1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
Кроме  того, вы найдете вашу ночную рубашку в моем тайнике, испачканную краской, и захотите  узнать, каким образом я спрятала ее и почему ничего не сказала вам об этом,  когда была жива. Могу привести только одну причину: я сделала эти странные вещи  потому, что люблю вас.    

Не стану  надоедать вам рассказом о себе самой и о своей жизни до того дня, как вы приехали  в дом миледи. Леди Вериндер взяла меня из исправительного дома. Я поступила в  исправительный дом из тюрьмы. Я была посажена в тюрьму потому, что была  воровкой. Я была воровкой потому, что мать моя таскалась по улицам, когда я  была девочкой. Мать моя таскалась по улицам потому, что господин, бывший моим  отцом, бросил ее. Нет никакой необходимости рассказывать такую обыкновенную  историю подробно. Они рассказываются довольно часто в газетах.    

Леди  Вериндер и мистер Беттередж были очень добры ко мне. Эти двое и начальница исправительного  дома были единственные добрые люди, с которыми мне случилось встретиться за всю  мою жизнь. Я могла бы оставаться на своем месте, – не была бы счастлива,  но могла бы оставаться, если бы вы не приехали. Я не осуждаю вас, сэр. Это моя  вина, целиком моя!    

Помните  утро, когда вы спустились к нам с песчаных холмов, отыскивая мистера Беттереджа?  Вы были похожи на принца из волшебной сказки. Вы похожи были на любовника, созданного  мечтой. Вы были восхитительнейшим человеческим созданием, когда-либо виденным  мною. Что-то похожее на счастливую жизнь, которой я никогда еще не знала,  мелькнуло передо мною в ту минуту, когда увидела вас. Не смейтесь над этим,  если можете. О, если бы я могла заставить вас почувствовать, насколько серьезно  это для меня!    

Я  вернулась домой и написала ваше и мое имя рядом – на рабочем ящичке.    

Потом  какой-то демон – нет, мне следовало бы сказать добрый ангел – шепнул мне: „Ступай  и посмотрись в зеркало“.    

Зеркало  сказало мне… все равно, что оно сказало. Но я была слишком сумасбродна, чтобы  воспользоваться этим предостережением. Я все больше и больше привязывалась к  вам сердцем, словно была одного с вами звания и прекраснее всех существ, какие  когда-либо случалось вам видеть. Как я старалась – о боже, как я  старалась! – заставить вас взглянуть на меня. Если бы вы знали, как я  плакала по ночам от горя и досады, что вы никогда не обращали на меня внимания!  Может быть, вы пожалели бы меня тогда и время от времени удостаивали бы меня  взглядом, для того, чтобы я находила силу продолжать жить.    

Но, может  быть, взгляд ваш не был бы очень добрым, если б вы знали, как я ненавижу мисс  Рэчель. Я, кажется, догадалась о том, что вы влюблены в нее, прежде, чем вы это  узнали сами. Она дарила вам розы, чтобы вы носили их в петлице. Ах, мистер  Фрэнклин! Вы носили мои розы чаще, чем предполагали вы или она! Единственное  утешение, которое я имела в то время, состояло в том, чтобы потихоньку  поставить в ваш стакан с водой мою розу, вместо ее розы, – а ее розу  выбросить.    

Если бы  она действительно была так хороша, какою казалась вам, я, может быть, легче переносила  бы все это. Нет, пожалуй, я сильнее возненавидела бы ее. Что, если бы одеть  мисс Рэчель служанкой и снять с нее все ее уборы?.. Не знаю, зачем я пишу все  это. Нельзя ведь отрицать, что у нее дурная фигура: она слишком худощава. Но  кто может сказать, что нравится мужчине? И молодым леди позволительно иметь  такие манеры, за которые служанка лишилась бы места. Но это не мое дело. Я не  могу надеяться, что вы прочтете мое письмо, если я стану писать таким образом.  Только обидно слышать, как мисс Рэчель называют хорошенькой, когда знаешь, что  все это происходит благодаря ее нарядам и от ее уверенности в самой себе.    

Постарайтесь  быть терпеливым со мною, сэр. Я сейчас перейду к тому времени, когда пропал  алмаз.    

Мистер Сигрэв  начал, как вы, может быть, припомните, с того, что поставил караульных у спален  служанок, и все женщины с бешенством бросились к нему наверх узнать, с какой  стати он так их оскорбил. Я тоже пошла с ними, потому что, если бы я не сделала  того, что делают другие, мистер Сигрэв тотчас же непременно заподозрил бы меня.  Мы нашли его в комнате мисс Рэчель. Он сказал нам, что женщинам тут нечего  делать, и, указав на пятно на раскрашенной двери, прибавил, что мы наделали это  нашими юбками, и выслал всех нас вниз.    

Выйдя из  комнаты мисс Рэчель, я остановилась на минуту на площадке посмотреть, не испачкала  ли я краской свое платье. Проходившая мимо Пенелопа Беттередж (единственная женщина,  с которою я находилась в дружеских отношениях) увидела, что я делаю.    

„Вам нечего  беспокоиться, Розанна, – сказала она, – краска на двери мисс Рэчель  высохла уже несколько часов назад. Если бы мистер Сигрэв не велел караулить  наши спальни, я бы ему сказала об этом. Не знаю, как вы, но я никогда в жизни  еще не была так оскорблена!“    

Пенелопа  была горячего права. Я успокоила ее и переспросила о краске на двери, будто бы  высохшей, по ее словам, уже несколько часов назад.    

– Откуда  вы это знаете? – спросила я.    

– Вчера  я была все утро с мисс Рэчель и с мистером Фрэнклином, – ответила Пенелопа, –  смешивала для них краски, покуда они заканчивали дверь. И я слышала, как мисс  Рэчель спросила, высохнет ли дверь к вечеру, к приезду гостей. А мистер  Фрэнклин покачал головой и сказал, что она высохнет не раньше, чем через  двенадцать часов. Уже давно прошло время завтрака, – было три часа дня,  когда они кончили. Что говорят ваши подсчеты, Розанна? Они говорят мне, что  дверь должна была высохнуть сегодня в три часа утра.    

– Не  ходили ли вчера вечером дамы смотреть на дверь? – спросила я. – Мне  показалось, будто мисс Рэчель предостерегала их, чтобы они не выпачкались о  дверь.    

– Никто  из дам не мог сделать этого пятна, – ответила Пенелопа. – Я оставила  мисс Рэчель в постели в двенадцать часов прошлой ночью. Уходя, я посмотрела на  дверь и тогда на ней не было никакого пятна.    

– Не  следует ли вам сказать об этом, чтоб помочь мистеру Сигрэву, Пенелопа?    

– Я  ни слова не скажу, чтобы помочь мистеру Сигрэву!    

Она  пошла заниматься своими делами, а я – своими. Мое дело, сэр, было постелить вам  постель и убрать вашу комнату. Это был мой самый счастливый час за весь день. Я  целовала обычно изголовье, на котором покоилась всю ночь ваша голова. Кто бы ни  убирал вашу комнату после меня, никто так хорошо не сложит ваших вещей. Ни на  одной безделушке в вашем несессере не было ни малейшего пятна. Вы не замечали  этого, как не замечали и меня.    

Простите  меня, я забываюсь. Потороплюсь и буду продолжать.    

Ну, я  пошла в то утро заниматься своим делом в вашу комнату. На постели лежала ночная  рубашка в том виде, как вы ее сбросили. Я стала ее складывать – и увидела на  ней пятно от раскрашенной двери мисс Рэчель!    

Я была  так испугана этим открытием, что выбежала с ночной рубашкой в руках по задней  лестнице и заперлась в своей комнате, чтобы рассмотреть эту рубашку в таком  месте, где никто бы не мог мне помешать.    

Как  только я пришла в себя, мне вспомнился мой разговор с Пенелопой, и я сказала  себе: „Вот доказательство, что он был в гостиной мисс Рэчель между двенадцатью  и тремя часами нынешней ночью!“    

Не скажу  вам прямо, какое подозрение первым промелькнуло в голове моей, когда я сделала  это открытие. Вы только рассердились бы, а если вы рассердитесь, вы, можете  быть, разорвете письмо и не станете читать дальше.    

Достаточно,  с вашего позволения, сказать только одно: обдумав все, я решила, что это невероятно, –  по причине, о которой я скажу вам. Если бы вы были в гостиной мисс Рэчель в  такой час ночи и мисс Рэчель знала это (и если бы вы имели, сумасбродство  забыть, что следует остерегаться невысохшей двери), она сама напомнила бы вам  об этом, она не позволила бы вам унести с собою такую улику против нее, которая  была сейчас перед моими глазами. В то же время, признаюсь, я не была совершенно  уверена, что мои подозрения ошибочны. Не забудьте, что я призналась в своей  ненависти к мисс Рэчель, и постарайтесь, если сможете, представить себе, что во  всем была частица этой ненависти. Кончилось тем, что я решила оставить вашу  ночную рубашку у себя, ждать, наблюдать и смотреть, какую выгоду смогу я из  этого извлечь. В то время – вспомните, пожалуйста, – мне и в голову не  приходило, что вы украли алмаз».    

Тут я  снова прервал чтение письма.    

Места,  где несчастная женщина делала мне свои признания, я читал с неприятным удивлением  и, могу по совести сказать, с искренним огорчением.    

Я жалел,  искренно жалел, что набросил тень на ее память, прежде чем прочитал хоть  строчку из ее письма. Но когда я дошел до вышеприведенного места, признаюсь, я  почувствовал, что все более и более раздражаюсь против Розанны Спирман.    

– Дочитывайте  остальное сами, – сказал я, протягивая Беттереджу письмо через стол. –  Если есть там что-нибудь, о чем я должен узнать, вы сможете мне это сказать.    

– Понимаю  вас, мистер Фрэнклин, – ответил он, – и это вполне естественно с  вашей стороны. Помоги боже нам всем, – прибавил он, понизив голос, – но  ведь это также было естественно и с ее стороны.    

Продолжаю  списывать с оригинала письма, находящегося сейчас в моих руках:    

«Решив  оставить вашу ночную рубашку у себя и посмотреть, как поступят с ней моя любовь  или моя ненависть (право, не знаю, что) в будущем, – мне оставалось прежде  всего придумать, как бы мне ее спрятать, не подвергаясь риску, что об этом  узнают.    

Единственный  выход – сшить другую ночную рубашку, точно такую же, до субботы, когда в дом  приходит прачка со своей записной книжкой.    

Я  побоялась отложить дело до следующего дня (пятницы), из боязни, не случилось бы  чего в этот промежуток, и решила сшить новую ночную рубашку в тот же день  (четверг), когда я могла бы, если бы хорошенько сыграла свою роль, выкроить для  этого свободное время. Но прежде всего было необходимо (заперев вашу ночную  рубашку в комод) вернуться в вашу спальню – не столько для того, чтобы  закончить уборку (Пенелопа сделала бы это для меня, если бы я попросила),  сколько для того, чтобы узнать, не запачкали ли вы краскою от ночной рубашки  постель или какую-нибудь мебель в комнате.    

Я  осмотрела все тщательно и наконец нашла крошечные полоски краски на внутренней  стороне вашего халата – не полотняного халата, который вы обыкновенно носите  летом, а фланелевого, который вы тоже привезли с собой.    

Должно  быть, вы озябли, бродя взад и вперед в одной только ночной рубашке, и надели  первую попавшуюся теплую вещь. Как бы то ни было, на внутренней стороне вашего  халата были видны пятнышки. Я легко уничтожила их, отскоблив краску с фланели. После  этого единственной уликой против вас осталась только та улика, которая была  заперта в моем комоде.    

Не  успела я закончить уборку вашей комнаты, как меня вызвали вместе с другими  слугами на допрос к мистеру Сигрэву. Потом стали осматривать все наши вещи. А  потом случилось самое необыкновенное для меня происшествие за этот день, после  того как я нашла пятно от краски на вашей ночной рубашке.    

Это  произошло после второго допроса Пенелопы Беттередж инспектором Сигрэвом.    

Пенелопа  вернулась к нам вне себя от бешенства, ее оскорбило обращение мистера Сигрэва.  Он намекнул, да так, что нельзя было ошибиться в смысле его слов, что  подозревает ее в воровстве. Мы все одинаково удивились, услышав это, и все  спросили ее, почему?    

– Потому  что алмаз находился в гостиной мисс Рэчель, – ответила Пенелопа, – а  я последняя ушла из гостиной вчера вечером.    

Прежде  чем эти слова сорвались с ее губ, я вспомнила, что в гостиной побывало еще одно  лицо, уже после Пенелопы. Это лицо были вы. Голова моя закружилась, и мысли мои  страшно перепутались. И тотчас что-то шепнуло мне, что краска на вашей ночной  рубашке могла иметь совершенно другое значение, нежели то, которое я придавала  ей до сих пор. „Если надо подозревать того, кто был в этой комнате последним,  подумала я, то вор не Пенелопа, а мистер Фрэнклин Блэк!“    

Если бы  речь шла о другом джентльмене, я думаю, было бы стыдно подозревать его в воровстве.    

Но одна  мысль, что вы стали со мною на одну доску и что я, имея в руках вашу ночную рубашку,  получаю возможность избавить вас от позора, – одна мысль об этом, говорю  я, сэр, открывала передо мной такую возможность заслужить ваше расположение,  что я перешла слепо, как говорится, от подозрения к убеждению. Я тотчас же  решила, что вы хлопотали больше всех о том, чтобы послать за полицией, только  для того, чтобы обмануть всех нас, и что рука, взявшая алмаз мисс Рэчель,  никоим образом не могла принадлежать никому другому, кроме вас.    

Когда я  вернулась в людскую, раздался звонок к нашему обеду. Был уже полдень. А материю  для новой рубашки еще предстояло достать. Была только одна возможность достать  ее. За обедом я притворилась больною и, таким образом, получила в свое  распоряжение весь промежуток времени до чая.    

Чем я  занималась, когда весь дом думал, что я лежу в постели в своей комнате, и как я  провела ночь, опять притворившись больною за чаем, когда меня опять отправили в  постель, – нет надобности рассказывать. Сыщик Кафф узнал все это, если не  узнал ничего более. А я могу догадаться, каким образом. Меня узнали (хотя я и  не поднимала вуали) во фризинголлской лавке. Напротив меня висело зеркало у  того прилавка, где я покупала полотно, и в этом зеркале, я увидела, как один из  лавочников, указав на мое плечо, шепнул что-то другому. И вечером, когда я  тайком сидела за работой, запершись в своей комнате, я слышала за дверью  дыхание служанок, подозревавших меня.    

Мне это  было безразлично тогда, безразлично это мне и теперь. Ведь в пятницу утром, за  несколько часов до того, как сыщик Кафф вошел в дом, новая ночная  рубашка, – взамен той, которую я взяла у вас, – была сшита,  выстирана, высушена, выглажена, помечена, сложена так, как обычно прачки  складывали все другие рубашки, и благополучно лежала в вашем комоде.    

Нечего  было бояться (если бы белье в доме стали осматривать), что новизна ночной рубашки  выдаст меня. Весь запас вашего белья был новый, оно было сшито, вероятно, в то  время, когда вы вернулись из-за границы.    

Потом  приехал сыщик Кафф и возбудил великое удивление во всех, объявив, что он думает  о пятне на двери.    

Я  подозревала вас (как я вам призналась) больше потому, что мне хотелось считать  вас виновным, чем по каким-либо другим причинам. А сыщик дошел до такого же  заключения совершенно другим путем. Но одежда, служившая единственною уликою  против вас, находилась в моих руках! И ни одной живой душе не было это  известно, включая и вас самого! Боюсь сказать вам, что я чувствовала, когда  думала об этом, память обо мне станет вам ненавистна.»    

В этом  месте Беттередж поднял глаза от письма.    

– Ни  одного проблеска света до сих пор, мистер Фрэнклин, – сказал старик,  снимая свои тяжелые очки в черепаховой оправе и отталкивая исповедь Розанны  Спирман. – Пришли вы к какому-нибудь логическому заключению, сэр, пока я  читал?    

– Кончайте  прежде письмо, Беттередж; может быть, конец его даст нам ключ в руки, а потом я  вам скажу слова два.    

– Очень  хорошо, сэр. Пусть глаза мои отдохнут немножко, а потом я опять буду продолжать.  А пока, мистер Фрэнклин, не желаю торопить вас, но не намекнете ли вы мне хоть  словом, нашли ли выход из этой ужасной путаницы?    

– Я  поеду в Лондон, – сказал я, – посоветоваться с мистером Бреффом.    

Если он  не сможет мне помочь…    

– Да,  сэр?    

– И  если сыщик не захочет оставить своего уединения в Доркинге…    

– Не  захочет, мистер Фрэнклин.    

– Тогда,  Беттередж, – насколько я вижу теперь, – все мои средства исчерпаны.  Кроме мистера Бреффа и сыщика, я не знаю ни одной живой души, которая могла бы  быть хоть сколько-нибудь полезна для меня.    

Едва эти  слова сорвались с моих губ, как кто-то постучался в двери комнаты. На лице Беттереджа  выразились и удивление и досада, что нам помешали.    

– Войдите, –  крикнул он с раздражением, – кто бы вы ни были.    

Дверь  отворилась, и спокойно вошел человек самой замечательной наружности, какую я  когда-либо видел. Судя по его фигуре и движениям, он был еще молод. Лицом же он  казался старше Беттереджа. Цвет лица его был смуглый, как у цыгана, худые щеки  глубоко впали, и скулы резко выдавались.    

Нос был  тонкого очертания и формы, часто встречающейся у древних народов Востока и так  редко попадающейся среди более молодых народов Запада. Лоб был высокий. Морщин  и складок на лице было бесчисленное множество. И на этом странном лице – глаза,  еще более странные, нежнейшего карего цвета; задумчивые и печальные, глубоко  запавшие, – они смотрели на вас (по крайней мере, так было со мною) и  приковывали ваше внимание силою собственной воли. Прибавьте к этому шапку  густых, коротко остриженных волос, которые по какой-то прихоти природы лишились  своего цвета самым удивительным и причудливым образом. Сверху, на макушке они  еще сохранили свой природный густой черный цвет. С обеих же сторон головы, без  малейшего постепенного перехода к середине, который уменьшил бы силу необыкновенного  контраста, они были совершенно белы. Граница между этими двумя цветами не была  ровной. В одном месте белые волосы переходили в черные, а в другом черные – в  белые. Я смотрел на этого человека с любопытством, которое – стыдно сказать –  совершенно не мог обуздать. Его мягкие карие глаза кротко взглянули на меня, и  он ответил на мою невольную грубость (я вытаращил на него глаза) извинением, которого,  по моему убеждению, я совсем не заслужил.    

– Извините, –  сказал он, – я не знал, что мистер Беттередж занят.    

Он вынул  из кармана бумажку и подал ее Беттереджу.    

– Список  на будущую неделю, – произнес он.    

Глаза  его опять устремились на меня, и он вышел из комнаты Так же тихо, как вошел.    

– Кто  это? – спросил я.    

– Помощник  мистера Канди, – ответил Беттередж. – Кстати, мистер Фрэнклин, вы с  огорчением узнаете, что маленький доктор не выздоровел еще от болезни, которую  он схватил, возвращаясь домой с обеда в день рождения мисс Рэчель. Чувствует он  себя довольно хорошо, но потерял память в горячке, и с тех пор она почти к нему  не возвращалась. Весь труд падает на его помощника. Практика у него сильно  сократилась, остались одни бедные.    

Они ведь  не могут выбирать. Они должны примириться и с человеком пеговолосым и загорелым  по-цыгански, иначе вовсе останутся без врача.    

– Вы,  кажется, не любите его, Беттередж?    

– Никто  его не любит, сэр.    

– Почему  же он так непопулярен?    

– Сама  его наружность против него. Потом, ходят слухи, что мистер Канди взял его с весьма  сомнительной репутацией. Никому неизвестно, откуда он.    

Здесь  нет у него ни одного приятеля. Как же можете вы ожидать, сэр, чтобы после всего  этого его кто-нибудь любил?    

– Разумеется,  никак нельзя ожидать. Могу я спросить, что ему нужно было от вас, когда он  отдавал вам эту бумажку?    

– Он  принес мне список больных, сэр, которым требуется вино. Миледи всегда раздавала  хороший портвейн и херес бедным больным, и мисс Рэчель желает продолжать этот  обычай. Времена переменились! Времена переменились!    

Помню,  как мистер Канди сам приносил этот список моей госпоже. А теперь помощник  мистера Канди приносит этот список – мне. Я дочитаю письмо, если вы позволите,  сэр, – сказал Беттередж, опять придвигая к себе исповедь Розанны  Спирман. – Невесело читать, уверяю вас. Но все-таки это отвлекает меня от  моих печальных мыслей о прошлом.    

Он надел  очки и мрачно покачал головой:    

– Есть  здравый смысл, сэр, в нашем поведении, когда мы появляемся на свет божий. Каждый  из нас более или менее сопротивляется этому появлению.    

И мы  совершенно правы в этом, все до одного.    

Помощник  мистера Канди произвел на меня такое сильное впечатление, что я не мог немедленно  прогнать его из своих мыслей. Я пропустил мимо ушей последнее философское изречение  Беттереджа и вернулся к вопросу о пегом человеке.    

– Как  его зовут? – спросил я.    

– У  него пребезобразное имя, – угрюмо ответил Беттередж:    

– Эзра  Дженнингс.    

 Глава V    

     

Сообщив  мне имя помощника мистера Канди, Беттередж, по-видимому, решил, что он потратил  достаточно времени на такой ничтожный предмет, и снова принялся за письмо  Розанны Спирман.    

Я сидел  у окна, ожидая, пока он кончит. Мало-помалу впечатление, произведенное Эзрой  Дженнингсом на меня (хотя в том положении, в каком был я, казалось совершенно  непонятным, чтобы какое-нибудь человеческое существо могло произвести на меня  какое бы то ни было впечатление), изгладилось из души моей. Мысли мои вернулись  в прежнюю колею. Я еще раз перебрал в голове тот план, который наконец составил  для будущих своих действий.    

Вернуться  в Лондон в этот же день, рассказать все мистеру Бреффу и наконец – это было  всего важнее – добиться (все равно какими способами и ценой каких жертв)  личного свидания с Рэчель, – вот каков был мой план, насколько я был  способен составить его в то время. Оставался еще час до отправления поезда;  оставалась слабая надежда, что Беттередж может найти в непрочитанной еще части  письма Розаны Спирман что-нибудь, что полезно мне было бы знать, прежде чем я  оставлю дом, в котором пропал алмаз. Этого я и дожидался теперь.    

Письмо  заканчивалось в следующих выражениях:    

«Не надо  сердиться на меня, мистер Фрэнклин, даже если я чуть-чуть поторжествовала,  узнав, что держу в руках всю вашу будущность. Тревога и опасения скоро опять  вернулись ко мне. Зная мнение сыщика Каффа о пропаже алмаза, можно было  предположить, что он начнет с осмотра нашего белья и одежды. В комнате моей не  было места, – в целом доме не было места, – которое, по моему мнению,  укрылось бы от обыска. Как спрятать вашу ночную рубашку, чтобы сыщик Кафф не  смог ее найти, и как сделать это, не теряя ни минуты драгоценного времени?  Нелегко было ответить на такие вопросы. Моя нерешительность кончилась тем, что  я придумала способ, который, может быть, заставит вас посмеяться. Я разделась и  надела вашу ночную рубашку на себя. Вы носили ее – и на минуту я почувствовала  удовольствие, надев ее после вас.    

Новое  известие, дошедшее до нас в людской, показало, что я не опоздала ни на минуту,  надев на себя вашу ночную рубашку. Сыщик Кафф пожелал видеть книгу, в которой  записывалось грязное белье.    

Я  отнесла эту книгу в гостиную миледи. Мы с сыщиком встречались не раз в прежнее  время. Я была уверена, что он узнает меня, – и не была уверена в том, как  он поступит, когда увидит, что я служу в доме, где пропала ценная вещь. Я  почувствовала, что в таком состоянии для меня будет облегчением сразу встретиться  с ним и узнать тотчас самое худшее.    

Когда я  подала ему книгу, он посмотрел на меня, как будто был со мной совершенно  незнаком, и особенно вежливо поблагодарил меня за то, что я принесла ее. Я  подумала, что и то и другое – дурной знак. Неизвестно, что он мог сказать обо  мне за спиной; неизвестно, как скоро могла я быть обыскана и очутиться в тюрьме  по подозрению. В это время пришла пора вашего возвращения с железной дороги,  куда вы ездили провожать мистера Годфри Эбльуайта, и я пошла в нашу любимую  аллею в кустарнике, дождаться нового случая поговорить с вами – последнего  случая, как я предполагала, который еще мог представиться мне.    

Вы не  явились, и, что было еще хуже, мистер Беттередж и сыщик Кафф прошли мимо места,  где я пряталась, – и сыщик увидел меня.    

После  этого мне ничего не оставалось, как вернуться на свое место, к своей работе,  пока со мной не случились еще новые беды. В тот момент, когда я пересекала  тропинку, вы возвращались с вокзала. Вы шли прямо к кустарнику. Когда вы  увидели меня, – я уверена, сэр, что вы меня увидели, – вы вдруг  повернули от меня в другую сторону, словно от зачумленной, и вошли в дом.[3]    

Я  пробралась домой по черной лестнице. В те часы прачечная была пустая, и я  оставалась там одна. Я уже вам говорила, какие мысли Зыбучие пески вызвали во  мне. Эти мысли вернулись ко мне опять. Я спрашивала себя, что будет труднее  сделать, если дела пойдут таким образом: перенести равнодушие мистера Фрэнклина  Блэка или прыгнуть в Зыбучие пески и положить этим конец всему?    

Бесполезно  было бы требовать от меня объяснения моего поведения в то время. Я прилагаю все  силы, и сама не могу понять его.    

Почему я  не остановила вас, когда вы отвернулись от меня таким жестоким образом? Почему  не закричала: „Мистер Фрэнклин, я должна сказать вам кое-что, касающееся вас  самих, и вы должны выслушать и выслушаете меня. Вы в моих руках, я держу вас в  своей власти, как говорится. Мало того, я имею средства (если бы я только могла  заставить вас поверить мне) быть полезной вам в будущем. Разумеется, я никак не  предполагала, что вы, джентльмен, украли алмаз только ради одного удовольствия  украсть его. Нет, Пенелопа слышала, как мисс Рэчель, а я слышала, как мистер  Беттередж говорили о вашей расточительности и о ваших долгах. Для меня было  ясно, что вы взяли алмаз для того, чтобы продать его или заложить и, таким  образом, достать деньги, которые были вам нужны. Ну, я могла бы назвать вам  одного человека в Лондоне, который дал бы вам взаймы большую сумму под залог  этой вещи и не задал бы вам нескромных вопросов.    

Почему я  не заговорила с вами! Почему я не заговорила с вами!    

Первый,  кто нашел меня в пустой прачечной, была Пенелопа. Она давно уже знала мою тайну  и делала все возможное, чтобы образумить меня, – и делала это ласково.    

– Ах, –  сказала она, – я знаю, почему вы сидите здесь одна-одинешенька и  сокрушаетесь. Лучшее, что могло бы случиться для вас, Розанна, это если бы  мистер Фрэнклин уехал отсюда… Я думаю, что он скоро должен будет оставить наш  дом.    

Мысль о  возможном вашем отъезде еще ни разу не приходила мне в голову.    

Я не в  силах была говорить с Пенелопой. Я могла только смотреть на нее.    

– Я  только что ушла от мисс Рэчель, – продолжала Пенелопа, – и  порядочно-таки помучилась из-за ее капризов. Она говорит, что дома ей  невыносимо оставаться, пока тут полицейский; она решила сегодня же переговорить  с миледи и завтра перебраться к тетушке Эбльуайт. Если она это сделает, мистер  Фрэнклин тотчас найдет причину для отъезда, поверьте!    

Ко мне  вернулась способность говорить, когда я услышала эти слова.    

– Вы  хотите сказать, что мистер Фрэнклин уедет с нею? – спросила я.    

– Очень  охотно уехал бы, если бы она позволила ему, но она не позволит.    

Ему тоже  досталось от ее капризов; он тоже у нее в немилости, между тем как он сделал  все, чтобы помочь ей, бедняжка! Нет, нет! Если они не помирятся до завтрашнего  дня, вы увидите, что мисс Рэчель уедет в одну сторону, а мистер Фрэнклин в  другую. Куда он отправится, не могу сказать.    

Но он не  останется здесь, Розанна, после отъезда мисс Рэчель.    

Мне  удалось скрыть отчаяние, которое я почувствовала при мысли о вашем отъезде. Сказать  правду, я увидела проблеск надежды для себя в том, что между вами и мисс Рэчель  случилось серьезное недоразумение.    

– Вы  не знаете, – спросила я, – из-за чего они поссорились?    

– Виною  всему мисс Рэчель, – сказала Пенелопа, – и, сколько мне известно, это  только капризы мисс Рэчель и больше ничего. Неприятно мне огорчать вас,  Розанна, но не увлекайтесь мыслью, что мистер Фрэнклин поссорится с нею. Он  слишком любит ее для этого!    

Едва она  произнесла эти жестокие слова, как к нам вошел мистер Беттередж. Все слуги  должны были сойти в нижнюю залу. А оттуда мы должны были по очереди, одна за  другой, отправляться в комнату мистера Беттереджа, где нас будет допрашивать  сыщик Кафф.    

Очередь  моя наступила после допроса горничной миледи и первой служанки.    

Расспросы  сыщика Каффа – хотя он их очень искусно маскировал, – вскоре показали мне,  что эти две женщины (первые враги мои в доме) подсматривали у моих дверей в  четверг после полудня и в тот же четверг ночью. Они достаточно наговорили  сыщику, чтобы открыть ему часть истины. Он знал, что я тайно сшила ночную  рубашку, но ошибочно думал, что рубашка, запачканная краской, принадлежит мне.  Из того, что он мне сказал, явствовало еще одно, хотя я это и не совсем поняла.  Он, разумеется, подозревал, что я замешана в пропаже алмаза. Но в то же время  он показал мне – но без умысла, как я полагаю, – что не на мне лежит  главная ответственность за пропажу алмаза.    

Он,  кажется, думал, что я действовала по приказанию какого-то другого лица. Кто это  другое лицо, я так и не могла догадаться тогда, не догадываюсь и теперь.    

Одно  было несомненно, что сыщик Кафф вовсе не подозревает истины. Вы были в безопасности  до тех пор, пока по будет найдена ваша ночная рубашка, – но ни минуты  больше.    

Я решила  спрятать рубашку и выбрала место, известное мне лучше других, – Зыбучие пески.    

Как  только допросы закончились, я сослалась на первый же пришедший мне в голову  предлог и выпросила позволение пойти подышать свежим воздухом. Я отправилась  прямо в Коббс-Голл, в коттедж мистера Йолланда. Его жена и дочь были моими  друзьями. Не подумайте, что я доверила им вашу тайну; я не доверила ее никому.  Я только хотела написать вам это письмо и снять с себя в безопасном месте  ночную рубашку. Так как меня подозревали, я не могла сделать ни того, ни  другого в нашем доме.    

Теперь я  почти дописала мое длинное письмо, одна, в спальне Люси Йолланд. Когда оно  будет копчено, я сойду вниз, свернув рубашку и спрятав ее под плащ. Я найду  между старыми вещами в кухне миссис Йолланд какой-нибудь ящичек, чтоб сохранить  рубашку целой и сухой в моем тайнике.    

А потом  пойду к Зыбучим пескам – не бойтесь, следы моих шагов не выдадут меня – и  спрячу вашу ночную рубашку в песке, где ни одна живая душа не найдет ее, если я  сама не открою этой тайны.    

А когда  это будет сделано, что тогда?    

Тогда,  мистер Фрэнклин, у меня будет двойное основание еще раз попытаться сказать вам  слова, которых не смогла сказать до сих пор.    

Во-первых,  мне необходимо поговорить с вами до вашего отъезда, а не то я навсегда потеряю  эту возможность. Во-вторых, меня успокаивает сознание, что если слова мои и  рассердят вас, то ночная рубашка будет смягчающим обстоятельством. Если же эти  основания не дадут мне силы выдержать холодность, которая до сих пор угнетала  меня (я говорю о вашей холодности со мною), то скоро придет конец и моим  усилиям и моей жизни.    

Да. Если  я не смогу воспользоваться первым представившимся мне случаем, если вы своей  холодностью опять отпугнете меня, я прощусь со светом, отказавшим мне в  счастье, которое он дает другим. Я прощусь с жизнью, которую ничто; кроме вашей  доброты, не может сделать для меня приятною. Не осуждайте себя, сэр, если это  кончится таким образом. Но постарайтесь хоть немного пожалеть меня! Я позабочусь,  чтобы вы узнали о том, что я сделала для вас, когда уже не буду в состоянии  сказать вам об этом сама. Скажете ли вы тогда что-нибудь ласковое обо мне тем  же самым кротким тоном, каким вы говорите с мисс Рэчель? Если вы это сделаете и  если существуют духи, я верю, что мой дух это услышит и обрадуется.    

Пора  кончать письмо. Я довела себя до слез. Как же я найду дорогу к тайнику, если  дам ненужным слезам ослеплять мне глаза?    

Кроме  того, зачем смотреть мрачно на вещи? Почему не верить, что все еще может кончиться  хорошо? Я могу найти вас в хорошем расположении духа сегодня, а если нет, мне,  быть может, это удастся завтра утром. Мое бедное безобразное лицо не похорошеет  от горя – ведь нет? Почем знать, может быть, я писала все эти скучные, длинные  страницы попусту? Я положу их для безопасности (не надо упоминать сейчас о  другой причине) в тайник вместе с ночной рубашкой. Трудно мне было, очень  трудно писать вам это письмо. О, если бы мы могли понять друг друга, с какою  радостью разорвала бы я его!    

Остаюсь,  сэр, преданно вас любящая и скромная слуга ваша, Розанна Спирман“.    

Беттередж  молча дочитал письмо. Старательно вложил его в конверт и задумался, опустив  голову и потупив глаза в землю.    

– Беттередж, –  сказал я, – нет ли в конце письма какого-нибудь намека, который мог бы нам  помочь?    

Он  поднял глаза медленно и с тяжелым вздохом.    

– Тут  нет ничего, что могло бы помочь вам, мистер Фрэнклин, – ответил он, –  послушайтесь моего совета и не вынимайте этого письма из конверта до тех пор,  пока ваши теперешние заботы не прекратятся. Оно очень огорчит вас, когда бы вы  ни прочитали его. Не читайте его теперь.    

 Глава VI    

     

Я  отправился пешком на станцию. Излишне говорить, что меня сопровождал Габриэль  Беттередж. Письмо находилось у меня в кармане, а ночная рубашка была спрятана в  дорожную сумку, – для того чтобы показать то и другое, прежде чем сомкнуть  глаза в эту ночь, мистеру Бреффу.    

Мы молча  вышли из дома. В первый раз, с тех пор как я его знаю, старик Беттередж не  знал, о чем со мной говорить. Но так как с своей стороны я должен был сказать  ему что-нибудь, я сам начал разговор, как только мы вышли из ворот парка.    

– Прежде  чем уехать в Лондон, – начал я, – хочу задать вам два вопроса.    

Они  имеют отношение ко мне самому и, думаю, несколько удивят вас.    

– Если  только они выбьют из головы моей письмо этой бедной девушки, мистер Фрэнклин,  пусть делают со мною все, что только хотят. Пожалуйста, удивите меня, сэр, как  можно скорее.    

– Первый  вопрос, Беттередж, вот какой: не был ли я пьян вечером в день рождения Рэчель?    

– Пьяны?  Вы? – воскликнул старик. – Напротив, это как раз ваш большой  недостаток, мистер Фрэнклин, что вы пьете только за обедом, а уж потом – ни  капельки!    

– Но  день рождения – день особенный. Я мог изменить своим постоянным привычкам  именно в этот вечер.    

Беттередж  с минуту раздумывал.    

– Вы  изменили своим привычкам, сэр, и я скажу вам, каким образом. Вы казались ужасно  нездоровым, и мы уговорили вас выпить несколько капель виски с водой, чтобы  подбодрить вас немножко.    

– Я  не привык к виски с водою. Очень может быть…    

– Погодите,  мистер Фрэнклин. Я знал, что вы не привыкли, и налил вам полрюмки нашего  пятидесятилетнего старого коньяку и – стыд и срам мне! – развел этот  благородный напиток целым стаканом холодной воды. Ребенок не мог бы опьянеть от  этого, а тем более взрослый человек!    

Я знал,  что могу положиться на его память в делах такого рода.    

Следовательно,  предположить, что я мог быть пьян, было решительно невозможно. Я перешел ко второму  вопросу.    

– До  моей поездки за границу, Беттередж, вы наблюдали меня, когда я был ребенком. Скажите  мне прямо, не было ли чего-нибудь странного во мне, после того, как я засыпал?  Замечали вы когда-нибудь, чтобы я ходил во сне?    

Беттередж  остановился, посмотрев на меня с минуту, покачал головой и пошел дальше.    

– Вижу,  куда вы метите, мистер Фрэнклин, – сказал он. – Вы стараетесь  объяснить, каким образом краска могла очутиться на вашей ночной рубашке без  вашего ведома. Но вы на тысячи миль от истины, сэр. Разгуливать во сне? Да  никогда в жизни не делали вы ничего подобного!    

Опять я  почувствовал, что Беттередж должен быть прав. Ни дома, ни за границей – я никогда  не вел уединенного образа жизни. Если б я был лунатиком, сотни людей должны  были бы заметить эту мою особенность, и из участия ко мне предостеречь меня,  чтобы я мог избавиться от этой болезни.    

И  все-таки, допуская это, я ухватился – с упорством, и естественным, и  простительным при подобных обстоятельствах, – за эти единственные два  объяснения, которые могли осветить мне ужасное положение, в каком я тогда  находился. Заметив, что я не удовлетворился его ответами, Беттередж искусно  намекнул на последующие события в истории Лунного камня и разбил мои надежды в  пух и прах, тотчас и навсегда.    

– Допустим,  ваше предположение правильно, но каким образом оно приведет нас к открытию истины?  Если считать, что ночная рубашка является доказательством, – а я этому не  верю, – вы не только перепачкались краскою от двери, сами того не зная, но  также и взяли алмаз, сами не зная того.    

Правильно  ли я говорю?    

– Совершенно  правильно. Продолжайте.    

– Очень  хорошо, сэр. Предположим, что вы были пьяны или, как лунатик, ходили во сне,  когда взяли алмаз. Это объясняет то, что случилось в ночь после дня рождения.  Но каким образом это объяснит то, что случилось после?    

Алмаз  был отвезен в Лондон. Алмаз был заложен мистеру Люкеру. Разве вы сделали то и  другое, сами не зная того? Разве вы были пьяны, когда я провожал вас в  кабриолете в субботу вечером? И разве вы во сне пошли к мистеру Люкеру, после  того как поезд довез вас до Лондона? Извините меня, если я скажу, мистер  Фрэнклин, что это дело так расстроило вас, что вы еще не в состоянии  рассуждать. Чем скорее вы посоветуетесь с мистером Бреффом, тем скорее выберетесь  из безвыходного положения, в какое теперь попали.    

Мы дошли  до станции минуты за две до отхода поезда.    

Я  торопливо передал Беттереджу мой адрес в Лондоне, чтобы он мог написать мне,  если это будет нужно, обещая со своей стороны сообщить ему, если и у меня будут  новости. Сделав это и уже прощаясь с ним, я случайно взглянул в сторону лотка с  книгами и газетами. Там опять стоял этот необыкновенный человек, помощник  мистера Канди, разговаривая с хозяином лотка. В ту же минуту глаза наши  встретились. Эзра Дженнингс снял шляпу. Я ответил на поклон и сел в вагон,  когда поезд уже тронулся. Мне кажется, для меня было облегчением думать о  совсем посторонних предметах. Как бы то ни было, я пустился в обратный путь,  направляясь к мистеру Бреффу, и это имело для меня огромное значение; дорогой я  раздумывал с удивлением, – сознаюсь, довольно нелепым, – что видел  человека с пегими волосами дважды за один день!    

Я  приехал в Лондон в такой час, что у меня не было никакой надежды застать  мистера Бреффа в его конторе. Я поехал поэтому с вокзала прямо к нему домой в  Хэмпстед и потревожил старого стряпчего, который один-одинешенек дремал у себя  в столовой, с любимой моськой на коленях и с бутылкой вина под рукой.    

Действие,  произведенное моим рассказом на мистера Бреффа, лучше всего передам, описав,  что он стал после этого делать. Выслушав меня до конца, он приказал развести  огонь, принести крепкого чаю в кабинет и велел передать своим дамам, чтоб они  не тревожили нас ни под каким предлогом.    

Распорядившись  таким образом, он сначала рассмотрел ночную рубашку, а потом стал читать письмо  Розанны Спирман.    

Прочитав  письмо, мистер Брефф заговорил со мною в первый раз с тех пор, как мы заперлись  в его кабинете.    

– Фрэнклин  Блэк, – сказал старый джентльмен, – это очень серьезное дело во всех  отношениях. По-моему, оно касается Рэчель так же близко, как и вас. Ее странное  поведение теперь уже не тайна. Она уверена, что вы украли алмаз.    

Я долго  боролся с собой, отталкивая этот возмутительный вывод. Но он все же неизбежно  навязывался мне. Намерение добиться личного свидания с Рэчель основывалось,  правду сказать, именно на том утверждении, которое теперь высказал мистер  Брефф.    

– Первый  шаг, какой следует теперь сделать, – продолжал стряпчий, – это  обратиться к Рэчель. Она молчала до сих пор по причинам, которые я, зная ее  характер, легко могу понять, но после того, что случилось, невозможно более  сносить это молчание. Ее надо убедить или принудить сказать нам, почему она  уверена, что именно вы взяли Лунный камень. Есть надежда, что все это дело,  которое кажется нам таким серьезным, обратится в ничто, если нам удастся переломить  Рэчель и убедить ее высказаться.    

– Это  очень успокоительное мнение для меня, – сказал я. – Признаюсь, мне  хотелось бы знать…    

– Вам  хотелось бы знать, чем я обосновываю свое мнение, – перебил мистер  Брефф. – Я могу объяснить вам это в две минуты. Поймите, во-первых, что я  смотрю на дело с юридической точки зрения. Для меня вопрос состоит в улике.  Очень хорошо! Улика оказывается несостоятельной с самого начала в одном важном  пункте.    

– В  каком?    

– Вы  сейчас услышите. Согласен, что метка на ночной рубашке доказывает, что эта рубашка  ваша. Согласен, что пятно от краски доказывает, что эта ночная рубашка  испачкана краской на двери Рэчель. Но где доказательства, что эта ночная  рубашка была на вас?    

Это  соображение наэлектризовало меня. До этой минуты оно не приходило мне в голову.    

– Что  до этого, – продолжал стряпчий, взяв в руки признание Розанны  Спирман, – то я понимаю, письмо неприятно для вас. Понимаю, что вы не  решаетесь анализировать его с чисто объективной точки зрения. Но я нахожусь не  в таком положении, как вы. Основываясь на своем юридическом опыте, я могу  рассматривать этот документ, как рассматривал бы всякий другой. Не упоминая о  том, что эта женщина была воровкой, я только замечу, что ее письмо доказывает,  по ее собственному признанию, насколько искусной обманщицей она была, –  поэтому я имею право подозревать, что она сказала вам не всю правду. Не стану  сейчас рассуждать о том, могла или не могла она это сделать. Скажу только, что  если Рэчель подозревает вас лишь из-за одной этой ночной рубашки, можно почти  наверное сказать, что эту рубашку показала ей Розанна Спирман. Эта женщина  признается в своем письме, что она ревновала к Рэчель, что она подменяла ее  розы в вазе, что она видела проблеск надежды для себя в ссоре между Рэчель и  вами. Не стану спрашивать, кто взял Лунный камень (чтобы достигнуть своей цели,  Розанна Спирман взяла бы пятьдесят Лунных камней), – скажу только, что  исчезновение алмаза дало этой влюбленной воровке удобный случай поссорить вас с  Рэчель на всю жизнь. Она не решилась лишить себя жизни тогда, вспомните это! И  я решительно утверждаю, что по своему характеру и положению она была вполне  способна воспользоваться случаем украсть камень.    

Что вы  на это скажете?    

– Нечто  подобное мелькнуло в моих мыслях, как только я распечатал письмо, –  ответил я.    

– Именно!  А когда вы прочли письмо, вы пожалели эту бедную девушку, и у вас не хватило  духу заподозрить ее. Это делает вам честь, любезный сэр, это делает вам честь!    

– Но,  положим, окажется, что эта ночная рубашка была на мне. Тогда что?    

– Я  не вижу, как это может быть доказано, – сказал мистер Брефф. – Но  если допустить, что это предположение возможно, доказать вашу невиновность  будет не легко. Не станем сейчас входить в это. Подождем и посмотрим,  заподозрила ли вас Рэчель только на основании улики, какой является ночная  рубашка.    

– Боже!  Как хладнокровно говорите вы о том, что Рэчель подозревает меня! – вспылил  я. – Какое право имеет она подозревать в воровстве на основании какой бы  то ни было улики?    

– Весьма  разумный вопрос, любезный сэр. Несколько горячо предложенный, но все-таки  стоящий внимания. То, что приводит в недоумение вас, приводит в недоумение и  меня. Поищите в своей памяти и скажите мне, не произошло ли чего-нибудь, когда  вы гостили в доме леди Вериндер, такого, что заставило бы ее усомниться в вашей  честности, или, скажем, хотя бы (пусть даже и неосновательно) в ваших нравственных  принципах вообще?    

В  непреодолимом волнении я вскочил с места. Вопрос стряпчего впервые после  отъезда моего из Англии напомнил мне о том, что действительно произошло у леди  Вериндер.    

Я имел  неосторожность (нуждаясь, по обыкновению, в то время в деньгах) взять некоторую  сумму взаймы у содержателя небольшого ресторана в Париже, которому я был хорошо  известен, как его постоянный посетитель. Для уплаты назначен был срок, а когда  он настал, я не смог сдержать своего слова, как это часто случается с тысячью  других честных людей. Я послал этому человеку вексель. Подпись моя, к несчастью,  была хорошо известна на подобных документах: ему не удалось перепродать его.  Дела его пришли в беспорядок, и его родственник, французский стряпчий, приехал  ко мне в Англию и стал настаивать, чтобы я заплатил ему свой долг. Это был  человек весьма вспыльчивый, и он выбрал неверный тон для объяснений. С обеих  сторон было сказано много резкостей; тетушка и Рэчель, к несчастью, находились  в соседней комнате и слышали наш разговор. Леди Вериндер вошла к нам и захотела  непременно узнать, что случилось. Француз показал данную ему доверенность и  объявил, что я виноват в разорении бедного человека, который поверил в мою  честность. Тетушка немедленно выплатила ему деньги и отослала его. Она, разумеется,  настолько знала меня, что не разделяла мнения француза обо мне. Но она была  оскорблена моей небрежностью и справедливо рассердилась на меня за то, что я  поставил себя в положение, которое без ее вмешательства могло бы сделаться  очень неприятным. Мать ли рассказала ей обо всем, или Рэчель сама услышала об  этом из соседней комнаты, не могу сказать. Но только она по-своему,  романтически и свысока, взглянула на этот случай. Я был „бездушен“, я был  „неблагороден“, я „не имел правил“, неизвестно, „что я мог сделать потом“, –  словом, она наговорила мне таких жестоких вещей, каких я еще не слыхивал ни от  одной молодой девушки. Разрыв между нами продолжался весь следующий день. На  третий день мне удалось помириться с ней, и я перестал думать об этом. Не  припомнила ли Рэчель этот несчастный случай в ту критическую минуту, когда мое  право на ее уважение снова, и гораздо серьезнее, было поставлено под вопрос?  Мистер Брефф, когда я рассказал ему все, тотчас ответил утвердительно.    

– Он  должен был повлиять на нее, – ответил он серьезно, – и я, ради вас  самого, желал бы, чтобы этого не произошло. Однако мы с вами открыли, что это  обстоятельство повредило вам, и, по крайней мере, выяснили хоть одну загадку.  Не вижу, что могли бы мы сделать дальше. Следующий наш шаг в этом следствии  должен привести нас к Рэчель.    

Он встал  и начал в задумчивости ходить взад и вперед по комнате. Два раза я чуть было не  сказал ему, что сам решил увидеться с Рэчель, и два раза, принимая во внимание  его лета и характер, поостерегся обрушить на него новую неожиданность в такую  неблагоприятную минуту.    

– Главное  затруднение состоит в том, – продолжал он, – чтобы заставить ее  высказаться до конца. Что вы предлагаете?    

– Я  решил, мистер Брефф, сам поговорить с Рэчель.    

– Вы?!    

Он вдруг  остановился и посмотрел на меня так, как будто я был не в своем уме.    

– Вы?  Да разве это возможно для вас?    

Он резко  тряхнул головой и опять прошелся по комнате.    

– Стойте-ка, –  сказал он. – В подобных необыкновенных случаях неосторожность может иногда  оказаться лучшим способом.    

Он  обдумывал вопрос в этом новом свете еще минуты две-три и вдруг смело решил в  мою пользу.    

– Не  рискнешь – не выиграешь, – заключил старый джентльмен. – У вас есть  шансы, которых нет у меня, – вы первый и сделаете опыт.    

– У  меня есть шансы? – повторил я с величайшим удивлением.    

На лице  мистера Бреффа впервые появилась улыбка.    

– Вот  в чем дело, – произнес он, – честно признаюсь, я не питаю надежды ни  на вашу осторожность, ни на ваше хладнокровие. Но я питаю надежду на то, что в  глубине своего сердца Рэчель еще сохранила к вам некоторую слабость. Коснитесь  этой слабости, и, поверьте, за этим последует самое откровенное признание, на  какое только способна женщина. Вопрос лишь в том, каким образом вам встретиться  с нею.    

– Она  гостила у вас в этом доме, – ответил я. – Могу я просить вас  пригласить ее сюда, не говоря о том, что она увидится здесь со мною?    

– Здорово! –  сказал мистер Брефф.    

Произнеся  только одно это слово в ответ на мое предложение, он снова прошелся по комнате.    

– Проще  говоря, – продолжал он, – мой дом должен превратиться в ловушку для  Рэчель, с приманкою в виде приглашения от моей жены и дочерей. Если б вы были  не Фрэнклин Блэк и если бы это дело было на волос менее серьезно, чем оно есть,  я отказался бы наотрез. Но обстоятельства сейчас таковы, что я твердо уверен:  сама Рэчель будет впоследствии благодарна за мое вероломство по отношению к  ней, неожиданное для моих преклонных лет.    

Считайте  меня своим сообщником. Рэчель будет приглашена провести у нас день и вам  своевременно дано будет знать об этом.    

– Когда?  Завтра?    

– Завтра  мы еще не успеем получить от нее ответ. Пусть будет послезавтра.    

– Как  вы дадите мне знать?    

– Сидите  весь вечер дома, я сам заеду к вам.    

Я  поблагодарил его за неоценимую помощь, которую он мне оказывал, с чувством  горячей признательности и, отказавшись от гостеприимного приглашения  переночевать в Хэмпстеде, вернулся на свою лондонскую квартиру.    

О  следующем дне я могу только сказать, что это был самый длинный день в моей  жизни. Хотя я знал о своей невиновности, хотя я был уверен, что гнусное  обвинение, лежавшее на мне, должно разъясниться рано или поздно, все же в душе  моей было чувство самоунижения, как-то инстинктивно державшее меня вдали от  моих друзей. Мы часто слышим, – чаще всего, впрочем, от поверхностных  наблюдателей, – что преступление может иметь вид невинности. Гораздо вернее  мне кажется то, что невинность может походить на преступление. Я приказал  никого не принимать целый день и осмелился выйти лишь под покровом ночной  темноты.    

На  следующее утро, когда я еще сидел за завтраком, неожиданно появился мистер  Брефф. Он подал мне большой ключ и сказал, что ему стыдно за себя первый раз в  жизни.    

– Она  придет?    

– Придет  сегодня завтракать и проведет целый день с моей женой и дочерьми.    

– Миссис  Брефф и ваши дочери посвящены в нашу тайну?    

– Иначе  было нельзя. Но женщины, как вы, может быть, сами заметили, не так строги в  своих правилах. Мое семейство не испытывает угрызений совести. Так как цель  состоит в том, чтобы свести вас с Рэчель, моя жена и дочери, подобно иезуитам,  смотрят на средства для ее достижения со спокойной совестью.    

– Я  бесконечно обязан им. Что это за ключ?    

– Ключ  от калитки моего сада. Будьте там в три часа. Войдите в сад, а оттуда через оранжерею  в дом. Пройдите маленькую гостиную и отворите дверь прямо перед собою, которая  ведет в музыкальную комнату. Там вы найдете Рэчель – и найдете ее одну.    

– Как  мне благодарить вас?    

– Я  вам скажу, как: не обвиняйте меня за то, что случится после этого!    

С такими  словами он ушел от меня.    

Ждать  приходилось еще долго. Чтобы как-нибудь провести время, я стал пересматривать  письма, принесенные с почты. Между ними оказалось письмо от Беттереджа.    

Я  поспешно распечатал это письмо. К моему удивлению и разочарованию, оно  начиналось с извинения в том, что не содержит никаких особенных новостей. В  следующей фразе необыкновенный Эзра Дженнингс появился опять!    

Он  остановил Беттереджа, возвращавшегося со станции, и спросил его, кто я таков.  Узнав мое имя, он сообщил о том, что видел меня, своему патрону, мистеру Канди.  Доктор Канди, услышав об этом, сам приехал к Беттереджу выразить свое  сожаление, что мы не увиделись. Он сказал, что имеет особую причину желать  встречи со мною и просил, чтобы я дал ему знать, как только опять буду в  окрестностях Фризинголла. Кроме нескольких фраз, характерных для философии  Беттереджа, вот все содержание письма моего корреспондента.    

Добрый,  преданный старик сознавался, что написал его „скорее из удовольствия писать ко  мне“.    

Я сунул  это письмо в карман и через минуту забыл о нем, поглощенный мыслями о свидании  с Рэчель.    

Когда на  часах хэмпстедской церкви пробило три, я вложил ключ мистера Бреффа в замок  двери, сделанной в стене сада. Признаюсь, что, входя в сад и запирая калитку с  внутренней стороны, я чувствовал некоторый страх при мысли о том, что может  произойти. Украдкой я осмотрелся по сторонам, опасаясь какого-нибудь  неожиданного свидетеля в скрытом уголке сада. Но ничто не подтвердило моих  опасений. Аллеи сада все до одной были пусты, и единственными моими свидетелями  были птицы и пчелы.    

Я прошел  через сад, вошел в оранжерею, миновал маленькую гостиную.    

Когда я  взялся за ручку двери, которая вела в комнату, я услышал несколько донесшихся  оттуда жалобных аккордов на фортепиано. Рэчель часто так же рассеянно  перебирала клавиши, когда я гостил в доме ее матери. Я был принужден  остановиться на несколько мгновений, чтобы собраться с духом. В ту минуту мое  прошлое и настоящее всплыли передо мною, и контраст между ними поразил меня.    

Через  несколько секунд я вооружился мужеством и отворил дверь.    

 Глава VII    

     

В то  мгновение, когда я показался в дверях, Рэчель встала из-за фортепиано.    

Я закрыл  за собою дверь. Мы молча смотрели друг на друга. Нас разделяла вся длина комнаты.  Движение, которое Рэчель сделала, встав с места, было как будто единственным  движением, на какое она была сейчас способна. В эту минуту все ее душевные силы  сосредоточились во взгляде на меня.    

У меня  промелькнуло опасение, что я появился слишком внезапно. Я сделал к ней несколько  шагов. Я сказал мягко:    

– Рэчель!    

Звук  моего голоса вернул ее к жизни и вызвал краску на ее лице. Она молча двинулась  мне навстречу. Медленно, как бы действуя под влиянием силы, не зависящей от ее  воли, она подходила ко мне все ближе и ближе; теплая, густая краска залила ее  щеки, блеск ее глаз усиливался с каждой минутой. Я забыл о цели, которая  привела меня к ней; я забыл, что гнусное подозрение лежит на моем добром имени;  я забыл всякие соображения, прошлое, настоящее и будущее, о которых обязан был  помнить. Я не видел ничего, кроме женщины, которую я любил, подходящей ко мне  все ближе и ближе. Она дрожала, она стояла в нерешительности. Я не мог больше  сдерживаться, – я схватил ее в объятия и покрыл поцелуями ее лицо.    

Была  минута, когда я думал, что на мои поцелуи отвечают, минута, когда мне  показалось, будто и она также забыла все на свете. Но не успела эта мысль  мелькнуть у меня в голове, как ее первый же сознательный поступок заставил меня  почувствовать, что она все помнит. С криком, похожим на крик ужаса, и с такою  силою, что я сомневаюсь, мог ли бы устоять я против нее, если бы попытался, она  оттолкнула меня от себя. Я увидел в глазах ее беспощадный гнев, я увидел на  устах ее безжалостное презрение. Она окинула меня взглядом сверху вниз, как  сделала бы это с человеком посторонним, оскорбившим ее.    

– Трус! –  сказала она. – Низкий вы, презренный, бездушный трус!    

Таковы  были ее первые слова. Она выискала самый непереносимый укор, какой только  женщина может сделать мужчине, и обратила его на меня.    

– Я  помню время, Рэчель, – ответил я, – когда вы могли более достойным  образом сказать мне, что я оскорбил вас. Прошу вас простить меня.    

Быть  может, горечь, которую я чувствовал, сообщилась и моему голосу.    

При  первых моих словах глаза ее, отвернувшиеся от меня за минуту перед этим, снова  нехотя обратились ко мне. Она ответила тихим голосом, с угрюмой покорностью в  обращении, которая была для меня совершенно нова в ней.    

– Может  быть, я заслуживаю некоторого извинения, – сказала она. – После того,  что вы сделали, мне кажется, – это низкий поступок с вашей стороны  пробраться ко мне таким образом, как пробрались сегодня вы. Мне кажется,  малодушно с вашей стороны рассчитывать на мою слабость к вам. Мне кажется, это  низко, пользуясь неожиданностью, добиться от меня поцелуя. Но это лишь женская  точка зрения. Мне следовало бы помнить, что вы не можете ее разделять. Я  поступила бы лучше, если бы овладела собой и не сказала вам ничего.    

Это  извинение было тяжелее оскорбления. Самый ничтожный человек на свете почувствовал  бы себя униженным.    

– Если  бы моя честь не была в ваших руках, – сказал я, – я оставил бы вас  сию же минуту и никогда больше не увиделся бы с вами. Вы упомянули о том, что я  сделал. Что же я сделал?    

– Что  вы сделали? Вы задаете этот вопрос мне?    

– Да.    

– Я  сохранила в тайне вашу гнусность, – ответила она, – и перенесла  последствия своего молчания. Неужели я не имею права на то, чтобы вы избавили  меня от оскорбительного вопроса о том, что вы сделали? Неужели всякое чувство  признательности умерло в вас? Вы были когда-то джентльменом. Вы были когда-то  дороги моей матери, и еще дороже – мне…    

Голос  изменил ей. Она опустилась на стул, повернулась ко мне спиной и закрыла лицо руками.    

Я выждал  немного, прежде чем нашел в себе силы говорить дальше. В эту минуту молчания  сам не знаю, что я чувствовал больнее – оскорбление ли, нанесенное мне ее  презрением, или гордую решимость, которая не позволяла мне разделить ее горе.    

– Если  вы не заговорите первая, – начал я, – должен это сделать я. Я пришел  сюда с намерением сказать вам нечто серьезное. Будете ли вы ко мне хотя бы  справедливы и согласитесь ли выслушать меня?    

Она не  шевелилась и не отвечала. Я не спрашивал ее более; я не подвинулся ни на шаг к  ее стулу. Проявляя такую упорную гордость, как и она, я рассказал ей о своем  открытии в Зыбучих песках и обо всем, что привело меня к нему. Рассказ,  разумеется, занял немного времени. С начала до конца она не обернулась ко мне и  не произнесла ни слова.    

Я был  сдержан. Вся моя будущность, по всей вероятности, зависела от того, не потеряю  ли я самообладания в эту минуту. Настало время проверить теорию мистера Бреффа.  Охваченный острым желанием испытать ее, я обошел вокруг стула и стал так, чтоб  оказаться лицом к лицу с Рэчель.    

– Я  должен задать вам один вопрос, – сказал я. – И это вынуждает меня  вернуться к тяжелому предмету. Показала вам Розанна Спирман мою ночную рубашку?  Да или нет?    

Она  вскочила на ноги и прямо подошла ко мне. Глаза ее впились мне в лицо, словно  желая прочесть там то, чего еще никогда не читали в нем.    

– Вы  сошли с ума! – воскликнула она.    

Я все  еще сдерживался. Я сказал спокойно:    

– Рэчель,  ответите ли вы на мой вопрос?    

Она  продолжала, не обращая на меня внимания:    

– Не  кроется ли тут какая-нибудь неизвестная мне цель? Какой-нибудь малодушный страх  за будущее, который затрагивает и меня? Говорят, после смерти вашего отца вы  разбогатели. Может быть, вы пришли сюда затем, чтобы вернуть мне стоимость  моего алмаза? И неужели вам не совестно приходить но мне с такой целью? Не это  ли тайна вашей мнимой невиновности и вашей истории о Розанне Спирман? Не  кроется ли стыд в глубине всей этой лжи?    

Я  перебил ее. Я не мог уже сдерживаться.    

– Вы  нанесли мне ужасную обиду, – вскричал я. – Вы все еще подозреваете,  что я украл ваш алмаз. Я имею право и хочу знать, по какой причине?    

– Подозреваю  вас! – воскликнула она, приходя в возбуждение, равное моему. –  Негодяй! Я видела собственными глазами, как вы взяли алмаз! Открытие,  засверкавшее на меня из этих слов, уничтожение всего, на что надеялся мистер  Брефф, привело меня в оцепенение. При всей моей невиновности, я стоял перед ней  молча. В ее глазах, в глазах всякого я должен был казаться человеком,  потрясенным открытием его преступленья.    

Ее  смутило зрелище моего унижения и своего торжества. Внезапное мое молчание как  будто испугало ее.    

– Я  пощадила вас в то время, – сказала она, – я пощадила бы вас и теперь,  если б вы не вынудили меня заговорить.    

Она  отошла, как бы для того, чтобы выйти из комнаты, и заколебалась, прежде чем  дошла до двери.    

– Почему  вы пришли сюда унижать себя? – спросила она. – Почему вы пришли сюда  унижать меня?    

Она  сделала еще несколько шагов и опять остановилась.    

– Ради  бога, скажите что-нибудь! – воскликнула она в волнении. – Если  осталась в вас хоть какая-нибудь жалость, не давайте мне унижать себя таким  образом. Скажите, что-нибудь – и выгоните меня из комнаты!    

Я  подошел к ней, сам не зная, что делаю. Может быть, у меня была какая-нибудь  смутная мысль удержать ее, пока она не сказала еще чего-нибудь. С той минуты,  как я узнал, что свидетельство, на основании которого Рэчель обвинила меня,  было свидетельством ее собственных глаз, ничто – даже убеждение в собственной  невиновности – не было ясно для меня.    

Я взял  ее за руку; я старался говорить с нею твердо и разумно, а мог только  выговорить:    

– Рэчель,  вы когда-то любили меня!    

Она  задрожала и отвернулась от меня. Рука ее, бессильная и дрожащая, оставалась в  моей руке.    

– Пустите  мою руку, – произнесла она слабым голосом.    

Мое  прикосновение к руке ее произвело на нее такое же действие, как звук моего голоса,  когда я вошел в комнату. После того, как она назвала меня трусом, после ее  признания, поставившего на мне клеймо вора, я еще имел власть над нею, покуда  рука ее лежала в моей руке!    

Я тихо  отвел ее на середину комнаты. Я посадил ее возле себя.    

– Рэчель, –  сказал я, – не могу объяснить противоречия в том, что сейчас вам скажу.  Могу только сказать вам правду, как сказали ее вы. Вы видели, как я взял алмаз.  Перед богом, который слышит нас, объявляю, что только сейчас впервые узнал, что  я взял его! Вы все еще сомневаетесь во мне?    

Она или  не обратила внимания на мои слова, или не слыхала их.    

– Оставьте  мою руку, – повторила она слабым голосом.    

Это было  единственным ее ответом. Голова ее упала на мое плечо, а рука бессознательно  сжала мою руку в ту минуту, когда она попросила меня выпустить ее.    

Я  удержался от повторения вопроса. Но на этом и кончилось мое терпение.    

Я понял,  что снова смогу смотреть в глаза честным людям, только если заставлю Рэчель  рассказать все подробно. Единственная надежда, остававшаяся у меня, состояла в  том, что, может быть, Рэчель не обратила внимания на какое-нибудь звено в  цепи, – на какую-нибудь безделицу, которая, быть может, при внимательном  исследовании могла послужить средством для доказательства моей невиновности.  Признаюсь, я не выпускал ее руки. Признаюсь, я заговорил с нею со всей теплотой  и доверием прошлых времен.    

– Я  хочу спросить вас кое о чем, – сказал я. – Я хочу, чтобы вы  рассказали мне все, что случилось с той самой минуты, когда мы пожелали друг  другу спокойной ночи, и до того момента, когда вы увидели, что я взял алмаз.    

Она  подняла голову с моего плеча и сделала усилие, чтобы высвободить свою руку.    

– О!  Зачем возвращаться к этому? – сказала она. – Зачем возвращаться?    

– Я  скажу вам зачем, Рэчель. Вы и я жертвы какого-то страшного обмана, надевшего  маску истины. Если мы взглянем вместе на то, что случилось в ночь после дня  вашего рождения, мы, быть может, еще поймем друг Друга.    

Голова  ее опять упала на мое плечо. Слезы выступили на ее глазах и медленно покатились  по щекам.    

– О! –  сказала она. – Разве я не имела этой надежды? Разве я не старалась  смотреть на это так, как смотрите вы теперь?    

– Вы  старались одна, – ответил я, – вы еще не старались с моей помощью.    

Эти  слова как будто пробудили в ней ту надежду, которую я чувствовал сам, когда  произнес их. Она отвечала на мои вопросы не только с покорностью, но и с  усилием ума; она охотно раскрывала мне всю душу.    

– Начнем, –  сказал я, – с того, что случилось после того, как мы пожелали друг другу  спокойной ночи. Легли вы в постель или нет?    

– Я  легла в постель.    

– Заметили  вы, который был час? Было поздно?    

– Не  очень. Я думаю, около двенадцати часов.    

– Вы  заснули?    

– Нет.  Я не могла спать в эту ночь.    

– Вы  были встревожены?    

– Я  думала о вас.    

Этот  ответ почти отнял у меня все мужество. Что-то в тоне, даже более, чем в словах,  прямо проникло мне в сердце. Только после некоторого молчания мог я продолжать.    

– Был  у вас в комнате свет? – спросил я.    

– Нет, –  пока я не встала и не зажгла свечу.    

– Через  сколько времени после того, как вы легли в постель.    

– Кажется,  через час.    

– Вы  вышли из спальни?    

– Я  собиралась выйти. Я накинула халат и пошла в гостиную за книгой…    

– Вы  отворили дверь вашей спальни?    

– Отворила.    

– Но  еще не вошли в гостиную?    

– Нет,  я была остановлена…    

– Что  остановило вас?    

– Я  увидела свет в щели под дверью и услышала шаги.    

– Вы  испугались?    

– Нет.  Я знала, что моя бедная мама страдает бессонницей, и вспомнила, что она уговаривала  меня отдать ей на сохранение алмаз. Мне казалось, что она безосновательно  беспокоилась о нем, и я вообразила, что она пришла посмотреть, в постели ли я,  и поговорить со мною об алмазе, если увидит, что я еще не сплю.    

– Что  же вы сделали?    

– Я  потушила свечу, чтобы она вообразила, что я сплю. Я была упряма, – мне  хотелось оставить алмаз там, куда я его положила.    

– Задув  свечу, вы опять легли в постель?    

– Я  не успела. В ту минуту, когда я задула свечу, дверь гостиной отворилась, и я  увидела…    

– Вы  увидели?    

– Вас.    

– Одетого,  как обычно?    

– Нет.  В ночной рубашке, со свечою в руке.    

– Одного?    

– Одного.    

– Вы  могли видеть мое лицо?    

– Да.    

– Ясно?    

– Совершенно,  Свеча в вашей руке осветила мне его.    

– Глаза  мои были открыты?    

– Да.    

– Вы  заметили в них что-нибудь странное, что-нибудь похожее на пристальное или бессмысленное  выражение?    

– Совсем  нет. Ваши глаза были блестящи, более блестящи, чем обыкновенно. Вы так  осматривались в комнате, словно знали, что вы там, где вам не следует быть, и  словно боялись, что вас увидят.    

– Вы  обратили внимание, какой у меня был вид, когда я входил в комнату?    

– Вы  шли, как ходите всегда. Вы дошли до середины комнаты, а потом остановились и  осмотрелись вокруг.    

– Что  же вы сделали, когда увидели меня?    

– Я  не могла ничего сделать. Я стояла как окаменелая. Я не могла заговорить, я не  могла закричать, я не могла даже пошевелиться, чтобы запереть дверь.    

– Мог  я вас видеть там, где вы стояли?    

– Конечно,  вы могли видеть меня. Но вы ни разу не взглянули на меня.    

Бесполезно  задавать этот вопрос. Я уверена, что вы меня не видели.    

– Почему  же вы так уверены?    

– Иначе  разве вы взяли бы алмаз? Поступили бы так, как поступили впоследствии? Были бы  вы здесь теперь, если б знали, что я тогда не спала и смотрела на вас? Не  заставляйте меня говорить об этом! Я хочу отвечать вам спокойно. Помогите мне  сохранить спокойствие. Перейдемте к чему-нибудь другому.    

Она была  права, права во всех отношениях. Я перешел к другому.    

     

    

– Что  я сделал после того, как вышел на середину комнаты и остановился там?    

– Вы  повернулись и прямо пошли к углу возле окна, где стоит мой индийский шкапчик.    

– Когда  я стоял у шкапчика, я должен был стоять к вам спиной. Как же вы видели, что я  делал?    

– Когда  вы двинулись с места, двинулась и я.    

– Чтобы  видеть, что я делаю?    

– В  моей гостиной три зеркала. Когда вы стояли там, я увидела все отраженным в  одном из зеркал.    

– Что  же вы увидели?    

– Вы  поставили свечу на шкапчик. Вы выдвинули и задвинули один ящик за другим, пока  не дошли до того, в который я положила алмаз. Вы с минуту смотрели на  отворенный ящик, а потом сунули в него руку и вынули алмаз.    

– Почему  вы узнали, что я вынул алмаз?    

– Я  видела, как вы сунули руку в ящик. Я видела блеск камня между вашим  указательным и большим пальцем, когда вы вынули руку из ящика.    

– Не  протянулась ли рука моя опять к шкапу, чтобы, например, запереть его?    

– Нет.  Алмаз был у вас в правой руке, а свечку со шкапчика вы сняли левой рукой.    

– После  этого я опять осмотрелся вокруг?    

– Нет.    

– Я  сейчас же вышел из комнаты?    

– Нет.  Вы стояли совершенно неподвижно, как мне показалось, и довольно долго. Я видела  лицо ваше в зеркале. Вы походили на человека задумавшегося и недовольного  своими мыслями.    

– Что  же случилось потом?    

– Вы  вдруг пробудились от задумчивости и сразу вышли из комнаты.    

– Я  запер за собою дверь?    

– Нет.  Вы быстро вышли в коридор и оставили дверь открытой.    

– А  потом?    

– Потом  огонь от вашей свечи исчез, и звук ваших шагов замер, а я осталась одна в комнате.    

– И  ничего не произошло больше до той минуты, когда весь дом узнал, что алмаз  пропал?    

– Ничего.    

– Вы  уверены в этом? Не заснули ли вы на короткое время?    

– Я  совсем не спала, я совсем не ложилась в постель. Ничего не случилось до тех  пор, пока не вошла Пенелопа, в свое обычное время, утром.    

Я  выпустил ее руку, встал и прошелся по комнате. На каждый мой вопрос был дан  ответ. Каждая мелочь, какую я захотел узнать, была освещена передо мною. Я даже  вернулся было к мысли о лунатизме и опьянении; и опять невозможность того и  другого встали передо мной – на этот раз в показании свидетеля, видевшего меня  своими глазами. Что следовало теперь сказать?    

Что  следовало теперь сделать? Только один ужасный факт воровства – единственный видимый  и осязаемый факт – стоял передо мною среди непроницаемого мрака, окружавшего  меня, в котором тонуло все? Не было ни малейшего проблеска света, когда я узнал  тайну Розанны Спирман в Зыбучих песках. И ни малейшего проблеска света теперь,  когда я обратился к самой Рэчель и услышал отвратительную историю ночи от нее  самой.    

На этот  раз она первая прервала молчание.    

– Ну, –  сказала она, – вы спрашивали, а я отвечала. Вы подали мне надежду, что из  всего этого выйдет что-нибудь, потому что вы сами на что-то надеялись. Что вы  теперь скажете?    

Тон,  которым она говорила, показал мне, что мое влияние на нее прекратилось.    

– Мы  должны были вместе пересмотреть то, что случилось в ночь после дня моего рождения, –  продолжала она, – и тогда мы должны были понять друг друга. Случилось ли  это?    

Она  безжалостно ждала моего ответа. Отвечая ей, я сделал гибельную ошибку, – я  позволил отчаянной беспомощности моего положения одержать верх над моим  самообладанием. Опрометчиво и бессмысленно я стал упрекать ее за молчание,  которое до сих пор оставляло меня в неведении.    

– Если  б вы высказались, когда вам следовало высказаться, – начал я, – если  б вы поступили со мной справедливо и объяснились…    

С криком  бешенства прервала она меня. Слова, сказанные мною, немедленно привели ее в  неистовую ярость.    

– Объясниться! –  повторила она. – О, есть ли другой такой человек на свете? Я пощадила его,  когда разрывалось мое сердце, я защитила его, когда дело шло о моей репутации,  а он теперь упрекает меня и говорит, что мне следовало объясниться! После того,  как я верила ему, после того, как я его любила, после того, как я думала о нем  днем, видела его во сне ночью, – он спрашивает, почему я не обвинила его в  бесчестии в первый раз, как мы встретились. „Возлюбленный моего сердца, ты вор!  Мой герой, которого я люблю и уважаю, ты пробрался в мою комнату под прикрытием  ночной темноты и украл мой алмаз!“ – вот что следовало мне сказать. О негодяй,  о низкий, низкий, низкий негодяй! Я лишилась бы пятидесяти алмазов скорее, чем  увидеть ваше лицо, лгущее мне, как оно лжет теперь!    

Я взял  шляпу. Из сострадания к ней – да, честно говорю, – из сострадания к ней я  отвернулся, не говоря ни слова, и отворил дверь, через которую вошел в комнату.    

Она  пошла за мною, оттолкнула меня от двери, захлопнула ее и указала на стул, с  которого я поднялся.    

– Нет, –  сказала она. – Не сейчас! Оказывается, я еще обязана оправдать мое  поведение перед вами. Так останьтесь и выслушайте меня, а если вы, против моей  воли, уйдете отсюда, это будет самая большая низость.    

Тяжко  было мне видеть ее, тяжко было мне слышать ее слова. Я ответил знаком – вот  все, что я мог сделать, – что покоряюсь ее воле.    

Яркий  румянец гнева начал сбегать с ее лица, когда я вернулся и молча сел на стул.  Она переждала немного и собралась с силами. Когда она заговорила, ни единого  признака чувства не было заметно в ней. Она говорила, не глядя на меня. Руки ее  были крепко стиснуты на коленях, а глаза устремлены в землю.    

– Я  должна была поступить с вами справедливо и объясниться, – повторила она  мои слова. – Вы увидите, старалась ли я быть с вами справедлива или нет. Я  сказала вам сейчас, что совсем не спала и совсем не ложилась в постель после  того, как вы вышли из моей гостиной. Бесполезно докучать вам рассказом о том,  что я думала, – вы меня не поймете; скажу только, что я сделала, когда  через некоторое время пришла в себя. Я решила не поднимать тревоги в доме и не  рассказывать о том, что случилось, как это мне следовало бы сделать. Несмотря  на то, что я все видела своими глазами, я так любила вас, что готова была  поверить чему угодно, только не тому, что вы вор. Я думала, думала – и кончила  тем, что написала вам.    

– Я  никогда не получал этого письма.    

– Знаю,  что вы никогда его не получали. Подождите немного, и вы услышите – почему.  Письмо мое ничего не сказало бы вам ясно. Оно не погубило бы вас на всю жизнь,  если бы попало в руки кому-нибудь другому. В нем только говорилось (но так, что  вы не могли ошибиться), что у меня есть основание думать, что вы в долгу и что  мне и матери моей известно, до какой степени вы неразборчивы и нещепетильны в  средствах, какими достаете деньги, когда они вам нужны. Вы при этом вспомнили  бы визит французского стряпчего и догадались бы, на что я намекаю. Если б вы  продолжали читать с интересом и после того, вы дошли бы до предложения, которое  я хотела вам сделать, – предложения тайного (с тем, чтобы ни слова не было  сказано вслух об этом между нами): дать вам взаймы такую большую сумму денег,  какую я только могу получить. И я достала бы ее! – воскликнула Рэчель.    

Румянец  на щеках ее опять сгустился, она взглянула на меня. – Я сама заложила бы  алмаз, если б не смогла достать денег другим путем. Вот о чем написала я вам.  Подождите! Я сделала больше. Я условилась с Пенелопой, чтобы она отдала вам  письмо с глазу на глаз. Я хотела запереться в своей спальне и оставить свою  гостиную открытой и пустой все утро. И я надеялась – надеялась всем сердцем и  душой, – что вы воспользуетесь этим случаем и тайно положите алмаз обратно  в шкапчик.    

Я  попытался заговорить. Она нетерпеливым жестом остановила меня. Ее настроение то  и дело менялось, и гнев ее снова начал разгораться. Она встала со стула и  подошла ко мне.    

– Я  знаю, что вы скажете, – продолжала она. – Вы хотите опять напомнить  мне, что не получили письма. Я могу сказать вам, почему: я его порвала.    

– По  какой причине?    

– По  самой основательной. Я предпочла скорее порвать его, чем отдать такому  человеку, как вы! Какие первые известия дошли до меня утром? Как только я  составила свой план, о чем я услышала? Я услышала, что вы – вы!!! – прежде  всех в доме пригласили полицию. Вы были деятельнее всех, вы были главным  действующим лицом, вы трудились прилежнее всех, чтобы отыскать алмаз! Вы даже  довели вашу смелость до того, что хотели говорить со мною о пропаже алмаза,  который украли сами же, алмаза, который все время находился у вас в руках!  После этого доказательства ужасной вашей лживости и хитрости я разорвала свое  письмо. Но даже тогда, когда меня с ума сводили допытывания и расспросы  полицейского, которого пригласили вы, – даже тогда какое-то ослепление  души моей не допустило меня совершенно отказаться от вас. Я говорила себе: „Он  играет свой гнусный фарс перед всеми другими в доме. Попробуем, сможет ли он  разыгрывать его передо мной“. Кто-то сказал мне, что вы на террасе. Я принудила  себя взглянуть на вас. Я принудила себя заговорить с вами. Вы забыли, что я  сказала вам?    

Я мог бы  ответить, что помню каждое ее слово. Но какую пользу в эту минуту принес бы мне  мой ответ?    

Как я  мог сказать ей, что сказанное ею тогда удивило и огорчило меня, заставило  думать, что она находится в состоянии самого опасного нервного возбуждения,  вызвало в душе моей даже сомнение, составляет ли для нее пропажа алмаза такую  же тайну, как и для всех нас, – но не показало мне и проблеска истины. Не  имея ни малейшего доказательства в свое оправдание, как я мог убедить ее, что  знал не более самого постороннего слушателя о том, что было в ее мыслях, когда  она говорила со мною на террасе?    

– Может  быть, в ваших интересах забыть это, по в моих интересах это помнить, –  продолжала она. – Я знаю, что я сказала, потому что обдумала свои слова,  прежде чем произнести их. Я дала вам один за другим несколько случаев  признаться в истине. Я высказала все, что могла, – кроме того, что мне  известно, что вы совершили воровство. А вы ответили только тем, что посмотрели  на меня с притворным изумлением, и с ложным видом невинности, точь-в-точь как  смотрите на меня теперь! Я ушла от вас в то утро, узнав наконец, каков вы есть –  самый низкий негодяй, когда-либо существовавший на свете!    

– Если  бы вы полностью высказались в то время, вы могли бы уйти от меня, Рэчель, с сознанием,  что жестоко оскорбили человека невинного.    

– Если  бы я высказалась при других, – возразила она с новой вспышкой  негодования, – вы были бы опозорены навсегда! Если б я высказалась только вам  одному, вы отперлись бы, как отпираетесь теперь! Неужели вы думаете, я поверила  бы вам? Остановится ли перед ложью человек, который сделал то, что, как я сама  видела, сделали вы, и вел себя после этого так, как вели себя вы? Повторяю вам,  я боюсь услышать от вас ложь, после того как видела вас во время кражи. Вы  говорите об этом, словно это недоразумение, которое можно исправить несколькими  словами. Так вот, недоразумение разъяснилось.    

Исправлено  ли дело? Нет, оно осталось в прежнем положении. Я вам не верю сейчас! Я не  верю, что вы нашли ночную рубашку; не верю, что Розанна Спирман написала вам  письмо; не верю ни одному вашему слову. Вы украли алмаз, – я видела сама!  Вы притворялись, будто помогаете полиции, – я видела сама! Вы заложили  алмаз лондонскому ростовщику, – я уверена в этом!    

Вы  навлекли подозрение в бесчестии (из-за моего низкого молчания) на невинного  человека! Вы бежали на континент со своей добычей! После всех этих гадостей вы  смогли сделать только одно. Вы пришли сюда с этой последней ложью на  устах, – вы пришли сюда и сказали мне, что я оскорбила вас!    

Если бы  я остался минуту долее, у меня могли вырваться слова, о которых я вспоминал бы  потом с напрасным раскаянием и сожалением. Я прошел мимо Рэчель и снова отворил  дверь. И снова, с неистовой женской злобой, она схватила меня за руку и  загородила мне путь.    

– Пустите  меня, Рэчель, – сказал я, – это будет лучше для обоих нас.    

Пустите  меня!    

Грудь ее  поднималась от истерического гнева, ускоренное, судорожное дыхание почти касалось  моего лица, когда она удерживала меня у двери.    

– Зачем  вы пришли сюда? – настаивала она с отчаянием. – Спрашиваю вас опять –  зачем вы пришли сюда? Вы боитесь, что я выдам вас? Теперь вы богаты, теперь вы  заняли место в свете, теперь вы можете жениться на лучшей невесте во всей  Англии, – или вы боитесь, что я скажу другим слова, которых не говорила  никому на свете, кроме вас? Я не могу сказать этих слов! Я не могу выдать вас!  Я еще хуже, если только это возможно, чем вы.    

У нее  вырвались рыдания. Она отчаянно боролась с ними; она все крепче и крепче  держала меня.    

– Я  не могу вырвать чувство к вам из своего сердца, – крикнула она, –  даже теперь! Вы можете положиться на постыдную, постыдную слабость, которая  может бороться с вами только таким образом!    

Она  вдруг отпустила меня, подняла кверху руки и неистово заломила их.    

– Всякая  другая женщина в мире считала бы позором дотронуться до него! –  воскликнула она. – О боже! Я презираю себя еще сильнее, чем презираю его.    

Слезы  против воли выступили на глазах моих, я не мог более вынести такой ужасной сцепы.    

– Вы  узнаете, что напрасно оскорбили меня, – сказал я, – или никогда не  увидите меня больше!    

С этими  словами я покинул ее. Она вскочила со стула, на который опустилась за минуту  перед тем, – она вскочила – благородное создание! – и проводила меня  через всю соседнюю комнату с последним сострадательным словом на прощанье.    

– Фрэнклин! –  сказала она. – Я прощаю вас! О Фрэнклин, Фрэнклин! Мы больше никогда не  встретимся. Скажите, что вы прощаете меня.    

Я  повернулся, чтобы она прочла у меня на лице, что я не в силах был  сказать, – я повернулся, махнул рукой и увидел ее смутно, как видение,  сквозь слезы, наконец одолевшие меня.    

Через  минуту все кончилось. Я опять вышел в сад. Я не видел и не слышал ее более.    

 Глава VIII    

     

В этот  вечер мистер Брефф неожиданно заехал ко мне.    

В  обращении стряпчего появилась заметная перемена. Он лишился обычной своей самоуверенности  и энергии. Он пожал мне руку – первый раз в жизни – молча.    

– Вы  возвращаетесь в Хэмпстед? – спросил я, чтобы сказать что-нибудь.    

– Я  сейчас еду из Хэмпстеда, – ответил он. – Я знаю, мистер Фрэнклин, что  вы наконец узнали все. Но, говорю вам прямо, если б я мог предвидеть, какой  ценой придется заплатить за это, я предпочел бы оставить вас в неизвестности.    

– Вы  видели Рэчель?    

– Я  отвез ее на Портлэнд-плейс и приехал сюда; невозможно было отпустить ее одну. Я  не могу винить вас, – ведь вы увиделись с нею в моем доме и с моего  позволения, – в том страшном потрясении, какое это несчастное свидание  причинило ей. Я могу только не допустить повторения подобного зла. Она молода,  она решительна и энергична, – она это перенесет; время и спокойная жизнь  помогут ей. Хочу получить уверенность, что вы не сделаете ничего для того, чтобы  помешать ее выздоровлению. Могу я положиться на вас в том, что вы не сделаете  второй попытки увидеться с нею без моего согласия и одобрения?    

– После  того, что она выстрадала, и после того, что выстрадал я, – ответил  я, – вы можете положиться на меня.    

– Вы  даете мне обещание?    

– Даю  вам обещание.    

На лице  мистера Бреффа выразилось облегчение. Он положил шляпу и придвинул свой стул  ближе к моему.    

– Это  решено, – сказал он. – Теперь поговорим о будущем, – о вашем  будущем. По моему мнению, вывод из необыкновенного оборота, который приняло это  дело теперь, вкратце следующий. Во-первых, мы уверены, что Рэчель сказала вам  всю правду, так ясно, как только можно ее высказать в словах. Во-вторых, хотя  мы знаем, что тут кроется какая-то ужасная ошибка, – мы не можем осуждать  Рэчель за то, что она считает вас виновным, основываясь на показании собственных  своих чувств, поскольку это показание подтвердили обстоятельства, говорящие  прямо против вас.    

Тут я  перебил его.    

– Я  не осуждаю Рэчель, – сказал я, – я только сожалею, что она не  решилась поговорить со мной откровенно в то время.    

– У  вас столько же оснований сожалеть, что Рэчель – Рэчель, а не кто-нибудь  другой, – возразил мистер Брефф. – Да и тогда сомневаюсь, решилась ли  бы деликатная девушка, всем сердцем желавшая сделаться вашей женой, обвинить  вас в глаза в воровстве. Как бы то на было, сделать это было не в характере  Рэчель. Кроме того, она сама сказала мне сегодня по дороге в город, что и тогда  не поверила бы вам, как не верит сейчас. Что можете вы ответить на это? Решительно  ничего. Полноте, полноте, мистер Фрэнклин. Моя теория оказалась совершенно ошибочной,  согласен с этим, но при настоящем положении вещей неплохо все-таки послушаться  моего совета.    

Говорю  вам прямо: мы будем напрасно ломать голову и терять время, если попытаемся  вернуться назад и распутывать эту страшную путаницу с самого начала. Забудем  решительно все, что случилось в прошлом году в деревенском поместье леди  Вериндер, и посмотрим, что мы можем открыть в будущем, вместо того, чего не  можем открыть в прошлом.    

– Вы,  верно, забыли, – сказал я, – что все это дело, – по крайней мере  то, что касается меня, – как раз в прошлом.    

– Ответьте  мне, – возразил мистер Брефф, – вы считаете, что именно Лунный камень  причина всех этих неприятностей? Лунный камень или нет?    

– Разумеется,  Лунный камень.    

– Очень  хорошо. Что, по-вашему, было сделано с Лунным камнем, когда его отвезли в  Лондон?    

– Он  был заложен у мистера Люкера.    

– Мы  знаем, что не вы его заложили. Знаем мы, кто это лицо?    

– Нет.    

– Где  же, по-вашему, находится сейчас Лунный камень?    

– Он  отдан на сохранение банкирам мистера Люкера.    

– Вот  именно. Теперь заметьте. У нас уже июнь. В конце этого месяца (не могу точно  установить день) исполнится год с того времени, когда, как мы предполагаем, был  заложен алмаз. Налицо возможность, – чтобы но сказать более, – что  человек, заложивший эту вещь, захочет выкупить ее по истечении года. Если он ее  выкупит, мистер Люкер должен сам – по собственному своему распоряжению – взять  алмаз от банкира. При данных обстоятельствах я считаю нужным поставить сыщика у  банка в конце этого месяца и проследить, кому мистер Люкер возвратит Лунный  камень. Теперь вы понимаете?    

Я  согласился, что идея, по крайней мере, была нова.    

– Это  идея мистера Мертуэта столько же, сколько и моя, – сказал мистер  Брефф. – Может быть, она никогда не пришла бы мне в голову, если бы не  разговор с ним. Если мистер Мертуэт прав, индусы тоже будут стеречь возле банка  в конце месяца, – и что-нибудь серьезное, может быть, произойдет тогда…  Что из этого выйдет, совершенно безразлично для вас и для меня, – кроме  того, что это поможет нам схватить таинственного „некто“, заложившего алмаз.  Человек этот, поверьте моему слову, причиною (не имею претензий знать в  точности, каким образом) того положения, в котором вы очутились в эту минуту, и  только один этот человек может возвратить вам уважение Рэчель.    

– Не  могу отрицать, – сказал я, – что план, предлагаемый вами, разрешит  затруднение очень смелым, очень замысловатым и совершенно новым способом, но…    

– Но  у вас имеется возражение?    

– Да.  Мое возражение заключается в том, что ваше предложение заставляет нас ждать.    

– Согласен.  По моим расчетам, вам придется ждать приблизительно около двух недель. Неужели  это так долго?    

– Это  целая вечность, мистер Брефф, в таком положении, как мое. Жизнь будет просто  нестерпима для меня, если я не предприму чего-нибудь, чтобы тотчас восстановить  свою репутацию.    

– Ну,  ну, я понимаю это. Вы уже придумали, что можно сделать?    

– Я  придумал посоветоваться с сыщиком Каффом.    

– Он  вышел в отставку. Бесполезно ожидать, чтобы Кафф мог вам помочь.    

– Я  знаю, где найти его, и могу попытаться.    

– Попытайтесь, –  сказал мистер Брефф после минутного размышления. – Дело это приняло такой  необычайный оборот после окончания следствия сыщика Каффа, что, может быть, вы  его заинтересуете. Попытайтесь и сообщите мне результат. А пока, – продолжал  он, – если вы не сделаете никаких открытий до конца месяца, я со своей  стороны добьюсь чего-нибудь, устроив слежку у банка.    

– Конечно, –  ответил я, – если только я не избавлю вас от необходимости сделать этот  опыт.    

Мистер  Брефф улыбнулся и взял шляпу.    

– Передайте  сыщику Каффу, – ответил он, – мои слова: разгадка тайны алмаза  кроется в разгадке того, кто его заложил. И сообщите мне, какого мнения об этом  опытный сыщик Кафф.    

Так мы  расстались с ним в этот вечер.    

На  следующее утро я отправился в маленький городок Доркинг – в то самое место,  куда удалился сыщик Кафф, как сообщил мне Беттередж.    

Расспросив  в гостинице, я получил необходимые указания, как найти коттедж сыщика. К нему  вела тихая проселочная дорожка в некотором расстоянии от города, и коттедж стоял  уютно среди садика, окруженного позади и по бокам хорошей кирпичной стеной, а  спереди высокой живой изгородью. Калитка со щегольской, выкрашенной сверху  решеткой была заперта. Позвонив в колокольчик, я заглянул сквозь решетку и  повсюду увидел любимые цветы знаменитого Каффа: они цвели в его саду гроздьями,  они заслоняли его двери, они заглядывали ему в окна. Вдали от преступлений и  тайн великого города знаменитый сыщик, гроза воров, спокойно доживал сибаритом  последние годы своей жизни, с головой уйдя в свои розы.    

Почтенная  пожилая женщина отворила мне калитку и тотчас разрушила мои надежды на помощь сыщика  Каффа. Он только накануне уехал в Ирландию.    

– Он  уехал туда но делу? – спросил я.    

Женщина  улыбнулась.    

– Теперь  у пего только одно дело, сэр, – сказала она, – розы. Один знаменитый  садовник в Ирландии изобрел какой-то новый способ разведения роз, и мистер Кафф  поехал узнать о нем.    

– Вы  не знаете, когда он вернется?    

– Совершенно  не знаю, сэр. Мистер Кафф сказал, что он может вернуться и тотчас, и задержаться,  смотря по тому, найдет ли он новый способ стоящим или нестоящим изучения. Если  вам угодно передать ему что-нибудь, я позабочусь об этом, сэр.    

Я отдал  ей мою карточку, написав на ней карандашом:    

„Имею  сообщить вам кое-что о Лунном камне. Уведомите меня, как только вернетесь“.    

После  этого мне ничего более не оставалось, как покориться обстоятельствам и  вернуться в Лондон.    

В том  раздраженном состоянии, в каком я находился в то время, о котором пишу теперь,  неудавшаяся поездка моя в коттедж только увеличила во мне тревожную потребность  что-нибудь сделать.    

Так как  события достопамятной ночи были все еще непонятны для меня, я оглянулся несколько  назад и начал искать в моей памяти какое-нибудь происшествие в часы, предшествовавшие  этой ночи, которое помогло бы мне отыскать ключ к загадке.    

Не  случилось ли чего в то время, когда Рэчель и я кончали раскрашивать дверь? Или  позднее, когда я ездил во Фризинголл? Или после, когда я вернулся с Годфри  Эбльуайтом и его сестрами? Или еще позднее, когда я отдал Рэчель Лунный камень?  Или еще позднее, когда приехали гости и мы все уселись за обеденный стол?  Память моя очень легко отвечала на все вопросы, пока я не дошел до последнего.  Оглядываясь на события, случившиеся за обедом в день рождения, я вдруг стал в  тупик. Я не был способен даже точно припомнить число гостей, сидевших за одним  столом со мною.    

Узнав  имена тех лиц, которые присутствовали за обедом, я решился, – чтобы  восполнить несостоятельность своей собственной памяти, – обратиться к  памяти других гостей, записать все, что они могли припомнить о событиях,  случившихся в день рождения, и результат, полученный таким образом, проверить  по тем событиям, какие произошли после отъезда гостей.    

Мне  нужен был только намек, который дал бы правильное направление моим мыслям с самого  начала. Не прошло и дня, как этот намек был мне дан одним из тех гостей,  которые присутствовали на пиршестве в день рождения.    

Составив  этот план действия, я должен был прежде всего заручиться полным списком гостей.  Его легко можно было получить от Габриэля Беттереджа. Я решил в тот же день  вернуться в Йоркшир и начать мое исследование со следующего утра.    

Было уже  поздно отправляться с тем поездом, который уходил из Лондона до полудня. Ничего  более не оставалось, как ждать около трех часов следующего поезда. Не мог ли я  в Лондоне с пользой употребить этот промежуток времени?    

Мысли  мои опять упорно возвращались к обеду в день рождения.    

Хотя я  забыл и число, и большую часть имен присутствующих гостей, я припомнил довольно  скоро, что почти все они приехали из Фризинголла или его окрестностей. Но  „почти все“ еще не означало „все“. Некоторые из них не были постоянными  жителями этих мест. Я сам был одним из таких, мистер Мертуэт был другим, Годфри  Эбльуайт – третьим, мистер Брефф… нет, я вспомнил, что дела помешали мистеру  Бреффу приехать. Не было ли кого-нибудь среди дам из постоянных жительниц  Лондона? Я мог припомнить одну только мисс Клак, принадлежащую к этой последней  категории. Однако вот, по крайней мере, уже трое гостей, с которыми мне полезно  было бы повидаться, прежде чем я уеду из Лондона. Не зная адресов лиц, которых  искал, я тотчас поехал в контору мистера Бреффа, в надежде, что, быть может, он  мне поможет отыскать их. Мистер Брефф оказался так занят, что не мог уделить  мне более минуты своего драгоценного времени. Но в эту одну минуту он успел,  однако, решить – самым неприятным образом – все вопросы, которые я задал ему.    

Во-первых,  он считал мой новоизобретенный метод отыскать ключ к тайне слишком фантастическим,  для того чтобы о нем можно было рассуждать всерьез. Во-вторых, в-третьих и  в-четвертых, мистер Мертуэт был сейчас на пути к месту своих прошлых  приключений; мисс Клак понесла денежную потерю и переселилась, из соображений  экономии, во Францию; мистера Годфри Эбльуайта, может быть, можно было найти  где-нибудь в Лондоне. Не узнать ли мне его адрес в клубе? А может быть, я  извиню мистера Бреффа, если он вернется к своему делу и пожелает мне всего  доброго?    

Поле  розысков в Лондоне теперь так ограничилось, что мае оставалось только узнать  адрес Годфри. Я послушал совета стряпчего и поехал в клуб.    

В  передней я встретил одного из членов клуба, бывшего старым приятелем моего  кузена, а также и моим знакомым. Этот джентльмен, сообщив мне адрес Годфри,  рассказал о двух недавних происшествиях, случившихся с ним и еще не дошедших до  моих ушей, при всей их большой важности для меня.    

Оказалось,  что, получив от Рэчель отказ, он, вместо того чтобы прийти в отчаяние, вскоре  же после этого сделал предложение другой молодой девушке, слывшей богатой  наследницей. Предложение его было принято, и брак считался делом решенным. Но  вдруг помолвка опять внезапно и неожиданно расстроилась, и на этот раз по  милости серьезного несогласия в мнениях между женихом и отцом невесты по поводу  брачного контракта.    

Как бы в  вознаграждение за эту вторую неудачу, Годфри вскоре после этого сделался  предметом внимания в денежном отношении одной из многочисленных своих  почитательниц. Богатая и пожилая дама, чрезвычайно уважаемая в комитете  материнского попечительства и большая приятельница мисс Клак (которой она,  кстати сказать, не отказала ничего, кроме траурного кольца), завещала чудному и  достойному мистеру Годфри пять тысяч фунтов. Получив это приятное добавление к  своим скромным денежным ресурсам, он, говорят, почувствовал необходимость  немного отдохнуть от своих благотворительных трудов и, по предписанию доктора,  должен был „отправиться на континент, поскольку это могло впоследствии принести  пользу его здоровью“. Если он мне нужен, следовало не теряя времени нанести ему  визит.    

Я тотчас  отправился к нему.    

Но та же  роковая судьба, которая заставила меня опоздать на один день к сыщику Каффу,  заставила меня и тут опоздать на один день к Годфри. Он уехал накануне утром в  Дувр. Он отправлялся в Остендэ, и слуга его думал, что он поедет в Брюссель.  Время его возвращения не было установлено, но я мог быть уверен, что он будет  отсутствовать, по крайней мере, три месяца.    

Я  вернулся к себе в угнетенном состоянии. Трое из гостей, бывших на обеде в день  рождения (и все трое исключительно умные люди), были далеко от меня как раз в  то время, когда мне так важно было иметь с ними связь. Я возлагал последние  надежды теперь на Беттереджа и на друзей покойной леди Вериндер, которых я мог  еще найти живущими по соседству от деревенского поместья Рэчель.    

На этот  раз я прямо отправился во Фризинголл, так как этот город был теперь центральным  пунктом моих розысков. Я приехал вечером, слишком уже поздно для того, чтобы  увидеться с Беттереджем. На следующее утро я отправил к нему гонца с письмом,  прося его приехать ко мне в гостиницу так скоро, как только возможно.    

Отчасти  для того, чтобы сократить время, отчасти для того, чтобы было удобней Беттереджу,  я предусмотрительно послал своего гонца в наемной карете и мог надеяться, если  не случится никаких помех, увидеть старика менее чем через полчаса. А в этот  промежуток я решил опросить тех из гостей, присутствовавших на ободе и день  рождения, кто был мне лично знаком и находился поблизости. То были родственники  мои Эбльуайты и мистер Канди. Доктор выразил особое желание видеть меня, жил он  на соседней улице. Итак, я прежде всего отправился к мистеру Канди.    

После  того, что рассказал мне Беттередж, я, естественно, ожидал увидеть на лице  доктора следы серьезной болезни, которую он перенес. Но я не был готов к  перемене, какую увидел в нем, когда он вошел в комнату и пожал мне руку. Глаза  его потускнели, волосы совершенно поседели, лицо покрылось морщинами, тело  съежилось. Я хорошо помнил этого подвижного, болтливого, веселого маленького  доктора, помнил его невинную светскую болтовню и бесчисленные шуточки, но, к  моему удивлению, ни в чем не проявлялась его прежняя личность, разве только в  склонности к смешному щегольству. Человек этот был обломком былого, но одежда  его и украшенья (словно в жестокую насмешку над переменой, совершившейся в нем)  были так же пестры и ярки, как прежде.    

– Я  часто думал о вас, мистер Блэк, – сказал он, – и искренне рад наконец  снова вас увидеть. Если я смогу сделать что-нибудь для вас, пожалуйста,  распоряжайтесь мной, сэр, пожалуйста, распоряжайтесь мной!    

Он  сказал эти простые, обыкновенные слова с ненужной откровенностью и жаром, проявляя  любопытство узнать, что привело меня в Йоркшир, любопытство, которое он  совершенно (я сказал бы, по-ребячески) неспособен был скрыть.    

– Я  недавно побывал в Йоркшире и теперь снова явился сюда по делу довольно романтическому, –  сказал я. – В этом деле, мистер Канди, все друзья покойной леди Вериндер  принимают участие. Вы помните таинственную пропажу индийского алмаза около года  тому назад? Недавно произошли события, подающие надежду, что этот алмаз можно  отыскать, и я, как член семьи, принимаю участие в розысках. В числе трудностей,  встреченных мною, есть и необходимость снова собрать все показания, какие были  собраны раньше, и как можно больше, если возможно. Некоторые особенности этого  дела требуют воскрешения моих воспоминаний обо всем, что случилось в этом доме  вечером в день рождения мисс Рэчель. И я осмеливаюсь обратиться к друзьям ее  покойной матери, которые присутствовали при этом, чтобы просить их помочь мне своими  воспоминаниями.    

Едва я  дошел до этого места, как вдруг остановился, ясно увидев по лицу мистера Канди,  что опыт мой совершенно не удался.    

Маленький  доктор тревожно покусывал кончики своих пальцев все время, пока я говорил. Его  тусклые водянистые глаза смотрели на меня с таким бессмысленным выражением,  которое было очень мучительно видеть. Невозможно было угадать, о чем он думает.  Ясно было только одно, что мне не удалось после двух-трех первых слов привлечь  его внимание к вопросу. Единственная возможность заставить его прийти в себя  заключалась в перемене предмета разговора. Я попытался немедленно заговорить о  другом.    

– Вот  что привело меня во Фризинголл, – сказал я весело. – Теперь, мистер  Канди, ваша очередь. Вы поручили Габриэлю Беттереджу сказать мне…    

Он  перестал кусать пальцы и вдруг развеселился.    

– Да,  да, да! – воскликнул он с жаром. – Так! Я поручил сказать вам!    

– И  Беттередж сообщил мне об этом в письме, – продолжал я. – Вы хотели  что-то сказать мне, как только я приеду в эти места. Ну, мистер Канди, вот я  здесь!    

– Вот  вы и здесь! – повторил доктор. – И Беттередж был совершенно прав.    

Я хотел  что-то вам сказать. Я дал ему это поручение. Беттередж человек удивительный.  Какая память! В его годы – какая память!