. Но ребенку, играющему в паровоз, игра доставляет тем большее удовольствие, чем больше он верит в созданную его воображением иллюзию. А ребенку, играющему в перевертыши, в "мир вверх ногами", игра доставляет удовольствие лишь в том случае, если он ни на минуту не забудет подлинного взаимоотношения вещей, полярно противоположного тому, которое он утверждает в игре, то есть - чем меньше он верит в созданную его воображением иллюзию. 
    
Когда ребенок, намеренно перетасовывая качества немых и слепых, заставляет немого кричать, а слепого подглядывать, эта игра только потому и является для него игрой, что он доподлинно знает и помнит истинные качества немых и слепых. Здесь он не столько предается иллюзии, сколько разоблачает ее и таким образом служит торжеству реализма. 
    
Осознание игры как игры, конечно, еще более способствует комическому действию, производимому ею, но, повторяю, не о комизме хлопочет ребенок, когда занимается этой игрой: главная его цель, как и во всякой игре, упражнение новоприобретенных сил, своеобразная проверка новых знаний. 
    
Ведь ребенок - и в этом вся суть - забавляется обратной координацией вещей лишь тогда, когда правильная координация стала для него вполне очевидной. 
    
Когда представление о льде нерасторжимо связалось у ребенка с представлением о холоде, когда представление о землянике столь же прочно соединилось с представлением о лесе, когда понятие "рыба" навсегда прикрепилось к понятию "вода" - только тогда, но не раньше, ребенок начинает играть этими координатами понятий. 
    
Чуть, например, он усвоил себе полезнейшую, нужнейшую истину, что горячее жжется, он с величайшим удовольствием воспринял шутливую народную английскую песню о том, как некий смешной человек обжегся холодной похлебкой. 
    
Таким образом, эта смысловая игра всякий раз знаменует собой благополучное завершение какого-нибудь ряда условий, производимых ребенком для координации своих представлений. Это, так сказать, последняя веха на долгой и трудной дороге. 
    
Предположим, что ребенок окончательно усвоил координацию крупного роста с силой и малого со слабостью, установил для себя навсегда, что животное чем больше, тем сильнее. Когда эта идея становится ясна окончательно, ребенок начинает ею играть. Игра заключается в том, что прямую зависимость он заменяет обратной. Большому приписываются качества малого, а малому - качества большого. 
    
Эта игра выражается в бесчисленных детских стишках про самых ничтожных букашек, которые наделяются особенностями огромных зверей. Гибель маленькой мухи изображается в них как величайшая катастрофа вселенских размеров: 
    
Всколебалося море, 
    
Сыра земля застонала, 
    
Стала муха тонути. 
    
Столь же колоссальным изображается другое событие: падение комара с ветки дуба, причем для вящего оттенения игры многие существительные наделены увеличительным суффиксом: 
    
Полетел комарище в лесище, 
    
Садился комар на дубище, 
    
Дуб под ним зашатался, 
    
Комар весьма испугался, 
    
Стукнуло, грянуло в лесе, 
    
Комар с дуба свалился, 
    
Упал он на коренище, 
    
Сбил до костей плечище[108]. 
    
Это дурашливое наделение малого и легковесного качествами огромного и тяжелого есть один из самых распространенных видов перевертыша в детском фольклоре. 
    
В английской народной детской песне простофиля Саймон сидит с удочкой над маленьким ведерком, дабы выудить оттуда кита. 
    
Саймон, Саймон, простота, 
    
Ловит удочкой кита! 
    
В другой песне из того же цикла отряд портных, в числе двадцати четырех человек, отправляется походом на улитку, но чуть улитка показала им рога, они кидаются от нее врассыпную. Вот эта песня в приблизительном моем переводе: 
    
Наши-то портные 
    
Храбрые какие: 
    
"Не боимся мы зверей, 
    
Ни волков, ни медведей". 
    
А как вышли за калитку 
    
Да увидели улитку, 
    
Испугалися, 
    
Разбежалися. 
    
Вот они какие, 
    
Храбрые портные! 
    
В данном случае мотивировкой этой обратной координации вещей служит забавная трусость портных. Но мотивировка может быть та или иная, лишь бы осуществлялась игра в обратную координацию вещей. 
    
Чаще всего эта обратная координация мотивируется в детских стихотворениях глупостью: Саймон, ловящий маленькой удочкой большого кита, откровенно назван в этих стихах простофилей. Не умнее британского Саймона и наш русский Моторный, который пил-ел лапти, глотал башмаки. В Англии фигурируют в песнях и сказках знаменитые Готемские умники, несомненные родственники наших пошехонцев, которые на каждом шагу вместо логически необходимого действия совершают прямо противоположное. Эта мотивировка перверсии глупостью весьма удовлетворяет ребенка: он чувствует свое умственное превосходство над теми, кто обнаруживает такое глубокое незнание окружающего мира. "Сам-то я не такой!" - этому умственному самоудовлетворению ребенка и служат всевозможные детские песни и сказки о дураках, поступающих вопреки установленной координации вещей: 
    
Что ни делает дурак, 
    
Все он делает не так! 
    
Польза подобных стихов и сказок очевидна: за каждым "не так" ребенок живо ощущает "так", всякое отступление от нормы сильнее укрепляет ребенка в норме, и он еще выше оценивает свою твердую ориентацию в мире. Он делает как бы экзамен своим умственным силам и неизменно этот экзамен выдерживает, что значительно поднимает в нем уважение к себе, уверенность в своем интеллекте, столь необходимую ему, чтобы не растеряться в этом хаотическом мире: "Я-то не обожгусь холодной кашей"; "я-то не испугаюсь улитки"; "на дне моря я не стану искать землянику". 
    
В этом проверочном испытании, в этом самоэкзамене - главное значение детской игры в перевертыши. 
    
Для такого же "проверочного испытания" утвердился в детском фольклоре один из самых популярных перевертышей, начало которого я уже приводил на предыдущих страницах: 
    
Ехала деревня 
    
Мимо мужика, 
    
Вдруг из-под собаки 
    
Лают ворота. 
    
Я схватил дубинку, 
    
Разрубил топор, 
    
И по нашей кошке 
    
Пробежал забор. 
    
Лошадь ела кашу, 
    
А мужик овес, 
    
Лошадь села в сани, 
    
А мужик повез. 
    
Этой же цели служит и другой перевертыш, который мне сообщили недавно: 
    
Бочка сена, 
    
Охапка воды, 
    
Окорок капусты, 
    
Кочан ветчины. 
    
Здесь третья причина веселости, которую эти стихи-перевертыши неизменно вызывают в ребенке: они повышают его самооценку. 
    
И эта причина - немалая, ибо ребенку важнее всего быть о себе высокого мнения. Недаром он с утра до вечера жаждет похвал, одобрений и так любит тщеславиться своими превосходными качествами. 
    
Для него невыносимо сознание, что он не способен к тем действиям, которые у него на глазах совершают другие. Что бы кто ни делал на глазах у двухлетнего мальчика, он в каждом видит соперника, которого ему надлежит превзойти. Он не может допустить и мысли, что кто-нибудь другой, а не он будет действующим, а стало быть, и познающим лицом в этом мире. 
    
Дети только потому не пугаются собственной своей неумелости, что не подозревают об истинных размерах ее. Но, всякий раз как по какому-нибудь случайному поводу они почувствуют, до чего они слабы, это огорчает их до слез. 
    
Ребенок хочет быть Колумбом всех Америк и каждую заново открыть для себя. Все руками, все в рот, - поскорее бы познакомиться с этим неведомым миром, научиться его делам и обычаям, ибо всякое непонимание, неумение, незнание мучает ребенка, как боль. Мы все к двадцатилетнему возрасту были бы великими химиками, математиками, ботаниками, зоологами, если бы это жгучее любопытство ко всему окружающему не ослабевало в нас по мере накопления первоначальных, необходимейших для нашего существования знаний. 
    
К счастью, ребенок не представляет себе всех колоссальных размеров того непонятного, которое окружает его: он вечно во власти сладчайших иллюзий, и кто из нас не видел детей, которые простодушно уверены, что они отлично умеют охотиться за львами, управлять оркестром, переплывать океаны и т.д.? 
    
Великую радость должен почувствовать этот пытливый и честолюбивый исследователь мира сего, когда ему становится ясно, что обширные области знания уже прочно завоеваны им, что ошибаются другие, а не он. 
    
Другие не знают, что лед бывает только зимой, что холодной кашей невозможно обжечься, что кошка не боится мышей, что немые не способны кричать "караул" и т.д. А он настолько утвердился в этих истинах, что вот может даже играть ими. 
    
Когда мы замечаем, что ребенок начал играть каким-нибудь новым комплексом понятий, мы можем наверняка заключить, что он стал полным хозяином этих понятий; игрушками становятся для него только те идеи, которые уже крепко скоординированы между собой. 
    
Не нужно забывать, что именно координация, систематизация знаний и является важнейшей, хотя и не осознанной, заботой ребенка. 
    
Умственная анархия невыносима для детского разума. Ребенок верит, что всюду должны быть законы и правила, страстно жаждет усваивать их и огорчается, если заметит в усвоенном какой-нибудь нечаянный изъян. 
    
Помню, как опечалилась моя трехлетняя дочь, когда услыхала от взрослых, что по небу идет большая туча. 
    
- Как же туча может идти, если у тучи нет ног? - спрашивала она со слезами. 
    
Эти слезы объяснили мне многое. Ребенок только что усвоил с большим напряжением умственных сил, что обладание ногами есть единственное условие ходьбы, и вот взрослые (то есть непогрешимые) люди разрушают это обобщение явно противоречащим фактом, снова внося беспорядок в ту область его знаний о мире, которую он считал забронированной от всякого хаоса. 
    
На ребенка ежедневно обрушивается такое количество путаных, отрывочных знаний, что, не будь у него этой благодатной тяги к преодолению хаоса, он еще до пятилетнего возраста непременно сошел бы с ума. 
    
Поневоле ему приходится производить неустанную систематизацию всех явлений своего духовного мира, и нельзя не поражаться тому необычайному искусству, с которым совершается им эта труднейшая работа, а также той радости, с которой связана каждая его победа над хаосом. 
    
До какой виртуозности доходит искусство ребенка систематизировать беспорядочно приобретенные клочки и обломки знаний, показывает хотя бы то обстоятельство, что он еще до пятилетнего возраста усваивает все самые прихотливые правила грамматики родного языка и научается мастерски распоряжаться его приставками, суффиксами, корнями и флексиями. 
    
Являясь таким непризнанным гением систематизации, классификации и координации вещей, ребенок, естественно, проявляет повышенный интерес к тем умственным играм и опытам, где эти процессы выдвинуты на первое место. 
    
Отсюда та популярность, которой в течение многих столетий пользовались в детской среде всевозможные стихи-перевертыши. 
    
Если бы нашелся ученый, который захотел бы систематизировать все стихотворения этого рода, живущие во всемирном фольклоре, обнаружилось бы, что нет ни одной области в умственном обиходе ребенка (от двухлетнего до пятилетнего возраста), которой не соответствовал бы какой-нибудь особый, как бы специально для нее предназначенный стишок-перевертыш. 
    
Даже те немногие русские и английские народные песенки, которые цитируются в этой главе, могут быть разбиты на группы, соответствующие отдельным этапам умственного развития детей. 
    
В самом деле, приводимые выше стишки легко распадаются на такие отделы: 
    
I. Перевертыши большого и малого 
    
Малому приписываются качества большого: 
    
1. Комарище, упавший с дубища. 
    
2. Муха, утопление которой описано как мировая катастрофа. 
    
II. Перевертыши холодного и горячего 
    
1. Холодному приписываются качества горячего: человек обжегся холодной похлебкой. 
    
2. Горячему приписываются качества холодного: знойным летом дети скользят на коньках по льду. 
    
III. Перевертыш еды 
    
Съедобность несъедобных вещей: пил-ел лапти, глотал башмаки. 
    
IV. Перевертыши одежды 
    
1. Лыко мужиком подпоясано. 
    
2. Мужик подпоясан топорищем. 
    
V. Перевертыши явлений природы 
    
1. Море горит. 
    
2. В поле бежит корабль. 
    
3. В лесу растет рыба. 
    
4. В море растет земляника. 
    
VI. Перевертыши ездока и коня 
    
1. Конь скачет верхом на ездоке. 
    
2. Ездок скачет не на коне, а на баране, корове, быке, козе, теленке, собаке, курице, кошке и т.д. 
    
VII. Перевертыши телесных недостатков 
    
1. Слепые видят. 
    
2. Немые кричат. 
    
3. Безрукие воруют. 
    
4. Безногие бегают. 
    
5. Глухие подслушивают. 
    
VIII. Перевертыши действующих лиц 
    
1. Ворота лают из-под собаки. 
    
2. Мужик собакой бьет палку. 
    
3. Деревня едет мимо мужика. 
    
Таким образом, мы видим, что во всех этих путаницах соблюдается, в сущности, идеальный порядок. 
    
У этого "безумия" есть система. 
    
Вовлекая ребенка в "перевернутый мир", мы не только не наносим ущерба его интеллектуальной работе, но, напротив, способствуем ей, ибо у ребенка у самого есть стремление создать себе такой "перевернутый мир", чтобы тем вернее утвердиться в законах, управляющих миром реальным. 
    
Эти нелепицы были бы опасны ребенку, если бы они заслоняли от него подлинные, реальные взаимоотношения идей и вещей. Но они не только не заслоняют их, они их выдвигают, оттеняют, подчеркивают. Они усиливают (а не ослабляют) в ребенке ощущение реальности.