1 2 3 4 5 6 7 8 
     

Иван  Васильевич велел подозвать Морозова.    

Площадь  снова затихла. Все в ожидании устремили взоры на царя и притаили дыхание.    

– Боярин  Дружина! – сказал торжественно Иоанн, вставая с своего места, – ты  божьим судом очистился предо мною. Господь бог, чрез одоление врага твоего,  показал твою правду, и я не оставлю тебя моею милостью. Не уезжай из Слободы до  моего приказа. Но это, – продолжал мрачно Иоанн, – только половина  дела. Еще самый суд впереди. Привести сюда Вяземского.    

Когда  явился князь Афанасий Иванович, царь долго глядел на него невыразимым взглядом.    

– Афоня, –  сказал он наконец, – тебе ведомо, что я твердо держусь моего слова. Я положил,  что тот из вас, кто сам собой или чрез бойца своего не устоит у поля, смерти  предан будет. Боец твой не устоял, Афоня!    

– Что  ж, – ответил Вяземский с решимостью, – вели мне голову рубить,  государь!    

Странная  улыбка прозмеилась по устам Иоанна.    

– Только  голову рубить? – произнес он злобно. – Или ты думаешь, тебе только  голову срубят? Так было бы, пожалуй, когда б ты одному Морозову ответ держал,  но на тебе еще другая кривда и другое окаянство. Малюта, подай сюда его  ладанку!    

И,  приняв из рук Малюты гайтан, брошенный Вяземским, Иоанн поднял его за кончик.    

– Это  что? – спросил он, страшно глядя в очи Вяземского.    

Князь  хотел отвечать, но царь не дал ему времени.    

– Раб  лукавый! – произнес он грозно, и по жилам присутствующих пробежал  холод. – Раб лукавый! Я приблизил тебя ко престолу моему; я возвеличил  тебя и осыпал милостями; а ты что учинил? Ты в смрадном сердце своем, аки аспид[145],  задумал погубить меня, царя твоего, и чернокнижием хотел извести меня, и затем,  должно быть, ты в опричнину просился? Что есть опричнина? – продолжал  Иоанн, озираясь кругом и возвышая голос, дабы весь народ мог услышать  его. – Я, аки господин винограда, поставлен господом богом над народом  моим возделывати виноград мой. Бояре же мои, и дума, и советники, не захотели  помогать мне и замыслили погубить меня; тогда взял я от них виноград мой и  отдал другим делателям. И се есть опричнина! Званные мною на пир не пришли, и я  послал на торжища и на исходища путей и повелел призывать елицех какие  обретутся[146].  И се опять есть опричнина! Теперь спрашиваю всех: что заслужил себе гость,  пришедший на пир, но не облекшийся в одеяние брачное? Как сказано о нем в  писании? «Связавши ему руце и нозе, возьмите его и вверзите во тьму кромешную:  ту будет плач и скрежет зубов!»    

Так  говорил Иоанн, и народ слушал безмолвно это произвольное применение  евангельской притчи, не сочувствуя Вяземскому, но глубоко потрясенный быстрым  падением сильного любимца.    

Никто из  опричников не смел или не хотел вымолвить слова в защиту Вяземского. На всех  лицах изображался ужас. Один Малюта в зверских глазах своих не выказывал  ничего, кроме готовности приступить сейчас же к исполнению царских велений, да  еще лицо Басманова выражало злобное торжество, хоть он и старался скрыть его  под личиною равнодушия.    

Вяземский  не почел нужным оправдываться. Он знал Иоанна и решился перенесть терпеливо  ожидавшие его мучения. Вид его остался тверд и достоин.    

– Отведите  его! – сказал царь. – Я положу ему казнь наравне с тем станичником,  что забрался ко мне во опочивальню и теперь ожидает мзды своей. А колдуна, с  которым спознался он, отыскать и привести в Слободу. Пусть на пристрастном  допросе даст еще новые указания. Велика злоба князя мира сего, – продолжал  Иоанн, подняв очи к небу, – он, подобно льву рыкающему, ходит вокруг,  ищуще пожрати мя, и даже в синклите[147]моем  находит усердных слуг себе. Но я уповаю на милость божию и, с помощию господа,  не дам укорениться измене на Руси!    

Иоанн  сошел с помоста и, сев на коня, отправился обратно ко дворцу, окруженный безмолвною  толпою опричников.    

Малюта  подошел к Вяземскому с веревкой в руках.    

– Не  взыщи, князь! – сказал он с усмешкой, скручивая ему руки назад, –  наше дело холопское!    

И,  окружив Вяземского стражей, он повел его в тюрьму.    

Народ  стал расходиться, молча или толкуя шепотом обо всем случившемся, и вскоре опустела  еще недавно многолюдная площадь.    

 Глава 33. ЛАДАНКА  БАСМАНОВА    

     

Вяземский  был подвергнут допросу, но никакие мучения не заставили его выговорить ни  одного слова. С необыкновенною силою воли переносил он молча бесчеловечные  истязания, которыми Малюта старался вынудить у него сознание в замысле на  государя. Из гордости, из презрения или потому, что жизнь ему опротивела, он  даже не попытался ослабить клевету Басманова, показав, что его самого он  встретил на мельнице.    

По  приказанию царя мельника схватили и тайно привезли в Слободу, но к пытке его не  приступали.    

Басманов  приписал успех своего доноса действию тирлича, который он всегда носил на себе,  и тем более убедился в его чародейной силе, что Иоанн не показывал ни малейшего  подозрения и что хотя по-прежнему посмеивался над Басмановым, но был к нему  довольно ласков.    

Погубив  одного из своих соперников, видя рождающееся вновь расположение к себе Ивана  Васильевича и не зная, что мельник уже сидит в слободской тюрьме, Басманов  сделался еще высокомернее. Он, следуя данным ему наставлениям, смело глядел в  очи царя, шутил с ним свободно и дерзко отвечал на его насмешки.    

Иван  Васильевич все сносил терпеливо.    

Однажды,  в один из своих обычных объездов, он с ближайшими любимцами, в том числе и с  обоими Басмановыми, отслушав в соседнем монастыре раннюю обедню, зашел к  настоятелю в келью и удостоил его принять угощение.    

Царь  сидел на скамье под образами, любимцы, исключая Скуратова, которого не было в  объезде, стояли у стен, а игумен, низко кланяясь, ставил на стол медовые соты,  разное варенье, чаши с молоком и свежие яйца.    

Царь был  в добром расположении духа; он отведывал от каждого блюда, милостиво шутил и  вел душеспасительные речи. С Басмановым он был ласковее обыкновенного, и  Басманов еще более убедился в неотразимой силе тирлича.    

В это  время послышался за оградою конский топот.    

– Федя, –  сказал Иоанн, – посмотри, кто там приехал?    

Басманов  не успел подойти к двери, как она отворилась и у порога показался Малюта Скуратов.    

Выражение  его было таинственно, и в нем проглядывала злобная радость.    

– Войди,  Лукьяныч! – сказал приветливо царь, – с какою тебя вестью бог принес?    

Малюта  переступил через порог и, переглянувшись с царем, стал креститься на образа.    

– Откуда  ты? – спросил Иоанн, как будто он вовсе не ожидал его.    

Но Малюта,  не спеша ответом, сперва отвесил ему поклон, а потом подошел к игумену.    

– Благослови,  отче! – сказал он, нагибаясь, а между тем покосился на Федора Басманова,  которого вдруг обдало недобрым предчувствием.    

– Откуда  ты? – повторил Иоанн, подмигнув неприметно Скуратову.    

– Из  тюрьмы, государь, колдуна пытал.    

– Ну,  что же? – спросил царь и бросил беглый взгляд на Басманова.    

– Да  все бормочет; трудно разобрать. Одно поняли мы, когда стали ему вертлюги[148]ломать:  «Вяземский, дескать, не один ко мне езживал; езживал и Федор Алексеевич  Басманов, и корень-де взял у меня, и носит тот корень теперь на шее».    

И Малюта  опять покосился на Басманова.    

Басманов  изменился в лице. Вся наглость его исчезла.    

– Государь, –  сказал он, делая необыкновенное усилие, чтобы казаться спокойным, – должно  быть, он за то облыгает меня, что выдал я его твоей царской милости!    

– А  как стали мы, – продолжал Малюта, – прижигать ему подошвы, так он и  показал, что был-де тот корень нужен Басманову, чтоб твое государское здоровье  испортить.    

Иоанн пристально  посмотрел на Басманова, который зашатался под этим взглядом.    

– Батюшка  царь! – сказал он, – охота тебе слушать, что мельник говорит! Кабы я  знался с ним, стал ли бы я на него показывать?    

– А  вот увидим. Расстегни-ка свой кафтан, посмотрим, что у тебя на шее?    

– Да  что же, кроме креста да образов, государь? – произнес Басманов голосом,  уже потерявшим всю свою уверенность.    

– Расстегни  кафтан! – повторил Иван Васильевич.    

Басманов  судорожно отстегнул верхние пуговицы своей одежды.    

– Изволь, –  сказал он, подавая Иоанну цепь с образками.    

Но царь,  кроме цепи, успел заметить еще шелковый гайтан на шее Басманова.    

– А  это что? – спросил он, отстегивая сам яхонтовую запонку его ворота и  вытаскивая из-за его рубахи гайтан с ладанкой.    

– Это, –  проговорил Басманов, делая над собою последнее, отчаянное усилие, – это,  государь… материнское благословение.    

– Посмотрим  благословение! – Иоанн передал ладанку Грязному. – На, распори ее, Васюк.    

Грязной  распорол ножом оболочку и, развернув зашитый в нее кусок холстины, высыпал  что-то на стол.    

– Ну,  что это? – спросил царь, и все с любопытством нагнулись к столу и увидели  какие-то корешки, перемешанные с лягушечьими костями.    

Игумен  перекрестился.    

– Этим  благословила тебя мать? – спросил насмешливо Иван Васильевич.    

Басманов  упал на колени.    

– Прости,  государь, холопа твоего! – вскричал он в испуге. – Видя твою нелюбовь  ко мне, надрывался я сердцем и, чтоб войти к тебе в милость, выпросил у  мельника этого корня. Это тирлич, государь! Мельник дал мне его, чтоб полюбил  ты опять холопа твоего, а замысла на тебя, видит бог, никакого не было!    

– А  жабьи кости? – спросил Иоанн, наслаждаясь отчаянием Басманова, коего  наглость ему давно наскучила.    

– Про  кости я ничего не ведал, государь, видит бог, ничего не ведал!    

Иван  Васильевич обратился к Малюте.    

– Ты  говоришь, – сказал он, – что колдун показывает на Федьку; Федька-де  за тем к нему ездил, чтоб испортить меня?    

– Так,  государь! – И Малюта скривил рот, радуясь беде давнишнего врага своего.    

– Ну,  что ж, Федюша, – продолжал с усмешкою царь, – надо тебя с колдуном  оком к оку поставить. Ему допрос уж чинили; отведай же и ты пытки, а то скажут:  царь одних земских пытает, а опричников своих бережет.    

Басманов  повалился Иоанну в ноги.    

– Солнышко  мое, красное! – вскричал он, хватаясь за полы царского охабня, –  светик мой, государь, не губи меня, солнышко мое, месяц ты мой, соколик мой,  горностаек! Вспомни, как я служил тебе, как от воли твоей ни в чем не  отказывался!    

Иоанн  отвернулся.    

Басманов  в отчаянии бросился к своему отцу.    

– Батюшка! –  завопил он, – упроси государя, чтобы даровал живот холопу своему! Пусть  наденут на меня уж не сарафан, а дурацкое платье! Я рад его царской милости  шутом служить!    

Но  Алексею Басманову были равно чужды и родственное чувство и сострадание. Он боялся  участием к сыну навлечь опалу на самого себя.    

– Прочь, –  сказал он, отталкивая Федора, – прочь, нечестивец! Кто к государю не  мыслит, тот мне не сын! Иди, куда шлет тебя его царская милость!    

– Святой  игумен, – зарыдал Басманов, тащась на коленях от отца своего к игумену, –  святой игумен, умоли за меня государя!    

Но  игумен стоял сам не свой, потупя очи в землю, и дрожал всем телом.    

– Оставь  отца игумена! – сказал холодно Иоанн. – Коли будет в том нужда, он  после по тебе панихиду отслужит.    

Басманов  обвел кругом умоляющим взором, но везде встретил враждебные или устрашенные  лица.    

Тогда в  сердце его произошла перемена.    

Он  понял, что не может избежать пытки, которая жестокостью равнялась смертной  казни и обыкновенно ею же оканчивалась; понял, что терять ему более нечего, и с  этим убеждением возвратилась к нему его решимость.    

Он  встал, выпрямил стан и, заложив руку за кушак, посмотрел с наглою усмешкой на  Иоанна.    

– Надежа-государь! –  сказал он дерзко, тряхнув головою, чтобы оправить свои растрепанные  кудри, – надежа-государь! Иду я по твоему указу на муку и смерть. Дай же  мне сказать тебе последнее спасибо за все твои ласки! Не умышлял я на тебя  ничего, а грехи-то у меня с тобою одни! Как поведут казнить меня, я все до  одного расскажу перед народом! А ты, батька игумен, слушай теперь мою  исповедь!…    

Опричники  и сам Алексей Басманов не дали ему продолжать. Они увлекли его из кельи на  двор, и Малюта, посадив его, связанного, на конь, тотчас повез к Слободе.    

– Ты  зришь, отче, – сказал Иоанн игумну, – коликими я окружен и явными и  скрытыми врагами! Моли бога за меня, недостойного, дабы даровал он добрый конец  моим начинаниям, благословил бы меня, многогрешного, извести корень измены!    

Царь  встал и, перекрестившись на образа, подошел к игумну под благословение.    

Игумен и  вся братия с трепетом проводили его за ограду, где царские конюха дожидались с  богато убранными конями; и долго еще, после того как царь с своими полчанами  скрылся в облаке пыли и не стало более слышно звука конских подков, монахи  стояли, потупя очи и не смея поднять головы.    

 Глава 34. ШУТОВСКОЙ  КАФТАН    

     

В это  самое утро к Морозову, который, по воле царя, остался в Слободе, явились два  стольника с приглашением к царскому столу.    

Когда  Дружина Андреевич приехал во дворец, палаты уже были полны опричников, столы  накрыты, слуги в богатых одеждах готовили закуску.    

Боярин,  осмотревшись, увидел, что, кроме него, нет ни одного земского, и понял, что  царь оказывает ему особенную честь.    

Вот  зазвонили дворцовые колокола, затрубили трубы, и Иван Васильевич с благосклонным,  приветливым лицом вошел в палату в сопровождении чудовского архимандрита  Левкия, Василия Грязного, Алексей Басманова, Бориса Годунова и Малюты  Скуратова.    

Приняв и  отдав поклоны, он сел за свой прибор, и все за столом его разместились по чинам.  Осталось одно пустое место ниже Годунова.    

– Садись,  боярин Дружина! – сказал ласково царь, указывая на пустое место.    

Лицо  Морозова побагровело.    

– Государь, –  ответил он, – как Морозов во всю жизнь чинил, так и до смерти чинить будет.  Стар я, государь, перенимать новые обычаи. Наложи опять опалу на меня, прогони  от очей твоих, – а ниже Годунова не сяду!    

Все в  изумлении переглянулись. Но царь, казалось, ожидал этого ответа. Выражение лица  его осталось спокойно.    

– Борис, –  сказал он Годунову, – тому скоро два года, я боярина Дружину за такой же ответ  выдал тебе головою. Но, видно, мне пора изменить мой обычай. Должно быть, уж не  мы земским, а земские нам будут указывать! Должно быть, уж я и в домишке моем  не хозяин! Придется мне, убогому, забрать свою рухлядишку и бежать с людишками  моими куда-нибудь подале! Прогонят они меня отсюда, калику перехожего, как от  Москвы прогнали!    

– Государь, –  сказал смиренно Годунов, желая выручить Морозова, – не нам, а тебе о местах  судить. Старые люди крепко держатся старого обычая, и ты не гневись на боярина,  что помнит он разряды. Коли дозволишь, государь, я сяду ниже Морозова; за твоим  столом все места хороши!    

Он  сделал движение, как бы готовясь встать, но Иоанн удержал его взглядом.    

– Боярин  подлинно стар! – сказал он хладнокровно, и умеренность его ввиду явного  непокорства исполнила всех ожиданием.    

Все  чувствовали, что готовится что-то необыкновенное, но нельзя было угадать, как  проявится царский гнев, коего приближение выказывала лишь легкая судорога на  лице, напоминающая дрожание отдаленной зарницы.    

Все  груди были стеснены, как перед наступающей бурей.    

– Да, –  продолжал спокойно Иоанн, – боярин подлинно стар, но разум его молод не по  летам. Больно он любит шутить. Я тоже люблю шутить, и в свободное от дела и  молитвы время я не прочь от веселья. Но с того дня, как умер шут мой Ногтев,  некому потешать меня. Дружине, я вижу, это ремесло по сердцу; я же обещал не  оставить его моею милостию, а потому жалую его моим первым шутом. Подать сюда  кафтан Ногтева и надеть на боярина!    

Судороги  на лице царя заиграли чаще, но голос остался по-прежнему спокоен.    

Морозов  стоял как пораженный громом. Багровое лицо его побледнело, кровь отхлынула к  сердцу, очи засверкали, а брови сначала заходили, а потом сдвинулись так  грозно, что даже вблизи Ивана Васильевича выражение его показалось страшным. Он  еще не верил ушам своим; он сомневался, точно ли царь хочет обесчестить  всенародно его, Морозова, гордого боярина, коего заслуги и древняя доблесть  были давно всем известны.    

Он стоял  молча, вперив в Иоанна неподвижный, вопрошающий взор, как бы ожидая, что он  одумается и возьмет назад свое слово. Но Василий Грязной, по знаку царя, встал  из-за стола и подошел к Дружине Андреевичу, держа в руках пестрый кафтан,  полупарчовый, полусермяжный, со множеством заплат, бубенчиков и колокольцев.    

– Надевай,  боярин! – сказал Грязной. – Великий государь жалует тебя этим  кафтаном с плеча выбылого шута своего Ногтева!    

– Прочь! –  воскликнул Морозов, отталкивая Грязного, – не смей, кромешник[149],  касаться боярина Морозова, которого предкам твои предки в псарях и в холопях  служили!    

И,  обращаясь к Иоанну, он произнес дрожащим от негодования голосом:    

– Государь,  возьми назад свое слово! Вели меня смерти предать! В голове моей ты волен, но в  чести моей не волен никто!    

Иван  Васильевич посмотрел на опричников.    

– Правду  я говорил, что Дружина любит шутить? Вы слышали? Я не волен жаловать его  кафтаном!    

– Государь, –  продолжал Морозов, – именем господа бога молю тебя, возьми свое слово  назад! Еще не родился ты, когда уже покойный батюшка твой жаловал меня, когда  я, вместе с Хабаром Симским, разбил чуваш и черемис на Свияге, когда с князьями  Одоевским и Мстиславским прогнал от Оки крымского царевича и татарский набег от  Москвы отвратил! Много ран получил я, много крови пролил на службе батюшки  твоего и на твоей, государь! Не берег я головы ни в ратном деле, ни в думе  боярской, спорил, в малолетство твое, за тебя и за матушку твою с Шуйскими и с  Бельскими! Одною только честью дорожил я и никому, в целую жизнь мою, не дал  запятнать ее! Ты ли теперь опозоришь мои седые волосы? Ты ли наругаешься над  слугою родителя твоего? Вели казнить меня, государь, вели мне голову на плаху  понести, и я с радостью пойду на мученья, как прежде на битву хаживал!    

Все  молчали, потрясенные сильною речью Морозова; но среди общей тишины раздался голос  Иоанна.    

– Довольно  болтать! – сказал он грозно, переходя от насмешливости к явному  гневу. – Твои глупые речи, старик, показали, что ты добрым будешь шутом.  Надевай дурацкое платье! Вы! – продолжал царь, повернувшись к  опричникам, – помогите ему; он привык, чтобы ему прислуживали.    

Если бы  Морозов покорился или, упав к ногам царя, стал бы униженно просить о пощаде,  быть может, и смягчился бы Иван Васильевич. Но вид Морозова был слишком горд,  голос слишком решителен; в самой просьбе его слышалась непреклонность, и этого  не мог снести Иоанн. Он ощущал ко всем сильным нравам неодолимую ненависть, и  одна из причин, по коим он еще недавно, не отдавая себе отчета, отвратил сердце  свое от Вяземского, была известная ему самостоятельность князя.    

В один  миг опричники сорвали с Морозова верхнюю одежду и напялили на него кафтан с  колокольцами.    

После  последних слов Иоанна Морозов перестал противиться. Он дал себя одеть и молча  смотрел, как опричники со смехом поправляли и обдергивали на нем кафтан. Мысли  его ушли в глубь сердца; он сосредоточился в самом себе.    

– А  шапку-то позабыли? – сказал Грязной, надевая на голову Морозова пестрый  колпак, и, отступив назад, он поклонился ему до полу.    

– Дружина  Андреич! – сказал он, – бьем тебе челом на новой должности! Потешай  нас, как покойный Ногтев потешал!    

Тогда  Морозов поднял голову и обвел глазами собрание.    

– Добро! –  сказал он громко и твердо, – принимаю новую царскую милость. Боярину Морозову  невместно было сидеть рядом с Годуновым; но царскому шуту пристойно быть за царским  столом с Грязными и Басмановыми. Раздвиньтесь, страдники! Место новому  скомороху! Пропустите шута и слушайте все, как он будет потешать Ивана  Васильевича!    

Морозов  сделал повелительный знак, и опричники невольно посторонились.    

Гремя  колокольцами, боярин подошел к столу и опустился на скамью, напротив Иоанна, с  такою величественною осанкой, как будто на нем вместо шутовского кафтана была  царская риза.    

– Как  же мне потешать тебя, государь? – спросил он, положив локти на стол, глядя  прямо в очи Ивану Васильевичу. – Мудрен ты стал на потехи, ничем не  удивишь тебя! Каких шуток не перешучено на Руси, с тех пор как ты государишь!  Потешался ты, когда был еще отроком и конем давил народ на улицах; потешался  ты, когда на охоте велел псарям князя Шуйского зарезать; потешался, когда  выборные люди из Пскова пришли плакаться тебе на твоего наместника, а ты приказал  им горячею смолою бороды палить!    

Опричники  хотели вскочить с своих мест и броситься на Морозова; царь удержал их знаком.    

– Но, –  продолжал Морозов, – то все было ребяческое веселье; оно скоро тебе  надоело. Ты начал знаменитых людей в монахи постригать, а жен и дочерей их себе  на потеху позорить. И это тебе прискучило. Стал ты выбирать тогда лучших слуг  твоих и мукам предавать. Тут дело пошло повеселее, только ненадолго. Не все же  ругаться над народом да над боярами. Давай и над церковью Христовою поглумимся!  Вот и набрал ты всякой голи кабацкой, всякой скаредной сволочи, нарядил ее в  рясы монашеские и сам монахом нарядился, и стали вы днем людей резать, а ночью  акафисты[150]петь.  Сам ты, кровью обрызган, и пел, и звонил, и чуть ли обедню не служил. Эта  потеха вышла изо всех веселейшая, такой, опричь тебя, никому и не выдумать!    

Что же  сказать тебе, государь? Как еще распотешить тебя? А разве вот что скажу: пока  ты со своею опричниной в машкерах[151]пляшешь,  к заутрене звонишь да кровью упиваешься, наступит на тебя с заката[152]Жигимонт,  запрут с полуночи немцы да чудь[153],  а с полудня и с восхода подымется хан. Нахлынет орда на Москву, и не будет  воевод отстаивать святыни господней! Запылают храмы божий с мощами святителей,  настанут опять Батыевы времена. И будешь ты, царь всея Руси, в ноги кланяться  хану и, стоя на коленях, стремя его целовать!    

Морозов  замолк.    

Никто не  прерывал его речи; всем она захватила дыханье. Царь слушал, наклонясь вперед,  бледный, с пылающими очами, с пеною у рта. Судорожно сжимал он ручки кресел и,  казалось, боялся проронить единое слово Морозова и каждое врезывал в памяти,  чтобы за каждое заплатить ему особою мукой.    

Все  опричники были бледны; никто не решался взглянуть на царя. Годунов опустил  глаза и не смел дышать, чтобы не привлечь на себя внимание. Самому Малюте было  неловко.    

Вдруг  Грязной выхватил нож, подбежал к Иоанну и сказал, указывая на Морозова:    

– Дозволь,  государь, ему глотку заткнуть!    

– Не  смей! – проговорил царь почти шепотом и задыхаясь от волнения, – дай  его милости до конца договорить!    

Морозов  гордо повел очами.    

– Еще  шуток хочешь, государь? Изволь, я тебя потешу! Оставался у тебя из верных слуг  твоих еще один, древнего боярского рода; его ты откладывал казнить, потому ли,  что страшился божьего гнева, или что не придумал еще достойной казни ему. Жил  он далеко от тебя, под опалою, и мог бы ты забыть про него; но ты, государь,  никого не забываешь! Послал ты к нему своего окаянного Вяземского сжечь его дом  и жену увезти. Когда ж он пришел к тебе просить суда на Вяземского, ты заставил  их биться себе на потеху, чая, что Вяземский убьет старого слугу твоего. Но бог  не захотел его погибели, показал его правду.    

Что же  ты сделал тогда, государь? Тогда, – продолжал Морозов, и голос его  задрожал, и колокольцы затряслись на одежде, – тогда тебе показалось мало  бесчестия на слуге твоем, и ты порешил опозорить его еще неслыханным, небывалым  позором! Тогда, – воскликнул Морозов, отталкивая стол и вставая с места, –  тогда ты, государь, боярина Морозова одел в шутовской кафтан и велел ему,  спасшему Тулу и Москву, забавлять тебя вместе со скаредными твоими  кромешниками!    

Грозен  был вид старого воеводы среди безмолвных опричников. Значение шутовской его  одежды исчезло. Из-под густых бровей сверкали молнии. Белая борода  величественно падала на грудь, приявшую некогда много вражьих ударов, но  испещренную ныне яркими заплатами; а в негодующем взоре было столько  достоинства, столько благородства, что в сравнении с ним Иван Васильевич  показался мелок.    

– Государь, –  продолжал, возвышая голос, Морозов, – новый шут твой перед тобою. Слушай  его последнюю шутку! Пока ты жив, уста народа русского запечатаны страхом; но  минует твое зверское царенье, и останется на земле лишь память дел твоих, и  перейдет твое имя от потомков к потомкам на вечное проклятие, доколе не  настанет Страшный суд господень! И тогда все сотни и тысячи избиенных тобою,  все сонмы мужей и жен, младенцев и старцев, все, кого ты погубил и измучил, все  предстанут пред господом, вопия на тебя, мучителя своего! И в оный страшный  день предстану и я перед вечным судьею, предстану в этой самой одежде и  потребую обратно моей чести, что ты отнял у меня на земле! И не будет с тобою  кромешников твоих заградить уста вопиющих, и услышит их судия, и будешь ты  ввергнут в пламень вечный, уготованный диаволу и аггелам[154]его!    

Морозов  замолчал и, бросив презрительный взор на царских любимцев, повернулся к ним  спиною и медленно удалился.    

Никто не  подумал остановить его. Важно прошел он между рядами столов, и, только когда  замер звон его колокольцев, опричники очнулись от оцепенения; а Малюта, встав  из-за стола, сказал Ивану Васильевичу:    

– Прикажешь  сейчас порешить его, государь, или пока в тюрьму посадить?    

– В  тюрьму! – произнес Иоанн, переводя дыхание. – Беречь его! Кормить  его! Не пытать, чтобы не издох до времени: ты отвечаешь за него головой!    

Вечером  у царя было особенное совещание с Малютой.    

Колычевы,  давно уже сидевшие в тюрьме и пытаемые Малютой, частью сознались во взводимой  на них измене, частью были, по мнению Иоанна, достаточно уличены друзьями их и  холопами, которые, не выдержав пытки, на них показывали.    

Много и  других лиц было замешано в это дело. Схваченные по приказанию царя и жестоко  истязуемые, кто в Москве, кто в Слободе, они, в свою очередь, называли много  имен, и число пытаемых росло с каждым днем и выросло наконец до трехсот  человек.    

Иван  Васильевич, дорожа мнением иностранных держав, положил подождать отъезда бывших  тогда в Москве литовских послов и учинить осужденным в один день общую казнь; а  дабы действие ее было поразительнее и устрашило бы мятежников на будущее время,  казни сей надлежало совершиться в Москве, в виду всего народа.    

В тот же  самый день царь назначил казнить Вяземского и Басманова. Мельник как чародей  осужден был к сожжению на костре, а Коршуну, дерзнувшему забраться в царскую  опочивальню и которого берегли доселе на торжественный случай, Иоанн готовил  исключительные, еще небывалые муки. Той же участи он обрек и Морозова.    

О  подробностях этой общей казни царь разговаривал до поздней ночи, и петухи уже  два раза пропели, когда он отпустил Малюту и удалился в свою образную.    

 Глава 35. КАЗНЬ    

     

По  отъезде литовских послов, накануне дня, назначенного для торжественной казни,  московские люди с ужасом увидели ее приготовления.    

На  большой торговой площади, внутри Китай-города, было поставлено множество виселиц.  Среди них стояло несколько срубов с плахами. Немного подале висел на  перекладине между столбов огромный железный котел. С другой стороны срубов  торчал одинокий столб, с приделанными к нему цепями, а вокруг столба работники  наваливали костер. Разные неизвестные орудия виднелись между виселицами и  возбуждали в толпе боязливые догадки, от которых сердце заранее сжималось.    

Мало–  помалу все пришедшие торговать на базар разошлись в испуге. Опустела не только  площадь, но и окрестные улицы. Жители заперлись в домах и шепотом говорили о  предстоящем событии. Слух о страшных приготовлениях разнесся по всей Москве, и  везде воцарилась мертвая тишина. Лавки закрылись, никто не показывался на  улицах, и лишь время от времени проскакивали по ним гонцы, посылаемые с  приказаниями от Арбата, где Иоанн остановился в любимом своем тереме. В  Китай-городе не слышно было другого шума, кроме стука плотничьих топоров да  говора опричников, распоряжавшихся работами.    

Когда  настала ночь, затихли и эти звуки, и месяц, поднявшись из-за зубчатых стен Китай-города,  осветил безлюдную площадь, всю взъерошенную кольями и виселицами. Ни одного  огонька не светилось в окнах; все ставни были закрыты; лишь кой-где тускло  теплились лампады перед наружными образами церквей. Но никто не спал в эту  ночь; все молились, ожидая рассвета.    

Наконец  роковое утро настало, и в небе послышалось усиленное карканье ворон и галок,  которые, чуя близкую кровь, слетались отовсюду в Китай-город, кружились стаями  над площадью и унизывали черными рядами церковные кресты, князьки и гребни  домов и самые виселицы.    

Тишину  прервал отдаленный звон бубен и тулумбасов[155],  который медленно приближался к площади. Показалась толпа конных опричников, по  пяти в ряд. Впереди ехали бубенщики, чтобы разгонять народ и очищать дорогу  государю, но они напрасно трясли свои бубны и били вощагами[156]в тулумбасы: нигде не  видно было живой души.    

За  опричниками ехал сам царь Иван Васильевич, верхом, в большом наряде, с колчаном  у седла, с золоченым луком за спиною. Венец его шишака был украшен деисусом, то  есть изображением на финифти[157]спасителя,  а по сторонам богородицы, Иоанна Предтечи и разных святых. Чепрак под ним  блистал дорогими каменьями, а на шее у вороного коня вместо науза болталась  собачья голова.    

Рядом с  царем был виден царевич Иоанн, а позади ехала толпа ближайших царедворцев, по  три в ряд. За ними шло с лишком триста человек, осужденных на смерть. Скованные  цепями, изнуренные пыткой, они с трудом передвигали ноги, повинуясь понуждающим  их опричникам.    

Шествие  заключал многочисленный отряд конницы.    

Когда  поезд въехал в Китай-город и все войско, спешившись, разместилось у виселиц,  Иоанн, не сходя с коня, посмотрел кругом и с удивлением увидел, что на площади  не было ни одного зрителя.    

– Сгонять  народ! – сказал он опричникам. – Да никто не убоится! Поведайте людям  московским, что царь казнит своих злодеев, безвинным же обещает милость.    

Вскоре  площадь стала наполняться народом, ставни отворились, и у окон показались бледные,  боязливые лица.    

Между  тем костер, разложенный под котлом, запылал, и на срубы взошли палачи.    

Иоанн  велел вывести из числа осужденных некоторых, менее виновных.    

– Человеки! –  сказал он им громко и внятно, дабы все на площади могли его слышать, – вы  дружбой вашею и хлебом-солью с изменщиками моими заслужили себе равную с ними  казнь; но я, в умилении сердца, скорбя о погублении душ ваших, милую вас и  дарую вам живот, дабы вы покаянием искупили вины ваши и молились за меня,  недостойного!    

По знаку  царя прощенных отвели в сторону.    

– Люди  московские! – сказал тогда Иоанн, – вы узрите ныне казни и мучения;  но караю злодеев, которые хотели предать врагам государство! Плачуще, предаю  телеса их терзанию, яко аз есмь судия, поставленный господом судити народы мои!  И несть лицеприятия в суде моем, яко, подобно Аврааму[158], подъявшему нож на  сына, я самых ближних моих на жертву приношу! Да падет же кровь сия на главу  врагов моих!    

Тогда из  среды оставшихся осужденных вывели прежде всех боярина Дружину Андреевича  Морозова.    

Иоанн, в  первом порыве раздражения, обрек было его на самые страшные муки; но, по непонятной  изменчивости нрава, а может быть, и вследствие общей любви москвитян к боярину,  он, накануне казни, отменил свои распоряжения и осудил его на менее жестокую  смерть.    

Думный  дьяк государев, стоя у сруба, развернул длинный свиток и прочел громогласно:    

– Бывший  боярин Дружина! Ты хвалился замутить государство, призвать крымского хана и  литовского короля Жигимонта и многие другие беды и тесноты на Руси учинить. Ты  же дерзнул злыми, кусательными словами поносить самого государя, царя и  великого князя всея Руси, и добрых слуг его на непокорство подымать. Заслужил  ты себе истязания паче смерти; но великий государь, помня прежние доблести  твои, от жалости сердца, повелел тебя, особно от других и минуя прочие муки,  скорою смертью казнить, голову тебе отсечь, остатков же твоих на его государский  обиход не отписывать!    

Морозов,  уже взошедший на сруб, перекрестился.    

– Ведаю  себя чистым пред богом и пред государем, – ответствовал он спокойно, –  предаю душу мою господу Иисусу Христу, у государя же прошу единой милости: что  останется после меня добра моего, то все пусть разделится на три части: первую  часть на церкви божии и на помин души моей; другую нищей братии; а третью  верным слугам и холопям моим; а кабальных людей и рабов отпускаю вечно на волю!  Вдове же моей прощаю, и вольно ей выйти за кого похочет!    

С сими  словами Морозов еще раз перекрестился и опустил голову на плаху.    

Раздался  глухой удар, голова Дружины Андреевича покатилась, и благородная кровь его  обагрила доски помоста.    

За ним  опричники, к удивлению народа, вывели оружничего государева, князя Вяземского,  кравчего Федора Басманова и отца его Алексея, на которого Федор показал на  пытке.    

– Люди  московские! – сказал Иоанн, указывая на осужденных, – се зрите моих и  ваших злодеев! Они, забыв крестное свое целование, теснили вас от имени моего  и, не страшася суда божия, грабили животы ваши и губили народ, который я же их  поставил боронити. И се ныне приимут, по делам своим, достойную мзду!    

Вяземский  и оба Басмановы, как обманувшие царское доверие, были осуждены на жестокие  муки.    

Дьяк  прочел им обвинение в намерении извести царя чарами, в преступных сношениях с  врагами государства и в притеснении народа именем Иоанновым.    

Когда  палачи, схватив Федора Басманова, взвели его на помост, он обернулся к толпе зрителей  и закричал громким голосом:    

– Народ  православный! хочу перед смертью покаяться в грехах моих! Хочу, чтобы все люди  ведали мою исповедь! Слушайте, православные…    

Но  Малюта, стоявший сзади, не дал ему продолжать. Он ловким ударом сабли снес ему  голову в тот самый миг, как он готовился начать свою исповедь.    

Окровавленный  труп его упал на помост, а отлетевшая голова подкатилась, звеня серьгами, под  ноги царскому коню, который откачнулся, фыркая и косясь на нее испуганным оком.  Басманов последнею наглостью избавился от ожидавших его мучений.    

Отец его  Алексей и Вяземский не были столько счастливы. Их, вместе с разбойником  Коршуном, взвели на сруб, где ожидали их страшные снаряды. В то же время  старого мельника потащили на костер и приковали к столбу.    

Вяземский,  измученный пыткой, не имея силы стоять на ногах, поддерживаемый под руки  палачами, бросал дикие взгляды по сторонам. В глазах его не было заметно ни  страха, ни раскаяния. Увидев прикованного к столбу мельника и вокруг него уже  вьющиеся струи дыма, князь вспомнил его последние слова, когда старик,  заговорив его саблю, смотрел на бадью с водою; вспомнил также князь и свое  видение на мельнице, когда он в лунную ночь, глядя под шумящее колесо, старался  увидеть свою будущность, но увидел только, как вода почервонела, подобно крови,  и как заходили в ней зубчатые пилы и стали отмыкаться и замыкаться железные  клещи…    

Мельник  не заметил Вяземского. Углубленный в самого себя, он бормотал что-то себе под  нос и с видом помешательства приплясывал на костре, гремя цепями.    

– Шикалу!  Ликалу! – говорил он, – слетелися вороны на богатый пир! Повернулося  колесо, повернулося! Что было высоко, то стало низко! Шагадам! Подымися, ветер,  от мельницы, налети на ворогов моих! Кулла! Кулла! Разметай костер, загаси  огонь!    

И в  самом деле, как будто повинуясь заклинаниям, ветер поднялся на площади, но,  вместо того чтобы загасить костер, он раздул подложенный под него хворост, и  пламя, вырвавшись сквозь сухие дрова, охватило мельника и скрыло его от  зрителей.    

– Шагадам!  Кулла! Кулла! – послышалось еще за облаком дыма, и голос замер в треске  пылающего костра.    

Наружность  Коршуна почти вовсе не изменилась ни от пытки, ни от долгого томления в  темнице. Сильная природа его устояла против приготовительного допроса, но в  выражении лица произошла перемена. Оно сделалось мягче; глаза глядели  спокойнее.    

С той  самой ночи, как он был схвачен в царской опочивальне и брошен в тюрьму, угрызения  совести перестали терзать его. Он тогда же принял ожидающую его казнь как  искупление совершенных им некогда злодейств, и, лежа на гнилой соломе, он в  первый раз, после долгого времени, заснул спокойно.    

Дьяк  прочел перед народом вину Коршуна и ожидающую его казнь.    

Коршун,  зашедши на помост, перекрестился на церковные главы и положил один за другим  четыре земных поклона народу, на четыре стороны площади.    

– Прости,  народ православный! – сказал он. – Прости меня в грехах моих, в  разбое, и в воровстве, и в смертном убойстве! Прости во всем, что я согрешил  перед тобою. Заслужил я себе смертную муку, отпусти мне вины мои, народ  православный!    

И,  повернувшись к палачам, он сам продел руки в приготовленные для них петли.    

– Привязывайте,  что ли! – сказал он, тряхнув седою кудрявою головой, и не прибавил боле ни  слова.    

Тогда,  по знаку Иоанна, дьяк обратился к прочим осужденным и прочел им обвинение в заговоре  против государя, в намерении отдать Новгород и Псков литовскому королю и в  преступных сношениях с турским султаном.    

Их  готовились повести – кого к виселицам, кого к котлу, кого к другим орудиям  казни.    

Народ  стал громко молиться.    

– Господи,  господи! – раздавалось на площади, – помилуй их, господи! Приими  скорее их души!    

– Молитесь  за нас, праведные! – кричали некоторые из толпы. – Помяните нас,  когда приидете во царствие божие!    

Опричники,  чтобы заглушить эти слова, начали громогласно взывать:    

– Гойда!  Гойда! Да погибнут враги государевы!    

Но в эту  минуту толпа заколебалась, все головы обратились в одну сторону, и послышались  восклицания:    

– Блаженный  идет! Смотрите, смотрите! Блаженный идет!    

В конце  площади показался человек лет сорока, с реденькою бородой, бледный, босой, в  одной полотняной рубахе. Лицо его было необыкновенно кротко, а на устах играла  странная, детски добродушная улыбка.    

Вид  этого человека посреди стольких лиц, являвших ужас, страх или зверство, резко  от них отделялся и сильно на всех подействовал. Площадь затихла, казни  приостановились.    

Все  знали блаженного, но никто еще не видывал на лице его такого выражения, как сегодня.  Против обыкновения, судорога подергивала эти улыбающиеся уста, как будто с  кротостию боролось другое, непривычное чувство.    

Нагнувшись  вперед, гремя веригами и железными крестами, которыми он весь был обвешан,  блаженный пробирался сквозь раздвигающуюся толпу и шел прямо на Иоанна.    

– Ивашко!  Ивашко! – кричал он издали, перебирая свои деревянные четки и продолжая  улыбаться, – Ивашко! Меня-то забыл!    

Увидев  его, Иоанн хотел повернуть коня и отъехать в сторону, но юродивый стоял уже  возле него.    

– Посмотри  на блаженного! – сказал он, хватаясь за узду царского коня. – Что ж  не велишь казнить и блаженного? Чем Вася хуже других?    

– Бог  с тобой! – сказал царь, доставая горсть золотых из узорного мешка,  висевшего на золотой цепочке у его пояса, – на, Вася, ступай, помолись за  меня!    

Блаженный  подставил обе руки, но тотчас же отдернул их, и деньги посыпались на землю.    

– Ай,  ай! Жжется! – закричал он, дуя на пальцы и потряхивая их на воздухе, –  зачем ты деньги в огне раскалил? Зачем в адовом огне раскалил?    

– Ступай,  Вася! – повторил нетерпеливо Иоанн, – оставь нас, тебе здесь не  место!    

– Нет,  нет! Мое место здесь, с мучениками! Дай и мне мученический венчик! За что меня  обходишь? За что обижаешь? Дай и мне такой венчик, какие другим раздаешь!    

– Ступай,  ступай! – сказал Иоанн с зарождающимся гневом.    

– Не  уйду! – произнес упорно юродивый, уцепясь за конскую сбрую, но вдруг  засмеялся и стал пальцем показывать на Иоанна. – Смотрите, смотрите! –  заговорил он, – что это у него на лбу? Что это у тебя, Ивашко? У тебя рога  на лбу! У тебя козлиные рога выросли! И голова-то твоя стала песья!    

Глаза  Иоанна вспыхнули.    

– Прочь,  сумасшедший! – закричал он и, выхватив копье из рук ближайшего опричника,  он замахнулся им на юродивого.    

Крик  негодования раздался в народе.    

– Не  тронь его! – послышалось в толпе. – Не тронь блаженного! В наших  головах ты волен, а блаженного не тронь!    

Но  юродивый продолжал улыбаться полудетски, полубезумно.    

– Пробори  меня, царь Саул[159]! –  говорил он, отбирая в сторону висевшие на груди его кресты. – Пробори  сюда, в самое сердце! Чем я хуже тех праведных? Пошли и меня в царствие  небесное! Аль завидно тебе, что не будешь с нами, царь Саул, царь Ирод[160],  царь кромешный?    

Копье  задрожало в руке Иоанна. Еще единый миг – оно вонзилось бы в грудь юродивого,  но новый крик народа удержал его на воздухе. Царь сделал усилие над собой и  переломил свою волю, но буря должна была разразиться.    

С пеной  у рта, с сверкающими очами, с подъятым копьем, он стиснул коня ногами, налетел  вскачь на толпу осужденных, так что искры брызнули из-под конских подков, и  пронзил первого попавшегося ему под руку.    

Когда он  вернулся шагом на свое место, опустив окровавленный конец копья, опричники уже  успели оттереть блаженного.    

Иоанн  махнул рукой, и палачи приступили к работе.    

На  бледном лице Иоанна показался румянец; очи его сделались больше, на лбу  надулись синие жилы, и ноздри расширились…    

* * *    

Когда  наконец, сытый душегубством, он повернул коня и, объехав вокруг площади, удалился,  сам обрызганный кровью и окруженный окровавленным полком своим, вороны, сидевшие  на церковных крестах и на гребнях кровель, взмахнули одна за другой крыльями и  начали спускаться на груды истерзанных членов и на трупы, висящие на виселицах…    

Бориса  Годунова в этот день не было между приехавшими с Иоанном. Он еще накануне  вызвался провожать из Москвы литовских послов.    

На  другой день после казни площадь была очищена, и мертвые тела свезены и свалены  в кремлевский ров.    

Там  граждане московские, впоследствии, соорудили несколько деревянных церквей, на костях  и на крови, как выражаются древние летописи.    

Прошли  многие годы; впечатление страшной казни изгладилось из памяти народной, но  долго еще стояли вдоль кремлевского рва те скромные церкви, и приходившие в них  молиться могли слышать панихиды за упокой измученных и избиенных по указу царя  и великого князя Иоанна Васильевича Четвертого.    

 Глава 36. ВОЗВРАЩЕНИЕ В  СЛОБОДУ    

     

Поразив  ужасом Москву, царь захотел явиться милостивым и великодушным. По приказанию  его темницы были отперты, и заключенные, уже не чаявшие себе прощения, все  освобождены. Некоторым Иоанн послал подарки. Казалось, давно кипевшая в нем и  долго разгоравшаяся злоба разразилась последнею казнью и вылетела из души его,  как пламенный сноп из горы огнедышащей. Рассудок его успокоился, он перестал  везде отыскивать измену.    

Не  всякий раз, после безвинной крови, Иоанн предавался угрызениям совести. Они  зависели также от других обстоятельств. Небесные знамения, внезапно ударивший  гром, проявление народных бедствий устрашали его чуткое воображение и подвигали  его иногда на всенародное покаяние; но, когда не случалось ни знамений, ни  голода, ни пожаров, внутренний голос его молчал, и совесть дремала. Так и в  настоящее время состояние души Иоанна было безмятежно. Он чувствовал после  совершенных убийств какое-то удовлетворение и спокойствие, как голодный,  насытившийся пищей. Более из привычки и принятого правила, чем от потребности  сердца, он, возвращаясь в Слободу, остановился на несколько дней молиться в  Троицкой лавре.    

Во всю  дорогу пристава, ехавшие перед ним, бросали горстями серебряные деньги нищим, а  уезжая из Лавры, он оставил архимандриту богатый вклад на молебны за свое  здравие.    

В  Слободе между тем готовилось никем неожиданное событие.    

Годунов,  посланный вперед приготовить государю торжественный прием, исполнив свое  поручение, сидел у себя в брусяной избе, облокотясь на дубовый стол, подперши  рукою голову. Он размышлял о случившемся в эти последние дни, о казни, от  которой удалось ему уклониться, о загадочном нраве грозного царя и о способах  сохранить его милость, не участвуя в делах опричнины, как вошедший слуга  доложил, что у крыльца дожидается князь Никита Романович Серебряный.    

Годунов  при этом имени в удивлении встал со скамьи.    

Серебряный  был опальник государев, осужденный на смерть. Он ушел из тюрьмы, и всякое  сношение с ним могло стоить головы Борису Федоровичу. Но отказать князю в  гостеприимстве или выдать его царю было бы делом недостойным, на которое  Годунов не мог решиться, не потеряв народного доверия, коим он более всего  дорожил. В то же время он вспомнил, что царь находится теперь в милостивом  расположении духа, и в один миг сообразил, как действовать в этом случае.    

Не  выходя на крыльцо встречать Серебряного, он велел немедленно ввести его в избу.  Посторонних свидетелей не было, и, положив раз принять князя, Годунов не  захотел показать ему неполное радушие.    

– Здравствуй,  князь, – сказал он, обнимая Никиту Романовича, – милости просим,  садись; как же ты решился вернуться в Слободу, Никита Романыч? Но дай сперва  угостить тебя, ты, я чаю, с дороги устал.    

По  приказанию Годунова поставили на стол закуску и несколько кубков вина.    

– Скажи,  князь, – спросил Годунов заботливо, – видели тебя, как ты взошел на  крыльцо?    

– Не  знаю, – отвечал простодушно Серебряный, – может быть, и видели; я не  хоронился, прямо к твоему терему подъехал. Мне ведомо, что ты не тянешь к  опричнине.    

Годунов  поморщился.    

– Борис  Федорыч, – прибавил Серебряный доверчиво, – я ведь не один; со мной  пришло сотни две станичников из-под Рязани.    

– Что  ты, князь? – воскликнул Годунов.    

– Они, –  продолжал Серебряный, – за заставой остались. Мы вместе несем наши головы  государю; пусть казнит нас или милует, как ему угодно!    

– Слышал  я, князь, слышал, как ты с ними татар разбил; но ведомо ли тебе, что с тех пор  на Москве было?    

– Ведомо, –  отвечал Серебряный и нахмурился. – Я шел сюда и думал, что опричнине конец,  а у вас дела хуже прежнего. Да простит бог государю! А тебе грех, Борис  Федорыч, что ты только молчишь да глядишь на все это!    

– Эх,  Никита Романыч, ты, я вижу, все тот же остался! Что ж бы я сказал царю? Послушался  бы он меня, что ли?    

– А  хотя бы и не послушался, – возразил упрямо Серебряный, – все ж тебе  говорить следует. От кого ж ему правду знать, коли не от тебя?    

– А  ты думаешь, он правды не знает? Ты думаешь, он и в самом деле всем тем изветам  верит, по которым столько людей казнено?    

И,  сказав это, Годунов закусил было язык, но вспомнил, что говорит с Серебряным,  которого открытое лицо исключало всякое подозрение в предательстве.    

– Нет, –  продолжал он вполголоса, – напрасно ты винишь меня, князь. Царь казнит  тех, на кого злобу держит, а в сердце его не волен никто. Сердце царево в руце  божией, говорит писание. Вот Морозов попытался было прямить ему; что ж вышло?  Морозова казнили, а другим не стало от того легче. Но ты, Никита Романыч,  видно, сам не дорожишь головою, что, ведая московскую казнь, не убоялся прийти  в Слободу?    

При  имени Морозова Серебряный вздохнул. Он любил Дружину Андреича, хотя боярин и  похитил его счастье.    

– Что  ж, Борис Федорыч, – ответил он Годунову, – чему быть, того не  миновать! Да правду сказать, и жить-то мне надоело; не красно теперь житье на  Руси!    

– Послушай,  князь, ты сам себя не бережешь; такой, видно, уж нрав у тебя; но бог тебя бережет.  Как ты до сих пор ни лез в петлю, а все цел оставался. Должно быть, не написано  тебе пропасть ни за что ни про что. Кабы ты с неделю тому вернулся, не знаю,  что бы с тобой было, а теперь, пожалуй, есть тебе надежда; только не спеши на  глаза Ивану Васильевичу; дай мне сперва увидеть его.    

– Спасибо  тебе, Борис Федорыч; да ты обо мне-то больно не хлопочи; а вот станичников,  коли можно, вызволи из беды. Они хоть и худые люди, а вины свои хорошо  заслужили!    

Годунов  взглянул с удивлением на Никиту Романовича. Он не мог привыкнуть к простоте  князя, и равнодушие его к собственной жизни показалось Годунову неестественным.    

– Что  ж ты, князь, – спросил он, – с горя, что ли, жить не хочешь?    

– Пожалуй,  что и с горя. К чему еще жить теперь? Веришь ли, Борис Федорыч, иной раз  поневоле Курбский на ум приходит; подумаю про него, и самому страшно станет:  так, кажется, и бросил бы родину и ушел бы к ляхам, кабы не были они враги  наши.    

– Вот  то-то, князь! В теперешнее время нам только и есть что две дороги: или делать,  как Курбский, – бежать навсегда из родины, или так, как я, –  оставаться около царя и искать его милости. А ты ни то, ни другое; от царя не  уходишь, а с царем не мыслишь; этак нельзя, князь; надо одно из двух. Уж коли  хочешь оставаться на Руси, так исполняй волю цареву. А если полюбит он тебя,  так, пожалуй, и сам от опричнины отвратится. Вот, примерно, кабы нас было двое  около него, один бы другого поддерживал; сегодня бы я заронил словечко, завтра  ты; что-нибудь и осталось бы у него в памяти; ведь и капля, говорят, когда все  на одно место капает, так камень насквозь долбит. А нахрапом, князь, ничего не  возьмешь!    

– Кабы  не был он царь, – сказал мрачно Серебряный, – я знал бы, что мне  делать; а теперь ничего в толк не возьму; на него идти бог не велит, а с ним  мыслить мне невмочь; хоть он меня на клочья разорви, с опричниной хлеба-соли не  поведу!    

– Погоди,  князь, не отчаивайся. Вспомни, что я тебе тогда говорил? Оставим опричников; не  будем перечить царю; они сами перегубят друг друга! Вот уж троих главных не  стало: ни обоих Басмановых, ни Вяземского. Дай срок, князь, и вся опричнина до  смерти перегрызется!    

– А  до того что будет? – сказал Серебряный.    

– А  до того, – ответил Годунов, не желая сразу настаивать на мысли, которую  хотел заронить в Серебряном, – до того, коли царь тебя помилует, ты можешь  снова на татар идти; за этими дело не станет!    

В мыслях  Серебряного нелегко укладывалось два впечатления разом, и надежда идти на татар  вытеснила на время овладевшее им уныние.    

– Да, –  сказал он, – только нам одно и осталось, что татар колотить! Кабы не ждать  их в гости, а ударить бы на Крым всеми полками разом, да вместе с казаками, так,  пожалуй, что и Крым взяли бы!    

Он даже  усмехнулся от удовольствия при этой мысли.    

Годунов  вступил с ним в разговор о его насильственном освобождении и о рязанском побоище.  Уже начинало темнеть, а они все еще сидели, беседуя за кубками.    

Наконец  Серебряный встал.    

– Прости,  боярин, – сказал он, – уже скоро ночь на дворе!    

– Куда  ты, Никита Романыч? Останься у меня, переночуй; завтра приедет царь, я доложу о  тебе.    

– Нельзя,  Борис Федорыч, пора мне к своим! Боюсь, чтоб они с кем не повздорили. Кабы царь  был в Слободе, мы прямо б к нему с повинною пришли, и пусть бы случилось, что  богу угодно; а с здешними душегубцами не убережешься. Хоть мы и в сторонке, под  самым лесом, остановились, а все же может какой-нибудь объезд наехать!    

– Ну,  прости, Никита Романыч! Смотри ж, ты не суйся царю на глаза, погоди, чтоб я прислал  за тобой.    

– Да  постой, не туда ты идешь, князь, – прибавил Годунов, видя, что Серебряный  направляется к красным сеням; и, взяв его за руку, он проводил его на заднее  крыльцо.    

– Прости,  Никита Романыч, – повторил он, обнимая Серебряного, – бог не без  милости, авось и уладится твое дело!    

И,  подождав, чтобы князь сел на коня и выехал заднею околицею, Годунов вернулся в  избу, весьма довольный, что Серебряный не принял предложения переночевать у  него в доме.    

На  другое утро царь с торжеством въехал в Слободу, как после одержанной победы.  Опричники провожали его с криками «Гойда! Гойда!» от заставы до самого дворца.    

Одна  старая мамка Онуфревна приняла его с бранью.    

– Зверь  ты этакий! – сказала она, встречая его на крыльце, – как тебя еще  земля держит, зверя плотоядного? Кровью от тебя пахнет, душегубец! Как смел ты  к святому угоднику Сергию явиться после твоего московского дела? Гром господень  убьет тебя, окаянного, вместе с дьвольским полком твоим!    

Но в  этот раз увещания мамки не произвели никакого действия. На дворе не было ни грома,  ни бури. Солнце великолепно сияло в безоблачном небе, и ярко играли краски и  позолота на пестрых теремках и затейливых главах дворца. Иоанн не ответил ни  слова и прошел мимо старухи во внутренние свои покои.    

– Погоди,  погоди! – продолжала она, глядя ему вослед и стуча в пол клюкою, –  разразится гром божий над теремом твоим, выжжет он всю твою нечестивую Слободу!    

И  старуха удалилась в свою светлицу, медленно передвигая ноги и бросая сердитые  взгляды на царедворцев, которые сторонились от нее с суеверным страхом.    

В этот  день, после обеда, Годунов, видя, что царь весел и доволен и, против  обыкновения, готовится отдохнуть, последовал за ним в опочивальню. Расположение  к нему Ивана Васильевича давало это право Годунову, особенно когда ему было о  чем доложить, что не всякому следовало слышать.    

В  царской опочивальне стояли две кровати: одна, из голых досок, на которой Иван  Васильевич ложился для наказания плоти, в минуты душевных тревог и сердечного  раскаяния; другая, более широкая, была покрыта мягкими овчинами, пуховиком и  шелковыми подушками. На этой царь отдыхал, когда ничто не тревожило его мыслей.  Правда, это случалось редко, и последняя кровать большею частью оставалась  нетронутою.    

Надобно  было хорошо знать Ивана Васильевича, чтобы не ошибиться в действительном  расположении его духа. Не всегда во время мучений совести он был склонен на  милосердие. Он часто приписывал угрызения свои наваждению сатаны, старающегося  отвлечь его от преследования измены, и тогда, вместо того чтобы смягчить свое  сердце, он назло дьяволу, творя молитвы и крестные знамения, предавался еще  большей жестокости. Не всегда также спокойствие, написанное на лице его, могло  достоверно ручаться за внутреннюю безмятежность. Оно часто бывало одною  личиной, и царь, одаренный редкою проницательностью и способностью угадывать  чужие мысли, любил иногда обманывать расчеты того, с кем разговаривал, и  поражать его неожиданным проявлением гнева в то самое время, когда он надеялся  на милость.    

Но  Годунов успел изучить малейшие оттенки царского нрава и с необыкновенным чутьем  отгадывал и объяснял себе неуловимые для других изменения лица его.    

Подождав,  чтобы Иоанн лег на пуховую постель, и не видя в его чертах ничего, кроме  усталости, Борис Федорович сказал безо всяких приготовлений:    

– Ведомо  ли тебе, государь, что опальник твой сыскался?    

– Какой? –  спросил Иоанн, зевая.    

– Никита  Серебряный, тот самый, что Вяземского, изменника твоего, саблей посек и в  тюрьму был посажен.    

– А! –  сказал Иоанн, – поймали воробья! Кто же взял его?    

– Никто,  государь. Он сам пришел и всех станичников привел, которые с ним под Рязанью  татар разбили. Они вместе с Серебряным принесли твоей царской милости повинные  головы.    

– Опомнились! –  сказал Иоанн. – Что ж, видел ты его?    

– Видел,  государь; он прямо ко мне приехал; думал, твоя милость в Слободе, и просил,  чтоб я о нем сказал тебе. Я хотел было захватить его под стражу, да подумал,  неравно Григорий Лукьяныч скажет, что я подыскиваюсь под него; а Серебряный не  уйдет, коли он сам тебе свою голову принес.    

Годунов  говорил прямо, с открытым лицом, безо всякого замешательства, как будто в нем  не было ни тени хитрости, ни малейшего участия к Серебряному. Когда он накануне  проводил его задним крыльцом, он поступил так не с тем, чтобы скрыть от царя  его посещение (это было бы слишком опасно), но чтобы кто из слободских не  предупредил Иоанна и, как первый известитель, не настроил бы его против самого  Годунова. Намек же на Вяземского, выставляющий Серебряного врагом казненного  князя, был обдуман и приготовлен Борисом Федоровичем заране.    

Царь  зевнул еще раз, но не отвечал ничего, и Годунов, улавливая каждую черту лица  его, не прочел на нем никакого признака ни явного, ни скрытого гнева. Напротив,  он заметил, что царю понравилось намерение Серебряного предаться на его волю.    

Иоанн,  проливая кровь и заставляя всех трепетать, хотел вместе с тем, чтоб его считали  справедливым и даже милосердым; душегубства его были всегда облечены в  наружность строгого правосудия, и доверие к его великодушию тем более льстило  ему, что такое доверие редко проявлялось.    

Подождав  немного, Годунов решился вызвать Ивана Васильевича на ответ.    

– Как  прикажешь, государь, – спросил он, – позвать к тебе Григорья  Лукьяныча?    

Но  последние казни уже достаточно насытили Иоанна; несколько лишних голов не могли  ничего прибавить к его удовлетворению, ни возбудить в нем уснувшую на время  жажду крови.    

Он  пристально посмотрел на Годунова.    

– Разве  ты думаешь, – сказал он строго, – что я без убойства жить не могу?  Иное злодеи, подрывающие государство, иное Никита, что Афоньку порубил. А из  станичников посмотрю, кого казнить, кого помиловать. Пусть все, и с Никитой,  соберутся перед красным крыльцом на дворе. Когда выйду из опочивальни, увижу,  что с ними делать!    

Годунов  пожелал царю доброго отдыха и удалился с низким поклоном.    

Все  зависело теперь от того, в каком расположении проснется Иоанн.    

 Глава 37. ПРОЩЕНИЕ    

     

Извещенный  Годуновым, Никита Романович явился на царский двор с своими станичниками.    

Перераненные,  оборванные, в разнообразных лохмотьях, кто в зипуне, кто в овчине, кто в  лаптях, кто босиком, многие с подвязанными головами, все без шапок и без  оружия, стояли они молча друг подле друга, дожидаясь царского пробуждения.    

Не в  первый раз видели молодцы Слободу; приходили они сюда и гуслярами, и нищими, и  поводильщиками медведей. Некоторые участвовали и в последнем пожаре, когда  Перстень с Коршуном пришли освободить Серебряного. Много было между ними  знакомых нам лиц, но многих и недоставало. Недоставало всех, которые, отстаивая  Русскую землю, полегли недавно на рязанских полях, ни тех, которые после  победы, любя раздолье кочующей жизни, не захотели понести к царю повинную  голову. Не было тут ни Перстня, ни Митьки, ни рыжего песенника, ни дедушки  Коршуна. Перстень, появившись в последний раз в Слободе в день судного  поединка, исчез бог весть куда; Митька последовал за ним; песенника еще прежде  уходил Серебряный, а Коршуна теперь под стеною кремлевскою терзали псы и  клевали вороны…    

Уже часа  два дожидались молодцы, потупя очи и не подозревая, что царь смотрит на них из  небольшого окна, проделанного над самым крыльцом и скрытого узорными теремками.  Никто из них не говорил ни с товарищами, ни с Серебряным, который стоял в  стороне, задумавшись и не обращая внимания на множество людей, толпившихся у  ворот и у калиток. В числе любопытных была и государева мамка. Она стояла на  крыльце, нагнувшись на клюку, и смотрела на все безжизненными глазами, ожидая  появления Иоанна, быть может, с тем, чтобы своим присутствием удержать его от  новой жестокости.    

Иван  Васильевич, наглядевшись вдоволь из потаенного окна на своих опальников, насладившись  мыслью, что они теперь стоят между жизнью и смертью и что нелегко у них, должно  быть, на сердце, показался вдруг на крыльце в сопровождении нескольких стольников.    

При виде  царя, одетого в золотую парчу, опирающегося на узорный посох, разбойники стали  на колени и преклонили головы.    

Иоанн  помолчал несколько времени.    

– Здравствуйте,  оборванцы! – сказал он наконец и, поглядев на Серебряного, прибавил: – Ты  зачем в Слободу пожаловал? По тюрьме, что ли, соскучился?    

– Государь, –  ответил Серебряный скромно, – из тюрьмы ушел я не сам; а увели меня  насильно станичники. Они же разбили Ширинского мурзу Шихмата, о чем твоей  милости должно быть уже ведомо. Вместе мы били татар, вместе и отдаемся на твою  волю; казни или милуй нас, как твоя царская милость знает!    

– Так  это за ним вы тот раз в Слободу приходили? – спросил Иоанн у  разбойников. – Откуда же вы знаете его?    

– Батюшка  царь, – отвечали вполголоса разбойники, – он атамана нашего спас,  когда его в Медведевке повесить хотели. Атаман-то и увел его из тюрьмы!    

– В  Медведевке? – сказал Иоанн и усмехнулся. – Это, должно быть, когда ты  Хомяка и с объездом его шелепугами отшлепал? Я это дело помню. Я отпустил тебе  эту первую вину, а был ты, по уговору нашему, посажен за новую вину, когда ты  вдругорядь на моих людей у Морозова напал. Что скажешь на это?    

Серебряный  хотел отвечать, но мамка предупредила его.    

– Да  полно тебе вины-то его высчитывать! – сказала она Иоанну сердито. – Вместо  чтоб пожаловать его за то, что он басурманов разбил, церковь Христову отстоял,  а ты только и смотришь, какую б вину на нем найти. Мало тебе было терзанья на  Москве, волк ты этакий!    

– Молчи,  старуха! – сказал строго Иоанн, – не твое бабье дело указывать мне!    

Но,  досадуя на Онуфревну, он не захотел раздражать ее и, отвернувшись от  Серебряного, сказал разбойникам, стоявшим на коленях:    

– Где  атаман ваш, висельники? Пусть выступит вперед.    

Серебряный  взялся отвечать за разбойников.    

– Их  атамана здесь нет, государь. Он тот же час после рязанской битвы ушел. Я звал  его, да он идти не захотел.    

– Не  захотел! – повторил Иоанн. – Сдается мне, что этот атаман есть тот  самый слепой, что ко мне в опочивальню со стариком приходил. Слушайте же,  оборванцы! Я вашего атамана велю сыскать и на кол посадить!    

– Уж  самого тебя, – проворчала мамка, – на том свету черти на кол посадят!    

Но царь  притворился, что не слышит, и продолжал, глядя на разбойников:    

– А  вас за то, что вы сами на мою волю отдались, я, так и быть, помилую. Выкатить  им пять бочек меду на двор! Ну что? Довольна ты, старая дура?    

Мамка  зажевала губами.    

– Да  живет царь! – закричали разбойники. – Будем служить тебе, батюшка  государь! Заслужим твое прощение нашими головами!    

– Выдать  им, – продолжал Иоанн, – по доброму кафтану да по гривне на человека.  Я их в опричнину впишу. Хотите, висельники, мне в опричниках служить?    

Некоторые  из разбойников замялись, но большая часть закричала:    

– Рады  служить тебе, батюшка, где укажет твоя царская милость!    

– Как  думаешь, – сказал Иоанн с довольным видом Серебряному, – пригодны они  в ратный строй?    

– В  ратный-то строй пригодны, – ответил Никита Романович, – только уж,  государь, не вели их в опричнину вписывать!    

Царь  подумал, что Серебряный считает разбойников недостойными такой чести.    

– Когда  я кого милую, – произнес он торжественно, – я не милую вполовину!    

– Да  какая ж это милость, государь! – вырвалось у Серебряного.    

Иоанн  посмотрел на него с удивлением.    

– Они, –  продолжал Никита Романович, немного запинаясь, – они, государь, ведь  доброе дело учинили; без них, пожалуй, татары на самую бы Рязань пошли!    

– Так  почему ж им в опричнине не быть? – спросил Иоанн, пронзая глазами  Серебряного.    

– А  потому, государь, – выговорил Серебряный, который тщетно старался прибрать  выражения поприличнее, – потому, государь, что они, правда, люди худые, а  все же лучше твоих кромешников!    

Эта  неожиданная и невольная смелость Серебряного озадачила Иоанна. Он вспомнил, что  уже не в первый раз Никита Романович говорит с ним так откровенно и прямо.  Между тем он, осужденный на смерть, сам добровольно вернулся в Слободу и  отдавался на царский произвол.    

В  строптивости нельзя было обвинить его, и царь колебался, как принять эту  дерзкую выходку, как новое лицо привлекло его внимание.    

В толпу  разбойников незаметно втерся посторонний человек, лет шестидесяти, опрятно  одетый, и старался, не показываясь царю, привлечь внимание Серебряного. Уже  несколько раз он из-за переднего ряда протягивал украдкой руку и силился  поймать князя за полу, но, не достав его, опять прятался за разбойников.    

– Это  что за крыса? – спросил царь, указывая на незнакомца.    

Но тот  уже успел скрыться в толпе.    

– Раздвиньтесь,  люди! – сказал Иоанн, – достать мне этого молодца, что там сзади хоронится!    

Несколько  опричников бросились в толпу и вытащили виновного.    

– Что  ты за человек? – спросил Иоанн, глядя на него подозрительно.    

– Это  мой стремянный, государь! – поспешил сказать Серебряный, узнав своего  старого Михеича, – он не видал меня с тех пор…    

– Так,  так, батюшка государь! – подтвердил Михеич, заикаясь от страха и  радости, – его княжеская милость правду изволит говорить!… Не виделись мы  с того дня, как схватили его милость. Дозволь же, батюшка царь, на боярина  моего посмотреть! Господи светы, Никита Романыч! Я уже думал, не придется мне  увидеть тебя!    

– Что  же ты хотел сказать ему? – спросил царь, продолжая недоверчиво глядеть на  Михеича. – Зачем ты за станичниками хоронился?    

– Поопасывался,  батюшка государь Иван Васильич, опричников твоих поопасывался! Это ведь, сам  знаешь, это ведь, государь, все такой народ…    

И Михеич  закусил язык.    

– Какой  народ? – спросил Иоанн, стараясь придать чертам своим милостивое выражение. –  Говори, старик, без зазора, какой народ мои опричники?    

Михеич  поглядел на царя и успокоился.    

– Да  такого мы до литовского похода отродясь не видывали, батюшка! – проговорил  он вдруг, ободренный милостивым выражением царского лица. – Не в укор им  сказать, ненадежный народ, тетка их подкурятина!    

Царь  пристально посмотрел на Михеича, дивясь, что слуга равняется откровенностью своему  господину.    

– Ну  что ты на него глаза таращишь? – сказала мамка. – Съесть его, что ли,  хочешь? Разве он не правду говорит? Разве видывали прежде на Руси кромешников?    

Михеич,  нашедши себе подмогу, обрадовался.    

– Так,  бабуся, так! – сказал он. – От них-то все зло и пошло на Руси! Они-то  и боярина оговорили! Не верь им, государь, не верь им! Песьи у них морды на  сбруе, песий и брех на языке! Господин мой верно служил тебе, а это Вяземский с  Хомяком наговорили на него. Вот и бабуся правду сказала, что таких сыроядцев и  не видано на Руси!    

И,  озираясь на окружающих его опричников, Михеич придвинулся поближе к Серебряному.  Хоть вы-де и волки, а теперь не съедите!    

Когда  царь вышел на крыльцо, он уже решился простить разбойников. Ему хотелось только  продержать их некоторое время в недоумении. Замечания мамки пришлись некстати и  чуть было не раздражили Иоанна, но, к счастью, на него нашла милостивая полоса,  и, вместо того чтоб предаться гневу, он вздумал посмеяться над Онуфревной и  уронить ее значение в глазах царедворцев, а вместе и подшутить над стремянным  Серебряного.    

– Так  тебе не люба опричнина? – спросил он Михеича с видом добродушия.    

– Да  кому ж она люба, батюшка государь? С того часу, как вернулись мы из Литвы, все  от нее пошли сыпаться беды на боярина моего. Не будь этих, прости господи,  живодеров, мой господин был бы по-прежнему в чести у твоей царской милости.    

И Михеич  опять опасливо посмотрел на царских телохранителей, но тот же час подумал про  себя: «Эх, тетка их подкурятина! Уж погублю свою голову, а очищу перед царем  господина моего!»    

– Добрый  у тебя стремянный! – сказал царь Серебряному. – Пусть бы и мои слуги  так ко мне мыслили! А давно он у тебя?    

– Да  я, батюшка Иван Васильевич, – подхватил Михеич, совершенно ободренный  царскою похвалою, – я князю с самого с его сыздетства служу. И батюшке его  покойному служил я, и отец мой деду его служил, и дети мои, кабы были у меня,  его бы детям служили!    

– А  нет у тебя разве детушек, старичок? – спросил Иоанн еще милостивее.    

– Было  двое сыновей, батюшка, да обоих господь прибрал. Оба на твоем государском деле  под Полоцком полегли, когда мы с Никитой Романычем да с князем Пронским Полоцк  выручали. Старшему сыну, Василью, вражий лях, налетев, саблей голову раскроил,  а меньшему-то, Степану, из пищали грудь прострелили, сквозь самый наплечник,  вот настолько повыше левого соска!    

И Михеич  пальцем показал на груди своей место, где в Степана попала пуля.    

– Вишь! –  проговорил Иоанн, покачивая головой и как будто принимая большое участие в  сыновьях Михеича. – Ну, что ж делать, старичок, этих бог прибрал, других  наживешь!    

– Да  откуда нажить-то их, батюшка? Хозяйка-то у меня померла, а из рукава-то новых детей  не вытрусишь!    

– Что  ж, – сказал царь, как бы желая утешить стремянного, – еще, даст бог,  другую хозяйку найдешь!    

Михеич  ощущал немалое удовольствие в разговоре с царем.    

– Да  этого добра как не найти, – ответил он, ухмыляясь, – только не охоч я  до баб, батюшка государь, да уж и стар становлюсь этаким делом заниматься!    

– Баба  бабе рознь, – заметил Иоанн и, схватив Онуфревну за душегрейку, – вот  тебе хозяйка! – сказал он и выдвинул мамку вперед. – Возьми ее,  старина, живи с ней в любви и в совете, да детей приживай!    

Опричники,  поняв царскую шутку, громко захохотали, а Михеич, в изумлении, посмотрел на  царя, не смеется ли и он, но на лице Иоанна не было улыбки.    

Безжизненные  глаза мамки вспыхнули.    

– Страмник  ты! – закричала она на Иоанна, – безбожник! Я тебе дам ругаться надо  мной! Страмник ты, тьфу! Еретик бессовестный!    

Старуха  застучала клюкою о крыльцо, и губы ее еще сердитее зажевали, а нос посинел.    

– Полно  ломаться, бабушка, – сказал царь, – я тебе доброго мужа сватаю; он  будет тебя любить, дарить, уму-разуму научать! А свадьбу мы сегодня же после  вечерни сыграем! Ну, какова твоя хозяйка, старичина?    

– Умилосердись,  батюшка государь! – проговорил Михеич в совершенном испуге.    

– Что  ж? Разве она тебе не по сердцу?    

– Какое  по сердцу, батюшка! – простонал Михеич, отступая назад.    

– Стерпится  – слюбится! – сказал Иоанн, – а я дам за ней доброе приданое!    

Михеич с  ужасом посмотрел на Онуфревну, которую царь все еще держал за душегрейку.    

– Батюшка  Иван Васильевич! – воскликнул он вдруг, падая на колени, – вели меня  казнить, только не вели этакого сраму на себя принимать! Скорей на плаху пойду,  чем женюсь на ее милости, тетка ее подкурятина!    

Иван  Васильевич немного помолчал и вдруг разразился громким продолжительным смехом.    

– Ну, –  сказал он, выпуская наконец Онуфревну, которая поспешила уйти, ругаясь и отплевываясь, –  честь приложена, убытку бог избавил! Я хотел вашего счастья, а насильно венчать  вас не буду! Служи по-прежнему боярину твоему, старичина, а ты, Никита, подойди  сюда. Отпускаю тебе и вторую вину твою. А этих голоштанников в опричнину не  впишу; мои молодцы, пожалуй, обидятся. Пусть идут к Жиздре, в сторожевой полк.  Коли охочи они на татар, будет им с кем переведаться. Ты же, – продолжал  он особенно милостивым голосом, без примеси своей обычной насмешливости и  положив руку на плечо Серебряного, – ты оставайся у меня. Я помирю тебя с  опричниной. Когда узнаешь нас покороче, перестанешь дичиться. Хорошо бить  татар, но мои враги не одни татары; есть и хуже их. Этих-то научись грызть  зубами и метлой выметать!    

И царь  потрепал Серебряного по плечу.    

– Никита, –  прибавил он благоволительно и оставляя свою руку на плече князя, – у тебя  сердце правдивое, язык твой не знает лукавства; таких-то слуг мне и надо.  Впишись в опричнину; я дам тебе место выбылого Вяземского! Тебе я верю, ты меня  не продашь.    

Все  опричники с завистью посмотрели на Серебряного; они уже видели в нем новое, возникающее  светило, и стоявшие подале от Иоанна уже стали шептаться между собою и выказывать  свое неудовольствие, что царь, без внимания к их заслугам, ставит им на голову  опального пришельца, столбового боярина, древнего княжеского рода.    

Но  сердце Серебряного сжалось от слов Иоанновых.    

– Государь, –  сказал он, сделав усилие над собою, – благодарствую тебе за твою милость;  но дозволь уж лучше и мне к сторожевому полку примкнуться. Здесь мне делать  нечего, я к слободскому обычаю не привычен, а там я буду служить твоей милости,  доколе сил хватит!    

– Вот  как! – сказал Иоанн и снял руку с плеча Серебряного, – это значит, мы  неугодны его княжеской милости! Должно быть, с ворами оставаться честнее, чем  быть моим оружничим! Ну что ж, – продолжал он насмешливо, – я никому  в дружбу не набиваюсь и никого насильно не держу. Свыклись вместе, так и  служите вместе. Доброго пути, разбойничий воевода!    

И,  взглянув презрительно на Серебряного, царь повернулся к нему спиной и вошел во  дворец.    

 Глава 38. ВЫЕЗД ИЗ  СЛОБОДЫ    

     

Годунов  предложил Серебряному остаться у него в доме до выступления в поход. Этот раз  предложение было сделано от души, ибо Борис Федорович, наблюдавший за каждым  словом и за каждым движением царя, заключил, что грозы более не будет и что  Иоанн ограничится одною холодностью к Никите Романовичу.    

Исполняя  обещание, данное Максиму, Серебряный прямо с царского двора отправился к матери  своего названого брата и отдал ей крест Максимов. Малюты не было дома. Старушка  уже знала о смерти сына и приняла Серебряного как родного; но, когда он,  окончив свое поручение, простился с нею, она не посмела его удерживать, боясь  возвращения мужа, и только проводила до крыльца с благословениями.    

Вечером,  когда Годунов оставил Серебряного в опочивальне и удалился, пожелав ему спокойного  сна, Михеич дал полную волю своей радости.    

– Ну,  боярин, – сказал он, – выпал же мне наконец красный денек после  долгого горя! Ведь с той поры, как схватили тебя, Никита Романыч, я словно  света божьего не вижу! То и дело по Москве да по Слободе слоняюсь, не проведаю  ль чего про тебя? Как услышал сегодня, что ты с станичниками вернулся, так со  всех ног и пустился на царский двор; ан царь-то уж на крыльце! Я давай меж  станичников до тебя пробираться, да и не вытерпел, стал ловить тебя за полу, а  царь-то меня и увидел. Ну, набрался же я страху! Ввек не забуду! Два молебна  завтра отслужу, один за твое здоровье, а другой – что соблюл меня господь от  этой ведьмы, не дал надо мною такому скверному делу совершиться!    

И Михеич  начал рассказывать все, что с ним было после разорения морозовского дома, и как  он, известив Перстня и вернувшись на мельницу, нашел там Елену Дмитриевну и  взялся проводить ее до мужниной вотчины, куда слуги Морозова увезли его во  время пожара.    

Серебряный  нетерпеливо слушал многократные отступления Михеича.    

– Ведь  я, Никита Романыч, – говорил старик, – ведь я не слеп; хоть и молчу,  а все вижу. Признаться, батюшка, не нравилось мне крепко, когда ты к Дружине  Андреичу-то ездил. Не выйдет добра из этого, думал я, да и совестно, правду  сказать, за тебя было, когда ты с ним за одним столом сидел, из одного ковша  пил. Ты меня, батюшка, понимаешь. Хоть ты, положим, и не виноват в этом; кто  его знает, как оно к человеку приходит! Да против него-то грешно было. Ну, а теперь,  конечно, дело другое; теперь ей некому ответа держать, царствие ему небесное!  Да и молода она, голубушка, вдовой оставаться!    

– Не  кори меня, Михеич, – сказал Серебряный с неудовольствием, – а скажи,  где она теперь и что ты про нее знаешь?    

– Позволь,  батюшка, погоди; дай мне все по порядку тебе доложить. Вот, изволишь ли видеть,  как я от станичников-то на мельницу вернулся, мельник-то мне и говорит:  залетела, говорит, жар-птица ко мне; отвези ее, говорит, к царю Далмату! Я  сначала не понял, что за птица и что за Далмат такой; только уже после, когда  показал он мне боярыню-то, тогда уж смекнул, что он про нее говорил! Вот и  поехали мы с нею в вотчину Дружины Андреича. Сначала она ничего, молчит себе и  очей не подымает; потом стала потихоньку про мужа спрашивать; а потом, батюшка,  туда, сюда, да и про тебя спросила, только, вишь, не прямо, а так, как бы  нехотя, отворотимшись. Известно, женское дело. Я ей все рассказал, что было мне  ведомо, а она, сердечная, еще кручиннее прежнего стала, повесила головушку, да  уже во всю дорогу ничего и не говорит. Вот, как стали подъезжать к вотчине,  поприщ этак будет за десять, она, вижу, зачинает беспокоиться. Что ты, говорю,  сударыня, беспокоиться изволишь? Она, батюшка, в слезы. Я ее утешать. Не  кручинься, говорю, боярыня, Дружина Андреич здравствует! А она, при имени  Дружины-то Андреича, давай еще горше плакать. Я этак посмотрел на нее, да уж не  знаю, что и говорить ей. И князь Никита Романыч, говорю, хоча и в тюрьме, а  должно быть, также здравствует! Уж не знал, батюшка, что и сказать ей,  чувствую, что не то говорю, а все же что-нибудь сказать надо. Только как назвал  я тебя, батюшка, так она вдруг и останови коня. «Нет, говорит, дядюшка, не могу  ехать в вотчину!» – «Что ты, боярыня, куда ж тебе ехать?» – «Дядюшка, говорит,  видишь золоченые кресты из-за лесу виднеются?» – «Вижу, сударыня». – «То,  говорит, девичий монастырь; я узнаю те кресты, проводи меня туда, дядюшка!» Я  было отговариваться, только она стоит на своем: проводи да проводи! «Я,  говорит, там с недельку обожду, богу помолюсь, потом повещу Дружине Андреичу;  он пришлет за мной!» Нечего было делать, проводил ее, батюшка; там и оставил на  руках у игуменьи.    

– Сколько  будет до монастыря? – спросил Серебряный.    

– От  мельницы было поприщ сорок, батюшка; от Москвы, пожалуй, будет подале. Да оно  нам, почитай, по дороге приходится, коли мы на Жиздру пойдем.    

– Михеич! –  сказал Серебряный, – сослужи мне службу. Я прежде утра выступить не властен;  надо моим людям царю крест целовать. Но ты сею же ночью поезжай о двуконь, не  жалей ни себя, ни коней; попросись к боярыне, расскажи ей все; упроси ее, чтобы  при няла меня, чтобы ни на что не решалась, не повидавшись со мною!    

– Слушаю,  батюшка, слушаю, да ты уж не опасаешься ли, чтоб она постриглась? Этого не  будет, батюшка. Пройдет годок, поплачет она, конечно; без этого нельзя; как по  Дружине Андреиче не поплакать, царствие ему небесное! А там, посмотри, и  свадьбу сыграем. Не век же нам, батюшка, горе отбывать!    

Михеич в  эту же ночь отправился в монастырь, а Серебряный, лишь только занялась заря,  пошел проститься с Годуновым.    

Борис  Федорович уже вернулся от заутрени, которую, по обычаю своему, слушал вместе с  царем.    

– Что  ты так рано поднялся, князь? – спросил он Никиту Романовича. – Это  хорошо нам, слободским, а ты мог бы и поотдохнуть после вчерашнего дня. Или  тебе неспокойно у меня было?    

Но тонкий  взгляд Годунова показывал, что он знал причину бессонницы князя.    

Приветливость  Бориса Федоровича, его неподдельное участие к Серебряному, услуги, им столько  раз оказанные, а главное, его совершенное несходство с другими царедворцами привлекли  к нему сильно Никиту Романовича. Он открылся ему в любви своей к Елене.    

– Все  это мне давно уже ведомо! – сказал, улыбаясь, Годунов. – Я догадался  об этом еще в первый твой приезд в Слободу из того, как ты смотрел на  Вяземского. А когда я нарочно[161]завел  с тобою речь о Морозове, ты говорил о нем неохотно, несмотря что был с ним в  дружбе. Ты, князь, ничего не умеешь хоронить в себе. О чем ни подумаешь, все у  тебя на лице так и напишется. Да и говоришь-то ты уж чересчур правдиво, Никита  Романыч, позволь тебе сказать. Я за тебя вчера испугался, да и подосадовал-таки  на тебя, когда ты напрямик отвечал царю, что не хочешь вписаться в опричнину.    

– А  что же мне было отвечать ему, Борис Федорыч?    

– Тебе  было поблагодарить царя и принять его милость.    

– Да  ты шутишь, Борис Федорыч, али вправду говоришь? Как же мне за это благодарить  царя? Да ты сам разве вписан в опричнину?    

– Я  дело другое, князь. Я знаю, что делаю. Я царю не перечу; он меня сам не захочет  вписать; так уж я поставил себя. А ты, когда поступил бы на место Вяземского да  сделался бы оружничим царским и был бы в приближении у Ивана Васильевича, ты бы  этим всей земле послужил. Мы бы с тобой стали идти заодно и опричнину, пожалуй,  подсекли бы!    

– Нет,  Борис Федорыч, не сумел бы я этого. Сам же ты говоришь, что у меня все на лице  видно.    

– Оттого,  что ты не хочешь приневолить себя, князь. Вот кабы ты решился перемочь свою  прямоту да хотя бы для виду вступил в опричнину, чего мы бы с тобой не сделали!  А то, посмотри на меня; я один, бьюсь как щука об лед; всякого должен опасаться,  всякое слово обдумывать; иногда просто голова кругом идет! А было бы нас двое  около царя, и силы б удвоились. Таких людей, как ты, немного, князь. Скажу тебе  прямо: я с нашей первой встречи рассчитывал на тебя!    

– Не  гожусь я на это дело, Борис Федорыч. Сколько раз я ни пытался подладиться под чужой  обычай, ничего не выходит. Вот ты, дай бог тебе здоровья, ты на этом собаку  съел. Правду сказать, сначала мне не по сердцу было, что ты иной раз думаешь  одно, а говоришь другое; но теперь я вижу, куда ты гнешь, и понимаю, что  по-твоему делать лучше. А я б и хотел, да не умею; не сподобил меня бог такому  искусству. Впрочем, что теперь и говорить об этом! Сам знаешь, царь меня, по  моему же упросу, в сторожевой полк посылает.    

– Это  ничего, князь. Ты опять татар побьешь, царь опять тебя пред свои очи пожалует.  Оружничим тебе, конечно, уже не бывать, но, если попросишься в опричнину, тебя  впишут. А хотя бы и не случилось тебе татар побить, все же ты приедешь на  Москву, когда Елене Дмитриевне вдовий срок минет. Того не опасайся, чтоб она  постриглась: этого не будет, Никита Романыч; я лучше тебя человеческое сердце  знаю; не по любви она за Морозова вышла, незачем ей и постригаться теперь. Дай  только остыть крови и высохнуть слезам; я же буду, коли хочешь, твоим дружкой.    

– Спасибо  тебе, Борис Федорыч, спасибо. Мне даже совестно, что ты уже столько сделал для  меня, а я ничем тебе отплатить не могу. Кабы пришлось за тебя в пытку идти или  в бою живот положить, я бы не задумался. А в опричнину меня не зови, и около  царя быть мне также не можно. Для этого надо или совсем от совести отказаться,  или твое умение иметь. А я бы только даром душой кривил. Каждому, Борис  Федорыч, господь свое указал: у сокола свой лет, у лебедя свой; лишь бы в  каждом правда была.    

– Так  ты меня уж боле не винишь, князь, что я не прямою, а окольною дорогой иду?    

– Грех  было бы мне винить тебя, Борис Федорыч. Не говорю уже о себе; а сколько ты другим  добра сделал! И моим ребятам без тебя, пожалуй, плохо пришлось бы. Недаром и  любят тебя в народе. Все на тебя надежду полагают; вся земля начинает смотреть  на тебя!    

Легкий  румянец пробежал по смуглому лицу Годунова, и в очах его блеснуло удовольствие.  Примирить с своим образом действий такого человека, как Серебряный, было для  него немалым торжеством и служило ему мерилом его обаятельной силы.    

– В  мою очередь, спасибо тебе, князь, – сказал он. – Об одном прошу тебя:  коли ты не хочешь помогать мне, то, по крайней мере, когда услышишь, что про  меня говорят худо, не верь тем слухам и скажи клеветникам моим все, что про  меня знаешь!    

– Уж  об этом не заботься, Борис Федорыч! Я никому не дам про тебя и помыслить худо,  не только что говорить. Мои станичники и теперь уже молятся о твоем здравии, а  если вернутся на родину, то и всем своим ближним закажут! Дай только бог уцелеть  тебе!    

– Господь  хранит ходящих в незлобии! – сказал Годунов, скромно опуская глаза. –  А впрочем, все в его святой воле! Прости же, князь; до скорого свидания; не  забудь, что ты обещал позвать меня на свадьбу.    

Они  дружески обнялись, и у Никиты Романовича повеселело на сердце. Он привык к мысли,  что Годунов нелегко ошибается в своих предположениях, и недавние опасения его  насчет Елены рассеялись.    

Вскоре  он выехал в главе своего пешего отряда; но еще, прежде чем они оставили  Слободу, случилось одно обстоятельство, которое, по тогдашним понятиям,  принадлежало к недобрым предзнаменованиям.    

Близ  одной церкви отряд был остановлен столплением нищих, которые теснились у паперти  во всю ширину улицы и, казалось, ожидали богатой милостыни от какого-нибудь  знатного лица, находившегося в церкви.    

Подвигаясь  медленно вперед, чтобы дать время толпе раздвинуться, Серебряный услышал  панихидное пение и спросил, по ком идет служба. Ему отвечали, что то Григорий  Лукьянович Скуратов-Бельский справляет поминки по сыне Максиме Григорьевиче,  убитом татарами. В то же время послышался громкий крик, и из церкви вынесли  старушку, лишенную чувств; исхудалое лицо ее было облито слезами, а седые  волосы падали в беспорядке из-под бархатной шапочки. То была мать Максима.  Малюта, в смирной одежде, показался на крыльце, и глаза его встретились с  глазами Серебряного; но в чертах Малюты не было на этот раз обычного зверства,  а только какая-то тупая одурелость, без всякого выражения. Приказав положить  старушку на паперти, он воротился в церковь дослушивать панихиду, а станичники  с Серебряным, снявши шапки и крестясь, прошли мимо церковных врат, и слышно им  было, как в церкви торжественно и протяжно раздавалось: «Со святыми упокой!»    

Это  печальное пение и мысль о Максиме тяжело подействовали на Серебряного, но ему  вспомнились успокоительные слова Годунова и скоро изгладили грустное  впечатление панихиды. На изгибе дороги, входящей в темный лес, он оглянулся на  Александрову слободу, и, когда скрылись от него золоченые главы дворца  Иоаннова, он почувствовал облегчение, как будто тяжесть свалилась с его сердца.    

Утро  было свежее, солнечное. Бывшие разбойники, хорошо одетые и вооруженные, шли  дружным шагом за Серебряным и за всадниками, его сопровождавшими. Зеленый мрак  охватывал их со всех сторон. Конь Серебряного, полный нетерпеливой отваги,  срывал мимоходом листья с нависших ветвей, а Буян, не оставлявший князя после  смерти Максима, бежал впереди, подымал иногда, нюхая ветер, косматую морду или  нагибал ее на сторону и чутко навастривал ухо, если какой-нибудь отдаленный шум  раздавался в лесу.    

 Глава 39. ПОСЛЕДНЕЕ  СВИДАНИЕ    

     

Несколько  дней шел Серебряный с своим отрядом. На одном ночлеге, откуда был поворот к  девичьему монастырю, он оставил людей своих и поехал один навстречу Михеичу,  обещавшему привезти ему ответ от боярыни.    

Всю ночь  он ехал безостановочно. На заре, приближаясь к одному перекрестку, увидел он  догорающий костер и сидящего близ него Михеича. Обе его лошади паслись  неподалеку оседланные.    

Услышав  конский топ, Михеич вскочил на ноги.    

– Батюшка,  князь Никита Романыч! – вскричал он, узнавая князя, – не езди дале,  батюшка! Вернись назад, нечего там тебе делать!    

– Что  случилось? – спросил Серебряный, и сердце его замерло.    

– Все  кончено, батюшка! Не судил нам господь счастия.    

Серебряный  спрянул на землю.    

– Говори, –  сказал он, – что случилось с боярыней?    

Старик  молчал.    

– Что  случилось с Еленой Дмитриевной? – повторил в испуге Серебряный.    

– Нет  боле Елены Дмитриевны, батюшка! – сказал мрачно Михеич. – Есть только  сестра Евдокия!    

Серебряный  зашатался и прислонился к дереву.    

Михеич  смотрел на него горестно.    

– Что  ж делать, Никита Романыч! Видно, на то была божья воля. Не в счастливый мы, видно,  век родились!    

– Рассказывай  все! – сказал Серебряный, оправившись. – Не жалей меня. Когда постриглась  боярыня?    

– Когда  узнала о казни Дружины Андреича, батюшка; когда получила в монастыре синодик от  царя с именами всех казненных и с указом молиться за их упокой; накануне того  самого дня, как я к ней приехал.    

– Видел  ты ее?    

– Видел,  батюшка.    

Серебряный  хотел что-то сказать и не мог.    

– На  самый краткий миг видел, – прибавил Михеич, – не хотела она меня  допустить сперва.    

– Что  она велела сказать мне? – проговорил с трудом Серебряный.    

– Чтобы  ты за нее молился, батюшка.    

– И  боле ничего?    

– Ничего,  батюшка.    

– Михеич! –  произнес князь после краткого молчания, – проводи меня в монастырь; я хочу  проститься с ней…    

Старик  покачал головой.    

– Зачем  тебе к ней, батюшка? Не смущай ее боле; она теперь все равно что святая. Вернемся  лучше к отряду и пойдем прямо к Жиздре!    

– Не  могу! – сказал Серебряный.    

Михеич  опять покачал головою и подвел к нему одного из своих коней.    

– Садись  же на этого, – сказал он, вздыхая, – твой больно заморился!    

Они  молча поехали к монастырю.    

Дорога  шла все время лесом. Вскоре послышалось журчание воды, и ручей, пробиравшийся  меж камышами, сверкнул сквозь густую зелень.    

– Узнаешь  ты это место, князь? – спросил грустно Михеич.    

Серебряный  поднял голову и увидел свежее пожарище. Кой-где земля была недавно изрыта, а  остатки строения и сломанное водяное колесо показывали, что тут была мельница.    

– Это  когда они колдуна схватили, – заметил Михеич, – то и жилье его  разорили; думали, тут клад найти, тетка их подкурятина!    

Серебряный  бросил рассеянный взгляд на пожарище, и они молча поехали далее.    

Через  несколько часов лес начал редеть. Меж деревьями забелела каменная ограда, и на  расчищенной поляне показался монастырь. Он не стоял, подобно иным обителям, на  возвышенном месте. Из узких решетчатых окон не видно было обширных монастырских  угодий, и взор везде упирался лишь в голые стволы и мрачную зелень сосен,  опоясывавших тесным кругом ограду. Окрестность была глуха и печальна;  монастырь, казалось, принадлежал к числу бедных.    

Всадники  сошли с коней и постучались в калитку.    

Прошло  несколько минут; послышалось бряцание ключей.    

– Слава  господу Иисусу Христу! – сказал тихо Михеич.    

– Во  веки веков, аминь! – отвечала сестра-вратница, отворяя калитку. –  Кого вам надобно, государи?