1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Анна  Катерик была в доме графа под видом леди Глайд, леди Глайд заняла место умершей  Анны Катерик в лечебнице для умалишенных. Все было подстроено таким образом,  чтобы совершенно невиновные и непричастные люди (какими, бесспорно, были  доктор, две служанки и, вероятно, директор лечебницы) оказались соучастниками  этого преступления.    

Второй  вывод являлся следствием первого. Всем троим нам не приходилось ждать пощады от  графа Фоско и сэра Персиваля Глайда. Успешное осуществление их гнусного замысла  принесло этим двум злодеям чистую прибыль в тридцать тысяч фунтов –  двадцать тысяч одному, а другому, через его жену, мадам Фоско, – десять  тысяч. В силу этого, а также и по многим другим причинам они, вне всякого  сомнения, были крайне заинтересованы в том, чтобы их преступление не было  раскрыто. Они, бесспорно, ни перед чем не остановятся, пойдут на любую низость,  чтобы доискаться, где скрылась их жертва, и разлучить ее с единственными ее  друзьями на свете – с Мэриан Голкомб и со мной.    

Отдавая  себе ясный отчет в этой опасности – опасности, возраставшей с каждым  днем, – я тщательно обдумал, где нам лучше всего укрыться. Я решил  поселиться в восточной части Лондона, самой деловой и многолюдной. Я выбрал  самый бедный и перенаселенный квартал, ибо чем напряженнее кипела вокруг нас  борьба за кусок хлеба, тем меньше было риска, что досужие бездельники обратят  внимание на новых людей, поселившихся среди них. Вот преимущество, которого я  искал. Кроме того, наш квартал был выгоден для нас еще и в другом, не менее важном  отношении. Там, зарабатывая себе на жизнь, мы могли жить дешевле, имели  возможность экономить каждую копейку для достижения нашей цели, справедливой  цели, к которой я теперь неуклонно стремился: исправить страшное злодеяние и  восстановить попранные права Лоры.    

Через  неделю Мэриан Голкомб и я установили ежедневный порядок, в котором должна была  протекать наша жизнь. Кроме нас, других квартирантов в доме не было. У нас был  отдельный вход, нам не приходилось проходить через лавку. Мы условились, что ни  Мэриан, ни Лора не сделают ни шагу из дому без меня. В мое отсутствие они ни в  коем случае не должны впускать к себе кого бы то ни было. Незыблемо установив  это правило, я отправился к человеку, которого знал в прошлом, – к граверу  по дереву с большой практикой, – и попросил у него работы. Я сказал ему,  что в силу некоторых причин мне не хотелось бы предавать огласке наши с ним  деловые отношения.    

Он  сейчас же предположил, что я запутался в долгах, выразил мне свое сочувствие и  обещал сделать для меня все возможное. Я не стал разубеждать его и усердно  принялся за работу, которую он сразу же дал мне. Он знал, что может положиться  на мою опытность и трудолюбие. Я обладал тем, чего он искал, –  усидчивостью и способностями.    

Хотя  заработок мой был небольшим, его хватало на наши насущные потребности. Как  только мы уверились в этом, Мэриан Голкомб и я подсчитали наши ресурсы. У нее  оставалось двести или триста фунтов, у меня было около того. Наш общий капитал  превышал четыреста фунтов. Я положил это маленькое богатство в банк, чтобы  тратить из него только на необходимые розыски и расследования, которые я решил  начать и довести до конца, даже если бы мне пришлось действовать в одиночку,  без всякой помощи со стороны кого бы то ни было. Мы рассчитали наши ежедневные  расходы и никогда не дотрагивались до нашего фонда, иначе как только в  интересах Лоры и для нее.    

Домашняя  работа, которую делала бы служанка, если бы мы могли кому-нибудь довериться,  была полностью возложена на Мэриан Голкомб. Она сама заявила в первый же день,  что берет ведение нашего хозяйства на себя.    

– Все,  что могут делать женские руки, – сказала она, – научатся вот  эти, – и протянула мне свои дрожащие от слабости руки.    

Когда  она завернула рукава бедного, поношенного платья, которое из предосторожности  носила теперь, ее изможденные руки засвидетельствовали, как много ей пришлось  пережить. Но неугасимый дух по-прежнему жил в этой женщине. Две крупные слезы  медленно покатились по ее щекам, когда она посмотрела на меня. Но она смахнула  их с намеком на прежнюю энергию и жизнерадостность и улыбнулась мне. Увы, это  было лишь слабым отражением ее прежней искрометной улыбки.    

– Не  сомневайтесь в моем мужестве, Уолтер, – сказала она. – Плачет мое  малодушие, а не я сама. Домашняя работа излечит его, вот посмотрите!    

И она  сдержала слово. Когда мы встретились к вечеру и она присела отдохнуть, победа была  одержана. Ее большие черные глаза, умные и блестящие, взглянули на меня по-старому.    

– Горе  меня еще не сломило, – сказала она, – поверьте, я смогу выполнить  свою часть работы. – И не успел я ответить, как она прибавила  шепотом: – Верьте, что на меня можно возложить часть риска и опасностей.  Вспомните об этом, когда настанет время и моя помощь вам понадобится.    

Я  вспомнил об этом, когда настало время.    

К концу  октября течение нашей жизни вошло в русло и все трое мы были так надежно затеряны  и спрятаны, как будто дом наш стоял на одиноком, безлюдном острове, а огромный  путаный лабиринт улиц и бесчисленное количество людей, окружавших нас, были  водами бескрайнего океана. У меня оставалось теперь немного свободного времени,  чтобы поразмыслить над планом моих будущих действий и над тем, как должен я  вооружиться в предстоящей борьбе с сэром Персивалем и графом.    

Опираться  на мое и Мэриан свидетельство для установления личности Лоры было безнадежно.  Если бы мы любили ее менее горячо, если б наша любовь не была несравненно  проницательнее нашего рассудка, даже мы, пожалуй, не узнали бы ее с первого  взгляда.    

Изменение,  которое претерпела ее внешность из-за страданий и ужасов прошлого, необычайно,  почти безнадежно, усилило ее сходство с Анной Катерик. Когда я рассказывал о  своем пребывании в Лиммеридже, я упомянул о том, как не похожи были они в каких-то  неуловимых мелочах, хотя на первый взгляд их сходство и тогда было необычайным.  Но в те дни ни один человек, увидев их рядом, не мог бы спутать их друг с  другом, как часто путают близнецов. Теперь это было не так. Страдания и лишения  наложили свою неизгладимую печать на юную красоту лица Лоры. Роковое сходство,  которое я когда-то с ужасом заметил, было теперь более чем сходством –  живым отражением, возникавшим перед моими глазами. Посторонние люди, знакомые,  даже друзья, которые не могли видеть ее через призму нашей беспредельной любви,  вправе были сомневаться в том, что она – Лора Фэрли, которую они когда-то  знали.    

Вначале  я возлагал все упования на единственное, что могло бы помочь нам: я надеялся,  что она вспомнит людей и события, знать которые могла только подлинная Лора  Фэрли, но эта надежда оказалась несбыточной, как нам с Мэриан с грустью  пришлось убедиться в дальнейшем. Мы поняли, что попытка вернуть ее к  воспоминаниям об ужасном и тягостном прошлом грозит ей полной потерей рассудка  и идет вразрез с нашими непрестанными заботами о ее скорейшем выздоровлении, с  заботами о том, как привести в равновесие ее расстроенное сознание. Мы  осмеливались напоминать ей только о повседневных домашних событиях нашего  безоблачного прошлого в Лиммеридже, когда я впервые приехал туда учить ее  рисованию. Тот день, когда я пробудил эти воспоминания, показав ей рисунок  летнего домика, который она когда-то подарила мне и с которым я никогда не  расставался, был днем рождения нашей первой надежды. С нежностью, очень бережно  мы постепенно начали пробуждать в ней память о старых поездках и прогулках, и  печальные, молящие, усталые глаза начали смотреть на меня и Мэриан с новым интересом,  с новой осмысленностью, которыми мы с этой минуты так дорожили и которые так берегли.  Я купил ей коробку красок и альбом, похожий на тот альбом для рисования,  который был у нее в руках, когда я впервые ее увидал.    

Снова –  о Господи, снова! – в свободные от работы часы я сидел подле нее в нашей  бедной комнате, выправляя при тусклом лондонском освещении кривые,  спотыкающиеся линии, которые она пыталась провести на бумаге своей слабой,  неуверенной рукой. День за днем пробуждался и рос ее интерес к этому занятию.  Постепенно она начала думать о рисунках, говорить о них и терпеливо  рисовать – с тем слабым отблеском прежней радости от моих похвал и собственных  успехов, которая принадлежала прошлой ее жизни, напоминала об утерянном счастье  минувших дней.    

Мы  помогали ей выздороветь с помощью простых, непритязательных средств. Мы брали  ее на прогулки в хорошую погоду и гуляли в тихом старом сквере неподалеку от  дома, где не было ничего, что могло бы растревожить и испугать ее; мы тратили  немного денег из фонда в банке, чтобы покупать ей вино и необходимое ей хорошее  питание; мы развлекали ее по вечерам детскими играми в карты и книгами с  картинками, которые я брал у моего хозяина, гравера. Всем этим и другими  подобными забавами мы успокаивали ее, укрепляли ее душевные силы и, не переставая,  надеялись, и всем сердцем любили ее, никогда не отчаиваясь вернуть ей прежнее  счастье и прежнее имя. Но безжалостно вырвать ее из спокойного уединения,  поставить ее лицом к лицу с посторонними, чужими людьми или со знакомыми,  которые были почти чужими, напомнить ей горестные впечатления ее прошлого,  которых мы так тщательно избегали, даже если это и было в ее интересах, мы не  решались. Каких бы жертв это ни стоило, как бы долго ни пришлось этого ждать,  зло, которое ей причинили, надо было исправить помимо нее, без ее помощи,  оберегая ее от каких бы то ни было новых потрясений.    

Решение  мое было принято. Надо было подумать, как его осуществить. Посоветовавшись с  Мэриан, я решил собрать как можно больше фактов и затем обратиться к мистеру  Кирлу (зная, что ему можно довериться) за советом: можем ли мы рассчитывать,  что закон будет на нашей стороне? Я не имел права рисковать всем будущим Лоры,  действуя по собственному усмотрению. Если была хоть малейшая возможность, надо  было заручиться чьей-то надежной помощью.    

Прежде  всего я почерпнул сведения из дневника, который Мэриан Голкомб вела в Блэкуотер-Парке.  В нем были строки, относящиеся ко мне. Ей не хотелось, чтобы я читал их. Она  сама читала мне свой дневник, а я записывал нужные мне факты. Мы могли  заниматься этим только поздно вечером. Три вечера были посвящены этому занятию.  Я узнал все, что могла рассказать Мэриан.    

Затем я  решил собрать все дополнительные факты, какие мог получить от других, не возбуждая  при этом подозрений. Я поехал к миссис Вэзи с целью проверить, правда ли, что  Лора ночевала у нее. Принимая во внимание возраст и бесхитростность миссис  Вэзи, я из предосторожности скрыл от нее положение, в котором мы находились, и  говорил о Лоре как о «покойной леди Глайд». Ответы миссис Вэзи только  подтвердили мое раннее предположение. Лора написала своей старой гувернантке, что  будет ночевать у нее, но в действительности не ночевала.    

В данном  случае, как и во многих других, она ошибочно принимала свое намерение сделать  что-то или поступить так-то за реальные факты, на самом деле не имевшие места.  Объяснить причину такого разрыва между ее путаными представлениями и  действительностью было нетрудно, но это несоответствие могло серьезно повредить  нам. Противоречивость ее показаний в самом начале подорвала бы доверие к ней и  сыграла бы роковую роль в исходе судебного процесса.    

Когда я  попросил показать мне письмо, которое Лора написала миссис Вэзи из  Блэкуотер-Парка, мне дали его без конверта, уничтоженного задолго до этого. В  самом письме никаких дат не упоминалось, не было проставлено даже дня недели.  Оно содержало только следующие строки:    

     

     

«Дорогая  моя миссис Вэзи, я в большой тревоге и волнении. Может быть, я приеду к Вам  завтра вечером и попрошусь переночевать. Я не могу рассказать Вам в письме, что  случилось, – я пишу и очень боюсь и не могу ни на чем сосредоточиться.  Пожалуйста, будьте дома, когда я приеду. Я обниму и расцелую Вас и все расскажу  Вам.    

Ваша  любящая Лора».    

     

     

Чем  могли помочь нам эти строки? Ничем.    

Возвратившись  от миссис Вэзи, я попросил Мэриан обратиться (соблюдая все те же предосторожности)  к миссис Майклсон. Мэриан должна была ей написать, что, имея серьезные причины  сомневаться в добропорядочности графа Фоско, она просит домоправительницу  прислать ей краткий отчет о событиях, имевших место в Блэкуотер-Парке, с целью  установить истинные факты. Пока мы ждали ответа, который пришел через неделю, я  поехал к доктору Гудрику в Сент-Джонз-Вуд как посланец от мисс Голкомб, чтобы  собрать как можно больше подробностей о последней болезни «ее сестры», чего не  мог сделать из-за недостатка времени мистер Кирл. С помощью мистера Гудрика я  получил копию акта о смерти леди Глайд и повидался с женщиной (Джейн Гулд),  которая приготовила тело умершей для погребения. Через нее я получил возможность  встретиться со служанкой Эстер Пинхорн. Та недавно ушла от графини Фоско,  повздорив со своей хозяйкой, и жила у знакомых миссис Гулд. Я получил отчеты от  домоправительницы, от доктора Гудрика, Джейн Гулд и Эстер Пинхорн в таком виде,  как они представлены здесь. Собрав сведения, описанные в этих документах, я  счел себя достаточно подготовленным, чтобы поговорить с мистером Кирлом. Мэриан  написала ему обо мне и указала день и час, когда я приду повидать его по  важному личному делу.    

Утром у  меня было достаточно времени, чтобы повести Лору на обычную прогулку и, возвратившись,  усадить ее за рисование. Когда я встал, чтобы уйти, она взглянула на меня с видимым  волнением, и пальцы ее по-старому начали нервно перебирать лежащие на столе  карандаши и кисти.    

– Я  вам еще не надоела? – сказала она. – Вы уходите не потому, что я вам  надоела? Я постараюсь стать лучше – я постараюсь скорее выздороветь.  Любите ли вы меня по-прежнему, Уолтер, теперь, когда я такая бледная и худая и  так медленно учусь рисовать?    

Она  говорила, как ребенок, она по-детски открывала мне все свои мысли. Я остался на  несколько минут и сказал ей, что теперь она мне еще дороже, чем была в прошлом.    

– Постарайтесь  стать снова здоровой, – сказал я, чтобы поддержать зародившуюся в ней  новую надежду на будущее, – постарайтесь поскорее выздороветь ради меня и  Мэриан.    

– Да, –  сказала она себе, возвращаясь к своему рисованию, – я должна постараться.  Ведь они оба так меня любят. – Она вдруг подняла на меня глаза: – Не  уходите надолго! Когда вас нет, чтобы помочь мне, Уолтер, я ничего не могу  нарисовать!    

– Я  скоро вернусь, дорогая, скоро вернусь и посмотрю, что у вас выходит.    

Голос  мой дрогнул помимо моей воли. Я заставил себя выйти из комнаты. Все мои душевные  силы могли понадобиться мне в этот день.    

Открыв  двери, я сделал знак Мэриан, чтобы она вышла за мной на лестницу. Необходимо  было подготовить ее к возможным неприятностям, которые могли случиться в  результате того, что я слишком открыто показывался на улицах.    

– По  всей вероятности, через несколько часов я вернусь, – сказал я. –  Никого не впускайте, как обычно. Если что-нибудь произойдет...    

– Что  может произойти? – перебила она. – Скажите уж откровенно, Уолтер,  есть ли какая-нибудь опасность? Мне надо быть наготове.    

– Единственная  опасность, – отвечал я, – заключается в том, что, возможно, сэр  Персиваль Глайд вернулся в Лондон, узнав об исчезновении Лоры из лечебницы. Вы  помните, он следил за мной до моего отъезда из Англии и, очевидно, знает меня в  лицо, хотя я его никогда не видел.    

Она  положила мне руку на плечо и молча взволнованно посмотрела на меня. Я увидел,  что она полностью отдает себе отчет в серьезной опасности, которая нам грозила.    

– Не  думаю, что сэр Персиваль Глайд или его подручные скоро обнаружат меня в  Лондоне. Но такая возможность имеется, – сказал я. – Поэтому вы не  должны тревожиться, если сегодня я не вернусь. Вы успокоите Лору под любым  предлогом, правда? Если у меня будет малейшее подозрение, что за мной следят, я  приму меры и ни один сыщик не дойдет за мной до этого дома. Как бы долго я ни  задержался, не сомневайтесь в моем возвращении, Мэриан, и не бойтесь никого.    

– Никого! –  отвечала она твердо. – Вы не пожалеете, Уолтер, что ваш единственный помощник –  женщина. – Она помолчала и задержала меня еще на минуту. – Будьте  осторожны! – сказала она, крепко сжимая мою руку. – Будьте осторожны!    

Я ушел  на поиски нужных мне сведений – в темный, опасный путь, который начинался  у дверей конторы поверенного.    

     IV    

     

Ничего  особенного на моем пути в контору мистеров Гилмора и Кирла на Чансери-лейн не  случилось.    

Когда  мистеру Кирлу отнесли мою визитную карточку, мне в голову пришло одно соображение,  и я пожалел, что раньше не подумал о нем. Из записей Мэриан было совершенно  ясно, что граф Фоско вскрыл ее письмо из Блэкуотер-Парка к мистеру Кирлу и с  помощью своей жены перехватил ее второе письмо к нему же. Поэтому граф  прекрасно знал адрес конторы и хорошо понимал, что, если Мэриан после побега  Лоры из лечебницы будет нуждаться в совете и помощи, она обратится, конечно, к  мистеру Кирлу. По распоряжению графа и сэра Персиваля первым долгом будет  установлено наблюдение за конторой на Чансери-лейн. Если наблюдать будут те,  кто следил за мной до отъезда из Англии, они сразу же узнают меня. Я допускал,  что меня могут случайно выследить на улице, но мысль о риске, связанном с  конторой, не приходила мне в голову. Исправлять эту ошибку было уже  поздно – поздно было думать о том, что я мог условиться о встрече с  поверенным в каком-нибудь другом месте. Мне оставалось только, покидая  Чансери-лейн, принять необходимые предосторожности и ни в коем случае не  возвращаться домой прямым путем.    

Мне  пришлось прождать несколько минут в передней. Затем меня провели в кабинет к мистеру  Кирлу. Это был бледный, худой, сдержанный человек с внимательными глазами,  тихим голосом и спокойными манерами. Я сразу понял, что симпатии его завоевать  нелегко, что вывести его из профессионального равновесия трудно и подкупить  невозможно. Лучшего юриста для моих целей нельзя было и придумать. Если бы он  пришел к решению, для нас благоприятному, мы могли бы с уверенностью считать,  что выиграем наш процесс.    

– Прежде  чем я заговорю о делах, по которым я пришел к вам, – сказал я, –  должен предупредить вас, мистер Кирл, что займу у вас довольно много времени.    

– Мое  время в распоряжении мисс Голкомб, – отвечал он. – Во всем, что  касается ее дел, я выступаю в качестве поверенного своего компаньона, мистера  Гилмора. Он сам просил меня об этом, когда вынужден был временно оставить  практику.    

– Разрешите  спросить: мистер Гилмор в Англии?    

– Нет,  он живет у родственников в Германии. Его здоровье поправилось, но, когда он вернется,  неизвестно.    

Пока мы  обменивались этими фразами, он рылся в бумагах, лежащих у него на столе, и  наконец вынул и положил перед собой запечатанное письмо. Мне показалось, что он  хочет протянуть его мне, но, почему-то передумав, он положил письмо на стол,  уселся в кресло и стал молча ждать, что я ему скажу.    

Не теряя  времени, я рассказал о фактах, уже описанных на этих страницах.    

Он был  юристом до мозга костей, и все же я нарушил его профессиональную невозмутимость.  Возгласы изумления, которые он не мог подавить, прерывали меня несколько раз.  Под конец я задал ему главный вопрос:    

– Что  вы об этом думаете, мистер Кирл?    

Он был  слишком осторожен, чтобы ответить мне прямо, пока не соберется с мыслями.    

– Прежде  чем ответить, – сказал он, – я попрошу разрешения задать вам  несколько вопросов, чтобы, так сказать, не плутать в лесу.    

Его  вопросы были острыми, подозрительными, недоверчивыми. Мне стало ясно, что он  считает меня жертвой заблуждения и, если бы не рекомендательное письмо мисс  Голкомб, готов был бы заподозрить меня в каком-то хитроумном мошенничестве.    

– Вы  верите, что я говорил вам правду, мистер Кирл? – спросил я, когда он  перестал экзаменовать меня.    

– Что  касается вашего собственного убеждения, я уверен, что вы говорите  правду, – отвечал он. – Я питаю глубочайшее уважение к мисс Голкомб и  потому уважаю и человека, которому она доверяет в таком серьезном деле. Я пойду  даже дальше, если хотите, и соглашусь из вежливости, во избежание споров, что  тождество этой женщины с леди Глайд неоспоримо для мисс Голкомб и для вас. Но  вы пришли ко мне за юридическим советом. Как юрист, и только как юрист, я  обязан сказать вам, мистер Хартрайт, что у вас нет ни малейших доказательств  вашей правоты.    

– Это  сильно сказано, мистер Кирл.    

– Я  постараюсь, чтобы это было столь же ясно. Свидетельства о факте смерти леди  Глайд совершенно удовлетворительны. Ее родная тетка свидетельствует, что она  приехала к графу Фоско, заболела и умерла. Затем есть медицинское заключение о  ее смерти, последовавшей в силу естественных причин. Есть факт похорон в  Лиммеридже и заключительное свидетельство – надпись на надгробном  памятнике. Вот факты, которые вы хотите опровергнуть. Какие у вас есть  доказательства, что личность, которая умерла и была похоронена, – не леди  Глайд?    

Рассмотрим  основные пункты вашего заявления. Мисс Голкомб едет в некую частную лечебницу и  видит там некую пациентку. Нам известны следующие неоспоримые факты: женщина по  имени Анна Катерик, необыкновенно похожая на леди Глайд, убежала из лечебницы;  особа, вторично принятая в лечебницу в июле, называется Анной Катерик;  джентльмен, привезший ее туда, предупредил мистера Фэрли, что душевнобольная  Анна Катерик выдает себя теперь за его умершую племянницу, и действительно она,  Анна Катерик, постоянно утверждает в лечебнице (где ей никто не верит), что она  леди Глайд. Вот факты. Что вы можете им противопоставить? То, что мисс Голкомб  узнала в этой женщине свою сестру? Но дальнейшие события противоречат этому.  Заявила ли мисс Голкомб владельцу лечебницы об установлении личности своей  сестры и приняла ли законные меры, чтобы взять ее оттуда? Нет! Она тайно  подкупила служительницу и устроила побег. Когда пациентку освободили таким  незаконным путем и привезли к мистеру Фэрли – узнал ли он ее? Усомнился ли  хоть на одно мгновение в смерти своей племянницы? Нет. Узнали ли ее слуги? Нет.  Осталась ли она по соседству с родным домом, чтобы добиться признания своей  личности путем дальнейших доказательств? Нет. Ее тайно увозят в Лондон. За это  время вы также узнали в ней леди Глайд, но вы не родственник – вы даже не  старый друг ее семьи. Слуги свидетельствуют против вас; мистер Фэрли  свидетельствует против мисс Голкомб, а предполагаемая леди Глайд дает самые  противоречивые показания. Она заявляет, что провела ночь в некоем доме. Вы сами  говорите, что она там не была. Вы сами заявляете, что ее душевное состояние не  позволяет ей подвергаться какому-либо допросу со стороны судебных властей и  самой доказать свою правоту. Я пропускаю некоторые подробности, чтобы не терять  времени. Я спрашиваю вас: если бы дело пошло в суд, на рассмотрение присяжных,  обязанных считаться с фактами, а не с предположениями, какие неопровержимые  доказательства мы могли бы им представить?    

Я  молчал; мне надо было собраться с мыслями, прежде чем ответить ему. Впервые  история Лоры и Мэриан предстала передо мной с точки зрения постороннего  человека; впервые я по-настоящему осознал те бесчисленные препятствия, которые  лежали на нашем пути.    

– Факты  в вашем изложении, бесспорно, против нас, – сказал я, – но...    

–...но  вы считаете, что их можно объяснить и этим опровергнуть, – сказал мистер  Кирл. – Разрешите сказать вам то, что я знаю по опыту. Когда английский  суд стоит перед выбором между фактами и длинным объяснением этих фактов, он  всегда предпочитает факты, а не объяснения. Например, леди Глайд (во избежание  спора я называю этим именем даму, о которой вы пришли говорить со мной)  заявляет, что ночевала в некоем доме, а доказано будет, что она там не  ночевала. Вы объясняете это обстоятельство ее болезненным душевным состоянием,  впадая, так сказать, в метафизику. Я не говорю, что ваше объяснение  неправильно, но считаю: суд увидит в этом только противоречие или обман и не  примет во внимание никаких объяснений, которые вы ему представите.    

– Но  разве нельзя терпеливо и тщательно постараться собрать новые  доказательства? – настаивал я. – У меня и мисс Голкомб есть несколько  сотен фунтов...    

Он с  нескрываемой жалостью посмотрел на меня и покачал головой.    

– Советую  вам терпеливо и тщательно обдумать все, мистер Хартрайт, – сказал  он. – Если вы правы насчет сэра Персиваля Глайда и графа Фоско (заметьте,  что я совершенно не согласен с вами), на вашем пути к новым доказательствам вы  встретитесь с непреодолимыми препятствиями. Вам придется столкнуться с  юридическими трудностями и задержками, ибо каждый пункт в вашем деле будет систематически  оспариваться. К тому времени как мы истратим многие тысячи вместо сотен,  которые у вас есть, дело решится, по всей вероятности, не в нашу пользу. Вопрос  установления личности в тех случаях, когда между двумя людьми существует  большое сходство, – труднейшая задача. Труднейшая, даже если нет такой  путаницы, какая есть в деле, о котором мы с вами сейчас говорим. Я, право, не  вижу, каким образом можно было бы пролить свет на эту необыкновенную историю.  Допустим, женщина, похороненная на лиммериджском кладбище, не леди Глайд, но  ведь, по вашим словам, она была так похожа на ту, другую, что, даже если мы  получим разрешение вскрыть могилу и осмотреть тело, мы ничего не докажем.  Короче, начинать процесс бесцельно. У вас нет никаких доказательств, мистер Хартрайт,  право, никаких!    

Я был  убежден, что основания для процесса существуют и что правда на нашей стороне, а  потому не сдавался.    

– Помимо  прямого установления личности леди Глайд, разве нет других доказательств, которые  мы могли бы представить? – спросил я.    

– Но  у вас их нет, – возразил он. – Самым простым и убедительным из всех  доказательств было бы сравнение между датами, но, насколько я понимаю, этого вы  не можете сделать. Если бы вы могли доказать, что между датой смерти  предполагаемой леди Глайд и датой прибытия настоящей леди Глайд в Лондон есть  несоответствие, дело приняло бы совсем другой оборот и я первый сказал бы: «Мы  победим».    

– Может  быть, я еще смогу установить эту дату, мистер Кирл.    

– В  тот день, когда вы ее установите, мистер Хартрайт, ваше дело будет выиграно.  Если сейчас у вас есть какие-либо соображения по этому поводу, скажите мне.  Посмотрим, может быть, я смогу дать вам совет.    

Я  задумался. Ни домоправительница, ни Лора, ни Мэриан не могли нам в этом помочь.  По всей вероятности, единственными лицами, которые знали дату отъезда Лоры из  Блэкуотер-Парка, были сэр Персиваль и граф Фоско.    

– В  настоящее время я не знаю, каким способом установить эту дату, – сказал  я. – Не знаю, кто может знать ее, кроме графа Фоско и сэра Персиваля  Глайда...    

На  спокойном, внимательном лице мистера Кирла в первый раз появилась улыбка.    

– Судя  по тому, какое мнение вы составили себе об этих джентльменах, – сказал  он, – я не думаю, что вы собираетесь обращаться за помощью к ним? Если они  завладели большой суммой денег мошенническим путем, вряд ли они в этом  сознаются.    

– Их  можно заставить сознаться, мистер Кирл.    

– Кто  сможет их заставить?    

– Я.    

Mы оба  встали. Он внимательно, с более серьезным интересом, чем раньше, посмотрел на  меня. Я видел, что несколько удивил его.    

– Вы  очень решительны, – сказал он. – Без сомнения, для этого у вас есть  личные причины, я не имею права о них спрашивать. Если в будущем у вас найдутся  доказательства, могу только сказать, что я полностью к вашим услугам и начну  процесс. Но должен предупредить вас (поскольку к судебным процессам всегда  примешивается материальная заинтересованность): даже если вы докажете, что леди  Глайд жива, вряд ли можно будет вернуть ее состояние. Итальянец, наверно,  покинет страну раньше, чем процесс начнется, а денежные затруднения сэра  Персиваля настолько серьезны, что его теперешний капитал целиком пойдет на  уплату кредиторам. Вы, конечно, отдаете себе отчет...    

Тут я  прервал его.    

– Прошу  вас, не будем говорить о материальных делах леди Глайд, – сказал я. –  Я ничего не знал о них в прошлом и не знаю теперь. Мне известно только, что она  все потеряла. Вы правы, у меня есть личные причины интересоваться ее судьбой,  но эти причины не имеют никакого отношения...    

Он  попробовал вмешаться и объяснить. Почувствовав, что он сомневается в моем  бескорыстии, я разгорячился и продолжал, не слушая его.    

– Никакой  материальной заинтересованности, – сказал я, – никакой мысли о личной  выгоде нет в той услуге, которую я намереваюсь оказать леди Глайд. Она жива, а  ее, как чужую, выгнали из ее родного дома, могила ее матери осквернена лживой  надписью, гласящей о ее смерти, ее считают самозванкой, и на свете существуют  два человека, благополучно и безнаказанно здравствующие и виновные во всем  этом! В присутствии всех тех, кто шел за гробом на подложных похоронах, дом,  где она родилась, откроет перед ней двери. По распоряжению главы ее семьи  лживую надпись на надгробном памятнике уничтожат, а эти двое ответят за свое  преступление – ответят передо мной, несмотря на то что правосудие, заседающее  в трибунале, бессильно и не может наказать их. Права Лоры Фэрли должны быть  восстановлены. Я готов посвятить всю свою жизнь достижению этой цели, и, если  Бог мне поможет, я достигну ее и один!    

Он  отступил от стола и ничего не сказал. На лице его было ясно написано, что он  считает мое решение безрассудным, но понимает, что отговаривать меня  бесполезно.    

– Мы  оба останемся при своем мнении, мистер Кирл, – сказал я. – Будущее  покажет, кто из нас прав. А сейчас я благодарю вас за внимание, с которым вы  меня выслушали. Вы дали мне понять, что закон не может нам помочь. У нас нет  юридических доказательств, и мы недостаточно богаты, чтобы оплатить судебные  издержки. Хорошо, что мы теперь об этом знаем.    

Я  поклонился и пошел к двери. Он окликнул меня и отдал мне письмо, которое в  начале нашего разговора положил перед собой на стол.    

– Это  письмо прибыло несколько дней назад, – сказал он. – Может быть, вы не  откажете мне в любезности передать его по назначению. Прошу вас при этом  сказать мисс Голкомб о моем искреннем сожалении, что пока я не могу ей помочь  ничем, кроме совета.    

Он  говорил, а я смотрел на письмо. Оно было адресовано «Мисс Голкомб, через  мистера Гилмора и Кирла, Чансери-лейн». Почерк был мне совсем незнаком.    

Уходя, я  задал ему последний вопрос:    

– Не  знаете ли вы, сэр Персиваль Глайд по-прежнему в Париже?    

– Он  вернулся в Лондон, – отвечал мистер Кирл. – По крайней мере так я  слышал от его поверенного, которого вчера встретил.    

После  этого я ушел. Покидая контору, я из предосторожности шел прямо, не оглядываясь,  чтобы не привлекать к себе внимания прохожих. Я дошел до одного из самых  малолюдных скверов в Холборне, потом сразу остановился и посмотрел назад –  за мной простирался длинный отрезок тротуара. Двое мужчин, которые тоже  остановились на углу сквера, разговаривали друг с другом. После минутного  раздумья я повернулся, чтобы пройти мимо них. При моем приближении один из них  отошел и завернул за угол. Другой остался. Проходя мимо, я взглянул на него и  сразу же узнал одного из тех, кто следил за мной до моего отъезда из Англии.    

Если бы  я был свободен в своих желаниях, я бы, наверно, заговорил с этим человеком и  кончил тем, что ударил бы его. Но я должен был учесть последствия. Если хоть  однажды я публично себя скомпрометирую, тем самым я дам оружие в руки сэру Персивалю.  Оставалось только ответить на хитрость хитростью. Я свернул на улицу, куда  пошел второй человек, и, увидев, что он спрятался в подъезде, прошел мимо него.  Я не знал его в лицо и обрадовался возможности рассмотреть его вблизи на случай  будущих неприятностей. После этого я пошел к скверу до Нью-роуд. Свернув в  западном направлении (оба сыщика шли за мной по пятам), я подождал первого  попавшегося кеба. Как только кеб поравнялся со мной, я вскочил в него и  приказал кучеру быстро ехать к Гайд-парку. Другого кеба на улице не было.  Оглянувшись, я увидел, как эти двое бросились за мной в погоню, очевидно, решив  добежать до стоянки кебов. Но мы опередили их, и, когда я остановил кучера и  вышел, их нигде не было. Я прошел через весь Гайд-парк и убедился, что за мной  никто не следит. Когда наконец я повернул к дому, прошло уже много часов, было  уже совсем темно.    

Мэриан  ждала меня одна в нашей крошечной гостиной. Она уговорила Лору лечь спать,  обещав показать мне ее рисунки, как только я вернусь.    

Бедный,  робкий набросок, такой незначительный сам по себе, но такой трогательный по  существу, стоял на столе. Его освещала единственная свеча, которую мы могли  себе позволить. Чтобы рисунок не упал, его с двух сторон поддерживали книги. Я  сел и начал смотреть на него, шепотом рассказывая Мэриан обо всем случившемся.  Перегородка, отделявшая нас от второй комнаты, была так тонка, что до нас  доносилось еле слышное дыхание спящей Лоры, и, если бы мы заговорили громко, мы  могли бы разбудить ее.    

Пока я  рассказывал Мэриан о своем свидании с мистером Кирлом, она слушала меня вполне  спокойно. Но когда я заговорил о возвращении в Англию сэра Персиваля и о том,  что за мной следили, когда я вышел от поверенного, ее лицо омрачилось.    

– Скверные  новости, Уолтер, – сказала она, – самые скверные, какие только могли  быть. Вам нечего больше сказать мне?    

– У  меня есть что передать вам, – отвечал я, передавая ей письмо, врученное  мне мистером Кирлом.    

Она  взглянула на конверт и тут же узнала почерк.    

– Вы  знаете, кто вам пишет? – спросил я.    

– Прекрасно  знаю, – отвечала она, – мне пишет граф Фоско.    

С этими  словами она вскрыла конверт. Щеки ее запылали, когда она прочитала письмо,  глаза гневно сверкали, когда она протянула его мне, чтобы я прочитал письмо в  свою очередь.    

В нем  были следующие строки: «Почтительнейшее восхищение – достойное меня, достойное  Вас – побуждает меня, великолепная Мэриан, во имя Вашего спокойствия  сказать Вам в утешение: не бойтесь ничего! Пусть Ваш тончайший ум подскажет Вам  необходимость оставаться в тени. Дорогая и божественная женщина, не ищите  опасной огласки. Отречение возвышенно – придерживайтесь его. Скромный  домашний уют вечно мил – пользуйтесь им. Жизненные бури не бушуют в долине  уединения – пребывайте, дражайшая леди, в этой долине. Поступайте  так – и Вам нечего будет бояться, говорю я. Никакие новые бедствия не  изранят Вашей чувствительности – чувствительности столь же драгоценной для  меня, как моя собственная. Вам не будут больше досаждать; прелестную подругу  Вашего уединения не будут больше преследовать. Она обрела новый приют в Вашем  сердце. Бесценный приют! Я завидую ей и оставляю ее там.    

Последнее  слово, последнее нежнейшее отеческое предостережение, и я оторвусь от чарующего  счастья обращаться к Вам – я закончу эти страстные строки.    

Не идите  дальше, остановитесь! Не затрагивайте ничьих интересов! Не грозите никому! Не  заставляйте меня – молю! – перейти к действиям, меня, человека  действий, когда я стремлюсь только к одному: оставаться бездейственным,  сдерживать свою энергию и предприимчивость – ради Вас! Если у Вас есть  опрометчивые друзья, умерьте их прискорбный пыл. Если мистер Хартрайт вернется  в Англию, не общайтесь с ним. Я иду по своей тропе, а Персиваль следует за мной  по пятам. В тот день, когда мистер Хартрайт пересечет эту тропу, горе  ему – он конченый человек!»    

Единственной  подписью под этими строками была буква «Ф», окруженная затейливыми закорючками.  Я швырнул письмо на стол с тем презрением, которое к нему чувствовал.    

– Он  пытается запугать вас – верный признак, что он сам боится, – сказал  я.    

Она была  слишком женщиной, чтобы отнестись к этому письму, как я. Дерзкая фамильярность  его выражений возмутила ее. Когда она взглянула на меня через стол, ее кулаки  были сжаты и прежний горячий гнев зажег ее глаза и щеки.    

– Уолтер! –  сказала она. – Если эти двое очутятся в ваших руках и если вы решите пощадить  одного из них, пусть это будет не граф!    

– Я  сохраню его письмо, Мэриан, чтобы вспомнить о ваших словах, когда настанет  время.    

Она  пристально взглянула на меня.    

– Когда  настанет время, – повторила она. – Почему вы так уверены, что оно  настанет? После того, что вы слышали от мистера Кирла, после того, что с вами  было сегодня?    

– Сегодняшний  день не в счет, Мэриан. Все, что я сделал сегодня, сводится к одному: я попросил  другого человека сделать все за меня. Я буду вести счет с завтрашнего дня.    

– Почему?    

– Потому  что с завтрашнего дня я начну действовать сам.    

– Каким  образом?    

– Я  поеду в Блэкуотер с первым поездом и надеюсь вернуться к ночи.    

– В  Блэкуотер!    

– Да.  У меня было время для размышлений, после того как я ушел от мистера Кирла. Его  мнение совпадает с моим в одном: мы должны во что бы то ни стало установить  дату отъезда Лоры из Блэкуотер-Парка в Лондон. Какого числа это было?  Единственное слабое место в заговоре и, наверно, единственная возможность  доказать, что она живой человек, заключается в установлении этой даты.    

– Иными  словами, – сказала Мэриан, – это будет являться доказательством, что  Лора уехала из Блэкуотер-Парка уже после того, как доктор зарегистрировал  умершую?    

– Конечно!    

– Почему  вы предполагаете, что это могло быть после? Лора ничего не может сказать нам о  времени своего прибытия в Лондон.    

– Но  владелец лечебницы сказал вам, что ее, то есть Анну Катерик, приняли в  лечебницу двадцать седьмого июля. Я сомневаюсь, чтобы граф Фоско мог прятать Лору  в Лондоне, поддерживая в ней бессознательное состояние, более чем одну ночь.  Судя по всему, она выехала двадцать шестого и приехала в Лондон к вечеру, то  есть на другой день после даты своей «смерти», которая помечена в медицинском  заключении. Если мы сможем установить и доказать это, мы выиграем наш процесс  против сэра Персиваля и графа.    

– Да,  да, я понимаю! Но как добыть это доказательство?    

– Отчет  миссис Майклсон подсказывает мне два пути. Один из них – расспросить  доктора Доусона, который должен знать, какого числа он прибыл в Блэкуотер-Парк  после того, как Лора уехала. Второй: расспросить всех в гостинице, где сэр  Персиваль остановился в ту ночь, когда уехал. Мы знаем, что его отъезд  последовал через несколько часов после отъезда Лоры, и таким путем мы установим  дату. Во всяком случае, стоит сделать эту попытку, и я сделаю ее завтра, я так  решил.    

– А  если ваша попытка ни к чему не приведет? Я предполагаю худшее, Уолтер, но буду  верить в лучшее, даже если сначала у нас будут одни только разочарования и  неудачи. Предположим, никто не сможет помочь вам в Блэкуотере.    

– Остаются  два человека в Лондоне, которые могут помочь и помогут: сэр Персиваль и граф.  Люди, ни в чем не виновные, могут забыть дату, но эти двое виновны, и они ее  помнят. Если завтра я ничего не добьюсь, в будущем я намерен заставить одного  из них или их обоих признаться во всем.    

На лице  Мэриан отразилась вся ее женская сущность.    

– Начните  с графа, – шепнула она нетерпеливо, – ради меня, начните с графа!    

– Мы  должны начать ради Лоры там, где у нас больше шансов на успех, – отвечал  я.    

Она  побледнела и грустно покачала головой.    

– Да, –  сказала она, – вы правы. Я стараюсь быть терпеливой, Уолтер, и теперь это  мне удается лучше, чем в счастливые прошлые дни, но во мне осталось еще немного  от моей прежней вспыльчивости, она дает себя знать, когда я думаю о графе!    

– Наступит  и его черед, – сказал я. – Но помните: в его прошлом мы еще не  открыли темных пятен. – Я подождал немного, а потом произнес решающие  слова: – Мэриан! Мы с вами знаем о темном пятне в биографии сэра  Персиваля.    

– Его  тайна!    

– Да!  Его тайна. Это наше единственное оружие. Только раскрыв эту тайну, я смогу достичь  цели, принудив его признаться в своем злодеянии. Что бы ни сделал граф, сэр  Персиваль согласился на заговор против Лоры не только из-за денег. Вы сами  слышали, как он сказал графу о своей уверенности, что его жена знает  достаточно, чтобы погубить его? Вы сами слышали, как он сказал, что он конченый  человек, если тайна, о которой знала Анна Катерик, станет известной?    

– Да,  да! Я слышала!    

– Ну  так вот, Мэриан, если нам ничего другого не останется, я намерен раскрыть его  тайну. Мое прежнее предчувствие не оставляет меня. Я снова говорю, что женщина  в белом и посмертно играет решающую роль в нашей общей судьбе. Развязка  предрешена, развязка приближается – и Анна Катерик из гроба указывает нам  путь!    

     V    

     

О  результатах моих поисков в Хэмпшире я могу рассказать в нескольких словах.  Уехав из Лондона рано утром, я был у мистера Доусона еще до полудня. Наше  свидание не дало никаких результатов, не прибавив ничего нового к тому, о чем я  хотел знать.    

С  помощью дат, записанных в памятной книжке мистера Доусона, можно было  установить, какого числа он возобновил свои визиты к мисс Голкомб в  Блэкуотер-Парке, но рассчитать по этим записям, какого именно числа леди Глайд  уехала в Лондон, можно было только с помощью миссис Майклсон, а, насколько мне  было известно, эту помощь миссис Майклсон оказать не могла. Она не могла  припомнить (кто из нас мог бы припомнить на ее месте?), сколько дней прошло со  дня отъезда леди Глайд до вторичного появления доктора в Блэкуотер-Парке. Она  была почти уверена, что рассказала мисс Голкомб об отъезде ее сестры на  следующий же день после этого, но не могла сказать, какого это было числа. Не  помнила она также, хотя бы приблизительно, через сколько дней после отъезда  миледи было получено письмо от графини Фоско. И наконец, в довершение неудач,  сам доктор, будучи нездоров в те дни, не записал, какого числа садовник из  Блэкуотер-Парка передал ему приглашение миссис Майклсон. Убедившись, что  дальнейшие расспросы мистера Доусона ни к чему не приведут, я решил попытаться  установить дату прибытия сэра Персиваля в Нолсбери.    

В этом  было что-то роковое! Когда я приехал в Нолсбери, сельская гостиница была заколочена,  и на ее стенах были наклеены объявления о продаже. Мне объяснили, что, с тех  пор как провели железную дорогу, дела в Нолсбери пришли в упадок. Приезжие  останавливаются в новом отеле, у вокзала, а старая гостиница (где, как мы  знали, ночевал сэр Персиваль) была закрыта вот уже около двух месяцев. Хозяин  гостиницы уехал со всеми своими пожитками и домочадцами, а куда –  неизвестно. Четверо жителей, которых я расспрашивал в Нолсбери, рассказали мне  четыре разные версии о дальнейших планах и проектах хозяина гостиницы, когда тот  покидал город.    

До  отхода поезда в Лондон оставалось несколько часов. Я нанял экипаж, чтобы снова  вернуться в Блэкуотер-Парк и расспросить садовника и привратника. Если они тоже  ничем не смогут помочь, мне оставалось только вернуться в Лондон. Я расплатился  с возницей, не доезжая до поместья, и, пользуясь его указаниями, направился к  дому. Свернув с шоссе, я увидел человека с саквояжем в руках, быстро шедшего  передо мной по дороге к домику привратника. Он был маленького роста, в  поношенном черном костюме и в шляпе с большими полями. Я предположил, что это  какой-нибудь клерк из юридической конторы, и остановился, чтобы увеличить  расстояние между нами. Он не слышал моих шагов и скрылся из глаз, ни разу не  обернувшись. Когда немного спустя я вошел через ворота, его нигде не  было – очевидно, он был уже в доме.    

В  коттедже привратника я застал двух женщин. Одна из них была старуха, в другой я  сразу узнал по описаниям Маргарет Порчер.    

Сначала  я осведомился, у себя ли сэр Персиваль, и, получив отрицательный ответ,  спросил, когда он уехал. Кроме того, что это было летом, они обе ничего не  могли мне сказать. Маргарет Порчер только бессмысленно улыбалась и качала  головой. Старуха оказалась более сметливой, и я сумел навести ее на разговор об  отъезде сэра Персиваля. Она прекрасно помнила, как хозяин напугал ее, разбудив  среди ночи криками и ругательствами, но какого это было числа, по ее собственным  словам, «ей было невдомек».    

Выйдя из  домика, я увидел садовника, работавшего неподалеку. Вначале, когда я к нему  обратился, он посмотрел на меня не очень приветливо, но, услышав вежливый отзыв  о миссис Майклсон и о самом себе, он охотно разговорился. Описывать, о чем мы  говорили, не стоит – наш разговор ни к чему не привел. Я опять-таки не  узнал даты. Садовник помнил только, что хозяин уехал в конце июля.    

Во время  разговора я заметил человека в черном – он вышел из дома и наблюдал за  нами. Кое-какие подозрения по поводу его появления в Блэкуотер-Парке уже  приходили мне в голову. Они усилились оттого, что садовник не мог (или не  желал) сказать мне, что это за человек. Я решил подойти и заговорить с ним.  Самым простым вопросом было, разрешается ли посетителям осматривать дом. Я  подошел и спросил его об этом.    

Его  взгляд и манеры сразу выдали, что ему известно, кто я, и что он ищет ссоры со  мной. Он ответил мне так дерзко, что могла бы произойти ссора, если бы я был  менее осторожен. Но я вел себя с ним чрезвычайно вежливо, извинился за свое  «вторжение», как он выразился, и ушел. Все было так, как я и предполагал. Меня  узнали, когда я уходил от мистера Кирла, сообщили об этом сэру Персивалю  Глайду, и человек в черном был послан в Блэкуотер-Парк на случай, если я  появлюсь около дома или где-нибудь поблизости. Если бы я дал ему малейший  предлог для жалобы на меня, местные власти могли бы меня задержать и разлучить  с Лорой и Мэриан, во всяком случае, на несколько дней.    

Я был  готов к тому, что за мной будут следить на моем обратном пути из  Блэкуотер-Парка, как это было накануне в Лондоне. Но на этот раз я так и не  смог выяснить, следили за мной или нет. Человек в черном не появлялся ни на  станции, ни на вокзале в Лондоне, куда я прибыл вечером. Я дошел до дома  пешком, из предосторожности, по самым безлюдным улицам, и останавливался, чтобы  оглянуться назад и подождать, не идет ли кто за мной. Я научился ходить таким  образом в дебрях Центральной Америки, боясь нападения со стороны диких  индейских племен, а теперь делал это с такой же опаской в самом сердце  цивилизованной страны – в Лондоне!    

В мое  отсутствие дома все обстояло по-прежнему благополучно. Мэриан засыпала меня  вопросами. Когда я рассказал ей обо всем, она не могла скрыть своего изумления  по поводу моего равнодушия к безуспешности моих расследований.    

По  правде сказать, меня мало трогало, что мои расспросы ни к чему не привели. Я  предпринял их из чувства долга и ничего от них не ожидал. В том состоянии, в  котором я тогда находился, меня даже радовало, что все сводилось теперь к  поединку между мной и сэром Персивалем. Чувство мести тоже примешивалось к моим  лучшим чувствам, и признаюсь – я был глубоко удовлетворен тем, что мне  оставался только один путь, самый верный: прижать к стенке негодяя, который  женился на Лоре.    

Признаюсь,  я не был настолько самоотвержен, чтобы поставить свою цель над инстинктом  мщения, но, с другой стороны, могу честно сказать, что никаких низких расчетов  на более близкие отношения с Лорой, окажись сэр Персиваль в моих руках, у меня  не было. Я ни разу не сказал себе: «Если я добьюсь своего, муж ее будет уже не  властен отнять ее у меня». Глядя на нее, я не мог и подумать об этом. Печальная  перемена, происшедшая в ней, сосредоточивала мою любовь только на горячем  желании помочь ей; я чувствовал к Лоре нежность и сочувствие, какие могли бы  питать к ней ее отец или брат, и – видит Бог – самоотверженно и  преданно любил ее от всей души. Все мои помыслы и надежды сводились теперь к  одному: к ее выздоровлению. Только бы она снова стала здоровой и счастливой;  только бы хоть раз взглянула на меня по-старому и заговорила со мной, как  говорила когда-то... Это было венцом самых радужных моих надежд и самых  заветных моих желаний.    

Я пишу  об этом не для того, чтобы предаваться праздному и бесполезному самоанализу. По  ходу дальнейших событий читатели скоро сами смогут судить о моих чувствах и  поступках. Но справедливость требует, чтобы дурное и хорошее во мне было  описано в равной степени беспристрастно.    

На  следующее утро после моего возвращения из Хэмпшира я пригласил Мэриан наверх, в  мою рабочую комнату, и изложил ей свой план относительно того, как лучше всего  разузнать о темном пятне в биографии сэра Персиваля Глайда. Путь к его тайне  вел через непостижимую для нас тайну женщины в белом. Помочь нам приблизиться к  этой тайне могла мать Анны Катерик – миссис Катерик. Ее можно принудить  заговорить. Она будет общительна в зависимости от того, что именно мне удастся  узнать о ней и о ее семейных обстоятельствах, в первую очередь от миссис  Клеменс.    

Тщательно  все продумав, я решил связаться с этой верной подругой и покровительницей Анны  Катерик.    

Трудность  заключалась в том, как найти миссис Клеменс.    

Сообразительность  Мэриан подсказала нам наилучший и наипростейший способ. Она предложила написать  на ферму Тодда, близ Лиммериджа, и спросить, не было ли известий от миссис  Клеменс за последние месяцы. Мы не знали, каким образом миссис Клеменс разлучили  с Анной, но после того, как это случилось, ей, несомненно, пришло в голову  навести справки о своей исчезнувшей подруге в той местности, к которой та была  более всего привязана, – в Лиммеридже и его окрестностях. Предложение  Мэриан было вполне разумным, и она в тот же день отправила письмо миссис Тодд.    

Пока мы  ждали ответа, Мэриан рассказала мне все, что знала о семье сэра Персиваля и его  ранней молодости. Она могла говорить об этом только с чужих слов, но была  уверена, что они совпадают с истиной.    

Сэр  Персиваль был единственным ребенком в семье. Его отец, сэр Феликс Глайд,  страдал от рождения неизлечимым недугом и с ранних лет избегал общества. Музыка  была его единственной отрадой, и он женился на даме, которая была прекрасной  музыкантшей. Он унаследовал поместье Блэкуотер, когда был молодым человеком. Ни  он, ни его жена не делали никаких попыток примкнуть к обществу соседей, и никто  не нарушал их уединения, кроме единственного человека – приходского  священника, что и привело к печальным результатам.    

Священник  был худшим из всех невинных сеятелей раздора – он был слишком ревностен.  До него дошли слухи, что еще в колледже сэр Феликс считался атеистом и чуть ли  не революционером, поэтому он решил, что его долг как священнослужителя  привести заблудшую овцу в стадо, обратить лорда-хозяина на путь истины и  заставить его посещать назидательные проповеди во вверенной пастырю церкви. Сэр  Феликс яростно вознегодовал на это благое, но неуместное намерение и так грубо  оскорбил священника на людях, что в Блэкуотер-Парк посыпались письма с  протестами от соседних помещиков. Даже арендаторы сэра Феликса дерзнули высказать  свое отрицательное отношение к его поступку.    

Баронет,  не имевший особой склонности к сельской жизни и не питавший привязанности ни к  поместью, ни к кому-либо из его обитателей, заявил, что соседям не удастся  больше надоедать ему, и уехал навсегда.    

После  недолгого пребывания в Лондоне они с женой отправились на континент и никогда  больше не возвращались в Англию. Они жили то во Франции, то в Германии, но всегда  в полном уединении из-за болезненного состояния сэра Феликса. Сын его,  Персиваль, родился за границей и воспитывался у частных наставников. Первой  умерла его мать. Отец его скончался через несколько лет после нее, в 1825 или  1826 году. Сэр Персиваль, будучи еще молодым человеком, приезжал раза два в  Англию. Его знакомство с покойным мистером Филиппом Фэрли завязалось уже после  смерти старого сэра Глайда. Мистер Филипп Фэрли и он быстро стали приятелями,  хотя сэр Персиваль редко бывал в те дни в Лиммеридже. Мистер Фредерик Фэрли,  возможно, встречал его раз или два в обществе своего брата Филиппа, но знал его  очень мало. Единственным близким знакомым сэра Персиваля в семье Фэрли был отец  Лоры.    

Вот все  подробности биографии сэра Персиваля, рассказанные мне Мэриан. Сами по себе они  не представляли особого интереса и ничем не могли мне помочь, но я подробно  записал их на случай, если они окажутся небезынтересными в будущем.    

Ответ  миссис Тодд (присланный на адрес ближайшей к нам почтовой конторы) уже ждал меня,  когда я туда зашел. Наконец-то нам повезло. Письмо миссис Тодд содержало первые  сведения, нужные и полезные нам.    

Как мы и  предполагали, миссис Клеменс действительно написала на ферму Тодда, чтобы  испросить прощения за свой с Анной внезапный отъезд (последовавший после того,  как я встретился с женщиной в белом на лиммериджском кладбище), а затем  уведомляла миссис Тодд об исчезновении Анны. Она горячо просила миссис Тодд  узнать, не появлялась ли ее подруга где-нибудь в окрестностях Лиммериджа. В  своем письме миссис Клеменс указывала адрес, по которому ее всегда можно будет  найти, и этот адрес миссис Тодд теперь пересылала Мэриан. Миссис Клеменс жила в  Лондоне, неподалеку от нас.    

Как  говорится в пословице, я был намерен ковать железо, пока горячо. На следующее  утро я пошел к миссис Клеменс. Это был мой первый шаг на пути к настоящему  расследованию. Отсюда начинается история моей отчаянной попытки раскрыть тайну  сэра Персиваля Глайда.    

     VI    

     

Адрес,  который сообщила миссис Тодд, привел меня к пансиону, находящемуся на спокойной  улице около Грей-Ин-роуд. Когда я постучал, мне открыла сама миссис Клеменс.  Она не узнала меня и спросила, по какому делу я пришел. Я напомнил ей о нашей  встрече на лиммериджском кладбище, при которой присутствовала женщина в белом,  и сказал, что я именно тот человек, который помог Анне Катерик убежать из  сумасшедшего дома, как подтвердила это тогда сама Анна. Только таким путем мог  я завоевать доверие миссис Клеменс. Она вспомнила эти обстоятельства, как  только я заговорил о них, и пригласила меня в гостиную, волнуясь и желая  поскорее узнать, не принес ли я ей какие-нибудь новости об Анне.    

Посвящать  постороннего человека в подробности совершенного злодеяния было опасно, и  потому я не мог рассказать ей всю правду. Не подавая ей никаких радужных  надежд, я мог только объяснить ей, что пришел с целью установить, какие именно  люди были ответственны за исчезновение Анны. Чтобы не мучиться в дальнейшем  угрызениями совести, я прибавил, что не надеюсь найти Анну и считаю – мы  больше никогда не увидим ее в живых. Я сказал, что твердо намерен призвать к  ответу двух человек, подозревая их в похищении, – из-за них я и люди,  очень мне близкие, сильно пострадали. После этого я предоставил миссис Клеменс  самой решать, не совпадают ли наши с ней интересы (как бы ни были различны наши  побуждения) и не следует ли ей посвятить меня во все, что она знает по поводу  Анны Катерик.    

Бедная  женщина сначала слишком растерялась и разволновалась, чтобы хорошенько понять,  о чем идет речь. В благодарность за мое доброе отношение к Анне она согласилась  рассказать мне все, что знала о ней, попросив меня подсказать, с чего начать,  так как была не очень-то сообразительна, особенно при разговоре с незнакомыми.    

Зная,  что людям, не привыкшим последовательно мыслить, проще всего начинать свой  рассказ с самого начала, я попросил миссис Клеменс первым долгом рассказать  мне, что было с ними, когда они уехали из Лиммериджа, и таким образом шаг за  шагом довел ее до момента исчезновения Анны.    

Суть ее  рассказа сводилась к следующему.    

Уехав с  фермы Тодда, миссис Клеменс и Анна добрались в тот же день до Дерби, где остановились  на неделю из-за нездоровья Анны. Затем они поехали в Лондон и прожили больше месяца  в комнате, которую сняла миссис Клеменс. Но по не зависящим от них  обстоятельствам им вскоре пришлось переменить место своего пребывания. Страх  Анны, что ее обнаружат в Лондоне или его окрестностях, когда они осмеливались  предпринимать прогулки, постепенно сообщился и миссис Клеменс. Она решила  перебраться в один из захолустных городков Англии – в город Гримсби в  Линкольншире, где когда-то жил ее покойный муж. Его родственники, почтенные  люди, жили в этом городе. Они всегда очень хорошо относились к миссис Клеменс,  и она решила, что лучше всего будет поехать туда и посоветоваться с ними. Анна  и слышать не хотела о своем возвращении в Уэлмингам: оттуда увезли ее в  сумасшедший дом, и сэр Персиваль, безусловно, будет искать ее там. Возражение  было серьезным, и миссис Клеменс сочла его вполне основательным.    

В  Гримсби впервые проявились признаки болезни Анны. Она заболела после того, как  ей попалось на глаза сообщение о браке леди Глайд, опубликованное в газетах.    

Доктор,  за которым послали, осмотрев больную, сразу же нашел у нее серьезную болезнь  сердца. Она болела очень долго и очень измучилась. Сердечные припадки  возобновлялись время от времени с переменной силой. Больше полугода они провели  в Гримсби и, возможно, так бы там и остались, если бы не внезапное решение Анны  вернуться в Хэмпшир, для того чтобы обязательно повидать леди Глайд.    

Миссис Клеменс  всеми силами воспротивилась этому неприятному и рискованному намерению. Ничего  не объясняя, Анна твердила о своем предчувствии скорой смерти и о том, что  должна сообщить леди Глайд некую тайну. Ее решение было непоколебимым, и она  заявила миссис Клеменс, что поедет в Хэмпшир одна, если та не захочет  сопровождать ее. Доктор, совета которого спросили, высказал опасение, что, если  желание Анны не будет удовлетворено, болезнь ее, по всей вероятности,  осложнится. Тогда миссис Клеменс поддалась увещаниям Анны и с грустным,  тревожным предчувствием позволила Анне снова поступить по-своему.    

На пути  из Лондона в Хэмпшир оказалось, что один из пассажиров, сосед по купе, прекрасно  знает Блэкуотер и его окрестности и может дать все нужные им сведения.  Выяснилось, что им лучше всего остановиться в большой деревне Сандон,  расположенной довольно далеко от имения сэра Персиваля. Расстояние от Сандона  до Блэкуотер-Парка было около трех-четырех миль, и это расстояние туда и  обратно Анна делала каждый раз, когда появлялась у озера.    

В  течение нескольких дней, которые они пробыли в Сандоне, не обнаруженные никем  из посторонних, они жили у одной почтенной вдовы, сдававшей приезжим комнаты в  своем коттедже близ деревни. Миссис Клеменс постаралась заручиться согласием  этой женщины молчать об их приезде, во всяком случае, в продолжение первой  недели. Она пробовала убедить Анну удовольствоваться письмом к леди Глайд, но  прежняя неудача с анонимным письмом останавливала Анну. Она не отступала от  своего решения поговорить с леди Глайд лично и обязательно наедине.    

Все же  каждый раз, как Анна ходила на озеро, миссис Клеменс шла за ней невдалеке, не  осмеливаясь, однако, приближаться к беседке. Когда Анна в последний раз  вернулась из своего опасного путешествия, она была так измучена длительными  ежедневными переходами и пережитыми волнениями, что случилось то, чего так  опасалась миссис Клеменс. Боли в сердце и другие симптомы сердечной болезни  Анны, имевшей место в Гримсби, вернулись с удвоенной силой в Сандоне –  Анна слегла.    

В таких  случаях, как знала миссис Клеменс по опыту, необходимо было, во-первых, успокоить  тревогу Анны. Поэтому на следующий день добрая женщина сама пошла на озеро,  чтобы разыскать леди Глайд (которая, по словам Анны, каждый день приходила в  беседку) и упросить ее пойти с ней в коттедж, к Анне. На опушке леса миссис  Клеменс повстречала не леди Глайд, но высокого, полного, пожилого человека с  книгой в руках, другими словами – графа Фоско. Граф, внимательно посмотрев  на нее, спросил, не ищет ли она здесь встречи с кем-то, и, прежде чем она могла  ответить, прибавил, что он здесь по поручению леди Глайд, но не уверен, что она  именно та особа, с которой ему надлежало повидаться.    

Тогда  миссис Клеменс рассказала ему обо всем, умоляя его помочь ей успокоить Анну.  Она, миссис Клеменс, передаст Анне его поручение от леди Глайд. Граф сейчас же  с любезной готовностью согласился на ее просьбу. Поручение было чрезвычайно  важным, сказал он. Леди Глайд убедительно просила Анну и ее подругу немедленно  вернуться в Лондон, опасаясь, что сэр Персиваль откроет их местопребывание,  если они будут оставаться по соседству с Блэкуотер-Парком. Сама леди Глайд  вскоре поедет в Лондон, и, если миссис Клеменс с Анной будут там и сообщат ей  адрес, по которому она сможет их найти, она свяжется с ними недели через две.  Граф прибавил, что он и раньше хотел по-дружески предостеречь Анну, но та  испугалась и убежала.    

Миссис  Клеменс в отчаянии ответила ему, что ей и самой хотелось бы вернуться с Анной в  Лондон, но в настоящее время это невозможно, так как Анна лежит больная. Граф  осведомился, посылала ли миссис Клеменс за доктором. Узнав, что она не решилась  этого сделать, не желая предавать огласке их пребывание в деревне, он сказал,  что прекрасно лечит сам и пойдет с ней, если ей угодно, посмотреть, чем можно  помочь Анне. Миссис Клеменс отнеслась к нему, как к человеку, облеченному  доверием леди Глайд, и потому ни на минуту не усомнилась в правдивости его  слов. Она с благодарностью приняла его предложение полечить Анну, и они вместе  отправились в Сандон.    

Когда  они пришли, Анна спала. Граф вздрогнул при виде ее, очевидно, пораженный ее  сходством с леди Глайд. Бедная миссис Клеменс решила в простоте души, что  добрый джентльмен разволновался, увидев, как Анна больна. Он не разрешил будить  ее – он удовольствовался тем, что расспросил миссис Клеменс о симптомах  болезни, посмотрел на Анну и тихонько пощупал ее пульс. В Сандоне, довольно  большом поселке, была аптека, и граф отправился туда, чтобы выписать Анне  рецепт и получить лекарство. Он сам принес его и сказал миссис Клеменс, что это  очень сильное средство, которое позволит Анне встать и предпринять утомительную  поездку в Лондон. Лекарство надо было принимать в определенные часы в тот день  и назавтра. На третий день она будет чувствовать себя настолько лучше, что сможет  выехать. Он условился, что встретится с ней и миссис Клеменс на станции в  Блэкуотере и посадит их на поезд. Если они не появятся, он поймет, что Анне  стало хуже, и сейчас же отправится в коттедж близ Сандона.    

Как  оказалось в дальнейшем, этого не потребовалось. Лекарство произвело необыкновенное  действие на Анну и дало прекрасные результаты. Помогли также и уверения миссис  Клеменс, что Анна скоро увидится с леди Глайд в Лондоне. Пробыв в Хэмпшире  всего около недели, в назначенный день и час они обе приехали на станцию. Граф  уже ждал их, разговаривая с пожилой дамой, которая, как оказалось, тоже ехала в  Лондон. Он чрезвычайно любезно усадил их в вагон и просил миссис Клеменс не  забыть прислать свой адрес леди Глайд.    

Пожилая  дама ехала в другом купе, по дороге они ее не видели и совершенно забыли о ней  в сутолоке лондонского вокзала. Миссис Клеменс сняла комнату в тихом квартале и  затем, как было условлено, отослала леди Глайд свой адрес.    

Прошло  более двух недель, но от леди Глайд ответа все не было. К концу этого срока пожилая  дама (та самая, которую они видели на станции) приехала к ним в кебе и сказала,  что леди Глайд прибыла в Лондон, остановилась в отеле и прислала ее за миссис  Клеменс, желая условиться о будущем своем свидании с Анной. Миссис Клеменс  охотно согласилась повидаться с леди Глайд, тем более что Анна горячо молила ее  поехать с пожилой дамой, а отсутствовать миссис Клеменс пришлось бы всего  полчаса. Миссис Клеменс и пожилая дама (конечно, мадам Фоско) уехали. Когда они  отъехали довольно далеко, пожилая дама велела кучеру остановиться около  какого-то магазина и попросила миссис Клеменс подождать, пока она сделает  необходимые покупки. Она ушла и больше не появлялась.    

Прождав  некоторое время, миссис Клеменс встревожилась и приказала кучеру ехать обратно.  Когда она вернулась к себе, не пробыв в отсутствии и получаса, Анны уже не  было.    

Единственной  из всех домашних, кто мог объяснить ей, в чем дело, была служанка. Она открыла  дверь мальчику-посыльному. Он принес письмо «для молодой женщины, живущей на  втором этаже» (где была квартира миссис Клеменс). Служанка передала письмо в  руки Анне, спустилась вниз и через пять минут увидела, как Анна открыла дверь и  вышла на улицу в капоре и шали. Очевидно, Анна взяла с собой письмо – его  нигде нельзя было найти, и потому было неизвестно, под каким лживым предлогом  ее выманили из дому. Предлог, наверно, был убедительным, потому что Анна  никогда не отважилась бы одна, по собственной воле, выйти на улицу в Лондоне.  Миссис Клеменс была в этом так уверена! Она сама ни за что не уехала бы, пусть  и на короткий срок, если б могла хоть на миг предположить, что Анна посмеет  выйти из дому одна.    

Когда  миссис Клеменс достаточно успокоилась, чтобы собраться с мыслями, она решила  навести справки в лечебнице, куда, как она боялась, уже вернули бедную Анну.  Зная адрес лечебницы от самой Анны, на следующий день она поехала туда. Но там  ей сказали (наверно, это было за день или два до того, как туда поместили  мнимую Анну Катерик), что такая женщина к ним не поступала. Тогда миссис  Клеменс написала миссис Катерик в Уэлмингам с просьбой сообщить, не слышала ли,  не видела ли та своей дочери, и получила отрицательный ответ. После этого  миссис Клеменс совершенно растерялась, не зная, куда и к кому еще обратиться и  что предпринять. С того дня и до настоящей минуты миссис Клеменс пребывала в  полной неизвестности; она не могла понять, почему исчезла Анна и чем все это  кончилось.    

     VII    

     

Пока что  сведения, сообщенные мне миссис Клеменс – хотя это и были факты, доселе  мне неизвестные, – носили всего только подготовительный характер.    

Ясно  было, что серия обманов, посредством которых Анну заманили в Лондон и разлучили  с миссис Клеменс, была делом рук графа Фоско и его жены, но вопрос о том, можно  ли было подвергнуть их судебному преследованию за это, оставался открытым.  Цель, которую я имел в виду, вела меня в другом направлении. Я пришел к миссис  Клеменс, чтобы сделать первые шаги к раскрытию тайны сэра Персиваля. Пока что  она не сказала ничего такого, что могло бы приблизить меня к этой цели. Я почувствовал  необходимость пробудить в ней воспоминания о прошлых днях, людях и  происшествиях, о которых она позабыла из-за недавних переживаний, и постарался  направить разговор по нужному мне руслу.    

– Я  очень сожалею, что ничем не могу помочь вашему горю, – сказал я. –  Мне остается от всего сердца посочувствовать вам. Родная мать не могла бы  любить Анну сильнее, чем вы ее любили, и так жертвовать собой для нее, как  делали это вы.    

– В  этом нет большой заслуги, сэр, – сказала миссис Клеменс. – Бедняжка и  в самом деле была для меня как собственное мое дитя. Я нянчилась с ней, сэр,  когда она была совсем малюткой. Это было нелегким делом. Я бы не привязалась к  ней так, если б не шила ей первых платьиц, не учила ее ходить. Я всегда  говорила, что она послана мне в утешение за то, что у меня самой не было детей.  А теперь, когда ее нет, мне все вспоминаются старые времена, я не могу  удержаться и все плачу, не могу удержаться, сэр!    

Я  подождал, чтобы дать миссис Клеменс время справиться со своим горем. Не мерцал  ли свет правды, которого я так долго ждал, в воспоминаниях доброй женщины о  ранних годах Анны – такой слабый свет, мерцавший так далеко!    

– Вы  знали миссис Катерик еще до рождения Анны? – спросил я.    

– Мы  познакомились незадолго до этого, сэр, месяца за четыре. Мы очень часто  виделись в ту пору, но никогда не были в близких отношениях.    

Голос ее  звучал теперь тверже; казалось, для нее было большим облегчением вернуться к  смутным воспоминаниям прошлого, ибо это давало ей возможность позабыть хоть  ненадолго о теперешнем ее глубоком горе.    

– Вы  с миссис Катерик были соседями? – спросил я, стараясь поощрять ее  вопросами.    

– Да,  сэр, соседями в Старом Уэлмингаме.    

– В  Старом Уэлмингаме? Значит, в Хэмпшире есть два города под этим названием?    

– Да,  сэр, были в те дни – около двадцати трех лет назад. Позже за две мили от  старого городка выстроили новый город, поближе к реке, а Старый Уэлмингам,  который всегда был чем-то вроде деревни, совсем заглох со временем. Новый город  стал называться просто Уэлмингам, только старая приходская церковь осталась  приходской церковью и поныне. Она стоит совершенно одиноко, дома вокруг  разрушены или сами развалились от ветхости. На моих глазах произошло много  грустных перемен. Когда-то это было приятное, красивое местечко.    

– Вы  жили там, миссис Клеменс, до замужества?    

– Нет,  сэр, я из Норфолка, а мой муж из Гримсби, как я вам уже говорила. Он работал  там подмастерьем. Но у него были друзья в Саутхэмптоне, и он отправился туда и  затеял там торговлю. Мелочную торговлю, сэр, но сумел скопить достаточно денег  на скромную жизнь и обосновался в Старом Уэлмингаме. Мы с ним переехали туда,  когда поженились. Мы оба были уже немолоды, но жили очень дружно – не так,  как наши соседи, мистер Катерик с женой, когда через год или два после нас они  переехали в Старый Уэлмингам.    

– Ваш  муж был знаком с ними и прежде?    

– С  Катериком, сэр, не с его женой. Мы оба не знали ее. Какой-то джентльмен помог  Катерику получить место причетника в приходской церкви в Уэлмингаме. По этой  причине он и переехал жить по соседству с нами. Он привез с собой молодую жену.  Через некоторое время мы узнали, что она была горничной в одном семействе,  проживавшем в Варнек-Холле, около Саутхэмптона. Катерик долго добивался, чтобы  она вышла за него, – такая она была высокомерная. Он делал ей предложение  за предложением и наконец, убедившись, что она непреклонна, отчаялся и оставил  ее в покое. И вдруг она сама предложила ему жениться на ней, по-видимому, просто  из духа противоречия. Мой бедный муж всегда говорил, что вот тут-то и надо было  ее проучить. Но Катерик был слишком влюблен в нее, он никогда ни в чем ей не  перечил – ни до свадьбы, ни после. Он был горячим, увлекающимся человеком,  сэр, иногда давал слишком большую волю своим чувствам и быстро терял голову.  Будь на месте миссис Катерик другая женщина, лучше, чем она, он избаловал бы и  ее. Не люблю я плохо отзываться о людях, но миссис Катерик была бессердечной  женщиной, упрямая такая, всегда делала все по-своему, любила хорошо одеваться и  чтоб ею восхищались, а мистеру Катерику платила неуважением и насмешками за его  доброту и хорошее отношение. Когда они стали нашими соседями, мой муж, бывало,  говорил, что они плохо кончат, и его слова сбылись. Не прожили они около нас и  четырех месяцев, как страшный скандал произошел в их семейной жизни. Виноваты  были оба, по-моему. Оба были виноваты.    

– Вы  хотите сказать – и муж и жена?    

– О  нет, сэр! Я не говорю про Катерика – он, бедняга, был только жалости  достоин. Я говорю про его жену и про...    

–...про  человека, из-за которого произошел скандал?    

– Да,  сэр. Такой образованный, воспитанный джентльмен, постыдился бы... Вы знаете  его, сэр. И моя бедная милочка Анна знала его слишком хорошо...    

– Сэр  Персиваль Глайд?    

– Да,  сэр Персиваль Глайд.    

Сердце  мое забилось, мне показалось, что ключ от тайны уже в моих руках. Как плохо  знал я тот лабиринт, по которому мне пришлось еще так долго блуждать!    

– Сэр  Персиваль жил тогда где-нибудь поблизости? – спросил я.    

– Нет,  сэр. Он был не здешний, чужой для всех нас. Отец его умер незадолго до этого в  чужих краях. Помню, сэр Персиваль был в трауре. Он остановился в маленькой  гостинице у реки, где останавливались другие джентльмены, приезжавшие к нам в  городок на рыбалку... Когда он приехал, на него не обратили внимания, это было  обычным делом – много джентльменов приезжали со всех концов страны, чтобы  рыбачить на нашей реке.    

– Он  появился до того, как Анна родилась?    

– Да,  сэр. Анна родилась в июне 1827 года, а он приехал, по-моему, в конце апреля или  в начале мая.    

– Чужой  для всех? И миссис Катерик тоже не знала его, как и остальные?    

– Так  мы сначала думали, сэр. Но когда произошел скандал, никто уже не верил, что они  не были раньше знакомы, что они чужие друг другу. Помню, будто вчера это было.  Ночью Катерик бросил горсть песку в наше окошко и разбудил нас. Я услышала, как  он стал просить мужа, ради Бога, сойти вниз для разговора. Они долго  разговаривали на крыльце. Когда мой муж вернулся наверх, он весь дрожал. Он сел  на кровать и говорит мне: «Лиззи! Я всегда говорил, что эта женщина –  скверная женщина, что она плохо кончит, и боюсь, так оно и случилось. Катерик  нашел у нее в комоде множество кружевных носовых платков, и два красивых  кольца, и новые золотые часы с цепочкой. Только настоящая леди может такое  носить, а его жена не хочет признаться, откуда у нее все это». «Может, он считает  ее воровкой?» – говорю я. «Нет, – говорит он, – как это ни  скверно, но то, что она сделала, еще хуже! Ей негде было красть, да она и не стала  бы, не такая она женщина. Хуже! Это подарки, Лиззи: на часах – ее  собственные инициалы, и Катерик сам видел, как она шепталась и секретничала с  этим джентльменом в трауре, с сэром Персивалем Глайдом. Молчите об этом. На  сегодня я успокоил Катерика. Я сказал ему, чтоб он держал язык за зубами, но  смотрел во все глаза да слушал день, два, пока не убедится». «По-моему, вы оба  ошибаетесь, – говорю я. – Чего ради миссис Катерик, живя тут в полном  довольстве и почете, будет путаться с проезжим, с этим сэром Персивалем?» «Э,  да чужой ли он ей? – говорит мой муж. – Вы забыли, как Катерик на ней  женился. Она сама пришла к нему, а раньше все говорила – нет да нет, когда  он предлагал ей повенчаться. Не она первая, не она последняя из тех  безнравственных женщин, что выходят замуж за честных, порядочных мужчин,  которые их любят, чтобы скрыть свой позор. Боюсь, миссис Катерик такая же  негодяйка, как и любая из них. Увидим, – говорит мой муж, – скоро  увидим». Не прошло и двух дней, как мы увидели.    

Миссис  Клеменс замолчала на минуту. А я начал сомневаться, правильный ли это путь к  разгадке, ведет ли он к моей цели. Разве могла эта обычная история о мужском  вероломстве и о женской податливости быть ключом к тайне, которая, как страшный  призрак, всю жизнь преследовала сэра Персиваля Глайда?    

– Ну,  так вот, сэр, Катерик послушался моего мужа и стал ждать, – продолжала  миссис Клеменс. – Как я вам уже сказала, ждать пришлось недолго. На второй  день он застал свою жену и сэра Персиваля вместе. Они шептались и любезничали в  ризнице старой приходской церкви. По-моему, они, наверно, думали, что никому и  в голову не придет искать их в ризнице, но как бы там ни было, их застали на  месте преступления. Сэр Персиваль, сконфуженный и взволнованный, оправдывался с  таким виноватым видом, что бедный Катерик (я вам уже говорила, как быстро он  терял голову) пришел в исступление и ударил сэра Персиваля. К сожалению, он был  не ровня своему обидчику – тот избил его жесточайшим образом, прежде чем  соседи, услышав ссору, сбежались, чтобы разнять их. Это случилось к вечеру, а к  ночи, когда мой муж пошел к Катерику, того уже не было, и никто не знал, куда  он девался. Ни одна живая душа в деревне не встречала его больше. Он слишком  хорошо понял к тому времени, почему его жене пришлось выйти за него замуж, и  слишком близко принял к сердцу свой позор и несчастье, особенно после того, как  сэр Персиваль избил его. Приходский священник поместил объявление в газете и просил  его вернуться, уверяя, что место осталось за ним и друзья его не покинут. Но  Катерик был слишком гордым, как говорили одни, а по-моему, слишком несчастным,  чтобы снова встретиться с теми, кто знал его и был свидетелем его позора. Он  написал моему мужу, когда уезжал из Англии, и написал еще раз из Америки, где  хорошо устроился. Насколько мне известно, он все еще живет там, но, по всей  вероятности, никто из нас, а тем более его безнравственная жена, никогда не  увидит его больше на родине.    

– А  что было потом с сэром Персивалем Глайдом? – спросил я. – Он остался  в Уэлмингаме?    

– Нет,  сэр. Все были возмущены его поведением – он это понимал. В ту же ночь, как  произошел скандал, он, по слухам, поспорил о чем-то с миссис Катерик и на  следующее утро уехал.    

– А  миссис Катерик? Она, конечно, не осталась жить там, где все знали об этом  скандале.    

– Осталась,  сэр. Она была такой бессердечной и бесчувственной, что ни во что не ставила  мнение своих соседей. Она объявила всем, начиная со священника, что стала  жертвой страшной ошибки и что никакие злостные сплетники не заставят ее уехать,  ибо она ни в чем не виновата. В мое время она продолжала жить в Старом  Уэлмингаме, а когда я уехала, и начали строить новый город, и люди побогаче  переселились туда, она тоже переехала, как будто решила жить среди них и  мозолить им глаза до самого конца. Там она и сейчас, там она и останется до  последнего издыхания, не считаясь ни с кем.    

– Но  на какие средства она жила все эти годы? – спросил я. – Муж ее был в  состоянии помогать ей и делал это?    

– Он  мог и готов был помогать ей, – сказала миссис Клеменс. – Во втором  письме к моему мужу он написал, что, раз она носит его фамилию и живет в его  доме, он не допустит, какой бы скверной она ни была, чтобы она умерла с голоду  на улице, как нищая. Он написал, что в состоянии выплачивать ей небольшое  ежемесячное пособие – она может получать его в банке в Лондоне.    

– И  она приняла это пособие?    

– Ни  копейки, сэр. Она сказала, что не желает ничем одалживаться Катерику и, проживи  она сотни лет, не примет от него ни копеечки. И она сдержала свое слово. Когда  мой дорогой муж умер, письмо Катерика попало мне в руки, и я сказала ей, чтобы  она дала мне знать, когда будет в нужде. «Вся Англия будет знать, что я в  нужде, – сказала она, – прежде чем я скажу об этом Катерику или его  друзьям. Вот вам мой ответ, и, если вы будете ему писать, так и напишите!»    

– Как  по-вашему, у нее были свои средства?    

– Если  и были, то очень небольшие, сэр. Говорили, и боюсь, что это было правдой, будто  средства к существованию она получала от сэра Персиваля Глайда.    

Услышав  это, я задумался. Мне было ясно, что все это пока что не имело прямого или косвенного  отношения к раскрытию тайны и что мои розыски снова привели меня к очевидной и обескураживающей  неудаче.    

И все  же, по сути дела, в рассказе миссис Клеменс было одно несоответствие. Я не мог  принять на веру всю эту историю целиком – за этим несоответствием явно  стояло что-то скрытое и подозрительное.    

Мне было  непонятно, почему обесчещенная жена причетника продолжала добровольно жить там,  где все кругом знали о ее бесчестье. Меня не удовлетворяло заявление самой  миссис Катерик, что этим самым она якобы желала доказать свою невиновность. Мне  казалось более естественным и более вероятным, что она не столь независима в  своих поступках, как хотела показать это. В таком случае в чьей власти было  заставить ее остаться в Старом Уэлмингаме? Несомненно, во власти человека,  снабжавшего ее средствами к существованию. Она отказалась от помощи своего  мужа, у нее не было собственных денег, она была одинокой, обесчещенной  женщиной – откуда она могла получать помощь, как не от сэра Персиваля  Глайда?    

Рассуждая  таким образом и все время не упуская из виду тот несомненный факт, что тайна  сэра Персиваля была хорошо известна миссис Катерик, мне стало совершенно ясно,  что оставить миссис Катерик на постоянное жительство в Уэлмингаме было  полностью в интересах сэра Персиваля, ибо в силу происшедшего скандала там с  ней никто не общался, она жила обособленно от всех и не могла бы никому  проболтаться в минуту откровенности. Но в чем заключалась тайна, которую так  тщательно скрывали? Разумеется, не в позорной связи сэра Персиваля с обесчещенной  миссис Катерик, так как об этом знали все вокруг, и не в подозрении, что он был  отцом Анны, ибо именно в Уэлмингаме неизбежно должны были это подозревать. Если  бы я принял на веру все, чему верили другие в этой истории, и пришел бы к тому  же поверхностному выводу, как миссис Клеменс и ее соседи, то где во всем этом  был хоть малейший намек на общую тайну сэра Персиваля и миссис Катерик, которую  они тщательно старались спрятать от всех с той самой поры и до сего времени?    

И все же  именно в этих встречах украдкой, в этих перешептываниях жены причетника с  «джентльменом в трауре», несомненно, был ключ к разгадке.    

Может  быть, по существу дело заключалось в чем-то совершенно ином, нежели это казалось  с первого взгляда? Может быть, миссис Катерик говорила правду, утверждая, что  она стала жертвой недоразумения? Может быть, между ней и сэром Персивалем  существовала связь совершенно иного рода, чем та, которую заподозрили  окружающие, и сэру Персивалю было выгодно поддерживать одно подозрение, чтобы  отвести от себя другое, гораздо более серьезное?    

Если б я  мог найти ответ на эти вопросы, я сделал бы первые шаги к разгадке тайны, глубоко  скрытой за довольно обычной историей, только что мной услышанной.    

Я задал  вопрос с целью выяснить, уверен ли был сам мистер Катерик в измене своей жены.  Ответ миссис Клеменс не оставлял сомнения в этом. Будучи еще не замужем, миссис  Катерик скомпрометировала себя с каким-то неизвестным человеком и вышла замуж,  чтобы скрыть свой позор. Путем сопоставления дат было совершенно ясно, что  мистер Катерик не был отцом ее дочери Анны, хотя Анна и носила его фамилию.    

Гораздо  труднее было рассеять возникавшее теперь сомнение: можно ли с уверенностью  считать сэра Персиваля Глайда отцом Анны Катерик?    

Сделать  это было возможно, только выяснив, похожи они друг на друга или нет.    

– Вы,  наверно, часто видели сэра Персиваля, когда он бывал в вашей деревне? –  сказал я.    

– Да,  сэр, очень часто, – отвечала миссис Клеменс.    

– Была  ли Анна похожа на него?    

– Нет,  они были совершенно не похожи.    

– Значит,  она была похожа на мать?    

– Она  и на мать была совсем не похожа. Миссис Катерик была темноволосая, с полным лицом.    

Не  похожа ни на мать, ни на предполагаемого отца. Я знал, что нельзя всецело  полагаться на личное сходство, однако, с другой стороны, начисто отрицать его  значение тоже было неразумным. Что из прошлого сэра Персиваля Глайда или миссис  Катерик до их появления в Старом Уэлмингаме могло бы пролить свет на этот  вопрос? Я имел это в виду и спросил миссис Клеменс.    

– Когда  сэр Персиваль появился у вас в деревне, – сказал я, – вы не знаете,  откуда он тогда приехал?    

– Нет,  сэр. Кто говорил – из Блэкуотер-Парка, кто говорил – из Шотландии, но  никто по-настоящему не знал.    

– А  миссис Катерик до своего замужества жила в Варнек-Холле?    

– Да,  сэр.    

– Сколько  лет она прослужила там?    

– Три  или четыре года, сэр. Точно не помню.    

– Вы,  случайно, не знаете, кому в то время принадлежал Варнек-Холл?    

– Знаю,  сэр. Майору Донторну.    

– А  не приходилось ли вам слышать от мистера Катерика или еще от кого-нибудь, был  ли сэр Персиваль знаком с майором Донторном, бывал ли он в Варнек-Холле или  где-нибудь по соседству?    

– Нет,  сэр. Насколько я помню, ни Катерик, ни кто-либо другой никогда не говорили об  этом.    

Я  записал фамилию и адрес майора Донторна на случай, если он еще жив и в будущем  мне понадобится обратиться к нему. Пока что у меня составилось определенное  впечатление, что сэр Персиваль отнюдь не был отцом Анны и что его тайное  свидание с миссис Катерик в церковной ризнице никоим образом не было связано с  бесчестьем, которое миссис Катерик навлекла на доброе имя своего мужа. Я не мог  придумать, какими фактами подкрепить мою уверенность, и только попросил миссис  Клеменс рассказать про детство Анны, настороженно выжидая, не получу ли я таким  путем нужные мне подтверждения.    

– Вы  мне еще не рассказали, миссис Клеменс, как это бедное дитя, рожденное среди  несчастья и позора, очутилось на вашем попечении, – сказал я.    

– Некому  было нянчиться с бедной, беспомощной малюткой, сэр, – просто ответила  миссис Клеменс. – Злая мать ненавидела бедную девочку со дня ее рождения,  как будто ребенок был чем-то виноват! У меня сердце на части разрывалось при  виде ее, и я решила любить и воспитывать ее, как свою дочь.    

– С  тех пор Анна была всецело на ваших руках?    

– Не  совсем так, сэр. Иногда на миссис Катерик находили разные причуды и фантазии, и  она забирала у меня ребенка, будто назло мне за то, что я ее воспитываю. Но эти  причуды никогда долго не продолжались. Бедная маленькая Анна всегда  возвращалась ко мне и всегда была рада вернуться, хотя и у меня в доме она жила  одиноко и ей не с кем было играть, как играли между собой другие дети. Вот  когда мать увезла ее в Лиммеридж, мы с Анной разлучились надолго. Вскоре после  этого умер мой бедный муж, и я даже рада была, что Анны во время этого  несчастья не было у нас в доме. Ей было тогда около десяти или одиннадцати.  Учение давалось ей с большим трудом. Бедная крошка, она была невеселая, не  такая, как другие дети в ее возрасте, но очень хорошенькая и милая девочка! Я  подождала в Уэлмингаме их возвращения и предложила взять ее с собой в Лондон;  по правде сказать, сэр, мне было тяжело оставаться в Старом Уэлмингаме после  смерти мужа – все изменилось вокруг меня, все мне было не по сердцу.    

– И  миссис Катерик согласилась на ваше предложение?    

– Нет,  сэр. Она вернулась из Камберленда еще бессердечнее и озлобленнее, чем была. Люди  говорили, что ей пришлось отпрашиваться у сэра Персиваля – просить  разрешения уехать. Она будто бы потому поехала к своей умирающей сестре, что  надеялась получить наследство, а на самом деле денег хватило только на  похороны. Все это, конечно, озлобило миссис Катерик, – во всяком случае,  она и слушать не хотела, чтобы я увезла с собой девочку. Казалось, ее очень  тешило, что предстоящая разлука так огорчает нас с Анной. Я могла только  оставить девочке свой адрес и сказать ей по секрету, что, если она когда-нибудь  будет в беде, пусть приезжает прямо ко мне в Лондон. Но прошло много лет,  прежде чем она ко мне приехала. Я не видела ее до той самой ночи, когда она  убежала из сумасшедшего дома, бедняжка.    

– Вы  знаете, миссис Клеменс, почему сэр Персиваль Глайд поместил ее туда?    

– Об  этом я знаю только из рассказов самой Анны, а она, бедная, никогда толком  ничего не могла рассказать. Она говорила, что мать ее хранит какую-то тайну  сэра Персиваля. Долгое время спустя после того, как я уехала из Хэмпшира,  миссис Катерик выдала эту тайну Анне, а когда сэр Персиваль узнал об этом, он и  запер Анну в сумасшедший дом. Но когда я ее спрашивала, она не могла сказать,  что это за тайна. Она говорила только, что если мать ее захочет, то может  погубить сэра Персиваля на всю жизнь. Миссис Катерик, может быть, проговорилась  ей, что знает о чем-то, и только. Я уверена, что если б Анна действительно  знала какую-то тайну, как ей мерещилось, я услышала бы от нее всю правду. Ей  только казалось, что она знает ее, и она верила в это, а на самом деле не знала  ничегошеньки, бедняжка.    

Мысль  эта много раз приходила мне в голову. Я уже говорил Мэриан о своих сомнениях по  поводу того, что Лора действительно была на пороге какого-то важного открытия,  когда граф Фоско помешал ее разговору с Анной Катерик в беседке. На основании  смутного подозрения, вызванного намеками, неосторожно высказанными ее матерью в  присутствии Анны, та решила, что знает всю тайну сэра Персиваля. Это было  характерно для ее смятенного рассудка. Нечистая совесть сэра Персиваля  неизбежно должна была подсказать ему ошибочное мнение, что Анна узнала всю  правду от матери, а позднее в его мозгу родилась необоснованная уверенность,  что Анна Катерик рассказала обо всем его жене.    

Время  шло, утро пролетело незаметно. По всей вероятности, миссис Клеменс не могла мне  больше рассказать ничего полезного для решения моей задачи. Теперь я уже  разузнал нужные мне подробности жизни миссис Катерик и пришел к некоторым  выводам, неожиданным и новым для меня, которые могли чрезвычайно помочь мне в  дальнейшем.    

Я встал,  чтобы попрощаться и поблагодарить миссис Клеменс за дружеское отношение и за  то, что она так охотно поделилась со мной своими воспоминаниями.    

– Боюсь,  я показался вам очень любопытным, – сказал я. – Я задал вам столько  вопросов, что другому надоело бы на них отвечать.    

– Я  охотно рассказала вам все, что знала сама, сэр, – отвечала миссис Клеменс.  Она помолчала, тоскливо глядя на меня. – Но мне хотелось бы, –  сказала бедная женщина, – чтобы вы рассказали мне побольше про Анну, сэр.  Мне показалось по вашему лицу, когда вы вошли, что вам есть что рассказать. Вы  не можете себе представить, как тяжело не знать даже о том, жива она или  умерла. Если б я знала, что с ней, мне было бы легче. Вы сказали, что не  надеетесь увидеть ее в живых. Может, вы знаете, сэр, может, вы вправду знаете,  что Господу Богу было угодно взять ее к себе?    

Я не мог  устоять перед этой мольбой, было бы жестоко, если б я скрыл от нее правду.    

– Боюсь,  что это так, – мягко ответил я. – Я уверен, что несчастья ее на этой  земле уже окончились.    

Бедная  женщина упала на стул и спрятала от меня лицо.    

– О,  сэр, – сказала она, – откуда вы знаете? Кто вам сказал?    

– Никто  мне не сказал, миссис Клеменс, но у меня есть основания быть уверенным в этом,  основания, о которых я обещаю рассказать вам, когда смогу. Я уверен, что в  последние минуты она не была брошена на произвол судьбы, я уверен, что  сердечная болезнь, которая долго ее мучила, была истинной причиной ее смерти.  Скоро я расскажу вам об этом во всех подробностях. Она похоронена на тихом  сельском кладбище, в красивом мирном уголке, который вы выбрали бы для нее  сами.    

– Умерла! –  сказала миссис Клеменс. – Она, такая молодая, умерла, а я жива и слышу  это! Я шила ей первые платьица, я учила ее ходить! В первый раз, когда она  произнесла «мама», она сказала это мне, а теперь я живу, а ее нет!.. Вы  говорили, – сказала бедная женщина, отнимая платок от лица и поднимая на  меня заплаканные глаза, – вы, кажется, говорили, что похороны были  хорошие? Такие похороны, какие я устроила бы ей сама, как для родной своей  дочери?    

Я уверил  ее, что похороны были именно такие. Казалось, мои слова обрадовали ее и несколько  смягчили ее безыскусственное горе, чего, пожалуй, не могли бы сделать самые  красноречивые соболезнования.    

– У  меня сердце разорвалось бы, – сказала она простодушно, – если б Анну  похоронили не так... Но откуда вы знаете, сэр? Кто рассказал вам?    

Я снова  попросил ее подождать, пока не смогу говорить с ней с полной откровенностью.    

– Вы  меня еще увидите, – сказал я. – Я хочу попросить вас об одном  одолжении – после, через день-два, когда вы немного успокоитесь.    

– Не  откладывайте из-за меня, сэр, если я могу быть полезна, – промолвила  миссис Клеменс, – не смотрите, что я плачу. Если хотите сказать мне  что-нибудь, сэр, говорите сейчас.    

– Я  хотел только попросить вас о последнем одолжении, – сказал я, – не  дадите ли вы мне адрес миссис Катерик в Уэлмингаме?    

Моя  просьба так удивила миссис Клеменс, что на минуту она, казалось, забыла даже о  своем горе. Слезы перестали струиться по ее щекам, и она озадаченно взглянула  на меня.    

– Ради  Господа Бога, сэр! – воскликнула она. – Что вам надо от миссис  Катерик?    

– Я  хочу, миссис Клеменс, – отвечал я, – узнать причину ее тайных  свиданий с сэром Персивалем Глайдом. В поведении этой женщины и в прошлых  отношениях с ней этого человека кроется нечто совсем иное, нежели то, что  подозревали вы и ваши соседи. У этих двух есть тайна, не известная никому, и я  еду к миссис Катерик с решением узнать всю правду.    

– Не  торопитесь, сэр! Хорошенько подумайте над этим, сэр! – сказала миссис  Клеменс, вставая со стула и предостерегающим жестом положив мне руку на  плечо. – Она ужасная женщина! Вы не знаете ее, сэр, а я-то хорошо знаю.  Подумайте еще, сэр!    

– Я  знаю, вы искренне желаете мне добра, миссис Клеменс. Но я решил повидать эту женщину –  будь что будет.    

Миссис  Клеменс взволнованно, пристально посмотрела мне в лицо.    

– Вижу,  что ваше решение принято, – сказала она. – Я дам вам адрес.    

Я  записал адрес в свою записную книжку и взял ее руку, чтобы попрощаться.    

– Скоро  я навещу вас, – сказал я, – и расскажу вам все, что обещал.    

Миссис  Клеменс глубоко вздохнула и сокрушенно покачала головой.    

– К  совету старой женщины стоит прислушаться, сэр, – сказала она. –  Подумайте хорошенько, прежде чем ехать в Уэлмингам.    

     VIII    

     

Когда я  вернулся домой после разговора с миссис Клеменс, я сразу увидел, что в Лоре произошла  какая-то перемена.    

Неизменные  кротость и терпение, которые во время ее несчастья подвергались суровому  испытанию, казалось, вдруг изменили ей. Безучастная ко всем попыткам Мэриан  успокоить и развеселить ее, она сидела, отодвинув от себя рисунки, печально  опустив глаза, уронив руки на колени, без устали перебирая пальцами. При виде  меня Мэриан встала с выражением молчаливого отчаяния, подождала с минуту, не  поднимет ли Лора глаза мне навстречу, шепнула мне:    

– Может  быть, вы сумеете расшевелить ее! – и вышла из комнаты.    

Я сел на  освободившийся стул, ласково разнял бедные изможденные неугомонные пальцы и  взял обе ее руки в свои.    

– О  чем вы думаете, Лора? Скажите мне, дорогая, соберитесь с силами и расскажите  мне, в чем дело.    

Она с  трудом поборола свое настроение и взглянула на меня.    

– Я  не могу быть счастливой, – сказала она, – я не могу не думать...    

Она  умолкла, подалась немного вперед и положила голову мне на плечо с выражением  немой беспомощности, которая пронзила мое сердце жалостью.    

– Скажите  мне, – мягко повторил я, – попробуйте, расскажите мне, почему вы  несчастливы.    

– От  меня нет никакой пользы – я в тягость вам обоим, – отвечала она с  глубоким усталым вздохом. – Вы работаете, Уолтер, и зарабатываете деньги,  а Мэриан вам помогает. Так почему же я ничего не делаю? Кончится тем, что  Мэриан понравится вам больше, чем я, вот увидите, потому что я такая никчемная.  О, не надо, не надо обращаться со мной как с ребенком!    

Я поднял  ее голову, пригладил белокурые спутанные волосы, упавшие на лицо, и поцеловал  ее – мой бедный увядший цветок! Моя бедная, скорбная сестра!    

– Вы  будете помогать нам, Лора, – сказал я. – Вы начнете с сегодняшнего  дня, дорогая.    

Она  посмотрела на меня с таким жадным интересом, затаив дыхание от нетерпения и любопытства,  что я задрожал от радости, увидев, как при этих словах новая жизнь и новые  надежды воскресли в ее сердце.    

Я встал,  привел в порядок ее рисовальные принадлежности и придвинул их к ней.    

– Вы  знаете, что я зарабатываю деньги рисованием, – сказал я. – Вы много  потрудились и стали рисовать уже гораздо лучше – вы тоже начнете этим  зарабатывать. Постарайтесь закончить этот рисунок как можно старательнее и  лучше. Когда он будет готов, я возьму его с собой и тот же самый человек,  который покупает мои рисунки, купит и ваш. Вы будете собирать деньги в свой  собственный кошелек, и Мэриан будет брать у вас на расходы так же часто, как  берет у меня. Подумайте, как вы будете полезны, как вы поможете нам, и скоро вы  станете счастливой, Лора, вам будет легко и радостно!    

Она вся  просияла, лицо ее озарилось улыбкой. В ту минуту, когда она, улыбаясь, схватила  свой отодвинутый ранее карандаш, она выглядела почти как Лора прежних дней.    

Я  правильно истолковал первые признаки ее выздоровления. Они выражались в том,  что Лора наконец стала отдавать себе отчет в занятиях, которыми были наполнены  наши с Мэриан дни. Когда я рассказал об этом Мэриан, она, как и я, поняла, что  Лоре страстно хочется занять какое-то место в жизни, подняться в собственных и  в наших глазах, завоевать наше уважение, и с этого дня мы с нежностью  поддерживали ее честолюбие. Оно вселяло в нас надежду на ее полное  выздоровление, на счастливое будущее, которое, возможно, было теперь не за  горами. Ее рисунки, когда она заканчивала их или думала, что закончила,  переходили в мои руки, а я отдавал их Мэриан, которая их прятала. Я, их  единственный покупатель, еженедельно откладывал небольшие суммы из моего  заработка, чтобы вручать Лоре как денежное вознаграждение за беспомощные,  робкие наброски. Иногда нам бывало трудно сохранять полную невозмутимость и не  выдать нашу невинную ложь, когда она с довольной улыбкой, сияя гордостью,  вынимала свой кошелек, чтобы внести свою часть на домашние расходы, и очень  серьезно интересовалась, кто из нас больше заработал за эту неделю. Все эти  рисунки хранятся у меня – мои бесценные сокровища, дорогие воспоминания,  которые я любовно берегу и буду беречь всю жизнь, – это мои друзья в  прошлом несчастье, дорогие друзья, с которыми сердце мое никогда не  расстанется, которых нежность моя никогда не позабудет.    

Не  отвлекаюсь ли я сейчас от моей основной цели? Не теряю ли я драгоценное время?  Не мерещится ли мне счастливое будущее, до которого так далеко в моем  повествовании? Да. Назад! Вернемся к дням сомнений и тревог, когда я изо всех  сил старался не терять присутствия духа в борьбе с леденящим безмолвием вечной  неизвестности. Я приостановился отдохнуть на минуту. И если друзья, которые  читают эти страницы, тоже отдохнули вместе со мной, время не потеряно.    

Я  воспользовался первой же возможностью поговорить с Мэриан наедине и рассказать  ей о результатах моих утренних расследований. Оказалось, она разделяет тревогу  миссис Клеменс по поводу моего намерения поехать в Уэлмингам.    

– Уолтер, –  сказала она, – вы слишком мало знаете для того, чтобы рассчитывать на откровенность  миссис Катерик. Разумно ли идти на эту крайность, не испробовав более простые и  надежные средства для достижения вашей цели? Когда вы сказали мне, что только  два человека на свете знают точную дату отъезда Лоры из Блэкуотер-Парка, вы  забыли и я забыла, что есть еще третий человек, который знает это число, –  я говорю о миссис Рюбель. Не проще ли и безопаснее настоять на ее откровенном  признании, чем силой принуждать к нему сэра Персиваля?    

– Это  было бы проще, – возразил я. – Но нам неизвестно, в какой мере миссис  Рюбель причастна к этому преступлению и посвящена ли она в его подробности,  поэтому мы не можем с уверенностью сказать, помнит ли она эту дату, как,  бесспорно, помнят ее сэр Персиваль и граф. Не стоит тратить время на миссис  Рюбель – драгоценное время, необходимое нам для того, чтобы найти уязвимое  место в биографии сэра Персиваля. Не преувеличиваете ли вы, Мэриан, опасность,  подстерегающую меня в Хэмпшире? Или вы думаете, что в конечном результате  борьба с сэром Персивалем окажется мне не под силу, и сомневаетесь, что он  встретит во мне достойного противника?    

– Вы  справитесь с ним, – отвечала она решительно, – ибо граф с его  непостижимой аморальностью не будет помогать сэру Персивалю в поединке с вами.    

– Почему  вы так думаете? – спросил я, несколько изумленный.    

– Мне  хорошо известны упрямство сэра Персиваля и его нетерпимость к советам  графа, – отвечала она. – Думаю, что ему захочется встретиться с вами  один на один; он настоит на этом так же, как в Блэкуотер-Парке, когда он  действовал на свой собственный страх и риск. Время для вмешательства графа  настанет, когда сэр Персиваль будет полностью в ваших руках. Граф выступит,  если его собственные интересы будут затронуты, и, защищая их, он будет  беспощаден, Уолтер.    

– Мы  сможем обезопасить его заранее, – сказал я. – Некоторые сведения,  которые сообщила мне миссис Клеменс, серьезно компрометируют графа. В нашем  распоряжении есть и кое-какие другие факты, говорящие против него. В отчете  миссис Майклсон имеются строки о том, что граф счел необходимым повидаться с  мистером Фэрли. Возможно, и тут мы найдем компрометирующие его обстоятельства.  Когда я буду в отъезде, Мэриан, напишите мистеру Фэрли и настоятельно попросите  его прислать нам подробный отчет обо всем, что произошло между ним и графом при  их свидании, а также о том, что ему известно о болезни и смерти его племянницы.  Прибавьте, что необходимый вам отчет рано или поздно ему все равно придется  написать, если он проявит неохоту пойти навстречу вашей просьбе добровольно.    

– Хорошо,  Уолтер. Но вы бесповоротно решили поехать в Уэлмингам?    

– Твердо  решил. Следующие три дня я посвящу рисованию, чтобы заработать денег на целую  неделю вперед, и тогда поеду в Хэмпшир.    

Через  три дня я был готов отправиться в путь.    

Мне  пришлось бы, возможно, задержаться в Хэмпшире на некоторое время, поэтому мы с  Мэриан условились писать друг другу ежедневно, конечно, из  предосторожности – под вымышленными именами. Если я буду регулярно  получать от нее известия, значит, все обстоит благополучно. Но если в какое-то  утро я не получу от нее письма, я с первым же поездом вернусь в Лондон. Я сумел  примирить Лору с моим отъездом, сказав ей, что еду искать нового покупателя для  наших с ней рисунков, и оставил ее за работой вполне довольную.    

Мэриан  проводила меня вниз, до двери.    

– Помните  о любящих сердцах, которые вы оставляете здесь, – шепнула она, когда мы были  в коридоре у выхода. – Помните обо всех упованиях, связанных с вашим  благополучным возвращением. Если что-нибудь приключится с вами, если вы с сэром  Персивалем встретитесь...    

– Почему  вы думаете, что мы встретимся? – спросил я.    

– Не  знаю. Мне в голову приходят всякие бредовые мысли и страхи, в которых я не могу  отдать себе отчета. Смейтесь над ними, если хотите, Уолтер, но, ради Бога,  держите себя в руках, когда будете стоять лицом к лицу с этим человеком!    

– Не  бойтесь, Мэриан! Я ручаюсь за свое самообладание.    

На этом  мы расстались.    

Я быстро  пошел на вокзал. Надежда пела во мне. Во мне росла уверенность, что на этот раз  я предпринимаю путешествие не напрасно. Было ясное холодное утро. Нервы мои  были напряжены, и я чувствовал, как моя решимость наполняет всего меня  бодростью и силой.    

Когда я  прошелся по вокзальной платформе и осмотрелся в поисках знакомых мне лиц среди  толпы, ожидавшей поезда, я подумал, не лучше ли было бы мне переодеться и  загримироваться, прежде чем ехать в Хэмпшир.    

Но в  этой мысли было нечто отвратительное, напоминающее о доносчиках и шпионах, для  которых переодевание является необходимостью, и я тут же отогнал ее от себя.  Кроме того, целесообразность этого переодевания тоже была сомнительной. Если б  я попробовал сделать это дома – домовладелец, бесспорно, узнал бы меня, и  это мгновенно возбудило бы его подозрение. Если б я попробовал выйти переодетым  на улицу – меня могли узнать какие-нибудь знакомые, и тем самым я снова  возбудил бы подозрение. До сих пор я действовал, не прибегая ни к какому  переодеванию, и решил действовать так и впредь. Поезд доставил меня в Уэлмингам  к полудню. Какая дикая пустыня Аравии, какие унылые развалины где-нибудь в  Палестине могли бы соперничать с отталкивающим видом и гнетущей скукой  английского провинциального городка в первой стадии его существования и на  переходной ступени его благополучия? Я задавал себе этот вопрос, когда проходил  по безупречно чистым, невыносимо уродливым, безлюдным улицам Уэлмингама. И  лавочники, глазевшие на меня из своих пустынных лавок, и деревья, уныло никшие  в безводном изгнании запущенных садиков и скверов, и мертвые каркасы домов,  напрасно ждущие животворного человеческого присутствия, – все, кто  попадался мне навстречу, все, мимо чего я проходил, казалось, отвечали мне  хором: пустыни Аравии не столь мертвы, как наши цивилизованные пустыни,  развалины Палестины не столь унылы, как иные города Англии!    

Путем  расспросов я добрался до той части города, где жила миссис Катерик, и очутился  на небольшой площади, по сторонам которой тянулись маленькие одноэтажные дома.  Посреди площади был безрадостный участок земли, покрытый чахлой травой и  окруженный проволочной изгородью. Пожилая нянька с двумя детьми стояла в  скверике и смотрела на тощую козу, щипавшую травку. Двое мужчин разговаривали  на тротуаре по одну сторону площади, а по противоположной стороне  бездельник-мальчишка вел на веревочке бездельницу-собачонку. Я услышал, как  глухо тренькало фортепьяно где-то вдали, под аккомпанемент непрерывного стука  молотка где-то вблизи. Вот единственные признаки жизни, замеченные мною, когда  я вышел на площадь.    

Я  направился прямо к двери дома номер тринадцать, где жила миссис Катерик, и  постучал, не раздумывая над тем, как представиться хозяйке, когда я войду.  Необходимо было повидать миссис Катерик – это было главное. А затем, судя  по обстоятельствам, как можно осторожнее и успешнее попытаться достичь цели  моего визита.    

Унылая  пожилая служанка открыла мне дверь. Я дал ей мою визитную карточку и спросил,  могу ли я видеть миссис Катерик. Служанка отнесла куда-то мою визитную карточку  и вернулась узнать, по какому делу я пришел.    

– Пожалуйста,  передайте, что я пришел по делу, касающемуся дочери миссис Катерик, –  отвечал я.    

Это был  самый подходящий предлог для визита, который я мог придумать в ту минуту.    

Служанка  снова куда-то пошла, снова вернулась и на этот раз попросила меня войти в гостиную,  глядя на меня угрюмо и озадаченно. Я вошел в маленькую комнатку, оклеенную кричащими,  безвкусными обоями. Стулья, столы, шифоньеры и софа – все блестело клейкой  яркостью дешевой обивки. На большом столе посреди комнаты, на вязаной красной с  желтым салфеточке, лежала нарядная большая Библия, а у окна, возле маленького  столика, с корзиночкой для вязанья на коленях, с дряхлой пучеглазой болонкой у  ног сидела пожилая женщина в черном тюлевом чепце, в черном шелковом платье, в  темно-серых вязаных митенках. Ее черные с проседью волосы свисали тяжелыми  локонами по обе стороны лица, темные глаза смотрели прямо перед собой сурово,  недоверчиво, неумолимо. У нее были полные, квадратные щеки, выдающийся твердый  подбородок и пухлый, чувственный, бледный рот. Фигура у нее была полная,  крепкая. Она держалась с вызывающей невозмутимостью. Это была миссис Катерик.    

– Вы  пришли говорить со мной о моей дочери, – сказала она, прежде чем я успел  что-либо сказать. – Будьте добры, объясните, о чем, собственно, вы хотите  говорить.    

Голос ее  был таким же суровым, недоверчивым и неумолимым, как и выражение ее глаз. Она  указала на стул и, когда я садился, с головы до ног внимательно оглядела меня.  Я понял, что с этой женщиной надо разговаривать в таком же тоне, как  разговаривает она. С самого начала необходимо было поставить себя на равную ногу  с ней.    

– Вам  известно о том, что ваша дочь бесследно пропала?    

– Я  знаю об этом.    

– Вы,  вероятно, предполагали, что это несчастье может привести к другому  несчастью – к ее смерти?    

– Да.  Вы пришли сказать мне, что она умерла?    

– Да.    

– Почему?    

Она  задала мне этот удивительный вопрос тем же тоном, с тем же выражением лица, с  прежним хладнокровием. Ничто не изменилось в ней. Она держалась так же  невозмутимо, как если б я сказал ей, что в сквере сдохла коза.    

– Почему? –  повторил я. – Вы спрашиваете, почему я пришел сюда сказать вам о смерти  вашей дочери?    

– Да.  Какое вам дело до меня? Каким образом вы вообще знаете о моей дочери?    

– Следующим  образом: я встретил ее на дороге, в ту ночь, когда она убежала из лечебницы, и  помог ей скрыться.    

– Вы  поступили очень дурно.    

– Мне  очень жаль, что так говорит ее мать.    

– Так  говорит ее мать. Откуда вы знаете, что она умерла?    

– Пока  что я не могу ответить на этот вопрос, но знаю, что ее нет в живых.    

– А  ответить, откуда вы узнали мой адрес, вы можете?    

– Конечно.  Я узнал ваш адрес от миссис Клеменс.    

– Миссис  Клеменс – глупая женщина! Это она посоветовала вам приехать сюда?    

– Нет.    

– В  таком случае я снова вас спрашиваю: почему вы сюда приехали?    

Поскольку  она настойчиво требовала ответа, я ответил ей самым прямым образом.    

– Я  приехал, – сказал я, – предполагая, что мать Анны Катерик,  безусловно, желает знать, жива ее дочь или нет.    

– Так-так... –  сказала миссис Катерик еще более невозмутимо. – Другой причины у вас не  было?    

Я  заколебался. Нелегко было мгновенно найти подходящий ответ на этот вопрос.    

– Если  другой причины у вас не было, – продолжала она, спокойно снимая свои  темно-серые митенки и складывая их, – я могу только поблагодарить вас за  визит и сказать, что больше вас не задерживаю. Ваше сообщение было бы более  удовлетворительным, если бы вы объяснили, каким образом вы его получили. Во  всяком случае, оно может служить мне оправданием для облачения в траур. Как  видите, мне не придется делать для этого большие изменения в моем туалете.  Когда я сменю митенки, я буду вся в черном.    

Она  пошарила в кармане своего платья, вынула пару черных митенок, с каменным, суровым  лицом надела их, а затем спокойно сложила руки на коленях.    

– Итак,  всего хорошего, – сказала она. Ледяное презрение, сквозившее в ее манерах,  побудило меня признать, что цель моего визита еще не достигнута.    

– Я  приехал еще и по другой причине, – сказал я.    

– А!  Я так и думала, – заметила миссис Катерик.    

– Смерть  вашей дочери...    

– От  чего она умерла?    

– От  болезни сердца.    

– Так.  Продолжайте.    

– Смерть  вашей дочери дала возможность причинить серьезный, страшный ущерб человеку,  очень мне близкому, и виновниками этого злодеяния, как мне стало известно, были  двое людей. Один из них – сэр Персиваль Глайд.    

– Вот  как!    

Я  внимательно смотрел на нее, чтобы увидеть, не вздрогнет ли она при внезапном  упоминании его имени. Но ни один мускул в ее лице не дрогнул. Она смотрела  прямо мне в глаза, по-прежнему сурово, недоверчиво и неумолимо.    

– Вам,  может быть, интересно, – продолжал я, – каким образом смерть вашей  дочери могла стать орудием этого злодеяния?    

– Нет! –  сказала миссис Катерик. – Мне совсем неинтересно. Это ваше дело. Вы  интересуетесь моими делами – я не интересуюсь вашими.    

– А  вы не спросите, почему я говорю об этом в вашем присутствии? – настаивал  я.    

– Да.  Я спрашиваю.    

– Я  говорю об этом с вами, ибо твердо решил призвать сэра Персиваля к ответу за  содеянное им злодеяние.    

– Какое  мне дело до этого?    

– Вы  сейчас узнаете. В прошлом сэра Персиваля есть некоторые происшествия, с  которыми мне необходимо познакомиться. Вы их знаете, поэтому я пришел к вам.    

– О  каких происшествиях вы говорите?    

– О  происшествиях, имевших место до рождения вашей дочери, в Старом Уэлмингаме, когда  ваш муж был причетником тамошней приходской церкви.    

Барьер  непроницаемой сдержанности, который она воздвигала между нами, рухнул. Я увидел,  что глаза ее злобно сверкнули, а руки начали беспокойно разглаживать платье на  коленях.    

– Что  вы знаете об этих происшествиях? – спросила она.    

– Все,  что могла рассказать мне о них миссис Клеменс, – отвечал я.    

На  мгновение ее холодное, суровое лицо вспыхнуло, руки замерли, – казалось,  взрыв гнева готов был вывести ее из равновесия. Но нет, она поборола свое  растущее раздражение, откинулась на спинку стула, скрестила руки на своей  широкой груди и с саркастической улыбкой посмотрела мне в глаза с прежней  невозмутимостью.    

– А!  Теперь я начинаю все понимать, – сказала она. Ее укрощенный гнев  проявлялся только в нарочитой насмешливости ее тона. – Вы имеете зуб  против сэра Персиваля и хотите отомстить ему с моей помощью. Я должна  рассказать вам и то, и это, и все прочее о сэре Персивале и о самой себе, не  так ли? Да неужели? Вы суете нос в мои личные дела. Вы думаете, что перед вами  женщина с погибшей репутацией, живущая здесь с молчаливого и презрительного  согласия окружающих, которая согласится сделать все, что бы вы ни попросили, от  страха, что вы можете уронить ее в глазах ее сограждан. Я вижу вас  насквозь – вас и ваши расчеты. О да! И меня это смешит. Ха-ха!    

Она на  минуту умолкла, руки ее напряглись, и она засмеялась – глухо, грубо, злобно.    

– Вы  не знаете, как я жила здесь и что я здесь делала, мистер как-бишь-вас? –  продолжала она. – Я расскажу вам, прежде чем позвоню и прикажу выгнать вас  вон. Я приехала сюда обиженной и униженной – приехала сюда, потеряв свое  доброе имя, с твердой решимостью обрести его вновь. Прошли многие годы – и  я обрела его. Я всегда держалась как равная с самыми почтенными лицами в  городе. Если они и говорят что-либо про меня, они говорят об этом тайно, за  моей спиной, они не могут, не смеют говорить об этом открыто. Моя репутация  незыблема в этом городе, и вам не удастся ее пошатнуть. Священник здоровается  со мной. Ага! Вы на это не рассчитывали, когда ехали сюда; пойдите в церковь,  paсспросите обо мне – вам скажут, что у миссис Катерик есть свое место в  церкви наравне с другими и она платит за него аккуратно в положенный день.  Пойдите в городскую ратушу. Там лежит петиция – петиция от моих уважаемых  сограждан о том, чтобы бродячему цирку было запрещено появляться в нашем  городе, дабы не нарушать наши моральные устои. Да! Наши моральные устои.  Только сегодня утром я поставила свою подпись под этой петицией. Пойдите в  книжную лавку. Там собирали подписку на издание проповедей нашего священника  под названием: «В вере спасение мое». Моя фамилия стоит в числе подписавшихся.  В церкви во время сбора после проповеди о благотворительности жена доктора  кладет на тарелку только шиллинг – я кладу полкроны. Церковный староста  Соуард собирает пожертвования – он благодарит меня поклоном. Десять лет  назад он сказал Пигруму – аптекарю, что меня следует привязать к телеге и  выгнать из города плетью. Ваша мать жива? Разве ее настольная Библия лучше  моей? Уважают ли ее лавочники и торговцы, как уважают меня? Она всегда жила по  своим средствам? Не была мотовкой? Я никогда не брала в долг. Я никогда не была  мотовкой. А! Вот идет священник. Смотрите, мистер как-бишь-вас, смотрите сюда!    

Она  вскочила со стремительностью молодой женщины, бросилась к окну, выждала, пока  священник поравнялся с ней, и торжественно поклонилась. Священник церемонно поднял  шляпу и прошел мимо. Миссис Катерик опустилась на стул и посмотрела на меня с  мрачным злорадством.    

– Вот! –  сказала она. – Что вы теперь думаете о женщине с погибшей репутацией? Как  выглядят теперь ваши расчеты?    

Необычный  путь, избранный ею в борьбе за самоутверждение, удивительное фактическое  доказательство восстановленной ее репутации, которое она только что мне  представила, так меня ошеломили, что я слушал ее в немом изумлении. Однако это  не помешало мне предпринять новую попытку застичь ее врасплох. Если б я сумел  вывести ее из равновесия, в припадке гнева она могла проговориться и дать мне  ключ к разгадке.    

– Как  выглядят теперь ваши расчеты? – повторила она.    

– Так  же, как они выглядели, когда я вошел, – отвечал я. – Я не сомневаюсь  в прочности положения, которое вы завоевали в этом городе, и не собираюсь  подрывать его, даже если б мог. Я приехал к вам, убежденный, что сэр Персиваль,  насколько мне известно, – ваш враг так же, как и мой. Если мне есть за что  ненавидеть сэра Персиваля, вам тоже есть за что его ненавидеть. Можете отрицать  это сколько хотите, можете не доверять мне, сколько вам угодно, можете гневаться  на меня, но из всех женщин в Англии вы, если только у вас есть  самолюбие, – вы именно та женщина, которая должна была бы помочь мне  уничтожить этого человека.    

– Уничтожайте  его сами, – сказала она. – Потом возвращайтесь. Тогда посмотрим.    

Она  проговорила эти слова тоном, каким раньше еще не разговаривала, –  отрывисто, яростно, мстительно. Я потревожил гнездо многолетней змеиной  ненависти, но только на миг. Как притаившееся пресмыкающееся, эта ненависть  вдруг проявилась, когда миссис Катерик жадно подалась вперед ко мне. Как  притаившееся пресмыкающееся, эта ненависть спряталась, когда она мгновенно  выпрямилась опять на своем стуле.    

– Вы  мне не доверяете? – сказал я.    

– Нет.    

– Вы  боитесь?    

– Разве  это на меня похоже?    

– Вы  боитесь сэра Персиваля Глайда?    

– Кто,  я?!    

Ее лицо  загорелось, руки ее снова зашевелились на коленях. Я настойчиво продолжал, не  давая ей ни минуты для передышки.    

– Сэр  Персиваль занимает высокое положение в обществе, – сказал я. –  Неудивительно, если вы его боитесь. Сэр Персиваль – влиятельный человек,  баронет, владелец прекрасного поместья, потомок знатной семьи...    

Она  несказанно изумила меня взрывом хохота.    

– Да, –  повторила она с горчайшим, неописуемым презрением. – Баронет, владелец прекрасного  поместья, потомок знатной семьи! Да, конечно! Знатной семьи – особенно по  материнской линии...    

Мне было  некогда раздумывать над словами, которые вырвались у нее, но я почувствовал,  что, как только я буду за порогом ее дома, над ними стоит призадуматься.    

– Я  здесь не для того, чтобы рассуждать с вами о его семейных делах, – сказал  я, – я ничего не знаю о матери сэра Персиваля...    

– И  так же мало знаете о самом сэре Персивале! – резко перебила она.    

– Советую  вам не быть слишком уверенной в этом, – возразил я. – Я знаю о нем  довольно много, а подозреваю еще больше.    

– Что  вы подозреваете?    

– Я  вам скажу, чего я не подозреваю. Я не подозреваю, что он отец Анны.    

Она  вскочила на ноги и бросилась ко мне, как фурия.    

– Как  вы смеете говорить со мной об отце Анны? Как вы смеете говорить, кто был ее отцом,  а кто не был! – выкрикнула она с исказившимся лицом и прерывающимся от  ярости голосом.    

– Тайная  связь между вами и сэром Персивалем не в этом, – настаивал я. –  Тайна, которая омрачает его жизнь, родилась не с рождением вашей дочери и не  умерла с ее смертью.    

Она  отступила на шаг.    

– Вон! –  сказала она и властно указала на дверь.    

– Ни  в вашем, ни в его сердце не было и мысли о ребенке, – продолжал я, решив припереть  ее к стене и выбить почву из-под ее ног. – Между вами не было никакой  любовной связи, когда вы отваживались на тайные свидания с ним. Дело  заключалось совсем не в этом, когда ваш муж застал вас вместе в ризнице старой  церкви.    

При этих  словах ее рука упала, гневный румянец, покрывавший ее лицо, мгновенно сменился  тусклой бледностью. Я увидел, как что-то молниеносно промелькнуло в ней, я  увидел, как эта черствая, непреклонная, бесстрашная женщина содрогнулась от  ужаса, несмотря на все свое самообладание, когда я произнес «в ризнице старой  церкви».    

С минуту  или больше мы стояли, молча глядя друг на друга. Я заговорил первый.    

– Вы  все еще отказываетесь довериться мне? – спросил я.    

Лицо ее  оставалось бледным, но голос уже окреп. Она ответила мне с прежним вызывающим  хладнокровием.    

– Да,  отказываюсь, – сказала она.    

– Вы  по-прежнему хотите, чтоб я ушел?    

– Да.  Идите – и никогда больше не возвращайтесь.    

Я  подошел к двери, подождал с минуту и обернулся, чтобы снова взглянуть на нее.    

– Может  быть, у меня будут неожиданные для вас вести о сэре Персивале, – сказал  я, – в таком случае я вернусь.    

– Для  меня не может быть неожиданных вестей о сэре Персивале, кроме... – Она  остановилась, бледное лицо ее потемнело, и бесшумной, крадущейся походкой она  вернулась к своему стулу. – Кроме вести о его смерти, – сказала она,  усаживаясь снова, с еле заметной злобной усмешкой. В глубине ее глаз вспыхнула  и тут же погасла ненависть.    

Когда я  открыл дверь, чтобы уйти, она бросила на меня быстрый взгляд. Губы ее раздвинулись  в жестокую улыбку – она оглядела меня с головы до ног со странным  затаенным интересом, и нетерпеливое ожидание отразилось на мрачном ее лице. Не  рассчитывала ли она в глубине своего сердца на мою молодость и силу, на мои  оскорбленные чувства и недостаточное самообладание? Не взвешивала ли она в уме,  к чему все это приведет, если я и сэр Персиваль когда-нибудь встретимся?  Уверенность, что она именно так и думает, заставила меня немедленно уйти. Я  даже не смог попрощаться с ней. Мы молча расстались.    

Когда я  открывал входную дверь, я увидел того же священника, он шел обратно той же дорогой.  Я подождал на ступеньках, чтобы дать ему пройти, и обернулся на окна гостиной.  В глубокой тишине сквера миссис Катерик услышала приближающиеся шаги и  подскочила к окну, чтобы увидеть священника. Сила страстей, которые я разбудил  в ее сердце, не могла ослабить ее отчаянную решимость не выпускать из рук  единственного доказательства общественного признания, с таким трудом давшегося  ей путем многолетних, неослабевающих стараний. Не прошло и минуты, как мы  расстались, но она снова стояла у окна, стояла именно так, чтобы священник  увидел ее и поклонился ей вторично. Он приподнял свою шляпу. Я увидел, как  черствое, зловещее лицо за окном смягчилось и озарилось удовлетворенной, гордой  улыбкой, я увидел, как голова в мрачном черном чепце церемонно поклонилась в  ответ. Священник поздоровался с ней на моих глазах в один и тот же день дважды!    

     IX    

     

Уходя, я  чувствовал, что миссис Катерик помогла мне, сама того не желая. Не успел я завернуть  за угол, как мое внимание привлек звук захлопнувшейся двери.    

Оглянувшись,  я увидел невысокого человека в черном костюме на ступенях дома, соседнего с  домом миссис Катерик. Человек этот не раздумывал, в каком направлении ему идти.  Он быстро направился в мою сторону. Я узнал в нем того «конторского клерка»,  который опередил меня в Блэкуотер-Парке и пытался завязать со мной ссору, когда  я спросил его, можно ли осмотреть усадьбу.    

Я  подождал, предполагая, что он подойдет и заговорит со мной. К моему удивлению,  он быстро прошел мимо меня, не говоря ни слова и даже не посмотрев в мою  сторону. Это было прямо противоположно тому образу действий, которого я от него  ожидал. Из любопытства, вернее, из подозрительности я решил, со своей стороны,  не терять его из виду и выяснить, куда он так спешит. Не заботясь о том, видит  он меня или нет, я шел за ним. Он ни разу не оглянулся и торопливо шел по улице  по направлению к станции.    

Поезд  должен был вот-вот отойти, два или три запоздавших пассажира толклись у окошка  кассы. Я присоединился к ним и отчетливо услышал, как клерк попросил билет до  Блэкуотер-Парка. Я не ушел с вокзала, пока не убедился, что он действительно  уехал в этом направлении.    

Всему,  что я видел и слышал, напрашивалось только одно объяснение. Бесспорно, этот человек  вышел из дома, примыкавшего к дому, где жила миссис Катерик. Очевидно, по  распоряжению сэра Персиваля он снял там комнату в ожидании, что мои  расследования приведут меня рано или поздно к миссис Катерик. Он, несомненно,  видел мой приход и уход и поспешил с первым же поездом в Блэкуотер-Парк, куда,  естественно, должен был отправиться сэр Персиваль (очевидно, знавший о  предпринятых мной шагах), чтобы быть на месте, если я вернусь в Хэмпшир.    

Похоже  было на то, что не пройдет и нескольких дней, как мы неизбежно встретимся. К  каким бы результатам это ни привело, я решил идти прямо к намеченной цели, не  сворачивая с дороги ни для сэра Персиваля, ни для кого другого. Тяжелая  ответственность, лежавшая на моих плечах в Лондоне, – ответственность за  малейший мой шаг, дабы это не привело к обнаружению убежища Лоры, – не  существовала для меня в Хэмпшире. Я мог разгуливать по Уэлмингаму в каком  угодно направлении – последствия за несоблюдение необходимых  предосторожностей падали на одного меня.    

Зимний  вечер уже спускался над городом, когда я уходил со станции. Не стоило продолжать  мои розыски в незнакомом месте после темноты. Я направился в ближайший отель,  снял номер и заказал себе обед. Затем я написал Мэриан, что цел и невредим и  полон надежд на успех. Уезжая, мы условились, что она будет писать мне в  Уэлмингам до востребования (я рассчитывал получить ее первое письмо на  следующее утро). Я просил ее написать мне вторично по тому же адресу. Если б  мне пришлось уехать и ее письмо пришло в мое отсутствие, я мог оставить на  почте распоряжение переслать его мне.    

К концу  вечера ресторан отеля совсем опустел. Я мог теперь поразмыслить над тем, чего я  достиг сегодня, совершенно беспрепятственно, как если б я был у себя дома.  Перед сном я внимательно продумал все сказанное мне миссис Катерик во время  нашего необыкновенного свидания и проверил те поспешные выводы, к которым  пришел в течение дня.    

Ризница  приходской церкви в Старом Уэлмингаме была исходной точкой, от которой я стал  мысленно возвращаться в прошлое, памятуя, что говорила миссис Катерик и как она  вела себя при этом.    

Когда  миссис Клеменс в разговоре со мной впервые упомянула о ризнице приходской  церкви, я счел ее самым неподходящим и неожиданным местом из всех, которые сэр  Персиваль мог выбрать для любовных свиданий с женой церковного причетника. Под  этим впечатлением, а вовсе не по какой-либо другой причине я упомянул о ризнице  в разговоре с миссис Катерик. Свидание в церкви было одной из тех мелких  подробностей всей этой истории, которые были мне не совсем понятны. Я был готов  к тому, что она смутится или рассердится, но совершенно не ожидал, что при  упоминании о ризнице она придет в такой ужас.    

Я давно  связывал тайну сэра Персиваля с сокрытием какого-то серьезного преступления, о  котором знала миссис Катерик, но дальше этого мои предположения не шли. Ужас  этой женщины был прямо или косвенно связан с ризницей старой приходской церкви  и убеждал меня, что она была больше чем просто свидетельницей  преступления – она, несомненно, была соучастницей сэра Персиваля. В чем же  состояло это преступление? Помимо всего, в нем было что-то, вызывавшее  презрение миссис Катерик, иначе она не повторила бы мои слова относительно высокого  общественного положения сэра Персиваля с такой явной пренебрежительной  насмешкой. Преступление было опасным и постыдным. Она принимала в нем участие.  Оно было связано с ризницей старой приходской церкви.    

Тщательно  рассмотрев еще одно обстоятельство, я пришел к дальнейшим выводам.    

Миссис  Катерик чувствовала нескрываемое презрение не только к сэру Персивалю, но и к  его матери. Она со злобной иронией отозвалась о знатной семье, чьим потомком он  был, особенно по материнской линии. Что это значило? Объяснений могло быть  только два: или мать его была отнюдь не знатного происхождения, или на  репутации его матери было какое-то позорящее ее пятно, о котором знали и сэр  Персиваль и миссис Катерик. Я мог проверить первое предположение, просмотрев  метрическую книгу, где был зарегистрирован брак его родителей, и таким образом  выяснить девичью фамилию и происхождение его матери, тем самым подготовившись к  дальнейшему расследованию.    

С другой  стороны, если бы правильным было второе предположение, что за пятно могло быть  на репутации матери сэра Персиваля? Припоминая рассказ Мэриан о родителях сэра  Персиваля и об уединенном образе жизни, который, непонятно почему, они вели, я  задал себе вопрос: может быть, мать сэра Персиваля не была замужем за его  отцом? Это сомнение можно было легко устранить тоже путем проверки метрической  книги. Но где найти эту книгу? Тут я решил, что мой прежний вывод был  правильный – метрическую книгу надо было искать в ризнице приходской  церкви Старого Уэлмингама.    

Таковы  были результаты моего свидания с миссис Катерик, таковы были различные соображения,  неизменно ведущие только к одному выводу и подсказывавшие мне мои дальнейшие  действия.    

На  следующее утро небо было хмурым и облачным, но дождя не было. Я оставил свой чемодан  на хранение в отеле и, узнав, в каком направлении лежит Старый Уэлмингам,  отправился в путь к старой церкви.    

Мне  пришлось сделать больше двух миль. Дорога медленно поднималась в гору.    

На самой  вершине стояла церковь – старинное, одряхлевшее от времени здание с тяжелыми  подпорками по сторонам, с неуклюжей четырехугольной башней в центре. Ризница,  такая же древняя и дряхлая, примыкала к церкви, но имела свой отдельный выход.  Вокруг церкви сохранились следы старого поселка, в котором когда-то жила миссис  Клеменс со своим мужем. Жители давно переехали в новый город. Некоторые дома  были разобраны, от них остались одни стены. Другие дома, брошенные на произвол  судьбы, совсем разрушились от времени, в некоторых до сих пор еще ютились  обездоленные бедняки. Все вместе представляло собой довольно грустное зрелище,  однако, несмотря ни на что, не столь гнетущее, как новый город, который я  только что покинул. Вокруг лежал простор порыжевших полей, на которых приятно  отдыхал глаз; деревья, хоть и облетевшие, разнообразили монотонность  окружающего и помогали мысленно предвкушать лето и отдых под тенистой сенью  ветвей.    

Обойдя  церковь, я прошел дальше мимо покинутых домов в поисках кого-нибудь, кто мог бы  направить меня к причетнику, и увидел двух мужчин, выскочивших из-за угла  навстречу мне. Самого высокого из них – крепкого, мускулистого человека в  костюме лесника – я никогда раньше не видел. Другой был одним из тех, кто  следил за мной в Лондоне, когда я ходил в контору мистера Кирла. Я тогда же  постарался запомнить его лицо и теперь был уверен, что не ошибаюсь, – это  был именно он.    

Он и его  спутник не делали попыток заговорить со мной и оба держались на приличном  расстоянии, но появление их по соседству с церковью говорило само за себя. Как  я и предполагал, сэр Персиваль готовился к встрече со мной. Вчера вечером ему  доложили о моем визите к миссис Катерик, и сегодня эти двое стояли на  сторожевом посту в ожидании моего прихода в Старый Уэлмингам. Если мне были  нужны дальнейшие доказательства того, что теперь мои расследования велись  наконец в правильном направлении, присутствие здесь этих двух соглядатаев  полностью подтверждало мои догадки.    

Я  удалялся от церкви, пока не дошел до одного из обитаемых домов. К дому примыкал  небольшой огородик – в нем копался какой-то человек. Он показал мне жилище  причетника. Это был коттедж, стоявший в отдалении от других домов, на окраине  заброшенного местечка. Причетник был дома. Он как раз собирался идти в церковь.  Это был бодрый, добродушный, разговорчивый старик, не замедливший сообщить мне,  что весьма пренебрежительно относится к деревне, в которой живет, чувствуя свое  превосходство над соседями в силу того, что однажды имел счастье побывать в  Лондоне.    

– Очень  хорошо, что вы так рано пришли, сэр, – сказал старый причетник, когда я  упомянул о цели моего прихода. – Еще десять минут, и меня бы здесь не  было. Дела прихода, сэр! Много дел, много суетни, весь день на ногах! А возраст  мой уже не маленький. Но, да благословит вас Господь Бог, я еще крепок на ноги!  Лишь бы человека ноги держали, а тогда он еще может работать. Вы ведь тоже так  считаете, правда, сэр?    

С этими  словами он снял ключи, висевшие на гвозде у камина, и запер за нами дверь  своего коттеджа.    

– Нет  у меня никого, кто присмотрел бы за домом да за хозяйством, сэр, – весело  сказал старый причетник, очевидно, радуясь полному освобождению от всех  домашних обуз и хлопот. – Жена моя лежит вон там, на кладбище, дети все переженились.  Злополучное местечко, не так ли, сэр? Но приход большой. Не каждый сумел бы  справиться, как я, со всеми делами! Вот что значит образование, оно перепало и  на мою долю, и даже в большей мере, чем это было необходимо. Я ведь говорю  правильным, королевским английским языком (да здравствует наша королева!), а  этого здесь никто не может. Вы, конечно, лондонец, сэр? Я был в Лондоне лет двадцать  пять тому назад. Что новенького произошло там за это время, сэр?    

Болтая  таким образом, он довел меня до церкви. Я осмотрелся, не видно ли где моих шпионов,  но их не было. Вероятно, после того как они проследили за моим визитом к  причетнику, они спрятались, чтобы я не мог увидеть их, и беспрепятственно  наблюдали за мной.    

Дверь  ризницы из старого мореного дуба была обита крупными гвоздями. Причетник вложил  свой огромный, увесистый ключ в замочную скважину с видом человека, знающего  наперед, с какими трудностями ему придется встретиться, и не уверенного, сумеет  ли он их преодолеть.    

– Мне  придется провести вас в церковь отсюда, сэр, – сказал он. – Дверь  между церковью и ризницей заперта на засов со стороны ризницы, а то мы могли бы  войти через церковные двери. Отвратительный замок, сэр! А ключ! Огромный, как  ключ от тюремных дверей. С ним очень трудно справиться. Его давно пора бы  сменить. Сотни раз говорил я об этом церковному старосте – он все твердит:  «Я займусь этим», – и ни с места. Да, захолустный уголок, сэр. Не похож на  Лондон, правда, сэр? О Господи, мы здесь погружены в спячку! Мы отстали от  жизни!    

Поворачивая  ключ то так, то эдак, он наконец заставил замок поддаться – массивная  дверь застонала, загремела и открылась. Ризница была гораздо просторнее, чем  это можно было предположить снаружи. Полутемная, заплесневелая, унылая, старая  комната с низким, проложенным дубовыми балками потолком. По стенам ризницы  стояли огромные деревянные шкафы, источенные червями, ветхие от времени. В  одном из этих шкафов висело на гвоздях несколько стихарей, оттопыриваясь  снизу, – у них был неблагочестивый вид каких-то пыльных драпировок. Под  ними на полу стояли три ящика, наполовину прикрытые крышками; солома вылезала  во все стороны из их щелей и трещин. В углу лежали в беспорядке груды каких-то  бумаг, некоторые из них большие, свернутые, как архитектурные планы,  другие – нанизанные друг на друга, как счета или документы. Когда-то  комнату освещало небольшое оконце в стене, но его заложили кирпичами и сделали  оконное отверстие в потолке. Воздух в комнате был спертый, пахло плесенью, да к  тому же дверь, ведущая отсюда в церковь, была наглухо заперта. Эта тяжелая  дубовая дверь была закрыта на два огромных засова вверху и внизу.    

– Тут  могло бы быть больше порядка, сэр, правда? – сказал веселый  причетник. – Но что поделаешь, когда находишься в таком заброшенном, Богом  забытом местечке. Вот взгляните на эти ящики. С год или около того они были  готовы к отправке в Лондон, да так и остались здесь, только ризницу  загромождают. Тут они и останутся, пока совсем не развалятся. Я скажу, сэр, как  уже говорил: это вам не Лондон! Мы пребываем в спячке! Да! Мы все отстали от  жизни!    

– А  что в этих ящиках? – спросил я.    

– Куски  деревянной резьбы от кафедры священника, панели от алтаря и скульптуры с органных  хоров. Двенадцать апостолов в дереве, у всех у них отбиты носы. Они поломались,  их черви источили, они крошатся, рассыпаются в пыль. Ломкие, как глина, сэр, и  старые, как эта церковь, если не старше.    

– А  зачем их хотели отправить в Лондон? Для реставрации?    

– Вот  именно, сэр, для починки, а те, что уже нельзя починить, – для копии в  новом дереве. Но, помилуй Бог, на это не хватило средств, вот они и валяются  тут, пока денег не соберут, а собирать-то не с кого. С год назад, сэр, шесть  джентльменов отобедали в честь этой будущей починки в гостинице в новом городе.  Они говорили речи, провозглашали тосты, принимали резолюции,  подписывались – и напечатали тысячу объявлений. Такие красивые объявления,  сэр, разукрашенные готическими буквами и напечатанные красной краской. В  объявлениях говорилось, что позорно не ремонтировать церковь и не чинить  знаменитые старинные деревянные скульптуры. Вот они лежат и будут лежать до  скончания веков вместе с планами архитектора, сметой и другими бумагами. Дело  чуть до драки не дошло, но с места не сдвинулось. Небольшие пожертвования  поступали сначала, но что поделаешь! Это ведь не Лондон, сэр! Денег хватило,  только чтобы запаковать деревянные обломки и заплатить за объявления – и  все. Так они тут и валяются, как я вам уже сказал. Некуда их девать –  никому в новом городе до нас дела нет, мы в захолустье, мы всеми позабыты, сэр.  В ризнице страшный беспорядок, а откуда ждать помощи? Вот что хотел бы я знать!    

Мне не  терпелось просмотреть метрическую книгу, и я не стал поощрять старика к дальнейшему  разглагольствованию. Я согласился с ним, что помощи ждать неоткуда и привести  ризницу в порядок невозможно, а затем предложил не откладывать в долгий ящик  намеченные нами дела.    

– Да-да.  Итак, примемся за метрические книги, – сказал причетник, вынимая из  кармана небольшую связку ключей. – За какие приблизительно годы, сэр?    

Когда мы  с Мэриан впервые говорили о помолвке Лоры, она упомянула о возрасте сэра  Персиваля – ему было сорок пять лет. Сделав соответствующий расчет и  помня, что с того времени, когда я получил эти сведения, прошло больше  года, – я пришел к заключению, что он родился в 1804 году, и в метрической  книге надо искать приблизительно эту дату.    

– Я  хочу начать с 1804 года, – сказал я.    

– А  затем, сэр? – спросил причетник. – Назад с этого года или вперед, к  нашему времени?    

– Назад,  начиная с 1804 года.    

Он  отворил один из шкафов, тот самый, где висели стихари, и вынул огромную книгу в  лоснящемся от старости переплете из коричневой кожи. Меня поразило, как открыто  и доступно для каждого хранились метрические книги. Двери шкафа почти  развалились, такими они были ветхими, замок был небольшой и несложный, я мог бы  легко открыть шкаф с помощью моей трости.    

– Разве  можно считать это надежным местом для хранения метрических книг? – осведомился  я. – Книги представляют собой чрезвычайно важные документы и должны были  бы храниться под лучшим замком, в сейфе.    

– Вот  любопытно! – сказал причетник, захлопывая книгу и весело шлепая ладонью по  переплету. – Те же самые слова говорил мой старый хозяин много лет назад,  когда я был мальчишкой. «Почему книга (он говорил об этой самой книге) –  почему она не хранится в сейфе?» Он повторял это тысячу раз. Он был стряпчим в  те годы, сэр, и его выбрали в секретари прихода. Прекрасным человеком был  старый джентльмен, сэр, и необычайно аккуратным. При жизни он хранил копию этой  книги в Нолсбери и время от времени сверял ее с новыми записями в подлиннике.  Вы не поверите, но в установленный день, раз в три месяца, он приезжал сюда  верхом на своем старом белоснежном пони, чтобы собственноручно сверить копии.  «Откуда я знаю, – говаривал он, – откуда я знаю, что книга в ризнице  не будет похищена или уничтожена? Почему бы книгу не хранить в сейфе? Почему я  не могу заставить других быть такими же аккуратными, как я? В один прекрасный  день с метрической книгой в церкви что-нибудь случится, и тогда приход поймет,  какую ценность представляет моя копия». После этого он обычно брал понюшку  табаку и гордо оглядывался вокруг – ну, лорд, да и только! Таких, как он,  теперь и не сыщешь. Не найдешь, пожалуй, и в Лондоне... За какой год вы  сказали, сэр, тысяча восемьсот... который?    

– Тысяча  восемьсот четвертый, – отвечал я, мысленно решив не давать старику  отвлекать меня разговорами, пока дело не будет сделано.    

Причетник  надел очки и, заботливо послюнявив пальцы, начал переворачивать страницы.    

– Вот  оно, сэр! – сказал он, снова весело шлепнув по книге. – Вот год,  который вам нужен.    

Не зная,  в каком месяце родился сэр Персиваль, я начал просматривать записи с января месяца.  Метрическая книга содержалась по-старомодному – записи производились от  руки и разделялись между собой чертой, сделанной чернилами.    

Я  просмотрел январь 1804 года, ничего там не нашел и начал смотреть в обратном  направлении. Декабрь 1803 года, ноябрь, октябрь – ничего.    

Вот! В  записях от сентября 1803 года я нашел регистрацию брака родителей сэра Персиваля.    

Я  внимательно рассматривал запись. Она помещалась в самом низу страницы и за недостатком  места была очень сжатой.    

Предыдущая  брачная запись запомнилась мне в связи с тем, что имя жениха было Уолтер, как и  мое. Последующая запись (за той, которая была мне нужна) запомнилась мне из-за  курьезного факта: двое братьев сочетались браком в один и тот же день. Запись о  браке сэра Феликса Глайда ничем не отличалась от других записей, –  пожалуй, только тем, что была втиснута внизу страницы. О жене его говорилось в  обычных терминах: «Сесилия Джейн Элстер из Парк-Вью-Коттеджа Нолсбери,  единственная дочь покойного Патрика Элстера, эсквайра из Бата».    

Я  переписал эту запись в свою памятную книжку, чувствуя себя подавленным и не  зная, что предпринять дальше. Тайна, которая до той минуты казалась почти в  моих руках, снова была недосягаемой и непонятной.    

Что дало  мне посещение ризницы? Какие новые пути к разгадке тайны подсказывало оно мне?  Ровно никаких. Что я узнал о запятнанной репутации матери сэра Персиваля? Ровно  ничего! Факт, ставший мне известным из метрической книги, полностью обелял ее  имя. Новые сомнения, новые препятствия, новые отсрочки вставали передо мной  нескончаемой вереницей.