1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
За  несколько дней до Рождества Бекки с мужем и сыном собрались ехать в Королевское  Кроули, чтобы провести праздники в обители своих предков. Бекки предпочла бы  оставить мальчугана дома и сделала бы это, если бы не настойчивые просьбы леди  Джейн привезти мальчика и признаки недовольства со стороны Родона, возмущенного  ее небрежным отношением к сыну.    

– Ведь  другого такого мальчика во всей Англии не сыщешь, – говорил отец с  упреком, – а ты, Бекки, гораздо больше заботишься о своей болонке. Роди не  помешает тебе: там он будет все время в детской, а в дороге я за ним присмотрю;  мы займем наружные места в карете.    

– Куда  ты сам садишься, чтобы курить свои противные сигары, – упрекнула его  миссис Родон.    

– Когда-то  они тебе нравились, – отвечал муж. Бекки засмеялась: она почти всегда  бывала в хорошем расположении духа.    

– То  было, когда я добивалась повышения, глупый! – сказала она. – Бери с  собой Родона и дай и ему сигару, если хочешь.    

Родон,  однако, не стал таким способом согревать своего маленького сына во время их зимней  поездки; он вместе с Бригс укутал ребенка шалями и шерстяными шарфами, и в  таком виде, ранним утром, при свете ламп «Погребка Белого Коня», мальчуган был  почтительно водворен на крышу кареты и с немалым удовольствием смотрел оттуда,  как занималась заря. Он совершал свое первое путешествие в то место, которое  его отец все еще называя «домом». Для мальчика эта поездка была непрерывным  удовольствием: все дорожные события были ему внове. Отец отвечал на его  вопросы, рассказывал ему, кто живет в большом белом доме направо и кому принадлежит  парк. Мать, сидевшая со своей горничной внутри кареты, в мехах и платках, с  пузырьками и флакончиками, проявляла столько беспокойства, как будто никогда  прежде не ездила в дилижансе; никто не подумал бы, что ее высадили из этой  самой кареты, чтобы освободить место для платного пассажира, когда десять лет  тому назад она совершила свое первое путешествие.    

Уже  стемнело, когда карета добралась до Мадбери, и маленького Родона пришлось разбудить,  чтобы пересесть в коляску его дяди. Он сидел и с удивлением смотрел, как  раскрылись большие железные ворота, как замелькали светлые стволы лип, пока  лошади наконец не остановились перед освещенными окнами замка, приветливо  сиявшими яркими рождественскими огнями.    

Входная  дверь широко распахнулась; в большом старинном камине ярко пылал огонь, а  выложенный черными плитками пол был устлан ковром.    

«Это тот  самый турецкий ковер, который лежал раньше в «Дамской галерее», – подумала  Ребекка, и в следующую минуту она уже целовалась с леди Джейн.    

С сэром  Питтом она весьма торжественно обменялась таким же приветствием; но Родон,  только что куривший, уклонился от поцелуя с невесткой. Дети подошли к кузену;  Матильда протянула ему руку и поцеловала его, а Питт Бинки Саутдаун, сын и  наследник, стоял поодаль и изучал гостя, как маленькая собачка изучает большого  пса. Приветливая хозяйка повела гостей в уютные комнаты, где ярко пылали  камины. Затем к миссис Родон постучались обе молоденькие леди, будто бы для  того, чтоб помочь ей, но, в сущности, им хотелось осмотреть содержимое ее  картонок со шляпами и платьями, хотя и черными, но зато новейших столичных  фасонов. Они рассказали ей, что в замке все переменилось к лучшему, что леди  Саутдаун уехала, а Питт занял в графстве положение, какое и подобает  представителю фамилии Кроули. Затем прозвучал большой колокол, и вся семья  собралась к обеду, во время которого Родон-младший был посажен рядом с теткой,  доброй хозяйкой дома. Сэр Питт был необыкновенно внимателен к невестке,  занявшей место по правую его руку. Маленький Родон обнаружил прекрасный аппетит  и вел себя как джентльмен.    

– Мне  нравится здесь обедать, – сказал он тетке, когда трапеза кончилась и сэр  Питт произнес благодарственную молитву. Затем в столовую ввели юного сына и  наследника и посадили на высокий стульчик рядом с баронетом, а его сестренка  завладела местом рядом с матерью, где ей была приготовлена рюмочка вина.    

– Мне  нравится здесь обедать, – повторил Родон-младший, глядя в ласковое лицо  тетки.    

– Почему? –  спросила добрая леди Джейн.    

– Дома  я обедаю на кухне, – отвечал Родон-младший, – или с Бригс.    

Бекки  была так поглощена разговором с баронетом – она льстила ему, и восторгалась им,  и расточала комплименты по адресу юного Питта Бинки, которого называла  красивым, умным, благородным мальчиком, удивительно похожим на отца, – что  не слышала замечаний собственного отпрыска за другим концом обширного и  роскошно убранного стола.    

Как  гостю, Родону-второму было разрешено в день приезда остаться со взрослыми до  того времени, когда убрали чай и перед сором Питтом положили на стол большую с  золотым обрезом книгу; все домочадцы вошли в комнату, сэр Питт прочитал  молитвы. Бедный мальчуган в первый раз присутствовал на этой церемонии, о  которой раньше и не слыхивал.    

Замок  приметно изменился к лучшему за короткое правление баронета; Бекки осмотрела  его вместе с гостеприимным хозяином и заявила, что все здесь великолепно,  очаровательно, превосходно. А маленькому Родону, который знакомился с домом под  руководством детей, он показался волшебным дворцом, полным чудес. Здесь были  длинные галереи и старинные парадные опочивальни, картины, старый фарфор и  оружие. Мимо комнат, где умирал дедушка, дети проходили с испуганными лицами.    

– Кто  был дедушка? – спросил Родон; и они объяснили ему, что дедушка был очень  старый, его возили в кресле на колесиках; в другой раз ему показали это кресло,  которое гнило в сарае, куда его убрали после того, как старого джентльмена  увезли вон к той церкви, шпиль которой блестел над вязами парка.    

Братья  занимались по утрам осмотром новшеств, внесенных в хозяйство гением сэра Питта  и его бережливостью. Совершая эти прогулки пешком или верхом, они могли  беседовать, не слишком надоедая друг другу. Питт не преминул объяснить Родону,  как много денег стоили все эти преобразования и как часто бывает, что человек,  обладающий земельной собственностью и имеющий капитал в государственных  бумагах, нуждается в каких-нибудь двадцати фунтах.    

– Вот  новая сторожка у ворот парка, – говорил Питт, указывая на нее бамбуковой  тростью, – мне так же трудно уплатить за нее до получения январских  дивидендов, как полететь.    

– Я  могу ссудить тебя деньгами, Питт, до января, – грустно предложил Родон.    

Они  зашли внутрь и осмотрели преображенную сторожку, на которой только что был высечен  в камне фамильный герб и где у старой миссис Лок впервые за долгие годы была  плотно закрывающаяся дверь, крепкая крыша и окна без разбитых стекол.    

 ГЛАВА XLV

  Между Хэмпширом и  Лондоном    

     

Сэр Питт  Кроули не ограничился починкою заборов и восстановлением развалившихся сторожек  в Королевском Кроули. Как истинный мудрец, он принялся за восстановление пошатнувшейся  репутации своего дома и начал заделывать бреши и трещины, оставленные на его фамильном  имени недостойным и расточительным предшественником. Вскоре после смерти отца  он был выбран представителем в парламент от своего избирательного местечка, и  теперь, в качестве мирового судьи, члена парламента, крупнейшего землевладельца  и представителя древней фамилии, считал своей обязанностью бывать в местном  обществе, щедро подписывался на все благотворительные начинания, усердно  навещал окрестных помещиков – словом, делал все, чтобы занять то положение в  графстве, а затем и в королевстве, какое, по его мнению, подобало ему при его  исключительных талантах. Леди Джейн получила предписание быть любезной с  Фадлстонами, Уопшотами и другими благородными баронетами, нх соседями. Теперь  их экипажи то и дело можно было видеть на подъездной аллее в Королевском  Кроули. Они часто бывали в замке (где обеды были так хороши, что, очевидно,  леди Джейн редко прилагала к ним руку), и Питт с женою, в свою очередь, усердно  разъезжали по обедам, невзирая на погоду и на расстояние. Ибо хотя Питт не  любил застольных веселостей, так как был человеком холодным, со слабым  здоровьем и плохим аппетитом, однако он решил, что гостеприимство и  общительность необходимы в его положении; и когда у него трещала голова от  затянувшихся послеобеденных возлияний, он чувствовал себя жертвой долга. Он  беседовал об урожае, о хлебных законах, о политике с самыми видными помещиками  графства. Он (раньше склонявшийся к прискорбному свободомыслию в этих вопросах)  теперь с жаром выступал против браконьерства и поддерживал законы об охране  дичи. Сам он не охотился, так как не был любителем спорта, а скорее кабинетным  человеком с мирными привычками. Но он считал, что следует заботиться об  улучшении породы лошадей в графстве и о разведении лисиц, а потому, если его  другу сэру Хадлстону Фадлстону угодно погонять лисиц на его полях и собраться с  друзьями, как в былые времена, в Королевском Кроули, он, со своей стороны,  будет рад иметь их у себя вместе с другими участниками охоты. К ужасу леди  Саутдаун, он с каждым днем становился правовернее в своих взглядах: так, он  перестал читать публичные проповеди и ходить на религиозные собрания, начал регулярно  посещать церковь, навестил епископа и все винчестерское духовенство и не  возражал, когда досточтимый епископ Трампер попросил составить ему партию в  вист. Какие муки должна была испытывать леди Саутдаун и каким погибшим  человеком она должна была считать своего зятя, допускавшего в своем доме  безбожные развлечения! А когда семья вернулась как-то раз домой после оратории  в Винчестерском соборе, баронет объявил своим молоденьким сестрам, что на  будущий год он начнет вывозить их на балы, чем вызвал их безмерную  благодарность. Джейн, как всегда, приняла его план беспрекословно, но,  вероятно, и сама была рада повеселиться. Вдовствующая леди послала автору  «Прачки Финчлейской общины» в Кейптаун самое ужасное описание поведения своей  дочери, впавшей в мирскую суетность, и, воспользовавшись тем, что как раз  освободился ее дом в Брайтоне, отбыла восвояси, а дети не слишком оплакивали ее  отъезд. Мы думаем, что и Ребекка во время второго своего посещения Королевского  Кроули не особенно грустила об отсутствии этой леди с ее аптечкой, хотя и  написала ей к Рождеству поздравительное письмо, где почтительно напомнила о  себе, с благодарностью отозвалась о беседах с ее милостью в первый свой приезд,  распространялась о доброте ее милости к болящей страдалице и уверяла, что все в  Королевском Кроули напоминает ей об отсутствующем Друге.    

Перемены  в поведении сэра Питта в значительной мере объяснялись советами пронырливой  маленькой леди с Керзон-стрит.    

– Вы  останетесь лишь баронетом… вы согласитесь быть просто помещиком? –  говорила она ему, когда он гостил у нее в Лондоне. – Нет, сэр Питт Кроули,  я вас лучше знаю. Я знаю ваши таланты и ваше честолюбие. Вы воображаете, что  можете скрыть то и другое, но от меня вы ничего не скроете. Я показывала лорду  Стайну вашу брошюру о солоде. Представьте, он знаком с нею и говорит, что, по  мнению всего кабинета, это самая серьезная работа, когда-либо написанная по  этому вопросу. Министерство не упускает вас из виду, и я знаю, что вам нужно.  Вам нужно отличиться в парламенте, – все говорят, что вы один из лучших  ораторов Англии (ваши речи в Оксфорде до сих пор не забыты). Вам нужно  сделаться представителем от графства, – при помощи своего голоса и при  поддержке своего избирательного местечка вы можете добиться чего угодно. Вам  нужно стать бароном Кроули из Королевского Кроули, – вы и будете им, и  очень скоро. Я вижу все, я читаю это в вашем сердце, сэр Питт! Если бы мой муж  не только носил ваше имя, но обладал вашим умом, я, может быть, не была бы  недостойна его, но… но… теперь я ваша родственница, – добавила она со  смехом. – Бедная, незаметная родственница, однако у меня есть и  собственный маленький интерес, и – кто знает! – может быть, и мышка  пригодится льву.    

Питт  Кроули был поражен и восхищен ее словами.    

«Как эта  женщина понимает меня! – думал он. – Я никогда не мог заставить Джейн  прочесть и трех страниц моей брошюры о солоде. Она-то понятия не имеет ни О  моих административных способностях, ни о моем тайном честолюбии… Значит, они  помнят мои оксфордские речи, рот как! Канальи! Теперь, когда я являюсь  представителем своего местечка и могу быть представителем графства, они наконец  вспомнили обо мне! А в прошлом году на высочайшем приеме лорд Стайн не  соизволил меня заметить. Теперь они начинают понимать, что Питт Кроули что-то  значит. Да, но это тот же самый человек, которым они пренебрегали; нужен был  только случай, и теперь уж я им покажу, что умею не только писать, но и  говорить и действовать. Ахиллес до тех пор не проявлял себя, пока его не  опоясали мечом. Сейчас меч у меня в руках, и мир еще услышит о Питте Кроули!»    

Вот  почему этот продувной дипломат сделался таким гостеприимным, таким внимательным  к больницам и ораториям, таким любезным с духовенством, так щедро угощал  обедами и сам принимал приглашения, так необычайно ласково обращался с  фермерами в базарные дни и так интересовался делами графства. И вот почему эти  святки в замке были самыми веселыми за много-много лет.    

В первый  день Рождества собралось полностью все семейство. Все Кроули из пасторского  дома явились к обеду. Ребекка была так откровенна и ласкова с миссис Бьют, как  будто та никогда и не была ее врагом; она участливо расспрашивала о дорогих  девочках и удивлялась успехам, каких они достигли в музыке. Она даже настояла  на том, чтобы они повторили один дуэт из увесистого тома романсов, который  бедному Джиму, несмотря на все его сопротивление, пришлось тащить под мышкой из  дому. Все это заставило миссис Бьют соблюдать приличие в обращении с маленькой  авантюристкой, но, оставшись одна с дочерьми, она дала волю своему языку,  удивляясь тому нелепому уважению, с каким сэр Питт относится к своей невестке.  Зато Джим, сидевший за обедом рядом с Бекки, объявил, что она «молодчина», и  вся семья пастора единодушно признала, что маленький Родон – прелестный ребенок.  Они уже видели в этом мальчике возможного будущего баронета: между ним и  титулом стоял только хилый, болезненный, бледный Питт Бинки.    

Дети  очень подружились; Питт Бинки был слишком маленьким щенком для того, чтобы  играть с такой большой собакой, как Родон. Матильда была только девочка и не  годилась, конечно, в товарищи юному джентльмену, которому было почти восемь лет  и которому скоро предстояло носить жакетку и панталоны. Он сразу стал во главе  маленькой компании: и мальчик и девочка слушались его во всем, когда он  снисходил до того, чтобы поиграть с ними. Сам он от души наслаждался жизнью в  деревне, Ему ужасно нравился огород, цветники – меньше, зато птичий двор,  голубятни и конюшни, когда ему позволяли туда ходить, приводили его в полное  восхищение. Он уклонялся от объятий молоденьких мисс Кроули, но леди Джейн  позволял себя целовать и любил сидеть рядом с нею, когда после поданного знака  дамы удалялись в гостиную, оставив мужчин за кларетом. Он предпочитал ее  соседство соседству матери. Ребекка, видя, что здесь в ходу нежности, как-то  вечером подозвала к себе Родона, наклонилась и поцеловала его в присутствии  всех дам.    

Мальчик  посмотрел ей в лицо, весь дрожа и сильно покраснев, как всегда с ним бывало,  когда он волновался.    

– Дома  вы никогда не целуете меня, мама, – сказал он. Ответом на это было общее  молчание и неловкость и далеко не ласковый огонек в глазах Бекки.    

Родон-старший  любил невестку за внимание к его сыну. Отношения же между леди Джейн и Бекки на  этот раз были чуть более натянутыми, чем в первый визит, когда жена полковника  только о том и старалась, чтобы поправиться. Слова ребенка поселили между ними  холодок, да и сэр Питт, может быть, был чересчур уж внимателен к невестке.    

Родон,  как и подобало его возрасту и росту, предпочитал мужское общество женскому; он  никогда не отказывался сопровождать отца в конюшни, куда полковник уходил  курить свои сигары. Джим, сын пастора, иногда присоединялся к своему кузену в  этом и в других развлечениях. Он и егерь баронета были большими друзьями: их  сближала общая любовь к собакам. Однажды мистер Джеймс, полковник и егерь Хорн  отправились стрелять фазанов и взяли маленького Родона с собою. В другое, еще  более блаженное утро все четверо приняли участие в травле крыс в амбаре. Родон  ни разу еще не видел этой благородной забавы. Они заткнули выходы нескольких  дренажных труб, пустив туда с другого конца хорьков, и сами молча стали  поодаль, вооружившись палками, а маленький насторожившийся терьер (Форсепс,  знаменитая собака мистера Джеймса), задыхаясь от возбуждения, замер на трех  лапах, прислушиваясь к слабому писку крыс. Наконец преследуемые животные  осмелились в отчаянии выскочить наружу. Терьер прикончил одну крысу, егерь –  другую. Родон от волнения промахнулся, но зато чуть не убил хорька.    

Но самым  замечательным был тот день, когда на лужайке в Королевском Кроули собралась  охота сэра Хадлстона Фадлстона.    

Для  маленького Родона это было необычайное зрелище. В половине одиннадцатого на аллее  показался Том Муди, егерь сэра Хадлстона Фадлстона; вот он едет рысью в сопровождении  породистых гончих, держащихся собранной сворой. За ним два псаря в алых  кафтанах, веселые рослые парни на поджарых чистокровных лошадях. Они с  необыкновенной ловкостью концами своих длинных, тяжелых бичей стегают по самым  чувствительным местам тех собак, которые осмеливаются отделиться от своры или  хотя бы повести мордой на выскочившего из-под самого их носа и порскнувшего в  сторону зайца или кролика.    

Затем  подъезжает Джек, сын Тома Муди; он весит семьдесят фунтов, рост его – сорок восемь  дюймов и никогда не станет больше. Он на мощном коне, наполовину закрытом объемистым  седлом. Это любимая лошадь сэра Хадлстона Фадлстона – Ноб. То и дело появляются  новые лошади; на них сидят маленькие грумы, в ожидании своих хозяев, которых  ждут с минуты на минуту.    

Том Муди  подъезжает к двери замка; его приветствует дворецкий и предлагает выпить, но  Том отказывается. Он удаляется со своей сворой на защищенный уголок лужайки,  где собаки начинают кататься по траве, возиться и сердито ворчать друг на  друга. Иногда они поднимают отчаянную грызню, но быстро утихают под окриком  Тома, непревзойденного мастера ругаться, или под жалящим концом бича.    

Прискакали  юные джентльмены на породистых лошадях, забрызганные до колен грязью, они  заходят в дом выпить вишневки и засвидетельствовать свое почтение дамам, а кто  поскромнее и думает больше об охоте, снимает с себя покрытые грязью сапоги,  пересаживается на охотничью лошадь и разогревает кровь предварительным галопом  вокруг лужайки. Затем они собираются около собачьей своры и беседуют с Томом  Муди о прошлой охоте, о достоинствах Плаксы и Алмаза, о состоянии полей и о  том, что с выводками лисиц год от году все хуже.    

Но вот  появляется сэр Хадлстон верхом на красивом жеребце; он подъезжает прямо к замку,  входит, учтиво приветствует дам, но, как человек, не тратящий лишних слов,  сейчас же приступает к делу. Собак подводят к самому подъезду, и маленький  Родон спускается к ним, возбужденный и слегка напуганный бурными проявлениями  их восторга: они похлопывают его хвостами и повизгивают, оскалив зубы, и  поднимают такой разноголосый лай, что Тому Муди криками и бичом едва удается их  успокоить.    

Между  тем сэр Хадлстон тяжело садится на Ноба.    

– Попробуйте  начать с Саустеровской рощи, Том, – предлагает баронет. – Фермер Менг  говорил мне, что там видели двух лисиц.    

Том  трубит в рог и отъезжает рысью, сопровождаемый сворой, псарями, юными джентльменами  из Винчестера, окрестными фермерами и созванными со всего прихода пешими работниками,  для которых этот день – большой праздник. Сэр Хадлстон с полковником Кроули составляют  арьергард, и скоро люди, собаки и лошади исчезают в конце аллеи.    

Преподобный  Бьют Кроули не рискнул появиться на сборном пункте под самыми окнами племянника  (Том Муди помнит его сорок лет назад стройным студентом богословия, скакавшим  на самых горячих лошадях, перепрыгивавшим широчайшие рвы и бравшим самые новые  плетни в окрестных полях), – итак, повторяю, его преподобие как бы  случайно появляется из переулка, ведущего к пасторскому дому, как раз в ту  минуту, когда сэр Хадлстон проезжает мимо. Тронув рослого вороного коня, он  присоединяется к почтенному баронету. Охотники и собаки исчезают, а маленький  Родон еще долго остается на ступеньках подъезда, пораженный и счастливый.    

Во время  этих памятных святок маленький Родон если и не снискал особенной привязанности  сурового и холодного дяди, вечно запиравшегося в своем кабинете и погруженного  в судебные дела или в разговоры с арендаторами и управляющими, – зато  завоевал симпатии теток, как замужней, так и не замужних, обоих детей в замке и  Джима, которого сэр Питт прочил в женихи одной из молоденьких леди, давая ему  понять, что он может рассчитывать на получение прихода после смерти своего  папаши-спортсмена. Сам Джим воздерживался от охоты на лисиц, предпочитая  стрелять уток и бекасов да баловаться безобидной травлей крыс. В этих мирных занятиях  он и проводил теперь рождественские каникулы, после которых ему предстояло  вернуться в университет и постараться с грехом пополам сдать последние  экзамены. Он уже отказался от зеленых фраков, красных галстуков и других  светских украшений, готовясь к новому жизненному поприщу. Таким дешевым и  экономным способом сэр Питт старался заплатить долг своим семейным.    

Еще до  окончания этих веселых рождественских праздников баронет, кое-как собравшись с  духом, снова дал брату чек на своих банкиров, не более не менее как на сто  фунтов! И если это решение сперва стоило сэру Питту адских мук, то с тем  большим удовольствием он вспоминал потом о собственном великодушии. Родону и  его сыну грустно было уезжать из замка, но Бекки и дамы, напротив, расстались с  величайшей готовностью, и наша приятельница вернулась в Лондон, чтобы снова  приняться за дела, за которыми мы ее застали в начале предыдущей главы.  Благодаря ее заботам дом Кроули на Грейт-Гонт-стрит совершенно возродился и был  готов к приему сэра Питта и его семьи, когда баронет прибыл в Лондон, чтобы  исполнять свои обязанности в парламенте и добиться того положения в графстве,  которое соответствовало бы его обширным талантам.    

В первую  сессию этот великий притворщик таил свои планы про себя и ни разу не открыл  рта, за исключением того случая, когда подавал петицию от Мадбери. Но он  усердно являлся на свое место и внимательно присматривался к парламентским  делам и порядкам. Дома он занимался изучением «Синих книг», к беспокойству и  недоумению леди Джейн, которой казалось, что он убивает себя ночной работой и  таким чрезмерным усердием. Он завязал знакомства с министрами и с лидерами  своей партии, решив в ближайшие же годы завоевать место в их рядах.    

Нежность  и доброта леди Джейн внушали Ребекке такое презрение, что этой маленькой  женщине стоило немалого труда скрывать его. Простодушие и наивность, которые  отличали леди Джейн, всегда выводили из себя нашу приятельницу Бекки, и  временами она не могла даже удержаться от презрительного тона в разговоре с  невесткой. С другой стороны, и леди Джейн раздражало присутствие Бекки в доме.  Муж постоянно беседовал с гостьей; казалось, они обмениваются какими-то  знаками, понятными им одним, и Питт говорил с нею о таких вопросах, которые ему  и в голову не пришло бы обсуждать с женой. Леди Джейн, быть может, и не поняла  бы их, но все равно ей было обидно сидеть, сознавая, что ей нечего сказать, и  слушать, как эта маленькая миссис Родон болтает обо всем на свете, находит  слово для каждого мужчины и ни у кого не остается в долгу, – в молчании  сидеть в собственном доме у камина совсем одной, в то время как все мужчины  толпились вокруг ее соперницы.    

В  деревне леди Джейн, бывало, рассказывала сказки детям, собиравшимся у ее колен  (с ними всегда был и маленький Родон, очень привязанный к тетке); но когда в  комнату входила Бекки и ее недобрые зеленые глаза загорались насмешкой, бедная  леди Джейн сейчас же замолкала под этим презрительным взглядом. Ее нехитрые  выдумки в испуге разлетались, как феи в волшебных сказках перед могучим злым  духом. Она не могла собраться с мыслями и рассказывать дальше, хотя Ребекка с  неуловимым сарказмом в голосе просила ее продолжать эту очаровательную сказку.  Добрые мысли и тихие удовольствия были противны миссис Бекки: они раздражали  ее; она ненавидела людей, которым они нравились; она терпеть не могла детей и  тех, кто любит их.    

– Не  выношу ничего пресного, – заявила она лорду Стайну, передразнивая леди  Джейн и ее манеры.    

– Как  некая особа не выносит ладана, – отвечал милорд с насмешливым поклоном и  хрипло захохотал.    

Итак,  обе леди не слишком часто виделись друг с другом, за исключением тех случаев, когда  жене младшего брата нужно было что-нибудь от невестки, – тогда она ее  навещала. Они называли друг друга «милочка» и «душечка», хотя заметно  сторонились одна другой. Между тем сэр Питт, несмотря на свои многочисленные  занятия, ежедневно находил время заехать к невестке.    

В день,  когда он впервые присутствовал на обеде в честь спикера, сэр Питт  воспользовался случаем показаться невестке во всем параде – в старом мундире  дипломата, который он носил, когда был атташе при пумперникельском посольстве.    

Бекки  наговорила ему кучу комплиментов по поводу его костюма и почти так же восхищалась  им, как его жена и дети, когда он зашел к ним перед отъездом из дому. Бекки  сказала, что только чистокровный дворянин может решиться надеть этот придворный  костюм. Только люди древнего рода умеют носить culotte courte[95]. Питт с удовлетворением  посмотрел на свои ноги, которые, по правде сказать, отличались не большей  красотой и округлостью линий, чем придворная шпага, болтавшаяся у него на  боку, – Питт, повторяем, Посмотрел на свои ноги и решил в глубине души,  что он неотразим.    

Как  только он ушел, Бекки нарисовала на него карикатуру и показала лорду Стайну,  когда тот приехал. Его милость, восхищенный точно переданным сходством, взял  набросок с собой. Он сделал сэру Питту Кроули честь встретиться с ним в доме  миссис Бекки и был очень любезен с новым баронетом и членом парламента. Питт  был поражен той почтительностью, с какой знатный пэр обращался с его невесткой,  легкостью и блеском ее разговора и восхищением, с каким все мужчины слушали ее.  Лорд Стайн высказал уверенность, что баронет только начинает свою общественную  карьеру, и жаждал послушать его как оратора. Так как они были близкие соседи  (ибо Грейт-Гонт-стрит выходит на Гонт-сквер, одну сторону которого, как всем  известно, занимает Гонт-Хаус), милорд выразил надежду, что, как только леди  Стайн приедет в Лондон, она будет иметь честь познакомиться с леди Кроули.  Через день или два лорд Стайн завез своему соседу визитную карточку; его  предшественнику он никогда не оказывал такого внимания, несмотря на то, что они  целый век жили рядом.    

Среди  этих интриг, аристократических собраний и блестящих персонажей Родон с каждым  днем чувствовал себя все более одиноким. Ему не возбранялось целые дни  просиживать в клубе, обедать с холостыми приятелями, приходить и уходить когда  вздумается. Он и Родон-младший не раз отправлялись на Гонт-стрит и проводили  время с миледи и детьми, между тем как сэр Питт навещал Ребекку, по пути в  парламент или возвращаясь оттуда.    

Бывший  полковник часами сидел в доме брата, почти ничего не делая и ни о чем не думая.  Он был рад, если ему давали какое-нибудь поручение: сходить узнать что-нибудь  про лошадь или про прислугу или разрезать жареную баранину за детским столом.  Выбитый из седла и усмиренный, он стал лентяем и совершенным тюфяком. Далила  лишила его свободы и обрезала ему волосы. Смелый и беспечный гуляка, каким он  был десять лет тому назад, теперь стал ручным и превратился в вялого,  послушного толстого пожилого джентльмена.    

А бедная  леди Джейн чувствовала, что Ребекка пленила ее супруга; что, впрочем, не мешало  им при встречах по-прежнему называть друг друга «душечкой» и «милочкой».    

 ГЛАВА XLVI

  Невзгоды и испытания    

     

Между  тем наши друзья в Бромптоне встречали Рождество по-своему и не слишком весело.    

Из ста  фунтов, составлявших весь ее годовой доход, вдова Осборна обычно отдавала около  трех четвертей отцу с матерью в уплату за содержание свое и Джорджи. Еще сто  двадцать фунтов присылал Джоз, и, таким образом, семья, состоявшая из четырех  человек, при единственной девушке-ирландке, обслуживавшей также и Клепа с  женою, могла жить скромно, но прилично, не падая духом после перенесенных  недавно невзгод и разочарований, и даже приглашать изредка к чаю кого-либо из  друзей. Седли все еще сохранял свой авторитет в семье мистера Клепа, своего  бывшего подчиненного. Клеп помнил время, когда он, сидя на кончике стула за  богатым столом коммерсанта на Рассел-сквер, выпивал стаканчик за здоровье  миссис Седли, мисс Эмми и мистера Джозефа в Индии. Сейчас, в воспоминаниях,  прошлое это казалось еще более великолепным; каждый раз, когда почтенный  конторщик приходил из своей кухни-приемной наверх в гостиную и пил с мистером  Седли чай или грог, он говорил:    

– Это  не то, к чему вы когда-то привыкли, сэр, – и так же серьезно и почтительно  пил за здоровье обеих дам, как в дни их наибольшего процветания. Он находил,  что мисс Эмилия играет божественно, и считал ее самой изящной леди. Он никогда  не садился раньше Седли даже в клубе и не позволял никому из членов общества  непочтительно отзываться об этом джентльмене. Когда-то он видел, какие важные  люди в Лондоне пожимали руку мистеру Седли.    

– Я  знал его в те времена, – говорил он, – когда его можно было встретить  на бирже вместе с Ротшильдом, и лично я всем ему обязан.    

Клен со  своей прекрасной репутацией и хорошим почерком вскоре же после разорения хозяина  нашел себе другое место. Один из бывших компаньонов Седли был очень рад  воспользоваться услугами мистера Клена и положил ему приличное жалованье.    

– Такая  мелкая рыбешка, как я, может плавать и в лоханке, – говорил старый  конторщик.    

Короче  говоря, Седли понемногу растерял всех своих богатых друзей, но этот прежний его  подчиненный оставался ему верен.    

Из той  небольшой доли доходов, которую Эмилия удерживала для себя, она, бережливо  рассчитывая каждый шиллинг, одевала своего дорогого мальчика так, как подобало  сыну Джорджа Осборна, и платила за его обучение в школе, куда после долгих  опасений и колебаний, после тайных страхов и мучительных сомнений решила отдать  сына. До поздней ночи она блуждала в дебрях грамматики и географии, чтобы потом  учить Джорджи. Она даже принялась за латынь, мечтая быть ему полезной в преодолении  этой премудрости. Расставаться с ним на целый день, отдавать его на произвол  учительской трости и грубости школьных товарищей – было для слабой,  чувствительной матери почти то же, что снова отнимать его от груди. А Джордж с  великой радостью убегал в школу. Он жаждал перемен. Эта детская радость ранила  сердце матери, – ведь сама она так страдала, отпуская от себя сына. Ей  хотелось, чтобы и он огорчался, а потом она начинала раскаиваться в своем  эгоизме, в том, что хотела видеть родного сына несчастным.    

Джорджи  делал большие успехи в школе, директором которой был приятель верного поклонника  его матери – преподобного мистера Бинни. Он приносил домой бесчисленные награды  и похвальные отзывы. Каждый вечер он рассказывал матери бесконечные истории про  своих школьных товарищей, – какой молодчина Лайонс и какой трус Сниффин; а  отец Стила в самом деле поставляет в училище мясо, а мать Голдинга каждую  субботу приезжает за ним в карете; у Нита панталоны со штрипками, нельзя ли и  ему пришить штрипки? Булл-старший такой сильный (хотя читает еще только  Евтропия), что мог бы положить на обе лопатки самого мистера Уорда, помощника  учителя. Так Эмилия перезнакомилась со всеми мальчиками в школе и знала их не  хуже самого Джорджи. По вечерам она помогала ему делать письменные упражнения и  так усердствовала над его уроками, как будто сама должна была утром отвечать  учителю. Однажды, после драки со Смитом, Джордж вернулся к матери с синяком под  глазом и ужасно хвастался перед нею и перед восхищенным старым дедушкой своими  подвигами на поле брани, на котором он, говоря по правде, показал себя далеко  не героем и потерпел решительное поражение. Эмилия до сих пор не может простить  этого Смиту, хоть он теперь мирно торгует в аптеке близ Лестер-сквер.    

В таких  тихих занятиях и безобидных хлопотах проходила жизнь кроткой вдовы; годы отметили  свое течение двумя-тремя серебряными нитями в ее волосах да провели чуть  заметную морщинку на ее чистом лбу. Но она с улыбкой смотрела на эти отпечатки  времени. «Какое значение это имеет для такой старухи, как я?» – говорила она.  Все ее надежды были сосредоточены на сыне, который должен стать знаменитым,  прославленным, великим человеком, как он того заслуживает. Она хранила его  тетради, его рисунки и сочинения и показывала их в своем маленьком кругу,  словно они были чудом гениальности. Некоторые из них она доверила мисс Доббин,  чтобы показать их мисс Осборн, тетке Джорджа, и даже самому мистеру Осборну:  может быть, старик раскается в своем жестокосердии и злобе по отношению к тому,  кого уже нет на свете. Все ошибки и недостатки своего мужа она похоронила  вместе с ним. Она помнила только возлюбленного, который женился на ней,  пожертвовав всем, благородного, прекрасного и храброго супруга, который обнимал  ее в то утро, когда уходил сражаться и умирать за своего короля. И она верила,  что герой улыбается, глядя с небес на это чудо в образе мальчика, оставленного  ей на радость и утешение.    

Мы уже  видели, что один из дедушек Джорджа (мистер Осборн), восседая в своих креслах  на Рассел-сквер, день ото дня становился все несдержаннее и раздражительнее, а  дочь его, несмотря на свой прекрасный экипаж и прекрасных лошадей, несмотря на  то, что ее имя значилось в половине списков благотворительных обществ столицы,  была несчастной, одинокой, угнетенной старой девой.    

Снова и  снова возвращалась она мыслью к прелестному мальчику, своему племяннику, которого  ей однажды довелось увидеть. Она мечтала о том, чтобы ей позволили подъехать в  своем прекрасном экипаже к дому, где он жил, и каждый день, одиноко катаясь по  Парку, она смотрела по сторонам в надежде встретить его. Ее сестра, супруга  банкира, иногда удостаивала навестить свой старый дом на Рассел-сквер и свою  подругу детства. Она привозила с собой двух хилых детей в сопровождении  чопорной няньки и, хихикая, жеманным голосом тараторила о светских знакомых, о  том, что ее маленький Фредерик – вылитый лорд Клод Лоллипоп, а ее милую Марию  заметила сама баронесса, когда они катались в Роухемптоне в колясочке,  запряженной осликом. Она просила сестру уговорить папа сделать что-нибудь для  ее дорогих малюток. Ей хотелось, чтобы Фредерик пошел в гвардию; и если ему  придется быть старшим в роде (мистер Буллок положительно во всем себе  отказывает, из кожи лезет, чтобы купить поместье), то чем же будет обеспечена  ее дорогая девочка?    

– Я  надеюсь на тебя, милочка, – говорила миссис Буллок, – потому что моя  доля папиного наследства перейдет, как ты понимаешь, к главе семьи. Милейшая  Рода Мак-Мул вызволит имение Каслтодди, как только умрет бедный милый лорд  Каслтодди, а у него то и дело случаются припадки эпилепсии; и маленький Макдаф  Мак-Мул будет виконтом Каслтодди. Оба мистера Бледайера с Минсинг-лейн  закрепили свои состояния за маленьким сыном Фанни Бледайер. Ты понимаешь, как  это важно, чтобы и мой крошка Фредерик был старшим в роде… и… и… попроси папа  перенести свой текущий счет к нам на Ломбард-стрит. Хорошо, дорогая? Неловко,  что у него счет у Стампи и Роди.    

После  такой беседы, где светская болтовня мешалась с грубой корыстью, и после  поцелуя, похожего на прикосновение устрицы, миссис Фредерик Буллок забирала  своих накрахмаленных птенцов и, все так же тараторя и хихикая, усаживалась в  карету.    

Каждый  визит, который эта представительница хорошего тона наносила своим родным,  только портил дело: отец увеличивал свои вложения у Стампи и Роди. Ее  покровительственная манера становилась все более невыносимой. Бедная вдова в  маленьком домике в Бромптоне, охраняя свое сокровище, не подозревала, как жадно  кто-то зарится на него.    

В тот  вечер, когда Джейн Осборн сказала отцу, что видела его внука, старик ничего не  ответил, но он не рассердился и, уходя к себе, довольно ласково пожелал ей  доброй ночи. Вероятно, он много размышлял о том, что она сказала, а может быть,  и навел у Доббинов некоторые справки об ее визите, ибо недели через две после  этого он спросил, где ее французские часики с цепочкой, с которыми она обычно  не расставалась.    

– Я  купила их на собственные деньги, сэр, – испуганно ответила мисс Джейн.    

– Закажи  себе другие такие же или еще лучше, если найдутся, – сказал старый  джентльмен и погрузился в молчание.    

За  последнее время обе мисс Доббин несколько раз упрашивали Эмилию отпустить к ним  Джорджа: он очень понравился тетке; может быть, и дедушка, намекали они, тоже  решит наконец сменить гнев на милость, – Эмилия, конечно, не захочет  мешать счастью сына.    

Нет,  этого Эмилия не хотела, но она с тяжелым сердцем и большой опаской принимала их  приглашения, положительно места себе не находила в отсутствие ребенка и  встречала его, когда он возвращался, с таким чувством, словно он избавился от  какой-то опасности. Он привозил домой деньги и игрушки, на которые вдова  смотрела с беспокойством и ревностью. Она всегда спрашивала, не видал ли он там  незнакомого старого джентльмена. Только старого сэра Уильяма, который катал его  в фаэтоне, отвечал мальчик, да еще мистера Доббина, он приехал к вечеру на  своей прекрасной гнедой – нарядный, в зеленом фраке, с розовым галстуком и с  хлыстиком с золотым набалдашником; мистер Доббин обещал показать ему Тауэр и  взять его с собой на охоту с гончими.    

Но  однажды, возвратившись, он сказал:    

– Был  старый джентльмен с густыми бровями, в широкополой шляпе и с толстой цепочкой с  печатками. (Мистер Осборн приехал как раз в то время, когда кучер катал Джорджа  на сером пони вокруг лужайки.) Он очень долго смотрел на меня и весь дрожал.  После обеда меня заставили прочитать: «Зовут меня Норвал». Тетя заплакала, она  всегда плачет. – Таков был отчет Джорджа в этот вечер.    

Эмилия  поняла, что мальчик видел деда, и в страшном волнении стала ожидать предложений  с его стороны, уверенная в том, что они должны последовать. И действительно,  через несколько дней ее предчувствия сбылись. Мистер Осборн совершенно  официально предлагал взять мальчика к себе и сделать его наследником всего  состояния, которое раньше предназначалось его отцу. Он обязывался пожизненно  выплачивать миссис Джордж Осборн сумму, достаточную, чтобы обеспечить ей  приличное существование. Если миссис Джордж Осборн предполагает вторично выйти  замуж – мистер Осборн слышал, что таково ее намерение, – выплата ей  обеспечения не будет прекращена. Но он ставил непременным условием, чтобы  ребенок поселился у него на Рассел-сквер или в каком-либо другом месте по его  выбору. Мальчику будет позволено время от времени навещать миссис Джордж Осборн  по месту ее жительства. Письмо с этим сообщением было ей доставлено и прочтено,  когда матери не было дома, а отец, по обыкновению, ушел в Сити.    

Эмилия  очень редко сердилась, быть может, два-три раза за свою жизнь, – и вот  поверенному мистера Осборна посчастливилось увидеть ее во время одного из таких  приступов гнева. Она поднялась, сильно покраснев и вся дрожа, лишь только  мистер По прочел письмо и протянул его ей; она разорвала письмо на мелкие  кусочки и растоптала их.    

– «Чтобы  я вторично вышла замуж? Чтобы я взяла деньги за разлуку с сыном? Какое ужасное  оскорбление! Скажите мистеру Осборну, что это – подлое письмо, сэр… подлое  письмо! Я не отвечу на него. До свиданья, сэр!» И она отпустила меня кивком  головы, словно королева в какой-нибудь трагедии, – рассказывал потом  поверенный.    

Родители  в тот день даже не заметили ее волнения, и она не стала передавать им свой разговор  с поверенным. У них были свои дела, немало их заботившие, дела, которые самым  непосредственным образом касались интересов этой невинной и ничего не  подозревавшей леди. Старый джентльмен, ее отец, всегда был занят какими-нибудь  спекуляциями. Мы видели, как он прогорел на торговле вином и углем. Но, шныряя  усердно и неутомимо по Сити, он опять набрел на какую-то аферу и так увлекся  ею, несмотря на предостережения мистера Клепа, что потом и не смел признаться,  как далеко он зашел в этом предприятии. А так как у мистера Седли было правило  не говорить о денежных делах с женой и дочерью, то они и не подозревали, какое  бедствие грозит им, пока несчастный старик не вынужден был постепенно во всем  признаться.    

Прежде  всего это сказалось на мелких хозяйственных счетах, которые уплачивались каждую  неделю. «Перевод из Индии еще не пришел», – с расстроенным лицом говорил  мистер Седли жене. И так как она всегда аккуратно платила по счетам, то  торговцы, к которым бедная леди должна была обратиться с просьбой об отсрочке,  приняли это с большим неудовольствием, хотя со стороны других, менее аккуратных  покупателей такие просьбы были для них делом привычным. Деньги, которые давала  в семью Эмми – давала с легким сердцем и ни о чем не спрашивая, –  позволяли семье кое-как перебиваться, хотя бы и на половинном пайке. И первые  шесть месяцев прошли сравнительно легко: старый Седли все еще верил, что его  акции должны подняться и что все устроится.    

Однако и  в конце полугодия те шестьдесят фунтов от Джоза, что могли бы выручить семью,  не были получены, и дела ее шли все хуже. Миссис Седли, сильно постаревшая и  утратившая бодрость духа, только молчала или уходила на кухню к миссис Клеп –  поплакать. Мясник смотрел в сторону, бакалейщик дерзил. Раза два маленький  Джордж ворчал по поводу обеда, и Эмилия, которая сама удовольствовалась бы  ломтиком хлеба, не могла не заметить, что о сыне ее мало заботятся, и прикупала  кое-что на свои личные небольшие средства, только бы мальчик был здоров.    

Наконец  родители сказали ей все или, вернее, рассказали нечто маловразумительное и путаное,  как вообще рассказывают о себе люди, попавшие в затруднительное положение.  Когда пришли ее собственные деньги, Эмилия, собираясь заплатить родителям,  хотела удержать некоторую часть, так как заказала новый костюм для Джорджи.    

Тут  выяснилось, что Джоз им больше не помогает и что на хозяйство не хватает  денег, – как Эмилия и сама должна была бы видеть, говорила мать, но ведь  она ни о чем и ни о ком не думает, кроме Джорджи. Тогда Эмилия молча протянула  через стол все свои деньги и ушла к себе в комнату, чтобы там выплакаться. Но  особенно грустно было отказываться от костюмчика, который она с такой радостью  готовила для рождественского подарка сыну и покрой и фасон которого долго  обсуждала со скромной портнихой, своей приятельницей.    

Труднее  же всего ей было сказать об этом Джорджи, и Джорджи заявил шумный протест. У  всех будут новые костюмы к Рождеству. Мальчики будут смеяться над ним. Ему  нужен новый костюм. Ведь она обещала. У бедной вдовы нашлись в ответ только  поцелуи. Со слезами она стала чинить его старый костюм. Потом порылась среди  своих немногочисленных нарядов – нельзя ли что-нибудь продать, чтобы приобрести  желанную обновку, и наткнулась на индийскую шаль, которую прислал ей Доббин.  Она вспомнила, как в былые дни ходила с матерью в прекрасную лавку с индийскими  товарами на Ладгет-Хилле, где такие вещи можно было не только купить, но и  продать и сдать на комиссию. Щеки ее разрумянились и глаза загорелись при этой  мысли, и, весело улыбаясь, она расцеловала Джорджа перед его уходом в школу.  Мальчик понял, что его ждет приятный сюрприз.    

Завязав  шаль в платок (тоже подарок доброго майора), она спрятала сверток под накидкой  и прошла пешком, раскрасневшись и горя нетерпением, всю дорогу до Ладгет-Хилла;  она так быстро шла вдоль ограды парка и так проворно перебегала через улицы,  что мужчины оборачивались, когда она спешила мимо, и заглядывались на ее  хорошенькое разгоряченное личико. Эмилия рассчитала, как ей истратить деньги,  которые она выручит от продажи шали: кроме костюмчика, она может купить книги,  о которых Джорджи мечтал, и заплатить за ученье в школе за полгода. Хватит и на  то, чтобы подарить отцу новый плащ вместо его единственной старой шинели. Она  не ошиблась в ценности подарка майора: шаль была прекрасная, очень тонкая, и  купец сделал весьма выгодную покупку, заплатив ей двадцать гиней.    

Восхищенная  и взволнованная, Эмилия побежала со своим богатством в магазин Дартона, у  собора св. Павла, и купила там книжки «Помощник родителям» и «История Сэндфорда  и Мертона», о которых мечтал Джорджи, затем села со своим пакетом в омнибус и  весело покатила домой. Там она, присев за стол, с особым удовольствием вывела  своим изящным мелким почерком на первом листке каждого томика: «Джорджу Осборну  рождественский подарок от любящей матери». Томики эти с красивой аккуратной  надписью сохранились до сих пор.    

Она  только что вышла из своей комнаты с книжками в руках, чтобы положить их на  стол, где сын должен был их найти по приходе из школы, как в коридоре  встретилась с матерью. Семь маленьких томиков в тисненных золотом переплетах  бросились в глаза старой леди.    

– Это  что? – спросила она.    

– Книги  для Джорджи, – ответила Эмилия, краснея. – Я… я… обещала подарить ему  на Рождество.    

– Книжки! –  воскликнула старая леди с негодованием. – Книжки, когда вся семья сидит  без хлеба! Книжки! Когда, для того чтобы содержать тебя и твоего сына в  довольстве и спасти от тюрьмы твоего дорогого отца, я продала все до одной  безделушки и индийскую шаль со своих плеч! Все, и даже ложки, лишь бы  поставщики не могли оскорблять нас и мистер Клеп, который имеет на это право,  получил свою плату; потому что он не какой-нибудь сквалыга-хозяин, а добрейший  человек и отец семейства. Эмилия, ты разрываешь мне сердце своими книжками и  своим сыном, которого губишь, потому что не хочешь с ним расстаться! О Эмилия,  я молю бога, чтобы твой ребенок не доставил тебе столько горя, сколько я видела  от своих детей. Джоз бросает отца на старости лет, а тут еще Джордж, который  мог бы быть богатым и обеспеченным, ходит в школу, как лорд, с золотыми часами  и цепочкой, когда у моего милого, дорогого старого мужа нет и… и… шиллинга!    

Истерические  всхлипывания и крики прервали речь миссис Седли; они, как эхо, разнеслись по  всем комнатам маленького дома, обитатели которого слышали каждое слово этого  разговора.    

– Маменька,  маменька! – воскликнула бедная Эмилия, обливаясь слезами. – Вы мне  ничего не говорили. Я… я обещала ему книги. Я… я только сегодня утром продала  свою шаль. Возьмите деньги… Возьмите все! – И дрожащими пальцами она  достала серебро и соверены – свои драгоценные золотые соверены! – она  совала их в руки матери, а они рассыпались и катились вниз по лестнице.    

Потом  она убежала к себе и бросилась на кровать в безмерном горе и отчаянии. Теперь  она поняла. Она приносит мальчика в жертву своему эгоизму. Если бы не она, ее  сыну досталось бы богатство, положение, образование; он мог бы занять место  своего отца – то место, которого старший Джордж лишился из-за нее. Стоит ей  сказать слово, и ее старый отец получит средства к жизни, а мальчик – целое  состояние. Каково нежному раненому сердцу это сознавать!    

 ГЛАВА XLVII

  Гонт-Хаус    

     

Кто не  знает, что городской дворец лорда Стайна помещается на Гонт-сквер, от которого  идет Грейт-Гонт-стрит – та самая улица, куда мы в свое время, еще при жизни  покойного сэра Питта Кроули, отвезли Ребекку. Загляните сквозь решетку, и за  темными деревьями, в глубине сада, вы увидите нескольких жалких гувернанток,  прогуливающихся с бледными питомцами по дорожкам вокруг унылого газона, в  центре коего возвышается статуя лорда Гонта, сражавшегося при Миндене, –  он в парике с тремя косичками, но в одежде римского императора. Гонт-Хаус  занимает почти целиком одну сторону сквера. Остальные состоят из особняков,  знававших лучшие дни, – это высокие темные дома с каменными или  окрашенными в более светлые тона карнизами. За узкими, неудобными окнами царят,  вероятно, потемки. Гостеприимство отошло от этих дверей, как отошли времена  расшитых галуном лакеев и мальчишек-проводников, которые гасили свои факелы в  железных гасильниках, до сих пор сохранившихся возле фонарей у подъезда. Ныне в  сквер проникли медные дверные дощечки: «Доктор», «Западное отделение Дидлсекского  банка», «Англо-Европейское общество» и т. д. Все это являет мрачное  зрелище – да и дворец милорда Стайна не менее мрачен. Я видел его только  снаружи – высокую ограду с грубыми колоннами у массивных ворот, в которые  иногда выглядывает старый привратник с толстой и угрюмой красной физиономией, а  над оградою – чердак и окна спален да трубы, из которых теперь редко вьется  дым, ибо нынешний лорд Стайн живет в Неаполе, предпочитая вид залива, Капри и  Везувия мрачному зрелищу ограды на Гонт-сквер.    

В  нескольких десятках ярдов дальше по Нью-Гонт-стрит, там, куда выходят службы  Гонт-Хауса, прячется маленькая скромная боковая дверь; вы едва отличите ее от  дверей конюшни, но немало изящных закрытых экипажей останавливалось в былые  времена у этого порога, как сообщил мне мой осведомитель, маленький Том Ивз,  который все решительно знает и который показывал мне эти места.    

– В  эту дверь не раз входили и выходили принц и Пердита, – докладывал он  мне. – Здесь с герцогом *** бывала Марианна Кларк. Эта дверь ведет в  знаменитые petits appartements[96]  лорда Стайна; одна комната там вся отделана слоновой костью и белым атласом,  другая – черным деревом и черным бархатом; там есть маленькая банкетная зала,  скопированная с дома Салюстия в Помпее и расписанная Козуэем, и игрушечная  кухонька, где все кастрюли из серебра, а вертелы из золота. Здесь Эгалите,  герцог Орлеанский, жарил куропаток в ту ночь, когда они с маркизом Стайном  выиграли сто тысяч фунтов в ломбер у некоей высокопоставленной особы. Часть  этих денег пошла на французскую революцию, часть – на покупку лорду Гонту  титула маркиза и ордена Подвязки, а остальное… но в наши планы не входит  сообщать о том, на что пошло остальное, хотя Том Ивз, который знает все чужие  дела, мог бы дать нам отчет в каждом шиллинге.    

Кроме  этого дворца в столице, маркиз владел в различных частях трех королевств  многими замками и дворцами, описание которых можно найти в путеводителях: замок  Стронгбоу с лесами на берегу Шеннона; Гонт-Касл в Кармартеншире, где был взят в  плен Ричард II; Гонтли-Холл в Йоркшире, где было, как мне рассказывали, двести  серебряных чайников для гостей, с соответствующей великолепной сервировкой, не  говоря уж о Стилбруке в Хэмпшире – ферме милорда, этой сравнительно скромной  резиденции, где стояла памятная нам всем мебель, – она продавалась с  аукциона после смерти милорда знаменитым, ныне тоже умершим, аукционером.    

Маркиза  Стайн происходила из древнего и прославленного рода Керлайон, маркизов Камелот,  которые сохраняли свою старую веру еще со времен обращения в христианство  досточтимого друида, их предка, и род которых был известен в Англии задолго до  прибытия на наши острова короля Брута. Титул старших сыновей в этом доме –  Пендрагон. Сыновья с незапамятных времен носили имена Артуров, Утеров,  Карадоков. Многие из них сложили головы в верноподданнических заговорах.  Елизавета предала казни современного ей Артура, который был камергером Филиппа  и Марии и отвозил письма шотландской королевы ее дядьям Гизам. Его младший сын  был офицером великого герцога, одним из деятельных участников знаменитой  Варфоломеевской ночи. Все время, пока королева Мария томилась в тюрьме, фамилия  Камелот непрестанно устраивала заговоры в ее пользу. Она понесла большие  имущественные потери, как снаряжая войска против испанцев во времена Армады,  так и подвергаясь денежным штрафам и конфискациям по распоряжению Елизаветы –  за укрывательство католических священников, за упорный нонконформизм и за  папистские злодеяния. Один малодушный представитель этой семьи, живший во  времена короля Иакова, отрекся было от своей веры под влиянием доводов этого  великого богослова, и вследствие такого отступничества имущественное положение  рода несколько восстановилось. Но уже следующий граф Камелот, живший в  царствование Карла, вернулся к вере отцов, и фамилия продолжала сражаться за  нее и беднеть во славу ее до тех пор, пока оставался в живых хоть один Стюарт,  способный замыслить или возглавить восстание.    

Леди  Мэри Керлайон воспитывалась в одном из парижских монастырей, ее крестной матерью  была дофина Мария-Антуанетта. В самом расцвете красоты ее выдали замуж за лорда  Гонта – продали, как говорят, этому человеку, бывшему тогда в Париже и  выигравшему огромные суммы у брата этой леди на банкетах Филиппа Орлеанского.  Знаменитую дуэль графа Гонта с графом де ля Маршем, офицером «серых  мушкетеров», молва приписывала в то время притязаниям этого офицера (бывшего  пажом и оставшегося любимцем королевы) на руку красавицы леди Мэри Керлайон.  Она вышла замуж за лорда Гонта, когда граф еще не оправился от полученных  ранений, поселилась в Гонт-Хаусе и одно время была украшением блестящего двора принца  Уэльского. Фоке провозглашал тосты в ее честь, Моррис и Шеридан воспевали ее в  своих стихах; Малмсбери отвешивал ей самые изящные свои поклоны; Уолпол называл  ее очаровательницей; Девоншир чуть ли не ревновал ее. Но ее пугали буйные  развлечения общества, в которое она попала, и, родив двух сыновей, она  замкнулась в благочестивой и уединенной жизни. Не удивительно, что лорда  Стайна, любившего удовольствия и веселье, не часто видели рядом с этой  трепещущей, молчаливой, суеверной и несчастной женщиной.    

Упомянутый  раньше Том Ивз (который не имеет никакого отношения к нашему рассказу, за  исключением того, что знает весь лондонский свет, а также историю и тайны всех  знатных фамилий) сообщил мне дальнейшие сведения относительно миледи Стайн,  возможно достоверные, а возможно и выдуманные.    

– Унижения,  которым подвергалась эта леди у себя в доме, – рассказывал Том, –  были ужасны. Лорд Стайн заставлял ее садиться за стол с такими женщинами, что я  скорее умер бы, чем позволил миссис Ивз встречаться с ними, – с леди  Крекенбери, с миссис Чипинхем, с мадам де ля Крюшкассе, женой французского  секретаря (от любой из этих дам Том Ивз, который с наслаждением пожертвовал бы  для них собственной женой, был бы счастлив получить поклон или приглашение на  обед), – одним словом, со всеми царствовавшими фаворитками. И неужели вы  думаете, что эта леди из такой фамилии, не уступающей в гордости самим  Бурбонам, для которой Стайны просто лакеи, выскочки (ибо это, в сущности, не  старинные Гонты, а младшая, сомнительная ветвь дома), – неужели вы  думаете, говорю я (читатель не должен забывать, это говорит Том Ивз), что  маркиза Стайн, самая надменная женщина в Англии, так покорилась бы своему  супругу, если бы на то не было особых причин? Вздор! Поверьте мне, есть тайные  причины! И я скажу вот что: эмигрировавший сюда аббат де ля Марш, участвовавший  в Киберонском деле вместе с Пюизе и Тентаньяком, был тот самый полковник «серых  мушкетеров», с которым Стайн дрался на дуэли в восемьдесят шестом году, и вот…  он снова встретился с маркизой. После того как преподобный полковник был убит в  Бретани, леди Стайн предалась той набожной жизни, которую ведет до сих пор; она  каждый день запирается со своим духовником и каждое утро посещает богослужение  на Испанской площади. Я выследил ее там – то есть случайно встретил, – и  будьте уверены, тут непременно скрывается тайна. Люди не бывают так несчастны,  если им не в чем раскаиваться, – добавил Том Ивз, глубокомысленно  покачивая головою, – будьте уверены, эта женщина никогда не была бы так  покорна, если бы у маркиза не было меча, занесенного над ее головой.    

Итак,  если сведения мистера Ивза правильны, то этой леди, невзирая на ее высокое положение,  приходилось выносить немало личных унижений и под наружным спокойствием скрывать  много тайного горя. Так давайте же, братья мои, чьи имена не вписаны в Красную  книгу, давайте утешаться приятной мыслью, что и те, кто поставлен выше нас,  бывают несчастливы, что у Дамокла, сидящего на атласных подушках и обедающего  на золоте, висит над головой грозный меч – в виде судебного пристава,  наследственной болезни или фамильной тайны; этот меч, как некое привидение, то  и дело выглядывает из-за вышитых занавесей и в один прекрасный день обрушится и  сразит несчастного.    

И если  сравнивать положение бедняка с положением знатного вельможи, то (опять-таки по  словам Ивза) первый всегда найдет себе какой-то источник утешения. Поскольку вы  не ждете наследства и никто не ждет его от вас, вы можете быть в наилучших  отношениях с вашим отцом и сыном; а между тем наследник такого высокородного вельможи,  как милорд Стайн, не может не злиться, ибо он чувствует себя в некотором роде  отрешенным от власти и, следовательно, смотрит на своего соперника далеко не  дружелюбным взглядом.    

– Считайте  за правило, – говорит мистер Ивз, этот старый циник, – что все отцы и  старшие сыновья знатных фамилий ненавидят друг друга. Наследный принц всегда  находится в оппозиции к короне или нетерпеливо протягивает к ней руки. Шекспир  знал свет, дорогой мой сэр, и когда он изображает, как принц Хел (которого  семья Гонтов числит своим предком, хотя они имеют не больше отношения к Джону  Гонту, чем вы)… как принц Хел примеряет отцовскую корону, он дает вам верное  изображение всякого законного наследника. Если бы вы были наследником  герцогства и тысячи фунтов в день, неужели вы не пожелали бы овладеть ими?  Вздор! И совершенно понятно, что всякий знатный человек, испытавший эти чувства  по отношению к своему отцу, отлично знает, что сын его питает те же чувства по  отношению к нему самому; не удивительно, что они всегда относятся друг к другу  недоверчиво и враждебно.    

То же  самое в отношении старшего сына к младшим. Вам должно быть как нельзя лучше  известно, любезный сэр, что каждый старший брат смотрит на младших в доме как  на естественных врагов, лишающих его наличных денег, которые должны по праву  принадлежать ему. Я часто слышал, как Джордж Мак-Турк, старший сын лорда  Баязета, говорил, что, будь его воля, он, получив титул, сделал бы то, что  делают султаны: очистил бы имение, сразу отрубив головы всем младшим братьям. И  все они так думают. Уверяю вас, каждый из них – турок в душе. Да, сэр, они  знают свет!    

В эту  минуту рядом проходил какой-то знатный вельможа, – шляпа Тома Ивза слетела  с его головы, и он бросился вперед с поклоном и улыбкой. Это доказывало, что и  он тоже знает свет – по-своему, по том-ивзовски, конечно. Вложив все свое  состояние до единого шиллинга в ежегодную ренту, Том мог без злобы относиться к  своим племянникам и племянницам, а по отношению к вышестоящим не питал других  чувств, кроме постоянного и бескорыстного желания у них пообедать.    

Между  маркизой и естественным, нежным отношением матери к детям стояла суровая преграда  в виде различия вероисповеданий. Самая ее любовь к сыновьям только увеличивала  горе и страх этой набожной леди. Ее отделяла от детей роковая бездна. Она не  могла протянуть свои слабые руки через эту бездну, не могла перетащить своих  детей на тот ее край, где их, как она верила, ждало спасение. Пока сыновья еще  были молоды, лорд Стайн, ученый человек и любитель казуистики, устраивал у себя  в имении по вечерам, после обеда, за стаканом вина веселое развлечение,  стравливая воспитателя своих сыновей, преподобного мистера Трэйла(ныне милорда  епископа Илингского), с духовником миледи, отцом Молем, и напуская Оксфорд на  Сент-Ашель.    

– Браво,  Летимер! Хорошо сказано, Лойола! – восклицал он по очереди.    

Он  обещал сделать Моля епископом, если тот перейдет в англиканство, и клялся употребить  все свое влияние, чтобы добыть Трэйлу кардинальскую шапку, если он отступит от  своей веры. Но ни один из богословов не сдавался. И хотя любящая мать  надеялась, что ее младший и любимый сын вернется в лоно истинной церкви, церкви  его матери, – ужасное, горькое разочарование ожидало набожную леди –  разочарование, которое казалось возмездием за греховность ее замужества.    

Лорд Гонт  женился, как известно всякому, кто вращается в обществе пэров, на леди Бланш  Тислвуд, дочери благородной фамилии Бейракрсов, упоминавшихся уже в этой  правдивой повести. Молодой чете было отведено одно крыло Гонт-Хауса: ибо глава  дома хотел властвовать и, пока царил, – царить безраздельно. Однако его  сын и наследник мало жил дома, не ладил с женой и занимал столько денег – с  обязательством заплатить по получении наследства, – сколько ему было  необходимо сверх тех скромных сумм, которые отец милостиво выдавал ему. Маркизу  были хорошо известны все долги сына до последнего шиллинга. После его  безвременной кончины оказалось, что маркиз был владельцем многих векселей  своего наследника, скупленных его милостью и завещанных детям младшего сына.    

К  огорчению милорда Гонта и к злобной радости его естественного врага – отца,  леди Гонт была бездетна; поэтому лорду Джорджу Гонту было предписано вернуться  из Вены, где он был занят дипломатией и вальсами, и вступить в брачный союз с  достопочтенной Джоанной, единственной дочерью Джона Джонса, только что  пожалованного барона Хельвелина и главы банкирской фирмы «Джонс, Браун и  Робинсон» на Треднидл-стрит. От этого союза произошли несколько сыновей и  дочерей, жизнь и деяния которых не входят в нашу повесть.    

На  первых порах это был счастливый и благополучный брак. Милорд Джордж Гонт умел  не только читать, но и сравнительно правильно писать. Он довольно бегло говорил  по-французски и был одним из лучших танцоров Европы. Нельзя было сомневаться,  что, обладая такими талантами и таким положением на родине, его милость  достигнет на своем поприще высших ступеней. Миледп, его жена, чувствовала себя  созданной для придворной жизни; ее средства давали ей возможность устраивать  роскошные приемы в тех европейских городах, куда призывали мужа его  дипломатические обязанности. Шли толки о назначении его посланником, у  «Путешественников» держали даже пари, что он вскоре будет послом, когда вдруг  разнесся слух о странном поведении секретаря посольства: на большом  дипломатическом обеде он вдруг вскочил и заявил, что pate de foie gras[97] отравлен.  Затем он явился на бал в дом баварского посланника, графа  Шпрингбок-Гогенлауфена, с бритой головой и в костюме капуцина. А между тем это  был отнюдь не костюмированный бал, как потом уверяли.    

– Тут  что-то неладно, – шептала молва. – С его дедом было то же самое. Это  у них в семье.    

Его  супруга и дети вернулись на родину и поселились в Гонт-Хаусе. Лорд Джордж  оставил свой пост на европейском континенте и был послан, как извещала  «Газета», в Бразилию. Но людей не обманешь: он никогда не возвращался из  поездки в Бразилию, никогда не умирал там, никогда не жил там и даже никогда  там не был. Его, в сущности, нигде не было: он исчез.    

– Бразилия, –  передавал с усмешкою один сплетник другому, – Бразилия – это Сен-Джонс-Вуд.  Рио-де-Жанейро – это домик, окруженный высокой стеной; и Джордж Гонт  аккредитован при надзирателе, который наградил его орденом Смирительной  рубашки.    

Такими  эпитафиями удостаивают друг друга люди на Ярмарке Тщеславия.    

Два или  три раза в неделю, рано утром, бедная мать, казнясь за грехи, ездила навещать  беднягу. Иногда он смеялся при виде ее (и этот смех был для матери горше слез).  Иногда она заставала этого блестящего денди, участника Венского конгресса, за  игрой: он возил по полу деревянную лошадку или нянчил куклу маленькой дочки  надзирателя. Иногда он узнавал свою мать и отца Моля, ее духовника и спутника;  но чаще он забывал о ней, как забыл жену, детей, любовь, честолюбие, тщеславие.  Зато он помнил час обеда и ударялся в слезы, если его вино слишком разбавляли  водой.    

В его  крови гнездилась таинственная отрава: бедная мать принесла ее из своего  древнего рода. Зло это уже дважды заявляло о себе в семье ее отца, задолго до  того, как леди Стайн согрешила и начала искупать свои грехи постом, слезами и  молитвами. Гордость рода была сражена, подобно первенцу фараона. Темное пятно  роковой гибели легло на этот порог – высокий старинный порог, осененный  коронами и резными гербами.    

Между  тем дети отсутствующего лорда беспечно росли, не ведая, что и над ними тяготеет  рок. Первое время они говорили об отце и строили планы о его возвращении. Затем  имя живого мертвеца стало упоминаться все реже и, наконец, совсем забылось. Но  убитая горем бабка трепетала при мысли, что эти дети унаследуют отцовский  позор, так же как и его почести, и с болью ожидала того дня, когда на них  обрушится ужасное проклятие предков.    

Такое же  мрачное предчувствие преследовало и лорда Стайна. Он пытался утопить в Красном  море вина и веселья страшный призрак, стоявший у его ложа; иногда ему удавалось  ускользнуть от него в толпе, потерять его в вихре удовольствий. Но стоило лорду  Стайну остаться одному, как призрак возвращался, и с каждым годом он, казалось,  становился неотвязнее.    

«Я взял  твоего сына, – говорил он. – Почему я не могу взять тебя? Я могу  заключить тебя в тюрьму, как твоего сына Джорджа. Завтра же я могу прикоснуться  к твоей голове – и тогда прощай все удовольствия и почести, пиры, красота,  друзья, льстецы, французские повара, прекрасные лошади, дома, – вместо  этого тебе дадут тюрьму, сторожа и соломенный тюфяк, как Джорджу Гонту». И  тогда милорд бросал вызов грозившему ему призраку; ибо ему было известно  средство, как обмануть врага.    

Итак,  роскошь и великолепие царили за резными порталами Гонт-Хауса с его закоптелыми  коронами и вензелями, но счастья там не было. Здесь давались самые роскошные в  Лондоне пиры, но удовольствие они доставляли только гостям, сидевшим за столом  милорда. Если бы он не был таким знатным вельможей, очень немногие посещали бы  его, но на Ярмарке Тщеславия снисходительно смотрят на грехи великих особ. Nous  regardons a deux fois[98]  (как говорила одна француженка), прежде чем осудить такую особу, как милорд.  Некоторые записные критики и придирчивые моралисты бранили лорда Стайна, но,  несмотря на это, всегда рады были явиться, когда он приглашал их.    

– Лорд  Стайн просто невозможен, – говорила леди Слингстон, – но все у него  бывают, и я, конечно, послежу за моими девочками, чтобы с ними там ничего не  случилось.    

– Я  обязан его милости всем в жизни, – говорил преподобный доктор Трэйл, думая  о том, что архиепископ сильно сдал; а миссис Трэйл и ее юные дочери готовы были  скорее пропустить службу в церкви, чем хотя бы один из вечеров его милости.    

– У  этого человека нет ничего святого, – говорил маленький лорд Саутдаун  сестре, которая обратилась к нему с кротким увещанием, так как мать передавала  ей страшные россказни о том, что творится в Гонт-Хаусе, – но у него, черт  возьми, подается самое лучшее в Европе сухое силери.    

Что  касается сэра Питта Кроули, баронета, то сэру Питту, этому образцу  порядочности, сэру Питту, который вел миссионерские собрания, ни на минуту не  приходило в голову отказываться от посещений Гонт-Хауса.    

– Там,  где встречаешься с такими особами, как епископ Илингский и графиня Слингстон,  там, будьте уверены, Джейн, – говорил баронет, – не может быть задета  наша честь. Высокий ранг и положение лорда Стайна дают ему право властвовать  над людьми нашего положения. Лорд-наместник графства – уважаемое лицо, дорогая  моя. Кроме того, мы когда-то дружили с Джорджем Гонтом; я был первым, а он  вторым атташе при пумперникельском посольстве.    

Одним  словом, все бывали у этого великого человека, – все, кого он приглашал.  Точно так же и вы, читатель (не возражайте, все равно не поверю), и я, автор,  отправились бы туда, если бы получили приглашение.    

 ГЛАВА XLVIII,

  в которой читателя  вводят в высшее общество    

     

Наконец  любезность и внимание Бекки к главе семьи ее мужа увенчались чрезвычайной  наградой – наградой хотя, конечно, и не материальной, но которой маленькая  женщина добивалась более усердно, чем каких-нибудь осязаемых благ. Если она и  не питала склонности к добродетельной жизни, то желала пользоваться репутацией  добродетельной особы, а мы знаем, что в светском обществе ни одна женщина не  достигнет этой желанной цели, пока не украсит себя шлейфом и перьями и не будет  представлена ко двору своего монарха. С этого августейшего свидания она уходит  честной женщиной. Лорд-камергер выдает ей свидетельство о добродетели. И как  сомнительные товары или письма проходят в карантине сквозь печь, после чего их  опрыскивают ароматическим уксусом и объявляют очищенными, так и многие леди,  имеющие сомнительную репутацию и разносящие заразу, пройдя через целительное  горнило королевского присутствия, выходят оттуда чистые, как стеклышко, без  малейшего пятна.    

Пусть  миледи Бейракрс, миледи Тафто, миссис Бьют Кроули в своем Хэмшнпре и другие  подобные им дамы, лично знавшие миссис Родон Кроули, кричат: «Позор!» – при  мысли о том, что эта мерзкая авантюристка склонится в реверансе перед монархом,  и пусть заявляют, что, будь жива добрая королева Шарлотта, она никогда не  потерпела бы такой испорченной особы в своей целомудренной гостиной. Но если мы  примем в соображение, что миссис Родон подверглась испытанию в присутствии  первого джентльмена Европы и выдержала, так сказать, экзамен на репутацию, то,  право же, будет явным нарушением верноподданнических чувств сомневаться и  дальше в ее добродетели. Я, со своей стороны, с любовью и благоговением  оглядываюсь на эту великую историческую личность. И как же высоко мы ценим на  Ярмарке Тщеславия благородное звание джентльмена, если это высокочтимое  августейшее лицо по единодушному решению лучшей и образованнейшей части  населения было облечено титулом «Первого Джентльмена» своего королевства.  Помнишь ли, дорогой М., о друг моей юности, как в некий счастливый вечер,  двадцать пять лет тому назад, когда на сцене шел «Тартюф» в постановке Элпстона  и с Дотоном и Листоном в главных ролях, два мальчика получили от верноподданных  учителей разрешение уйти из школы Живодерни, где они учились, чтобы  присоединиться к толпе на сцене Друри-лейнского театра, собравшейся  приветствовать короля. Короля? Да, это был он. Лейб-гвардейцы стояли перед  высочайшей ложей; маркиз Стайн (лорд Пудреной комнаты) и другие государственные  сановники толпились за его креслом, а он сидел толстый, румяный, увешанный  орденами, в пышных локонах. Как мы пели «Боже, храпи короля!». Как все здание  сотрясалось и гремело от великолепной музыки! Как все надрывались, кричали  «ура!» и махали носовыми платками! Дамы плакали, матери обнимали детей,  некоторые падали в обморок от волнения. Народ задыхался в партере, крик и стон  стояли над волнующейся, кричащей толпой, выражавшей такую готовность – и чуть  ли не в самом деле готовой – умереть за него. Да, мы видели его. Этого судьба у  нас не отнимет. Другие видели Наполеона. На свете живут люди, которые видели  Фридриха Великого, доктора Джонсона, Марию-Антуанетту… Так скажем своим детям  без ложного хвастовства, что мы видели Георга Доброго, Великолепного, Великого.    

Итак, в  жизни миссис Родон Кроули настал счастливый день, когда этот ангел был допущен  в придворный рай, о котором он так мечтая. Невестка была как бы ее крестной  матерью. В назначенный день сэр Питт с женой в большой фамильной карете  (недавно заказанной по случаю ожидаемого получения баронетом высокой должности  шерифа в своем графстве) подкатили к маленькому домику на Керзон-стрит, в  назидание Реглсу, который, наблюдая из своей зеленной, увидал роскошные перья  внутри кареты и огромные бутоньерки на груди лакеев в новых ливреях.    

Сэр Питт  в блестящем мундире, со шпагой, болтающейся между ног, вышел из кареты и  направился в дом. Маленький Родон прильнул лицом к окну гостиной и, улыбаясь,  кивал изо всех сил тетушке, сидевшей в карете. Вскоре Питт снова появился, ведя  леди в пышных перьях на голове, закутанную в белую шаль и изящно поддерживающую  свой шлейф из великолепной парчи. Она вошла в карету, словно принцесса,  привыкшая всю жизнь ездить ко двору, и милостиво улыбнулась лакею,  распахнувшему перед ней дверцы, и сэру Питту, который сел вслед за ней.    

Затем  появился Родон в своем старом гвардейском мундире, который уже порядочно поистрепался  и был ему тесен. Он должен был замыкать процессию и прибыть с визитом к своему  монарху в наемном экипаже, но добрая невестка настояла на том, что они все  поедут по-семейному: карета просторная, дамы не слишком полные и могут держать  шлейфы на коленях, – в конце концов все четверо отбыли вместе. Их карета  скоро присоединилась к веренице верноподданнических экипажей, двигавшихся по  Пикадилли и Сент-Джеймс-стрит по направлению к старому кирпичному дворцу, где  «Брауншвейгская Звезда» готовился к приему своего дворянства и знати.    

Бекки  готова была из окна кареты благословлять всех прохожих: в таком приподнятом состоянии  духа находилась она и так сильно было в ней сознание того высокого положения,  какого она, наконец, достигла. Увы, даже у нашей Бекки были свои слабости. Как  часто люди гордятся такими качествами, которых другие не замечают в них!  Например, Комус твердо убежден, что он самый великий трагик в Англии; Браун,  знаменитый романист, мечтает прославиться не как видный писатель, а как  светский человек; Робинсон, известный юрист, нисколько не дорожит своей  репутацией в Вестминстер-холле, но считает себя несравненным спортсменом и  наездником. Так и Бекки поставила себе целью быть и считаться респектабельной  женщиной и добивалась этой цели с удивительным упорством, находчивостью и  успехом. Как уже говорилось, временами она готова была и сама вообразить себя  светской леди, забывая, что дома у нее в шкатулке нет ни гроша, что кредиторы  толпятся у ворот, поставщиков приходится уговаривать и умасливать, –  словом, что у нее нет твердой почвы под ногами. И вот сейчас, отправляясь в карете  – в фамильной карете! – ко двору, она приняла такой величественный,  самодовольный, непринужденный и внушительный вид, что это вызвало улыбку даже у  леди Джейн. Она вошла в королевские покои, высоко подняв голову, как подобало  бы королеве; и если бы Бекки сделалась королевой, я не сомневаюсь, она  бесподобно сыграла бы свою роль.    

Мы можем  сказать с полной ответственностью, что costume de cour[99] миссис Родон Кроули по  случаю ее представления ко двору был чрезвычайно элегантен и блестящ. Многие  леди, которых мы видим, – мы, кто носит лепты и звезды и присутствует на  сент-джеймских приемах, или же мы, кто топчется в грязных сапогах по тротуарам  Пэл-Мэл и заглядывается в окна проезжающих карет на нарядную публику в шелках и  перьях, – многие светские леди, повторяю, которых мы видим в дни утренних  приемов около двух часов пополудни, когда оркестр лейб-гвардии в расшитых  галуном мундирах играет триумфальные марши, сидя на своих буланых скакунах, как  на живых табуретах – многие леди вовсе не восхищают нас своей красотой в это  раннее время дня. Какая-нибудь расплывшаяся графиня шестидесяти лет,  декольтированная, подкрашенная, морщинистая и нарумяненная до самых век, со  сверкающими брильянтами в парике, представляет зрелище скорее полезное и  поучительное, чем привлекательное. Выглядит она как Сент-Джеймс-стрит ранним  утром, когда половина фонарей погасла, а другая половина пугливо мерцает,  словно духи, приготовившиеся бежать перед рассветом. Такие прелести, какие наш  взгляд улавливает в проезжающей мимо карете ее милости, должны были бы  показаться на улице только ночью. Если днем даже Цинтия кажется бледной, –  ибо именно такой приходилось нам наблюдать ее в нынешнем зимнем сезоне, когда  Феб нахально заглядывался на нее с неба, – то как же может леди Каслмоулди  высоко держать голову, когда солнце глядит в окно кареты, беспощадно выводя на  свет божий все морщины и гусиные лапки, которыми время избороздило ее лицо?  Нет, в придворных гостиных нужно устраивать приемы в ноябре или в туманный  день; а может быть, престарелые султанши нашей Ярмарки Тщеславия должны  передвигаться в закрытых носилках, выходить из них закутанными и делать свои  реверансы монарху под защитой полумрака.    

Однако  наша милая Ребекка не нуждалась в таком благодетельном освещении; цвет лица у  нее еще не боялся яркого солнечного света, а ее платье – правда, любой  современной даме на Ярмарке Тщеславия оно показалось бы самым нелепым и  фантастическим одеянием, какое только можно вообразить, но тогда, двадцать пять  лет назад, этот наряд в ее глазах и глазах остального общества казался столь же  восхитительным, как и самый блестящий туалет прославленной красавицы нынешнего  сезона… Пройдет десятка два лет, и это чудесное произведение портновского  искусства отойдет в область предания вместе со всякой другой суетой сует… Но мы  слишком отклонились в сторону. Туалет миссис Родон в знаменательный день ее  представления ко двору был признан charmant[100].  Даже добрая леди Джейн вынуждена была с этим согласиться; глядя на миссис  Бекки, она с грустью признавалась себе, что в ее собственном наряде гораздо  меньше вкуса.    

Она и не  догадывалась, как много стараний, размышлений и выдумки затратила миссис Родон  на этот туалет. У Ребекки был вкус не хуже, чем у любой портнихи в Европе, и  такое необычайное умение устраиваться в жизни, о каком леди Джейн не имела  представления. Последняя тотчас же заметила великолепную парчу на шлейфе у  Бекки и роскошные кружева на ее платье.    

Парча –  это старый остаток, сказала Бекки, а кружева – необыкновенно удачное приобретение,  они лежали у нее сто лет.    

– Милая  моя миссис Кроули, ведь они должны стоить целое состояние, – сказала леди  Джейн, глядя на свои собственные кружева, которые были далеко не так хороши.  Затем, приглядевшись к старинной парче, из которой был сшит придворный туалет  миссис Родон, она хотела сказать, что не решилась бы сделать себе такое  роскошное платье, но подавила в себе это желание, как недоброе.    

Но если  бы леди Джейн знала все, я думаю, что даже ее обычная кротость изменила бы ей.  Дело в том, что, когда миссис Родон приводила в порядок дом сэра Питта, она  нашла кружева и парчу – эту собственность прежних хозяек дома – в старых  гардеробах и украдкой унесла эти сокровища домой, чтобы украсить ими  собственную персону. Бригс видела, как Бекки их взяла, но не задавала вопросов  и не поднимала шума; возможно, она даже посочувствовала ей, как посочувствовали  бы многие честные женщины.    

А  брильянты…    

– Откуда,  черт возьми, у тебя эти брильянты, Бекки? – спросил ее муж, восхищаясь  драгоценностями, которых он никогда не видел раньше и которые ярко сверкали у  нее в ушах и на шее.    

Бекки  слегка покраснела и пристально взглянула на него. Питт Кроули также слегка покраснел  и уставился в окно. Дело в том, что он сам подарил Бекки часть этих  драгоценностей – прелестный брильянтовый фермуар, которым было застегнуто ее  жемчужное ожерелье, – и как-то упустил случай сказать об этом жене. –    

Бекки  посмотрела на мужа, потом с видом дерзкого торжества – на сэра Питта, как будто  хотела сказать: «Выдать вас?»    

– Отгадай! –  ответила она мужу. – Ну, глупыш ты мой! – продолжала она. –  Откуда, ты думаешь, я их достала – все, за исключением фермуара, который давно  подарил мне один близкий друг? Конечно, взяла напрокат. Я взяла их у мистера  Полониуса на Ковентри-стрит. Неужели ты думаешь, что все брильянты, какие  появляются при дворе, принадлежат владельцам, как эти прекрасные камни у леди Джейн, –  они, кстати сказать, гораздо красивее моих.    

– Это  фамильные драгоценности, – произнес сэр Питт, опять почувствовав себя  неловко.    

Пока  продолжалась эта семейная беседа, карета катила по улице и наконец освободилась  от своего груза у подъезда дворца, где монарх восседал уже в полном параде.    

Брильянты,  вызвавшие восторг Родона, не вернулись к мистеру Полониусу на Ковентри-стрит,  да этот джентльмен и не требовал их возвращения. Они вернулись в маленькое  тайное хранилище, в старинную шкатулку – давнишний подарок Эмилии Седли, где  Бекки хранила немало полезных, а может быть, и ценных вещей, о которых муж  ничего не знал. Ничего не знать или знать очень мало – это участь многих мужей.  А скрывать – в характере скольких женщин? О дамы! кто из вас не скрывает от  мужей счета своих модисток? У скольких из вас есть наряды и браслеты, которые  вы не смеете показывать или носите с трепетом? С трепетом и улыбками ластитесь  вы к мужу, который сидит рядом с вами и не может отличить новое бархатное  платье от вашего старого или новый браслет от прошлогоднего и понятия не имеет  о том, что похожий на тряпочку желтый кружевной шарф стоит сорок гиней и что от  мадам Бобино каждую неделю приходят настойчивые письма с требованием денег!    

Так и  Родон ничего не знал ни о прекрасных брильянтовых серьгах, ни о брильянтовом медальоне,  украшавшем грудь жены. Но лорд Стайн, который в качестве лорда Пудреной комнаты  и одного из важнейших сановников и славных защитников английского трона  присутствовал здесь среди других вельмож во всем блеске своих звезд, орденов,  подвязок и прочих регалий и явно выделял эту маленькую женщину из числа других,  отлично знал, откуда у нее эти драгоценности и кто платил за них.    

Наклонившись  к ней с улыбкой, он процитировал всем известные прекрасные стихи из «Похищения  локона» о брильянтах Белинды, которые «еврей лобзать бы стал и обожать – неверный».    

– Но,  я надеюсь, ваша милость – правоверный? – сказала маленькая леди, вскинув  голову.    

Многие  леди кругом нее шушукались и судачили, а многие джентльмены кивали головой и  перешептывались, видя, какое явное внимание оказывает маленькой авантюристке  этот вельможа.    

Нет,  наше слабое и неопытное перо не в силах передать подробности свидания Ребекки  Кроули, урожденной Шарп, с ее царственным повелителем! Ослепленные глаза зажмуриваются  при одной мысли об этом величии. Верноподданнические чувства не позволяют нам  даже мысленно бросить слишком пытливый и смелый взор в священный аудиенц-зал,  но заставляют нас быстро и почтительно отступить, в благоговейном молчании  отвешивая августейшему величеству низкие поклоны.    

Достаточно  сказать, что после этого свидания во всем Лондоне не нашлось бы более верноподданнического  сердца, чем сердце Бекки. Имя короля было постоянно у нее на устах, и она  заявляла, что он очаровательнейший из смертных. Она отправилась в магазин  Кольнаги и заказала самый прекрасный его портрет, какой только могло создать  искусство и какой можно было достать в кредит, – знаменитый портрет, где  лучший из монархов, в кафтане с меховым воротником, в коротких панталонах и в  шелковых чулках, изображен сидящим на софе и глупо ухмыляющимся из-под своего  кудрявого каштанового парика. Она заказала себе брошку с миниатюрой короля и  носила ее. Она забавляла своих знакомых и даже несколько надоела им постоянными  разговорами о его любезности и красоте.    

Кто  знает, может быть, маленькая женщина мечтала о роли новой Ментенон или Помпадур.    

Но  интереснее всего было послушать после представления ко двору ее разговоры о  добродетели. У Ребекки было несколько знакомых дам, которые, надо сознаться,  пользовались не слишком высокой репутацией на Ярмарке Тщеславия. И вот теперь,  сделавшись, так сказать, честной женщиной, Бекки не хотела поддерживать  знакомство с этими сомнительными особами: она не ответила леди Крекенбери,  когда последняя кивнула ей из своей ложи, а встретив миссис Вашингтон-Уайт на  кругу в Парке, и вовсе от нее отвернулась.    

– Необходимо,  мой милый, дать им почувствовать, кто я такая, – говорила она, – я не  могу показываться с сомнительными людьми. Мне от души жаль леди Крекенбери, да  и миссис Вашингтон-Уайт очень добрая женщина. Ты можешь ездить к ним и обедать  у них, если тебе хочется поиграть в карты. Но я не могу и не хочу у них бывать  и, пожалуйста, будь добр, скажи Смиту, что меня ни для кого из них нет дома.    

Описание  туалета Бекки появилось в газетах – перья, кружева, роскошные брильянты и все  прочее. Миссис Крекенбери с горечью прочитала эту заметку и пустилась в  рассуждения со своими поклонниками о том, какую важность напускает на себя эта  женщина. Миссис Бьют Кроули и ее юные дочери в Хэмпшире, получив из города  номер «Морнинг пост», также дали волю благородному негодованию.    

– Если  бы у тебя были рыжие волосы, зеленые глаза и ты была дочерью французской канатной  плясуньи, – говорила миссис Бьют старшей дочери (которая, напротив, была  смуглой, низенькой и курносой девицей), – у тебя, разумеется, были бы  роскошные брильянты и твоя кузина леди Джейн представила бы тебя ко двору. Но  ты всего только родовитая дворянка, мое бедное дорогое дитя. В твоих жилах  течет благороднейшая кровь Англии, а твое приданое – всего лишь добрые принципы  и благочестие. Я сама – жена младшего брата баронета, а ведь мне никогда и в  голову не приходило представляться ко двору, да и другим не пришло бы это в голову,  если бы жива была добрая королева Шарлотта.    

Таким  образом достойная пасторша утешала себя, а ее дочери вздыхали и весь вечер просидели  над Книгой пэров.    

Через  несколько дней после знаменитого представления ко двору добродетельная Бекки  удостоилась другой великой чести: к подъезду Родона Кроули подкатила карета  леди Стайн, и выездной лакей, вместо того чтобы разнести двери, как можно было  подумать по его громкому стуку, сменил гнев на милость и только вручил Смиту  две визитные карточки, на которых были выгравированы имена маркизы Стайн и  графини Гонт. Если бы эти кусочки картона были прекрасными картинами или если  бы на них было намотано сто ярдов малинских кружев, стоящих вдвое большее число  гиней, Бекки и то не могла бы рассматривать их с большим удовольствием. Могу  вас уверить, что они заняли видное место в фарфоровой вазе на столе в гостиной,  где хранились карточки ее посетителей. Боже! Боже! Как быстро бедные карточки  миссис Вашингтон-Уайт и леди Крекенбери, которым несколько месяцев тому назад  наша маленькая приятельница была так рада и которыми это глупенькое создание  так гордилось – боже! боже! – говорю я, – как быстро эти бедные  двойки очутились в самом низу колоды при появлении знатных фигурных карт.  Стайн! Бейракрс! Джонс Хельвелин и Керлайон Камелот! Можете быть уверены, что  Бекки и Бригс отыскали эти высокие фамилии в Книге пэров и проследили эти  благородные династии во всех разветвлениях генеалогического древа.    

Часа  через два приехал милорд Стайн; оглядевшись и все, по обыкновению, приметив, он  увидел карточки своих дам, разложенные рукою Бекки, словно козыри в ее игре, и  как было свойственно этому старому цинику, усмехнулся при таком наивном  проявлении человеческой слабости. Бекки тотчас спустилась к нему; всякий раз,  когда эта дорогая малютка ожидала его милость, ее туалет бывал безукоризнен,  волосы в совершенном порядке и платочки, переднички, шарфики, маленькие  сафьяновые туфельки и прочие мелочи женского туалета в надлежащем виде; она  сидела в изящной непринужденной позе, готовая принять его; если же он являлся  неожиданно, она, конечно, спешила в свою комнату, чтобы бросить быстрый взгляд  в зеркало, и потом уже сбегала вниз приветствовать знатного пэра.    

Стоя в  гостиной, он с усмешкой поглядывал на вазу с карточками. Бекки, пойманная с поличным,  слегка покраснела,    

– Благодарю  вас, monseigneur, – сказала она. – Вы видите, что ваши дамы были  здесь. Как вы добры! Я не могла выйти раньше: я занималась пудингом на кухне.    

– Я  это знаю: я видел вас в подвальном окне, когда подъехал к дому, – отвечал  старый джентльмен.    

– Вы  все видите, – сказала она.    

– Кое-что  я вижу, но этого я не мог видеть, моя прелесть, – ответил он  добродушно. – Ах вы, маленькая выдумщица! Я слышал, как вы ходили в  спальне над моей головой, и не сомневаюсь, вы слегка подрумянились… Вы должны  дать немного ваших румян леди Гонт: у нее отвратительный цвет лица… Потом я  слышал, как дверь спальни отворилась и вы спустились по лестнице.    

– Разве  это преступление – повертеться перед зеркалом, когда вы приходите ко мне? –  жалобно ответила миссис Родон и потерла щеку носовым платком, словно хотела  показать, что на ней совсем нет краски, а только естественный скромный румянец.  (Кто может сказать, как оно было на самом деле? Я знаю, есть румяна, которые не  сходят, если их потереть платком, а некоторые так прочны, что даже слезы их не  смывают.)    

– Ну, –  сказал старый джентльмен, играя карточкой своей жены, – вы, значит,  собираетесь сделаться светской дамой. Вы мучаете бедного старика, заставляя его  вводить вас в свет. Все равно вы там не удержитесь, маленькая вы  глупышка, – у вас нет денег!    

– Вы  нам достанете место, – быстро вставила Бекки.    

– У  вас нет денег, а вы хотите тягаться с теми, у кого они есть. Вы, жалкий  глиняный горшочек, хотите плыть по реке вместе с большими медными котлами. Все  женщины одинаковы: все они жаждут того, чего не стоит и добиваться… Вчера я  обедал у короля, и нам подавали баранину с репой. Обед из зелени часто бывает  лучше, чем самая сочная говядина… Вы попадете в Гонт-Хаус. Вы покою не дадите  бедному старику, пока не попадете туда! А ведь там и вполовину не так уютно,  как здесь. Вам будет скучно. Мне там всегда скучно. Моя жена весела, как леди  Макбет, а дочери жизнерадостны, как Регана и Гонерилья. Я не решаюсь спать в  так называемой моей опочивальне: кровать похожа на балдахин в соборе святого  Петра, а картины наводят на меня тоску. У меня в гардеробной есть маленькая  медная кроватка и маленький волосяной матрац анахорета. Я анахорет. Хо! Хо! Вы  получите приглашение к обеду на будущей неделе. Но gare aux femmes![101]  Будьте начеку! Как вас будут донимать женщины!    

Это была  очень длинная речь для немногоречивого лорда Стайна; и это не в первый раз он  поучал Ребекку.    

Бригс  подняла голову из-за своего рабочего столика, за которым сидела в соседней комнате,  и издала глубокий вздох, когда услышала, как легкомысленно маркиз отзывается о  представительницах ее пола.    

– Если  вы не прогоните эту отвратительную овчарку, – сказал лорд Стайн, бросая  через плечо яростный взгляд, – я отравлю ее.    

– Я  всегда кормлю собаку из собственной тарелки, – сказала Ребекка, задорно  смеясь.    

Выждав  некоторое время и насладившись неудовольствием милорда, который ненавидел  бедную Бригс за то, что она нарушала его tete-a-tete с прелестной женой  полковника, миссис Родон наконец сжалилась над своим поклонником и, подозвав  Бригс, похвалила погоду и попросила ее погулять с малышом.    

– Я  не могу прогнать ее, – помолчав немного, сказала Бекки печальным голосом;  ее глаза наполнились слезами, и она отвернулась.    

– Вы,  наверно, задолжали ей жалованье? – спросил пэр.    

– Хуже  того, – сказала Бекки, не поднимая глаз, – я разорила ее.    

– Разорили?  Почему же вы не выгоните ее? – спросил джентльмен.    

– Только  мужчины могут так рассуждать, – с горечью ответила Бекки. – Женщины  не настолько бессердечны. В прошлом году, когда у нас вышли все деньги, она  отдала нам свои сбережения и теперь не оставит нас, пока и мы, в свою очередь,  не разоримся, что, по-видимому, недалеко, – или пока я не выплачу ей все,  до последнего фартинга.    

– Черт  возьми! Сколько же вы ей задолжали? – спросил пэр, и Бекки, приняв в  соображение огромное богатство своего собеседника, назвала сумму, почти вдвое  большую, чем та, которую она заняла у мисс Бригс.    

В ответ  лорд Стайн произнес короткое и энергическое слово, отчего Ребекка еще ниже  опустила голову и горько заплакала.    

– Я  не виновата. У меня не было другого выхода, – сказала она. – Я не  смею сказать мужу: он убьет меня, если узнает, что я натворила. Я первому вам  это говорю… и то вы меня принудили. Ах, что мне делать, лорд Стайн? Я очень,  очень несчастна!    

Лорд  Стайн не отвечал ни слова и только барабанил по столу и кусал ногти, а потом  нахлобучил шляпу и выбежал из комнаты.    

Ребекка  сидела все в той же печальной позе, пока внизу не хлопнула дверь и не послышался  шум отъезжавшего экипажа. Тогда она встала, и в ее глазах сверкнуло странное  выражение, злобное и торжествующее. Раза два она принималась хохотать, сидя за  работой. Потом, усевшись за фортепьяно, разразилась такой победной  импровизацией, что прохожие останавливались под окном, прислушиваясь к ее  блистательной игре.    

В тот же  вечер маленькой женщине были доставлены два письма из Гонт-Хауса. В одном было  приглашение на обед от лорда и леди Стайн на следующую пятницу, а в другом  находился листок сероватой бумаги с подписью лорда Стайна – на имя господ  Джонса, Брауна и Робинсона на Ломбард-стрит.    

Ночью  Родон раза два слышал, как Бекки смеялась: она предвкушает удовольствие побывать  в Гонт-Хаусе и встретиться с тамошними леди, пояснила она. На самом же деле ее  занимало множество других мыслей: расплатиться ли ей со старой Бригс и  отпустить ее? Или удивить Реглса и отдать ему долг за аренду дома? Лежа в  постели, она перебирала все эти мысли; и на другое утро, когда Родон пошел, по  обыкновению, в клуб, миссис Кроули (в скромном платье и под вуалью) поехала в  наемной карете в Сити. Остановившись возле банка господ Джонса и Робинсона, она  предъявила документ сидевшему за конторкой служащему, который спросил ее, в  каком виде она желает получить деньги. Она скромно сказала, что ей хотелось бы  получить «сто пятьдесят фунтов мелкими купюрами, а остальное одним банкнотом».    

Затем,  проходя по улице возле собора св. Павла, она заглянула в магазин и купила для  Бригс превосходное черное шелковое платье, которое с поцелуем и нежными словами  презентовала простодушной старой деве.    

После  этого она отправилась к мистеру Реглсу, ласково расспросила его о детях и  вручила ему пятьдесят фунтов в счет уплаты долга. Оттуда она пошла к  содержателю конюшен, у которого брала напрокат экипажи, и вознаградила его  такой же суммой.    

– Я  надеюсь, это послужит вам уроком, Спэйвин, – сказала она, – и к  следующему приему во дворце моему брату сэру Пихту не придется ехать вчетвером  в одной карете из-за того, что мой экипаж не был подан.    

Ребекка  намекала на прискорбное недоразумение, вследствие которого полковнику едва не  пришлось явиться к своему монарху в наемном кебе.    

Устроив  все эти дела, Бекки поднялась наверх навестить упомянутую выше шкатулку, которую  Эмилия Седли подарила ей много-много лет назад и в которой хранилось немало  полезных и ценных вещиц; в это секретное хранилище она спрятала банковый билет,  который выдал ей кассир господ Джонса и Робинсона.    

 ГЛАВА XLIX,

  в которой мы  наслаждаемся тремя переменами блюд и десертом    

     

Когда  дамы Гонт-Хауса сидели в то утро за завтраком, лорд Стайн (он вкушал шоколад у  себя и редко беспокоил обитательниц своего дома, встречаясь с ними разве только  в дни приемов, или в вестибюле, или в опере, когда он из своей ложи в партере  созерцал их в ложе бельэтажа) – так вот, его милость появился среди дам и  детей, собравшихся за чаем с гренками; и тут разыгралась генеральная баталия  из-за Ребекки.    

– Миледи  Стайн, – сказал он, – мне хотелось бы взглянуть на список  приглашенных к обеду в пятницу и вместе с тем попросить вас послать приглашение  полковнику Кроули и миссис Кроули.    

– Приглашения  пишет Бланш… леди Гонт, – смущенно произнесла леди Стайн.    

– Этой  особе я писать не буду, – сказала леди Гонт, высокая статная дама, и,  подняв на мгновение свой взор, тотчас снова опустила его. Неприятно было  встречаться глазами с лордом Стайном тем, кто перечил ему.    

– Вышлите  детей из комнаты. Ступайте! – распорядился лорд Стайн, дернув за шнурок  звонка.    

Мальчуганы,  очень боявшиеся деда, удалились. Их мать хотела было последовать за ними,    

– Нет, –  сказал лорд Стайн. – Останьтесь здесь. Миледи Стайн, я еще раз спрашиваю:  угодно ли вам подойти к этому столу и написать пригласительную записку на обед  в пятницу?    

– Милорд,  я не буду на нем присутствовать, – сказала леди Гопт, – я уеду к себе  домой.    

– Прекрасно,  сделайте одолжение! И можете не возвращаться. В Бейракрсе бейлифы будут для вас  очень приятной компанией, а я избавлюсь от необходимости ссужать деньгами ваших  родственников, а заодно и от вашей трагической мины, которая мне давно  осточертела. Кто вы такая, чтобы командовать здесь? У вас нет денег, недостает  и ума. Вы здесь для того, чтобы рожать детей, а у вас их нет и не предвидится.  Гонту вы надоели, и жена Джорджа – единственное в семье лицо, которое не хочет  вашей смерти. Гонт женился бы вторично, если бы вы умерли.    

– Я  бы рада была умереть, – отвечала ее милость со слезами ярости на глазах.    

– Рассказывайте!  Вы корчите из себя добродетель, а между тем моя жена, эта непорочная святая,  которая, как каждому известно, ни разу не оступилась на стезе добродетели,  ничего не имеет против того, чтобы принять моего молодого друга, миссис Кроули.  Миледи Стайн знает, что иногда о самых лучших женщинах судят на основании  ложной видимости и что людская молва часто клеймит самых чистых и непорочных.  Не угодно ли, сударыня, я расскажу вам несколько анекдотцев про леди Бейракрс,  вашу матушку?    

– Вы  можете ударить меня, сэр, или бесчеловечно мучить… – произнесла леди Гонт.    

Страдания  жены и невестки всегда приводили лорда Стайна в превосходное расположение духа.    

– Милая  моя Бланш, – сказал он, – я джентльмен и никогда не позволю себе  коснуться женщины иначе как с лаской. Мне только хотелось указать вам на  кое-какие прискорбные недостатки в вашем характере. Вы, женщины, не в меру  горды, и вам очень не хватает смирения, как, конечно, сказал бы леди Стайн  патер Моль, будь он здесь. Не советую вам слишком заноситься, вы должны быть  кротки и скромны, мои драгоценные! Как знать, может быть, эта несправедливо  оклеветанная, простая, добрая и веселая миссис Кроули ни в чем не  повинна, – она, может быть, невиннее самой леди Стайн. Репутация ее  супруга нехороша, но она, право, не хуже, чем у Бейракрса, который и поигрывал  и, проигрывая, очень часто не платил, и вас оставил без наследства, так что вы  оказались нищая на моем попечении. Да, миссис Кроули не из очень знатного рода,  но она не хуже знаменитого предка нашей Фанни, первого де ля Джонса.    

– Деньги,  принесенные мною в семью, сэр… – воскликнула леди Джордж.    

– Вы  приобрели благодаря им кое-какие надежды на право наследования в будущем, –  мрачно заметил маркиз. – Если Гонт умрет, ваш супруг может вступить в его  права; ваши сыновья могут унаследовать их и, возможно, еще кое-что в придачу. А  пока, дорогие мои, гордитесь и величайтесь своими добродетелями, но только не  здесь, и не напускайте на себя важность передо мною. Что же касается доброго  имени миссис Кроули, то я не стану унижать ни себя, ни эту безупречную и ни в  чем не повинную женщину, допуская хотя бы намек на то, что ее репутация  нуждается в защите. Будьте же любезны принять ее с величайшим радушием, наравне  со всеми теми, кого я ввожу в этот дом. В этот дом? – Он рассмеялся. –  Кто здесь хозяин? И что такое этот дом? Этот Храм добродетели принадлежит мне.  И если я приглашу сюда весь Ньюгет или весь Бедлам, то и тогда, черт возьми, вы  окажете им гостеприимство!    

После  этой энергической речи – одной из тех, какими лорд Стайн угощал свой «гарем», едва  лишь в его семействе обнаруживались признаки неповиновения, – приунывшим  женщинам оставалось только подчиниться. Леди Гонт написала приглашение,  которого требовал лорд Стайн, после чего, затаив в душе горечь и обиду, самолично  поехала в сопровождении свекрови завезти миссис Родон карточки, доставившие,  как мы знаем, столько удовольствия этой невинной женщине.    

В  Лондоне были семьи, которые пожертвовали бы годовым доходом, лишь бы добиться такой  чести от столь знатных дам. Например, миссис Фредерик Буллок проползла бы на  коленях от Мэйфэра до Ломбард-стрит, если бы леди Стайн и леди Гонт ждали ее в  Сити, чтобы поднять с земли и сказать: «Приезжайте к нам в будущую  пятницу», – не на один из тех многолюдных и пышных балов в Гонт-Хаусе, где  бывали все, а на священный, недоступный, таинственный и восхитительный интимный  прием, приглашение на который считалось завидной привилегией, честью и,  разумеется, блаженством.    

Строгая,  безупречная красавица леди Гонт занимала самое высокое положение на Ярмарке  Тщеславия, и изысканная вежливость в обращении с нею лорда Стайна приводила в  восхищение всякого, кто его знал, заставляя даже самых придирчивых критиков  соглашаться с тем, что он безукоризненный джентльмен и, что ни говори, сердце у  него благородное.    

Чтобы  дать отпор общему врагу, дамы Гонт-Хауса призвали себе на помощь леди Бейракрс.  Одна из карет леди Гонт отправилась на Хилл-стрит за матушкой миледи, так как  все экипажи этой дамы были в руках бейлифов, и даже драгоценности и гардероб  ее, по слухам, были захвачены неумолимыми израильтянами. Им принадлежал также и  замок Бейракрс с его знаменитыми картинами, обстановкой и редкостями:  великолепными Ван-Дейками; благородными полотнами Рейнольдса; блестящими и  неглубокими портретами Лоренса, которые тридцать лет тому назад считались не  менее драгоценными, чем произведения истинного гения; несравненною «Пляшущею  нимфою» Кановы, для которой позировала в молодости сама леди Бейракрс – леди  Бейракрс, в то время ослепительная красавица, окруженная ореолом богатства и  знатности, теперь – беззубая и облысевшая старуха, жалкий, изношенный лоскут от  некогда пышного одеяния. Ее супруг, на портрете Лоренса той же эпохи,  размахивающий саблей перед фасадом Бейракрского замка в форме полковника  Тислвудского ополчения, был теперь высохшим, тощим стариком в длиннополом  сюртуке и парике a la Brutus[102],  которого можно было видеть слоняющимся по утрам около Грейз-инна и одиноко  обедающим в клубах. Он не любил теперь обедать со Стайном. В молодости они  соперничали в погоне за развлечениями с неизменным преимуществом для Бейракрса.  Но Стайн оказался крепче, и в конце концов победителем вышел он. Сейчас маркиз  был в десять раз могущественнее того молодого лорда Гонта, каким он был в 1785  году, а Бейракрс уже сошел со сцены – старый, поверженный, разоренный и  раздавленный. Он задолжал Стайну слишком много денег, чтобы находить  удовольствие в частых встречах со старым приятелем. А тот, когда ему хотелось  позабавиться, насмешливо осведомлялся у леди Гонт, отчего отец не навещает ее.  «Он не был у нас уже четыре месяца, – говаривал лорд Стайн. – Я  всегда могу сказать по своей чековой книжке, когда мне нанес визит Бейракрс.  Как это удобно, мои милые: я банкир тестя одного из моих сыновей, а тесть  другого сына – мой банкир».    

О других  именитых особах, с которыми Бекки имела честь встретиться во время своего  первого выезда в большой свет, автору настоящей летописи незачем долго  распространяться. Там был его светлость князь Петроварадинский с супругою –  туго перетянутый вельможа с широкой солдатской грудью, на которой великолепно  сверкала звезда его ордена, и с красной лентой Золотого Руна на шее. Князь был  владельцем бесчисленных стад баранов. «Взгляните на его лицо. Можно подумать,  что он сам ведет свой род от барана», – шепнула Бекки лорду Стайну. И в  самом деле: лицо у его светлости было длинное, важное, белое, и лента на шее  еще усиливала его сходство с мордой почтенного барана, ведущего за собою стадо.    

Был там  и мистер Джон Поль Джефферсон Джонс, номинально состоявший при американском  посольстве корреспондент газеты «Ньюйоркский демагог», который, желая доставить  обществу удовольствие, во время паузы в обеденной беседе осведомился у леди  Стайн, нравится ли его дорогому другу Джорджу Гонту Бразилия: они с Джорджем  очень подружились в Неаполе и вместе поднимались на Везувий. Мистер Джонс  составил об этом обеде подробный и обстоятельный отчет, который в должное время  появился в «Демагоге». Он упомянул фамилии и титулы всех гостей, приведя  краткие биографические сведения о наиболее важных особах. С большим  красноречием описал он наружность присутствовавших дам, сервировку стола, рост  и ливреи лакеев, перечислил подававшиеся за обедом блюда и вина, упомянул о  резьбе на буфете и подсчитал вероятную стоимость столового серебра. По его вычислениям,  такой обед не мог обойтись дешевле пятнадцати или восемнадцати долларов на  человека. С той поры и до самого последнего времени мистер Джонс взял себе в  обычай направлять своих proteges с рекомендательными письмами к нынешнему  маркизу Стайну, поощряемый к тому дружбою, которою его дарил покойный лорд.  Мистер Джонс очень возмущался, что какой-то ничтожный аристократишка, граф  Саутдаун, перебил ему дорогу, когда вся процессия двинулась в столовую. «В ту  минуту, когда я выступил вперед, чтобы предложить руку чрезвычайно приятной и  остроумной светской даме, блестящей и несравненной миссис Родон Кроули, –  писал он, – юный патриций втерся между нами и увлек мою Елену, даже не  извинившись. Мне пришлось идти в арьергарде с полковником, супругом этой дамы,  рослым, краснолицым воином, отличившимся в сражении при Ватерлоо, где ему  повезло больше, чем некоторым из его собратий-красномундирников под Новым  Орлеаном».    

При  вступлении в это изысканное общество физиономия полковника покрылась таким же  густым румянцем, какой заливает лицо шестнадцатилетнего юноши, когда он  попадает в компанию школьных подруг своей сестры. Здесь уже упоминалось, что  честный Родон ни в молодости, ни позже не имел случая привыкнуть к дамскому  обществу. С мужчинами в клубе или в офицерском собрании он чувствовал себя  прекрасно и мог ездить верхом, биться об заклад, курить или играть на бильярде  наравне с самыми бойкими из них. В свое время он завязывал знакомства и среди  женщин, но то было двадцать лет назад, и дамы эти были того же общественного  положения, что и те, с которыми общался младший Марло в известной комедии, до  того как был повергнут в смущение появлением мисс Хардкасл. Время нынче такое,  что никто не дерзает и словом упомянуть о той особой среде, в которой тысячи  наших молодых людей на Ярмарке Тщеславия вращаются ежедневно, представительницы  которой каждый вечер наполняют казино и танцульки, которая, как всем известно,  существует наравне с колясками в Хайд-парке или паствой Сент-джеймского  прихода, но которую самое чопорное – если и не самое нравственное – общество в  мире твердо решило не замечать. Словом, хотя полковнику Кроули было уже от роду  сорок пять лет, ему не привелось встретиться на своем веку и с пятью  порядочными женщинами, если не считать его образцовой жены. Все женщины до  единой, кроме Ребекки и его доброй невестки леди Джейн, чей кроткий нрав  покорил и приручил достойного полковника, пугали его. И потому на первом обеде  в Гонт-Хаусе никто не слышал от него ни единого слова, кроме замечания о том,  что погода стоит очень жаркая. Говоря по правде, Бекки охотно оставила бы его  дома, но светские приличия требовали, чтобы супруг находился подле нее и служил  охраной и защитой для робкой перепуганной малютки при ее первом появлении в  большом свете.    

Как  только Бекки вошла, лорд Стайн направился к ней, пожал ей руку, любезно приветствовал  ее и представил леди Стайн и их милостям, ее дочерям. Их милости сделали три  глубоких реверанса, и старшая из дам даже удостоила гостью рукопожатием, но  рука ее была холодна и безжизненна, как мрамор.    

Однако  Бекки пожала эту руку смиренно и признательно и, делая реверанс, который оказал  бы честь лучшему балетмейстеру, как бы склонилась к ногам леди Стайн со  словами, что милорд был давним другом и покровителем ее отца и что она, Бекки,  привыкла с самого нежного возраста почитать и благословлять семейство Стайнов.  Лорд Стайн и в самом деле однажды приобрел две-три картины у покойного Шарпа, и  признательная сиротка не могла забыть этого благодеяния.    

Затем  Бекки была представлена леди Бейракрс, причем и перед нею супруга полковника  присела весьма почтительно. Высокородная дама ответила ей поклоном, исполненным  сурового достоинства.    

– Я  имела удовольствие познакомиться с вашей милостью в Брюсселе десять лет тому  назад, – сказала Бекки самым пленительным тоном. – Я имела счастье  встретиться с леди Бейракрс на балу у герцогини Ричмонд, накануне сражения при  Ватерлоо. И я помню, как ваша милость и миледи Бланш, ваша дочь, сидели в  карете под воротами гостиницы, дожидаясь лошадей. Надеюсь, брильянты вашей  милости уцелели?    

Все  переглянулись. На пресловутые брильянты был наложен наделавший много шума  арест, о котором Бекки, конечно, ничего не знала. Родон Кроули и лорд Саутдаун  отошли к окну, причем последний залился неудержимым смехом, когда Родон  рассказал историю о том, как леди Бейракрс не могла достать лошадей и  «спасовала» перед миссис Кроули. «Эта женщина мне теперь, пожалуй, не  страшна», – подумала Бекки. Действительно, леди Бейракрс обменялась с  дочерью испуганным и сердитым взглядом и, отступив к столу, принялась весьма  усердно рассматривать какие-то гравюры.    

Когда  появилась владетельная особа с берегов Дуная, разговор перешел на французский  язык, и тут леди Бейракрс и младшие дамы, к своему великому огорчению,  убедились, что миссис Кроули не только гораздо лучше их владеет этим языком, но  что и выговор у нее гораздо правильнее. Бекки в бытность свою во Франции в  1816–1817 годах встречалась с другими венгерскими магнатами. Она с большим  интересом стала расспрашивать о своих друзьях. Знатные иностранцы решили, что  она какая-нибудь видная аристократка, и князь и княгиня с живейшим интересом  осведомились у лорда Стайна и у маркизы, когда шествовали с ними к столу, кто  эта petite dame, которая так прекрасно говорит по-французски.    

Наконец,  когда процессия сформировалась в том порядке, как описал ее американский дипломат,  гости проследовали в залу, где было сервировано пиршество. А так как я обещал,  что читатель останется им доволен, то предоставляю ему полную свободу  заказывать все в соответствии с собственными вкусами и желаниями.    

Но вот  дамы остались одни, и Бекки поняла, что сейчас начнутся военные действия! И действительно,  тут маленькая женщина оказалась в таком положении, что была вынуждена по достоинству  оценить всю правильность предупреждения лорда Стайна – остерегаться женщин,  стоящих выше ее в обществе. Говорят, что самые яростные ненавистники ирландцев –  сами же ирландцы; точно так же и жесточайшие мучители женщин – сами женщины.  Когда бедная маленькая Бекки, оставшись одна с дамами, подошла к камину, где  расположились знатные леди, – знатные леди немедленно отошли и завладели  столом с гравюрами. Когда же Бекки последовала за ними к столу с гравюрами, они  одна за другой опять отхлынули к камину. Она попыталась заговорить с маленьким  Джорджем Гонтом (Ребекка на людях обожала детей), но маменька сейчас же  отозвала его к себе. В конце концов самозванку стали третировать так жестоко,  что сама леди Стайн сжалилась над нею и подошла поговорить с бедной, всеми  покинутой женщиной.    

– Лорд  Стайн рассказывал мне, миссис Кроули, – начала ее милость, причем ее  поблекшие щеки окрасились румянцем, – что вы отлично поете и играете.  Пожалуйста, спойте нам что-нибудь.    

– Я  сделаю все, что может доставить удовольствие лорду Стайну или вам, –  сказала Ребекка с искренней благодарностью и, усевшись за фортепьяно, принялась  петь.    

Она  спела несколько духовных песнопений Моцарта, которые в давние времена любила  леди Стайн, и пела с такой нежностью и чувством, что хозяйка дома, сперва в  нерешительности остановившаяся у фортепьяно, села возле инструмента и слушала,  пока на глазах у нее не показались слезы. Правда, оппозиционно настроенные  дамы, собравшиеся на другом конце комнаты, непрестанно перешептывались и громко  разговаривали, но леди Стайн не слышала посторонних звуков. Снова она была  ребенком – и опять, после сорокалетних скитаний в пустыне, очутилась в саду  родного монастыря. Это были те самые мелодии, что исполняли тогда на церковном  органе; сестра органистка, любимая ее наставница, разучивала их с ней в те  далекие счастливые дни. Снова она была девочкой, и на какой-то миг снова  расцвела краткая пора ее счастья. Она вздрогнула, когда двери, скрипнув,  распахнулись и веселая компания мужчин вошла в комнату под громкий смех лорда  Стайна.    

С  первого же взгляда он понял, что произошло в его отсутствие, и впервые  почувствовал благодарность к жене. Он подошел к ней, заговорил и назвал ее по  имени, что опять зажгло румянцем ее бледные щеки.    

– Моя  жена говорит, что вы пели, как ангел, – сказал он Бекки.    

Но  ангелы бывают двух сортов, и оба они, как говорят, очаровательны – каждый  по-своему.    

Какова  бы ни была первая часть вечера, конец его превратился для Бекки в триумф. Она  пела, как никогда, и пение ее было так восхитительно, что мужчины все до одного  столпились вокруг фортепьяно. Женщины, ее враги, остались в полном одиночестве.  И мистер Джон Поль Джефферсон Джонс, решив снискать расположение леди Гонт,  подошел к ней и расхвалил первоклассное пение ее очаровательной приятельницы.    

 ГЛАВА L

  содержит рассказ об  одном тривиальном происшествии    

     

Пусть  муза, вдохновляющая автора этого комического повествования, – кто бы она  ни была, – теперь покинет аристократические выси, где она парила, и  соблаговолит опуститься на низкую кровлю Джона Седли в Бромптоне и описать,  какие события там происходят. И здесь также, в этом скромном жилище, обитают  заботы, недоверие и горе. Миссис Клеп, оставшись на кухне вдвоем со своим  супругом, ворчит из-за просроченной квартирной платы и подстрекает этого  добрейшего человека восстать против старого друга и патрона, а ныне – жильца.  Миссис Седли перестала посещать свою квартирную хозяйку в нижних сферах дома и,  собственно говоря, находится в таком положении, когда ей уже нельзя больше  обращаться к миссис Клеп покровительственно: как можно снисходить к женщине,  которой вы задолжали сорок фунтов и которая постоянно делает вам намеки насчет  этих денег? Прислуга-ирландка все так же ласкова и почтительна, но миссис Седли  чудится, что она становится дерзкой и неблагодарной; и как вору в каждом кусте  мерещится полицейский, так и ей во всех речах и ответах девушки слышатся вызывающие  нотки и неприятные намеки. Маленькую мисс Клеп, теперь уже сильно подросшую,  раздражительная старая леди считает несносной и нахальной вертушкой. Миссис  Седли не в состоянии постичь, как это Эмилия может так любить ее, так часто  пускать к себе в комнату и постоянно ходить с нею гулять. Горечь бедности  отравила жизнь этой когда-то веселой и добродушной женщины. Она не чувствует к  Эмилии никакой благодарности за ее неизменно кроткое обращение, придирается к  ней, когда та старается ей чем-нибудь помочь или услужить, бранит за то, что  она глупо гордится своим ребенком, и упрекает за пренебрежение к родителям.  Дома у Джорджи не очень весело с тех пор, как дядя Джоз перестал им помогать, и  маленькое семейство живет почти что впроголодь.    

Эмилия  все думает, все ломает голову над тем, как бы увеличить жалкие доходы, на которые  еле-еле существует семья. Не может ли она давать какие-нибудь уроки?  расписывать подставки для визитных карточек? заняться вышиванием? Но она видит,  что женщины, которые шьют лучше ее, работают не разгибая спины за два пенса в  день. Эмилия покупает в художественном магазине два листа бристольского картона  с золотым обрезом и расписывает их в меру своего умения: на одном изображается  румяный улыбающийся пастушок в пунцовом камзоле на фоне живописного пейзажа, на  другом – пастушка, переходящая через мостик, с собачкой, очень тонко  заштрихованной. Рассматривая эти беспомощные произведения искусства, приказчик  магазина сувениров и бромптонского художественного хранилища (где она купила  экраны в тщетной надежде, что он приобретет их обратно, когда она разукрасит их  своею рукой) не может скрыть презрительной усмешки. Искоса взглянув на  дожидающуюся ответа даму, он заворачивает оба листа в оберточную бумагу и  вручает их бедной вдове и мисс Клеп, которая никогда в жизни не видела ничего  прекраснее и была совершенно уверена в том, что торговец заплатит за экраны по  меньшей мере две гинеи. Затем, еще теша себя слабой надеждой, они пробуют обратиться  в другие магазины в центре Лондона. «Не нужно!» – говорят в одном магазине.  «Уходите!» – грубо отвечают в другом. Три шиллинга и шесть пенсов истрачены  впустую. Экраны попадают в спальню мисс Клеп, которая продолжает считать их  прелестными.    

Потратив  немало времени на составление текста и черновик, Эмилия пишет самым своим  красивым почерком изящное объявление, извещая публику, что: «Леди,  имеющая в своем распоряжении несколько свободных часов, желает заняться  воспитанием девочек, которым она могла бы преподавать английский и французский  языки, географию, историю и музыку. – Обращаться к Э. О., по адресу  мистера Брауна». Это объявление Эмилия вручает джентльмену в  художественном хранилище, соблаговолившему дать разрешение положить его на  прилавок, где оно постепенно покрывается пылью и засиживается мухами. Эмилия  много раз печально проходит мимо дверей хранилища – в надежде, что мистер Браун  сообщит ей какие-нибудь приятные известия, но он никогда не приглашает ее в  магазин. Когда она заходит туда за какими-нибудь мелкими покупками, никаких  новостей для нее не оказывается. Бедная, скромная женщина, нежная и  слабая, – тебе ли бороться с жестокой и беспощадной нуждой?    

С каждым  днем заботы и горе гнетут ее все сильнее; она не спускает с сына тревожного  взора, значения которого мальчик не может понять. Она вскакивает по ночам и  украдкой заглядывает в его комнату, чтобы удостовериться, что он спит и его не  похитили. Сама она спит теперь мало. Ее мучают неотвязные думы и страхи. Как  она плачет и молится в долгие безмолвные ночи! Как старается скрыть от себя  самой мысль, которая снова и снова к ней возвращается, – мысль, что она  должна расстаться с мальчиком, что она – единственная преграда между ним и его  благополучием! Она не может, не может! Во всяком случае, не теперь;  когда-нибудь в другое время. О, слишком тяжело думать об этом, и вынести это  невозможно!    

Ей  приходит в голову одна мысль, от которой она краснеет и смущается: пусть ее  пенсия остается родителям; младший священник женится на ней, – он даст  приют ей и ребенку. Но портрет Джорджа и память о нем всегда с ней и горько ее  упрекают. Стыд и любовь отвергают такую жертву. Эмилия вся сжимается, как от  греховного прикосновения, и эти мысли не находят себе пристанища в ее чистом и  нежном сердце.    

Борьба,  которую мы описываем в нескольких фразах, длилась в сердце бедной Эмилии много  недель. И все это время она никому не поверяла своих терзаний. Она не могла  этого сделать, как не могла допустить и мысли о возможности капитуляции, хотя  все больше отступала перед врагом, с которым ей приходилось биться. Одна истина  за другой молчаливо надвигались на нее и уже не сдавали позиций. Бедность и  нужда для всех, нищета и унижение для родителей, несправедливость по отношению  к мальчику – один за другим падали форты ее маленькой цитадели, где бедняжка  ревниво охраняла единственную свою любовь и сокровище.    

В начале  этой борьбы Эмилия написала брату в Калькутту, слезно умоляя его не отнимать  поддержки, которую он оказывал родителям, и в простых, но трогательных словах  описывая их беспомощное и бедственное положение. Она не знала жестокой правды:  пособие от Джоза выплачивалось по-прежнему регулярно, но деньги получал один из  ростовщиков в Сити. Старик Седли продал пособие сына, чтобы иметь средства для  осуществления своих безрассудных планов. Эмми с нетерпением высчитывала время,  которое должно пройти, пока письмо ее будет получено и на него придет ответ.  Она отметила в своей записной книжечке день отсылки письма. Опекуну своего  сына, доброму майору в Мадрасе, она не сообщала ни о каких своих огорчениях и  заботах. Она не писала ему с тех пор, как послала письмо с поздравлением по  поводу предстоящего брака. С тоской и отчаянием думала она о том, что этот друг  – единственный друг, который питал к ней такую привязанность, – теперь для  нее потерян.    

Однажды,  когда им приходилось особенно туго, – когда кредиторы наседали, мать от  горя совсем потеряла голову, отец был мрачнее обыкновенного, члены семейства  избегали друг друга и каждый втайне терзался своими несчастьями и  обидами, – отец с дочерью случайно остались вдвоем, и Эмилия, чтобы  утешить старика, рассказала ему о своем поступке: она написала письмо Джозефу;  ответ должен прийти через три или четыре месяца. Джоз всегда был великодушен,  хотя и недостаточно заботлив. Он не может отказать, когда узнает, в каком  стесненном положении находятся его родители.    

Тогда  несчастный старик открыл Эмилии всю правду: его сын по-прежнему присылает  деньги, но он лишился их по собственному своему безрассудству. Он не посмел  рассказать об этом раньше. Он решил, что полный отчаяния и ужаса взгляд,  который Эмилия устремила на него, когда он трепетным, виноватым голосом  пролепетал свое признание, таит в себе укор за его скрытность.    

– Ну  вот, – произнес он дрожащими губами, отворачиваясь от нее, – ты  теперь презираешь своего старого отца!    

– О  папа, нет! Не в этом дело! – воскликнула Эмилия, бросаясь ему на шею и  целуя его. – Ты хороший и добрый. Ты хотел, чтобы всем нам было лучше. Я  не из-за денег; это… О, боже мой, боже мой! Сжалься надо мной и дай мне сил  перенести это испытание! – И она опять бурно поцеловала отца и выбежала из  комнаты.    

Но отец  не понял ни смысла этих слов, ни взрыва отчаяния, с каким бедная женщина покинула  его. Дело было в том, что она почувствовала себя побежденной. Приговор был  произнесен: ребенок должен уехать от нее… к другим, забыть ее. Ее сердце, ее  сокровище, ее радость, надежда, любовь, ее кумир – почти ее бог! Она должна  отказаться от него, а потом… потом она уйдет к Джорджу, и они вместе будут  охранять ребенка и ждать его, пока он не придет к ним на небеса.    

Едва  сознавая, что делает, Эмилия надела шляпу и отправилась бродить по переулкам,  по которым Джорджи возвращался из школы и куда она часто выходила навстречу  ему. Был май, уроки в тот день кончались рано. Деревья уже покрывались листвой,  погода стояла чудесная. Румяный, здоровенький мальчик подбежал к матери,  напевая что-то; пачка учебников висела у него на ремне. Вот он! Обеими руками  она обняла его. Нет, это невозможно. Неправда, что они должны расстаться!    

– Что  случилось, мама? – спросил мальчик. – Ты такая бледная.    

– Ничего,  дитя мое, – ответила она и, наклонившись, поцеловала сына.    

В тот  вечер Эмилия заставила мальчика прочесть ей историю пророка Самуила о том, как  Анна, мать его, отняв ребенка от груди, принесла его к первосвященнику Илии для  посвящения ребенка богу. И Джорджи прочел благодарственную песнь, которую пела  Анна и в которой говорится о том, кто делает нищим и обогащает, унижает и  возвышает, и еще – что бедный будет поднят из праха и что не силою крепок  человек. Затем мальчик прочел, как мать Самуила шила ему «одежду малую» и  приносила ее ему ежегодно, приходя в храм для принесения положенной жертвы. А  потом мать Джорджи бесхитростно и простодушно пояснила ему эту трогательную  историю. «Анна, – говорила она, – хотя и сильно любила своего сына,  но рассталась с ним, потому что дала такой обет. И она всегда думала о нем,  когда сидела далеко от него, у себя дома, и шила ему «одежду малую». И Самуил,  конечно, никогда не забывал своей матери. А как она, должно быть, была счастлива,  когда наступило время ее встречи с сыном (ведь годы проходят быстро), и каким  он стал большим, добрым и умным!»    

Эту  маленькую проповедь Эмилия произнесла тихим, проникновенным голосом и с сухими  глазами, и только когда она дошла до рассказа о встрече матери с сыном, речь ее  вдруг прервалась, нежное сердце переполнилось; прижав мальчика к груди, она  качала его на руках и молча лила над ним слезы в святой своей скорби.    

Придя к  решению, вдова начала принимать меры, которые казались ей необходимыми для скорейшего  достижения цели. Однажды мисс Осборн на Рассел-сквер (Эмилия десять лет не писала  ни этого названия, ни номера дома, и ее юность, ее ранние годы вспомнились ей,  когда она надписывала адрес) – однажды мисс Осборн получила от Эмилии  письмо, при виде которого она сильно покраснела и бросила взгляд на отца,  мрачно сидевшего на своем обычном месте на другом конце стола.    

В  простых выражениях Эмилия излагала причины, побудившие ее изменить свои прежние  намерения относительно сына. Отца ее постигли новые злоключения, разорившие его  вконец. Ее собственные средства так малы, что их едва хватит на жизнь  родителям, а Джорджу она не сможет дать воспитания, какое ему подобает. Как ни  тяжело ей будет расстаться с сыном, но с божьей помощью она все вынесет ради  мальчика. Она знает, что те, к кому он уедет, сделают все возможное, чтобы  составить его счастье. Она описала характер мальчика, каким он ей представлялся:  живой, нетерпеливый, не выносящий резкого и властного обращения, но податливый  на ласку и нежность. В заключение она ставила условием получение письменного  обещания, что ей будет позволено видаться с мальчиком так часто, как она этого  пожелает, – иначе она с ним не расстанется.    

– Что?  Выходит, госпожа гордячка взялась за ум? – сказал старик Осборн, когда мисс  Осборн прочла ему это письмо дрожащим, взволнованным голосом. – Подтянуло  от голода живот, а? Ха-ха-ха! Я так и знал, что этим кончится.    

Он  сделал попытку сохранить свое достоинство и заняться, по обыкновению, чтением  газеты, но это не удавалось ему. Прикрывшись газетным листом, он самодовольно  посмеивался и ругался вполголоса. Наконец он отложил газету и, хмуро взглянув  на дочь, как это вошло у него в привычку, удалился в соседний кабинет, откуда  сейчас же вышел снова, с ключом в руке. Он швырнул его мисс Осборн.    

– Приготовьте  комнату над моей спальней… его прежнюю комнату… – сказал он.    

– Хорошо,  сэр! – ответила дочь, дрожа всем телом.    

Это была  комната Джорджа. Ее не открывали больше десяти лет. В ней до сих пор еще  оставались его носильные вещи, бумаги, носовые платки, хлыстики, фуражки,  удочки, спортивные принадлежности. Реестр армейских чинов 1814 года с именем  Джорджа на обложке, маленький словарь, которым он пользовался, когда писал, и  Библия, подаренная ему матерью, лежали на каминной доске рядом со шпорами и  высохшей чернильницей, покрытой десятилетней пылью. Сколько дней и людей кануло  в вечность с той поры, когда чернила в ней были еще свежи! На пропускной бумаге  бювара, лежавшего на столе, сохранились следы строк, написанных рукою Джорджа.    

Мисс Осборн  сильно волновалась, когда впервые вошла в эту комнату в сопровождении служанок.  С побледневшим лицом она опустилась на узкую кровать.    

– Слава  богу, мэм, слава богу! – сказала экономка. – Старое доброе время  опять возвращается, мэм. Милый мальчик! Как он будет счастлив! Но кое-кто в  Мэйфэре, мэм, не очень-то будет доволен! – И, отодвинув оконный засов, она  впустила в комнату свежий воздух.    

– Надо  послать этой женщине денег, – сказал мистер Осборн перед уходом. –  Она не должна нуждаться. Пошли ей сто фунтов.    

– И  завтра мне можно съездить ее навестить? – спросила мисс Осборн.    

– Это  твое дело. Только помни, чтобы сюда она не показывалась! Ни в коем случае! Ни  за какие деньги в Лондоне! Но нуждаться она теперь не должна. Так что смотри,  чтобы все было как следует.    

Произнеся  эту краткую речь, мистер Осборн распростился с дочерью и отправился своим  обычным путем в Сити.    

– Вот,  папа, немного денег, – сказала в этот вечер Эмилия, целуя старика, и  вложила ему в руку стофунтовый банковый билет. – И… и, пожалуйста, мама,  не будьте строги с Джорджи. Ему… ему уже недолго остается побыть с нами.    

Больше  она не могла ничего произнести и молча удалилась в свою комнату. Затворим за  нею двери и предоставим ее молитвам и печали. Лучше нам не распространяться о  такой великой любви и о таком горе.    

Мисс  Осборн приехала к Эмилии на следующий день, как и обещала в своей записке.  Встретились они дружески. Бедной вдове достаточно было взглянуть на мисс Осборн  и обменяться с ней несколькими словами, чтобы понять, что уж эта-то женщина, во  всяком случае, не займет первого места в сердце ее сына, – она неглупая и  незлая, но холодная. Быть может, матери было бы больнее, будь ее соперница  красивее, моложе, ласковее, сердечнее. Со своей стороны, мисс Осборн вспомнила  о былом и не могла не растрогаться при виде жалкого положения бедной Эмилии;  она была побеждена и, сложив оружие, смиренно покорилась. В этот день они  совместно выработали предварительные условия капитуляции.    

На  другой день Джордж не ходил в школу и увиделся со своей теткой. Эмилия оставила  их вдвоем, а сама ушла к себе в комнату. Она репетировала разлуку: так бедная  нежная леди Джейн Грэй ощупывала лезвие топора, который должен был,  опустившись, оборвать ее хрупкую жизнь. Несколько дней прошло в переговорах,  визитах, приготовлениях. Вдова очень осторожно сообщила великую новость  Джорджу; она ждала, что он будет огорчен. Но он скорее обрадовался, чем  опечалился, и бедная женщина грустно отошла от него. В тот же день мальчик уже  хвастался перед своими товарищами по школе: он сообщил им, что будет теперь  жить у своего дедушки, отца его папы, а не того, который приходит иногда в  школу; что он будет очень богатым и у него будет свой экипаж и пони; что он  перейдет в гораздо лучшую школу, а когда разбогатеет, то купит у Лидера пенал и  уплатит свой долг пирожнице. «Мальчик – вылитый отец», – думала любящая  мать.    

Нет,  лишь только я подумаю о нашей бедной Эмилии, перо валится у меня из рук и духу  не хватает описать последние дни, проведенные Джорджем дома.    

Наконец  настал решительный час: подъехала карета, маленькие, скромные свертки с вещественными  знаками любви и внимания были уже давно готовы и вынесены в прихожую. Джорджи  был в новом костюмчике, для которого портной несколько дней тому назад приходил  снимать с него мерку. Мальчик вскочил чуть свет и нарядился в новое платье. Из  соседней комнаты, где мать его лежала без сна, в безмолвной тоске, она слышала  его возню. Уже за много дней перед тем она стала готовиться к концу: накупила  всякой всячины для мальчика, переметила его белье, надписала книги, беседовала  с ним и подготовляла его к предстоящей перемене в жизни, безрассудно воображая,  что он нуждается в такой подготовке.    

А ему  было все равно, он страстно ждал одного – перемены. Не уставая болтать о том,  что он станет делать, когда будет жить с дедушкой, мальчик показывал бедной  вдове, как мало беспокоила его мысль о разлуке. Он будет часто приезжать на  пони к своей мамочке, говорил Джордж, он будет заезжать за ней в коляске, они  будут ездить кататься в Парк, и он подарит ей все, чего она только пожелает.  Бедной матери приходилось довольствоваться такими себялюбивыми доказательствами  сыновней привязанности, и она пыталась убедить себя, что сын искренне ее любит.  Конечно, он ее любит! Все дети одинаковы, его влечет к себе новизна… нет, нет,  он не эгоист, просто ему многого хочется. У него должны быть свои радости, свои  честолюбивые стремления. Это она сама, движимая эгоизмом и безрассудной  любовью, до сих пор отказывала мальчику в том, что принадлежало ему по праву.    

Я не  знаю ничего трогательнее такого боязливого самоунижения женщины. Как она твердит,  что это она виновата, а не мужчина! Как принимает всю вину на себя! Как  домогается примерного наказания за преступления, которых она не совершала, и  упорно выгораживает истинного виновника! Жесточайшие обиды наносят женщинам те,  кто больше всего видит от них ласки; это прирожденные трусы и тираны, и они  терзают тех, кто всех смиреннее им подчиняется.    

Так  бедная Эмилия, затаив свое горе, собирала сына в дорогу и провела много-много  долгих одиноких часов в приготовлениях к концу. Джорджи беззаботно взирал на  хлопоты матери. Слезы капали в его ящики и картонки; в его любимых книгах  подчеркивались карандашом наиболее интересные места; старые игрушки, реликвии,  сокровища откладывались в сторону и упаковывались заботливо и тщательно, –  всего этого мальчик не замечал. Ребенок уходит от матери, улыбаясь, тогда как  материнское сердце разрывается от муки. Честное слово, грустно смотреть на  безответную любовь женщин к детям на Ярмарке Тщеславия!    

Прошло  еще несколько дней, и роковое событие в жизни Эмилии совершилось. Никакой ангел  не вмешался. Ребенок отдан на заклание и принесен в жертву судьбе. Вдова  осталась в полном одиночестве.    

Разумеется,  мальчик часто ее навещает. Он приезжает верхом на пони, в сопровождении конюха,  к восхищению своего старого дедушки Седли, который гордо шествует по улице  рядом с ним. Эмилия видается с сыном, но он уже больше не ее мальчик. Ведь он  приезжает повидаться и с товарищами в маленькой школе, где он раньше учился,  чтобы покрасоваться перед ними своим новым богатством и великолепием. В два дня  он усвоил слегка повелительный тон и покровительственные манеры. «Он рожден  повелевать, – думает она, – таким же был его отец».    

Наступила  чудесная погода. По вечерам, в те дни, когда Эмилия не ждет мальчика к себе,  она совершает далекие прогулки пешком в город – доходит до самого Рассел-сквер  и садится на камень у решетки сада против дома Осборна. Там так приятно и  прохладно! Можно поднять голову и увидеть освещенные окна гостиной, а около девяти  часов – комнаты в верхнем этаже, где спит Джорджи. Она знает: он рассказал ей.  Когда в этом окне гаснет свет, она молится – молится, смиряясь сердцем, и идет  домой, погруженная в свои Думы. Домой она приходит очень усталая. Наверно, она  лучше уснет после такой длинной, утомительной прогулки, и, может быть, ей  приснится Джорджи.    

Однажды,  в воскресенье, когда в церквах звонили во все колокола, она гуляла по  Рассел-сквер, в некотором отдалении от дома мистера Осборна (однако же так,  чтобы не терять этот дом из глаз), и видела, как Джордж с теткой вышли из  подъезда и направились в церковь. Какой-то маленький нищий попросил милостыню,  и лакей, несший молитвенники, хотел прогнать его. Но Джорджи остановился и  подал нищему монету. Да благословит бог мальчика! Эмми обежала кругом сквера и,  подойдя к нищему, подала ему и свою лепту. Праздничные колокола звонили, и  Эмилия, следом за теми двумя, направилась к церкви Воспитательного дома, куда и  вошла. Там она заняла место, откуда могла видеть голову сына у подножия статуи,  воздвигнутой в память его отца. Сотни чистых детских голосов звучали там и пели  хвалу всевышнему; и душа маленького Джорджи трепетала от восторга при звуках  торжественных песнопений. Некоторое время мать не могла его разглядеть сквозь  пелену, застлавшую ее взор.    

 ГЛАВА LI,

  где разыгрывается  шарада, которая, быть может, поставит, а быть может, и не поставит читателя в  тупик    

     

После  появления Бекки в доме лорда Стайна на интимных приемах для избранных права  этой достойной женщины в отношении света были утверждены, и перед нею  распахнулись некоторые из самых огромных и самых величественных дверей в  столице – дверей столь огромных и величественных, что любезному читателю и  автору сей книги нечего и надеяться когда-либо в них войти. Дорогие братья,  остановимся в трепете перед этими священными вратами! Я представляю себе, что  их охраняют лакеи с пылающими серебряными трезубцами, которыми они пронзают  всех тех, у кого не имеется разрешения на вход. Говорят, что честный малый, присланный  из газеты, чтобы сидеть у подножия лестницы и записывать имена всех великих  людей, допускаемых к этим пиршествам, спустя короткое время умирает: он не в  состоянии долго выносить ослепительный блеск большого света, опаляющий его,  подобно тому как появление Юпитера в полном парадном облачении испепелило  бедную, неразумную Семелу, эту легкомысленную бабочку, которая погубила себя,  когда отважилась покинуть отведенные ей пределы. Многим из нас, и в Тайберне и  в Белгредвии, следовало бы призадуматься над этим мифом, а, может, также и над  историей Бекки. Ах, милые дамы! Спросите у преподобного мистера Тюрифера: разве  Белгрейвия не медь звенящая, а Тайберния не кимвал бряцающий? Все это суета. А  она пройдет! Наступит день (слава богу, мы не доживем до него!), когда цветники  Хайд-парка будут так же мало известны, как и знаменитые садоводства в  пригородах Вавилона, а Белгрейв-сквер станет таким же безлюдным, как  Бейкер-стрит или как затерянный в пустыне Тадмор.    

Милые  дамы, известно ли вам, что на Бейкер-стрит жил великий Питт? Чего бы только не  дали ваши бабушки за приглашение на вечер у леди Эстер в этом ныне запущенном  особняке! Я сам обедал там, – да, moi qui vous parle[103]. Я населил комнату  призраками великих мертвецов. И тени усопших явились и заняли свои места вокруг  мрачного стола, за которым сидели мы, люди нынешнего века, скромно потягивая  красное вино. Кормчий, выдержавший немало бурь, одним глотком осушал большие  стаканы призрачного портвейна; призрак Дандаса бросало в дрожь от тени  недопитого стакана; Эдингтон, кривясь в замогильной усмешке, самодовольно кивал  головой и не отставал от других, когда бутылка бесшумно ходила вкруговую; Скотт  щурился из-под мохнатых бровей на фикцию осадка в старом вине; Уилберфорс  сидел, подняв глаза к потолку, и, казалось, сам не знал, каким образом стакан  попадает ему в рот полным и опускается на стол пустым, – сидел, подняв  глаза к тому самому потолку, который был над нами только вчера и на который  смотрели все великие люди минувшего века. Теперь в этом доме сдаются меблированные  комнаты. Да, леди Эстер жила когда-то на Бейкер-стрит и покоится непробудным  сном в пустыне. Эотеп видел ее там – не на Бейкер-стрит, а в другом ее  уединенном убежище.    

Все это,  конечно, суета; но кто не признается в том, что в небольших дозах она приятна?  Хотелось бы мне знать, какому разумному человеку не нравится ростбиф только  потому, что он не вечен? Это тоже суета; но дай бог каждому из моих читателей,  хотя бы их было пятьсот тысяч, всю свою жизнь съедать в обед хорошую порцию  ростбифа. Садитесь, джентльмены, не стесняйтесь, желаю вам приятного аппетита.  Вот с жирком, вот попостнее, вот подливка, а не угодно ли и хрену – не  церемоньтесь. Еще стаканчик винца, мой милый Джонс, еще кусочек понежнее! Будем  досыта вкушать от всего суетного и будем благодарны за это! И примем также с  лучшей стороны великосветские развлечения Бекки, ибо и они, подобно всем другим  радостям смертных, тоже преходящи!    

Следствием  приглашения Ребекки к лорду Стайву было то, что его высочество князь Петроварадинский  воспользовался случаем возобновить свое знакомство с полковником Кроули, когда  они встретились на следующий день в клубе, и приветствовал миссис Кроули в  Хайд-парке, почтительно сняв перед нею шляпу. Бекки и ее супруг были немедленно  приглашены на один из интимных вечеров князя в Левант-Хаус, где проживал тогда  его высочество, поскольку благородный владелец дома находился в отлучке за  пределами Англии. После обеда Бекки пела самому избранному кругу гостей.  Присутствовал и маркиз Стайн, отечески наблюдавший за успехами своей питомицы.    

В  Левант-Хаусе Бекки встретилась с одним из самых блестящих джентльменов и величайших  дипломатов, каких когда-либо порождала Европа, – с герцогом де ля  Жаботьером, в то время посланником христианнейшего короля, а впоследствии  министром того же монарха. Честное слово, я готов лопнуть от гордости, когда  пишу эти прославленные имена. Подумайте, в каком блестящем обществе вращается  моя дорогая Бекки! Она сделалась желанною гостьей во французском посольстве,  где ни один прием не считался удавшимся без очаровательной мадам Родон Кроули.    

Оба  атташе посольства, господа де Трюфиньи (из рода Перигор) и Шампиньяк, были сражены  чарами прекрасной полковницы, и оба заявляли, как свойственно их нации (ибо  видел ли кто француза, вернувшегося из Англии, который не оставил бы там десяток  обманутых мужей и не увез с собою в бумажнике столько же разбитых  сердец?), – оба они, говорю я, заявляли, что были au mieux[104] с  очаровательной мадам Родон.    

Но я  сомневаюсь в правильности этого утверждения. Шампиньяк увлекался экарте и целые  вечера проводил с полковником за картами, в то время как Бекки пела лорду  Стайну в соседней комнате. Что же касается Трюфиньи, то всем прекрасно  известно, что он не смел показываться и «Клубе Путешественников», где задолжал  лакеям, и, не будь у него дарового стола в посольстве, этому достойному  джентльмену грозила бы голодная смерть. Поэтому, повторяю, я сомневаюсь, чтобы  Бекки могла оказать кому-либо из этих молодых людей свое особое расположение.  Они были у нее на побегушках, покупали ей перчатки и цветы, залезали в долги,  платя за ее ложи в опере, и угождали ей на тысячу ладов. По-английски они  объяснялись с обворожительной наивностью, и Беккн, к неизменной потехе лорда  Стайна, передразнивала того и другого прямо в лицо и тут же с самым серьезным  видом говорила им комплименты насчет их успехов в английском языке, чем  приводила в восторг своего язвительного покровителя. Чтобы завоевать симпатии  наперсницы Бекки – Бригс, Трюфиньи подарил ей шаль, а затем попросил ее  передать письмо, но простодушная старая дева вручила его при всех той особе,  которой оно было адресовано. Произведение это весьма позабавило каждого, кто  читал его. Читал его и лорд Стайн; читали все, кроме честного Родона: сообщать  ему обо всем, что происходило в мэйфэрском домике, не считалось обязательным.    

Вскоре  Бекки начала принимать у себя не только «лучших иностранцев» (как говорится на  нашем благородном светском жаргоне), но и лучших представителей английского  общества. Я не разумею под этим людей наиболее добродетельных или даже наименее  добродетельных, или самых умных, или самых глупых, самых богатых, или самых  родовитых, по просто «лучших», – словом, людей, о которых не может быть  двух мнений: таких, например, как знатная леди Фиц-Уиллпс, эта святая женщина,  патронесса Олмэка; знатная леди Слоубор, знатная леди Грцзель Макбет  (урожденная леди Г. Глаури, дочь лорда Грэя Глаури) и тому подобные особы.  Когда графиня Фиц-Уиллис (ее милость принадлежит к семейству с  Кинг-стрит, – смотри справочники Дебрета и Берка) благоволит к  кому-нибудь, то предмет ее расположения, будь то мужчина или женщина, уже вне  опасности. О них уже не может быть двух мнений. И не потому, чтобы леди  Фиц-Уиллис была чем-либо лучше всякой другой женщины, – наоборот: это  увядшая особа, пятидесяти семи лет от роду, некрасивая, небогатая и  незамечательная; но все согласны в том, что она принадлежит к категории  «лучших», – а, значит, те, кто у нее бывает, тоже принадлежат к «лучшим».  И, вероятно, из-за старой вражды к леди Стайн (ибо в давние времена, когда ее милость,  дочь графа Пуншихереса, любимца принца Уэльского, была еще юной Джорджиной Фредерикой,  она сама мечтала стать леди Стайн), эта славная руководительница светского  общества соблаговолила признать миссис Родон Кроули. Она сделала ей  изысканнейший реверанс на многолюдном собрании, которое возглавляла, и не  только поощряла своего сына, Сент-Китса (получившего должность стараниями лорда  Стайна), посещать дом миссис Кроули, но пригласила ее к себе и во время обеда  на глазах у всех дважды удостоила разговором. Этот важный факт в тот же вечер  стал известен всему Лондону. Люди, отзывавшиеся о миссис Кроули  пренебрежительно, умолкли. Уэнхем, остряк, поверенный и правая рука лорда  Стайна, повсюду расхваливал Бекки. Многие из тех, кто до сих пор колебался,  стали ее горячими сторонниками: так, маленький Том Тодди, который раньше не  советовал Саутдауну бывать у женщины со столь сомнительной репутацией, теперь  сам добивался чести быть ей представленным. Словом, Бекки была допущена в круг  «лучших» людей. Ах, мои возлюбленные читатели и братья, не завидуйте бедной  Бекки раньше времени: говорят, такая слава мимолетна. Ходит упорный слух, что  даже в самых избранных кругах люди ничуть не счастливее, чем бедные скитальцы,  которым нет туда доступа. И Бекки, проникшая в самое сердце светского общества  и видевшая лицом к лицу великого Георга IV, признавалась потом, что и там тоже  были Суета и Тщеславие.    

Нам  приходится быть краткими в описании этой части ее карьеры. Подобно тому как я  не берусь описывать франкмасонские таинства, – хотя и твердо убежден, что  это чепуха, – так непосвященный пусть лучше не берется за изображение  большого света и держит свое мнение при себе, каково бы оно ни было.    

Бекки в  последующие годы часто говорила о той поре своей жизни, когда она вращалась в  самых высоких кругах лондонского света. Ее успехи радовали ее, кружили ей  голову, но потом наскучили. Сперва для нее не было более приятного занятия, чем  придумывать и раздобывать (замечу кстати, что при тех ограниченных средствах,  какими располагала миссис Родон Кроули, последнее было нелегким делом и  требовало большой изобретательности) раздобывать, говорю я, новые наряды и  украшения; ездить на обеды в изысканное общество, где ее гостеприимно встречали  великие мира сего, а с пышных обедов спешить на пышные вечера, куда являлись те  же, с кем она обедала и кого встречала накануне вечером и увидит завтра, –  безукоризненно одетые молодые люди, с красиво повязанными галстуками, в  блестящих сапогах и белых перчатках; пожилые, солидные толстяки, с медными  пуговицами, с благородной осанкой, любезные и болтливые; девицы, белокурые,  робкие, все в розовом; мамаши, разодетые, торжественно важные, все в  брильянтах. Они беседовали по-английски, а не на скверном французском языке,  как в романах. Они обсуждали свои домашние дела и злословили о своих ближних  совершенно так же, как Джонсы злословят о Смитах. Прежние знакомые Бекки  ненавидели ее и завидовали ей, а бедная женщина сама зевала от скуки. «Хоть бы  покончить со всем этим, – думала она. – Лучше бы мне быть замужем за  священником и обучать детей в воскресной школе, чем вести такую жизнь; или же  быть женой какого-нибудь сержанта и разъезжать в полковой фуре; или… всего  веселее было бы надеть усыпанный блестками костюм и танцевать на ярмарке перед  балаганом!»    

– У  вас это отлично бы вышло, – сказал со смехом лорд Станн. Бекки простодушно  поверяла великому человеку свои ennuis[105]  и заботы; это забавляло его.    

– Из  Родона получился бы отличный шталмейстер… церемониймейстер… как это называется?..  такой человек в больших сапогах и мундире, который ходит по арене и пощелкивает  бичом. Он рослый, дородный, и выправка у него военная. Помню, – продолжала  Бекки задумчиво, – когда я была еще ребенком, отец как-то повез меня в  Брук-Грин на ярмарку. После этого я смастерила себе ходули и отплясывала в  отцовской мастерской на удивление всем ученикам.    

– Хотелось  бы мне на это поглядеть! – сказал лорд Стайн.    

– Хотелось  бы мне так поплясать теперь, – подхватила Бекки. – Вот удивилась бы  леди Блинки, вот ужаснулась бы леди Гризель Макбет! Тс! тише! Паста сейчас  будет петь!    

Бекки  взяла себе за правило быть особенно вежливой с профессиональными артистками и  артистами, выступавшими на этих аристократических вечерах; она отыскивала их по  углам, где они молча сидели, пожимала им руки и улыбалась на виду у всех. Ведь  она сама артистка, замечала она, – и совершенно справедливо: в манере, с  какой она признавалась в своем происхождении, чувствовались откровенность и  скромность, которые возмущали, обезоруживали или забавляли зрителей, смотря по  обстоятельствам. «Какое бесстыдство проявляет эта женщина, – говорили  одни, – какой напускает на себя независимый вид, когда ей следовало бы  сидеть смирненько и быть благодарной, что с ней разговаривают!» – «Что за  честное и добродушное создание!» – говорили другие. «Какая хитрая кривляка!» –  говорили третьи. Все они, вероятно, были правы; по Бекки поступала по-своему и  так очаровывала артистов, что те, позабыв о простуженном горле, выступали у нее  на приемах и даром давали ей уроки.    

Да,  Бекки устраивала приемы в маленьком доме на Керзон-стрит. Десятки карет,  сверкая фонарями, забивали улицу, к неудовольствию дома э 200, который не знал  покоя от громкого стука в двери, и дома э 202, который не мог уснуть от  зависти. Рослые выездные лакеи гостей не поместились бы в маленькой прихожей  Бекки, поэтому их расквартировывали по соседним питейным заведениям, откуда  посыльные вызывали их по мере надобности, отрывая от пива. Первейшие лондонские  денди, сталкиваясь нос к носу на тесной лестнице, смеясь спрашивали друг друга,  как они здесь очутились; и много безупречных и тонных дам сиживало в маленькой  гостиной, слушая пение профессиональных певцов, которые, по своему обыкновению,  пели так, словно им хотелось, чтобы из оконных рам повылетели стекла. А на  следующий день в газете «Морнинг пост» среди описания светских reunions[106]  появлялась заметка такого содержания:    

«Вчера у  полковника и миссис Кроули в их доме в Мэйфэре состоялся званый обед для избранного  общества. Присутствовали их сиятельства князь и княгиня Петроварадинские, его  превосходительство турецкий посланник Папуш-паша (в сопровождении Кибоб-бея,  драгомана посольства), маркиз Стайн, граф Саутдаун, сэр Питт и леди Джсйи  Кро-ули, мистер Уэг и др. После обеда у миссис Кроули состоялся раут, который  посетили: герцогиня (вдовствующая) Стилтоп, герцог де ля Грюпср, маркиза  Чеширская, маркиз Алессандро Стракшш, граф де Бри, барон Шапиугер, кавалер  Тости, графиня Слпнгстоун и леди Ф. Македем, генерал-майор и леди Г. Макбет и  две мисс Макбет; виконт Пэддппгтон, сэр Хорее Фот, почтенный Бедунн Сэндг, Бобачи  Беховдер и др.». Читатель может продолжать этот список по своему усмотрению еще  на десяток строк убористой печати.    

В своих  сношениях с великими людьми наша приятельница обнаруживала то же прямодушие,  каким отличалось ее обращение с людьми, ниже стоящими. Раз как-то, будучи в  гостях в одном очень знатном доме, Ребекка (вероятно, не без умысла) беседовала  на французском языке со знаменитым тенором-французом, а леди Гризель Макбет  хмуро глядела через плечо на эту парочку.    

– Как  отлично вы говорите по-французски, – сказала леди Макбет, сама говорившая  на этом языке с весьма своеобразным эдинбургским акцептом.    

– Это  не удивительно, – скромно ответила Бекки, потупив глазки. – Я  преподавала французский язык в школе и моя мать была француженкой.    

Леди  Гризель была побеждена ее смиренностью, и чувства ее по отношению к маленькой  женщине смягчились. Она приходила в ужас от пагубных веяний нашего века, когда  стираются все грани и люди любого класса получают доступ в высшее общество;  однако же не могла не признать, что данная особа, по крайней мере, умеет себя  вести и никогда не забывает своего места. Леди Гризель была очень хорошей  женщиной – доброй по отношению к бедным, глупой, безупречной, доверчивой.  Нельзя ставить в вину ее милости то, что она считает себя лучше нас с вами: в  течение долгих веков люди целовали край одежды ее предков; говорят, еще тысячу  лет тому назад лорды и советники покойного Дункана лобызали клетчатую юбочку  главы ее рода, когда сей славный муж стал королем Шотландии.    

После  сцены у рояля сама леди Стайн не устояла перед Бекки и, быть может, даже почувствовала  к ней некоторую симпатию. Младших дам семейства Гонтов тоже принудили к повиновению.  Раз или два они напускали на Бекки своих приспешников, но потерпели неудачу. Блестящая  леди Стаппигтон попробовала было помериться с нею силами, но была разбита  наголову бесстрашной маленькой Бекки. Когда на нее нападали, Бекки ловко  принимала вид застенчивой ingenue[107]  и под этой маской была особенно опасна: она отпускала ядовитейшие замечания самым  естественным и непринужденным топом, а потом простодушно просила извинения за  свои промахи, тем самым доводя их до всеобщего сведения.    

Однажды  вечером, по наущению дам, в атаку на Бекки двинулся мистер Уэг, прославленный  остряк, прихлебатель лорда Стайна. Покосившись на своих покровительниц и  подмигнув им, как бы желая сказать: «Сейчас начнется потеха», он напал на  Бекки, которая беззаботно наслаждалась обедом. Маленькая женщина, всегда бывшая  во всеоружии, мгновенно приняла вызов, отпарировала удар и ответила таким выпадом,  что Уэга даже в жар бросило от стыда. После чего она продолжала есть суп с  полнейшим спокойствием и с тихой улыбкой на устах. Великий покровитель Уэга,  кормивший его обедами и иногда ссужавший ему немного денег за хлопоты по  выборам и по газетным и иным делам, бросил на несчастного такой свирепый  взгляд, что Уэг едва под стол не свалился и не расплакался. Он жалобно  посматривал то на милорда, который за весь обед не сказал ему ни единого слова,  то на дам, которые, разумеется, отступились от него. В конце концов сама Бекки  сжалилась над ним и попыталась вовлечь его в разговор. После этого Уэга не  приглашали обедать в течение шести недель; и Фичу, доверенному лицу милорда, за  которым Уэг, конечно, усердно ухаживал, было приказано довести до его сведения,  что если он еще раз посмеет сказать миссис Кроули какую-нибудь дерзость или  сделать ее мишенью своих глупых шуток, то милорд передаст для взыскания все его  векселя, и тогда пусть не ждет пощады. Уэг разрыдался и стал молить своего  дорогого друга Фича о заступничестве. Он написал стихи в честь миссис Р. К. и  напечатал их в ближайшем номере журнала «Набор слов», который сам же издавал.  При встречах с Бекки на вечерах он всячески к ней подлизывался. Он раболепствовал  и заискивал в клубе перед Родоном. Спустя некоторое время ему было разрешено  вновь появиться в Гонт-Хаусе. Бекки была всегда добра к нему, и всегда весела,  и никогда не сердилась.    

Мистер  Уэнхем, великий визирь и главный доверенный его милости (имевший прочное место  в парламенте и за обеденным столом милорда), был гораздо благоразумнее мистера  Уэга как по своему поведению, так и но образу мыслей. При всей своей ненависти  ко всяким парвеню (сам мистер Уэнхем был непреклонным тори, отец же его –  мелким торговцем углем в Северной Англии), этот адъютант маркиза не выказывал  никаких признаков враждебности по отношению к новой фаворитке. Напротив, он  донимал ее вкрадчивой любезностью ц лукавой и почтительной вежливостью, от  которых Бекки порою ежилась больше, чем от явного недоброжелательства других  людей.    

Каким  образом чета Кроули добывала средства на устройство приемов для своих великосветских  знакомых, было тайной, в свое время возбуждавшей немало толков и, может быть,  придававшей этим маленьким раутам известный оттенок пикантности. Одни уверяли,  что сэр Питт Кроули выдает своему брату порядочный пенсион; если это верно, то,  значит, власть Бекки над баронетом была поистине огромна и его характер сильно  изменился с возрастом. Другие намекали, что у Бекки вошло в привычку взимать  контрибуцию со всех друзей своего супруга: к одному она являлась в слезах и  рассказывала, что в доме описывают имущество; перед другим падала на колени,  заявляя, что все семейство вынуждено будет идти в тюрьму или же кончить жизнь  самоубийством, если не будет оплачен такой-то и такой-то вексель. Говорили, что  лорд Саутдаун, тронутый столь жалкими словами, дал Ребекке не одну сотню  фунтов. Юный Фелтхем *** драгунского полка (сын владельца фирмы «Тайлер и  Фелтхем», шапочники и поставщики военного обмундирования), которого Кроули  ввели в фешенебельные круги, также упоминался в числе данников Бекки; ходили  слухи, что она брала деньги у разных доверчивых людей, обещая выхлопотать им  ответственный пост на государственной службе. Словом, каких только историй не  рассказывалось о нашем дорогом и невинном друге! Верно лишь одно: если бы у  Ребекки были все те деньги, которые она будто бы выклянчила, заняла или украла,  то она могла бы составить себе капитал и вести честную жизнь до могилы, между  тем как… но мы забегаем вперед.    

Правда и  то, что при экономии и умении хозяйничать, скупо расходуя наличные деньги и  почти не платя долгов, можно ухитриться, хотя бы короткое время, жить на  широкую ногу при очень ограниченных средствах. И вот нам кажется, что  пресловутые вечера Бекки, которые она в конце концов устраивала не так уж  часто, стоили этой леди немногим больше того, что она платила за восковые  свечи, освещавшие ее комнаты. Стилбрук и Королевское Кроули снабжали ее в  изобилии дичью и фруктами. Погреба лорда Стайна были к ее услугам, знаменитые  повара этого вельможи вступали в управление ее маленькой кухней или же, по  приказу милорда, посылали ей редчайшие деликатесы домашнего изготовления. Я  считаю, что очень стыдно порочить простое, бесхитростное существо, как  современники порочили Бекки, и предупреждаю публику, чтобы она не верила и  одной десятой доле все! о того, что болтали об этой женщине. Если мы вздумаем  изгонять из общества всякого, кто залезает в долги, если мы начнем заглядывать  в личную жизнь каждого, проверять его доходы и отворачиваться от него, чуть  только нам не понравится, как он тратит деньги, то какой же мрачной пустыней и  несносным местопребыванием покажется нам Ярмарка Тщеславия! Каждый будет тогда  готов поднять руку на своего ближнего, дорогой мой читатель, и со всеми благами  цивилизации будет покончено. Мы будем ссориться, поносить друг друга, избегать  всякого общения. Наши дома превратятся в пещеры, и мы начнем ходить в лохмотьях,  потому что всем будет на всех наплевать. Арендная плата за дома понизится. Не  будет больше званых вечеров. Все городские торговцы разорятся. Вино, восковые  свечи, сласти, румяна, кринолины, брильянты, парики, безделушки в стиле  Людовика XIV, старый фарфор, верховые лошади и великолепные рысаки – одним  словом, все радости жизни – полетят к черту, если люди будут руководствоваться  своими глупыми принципами и избегать тех, кто им не нравится и кого они бранят.  Тогда как при некоторой любви к ближнему и взаимной снисходительности все идет  как по маслу: мы можем ругать человека, сколько нашей душе угодно, и называть  его величайшим негодяем, по которому плачет веревка, – но разве мы хотим,  чтобы его и вправду повесили? Ничуть не бывало! При встречах мы пожимаем ему  руку. Если у него хороший повар, мы все прощаем ему и едем к нему на обед,  рассчитывая, что и он поступит так же по отношению к нам. Таким образом,  торговля процветает, цивилизация развивается, все живут в мире и согласии,  еженедельно требуются новые платья для новых приемов и вечеров, а прошлогодний  сбор лафитовского винограда приносит обильный доход почтенному владельцу,  насадившему эти лозы.    

Хотя в  ту эпоху, о которой мы пишем, на троне был великий Георг и дамы носили рукава  gigols[108],  а в прическах – огромные гребни наподобие черепаховых лопат, вместо простеньких  рукавов и изящных веночков, какие сейчас в моде, однако нравы высшего света,  сколько я понимаю, не отличались существенно от нынешних, и развлечения его  были примерно те же, что и теперь. Нам, сторонним наблюдателям, глазеющим через  плечи полицейских на ослепительных красавиц, когда те едут ко двору или на бал,  они кажутся какими-то неземными созданиями, наслаждающимися небывалым счастьем,  для нас недостижимым. В утешение этим завистникам мы и рассказываем о борьбе и  триумфах нашей дорогой Бекки, а также о разочарованиях, которых ей выпало на  долю не меньше, чем другим достойным особам.    

В то  время мы только что позаимствовали из Франции веселое развлечение –  разыгрывание шарад. Оно вошло в моду у нас в Англии, так как давало возможность  многим нашим дамам, наделенным красотой, выставлять в выгодном свете свои  прелести, а немногим, наделенным умом, – обнаруживать свое остроумие.  Бекки, вероятно считавшая, что она обладает обоими названными качествами,  уговорила лорда Стайна устроить в Гонт-Хаусе вечер, в программу которого  входило несколько таких маленьких драматических представлений. Мы будем иметь  удовольствие ввести читателя на это блестящее reunion, причем отметим с  грустью, что оно будет одним из самых последних великосветских сборищ, какие  нам удастся ему показать.    

Часть  великолепной залы – картинной галереи Гонт-Хауса – была приспособлена под театр.  Ею пользовались для театральных представлений еще в царствование Георга III, и  до сих пор сохранился портрет маркиза Гонта с напудренными волосами и розовой  лентой на римский манер, как тогда говорили, – в роли Катоиа в одноименной  трагедии мистера Аддисона, разыгранной в присутствии их королевских высочеств  принца Уэльского, епископа Оснабрюкского и принца Уильяма Генри в бытность их  всех детьми примерно того же возраста, что и сам актер. Кой-какую старую  бутафорию извлекли с чердаков, где она валялась еще с тою времени, и освежили  дли предстоящих торжеств.    

Распорядителем  праздника был молодой Бедуин Сэндс, в ту пору блестящий денди и путешественник  по Востоку. В те дни путешественников по Востоку уважали, и отважный Бедуин,  выпустивший in quarto[109]  описание своих странствий и проведший несколько месяцев в палатке в пустыне,  был особой немаловажной. В книге было помещено несколько портретов Сэндса в различных  восточных костюмах, а появлялся он везде с черным слугой самой отталкивающей  наружности, совсем как какой-нибудь Бриан де Буа Гильбер. Бедуин, его костюмы и  черный слуга были восторженно встречены в Гонт-Хаусе как весьма ценное  приобретение.    

Бедуин  открыл вечер шарад. Военного вида турок с огромным султаном из перьев (считалось,  что янычары до сих пор существуют, и потому феска еще не вытеснила старинного и  величественного головного убора правоверных) возлежал на диване, делая вид, что  пускает клубы дыма из кальяна, в котором, однако, из уважения к дамам курилась  только ароматическая лепешка. Ага зевает, проявляя все признаки скуки и лени.  Он хлопает в ладоши, и появляется нубиец Мезрур, с запястьями на обнаженных  руках, с ятаганами и всевозможными восточными украшениями, – жилистый,  рослый и безобразный. Он почтительно приветствует своего господина.    

Дрожь  ужаса и восторга охватывает собрание. Дамы перешептываются. Этот черный раб был  отдан Бедуину Сэндсу одним египетским пашой в обмен на три дюжины бутылок  мараскина. Он зашил в мешок и спихнул в Нил несметное количество одалисок.    

– Введите  торговца невольниками, – говорит турецкий сластолюбец, делая знак рукой.  Мезрур вводит торговца невольниками; тот ведет с собой закутанную в покрывало  женщину. Торговец снимает покрывало. Зал разражается громом аплодисментов. Это  миссис Уинкворт (урожденная мисс Авессалом), черноокая красавица с прекрасными  волосами. Она в роскошном восточном костюме: черные косы перевиты бесчисленными  драгоценностями, платье сверкает золотыми пиастрами. Гнусный магометанин  говорит, что он очарован ее красотой. Она падает перед ним на колени, умоляя  отпустить ее домой, в родные горы, где влюбленный в нее черкес все еще  оплакивает разлуку со своей Зулейкой. Но никакие мольбы не могут растрогать  черствого Гасана. При упоминании о женихе-черкесе он разражается смехом.  Зулейка закрывает лицо руками и опускается на пол в позе самого очаровательного  отчаяния. По-видимому, ей уже не на что надеяться, как вдруг… как вдруг  появляется Кизляр-ага.    

Кизляр-ага  привозит письмо от султана. Гасан берет в руки и возлагает на свою голову  грозный фирман. Смертельный ужас охватывает его, а лицо негра (это опять  Мезрур, уже успевший переменить костюм) озаряется злобной радостью.    

– Пощады,  пощады! – восклицает паша, а Кизляр-ага со страшной улыбкой достает… шелковую  удавку.    

Занавес  падает в тот момент, когда нубиец уже собирается пустить в ход это ужасное орудие  смерти. Гасан из-за сцены кричит:    

– Первые  два слога!    

Миссис  Родон Кроули, которая тоже будет участвовать в шараде, подходит к миссис Уинкворт  и осыпает ее комплиментами, восторгаясь изумительным изяществом и красотой ее костюма.    

Начинается  вторая часть шарады. Действие снова происходит на Востоке. Гасан, уже в другом  костюме, сидит в нежной позе рядом с Зулейкой, которая совершенно с ним примирилась.  Кизляр-ага превратился в смиренного черного раба. Восход солнца в пустыне;  турки обращают свои взоры к востоку и кланяются до земли. Верблюдов под рукой  не имеется, поэтому оркестр весело играет «А вот идут дромадеры». Огромная  голова египтянина появляется на сцене. Голова эта обладает музыкальными  способностями и, к удивлению восточных путешественников, исполняет куплеты,  написанные мистером Уэгом. Восточные путешественники пускаются в пляс, подобно  Папагепо и мавританскому королю в «Волшебной флейте».    

– Последние  два слога! – кричит голова.    

Разыгрывается  последнее действие. На сей раз это греческий шатер. Какой-то рослый мужчина  отдыхает в нем на ложе. Над ним висят его шлем и щит. Они ему больше не нужны.  Илион пал. Ифигения убита. Кассандра в плену и находится где-то во внешних  покоях. Владыка мужей, «анакс андрон» (это полковник Кроули, который, конечно,  не имеет никакого представления ни о разграблении Илиона, ни о пленении  Кассандры), спит в своей опочивальне в Аргосе. Светильник отбрасывает на стену  огромную колеблющуюся тень спящего воина; поблескивают в полумраке троянский  меч и щит. Оркестр играет грозную и торжественную музыку из «Дон-Жуана» перед  появлением статуи командора.    

В шатер  входит на цыпочках бледный Эгист. Чье это страшное лицо мрачно следит за ним  из-за полога? Эгист поднимает кинжал, чтобы поразить спящего, который  поворачивается на постели и словно подставляет под удар свою широкую грудь. Но  он не может нанести удар спящему военачальнику! Клитемнестра, словно  привидение, быстро проскальзывает в опочивальню; ее белые руки обнажены,  золотистые волосы рассыпались по плечам, лицо смертельно бледно, а глаза сияют  такой страшной улыбкой, что у зрителей сжимается сердце.    

Трепет  пробегает по зале.    

– Великий  боже! – произносит кто-то. – Это миссис Родон Кроули!    

Презрительным  жестом она вырывает кинжал из рук Эгиста и приближается к ложу. Клинок сверкает  у нее над головой в мерцании светильника; светильник гаснет, раздается стон – и  все погружается в мрак.    

Темнота  и самая сцена напугали публику. Ребекка сыграла свою роль так хорошо и так  натурально, что зрители онемели. Но вот снова загорелись сразу все лампы, и тут  разразилась буря восторгов. «Браво, браво!» – заглушал все голоса резкий голос  старого Стайна. «Черт подери, она и правда способна на такую штуку!» –  пробормотал он сквозь зубы. Вся зала гремела криками. «Режиссера!  Клитемнестру!» Агамемнон не пожелал показаться в своей классической тунике и  держался на заднем плане вместе с Эгистом и другими исполнителями. Мистер  Бедуин Сэндс вывел вперед Зулепку и Клитемнестру. Некий член королевской  фамилии потребовал, чтобы его представили очаровательной Клитемнестре.    

– Ну  что? Пронзили его насквозь? Теперь можно выйти замуж за кого-нибудь  другого? – таково было удачное замечание, сделанное его королевским  высочеством.    

– Миссис  Родон Кроули была неподражаема, – заметил лорд Стайн.    

Бекки  засмеялась, бросила на него веселый и дерзкий взгляд и сделала очаровательный реверанс.    

Слуги  внесли подносы, уставленные прохладительными лакомствами, и актеры скрылись,  чтобы подготовиться ко второй шараде.    

Три  слога этой шарады изображались как три действия одной пьесы, и представление  было разыграно в таком виде:    

Первый  слог. Полковник и кавалер ордена Бани Родон Кроули, в шляпе с широкими полями и  в длинном плаще, с посохом и с фонарем, взятым для этого случая из конюшни,  проходит через сцену, громко выкрикивая что-то, как бы оповещая жителей о  позднем часе. В окне нижнего этажа видны два странствующих торговца, видимо,  играющие в крибедж и усердно зевающие за игрой. К ним подходит некто,  смахивающий на коридорного (по чтенный Дж. Рингвуд), – каковую роль  молодой джентльмен провел в совершенстве, – и стаскивает с них сапоги.  Появляется служанка (достопочтенный лорд Саутдаун) с двумя подсвечниками и  грелкой. Служанка поднимается в верхний этаж и согревает постель. С помощью  этой же грелки она отваживает не в меру любезных торговцев. Служанка уходит.  Торговцы надевают ночные колпаки и опускают шторы. Выходит коридорный и  закрывает ставни на окнах нижнего этажа. Слышно, как он изнутри задвигает  засовы и закрывает дверь на цепочку. Все огни гаснут. Myзыка играет «Dormez,  dormez, chers Amours!»[110].  Голос из-за занавеса говорит:    

– Первый  слог.    

Второй  слог. Лампы сразу загораются. Музыка играет старую мелодию из «Иоанна Парижского»:  «Ah, quel plaisir d'etre en voyage!»[111]  Декорация та же. На фасаде дома, между первым и вторым этажами, вывеска, на  которой нарисован герб Стайнов. По всему дому беспрерывно звонят звонки. В  нижнем помещении один человек показывает другому длинную полосу бумаги; тот  машет кулаком, грозит и клянется, что это грабеж. «Конюх, подавайте мою  коляску!» – кричит кто-то третий у дверей. Он треплет горничную  (достопочтенного лорда Саутдауна) по под бородку; та, по-видимому, горюет,  провожая его, как горевала Калипсо, провожая другого знаменитого  путешественника, Улисса. Коридорный (почтенный Дж. Рингвуд) проходит с деревянным  ящиком, в котором стоят серебряные жбаны, и выкрикивает: «Кому пива?» – так  смешно и естественно, что вся зала разражается аплодисментами и актеру бросают  букет цветов. За сцепоп раздается щелканье бича. Хозяин, горничная, слуга  бросаются к дверям. Но в тот момент, когда подъезжает какой-то именитый гость,  занавес падает и невидимый режиссер спектакля кричит:    

– Второй  слог!    

– Мне  кажется, это означает «отель», – говорит лейб-гвардеец капитан Григ.    

Общий  хохот: капитан очень недалек от истины.    

Пока  идет подготовка к третьему слогу, оркестр начинает играть морское попурри:  «Весь в Даунсе флот на якорь стал», «Уймись, Борей суровый», «Правь, Британия»,  «Там, в Бискайском заливе, эй!». Ясно, что будут происходить какие-то события  на море. Звонит колокол, занавес раздвигается. «Джентльмены, сейчас  отчаливаем!» – восклицает чей-то голос. Люди начинают прощаться. Они со страхом  указывают на тучи, которые изображаются темным занавесом, и боязливо качают  головами. Леди Сквимс (достопочтенный лорд Саутдаун) со своей собачкой, сундуками,  ридикюлями и супругом занимает место и крепко вцепляется в какие-то канаты. Очевидно,  это корабль.    

Входит  капитан (полковник и кавалер ордена Бани Кроули) в треугольной шляпе, с подзорной  трубой; придерживая шляпу, он смотрит вдаль: фалды его мундира развеваются как  бы от сильною ветра. Когда он отнимает от шляпы руку, чтобы взять подзорную  трубу, шляпа с него слетает под гром аплодисментов. Ветер крепчает. Музыка  гремит и свистит все громче и громче. Матросы ходят по сцене пошатываясь,  словно корабль страшно качает. Буфетчик (почтенный Дж. Рингвуд), едва держась  на ногах, приносит шесть тазиков. Быстро подставляет один тазик лорду Сквимсу.  Леди Сквимс дает пинка собаке, та поднимает жалобный вой, дама прикладывает к  лицу носовой платок и стремительно убегает как бы в каюту. Музыка изображает  высшую степень бурного волнения, и третий слог заканчивается.    

В то  время был в моде небольшой балет «Le Rossignol»[112] (в котором отличились  Монтесю и Нобле). Мистер Уэг переделал его в оперу для английской сцены,  сочинив к прелестным мелодиям балета свои стихи, на что он был великий мастер.  Опера шла в старинных французских костюмах, и на этот раз изящный лорд Саутдаун  появился преображенный в старуху, ковылявшую по сцене с клюкой в руке.    

Из  маленькой картонной хижины, увитой розами и плющом, доносятся рулады и трели.  «Филомела, Филомела!» – кричит старуха. И появляется Филомела.    

Взрыв  аплодисментов: это миссис Родон Кроули – восхитительная маркиза в пудреном парике  и с мушками.    

Смеясь и  напевая, входит она, порхает по сцене со всей грацией театральной юности, делает  реверанс. «Мама» ей говорит: «Дитя мое, ты, как всегда, смеешься и распеваешь?»  И она поет «Розу у балкона»:    

     

Пунцовых роз душистый куст у моего  балкона    

Безлиствен был все дни зимы и ждал:  когда весна?    

Ты спросишь: что ж он рдеет так и  дышит так влюбленно?    

То солнце на небо взошло, и песня  птиц слышна.    

И соловей, чья трель звенит все  громче и чудесней,    

Безмолвен был в нагих ветвях под  резкий ветра свист.    

И если, мама, спросишь ты причину  этой песни:    

То солнце на небо взошло и зелен  каждый лист.    

Так, мама, все нашли свое: певучий  голос – птицы,    

А роза, мама, – алый цвет к  наряду своему;    

И в сердце, мама, у меня веселый луч  денницы,    

И вот я рдею и пою, – ты видишь,  почему?[113][114]    

     

В  промежутках между куплетами этого романса добродушная особа, которую певица  называла мамон и у которой из-под чепца выглядывали пышные бакенбарды, очень  старалась выказать свою материнскую любовь, заключив в объятие невинное  создание, исполнявшее роль дочери. Каждую такую попытку публика встречала  взрывами сочувственного смеха. Когда певица кончила и оркестр заиграл симфонию,  изображая как бы щебетание птичек, вся зала единодушно потребовала повторения  номера. Аплодисментам и букетам не было конца. Лорд Стайн кричал и аплодировал  громче всех. Бекки – соловей – подхватила цветы, которые он ей бросил, и  прижала их к сердцу с видом заправской актрисы. Лорд Стайн был вне себя от  восторга. Его гости дружно ему вторили. Куда девалась черноокая гурия,  появление которой в первой шараде вызвало такие восторги! Она была вдвое  красивее Бекки, но та совершенно затмила ее своим блеском. Все голоса были  отданы Бекки. Стивенс, Карадори, Ронци де Беньис – публика сравнивала ее то с  одной из них, то с другой и приходила к единодушному выводу – вероятно, вполне  основательно, – что, будь Бекки артисткой, ни одна из этих прославленных  певиц не могла бы ее произойти. Бекки достигла вершины своего торжества, ее  звонкий голосок высоко и радостно взлетал над бурей похвал и рукоплесканий.  После спектакля начался бал, и все устремились к Бекки, как к самой  привлекательной женщине в этой огромной зале. Особа королевской фамилии  клятвенно заверяла, что Бекки – совершенство, и снова и снова вступала с нею в  разговор. Осыпаемая этими почестями, маленькая Бекки задыхалась от гордости и  счастья; она видела перед собой богатство, славу, роскошь. Лорд Стайн был ее  рабом; он ходил за нею по пятам и почти ни с кем, кроме нее, не разговаривал,  оказывая ей самое явное предпочтение. Она все еще была одета в костюм маркизы и  протанцевала менуэт с господином де Трюфиньи, атташе господина герцога де ля  Жаботьера. И герцог, верный традициям прежнего двора, заявил, что мадам Кроули  вполне могла бы учиться у Вестриса и блистать на балах в Версале. Только  чувство собственного достоинства, подагра и строжайшее сознание долга удержали  его светлость от намерения самому потанцевать с Бекки. И он провозгласил во  всеуслышание, что дама, которая умеет так говорить и танцевать, как миссис  Родон, достойна быть посланницей при любом европейском дворе. Он успокоился,  только когда услышал, что она по рождению наполовину француженка. «Никто, кроме  моей соотечественницы, – объявил его светлость, – не мог бы так исполнить  этот величественный танец».    

Затем  Бекки выступила в вальсе с господином Клингеншпором, двоюродным братом и атташе  князя Петроварадинского. Восхищенный князь, обладавший меньшей выдержкой, чем  его французский коллега – дипломат, тоже пожелал пригласить очаровательное  создание на тур вальса и кружился с Бекки по зале, теряя брильянты с кисточек  своих сапог и гусарского ментика, пока совсем не запыхался. Сам Папуш-паша был  бы не прочь поплясать с Бекки, если бы такое развлечение допускалось обычаями  его родины. Гости образовали круг и аплодировали Бекки так неистово, словно она  была какой-нибудь Нобле или Тальони. Все были в полном восторге, не исключая,  разумеется, и самой Бекки. Она прошла мимо леди Станингтон, смерив ее  презрительным взглядом. Она покровительственно разговаривала с леди Гоит и с ее  изумленной и разобиженной невесткой, она буквально сокрушила всех своих  соперниц. Что же касается бедной миссис Уинкворт и ее длинных кос и больших  глаз, имевших такой успех в начале вечера, то где она была теперь? Она осталась  за флагом. Она могла бы вырвать все свои длинные волосы и выплакать свои  большие глаза, и ни один человек не обратил бы на это внимание и не посочувствовал  бы ей.    

Самый  большой триумф ждал Бекки за ужином. Ее посадили за особый стол вместе с его  королевским высочеством – тем самым членом царствующего дома, о котором мы уже  упоминали, – и прочими знатными гостями. Ей подавали яства на золотых  блюдах. Как новая Клеопатра, она могла бы повелеть, чтобы в ее бокале с  шампанским растворили жемчуг, а владетельный князь Петроварадинский отдал бы  половину брильянтов, украшавших его ментик, за ласковый взгляд ее сверкающих  глаз. Жаботьер написал о Бекки своему правительству. Дамы за другими столами,  где ужин подавался на серебре, заметили, какое внимание лорд Стайн оказывает  Бекки, и в один голос заявили, что такое ослепление с его стороны чудовищно и  оскорбительно для всякой женщины благородного происхождения. Если бы сарказм  мог убивать, леди Станингтон сразила бы Бекки на месте.    

Родона  Кроули эти триумфы пугали. Казалось, они все больше отдаляли от него жену. С  чувством, очень близким к боли, он думал о том, как ему далеко до Бекки.    

Когда  настал час разъезда, целая толпа молодых людей вышла провожать Бекки до кареты,  вызванной для нее лакеями; крик лакеев подхватили дежурившие за высокими  воротами Гонт-Хауса слуги с фонарями, которые желали счастливого пути каждому  гостю, выезжавшему из ворот, и выражали надежду, что его милость приятно провел  время.    

Карета  миссис Родон Кроули после должных выкриков подъехала к воротам, прогрохотала по  освещенному двору и подкатила к крытому подъезду. Родон усадил жену в карету, и  она уехала. Самому полковнику мистер Уэн-хем предложил идти домой пешком и  угостил его сигарой.    

Они закурили  от фонаря одного из слуг, стоявших за воротами, и Родон зашагал по улице рядом  со своим другом Уэнхемом. Два каких-то человека отделились от толпы и  последовали за обоими джентльменами. Пройдя несколько десятков шагов, один из  этих людей приблизился и, дотронувшись до плеча Родона, сказал:    

– Простите,  полковник: мне нужно поговорить с вами по секретному делу.    

В ту же  минуту его спутник громко свистнул, и по его знаку к ним быстро подкатил кеб –  из тех, что стояли у ворот Гонт-Хауса. Тот, кто позвал карету, обежал кругом и  занял позицию перед полковником Кроули.    

Бравый  офицер сразу понял, что с ним приключилось: он попал в руки бейлифов. Он сделал  шаг назад – и налетел на того человека, который первым тронул его за плечо.    

– Нас  трое: сопротивление бесполезно, – сказал тот.    

– Это  вы, Мосс? – спросил полковник, очевидно, узнав своего собеседника. –  Сколько надо платить?    

– Чистый  пустяк, – шепнул ему мистер Мосс с Кэрситор-стрит, Чансери-лейи, чиновник  мидлсекского шерифа. – Сто шестьдесят шесть фунтов шесть шиллингов и  восемь пенсов по иску мистера Натана.    

– Ради  бога, одолжите мне сто фунтов, Уэнхем, – сказал бедняга Родон. –  Семьдесят у меня есть дома.    

– У  меня нет за душой и десяти, – ответил бедняга Уэнхем. – Спокойной  ночи, мой милый.    

– Спокойной  ночи, – уныло произнес Родон.    

И Уэихем  направился домой, а Родон Кроули докурил свою сигару, когда кеб уже оставил  позади фешенебельные кварталы и въехал в Сити.    

 ГЛАВА LII,

  в которой лорд Стайн  показывает себя с самой привлекательной стороны    

     

Когда  лорд Стайн бывал к кому-нибудь расположен, он ничего не делал наполовину, и его  любезность по отношению к семейству Кроули свидетельствовала о величайшем такте  в проявлении такой благосклонности. Милорд распространил свое благоволение и на  маленького Родона: он указал родителям мальчика на необходимость помещения его  в закрытую школу; Родон уже достиг того возраста, когда соревнование, начатки  латинского языка, бокс и общество сверстников могут принести ему величайшую  пользу. Отец возражал, говоря, что не настолько богат, чтобы отдать ребенка в  хорошую закрытую школу; мать указывала, что Бригс – отличная наставница для  мальчика и достигла с ним замечательных успехов (так оно и было в действительности)  в английском языке, основах латинского и других предметах;. Но все эти  возражения не могли сломить великодушной настойчивости: маркиза Стайна. Его  милость был одним из попечителей знаменитого старого учебного заведения,  носившего наименование «Уайтфрайерс». В давние времена, когда на поле Смитфилд  еще устраивались турниры, рядом находился цистерцианский монастырь. Сюда  привозили закоренелых еретиков, которых удобно было сжигать по соседству, все  на том же Смитфилде, Генрих VIII, защитник веры, захватил монастырь со всеми  его угодьями и перевешал и замучил тех из монахов, которые не могли  приспособиться к темпу его реформ. В конце концов какой-то крупный купец купил  здание монастыря и прилегавшие к нему земли и при содействии других богатых  людей, пожертвовавших землю и деньги, основал там знаменитый приют-богадельню  для стариков и детей. При этом почти монашеском учреждении выросло потом  училище, существующее до сих пор и сохранившее свои средневековые одеяния и  обычаи. Все цистерцианцы молятся об его дальнейшем процветании.    

Попечителями  этого знаменитого учреждения состоят некоторые из знатнейших английских  вельмож, прелатов и сановников; и так как мальчики живут там с большими  удобствами, хорошо питаются и обучаются и впоследствии получают стипендии в  университетах и церковные приходы, то многих маленьких джентльменов посвящают  духовной профессии с самого нежного возраста, и добиться зачисления в эту школу  не так-то легко. Первоначально она предназначалась для сыновей бедных и  заслуженных духовных особ или мирян, но многие из знатных ее попечителей,  благосклонность которых проявлялась в более широких размерах или, пожалуй,  носила более капризный характер, выбирали и другого рода объекты для своей  щедрости. Бесплатное образование и гарантия обеспеченного существования и  верной карьеры в будущем были так заманчивы, что этим не гнушались и многие  богатые люди. И не только родственники великих людей, но и сами великие люди  посылали своих детей в эту школу. Прелаты посылали туда своих родственников или  сыновей подчиненного им духовенства, а, с другой стороны, некоторые  высокопоставленные особы не считали ниже своего достоинства оказывать покровительство  детям своих доверенных слуг; таким образом, мальчик, поступавший в это  заведение, оказывался членом очень разношерстного общества.    

Хотя сам  Родон Кроули за всю жизнь не изучил ни одной книги, кроме Календаря скачек, и  хотя его воспоминания о школе связывались главным образом с порками, которые он  получал в Итоне в ранней юности, однако он, подобно всем английским  джентльменам, искренне уважал классическое образование и радовался при мысли,  что его сын будет обеспечен, а может быть, даже станет ученым человеком. И хотя  мальчик был его единственной отрадой и верным товарищем, хотя их связывали  тысячи невидимых уз, о которых Родон предпочитал не разговаривать с женой,  всегда выказывавшей полнейшее равнодушие к сыну, все же Родон сразу согласился  на разлуку и ради блага мальчугана отказался от своего величайшего утешения. Он  и сам не знал, как дорог ему ребенок, пока не пришлось с ним расстаться. Когда  мальчик уехал, Родон тосковал больше, чем мог бы в этом признаться, –  гораздо больше самого мальчика, который даже радовался вступлению в новую жизнь  и обществу сверстников. Бекки разражалась громким смехом, когда полковник  пытался, как всегда неуклюже и бессвязно, выразить свою скорбь по поводу  отъезда сына. Бедняга чувствовал, что у него отняли самую его большую радость,  самого дорогого друга. Он печально поглядывал на пустую кроватку, стоявшую в  его туалетной, где обычно спал ребенок. Он больно чувствовал его отсутствие по  утрам и во время своих одиноких прогулок по Парку. Пока не уехал сынишка, Родон  не знал, как он одинок. Он полюбил тех, кто был расположен к мальчику, и целыми  часами просиживал у своей ласковой невестки, леди Джейн, беседуя с нею о  хорошем характере мальчика, о его красоте и прочих достоинствах.    

Тетка  юного Родона очень его любила, так же как и ее дочурка, которая горько плакала,  провожая кузена в школу. Старший Родон был благодарен матери и дочери за их  любовь. Самые лучшие и благородные чувства обнаруживались в безыскусственных  излияниях отцовской любви, к которым поощряло его сочувствие леди Джейн и ее  дочки. Он снискал не только симпатию леди Джейн, но и ее искреннее уважение за  проявленные им чувства, которым он не мог дать волю перед собственной женой.    

Две эти  дамы встречались как можно реже. Бекки ядовито насмехалась над чувствительностью  и мягкосердечием Джейн, а та, при своей доброте и кротости, не могла не  возмущаться черствостью невестки.    

Это  отдаляло Родона от жены больше, чем он сам себе в том признавался. Жену такое отчуждение  ничуть не огорчало. Родон был ей глубоко безразличен. Она смотрела на него как  на своего посыльного или как на покорного раба. Каким бы он ни был мрачным или  печальным, Бекки не обращала на это внимания или только насмехалась над ним.  Она думала лишь о своем положении, о своих удовольствиях и успехах в обществе.  Поистине, она была достойна занять в нем видное место!    

Укладкой  скромного багажа, который мальчику нужно было взять в училище, занялась честная  Бригс. Горничная Молли рыдала в коридоре, когда он уезжал, – добрая,  верная Молли, которой уже давно не платили жалованья. Миссис Бекки не позволила  мужу взять ее карету, чтобы отвезти мальчика в школу. Гонять лошадей в Сити!  Неслыханная вещь! Пусть наймут кеб. Бекки даже не поцеловала сына на прощание;  да и он не выразил желания обнять ее, но зато поцеловал старую Бригс (перед  которой обычно стеснялся выражать свои чувства) и утешил ее, сказав, что будет  приезжать домой по субботам и это даст ей возможность видаться с ним. Когда кеб  по катил по направлению к Сити, карета Бекки помчалась в Парк. Бекки болтала и  смеялась с толпой молодых денди на берегу Серпентайна, когда отец с сыном  въезжали в старые ворота училища, где Родон оставил мальчика и откуда ушел с  таким чувством, печальнее и чище которого этот несчастный, никчемный человек не  знавал, вероятно, с тех пор, как сам вышел из детской.    

Весь  путь домой он проделал пешком, в очень грустном настроении, и пообедал вдвоем с  Бригс. Он был очень ласков с нею и благодарил ее за любовь к мальчику и за боты  о нем. Совесть мучила его за то, что он взял у Бригс деньги взаймы и помог  обмануть ее. Они беседовали о маленьком Родоне долго, потому что Бекки  вернулась домой только для того, чтобы переодеться и уехать на званый обед. А  затем, не находя себе места, он отправился к леди Джейн пить чай и сообщить ей  обо всем происшедшем: что маленький Родои расстался с ним молодцом, что он  будет теперь носить мантию и штанишки до колен и что юный Блекбол, сын Джека  Блекбола, прежнего товарища по полку, взял мальчика под свою защиту и обещал но  обижать его.    

В первую  же неделю юный Блекбол сделал маленького Родона своим фагом, заставлял чистить  ему сапоги, поджаривать гренки на завтрак, посвятил его в таинства латинской  грамматики и раза три-четыре вздул, но не очень жестоко. Славная, добродушная  мордочка мальчугана вызывала к нему невольные симпатии. Били его не больше, чем  то было для него полезно. Что же касается чистки сапог, поджаривания гренков и  вообще исполнения обязанностей фага, то разве эти обязанности не считаются  необходимой частью воспитания каждого английского джентльмена?    

В нашу  задачу не входит писать о втором поколении и о школьной жизни юного Родона,  иначе мы бы никогда не закончили эту повесть. Полковник спустя короткое время  отправился проведать сына и нашел мальчугана достаточно здоровым и  счастливым, – одетый в форменную черную мантию и короткие брючки, он  весело смеялся и болтал.    

Отец  предусмотрительно задобрил Блекбола, вручив ему соверен, и обеспечил доброе расположение  этого юного джентльмена к своему фагу. Вероятно, школьные власти также были  склонны относиться к ребенку достаточно внимательно, как к protege знатного  лорда Стайна, племяннику члена парламента и сыну полковника и кавалера ордена  Бани, чье имя появлялось на столбцах «Морнинг пост» в списках гостей,  присутствующих на самых фешенебельных собраниях. У мальчика было вдоволь  карманных денег, которые он тратил с королевской щедростью на угощение своих  товарищей пирогами с малиной. Его часто отпускали по субботам домой к отцу, и  тот всегда устраивал в этот день настоящий праздник. Если он бывал свободен, он  водил мальчика в театр, а не то посылал его туда с лакеем. По воскресеньям  маленький Родон ходил в церковь с Бригс, леди Джейн и ее детьми. Полковник с  увлечением слушал рассказы мальчика о школе, о драках и о заботах фага. Очень  скоро он не хуже сына знал фамилии всех учителей и наиболее замечательных  школьников. Он брал к себе из школы однокашника маленького Родона и после  театра закармливал обоих детей пирожными и устрицами с портером. Он с видом  знатока разглядывал латинскую грамматику, когда маленький Родон показывал ему,  «докуда» они прошли в школе по латинскому языку.    

– Старайся,  милый мой, – говаривал он сыну с большой серьезностью. – Нет ничего  лучше классического образования… ничего!    

Презрение  Бекки к супругу росло с каждым днем.    

– Делайте,  что хотите: обедайте, где угодно, наслаждайтесь лимонадом и опилками у Астли  или пойте псалмы с леди Джейн, – только не ждите от меня, чтобы я возилась  с мальчишкой. Мне нужно заботиться о ваших делах, раз вы сами не можете о них  позаботиться. Интересно знать, где бы вы сейчас были и в каком вращались бы  обществе, если бы я за вами не смотрела?    

Следует  сказать, что никто не интересовался бедным старым Родоном на тех званых вечерах,  которые посещала Бекки. Ее теперь часто приглашали без него. Ребекка говорила о  великих людях так, словно Мэйфэр был ее вотчиной; а когда при дворе объявляли  траур, она всегда одевалась в черное.    

Пристроив  маленького Родона, лорд Стайн, проявлявший такой родственный интерес к делам  этого милого бедного семейства, решил, что Кроули могут сильно сократить свои  расходы, отказавшись от услуг мисс Бригс, и что Бекки достаточно сметлива,  чтобы самостоятельно вести свое домашнее хозяйство. В одной из предыдущих глав  было рассказано о том, как благосклонный вельможа дал своей protegee денег для  уплаты ее маленького долга мисс Бригс, которая, однако, по-прежнему осталась  жить у своих друзей. Из этого милорд вывел прискорбное заключение, что миссис  Кроули употребила доверенные ей деньги на какую-то иную цель. Однако лорд Стайн  не был так груб, чтобы поделиться своими подозрениями на этот счет с самой  миссис Бекки, чувства которой могли быть больно задеты всякими разговорами о  деньгах; у нее могло быть множество прискорбных причин для того, чтобы иначе  распорядиться щедрой ссудой милорда. Но он решил выяснить истинное положение  дел и предпринял необходимое расследование в самой осторожной и деликатной  форме.    

Прежде  всего он при первом же удобном случае расспросил мисс Бригс. Это была нетрудная  операция: самого ничтожного поощрения бывало достаточно, чтобы заставить эту  достойную женщину говорить без устали и выкладывать все, что было у нее на  душе. И вот однажды, когда миссис Родон уехала кататься (как легко узнал  доверенный слуга его милости мистер Фич на извозчичьем дворе, где Кроули  держали свои экипаж и лошадей, или, лучше сказать, где содержатель двора держал  экипаж и лошадей для мистера и миссис Кроули), милорд заехал в дом на  Керзон-стрит, попросил Бригс угостить его чашкой кофе, сообщил, что имеет  хорошие вести из школы о маленьком Родоне, и через пять минут выведал у  экономки, что миссис Родон ничего ей не дала, кроме черного шелкового платья,  за которое мисс Бригс бесконечно ей благодарна.    

Лорд  Стайн смеялся про себя, слушая этот бесхитростный рассказ. Дело в том, что наш  дорогой друг Ребекка преподнесла ему самый обстоятельный доклад о том, как  счастлива была Бригс, получив свои деньги – тысячу сто двадцать пять  фунтов, – и в какие процентные бумаги она их обратила. И как жалко было  самой Беккн выпустить из рук столько денег. «Как знать, – вероятно, думала  при этом милая женщина, – быть может, он мне еще что-нибудь прибавит?»  Однако милорд не сделал плутовке никакого такого предложения, по всей  вероятности, считая, что и так уже проявил достаточную щедрость.    

Затем он  полюбопытствовал, в каком состоянии находятся личные дела мисс Бригс, и та  чистосердечно рассказала его милости все: как мисс Кроули оставила ей  наследство; как Бригс отдала часть его своим родственникам; как полковник  Кроули забрал другую часть, поместив деньги под вернейшее обеспечение и хорошие  проценты, и как мистер и миссис Родон любезно взялись договориться с сэром  Питтом, который озаботится наиболее выгодным помещением остальных ее денег,  когда у него будет время. Милорд спросил, какую сумму полковник уже поместил от  ее имени, и мисс Бригс правдиво поведала ему, что сумма эта составляет шестьсот  с чем-то фунтов.    

Но,  рассказав все это, болтливая Бригс тотчас раскаялась в своей откровенности и  начала умолять милорда не сообщать мистеру Кроули о сделанных ею признаниях.  Полковник был так добр… Мистер Кроули может обидеться и вернуть деньги, а тогда  она уж нигде больше не получит за них таких хороших процентов.    

Лорд  Стайн со смехом обещал сохранить их беседу в тайне, а когда они с мисс Бригс расстались,  он посмеялся еще веселее.    

«Вот  чертенок! – думал он. – Какая замечательная актриса и какой делец. На  днях она своими уловками едва не вытянула у меня еще такую же сумму. Она  оставляет за флагом всех женщин, каких я знавал за всю свою с толком прожитую  жизнь. Они просто дети по сравнению с нею! Я и сам перед нею молокосос и дурак,  старый дурак! Лжет она неподражаемо!» Преклонение его милости перед Бекки  неизмеримо возросло после такого доказательства ее ловкости. Получить деньги  нетрудно, но получить вдвое больше, чем ей было нужно, и никому не заплатить –  вот это мастерский ход! А Кроули, думал милорд, Кроули уж вовсе не такой дурак,  каким он вы глядит и прикидывается. Он тоже ловко обделал это дельце! Никто бы  не заподозрил по его лицу и поведению, что ему хоть что-нибудь известно об этой  афере, а ведь это он научил жену и деньги, конечно, сам растратил. Мы знаем,  что милорд ошибался, придерживаясь такого мнения, но оно сильно повлияло на его  отношение к полковнику Кроули, с которым он начал обходиться даже без того  подобия уважения, какое выказывал ему раньше. Покровителю миссис Кроули и в  голову не приходило, что маленькая леди могла сама прикарманить денежки; и  весьма возможно, если уж говорить правду, что лорд Стайн судил о полковнике  Кроули по своему опыту с другими мужья ми, которых он знавал в течение своей  долгой и с толком прожитой жизни, познакомившей его со многими слабостями  человеческого рода. Милорд купил на своем веку стольких мужей, что, право, его  нельзя винить, если он предположил, будто узнал цену и этому.    

Он  пожурил Бекки, когда встретился с нею наедине, и добродушно поздравил ее с  блестящим умением получать больше денег, чем ей нужно. Бекки смутилась только  на мгновение. Кривить душой было не в обычае этого милого создания, если ее не  принуждала к тому крайняя необходимость, но в таких чрезвычайных  обстоятельствах она врала без зазрения совести. И вот в один миг у нее была  готова новая, вполне правдоподобная и обстоятельная история, которую она и преподнесла  своему покровителю. Да, все, что она ему рассказывала раньше, – выдумка,  злостная выдумка! Она в этом признается. Но кто за ставил ее лгать?    

– Ах,  милорд, – говорила она, – вы не знаете, сколько мне приходится молча  сносить и терпеть. Вы видите меня веселой и счастливой, когда я с вами… но  какие муки я терплю, когда рядом со мной нет моего покровителя! Муж угрозами и  грубейшим обхождением наставил меня обратиться к вам с просьбой о тех деньгах,  относительно которых я вас обманула. Это он, предвидя, что меня могут спросить  о назначении этих денег, заставил меня придумать объяснение, которое я вам  дала. Он взял деньги. Он сказал мне, что уплатил долг мисс Бригс. Я не считала  возможным, я не смела не поверить ему! Простите зло, которое должен был причинить  вам человек, дошедший до крайности, и пожалейте жалкую, жалкую женщину. –  И она залилась слезами. Никогда еще гонимая добродетель не являла такого  обворожительного скорбного вида!    

Между  ними произошел долгий разговор, пока они круг за кругом катались по  Риджент-парку в карете миссис Кроули, – разговор, подробности которого нам  незачем повторять. Но привел он к тому, что Бекки, вернувшись домой, с сияющим  лицом бросилась к своей милой, дорогой Бригс и объявила, что хочет сообщить ей  очень хорошие вести. Лорд Стайн поступил в высшей степени благородно и  великодушно. Он всегда только и думает о том, как бы сделать кому-нибудь добро.  Теперь, когда маленький Родон в школе, ей, Бекки, уже больше не нужна ее  дорогая помощница и подруга. Она горюет свыше всякой меры при мысли о разлуке с  Бригс, но их средства требуют строжайшей экономии, а печаль миссис Кроули  смягчается сознанием, что ее щедрый покровитель может устроить дорогую Бригс  гораздо лучше, чем она в своем скромном доме. Миссис Пилкингтон, экономка в Гонтли-Холле,  совсем одряхлела и страдает ревматизмом, она уже не в состоянии справляться с  работой по управлению таким огромным домом, поэтому приходится подыскивать ей  преемницу. Это блестящее положение! Семейство лорда наезжает в Гонтли не чаще  одного раза в два года. Все остальное время экономка – первый человек в этом  великолепном дворце. Четыре раза в день ей подается отменная еда, ее посещают духовные  особы и самые уважаемые люди графства, – в сущности, она хозяйка Гонтли.  Две последние экономки, служившие до миссис Пилкингтон, вышли замуж за пасторов  в Гонтли. Сама миссис Пилкингтон не могла последовать их примеру, будучи теткой  нынешнего пастора. Место это еще не закреплено за мисс Бригс, но она может  съездить туда, навестить миссис Пилкингтон и посмотреть, подойдет ли ей эта  должность.    

Какими  словами можно описать восторженную благодарность Бригс! Она поставила только  одно условие: чтобы маленькому Родону было разрешено приезжать к ней в  Гонтли-Холл погостить. Бекки обещала это… все что угодно. Она выбежала  навстречу мужу, когда тот вернулся домой, и сообщила ему радостную новость.  Родон обрадовался, чертовски обрадовался: с его совести свалился тяжелый камень  – вопрос о деньгах бедной Бригс. Во всяком случае, она теперь устроена, но… но  на сердце у Родона скребли кошки. Что-то здесь было неладно. Он рассказал о  предложении лорда Стайна молодому Саутдауну, и тот смерил его очень странным  взглядом.    

Полковник  рассказал и леди Джейн об этом новом проявлении щедрости лорда Стайна, и она  тоже посмотрела на Родона как-то странно и тревожно. Так же отнесся к его  сообщению и сэр Питт.    

– Она  слишком умна и… бойка, чтобы позволить ей разъезжать по званым вечерам без  компаньонки, – заявили оба супруга. – Ты должен выезжать с нею,  Родон, и должен иметь кого-нибудь при ней… ну, скажем, одну из девочек из  Королевского Кроули, хотя это и довольно легкомысленные телохранительницы!    

Кто-то  должен был быть при Бекки. Но вместе с тем было ясно, что достойной Бригс не  следует упускать случая прожить в довольстве остаток своих дней. И вот она  собралась, уложила чемоданы и отправилась в путь. Таким образом двое из часовых  Родона оказались в руках неприятеля.    

Сэр Питт  побывал у невестки и попытался вразумить ее относительно отставки Бригс и  других щекотливых семейных дел. Тщетно Бекки доказывала ему, что  покровительство лорда Стайна необходимо ее бедному супругу и что с их стороны  было бы жестоко лишать Бригс предложенного ей места. Заискивание, лесть,  улыбки, слезы – ничто не могло убедить сэра Питта, и между ним и Бекки, которой  он некогда так восхищался, произошло нечто очень похожее на ссору. Он заговорил  о семейной чести, о незапятнанной репутации фамилии Кроули, с негодованием  отметил, что Бекки напрасно принимает у себя этих молодых французов – распутную  светскую молодежь, да и самого лорда Стайна, карета которого всегда стоит у  дверей Бекки, который ежедневно проводит с нею по несколько часов и своим  постоянным пребыванием в ее доме вызывает в обществе разные толки. В качестве  главы рода он умоляет Ребекку быть более благоразумной. Общество уже отзывается  о ней неуважительно. Лорд Стайн хотя и вельможа и обладает выдающимися  талантами, но это человек, внимание которого может скомпрометировать любую  женщину; сэр Питт просит, умоляет, настаивает, чтобы его невестка была осмотрительнее  при встречах с этим сановником.    

Бекки  пообещала Питту все, чего тому хотелось, но лорд Стайн все так же часто посещал  ее дом; и гнев сэра Питта разгорался все сильнее. Не знаю, сердилась или  радовалась леди Джейн, видя, что ее супруг наконец нашел недостатки у своей  любимицы Ребекки! Поскольку визиты лорда Стайна продолжались, его собственные  прекратились; и жена его готова была отказаться от всякого дальнейшего общения  с этим сановником и отклонить приглашение на вечер с шарадами, которое прислала  ей маркиза. Но сэр Питт решил, что это приглашение необходимо принять, так как  на вечере будет присутствовать его королевское высочество.    

Сэр Питт  был на упомянутом вечере, но он покинул его очень рано, да и жена его была рада  поскорее уехать. Бекки почти не разговаривала с Питтом и едва замечала  невестку. Питт Кроули заявил, что поведение Бекки в высшей степени непристойно,  и в резких выражениях осуждал театральные представления и маскарады как  совершенно неподобающее времяпрепровождение для англичанки. По окончании шарад  он задал жестокий нагоняй своему брату Родону за то, что тот и сам участвовал в  таких неприличных игрищах, и позволил жене принять в них участие.    

Родон  сказал, что больше участвовать в подобных забавах она не будет. Быть может, под  влиянием внушений со стороны старшего брата и невестки, он уже и так стал  примерным семьянином. Он забросил клубы и бильярдные. Никуда не выезжал один.  Ездил кататься вместе с Бекки; усердно посещал с нею все званые вечера. Когда  бы ни приезжал к ним лорд Стайн, полковник всегда оказывался дома. А когда  Бекки предполагала выехать куда-нибудь без него или же получала приглашения  только для себя, он решительно требовал, чтобы она отказывалась от них, –  и в тоне нашего джентльмена было что-то такое, что внушало повиновение.  Маленькая Бекки, надо отдать ей справедливость, была очарована галантностью  Родона. Он иногда бывал не в духе, зато Бекки всегда была весела. И при гостях,  и наедине с мужем у Бекки неизменно находилась для него ласковая улыбка, всегда  она заботилась о его удобствах и удовольствиях. Словно вернулись первые дни их  брачной жизни: то же отличное расположение духа, prevenances[115], приветливость,  безыскусственная откровенность и внимание.    

– Насколько  же приятнее, – говаривала Бекки, – когда рядом со мной в карете  сидишь ты, а не эта глупая старуха Бригс! Давай, дорогой Родон, будем и впредь  так жить! Как это было бы чудесно, какое это было бы счастье, будь только у нас  деньги!    

После  обеда Родон засыпал в кресле; он не видел лица сидевшей против него жены – хмурого,  измученного и страшного. Когда Родон просыпался, оно озарялось свежей, невинной  улыбкой. Жена весело его целовала. Полковник изумлялся, как это у него могли  возникнуть подозрения! Да у него никогда и не было никаких подозрений: эти  смутные опасения и предчувствия, смущавшие его, – все это было просто  беспричинной ревностью. Бекки любит его, она всегда его любила. А если она  блистает в высшем свете, в том нет ее вины! Она создана, чтобы блистать. Какая  другая женщина умеет так говорить, так петь или вообще делать что-либо так, как  Бекки? Если бы только она любила сынишку! Так думал Родон. Но мать и сын  никогда не могли ужиться. И в то самое время, когда Родон терзался такими  сомнениями и недоуменными вопросами, произошел случай, о котором мы рассказали  в предыдущей главе, и несчастный полковник оказался пленником, отторгнутым от  своего дома.    

 ГЛАВА LIII

  Спасение и  катастрофа    

     

Наш друг  Родон подкатил к особняку мистера Мосса на Кэрситор-стрит и был должным образом  введен под гостеприимные своды этого мрачного убежища. Стук колес прбудил эхо  на Чансери-лейн, над веселыми крышами которой уже занималось утро. Заспанный  мальчишка-еврей с золотисто-рыжей, как утренняя заря, шевелюрой отпер дверь, и  мистер Мосс – провожатый и хозяин Родона – любезно пригласил полковника в покои  нижнего этажа и осведомился, не пожелает ли он выпить после прогулки стаканчик  чего-нибудь горяченького.    

Полковник  был не так удручен, как был бы удручен иной смертный, который, покинув дворец и  placens uxor[116],  оказался бы запертым в доме бейлифа, – ибо, сказать по правде, Родону уже  приходилось раза два гостить в учреждении мистера Мосса. Мы не считали нужным в  предшествующих главах этой повести упоминать о таких мелких домашних  неурядицах, но заверяем читателя, что они неизбежны в жизни человека, живущего  неизвестно на что.    

В первый  раз полковник, тогда еще холостяк, был освобожден из дома мистера Мосса благодаря  щедрости тетки. Во второй раз малютка Бекки с величайшим присутствием духа и  любезностью заняла некоторую сумму денег у лорда Саутдауна и уговорила  кредитора своего мужа (это, к слову сказать, был ее поставщик шалей, бархатных  платьев, кружевных носовых платочков, безделушек и побрякушек)  удовольствоваться частью требуемой суммы и взять на остальную обязательство  Родона уплатить деньги в определенный срок. Таким образом, в обоих этих случаях  все заинтересованные стороны проявили величайшую деликатность и предупредительность,  и поэтому мистер Мосс и полковник были в наилучших отношениях.    

– Вам  приготовлена ваша старая кровать, полковник, со всеми удобствами, – заявил  мистер Мосс, – могу вас в этом заверить по совести. Вы не сомневайтесь, мы  ее постоянно проветриваем и предоставляем только людям из самого лучшего  общества. Прошлую ночь на ней почивал достопочтенный капитан Фэмига пятидесятого  драгунского полка. Мамаша выкупила его через две недели, говорит – это ему  просто для острастки. Но, видит бог, уж и дал он острастку моему шампанскому! И  каждый-то вечер у него гости – все одни козыри, из клубов да из Вест-Энда:  капитан Рэг, достопочтенный Дьюсэпс, что живет в Темпле, и другие, которые тоже  понимают толк в добром стакане вина! Честное слово! Наверху у меня помещается  доктор богословия, и пятеро джентльменов – в общей столовой. Миссис Мосс кормит  за табльдотом в половине шестого, а после устраиваются разные развлечения –  картишки или музыка. Будем весьма счастливы, если и вы придете.    

– Я  позвоню, если мне что-нибудь понадобится, – сказал Родон и спокойно  направился в свою спальню.    

Как мы  уже говорили, он был старый солдат и не смущался, когда судьба угощала его  щелчками. Более слабый человек тут же послал бы письмо жене. «Но зачем смущать  ее ночной покой? – подумал Родон. – Она не будет знать, у себя я или  нет. Успею написать, когда она выспится, да и я тоже. Речь идет всего о каких-то  ста семидесяти фунтах, черт побери, неужели мы этого не осилим?» И вот, с  думами о маленьком Родоне (полковнику было бы очень тяжело, если бы мальчик  узнал, в каком странном месте он находится), он улегся в постель, которую еще недавно  занимал капитан Фэмиш, и крепко уснул. Было десять часов, когда он проснулся, и  рыжеволосый юнец с нескрывамой гордостью поставил перед ним прекрасный  серебряный туалетный прибор, с помощью которого Родон мог совершить церемонию  бритья. Вообще дом мистера Мосса был хотя и грязноват, но зато обставлен  великолепно. На буфете стояли en permanence[117]  грязные подносы и ведерки с остатками льда; на забранных решетками окнах,  выходивших на Кэрситор-стрит, висели огромные грязные золоченые карнизы с  грязными желтыми атласными портьерами; из широких грязных золоченых рам  смотрели картины духовного содержания или сцены из охотничьей жизни, – все  они принадлежали кисти величайших мастеров и высоко оценивались при вексельных  операциях, во время которых они многократно переходили из рук в руки. Завтрак  был подан полковнику также в нечищеной, но великолепной посуде. Мисс Мосс,  черноглазая девица в папильотках, явилась с чайником и, улыбаясь, осведомилась  у полковника, как он почивал. Она принесла ему и номер газеты «Морнинг пост» с  полным списком именитых гостей, присутствовавших накануне на званом вечере у  лорда Стайна. В газете содержался также отчет об этом блестящем празднестве и о  замечательном исполнении прекрасной и талантливой миссис Родон Кроули сыгранных  ею ролей.    

Поболтав  с хозяйской дочкой (которая уселась на край сервированного для завтрака стола в  самой непринужденной позе, выставляя напоказ спустившийся чулок и бывший  когда-то белым атласный башмачок со стоптанным каблуком), полковник Кроули  потребовал перьев, чернил и бумаги. На вопрос, сколько ему надо листков, он  ответил: «Только один», каковой мисс Мосс и принесла ему, зажав между большим и  указательным перстами. Много таких листков приносила эта темноглазая девица;  много несчастных узников царапали и марали на них торопливые строчки с мольбами  о помощи и расхаживали по этой ужасной комнате, пока посланный не приносил им  ответа. Бедные люди всегда прибегают к услугам посыльных, а не почты. Кто из  нас не получал писем с еще сырой облаткой и с сообщением, что человек в прихожей  ожидает ответа! В успехе своего обращения Родон не сомневался.    

     

«Дорогая  Бекки! – писал он. – Надеюсь, ты спала хорошо. Не пугайся, что не я  подаю тебе твой кофий. Вчера вечером, когда я возвращался домой покуревая, со  мной случался акцидент. Меня сцапал Мосс с Кэрситор-стрит – в его позолоченной  и пышной гостиной я и пишу это письмо, – тот самый, который уже забирал  меня ровно два года тому назад. Мисс Мосс подавала мне чай; она очень  растолстела, и, как всегда, чулки свалеваются у нее до пяток.    

Это  по иску Натана – сто пятьдесят фунтов, а с издержками – сто семьдесят.  Пожалуйста, пришли мне мой письменный прибор и немного платья – я в бальных  башмаках и белом галстуке (он уже похож на чулки мисс Мосс), – у меня там  семьдесят фунтов. Как только получешь это письмо, поезжай к Натану, предложи  ему семьдесят пять фунтов и попроси переписать вексель на остальную сумму.  Скажи, что я возьму вина, – нам все равно надо покупать к обеду херес; но  картин не бери – слишком дороги.    

Бели  он заупрямится, возьми мои часы и те из своих безделушек, без которых ты можешь  обойтись, и отошли в ломбард – мы должны, конечно, получить деньги еще до  вечера. Нельзя откладывать это дело, завтра воскресенье; кровати здесь не очень  чистые, да и, кроме того, против меня могут возбудить еще новые дела. Радуюсь,  что Родон не дома в эту субботу. Храни тебя бог.    

Очень  спешу.    

Поторопись  и приезжай!»    

Твой  Р. К.    

     

Это  письмо, запечатанное облаткой, было отправлено с одним из посыльных, постоянно  болтающихся около владений мистера Мосса. Убедившись, что письмо отослано,  Родон вышел во двор и выкурил сигару в довольно сносном состоянии духа,  несмотря на решетку над своей головой, – ибо двор мистера Мосса загорожен  со всех сторон решетками, как клетка, чтобы джентльменам, проживающим у него,  не пришла, чего доброго, фантазия покинуть его гостеприимный кров.    

Три  часа, рассчитывал Родон, это самый большой срок, который потребуется, чтобы  Бекки приехала и вызволила его. И он недурно провел это время в курении, чтении  газеты и беседе в общей столовой с одним знакомым, капитаном Уокером, который  тоже оказался тут и с которым Родон несколько часов играл в карты по шести  пенсов, с переменным успехом.    

Но время  шло, а посыльный не возвращался; не приезжала и Бекки. «Табльдот» мистера Мосса  был сервирован точно в половине шестого. Те из проживавших в доме джентльменов,  которые были в состоянии платить за угощение, уселись за стол в описанной нами  выше парадной гостиной, с которой сообщалось временное жилище мистера Кроули.  Мисс М. (мисс Хем, как называл ее папаша) явилась к обеду уже без папильоток;  миссис Хем предложила вниманию собравшихся отличную баранью ногу с репой.  Полковник ел без особенного аппетита. На вопрос, не поставит ли он бутылку  шампанского для всей компании, Родон ответил утвердительно, и дамы выпили за  его здоровье, а мистер Мосс учтивейшим образом с ним чокнулся.    

Но вот в  середине обеда зазвонил колокольчик у входных дверей. Рыжий отпрыск Мосса  поднялся из-за стола с ключами и пошел отворять; вернувшись, он сообщил  полковнику, что посланный прибыл с чемоданом, письменной шкатулкой и письмом,  которое юноша и передал Родону.    

– Без  церемоний, полковник, прошу вас, – сказала миссис Мосс, делая широкий жест  рукой, и Родон с легким трепетом вскрыл письмо. Это было чудесное письмо,  сильно надушенное, на розовой бумаге и с светло-зеленой печатью.    

     

«Mon  pauvre cher petit[118],  – писала миссис Кроули. – Я не могла уснуть ни на одно мгновение, думая о  том, что случилось с моим противным старым чудовищем, и забылась сном только  утром, после того как послала за мистером Бленчем (меня лихорадило), и он дал  мне успокоительную микстуру и оставил Финет указание, чтобы меня не будили ни  под каким видом. Поэтому посыльный моего бедного старичка, – у этого  посыльного, по словам Финет, hien mauvaiso mine[119] и il sentait le Genievre[120], –  просидел в прихожей несколько часов в ожидании моего звонка. Можешь представить  себе мое состояние, когда я прочитала твое милое бедное безграмотное письмо!    

Хотя  мне нездоровилось, я сейчас же вызвала карету и, как только оделась (я не могла  выпить и капли шоколада, – уверяю тебя, не могла, потому что мне принес  его не мой monstre[121]),  помчалась ventre a terre[122]  к Натану. Я видела его… молила… плакала… припадала к его гнусным стопам. Ничто  не могло смягчить этого ужасного человека. Либо подавай ему все деньги, сказал  он, либо мой бедный муженек останется в тюрьме. Я поехала домой с намерением  нанести une triste visite chez inon oncle[123]  (все мои безделушка будут отданы в твое распоряжение, хотя за них не выручишь и  ста фунтов; часть из них, как ты знаешь, уже находится у ее cher oncle[124]) и  застала у нас милорда вместе с болгарским чудовищем, которые приехали поздравить  меня со вчерашним успехом. Приехал и Паддингтон и, как всегда, мямлил, сюсюкал  и дергал себя за волосы. Затем явился Шамшиньяк со своим шефом – все с foison[125]  комплиментов и прекрасных речей – и мучили меня, бедную, а я только о том и  мечтала, как бы поскорее избавиться от них, и ни на минуту не переставала  думать о mon pauvre prisonnier[126].    

Когда  они уехали, я бросилась на колени перед милордом, рассказала ему, что мы  собираемся все заложить, и просила и молила его дать мне двести фунтов. Он  яростно фыркал и шипел, заявил мне, что закладывать вещи глупо, и сказал, что посмотрит,  не может ли он одолжить мне денег. Наконец он уехал, пообещав прислать деньги  утром, и тогда я привезу их моему бедному старому чудовищу с поцелуем от его  любящей    

Бекки.    

Пишу  в постели. О, как у меня болит голова и как ноет сердце!»    

     

Когда  Родон прочел это письмо, он так покраснел и насупился, что общество за табльдотом  легко догадалось: полковник получил дурные вести. Все подозрения, которые он  гнал от себя, вернулись. Она даже не могла съездить и продать свои безделушки,  чтобы освободить мужа! Она может смеяться и болтать, выслушивать комплименты, в  то время как он сидит в тюрьме. Кто посадил его туда? Уэнхем шел вместе с ним.  Не было ли здесь… Но Родон не мог допустить даже мысли об этом. Он поспешно  оставил комнату и побежал к себе, открыл письменный прибор, торопливо набросал  две строчки, адресовал их сэру Питту или леди Кроули и велел посыльному немедля  доставить письмо на Гонт-стрит, – пусть наймет кеб, и – гинею на чай, если  через час вернется с ответом.    

В  записке он умолял дорогих брата и сестру, ради господа бога, ради маленького  Родона и рада его собственной чести, приехать к нему и выручить его из беды. Он  в тюрьме; ему нужно сто фунтов, чтобы выйти на свободу, – он умоляет и  заклинает приехать к нему.    

Отправив  посыльного, полковник вернулся в столовую и потребовал еще вина. Он смеялся и  болтал с каким-то странным оживлением, как показалось собеседникам. Время от  времени он, словно безумный, хохотал над своими собственными опасениями и еще  целый час продолжал пить, все время прислушиваясь, не подъезжает ли карета,  которая должна была привезти решение его судьбы.    

По  истечении этого срока у ворот послышался шум колес. Молодой привратник пошел отворять.  Прибыла леди, которую он и впустил в дверь.    

– К  полковнику Кроули, – сказала дама с сильной дрожью в голосе.    

Юноша,  оценив посетительницу опытным взглядом, закрыл за ней наружную дверь, затем  отпер и раскрыл внутреннюю и, крикнув: «Полковник, вас спрашивают!» – провел  даму в заднюю гостиную, которую занимал Кроули.    

Родон  вышел из столовой, где остальные продолжали бражничать; луч слабого света проник  вслед за ним в помещение, где дама ждала его, все еще сильно волнуясь.    

– Это  я, Родон, – застенчиво сказала она, стараясь, чтобы голос ее звучал  весело. – Это я, Джейн!    

Родон  был потрясен этим ласковым голосом и появлением невестки. Он бросился к ней,  обнял ее, бормоча бессвязные слова благодарности, и чуть не расплакался у нее  на плече. Она не поняла причины его волнения.    

Векселя  мистера Мосса были быстро погашены, возможно к разочарованию этого джентльмена,  рассчитывавшего, что полковник пробудет у него в гостях по меньшей мере все  воскресенье, и Джейн, сияя счастливой улыбкой, увезла с собой Родона из дома  бейлифа в том самом кебе, в котором она поспешила к нему на выручку.    

– Питта  не было дома, когда принесли ваше письмо, – сказала Джейн, – он на  обеде с другими членами парламента; поэтому, милый мой Родон, я… я поехала  сама.    

И она  вложила в его руку свою нежную ручку. Быть может, для Родона Кроули и лучше  было, что Питт поехал на этот обед. Родон благодарил свою невестку с таким  жаром, что эта мягкосердечная женщина была растрогана и даже встревожилась.    

– О  вы… вы не знаете, – сказал он, как всегда грубовато и простодушно, –  до чего я переменился с тех пор, как узнал вас и… ц полюбил маленького Роди!  Мне… мне хотелось бы начать другую жизнь. Знаете, я хочу… я хочу стать…    

Он не  закончил фразы, но Джейн поняла смысл его слов. И в тот вечер, расставшись с Родоном  и сидя у кроватки своего маленького сына, она смиренно помолилась за этого  бедного, заблудшего грешника.    

Простившись  с невесткой, Родон быстро зашагал домой. Было девять часов вечера. Он пробежал  по улицам и широким площадям Ярмарки Тщеславия и, наконец, едва переводя дух,  остановился у своего дома. Он поднял голову – и в испуге, весь дрожа, отступил  к решетке: окна гостиной были ярко освещены, а Бекки писала, что она больна и  лежит в постели! Родон несколько минут простоял на месте; свет из окон падал на  его бледное «лицо.    

Он  достал из кармана ключ от входной двери и вошел в дом. Из верхних комнат до  него донесся смех. Родон был в бальном костюме, – в том виде, в каком его  арестовали. Он медленно поднялся по лестнице и прислонился к перилам верхней  площадки. Никто во всем доме не шевельнулся, – все слуги были отпущены со  двора. Родон услышал в комнатах хохот… хохот и пение. Бекки запела отрывок из  песенки, которую исполняла накануне; хриплый голос закричал: «Браво! браво!»  Это был голос лорда Стайна.    

Родон  открыл дверь и вошел. Маленький стол был накрыт для обеда – на нем поблескивало  серебро и графины.    

Стайн  склонился над софой, на которой сидела Бекки. Негодная женщина была в вечернем  туалете, ее руки и пальцы сверкали браслетами и кольцами, на груди были  брильянты, подаренные ей Стайном. Милорд держал ее за руку и наклонился, чтобы  поцеловать ей пальчики, как вдруг Бекки слабо вскрикнула и вскочила – она  увидела бледное лицо Родона. В следующее мгновение она попыталась улыбнуться,  как бы приветствуя вернувшегося супруга, – ужасная то была улыбка; Стайн  выпрямился, бледный, скрипя зубами и с яростью во взоре. Он, в свою очередь,  сделал попытку засмеяться и шагнул вперед, протягивая руку.    

– Как!  Вы уже вернулись?.. Здравствуйте, Кроули! – произнес он, и рот у него  перекосился, когда он попробовал улыбнуться непрошеному гостю.    

Что-то в  лице Родона заставило Бекки кинуться к мужу.    

– Я  невинна, Родон! – сказала она. – Клянусь богом, невинна! – Она  цеплялась за его платье, хватала его за руки. Ее руки были сплошь покрыты  змейками, кольцами, браслетами. – Я невинна! Скажите же, что я  невинна! – взмолилась она, обращаясь к лорду Стайну.    

Тот  решил, что ему подстроена ловушка, и ярость его обрушилась на жену так же, как  и на мужа.    

– Это  вы-то невинны, черт вас возьми! – завопил он. – Вы невинны! Да каждая  побрякушка, что на вас надета, оплачена мною! Я передавал вам тысячи фунтов,  которые тратил этот молодец и за которые он вас продал. Невинны, дьявол… Вы так  же невинны, как ваша танцовщица-мать и ваш сводник-супруг. Не думайте меня  запугать, как вы запугивали других… С дороги, сэр! Дайте пройти! – И лорд  Стайн схватил шляпу и, с бешеной злобой глянув в лицо своему врагу, двинулся прямо  на него, ни на минуту не сомневаясь, что тот даст ему дорогу.    

Но Родон  Кроули прыгнул и схватил его за шейный платок. Полузадушенный Стайн корчился и  извивался под его рукой.    

– Лжешь,  собака! – кричал Родон. – Лжешь, трус и негодяй! – И он дважды  наотмашь ударил пэра Англии по лицу и швырнул его, окровавленного, на пол.    

Все это  произошло раньше, чем Ребекка могла вмешаться. Она стояла подле, трепеща всем  телом. Она любовалась своим супругом, сильным, храбрым – победителем!    

– Подойди  сюда! – приказал он.    

Она  подошла к нему.    

– Сними  с себя это.    

Вся  дрожа, она начала неверными руками стаскивать браслеты с запястий и кольца с трясущихся  пальцев и подала все мужу, вздрагивая и робко поглядывая на него.    

– Брось  все здесь, – сказал тот, и она выпустила драгоценности из рук.    

Родон  сорвал у нее с груди брильянтовое украшение и швырнул его в лорда Стайна. Оно  рассекло ему лысый лоб. Стайн так и прожил с этим шрамом до могилы.    

– Пойдем  наверх! – приказал Родон жене.    

– Не  убивай меня, Родон! – взмолилась она.    

Он злобно  захохотал.    

– Я  хочу убедиться, лжет ли этот человек насчет денег, как он налгал на меня. Он  давал тебе что-нибудь?    

– Нет, –  отвечала Ребекка, – то есть…    

– Дай  мне ключи, – сказал Родон.