1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– гневно  надутым от ожидания, как завывание священной бури, несущейся с гор, как нетерпеливец,  который кричит в долины: «Слушайте, или я ударю вас бичом Божьим!»    

Не  потому, чтобы я сердился на этих негодующих: они хороши лишь для того, чтобы  мне посмеяться над ними! Я понимаю, что нетерпеливы они, эти большие шумящие  барабаны, которым принадлежит слово «сегодня», или «никогда»!    

Но я и  судьба моя – мы не говорим к «сегодня», мы не говорим также к «никогда»: у нас  есть терпенье, чтобы говорить, и время, и даже слишком много времени. Ибо  некогда он должен же прийти и не может не прийти.    

Кто же  должен некогда прийти и не может не прийти? Наш великий Хазар, наше великое,  далекое Царство Человека, царство Заратустры, которое продолжится тысячу лет.    

Далека  ли еще эта «даль»? что мне до этого! Она оттого не пошатнется – обеими ногами  крепко стою я на этой почве.    

– на  вечной основе, на твердом вековом камне, на этой самой высокой, самой твердой  первобытной горе, где сходятся все ветры, как у грани бурь, вопрошая: где?  откуда? куда?    

Здесь  смейся, смейся, моя светлая, здоровая злоба! С высоких гор бросай вниз свой сверкающий,  презрительный смех! Примани мне своим сверканием самых прекрасных человеческих  рыб!    

И что во  всех морях принадлежит мне, что мое и для меня во всех вещах, – это  выуди мне, это извлеки ко мне наверх: этого жду я, злейший из всех  ловцов рыб.    

Дальше,  дальше, удочка моя! Опускайся глубже, приманка счастья моего! Источай по каплям  сладчайшую росу свою, мед сердца моего! Впивайся, моя удочка, в живот всякой  черной скорби!    

Смотри  вдаль, глаз мой! О, как много морей вокруг меня, сколько зажигающихся человеческих  жизней! А надо мной – какая розовая тишина! Какое безоблачное молчание!    

     Крик о помощи    

     

На  следующий день Заратустра опять сидел на камне своем перед пещерою, в то время  как звери его блуждали по свету, чтобы принести домой новую пищу, – а  также и новый мед: ибо Заратустра истратил старый мед до последней капли. Но  пока он так сидел, с посохом в руке, и рисовал свою тень на земле, погруженный  в размышление, и поистине! не о себе и не о тени своей, – он внезапно  испугался и вздрогнул: ибо он увидел рядом со своею тенью еще другую тень. И  едва он успел оглянуться и быстро встать, как увидел вблизи себя прорицателя,  того самого, которого он однажды кормил и поил за столом своим, провозвестника  великой усталости, учившего: «Все одинаково, не стоит ничего делать, в мире нет  смысла, знание душит». Но тем временем изменилось лицо его; и когда Заратустра  взглянул ему в глаза, вторично испугалось сердце его: так много дурных  предсказаний и пепельносерых молний пробежало по этому лицу.    

Прорицатель,  почувствовавший, что произошло в душе Заратустры, провел рукою по лицу своему,  как бы желая стереть его; то же сделал и Заратустра. И когда они оба, молча,  так оправились и подкрепили себя, они подали друг другу руку, чтобы показать,  что желают узнать один другого.    

«Милости  просим, предсказатель великой усталости, – сказал Заратустра, – ты не  напрасно однажды был гостем за моим столом. Также и сегодня ешь и пей у меня и  прости, если веселый старик сядет за стол вместе с тобою!» – «Веселый  старик? – отвечал прорицатель, качая головою. – Но кем бы ты ни был  или кем бы ни хотел быть, о Заратустра, тебе не долго оставаться здесь  наверху, – твой челн скоро не будет лежать на суше!» – «Разве я лежу на  суше?» – спросил Заратустра, смеясь. – «Волны вокруг горы твоей, –  отвечал прорицатель, – все поднимаются и поднимаются, волны великой нищеты  и печали: скоро они поднимут челн твой и унесут тебя отсюда». – Заратустра  молчал и удивлялся. – «Разве ты еще ничего не слышишь? – продолжал  прорицатель. – Не доносятся ли шум и клокотанье из глубины?» – Заратустра  снова молчал и прислушивался: тогда он услыхал долгий, протяжный крик, который  пучины перебрасывали одна другой, ибо ни одна из них не хотела оставить его у  себя: так гибельно звучал он.    

«Роковой  провозвестник, – сказал наконец Заратустра, – это крик о помощи, крик  человека, он, очевидно, исходит из черного моря. Но что мне за дело до  человеческой беды! Последний грех, оставленный мне, – знаешь ли ты, как  называется он?»    

– «Состраданием! –  отвечал прорицатель от полноты сердца и поднял обе руки. – О Заратустра, я  иду, чтобы ввести тебя в твой последний грех!»    

И едва  произнесены были эти слова, как вторично раздался крик, более протяжный и тоскливый,  чем прежде, и уже гораздо ближе. «Слышишь? слышишь, о Заратустра? – кричал  прорицатель. – К тебе обращен этот крик, тебя зовет он: приходи, приходи,  приходи, время настало, нельзя терять ни минуты!» –    

Но  Заратустра молчал, смущенный и потрясенный; наконец он спросил, как некто колеблющийся  в себе самом: «А кто тот, который там зовет меня?»    

«Но ты  ведь знаешь его, – с раздражением отвечал прорицатель, – зачем же ты  скрываешься? Это высший человек взывает к тебе!»    

«Высший  человек? – воскликнул Заратустра, объятый ужасом. – Чего хочет он?  Чего хочет он? Высший человек! Чего хочет он здесь?» – и тело его  покрылось потом.    

Но  прорицатель не отвечал на испуг Заратустры, а продолжал прислушиваться к  пучине. Когда же там надолго водворилась тишина, он оглянулся и увидел, что  Заратустра стоит по-прежнему и дрожит.    

«О  Заратустра, – начал он печальным голосом, – ты стоишь не так, как  тот, кого счастье заставляет кружиться: ты должен будешь плясать, чтобы не  упасть навзничь.    

И если  бы даже ты и захотел плясать предо мною и проделывать прыжки свои во все стороны, –  все-таки никто не мог бы сказать мне: «Смотри, вот пляшет последний веселый человек!»    

Напрасно  поднимался бы на эту вершину тот, кто искал бы его здесь: он нашел бы  пещеры и в пещерах тайники для скрывшихся, но не нашел бы шахт и сокровищниц  счастья, ни новых золотых жил его.    

Счастье  – разве можно найти счастье, у этих заживо погребенных и отшельников! Неужели  должен я искать последнего счастья на блаженных островах и далеко среди забытых  морей?    

Но все  одинаково, не стоит ничего делать, тщетны все поиски, не существует больше и  блаженных островов!»    

Так  вздыхал прорицатель; но при последнем вздохе его сделался Заратустра опять  светел и уверен, как некто из глубокой пропасти выходящий на свет. «Нет! Нет!  Трижды нет! – воскликнул он твердым голосом и погладил себе бороду. –  Это знаю я лучше! Существуют еще блаженные острова! Не говори об этом,  ты, вздыхающий мешок печали!    

Перестань  журчать об этом, ты, дождевое облако перед полуднем! Разве я еще не  промок от печали твоей, как облитая водою собака?    

Теперь я  встряхнусь и убегу от тебя, чтобы просохнуть: этому ты не должен удивляться! Не  кажусь ли я тебе невежливым? Но здесь мои владения.    

Что же  касается твоего высшего человека – ну, что ж! я мигом поищу его в этих лесах: оттуда  раздавался крик его. Быть может, его преследует какой-нибудь лютый зверь.    

Он в моих  владениях – здесь не должно случиться с ним несчастья! И поистине, есть много  лютых зверей у меня».    

С этими  словами Заратустра хотел уйти. Тогда сказал прорицатель: «О Заратустра, ты –  плут!    

Я знаю:  ты хочешь отделаться от меня! С большим удовольствием побежишь ты в леса и  будешь охотиться на диких зверей!    

Но  поможет ли это тебе? Вечером все-таки я буду у тебя; в твоей собственной пещере  буду я сидеть, терпеливый и тяжелый, как колода, – и поджидать тебя!»    

«Пусть  будет так! – крикнул Заратустра, уходя. – И что есть моего в пещере  моей принадлежит и тебе, дорогому гостю моему!    

Если же  ты найдешь в ней еще и мед, ну что ж! полижи его, ты, ворчливый медведь, и  услади душу свою! Ибо к вечеру оба мы будем веселы,    

– веселы  и довольны, что день этот кончился! И ты сам должен будешь плясать под песни  мои, как ученый медведь мой.    

Ты не  веришь этому? Ты качаешь головой? Ну что ж! Ступай! Старый медведь! Но и я  прорицатель».    

Так  говорил Заратустра.    

     Беседа с королями

  1    

     

Заратустра  не ходил еще и часу в горах и лесах своих, как вдруг увидел он странное шествие.  Как раз по дороге, с которой он думал спуститься, шли два короля, украшенные  коронами и красными поясами и пестрые, как птица фламинго; они гнали перед  собой нагруженного осла. «Чего хотят эти короли в царстве моем?» – с удивлением  говорил Заратустра в сердце своем и быстро спрятался за куст. Но когда короли  подошли близко к нему, он сказал вполголоса, как некто говорящий сам с собой:  «Странно! Странно! Как увязать это? Я вижу двух королей и только одного осла!»    

Тогда  оба короля остановились, улыбнулись, посмотрели в ту сторону, откуда исходил голос,  и затем взглянули друг другу в лицо. «Так думают многие и у нас, – сказал  король справа, – но не высказывают этого».    

Король  слева пожал плечами и ответил: «Это, должно быть, козопас. Или отшельник,  слишком долго живший среди скал и деревьев. Ибо отсутствие всякого общества  тоже портит добрые правы».    

«Добрые  нравы? – с негодованием и горечью возразил другой король. – Кого же  сторонимся мы? Не „добрых ли нравов“? Не нашего ли „хорошего общества“?    

Поистине,  уж лучше жить среди отшельников и козопасов, чем среди нашей раззолоченной,  лживой, нарумяненной черни, – хотя бы она и называла себя «хорошим  обществом»,    

– хотя  бы она и называла себя «аристократией». Но в ней все лживо и гнило, начиная с  крови, благодаря застарелым дурным болезням и еще более дурным исцелителям.    

Я  предпочитаю ей во всех смыслах здорового крестьянина – грубого, хитрого,  упрямого и выносливого: сегодня это самый благородный тип.    

Крестьянин  сегодня лучше всех других; и крестьянский тип должен бы быть господином! И  однако теперь царство толпы, – я не позволяю себе более обольщаться. Но  толпа значит: всякая всячина.    

Толпа –  это всякая всячина: в ней все перемешано, и святой, и негодяй, и барин, и  еврей, и всякий скот из Ноева ковчега.    

Добрые  нравы! Все у нас лживо и гнило. Никто уже не умеет благоговеть: этого именно  мы все избегаем. Это заискивающие, назойливые собаки, они золотят пальмовые  листья.    

Отвращение  душит меня, что мы, короли, сами стали поддельными, что мы обвешаны и переодеты  в старый, пожелтевший прадедовский блеск, что мы лишь показные медали для глупцов  и пройдох и для всех тех, кто ведет сегодня торговлю с властью!    

Мы не  первые – надо, чтобы мы казались первыми: мы устали и пресытились  наконец этим обманом.    

От отребья  отстранились мы, от всех этих горлодеров и пишущих навозных мух, от смрада  торгашей, от судороги честолюбий и от зловонного дыхания: тьфу, жить среди  отребья,    

– тьфу,  среди отребья казаться первыми! Ах, отвращение! отвращение! отвращение! Какое  значение имеем еще мы, короли!»    

«Твоя  старая болезнь возвращается к тебе, – сказал тут король слева, –  отвращение возвращается к тебе, мой бедный брат. Но ты ведь знаешь, кто-то  подслушивает нас».    

И тотчас  же вышел Заратустра из убежища своего, откуда он с напряженным вниманием слушал  эти речи, подошел к королям и начал так:    

«Кто Вас  слушает, и слушает охотно, Вы, короли, тот называется Заратустра.    

Я –  Заратустра, который однажды сказал: «Что толку еще в королях!» Простите, я  обрадовался, когда Вы сказали друг другу: «Что нам до королей!»    

Но здесь  мое царство и мое господство – чего могли бы Вы искать в моем царстве?  Но, быть может, дорогою нашли Вы то, чего я ищу: высшего  человека».    

Когда  короли услыхали это, они ударили себя в грудь и сказали в один голос: «Мы  узнаны!    

Мечом  этого слова рассекаешь ты густейший мрак нашего сердца. Ты открыл нашу скорбь,  ибо – видишь ли! – мы пустились в путь, чтобы найти высшего  человека, –    

– человека,  который выше нас, – хотя мы и короли. Ему ведем мы этого осла. Ибо высший  человек должен быть на земле и высшим повелителем.    

Нет  более тяжкого несчастья во всех человеческих судьбах, как если сильные мира не  суть также и первые люди. Тогда все становится лживым, кривым и чудовищным.    

И когда  они бывают даже последними и более скотами, чем людьми, – тогда  поднимается и поднимается толпа в цене, и наконец говорит даже добродетель  толпы: «смотри, лишь я добродетель!»" –    

«Что  слышал я только что? – отвечал Заратустра. – Какая мудрость у  королей! Я восхищен, и поистине, мне очень хочется облечь это в рифмы:    

– то  будут, быть может, рифмы, которые едва ли придутся по ушам каждого. Я разучился  давно уже обращать внимание на длинные уши. Ну что ж! Вперед!    

(Но тут  случилось, что и осел также заговорил: но он сказал отчетливо и со злым умыслом  И-А.)    

Однажды  – в первый год по Рождестве Христа –    

Сивилла  пьяная (не от вина) сказала:    

«О,  горе, горе, как все низко пало!    

Какая  всюду нищета!    

Стал Рим  большим публичным домом,    

Пал  Цезарь до скота, еврей стал – Богом!»    

     2    

     

Короли  наслаждались этими рифмами Заратустры; но король справа сказал: «О Заратустра,  как хорошо сделали мы, что пришли повидать тебя!    

Ибо  враги твои показывали нам образ твой в своем зеркале: там являлся ты в гримасе  демона с язвительной улыбкой его; так что мы боялись тебя.    

Но разве  это помогло! Ты продолжал проникать в уши и сердца наши своими изречениями.  Тогда сказали мы наконец: что нам до того, как он выглядит!    

Мы  должны его слышать, его, который учит: «любите мир как средство к новым  войнам, и короткий мир больше, чем долгий!»    

Никто не  произносил еще таких воинственных слов: «Что хорошо? Хорошо быть храбрым. Благо  войны освящает всякую цель».    

О  Заратустра, кровь наших отцов заволновалась при этих словах в нашем теле: это  была как бы речь весны к старым бочкам вина.    

Когда  мечи скрещивались с мечами, подобно змеям с красными пятнами, тогда жили отцы  наши полною жизнью: всякое солнце мира казалось им бледным и холодным, а долгий  мир приносит позор.    

Как они  вздыхали, отцы наши, когда они видели на стене совсем светлые, притупленные  мечи! Подобно им, жаждали они войны. Ибо меч хочет упиваться кровью и сверкает  от желания». –    

Пока  короли говорили с жаром, мечтая о счастье отцов своих, напало на Заратустру сильное  желание посмеяться над пылом их: ибо было очевидно, что короли, которых он видел  перед собой, были очень миролюбивые короли, со старыми, тонкими лицами. Но он  превозмог себя. «Ну что ж! – сказал он. – Вот дорога, ведущая к  пещере Заратустры; и пусть у сегодняшнего дня будет долгий вечер! А теперь мне  пора, меня зовет от Вас крик о помощи.    

Пещере  моей будет оказана честь, если короли будут сидеть в ней и ждать: но, конечно,  долго придется Вам ждать!    

Так что  ж! Где же учатся сегодня лучше ждать, как не при дворах? И вся добродетель королей,  какая у них еще осталась, – не называется ли она сегодня умением ждать?»    

Так  говорил Заратустра.    

     Пиявка    

     

И  Заратустра в раздумье продолжал свой путь, спускаясь все ниже, проходя по лесам  и мимо болот; и как случается с каждым, кто обдумывает трудные вещи, наступил  он нечаянно на человека. И вот посыпались ему разом в лицо крик боли, два  проклятья и двадцать скверных ругательств – так что он в испуге замахнулся  палкой и еще ударил того, на кого наступил. Но тотчас же он опомнился; и сердце  его смеялось над глупостью, только что совершенной им.    

«Прости, –  сказал он человеку, на которого наступил и который с яростью приподнялся и  сел, – прости и выслушай прежде сравнение.    

Как  путник, мечтающий о далеких вещах, нечаянно на пустынной улице наталкивается на  спящую собаку, лежащую на солнце;    

– как  оба они вскакивают и бросаются друг на друга, подобно смертельным врагам, оба  смертельно испуганные, – так случилось и с нами.    

И  однако! И однако – немногого недоставало, чтобы они приласкали друг друга, эта  собака и этот одинокий! Ведь оба они – одинокие!»    

«Кто бы  ты ни был, – ответил, все еще в гневе, человек, на которого наступил  Заратустра, – ты слишком больно наступаешь на меня и своим сравнением, а  не только своей ногою!    

Смотри,  разве я собака?» – и при этих словах тот, кто сидел, поднялся и вытащил свою голую  руку из болота. Ибо сперва он лежал, вытянувшись на земле, скрытый и  неузнаваемый, как те, кто выслеживают болотную дичь.    

«Но что  с тобой! – воскликнул испуганный Заратустра, ибо он увидел кровь, обильно  струившуюся по обнаженной руке. – Что случилось с тобой? Не укусило ли  тебя, несчастный, какое-нибудь вредное животное?»    

Обливавшийся  кровью улыбнулся, все еще продолжая сердиться. «Что тебе за дело! – сказал  он и хотел идти дальше. – Здесь я дома и в своем царстве. Пусть спрашивает  меня кто хочет: но всякому болвану вряд ли стану я отвечать».    

«Ты  заблуждаешься, – сказал Заратустра с состраданием и удержал его, – ты  ошибаешься: здесь ты не в своем, а в моем царстве, и здесь ни с кем не должно  быть несчастья.    

Называй  меня, впрочем, как хочешь, – я тот, кем я должен быть. Сам же себя называю  я Заратустрой.    

Ну что  ж! Там вверху идет дорога к пещере Заратустры, она не далека, – не хочешь  ли ты у меня полечить свои раны?    

Пришлось  тебе плохо, несчастный, в этой жизни: сперва укусило тебя животное, и потом –  наступил на тебя человек!» –    

Но,  услыхав имя Заратустры, задетый преобразился. «Что со мной! – воскликнул  он. – Кто же интересует меня еще в этой жизни, как не этот  единственный человек – Заратустра и не это единственное животное, живущее  кровью, – пиявка?    

Ради пиявки  лежал я здесь, на краю этого болота, как рыболов, и уже была моя вытянутая рука  укушена десять раз, как вдруг начинает питаться моей кровью еще более  прекрасное животное, сам Заратустра!    

О  счастье! О чудо! Да будет благословен самый день, привлекший меня в это болото!  Да будет благословенна лучшая, самая действительная из кровососных банок, ныне  живущих, да будет благословенна великая пиявка совести, Заратустра!»    

Так  говорил тот, на кого наступил Заратустра; и Заратустра радовался словам его и  их тонкой почтительности. «Кто ты? – спросил он и протянул ему  руку. – Между нами остается еще многое, что надо выяснить и осветить; но  уже, кажется мне, настает чистый, ясный день».    

«Я совестливый  духом, – отвечал вопрошаемый, – и в вопросах духа трудно найти  кого-либо более меткого, более едкого и более твердого, чем я, исключая того, у  кого я учился, самого Заратустру.    

Лучше  ничего не знать, чем знать многое наполовину! Лучше быть глупцом на свой риск,  чем мудрецом на основании чужих мнений! Я – доискиваюсь основы:    

– что  до того, велика ли она или мала? Называется ли она болотом или небом? Пяди основания  достаточно для меня: если только она действительно есть основание и почва!    

– пяди  основания: на нем можно стоять. В истинной совестливости знания нет ничего, ни большого,  ни малого».    

«Так ты,  быть может, познающий пиявку? – спросил Заратустра. – И ты исследуешь  пиявку до последнего основания, ты, совестливый духом?»    

«О  Заратустра, – отвечал тот, на кого наступил Заратустра, – было бы  чудовищно, если бы дерзнул я на это!    

Но если  что знаю я прекрасно и досконально, так это мозг пиявки – это мой  мир!    

И это  также мир! – Но прости, если здесь говорит моя гордость, ибо здесь нет мне  равного. Поэтому и сказал я «здесь я дома».    

Сколько  уже времени исследую я эту единственную вещь, мозг пиявки, чтобы скользкая  истина не ускользнула от меня! Здесь мое царство!    

– ради  этого отбросил я все остальное, ради этого стал я равнодушен ко всему  остальному; и рядом со знанием моим простирается черное невежество мое.    

Совестливость  духа моего требует от меня, чтобы знал я что-нибудь одно и остальное не  знал: мне противны все половинчатые духом, все туманные, порхающие и  мечтательные.    

Где  кончается честность моя, я слеп и хочу быть слепым. Но где я хочу знать, хочу я  также быть честным, а именно суровым, метким, едким, жестким и неумолимым.    

Как  сказал ты однажды, о Заратустра: «Дух есть жизнь, которая сама врезается  в жизнь», это соблазнило и привело меня к учению твоему. И, поистине,  собственною кровью умножил я себе собственное знание!»    

– «Как  доказывает очевидность», – перебил Заратустра; ибо кровь все еще текла по  обнаженной руке совестливого духом. Ибо десять пиявок впились в нее.    

«О  странный малый, сколь многому учит меня эта очевидность, именно сам ты! И, быть  может, не все следовало бы мне влить в твои меткие уши!    

Ну что  ж! Расстанемся здесь! Но мне очень хотелось бы опять встретиться с тобой. Там  вверху идет дорога к пещере моей – сегодня ночью будешь ты там желанным гостем  моим!    

Мне  хотелось бы также полечить тело твое, на которое наступил ногой  3аратустра, – об этом я подумаю. А теперь мне пора, меня зовет от тебя  крик о помощи».    

Так  говорил Заратустра.    

     Чародей

  1    

     

Но когда  Заратустра обогнул скалу, он увидел внизу, недалеко от себя на ровной дороге  человека, который трясся как беснующийся и наконец бросился животом на землю.  «Стой! – сказал тогда Заратустра в сердце своем. – Должно быть, это  высший человек, от него исходил тот мучительный крик о помощи, – я  посмотрю, нельзя ли помочь ему». Подбежав к месту, где лежал на земле человек,  нашел он дрожащего старика с неподвижными глазами; и как ни старался Заратустра  поднять его и поставить на ноги, все усилия его были тщетны. Даже казалось, что  несчастный не замечает, что возле него есть кто-то; напротив, он трогательно  осматривался, как человек, покинутый целым миром и одинокий. Наконец, после  продолжительного дрожанья, судорог и подергиваний так начал он горько  жаловаться:    

     

Кто в  силах отогреть меня, кто еще    

любит?    

Горячие  мне руки протяните    

И пламя  рдеющих углей для сердца    

дайте.    

Лежу  бессильно я, от страха цепенея,    

Как  перед смертию, когда уж ноги    

стынут,    

Дрожа в  припадках злой, неведомой    

болезни    

И  трепеща под острыми концами    

Твоих  холодных, леденящих стрел.    

За мной  охотишься ты, мысли дух,    

Окутанный,  ужасный, безымянный –    

     

Охотник  из-за туч! –    

Как  молниею, поражен я глазом,    

Насмешливо  из темноты смотрящим!    

И так  лежу я, извиваясь,    

Согбенный,  скрюченный, замученный    

свирепо    

Мученьями,  что на меня наслал ты,    

Безжалостный  охотник,    

Неведомый  мне бог! –    

     

Рази же  глубже,    

Еще раз  попади в меня и сердце    

Разбей и  проколи!    

Но для  чего ж теперь    

Тупыми  стрелами меня терзать?    

Зачем  опять ты смотришь на меня,    

Ненасытимый  муками людскими,    

Молниеносным  и злорадным бога взглядом?    

Да,  убивать не хочешь ты,    

А только  мучить, мучить хочешь!    

Зачем  тебе, зачем мое мученье,    

Злорадный  незнакомый бог?    

Я вижу,  да!    

В  полночный час подкрался ты ко    

мне.    

Скажи ж,  чего ты хочешь?    

Меня  теснишь и давишь ты,    

И,  право, чересчур уж близко!    

Ты  слушаешь дыхание мое,    

Подслушиваешь  сердца ты биенье,    

–    

Да ты  ревнуешь! Но к кому ж ревнуешь?    

Прочь,  прочь! Куда –    

Пробраться  затеваешь ты?    

Ты в  сердце самое проникнуть хочешь,    

В  заветнейшие помыслы проникнуть!    

Бесстыдный  ты, чужой мне, вор!    

Что  хочешь выкрасть ты себе на долю    

И что  подслушать хочется тебе?    

Что  хочешь выпытать ты от меня,    

мучитель?    

Божественный  палач!    

Или я  должен, как собака,    

Валяться  пред тобой, хвостом виляя    

И  отдаваясь вне себя от страсти,    

Тебе в  любви виляньем признаваться?    

     

Напрасно  трудишься,    

Рази  сильней!    

Какой  укол ужасный!    

Нет, не  ищейка я тебе – твоя добыча.    

Безжалостный  охотник,    

Я  пленник гордый твой,    

За  облаками скрывшийся разбойник!    

Скажи  мне наконец, чего,    

Чего,  грабитель, от меня    

ты  хочешь?    

     

Как?  Выкупа?    

Какого  же и сколько?    

Потребуй  много – так твердит мне    

гордость, –    

И кратко  говори – другой ее совет.    

     

Так вот  как? Да? Меня?    

Меня ты  хочешь?    

Меня  всецело, и всего?    

А! –  так зачем же    

Ты  мучаешь меня, глупец, при этом?    

Зачем  терзаешь душу униженьем?..    

– Дай  мне любви, кому меня    

согреть?    

Горячую  мне руку протяни    

И пламя  рдеющих углей для сердца    

дай мне,    

Мне одинокому  в своем уединенье,    

–    

Что ко  врагам и седмиричный лед,    

К врагам  стремиться научает.    

Ты сам  отдайся мне.    

Необоримый  враг, –    

Сам    

– мне!    

     

Прочь!  улетел! –    

Умчался  прочь –    

Единственный  товарищ мой и враг,    

Великий  враг    

И чуждый  мне опять    

Божественный  палач.    

     

Нет!    

Возвратись  ко мне    

И с  пытками твоими,    

Мои все  слезы льются за тобой,    

И для тебя  вдруг загорелся    

снова    

Огонь  последний на сердце моем.    

Вернись,  вернись ко мне, мой бог,    

– мое    

страданье,    

И  счастие последнее мое!..    

     2    

     

– Но  тут Заратустра не мог долее сдерживать себя, схватил свою палку и ударил изо  всех сил того, кто так горько жаловался. «Перестань, – кричал он ему со  злобным смехом, – перестань, комедиант! фальшивомонетчик! закоренелый  лжец! Я узнаю тебя!    

Я  отогрею тебе ноги, злой чародей, я хорошо умею поджаривать таких, как ты!»    

– «Оставь, –  сказал старик и вскочил с земли, – не бей больше, о Заратустра! Все это  была только комедия!    

В этом  искусство мое; тебя самого хотел я испытать, подвергая тебя этому искусу! И поистине,  ты разгадал меня!    

Но и ты  также – дал мне о себе немалое свидетельство: ты суров, ты, мудрый  Заратустра! Суровые удары наносишь ты своими «истинами», палка твоя вынуждает у  меня – эту истину!»    

«Не  льсти, – отвечал Заратустра, все еще возбужденный и мрачно смотря на  него, – ты закоренелый фигляр! Ты лжив: что толкуешь ты – об истине!    

Ты  павлин из павлинов, ты море тщеславия, что разыгрывал ты предо мною, ты,  злой чародей, в кого должен был я верить, когда ты так горько  жаловался?»    

«В кающегося  духом, – сказал старик, – его представлял я; ты сам  изобрел некогда это слово –    

– поэта  и чародея, обратившего наконец дух свой против себя самого, преображенного, который  замерзает от своего плохого знания и от своей дурной совести.    

И  сознайся: нужно было много времени, о Заратустра, прежде чем ты заметил  искусство мое и ложь мою! Ты поверил в мое горе, когда ты держал мне  голову обеими руками, –    

– я  слышал, как ты горько жаловался: «его слишком мало любили, слишком мало  любили!» Что я так далеко тебя обманул, этому радовалась внутри меня злоба  моя».    

«Ты,  пожалуй, обманывал и более хитрых, чем я, – сказал Заратустра  сурово. – Я не стерегусь обманщиков, ибо неосторожным должен я  быть: так хочет судьба моя.    

Но ты – должен  обманывать: настолько я знаю тебя! Слова твои всегда должны иметь два-три-четыре  смысла! Даже в чем сознавался ты сейчас, не было для меня ни достаточной правдой,  ни достаточной ложью!    

Злой  фальшивомонетчик, разве мог бы ты поступать иначе! Даже болезнь свою нарумянил  бы ты, если бы нагим показался врачу своему.    

Точно  так же румянил ты предо мною ложь свою, когда говорил: «Все это была только  комедия!» Было в этом и нечто серьезное, ибо и сам ты отчасти  такой же кающийся духом!    

Я хорошо  угадываю тебя: ты стал чародеем для всех, но для себя не осталось у тебя больше  ни лжи, ни лукавства, – ты сам перестал быть для себя чародеем!    

Ты  пожинал отвращение как единственную истину свою. Нет ни одного правдивого слова  в тебе, но еще правдивы уста твои: правдиво отвращение, прилипшее к устам  твоим».    

«Но кто  же ты! – воскликнул тут старый чародей надменным голосом, – кто смеет  так говорить со мною, самым великим среди живущих ныне?» – и зеленая  молния сверкнула из его глаз на Заратустру. Но тотчас же он изменился и сказал  с грустью:    

«О  Заратустра, я устал, противны мне искусства мои, я не велик, для чего  притворяюсь я! Но, ты знаешь это хорошо, – я искал величия!    

Великого  человека хотел я представлять и убедил в этом многих; но эта ложь была свыше  сил моих. Об нее разбиваюсь я.    

О  Заратустра, все ложь во мне; но что я разбиваюсь – это правда во мне!» –    

«Это  делает тебе честь, – сказал Заратустра мрачно и смотря в сторону, –  делает тебе честь, что искал ты величия, но это же и выдает тебя. Ты не велик.    

Злой,  старый чародей, это твое лучшее и самое честное, и я чту в тебе то, что  устал ты от себя и сказал: «Я не велик».    

За это  чту я тебя, как кающегося духом: даже если только на один миг, но в этот момент  был ты – правдив.    

Но  скажи, чего ищешь ты здесь в лесах и на скалах моих? И если для меня  лежал ты на дороге, чего хотел ты от меня? –    

– в  чем искушал ты меня?»    

Так  говорил Заратустра, и глаза его сверкали. Старый чародей помолчал немного,  потом сказал он: «Разве я искушал тебя? Я – только ищу.    

О  Заратустра, я ищу кого-нибудь правдивого, простого, справедливого,  недвусмысленного, человека честного во всех отношениях, сосуда мудрости,  праведника знания, великого человека! Разве ты не знаешь этого, о Заратустра! Я  ищу Заратустру».    

     

– Тут  воцарилось долгое молчание между ними; Заратустра погрузился в глубокое раздумье,  так что даже закрыл глаза. Но затем, возвратясь к своему собеседнику, он  схватил чародея за руку и сказал ему вежливо и с хитростью:    

«Ну что  ж! Туда вверх идет дорога, там находится пещера Заратустры. В ней можешь ты  искать, кого хотел бы ты найти.    

И спроси  совета у зверей моих, у орла моего и у змеи моей: пусть помогут они тебе  искать. Но пещера моя велика.    

Правда,  я сам – я не видел еще великого человека. Для великого груб еще сегодня глаз даже  самых тонких людей. Теперь царство толпы.    

Многих  встречал я уже, которые тянулись и надувались, а народ кричал: «Вот великий человек!»  Но что толку во всех воздуходувках! В конце концов воздух выйдет из них.    

В конце  концов лопается лягушка, которая слишком долго надувалась: и воздух выйдет из  нее. Ткнуть в живот надувшемуся – это называю я славной шуткою. Слушайте, дети!    

Это  сегодня принадлежит толпе: кто там знает еще, что велико и что мало! Кто  искал там успешно величия! Только глупец: и глупцы имеют успех.    

Ты ищешь  великих людей, ты, странный глупец? Кто научил тебя искать их? Разве  теперь время для этого? О злой искатель, в чем – искушаешь ты меня?» –    

Так  говорил Заратустра, утешенный в сердце своем, и пошел, смеясь, своей дорогою.    

     В отставке    

     

Немного  спустя после того, как Заратустра освободился от чародея, увидел он опять, что  кто-то сидит на дороге, по которой он шел; это был черный высокий человек с  исхудавшим, бледным лицом, сильно раздосадовавший его. «Горе, – сказал он  в сердце своем, – вот сидит закутанная печаль, мне кажется, она из рода  священников; чего хотят они в моем царстве?    

Как! Едва  избег я одного чародея, – и вот другой чернокнижник опять становится мне поперек  дороги, –    

– какой-нибудь  колдун со сложенными руками, какой-нибудь мрачный чудотворец Божьей милостью,  какой-нибудь помазанный клеветник на мир, чтоб черт его побрал!    

Но черт  никогда не бывает там, где он был бы на месте: всегда приходит он слишком поздно,  этот проклятый карлик и колченожка!»    

Так  бранился Заратустра с нетерпением в сердце своем и думал, как бы, не глядя на  черного человека, проскользнуть мимо него, – но случилось иначе. Ибо в  этот самый момент его уже увидел сидевший; и подобно тому, кто наталкивается на  неожиданное счастье, вскочил он и пошел навстречу Заратустре.    

«Кто бы  ты ни был, ты, странник, – сказал он, – помоги заблудившемуся,  ищущему, старому человеку, с которым здесь легко может случиться несчастье!    

Этот мир  здесь мне чужд и далек, даже слыхал я рычание диких зверей; а того, кто мог бы  служить мне защитой, уже нет.    

Я искал  последнего благочестивого человека, святого и отшельника, который один в лесу  своем еще ничего не слыхал о том, о чем весь мир знает сегодня».    

«О чем  же знает сегодня весь мир? – спросил Заратустра. – Не о том ли, что  старый Бог не жив более, в которого весь мир некогда верил?»    

«Ты  говоришь, – отвечал опечаленный старик. – А я служил этому старому  Богу до последнего часа его.    

Теперь  же я в отставке, без господина, и все-таки я не свободен, нет у меня ни одного  веселого часа, разве только в воспоминаниях.    

Для того  и поднялся я на эти горы, чтобы наконец опять устроить себе праздник, как подобает  старому папе и отцу церкви – ибо знай, я последний папа! – праздник  благочестивых воспоминаний и богослужений.    

Но  теперь умер и он, самый благочестивый человек, тот святой в лесу, который  постоянно славил своего Бога пением и бормотанием.    

Его  самого не нашел я уже, когда я нашел его хижину – и двух волков в ней, которые  выли об его смерти, – ибо все звери любили его. И я убежал оттуда.    

Неужели  я пришел напрасно в эти леса и горы? Тогда решилось сердце мое искать другого,  самого благочестивого из всех тех, кто не верят в Бога, – искать  Заратустру!»    

Так  говорил старик и окинул острым взглядом того, кто стоял пред ним; Заратустра же  взял руку старого папы и рассматривал ее долго с удивлением.    

«Посмотри,  досточтимый, – сказал он потом, – какая прекрасная и длинная рука!  Это рука того, кто постоянно раздавал благословение. Но теперь держит она того,  кого ты ищешь, меня, Заратустру.    

Это – я,  безбожный Заратустра, который говорит: кто безбожнее меня, чтобы мог я радоваться  наставлению его?»    

Так  говорил Заратустра и пронизывал своим взором мысли и задние мысли старого папы.  Наконец тот начал:    

«Кто его  любил и им владел больше всего, тот теперь и утратил его больше всего:    

– посмотри,  не сам ли я из нас двоих теперь более безбожник? Но кто бы мог этому радоваться!»  –    

«Ты  служил ему до конца, – спросил Заратустра задумчиво, после глубокого  молчания, – ты знаешь, как он умер? Правда ли, как говорят, что его  задушила жалость,    

– что  он видел, как человек висел на кресте, и не вынес этого, так что любовь  к человеку сделалась его адом и наконец его смертью?» –    

Но  старый папа ничего не ответил, а посмотрел робко в сторону страдальческим,  мрачным взглядом.    

«Оставь  его, – сказал Заратустра после долгого размышления, продолжая смотреть  старику прямо в глаза. –    

Оставь его,  он умер. И хотя тебе делает честь, что ты о мертвом говоришь только хорошее, но  ты так же хорошо знаешь, как и я, кто он был; и что он ходил странными  путями».    

«Говоря  с глазу на полуглаз, – сказал, повеселев, старый папа (ибо он был слеп на  один глаз), – в вопросах Бога я просвещеннее самого Заратустры – и имею  право на это.    

Моя  любовь служила ему долгие годы, моя воля следовала во всем его воле. Но хороший  слуга знает все и даже многое, что его господин скрывает от себя самого.    

Это был  скрытный Бог, полный таинственности. Поистине, даже к сыну своему шел он не  иначе как потаенным путем. У дверей его веры стоит прелюбодеяние.    

Кто его  прославляет как Бога любви, тот недостаточно высокого мнения о самой любви.  Разве этот Бог не хотел быть также судьею? Но любящий любит по ту сторону  награды и возмездия.    

Когда он  был молод, этот Бог с востока, тогда был он жесток и мстителен и выстроил себе  ад, чтобы забавлять своих любимцев.    

Но  наконец он состарился, стал мягким и сострадательным, более похожим на деда, чем  на отца, и всего больше похожим на трясущуюся старую бабушку.    

Так  сидел он, поблекший, в своем углу на печке, и сокрушался о своих слабых ногах,  усталый от мира, усталый от воли, пока наконец не задохнулся от своего слишком  большого сострадания». –    

«Ты старый  папа, – прервал тут Заратустра, – видел ли ты это своими  глазами? Могло быть и так, могло быть и иначе. Когда боги умирают,  умирают они всегда разными смертями.    

Ну что  ж! Так или иначе – он умер! Он был не по вкусу моим ушам и глазам, худшего не  хотел бы я о нем говорить.    

Я люблю  все, что ясно смотрит и правдиво говорит. Но он – ты ведь знаешь это, ты,  старый папа, он был немного из твоего рода, из рода священнического – его можно  было разно понимать.    

Его  часто и совсем нельзя было понять. Как же сердился он на нас, этот дышащий  гневом, что мы его плохо понимали! Но почему же не говорил он яснее!    

И если  вина была в наших ушах, почему дал он нам уши, которые его плохо слышали. Если  была грязь в наших ушах, кто же вложил ее туда?    

Слишком  многое не удавалось ему, этому горшечнику, не доучившемуся до конца! Но если он  еще мстил своим горшкам и творениям за то, что они ему плохо удавались, –  это было уже грехом против хорошего вкуса.    

Существует  и в благочестии хороший вкус; он говорит наконец: «Прочь с таким Богом!  Лучше совсем без Бога, лучше на собственный страх устраивать судьбу, лучше быть  безумцем, лучше самому быть Богом!»    

     

«Что  слышу я! – сказал тут старый папа, навострив уши. – О Заратустра! ты  благочестивее, чем ты думаешь, при таком безверии! Какой-нибудь Бог в тебе  обратил тебя к твоему безбожию.    

Разве не  само твое благочестие не дозволяет тебе более верить в Бога? И твоя чрезмерная  правдивость поведет тебя еще дальше, по ту сторону добра и зла!    

Посмотри,  что осталось тебе? У тебя есть глаза, руки и уста, которые от вечности предназначены  для благословения. Благословляют не только рукой.    

Вблизи  тебя, хотя ты и хочешь быть самым безбожным, я предчувствую тайное благоухание  долгих благословений; мне становится при этом хорошо и мучительно.    

Позволь  мне быть твоим гостем, о Заратустра, на одну только ночь! Нигде на земле мне не  будет теперь лучше, чем у тебя!»    

«Аминь!  Да будет так! – сказал Заратустра с великим удивлением. – Туда вверх  ведет дорога, там находится пещера Заратустры.    

Поистине,  я сам охотно проводил бы тебя туда, досточтимый, ибо я люблю всех благочестивых  людей. Но теперь меня поспешно отзывает от тебя крик о помощи.    

В моем  царстве ни с кем не должно быть несчастья; пещера моя – хорошая пристань. И  больше всего хотел бы я всякого, кто печалится, опять поставить на твердую  землю и на твердые ноги.    

Но кто  снимет с плеч твою печаль? Для этого я слишком слаб. Поистине, долго  придется нам ждать, пока кто-нибудь опять воскресит тебе твоего Бога.    

Ибо этот  старый Бог не жив более: он основательно умер».    

Так  говорил Заратустра.    

     Самый безобразный  человек    

     

– И  опять бежали ноги Заратустры по горам и лесам, и глаза его непрестанно искали,  но нигде не было видно, кого искали они, кто кричал о помощи и страдал великою  скорбью. Всю дорогу, однако, радовался он в сердце своем и был полон  признательности. «Какие хорошие вещи, – говорил он, – подарил мне,  однако, этот день в награду за то, что так скверно начался он! Каких редких  собеседников нашел я!    

Долго  придется пережевывать мне слова их, как хорошие хлебные зерна; и зубам моим  придется измолоть и истолочь их, пока не потекут они в душу мою, как молоко!»    

Но когда  дорога опять обогнула скалу, сразу изменился ландшафт, и Заратустра вступил в  царство смерти. Здесь торчали черные и красные выступы скал; не было ни травы,  ни деревьев, ни пения птиц. Ибо это была долина, которой избегали все животные,  даже хищные звери; и только змеи одной породы – безобразные, толстые, зеленые,  состарившись, приползали сюда умирать. Поэтому называли пастухи эту долину:  Смерть змей.    

Но  Заратустра погрузился в мрачные воспоминания, ибо ему казалось, что однажды он  уже стоял в этой долине. И много тяжелого вспоминалось ему: так что шел он все  тише и тише и наконец остановился совсем. Здесь, открыв глаза, увидел он перед  собою что-то сидевшее на краю дороги, по виду напоминавшее человека или почти  что человека, нечто невыразимое. И мгновенно охватил Заратустру великий стыд,  что пришлось ему своими глазами увидеть нечто подобное: покраснев до корней  седых волос своих, отвернулся он и хотел уже бежать из этого скверного места.  Вдруг мертвая пустыня огласилась шипевшими и хрипевшими звуками, поднимавшимися  из самой земли, подобно тому как ночью шипит и хрипит вода в засорившейся водопроводной  трубе; наконец эти звуки сложились в человеческий голос и человеческую речь – и  она так гласила:    

«Заратустра!  Заратустра! Разгадай загадку мою! Говори, говори! Что такое месть свидетелю?    

Я  предостерегаю тебя, здесь скользкий лед! Смотри, смотри, как бы гордость твоя  не сломала здесь ногу себе!    

Ты считаешь  себя мудрым, ты, гордый Заратустра! Так разгадай же загадку, ты, щелкун твердых  орешков, – загадку, которую представляю я! Скажи: кто я!»    

– Но  когда Заратустра услыхал слова эти, как думаете вы, что случилось с душою его? Сострадание  овладело им, и вдруг он упал ниц, как дуб, долго сопротивлявшийся многим  дровосекам, тяжело, внезапно, пугая даже тех, кто хотел срубить его. Но вот он  снова поднялся с земли, и лицо его сделалось суровым.    

«Я  отлично узнаю тебя, – сказал он голосом, звучавшим, как медь, – ты  убийца Бога! Пусти меня.    

Ты не  вынес того, кто видел тебя, – кто всегда и насквозь видел  тебя, – самого безобразного человека! Ты отомстил этому свидетелю!»    

Так  говорил Заратустра и хотел идти, но невыразимый схватил его за край одежды и  снова стал клокотать и подыскивать слова. «Останься! – сказал он наконец –    

– останься!  Не проходи мимо! Я угадал, какой топор сразил тебя: хвала тебе, о Заратустра,  что ты снова встал!    

Ты  угадал, я знаю это, каково тому, кто его убил, – убийце Бога. Останься!  Присядь ко мне, это будет не напрасно.    

К кому  же стремился я, как не к тебе? Останься, сядь! Но не смотри на меня! Почти этим  – безобразие мое!    

Они  преследуют меня – теперь ты последнее убежище мое. Не ненавистью своей,  не своими ищейками – о, над таким преследованием смеялся бы я, гордился бы им и  радовался ему!    

Разве  успех не был доселе на стороне хорошо преследуемых? И кто хорошо преследует,  легко научится следовать – раз уж он очутился – позади! Но от их сострадания  –    

– от  их сострадания бегу я и прибегаю к тебе. О Заратустра, защити меня, ты  последнее убежище мое, ты единственный, разгадавший меня:    

– ты  угадал, каково тому, кто убил его. Останься! И если ты хочешь идти, ты,  нетерпеливый, – не ходи дорогою, какою я шел. Эта дорога плохая.    

Ты  сердишься, что я так долго уже заикаюсь и спотыкаюсь? Что я даю уже советы  тебе? Но знай, что это я, самый безобразный человек,    

– у  которого самые большие и тяжелые ноги. Где я шел, там дорога плохая. Я  обращаю все дороги в смерть и позор.    

Но по  тому, как ты прошел молча мимо меня, как ты покраснел, я это видел, – я  узнал в тебе Заратустру.    

Всякий  другой бросил бы мне милостыню свою, сострадание свое, взором и речью. Но для  этого – я недостаточно нищий, это угадал ты –    

– для  этого я слишком богат, богат великим, ужасным, самым безобразным и  невыразимым! Твой стыд, о Заратустра, почтил меня!    

С трудом  ушел я из толпы сострадательных, – чтобы найти единственного, который учит  нынче: «Сострадание навязчиво», – тебя, о Заратустра!    

– будь  оно божеским, будь оно человеческим состраданием – оно перечит стыду. И нежелание  помочь может быть благороднее, чем эта путающаяся под ногами добродетель.    

Но  сострадание называется сегодня у всех маленьких людей самой добродетелью – они  не умеют чтить великое несчастье, великое безобразие, великую неудачу.    

Поверх  всех их смотрю я, как смотрит собака поверх спин овец, копошащихся в стадах  своих. Это маленькие, мягкошерстные, доброхотные, серые люди.    

Как  цапля, закинув голову, с презрением смотрит поверх мелководных прудов, –  так смотрю я поверх копошения серых маленьких волн, воль и душ.    

Давно  уже дано им право, этим маленьким людям, – так что дана им наконец  и власть – теперь учат они: «Хорошо только то, что маленькие люди называют  хорошим».    

И  «истиной» называется сегодня то, о чем говорил проповедник, сам вышедший из  них, этот странный святой и защитник маленьких людей, который свидетельствовал  о себе: «Я – истина».    

Этот  нескромный давно уже сделал маленьких людей горделивыми – он, учивший огромному  заблуждению, когда он учил: «Я – истина».    

Отвечал  ли кто нескромному учтивее? – Но ты, о Заратустра, прошел мимо него и  говорил: «Нет! Нет! Трижды нет!»    

Ты  предостерегал от его заблуждения, ты первый предостерегал от сострадания – не  всех и не каждого, но себя и подобных тебе.    

Ты  стыдишься стыда великих страданий; и поистине, когда ты говоришь: «От  сострадания приближается тяжелая туча, берегитесь, люди!»    

– когда  ты учишь: «Все созидающие тверды, всякая великая любовь выше их сострадания», –  о Заратустра, как хорошо кажешься ты мне изучившим приметы грома!    

Но и ты  сам – остерегайся ты сам своего сострадания! Ибо многие находятся на  пути к тебе, многие страждущие, сомневающиеся, отчаивающиеся, утопающие,  замерзающие. –    

Я  предостерегаю тебя и против меня. Ты разгадал мою лучшую, мою худшую загадку, меня  самого и что свершил я. Я знаю топор, сразивший тебя.    

Но он – должен  был умереть: он видел глазами, которые все видели, – он видел глубины  и бездны человека, весь его скрытый позор и безобразие.    

Его  сострадание не знало стыда: он проникал в мои самые грязные закоулки. Этот любопытный,  сверх-назойливый, сверх-сострадательный должен был умереть.    

Он видел  всегда меня: такому свидетелю хотел я отомстить – или самому не жить.    

Бог,  который все видел, не исключая и человека, – этот Бог должен был  умереть! Человек не выносит, чтобы такой свидетель жил».    

     

Так  говорил самый безобразный человек. Заратустра же встал и собирался уходить: ибо  его знобило до костей.    

«Ты,  невыразимый, – сказал он, – ты предостерег меня от своего пути. В  благодарность за это хвалю я тебе мой путь. Смотри, там вверху пещера  Заратустры.    

Моя  пещера велика и глубока, и много закоулков в ней; там находит самый скрытный сокровенное  место свое.    

И  поблизости есть сотни расщелин и сотни убежищ для животных пресмыкающихся, порхающих  и прыгающих.    

Ты,  изгнанный, сам себя изгнавший, ты не хочешь жить среди людей и человеческого сострадания?  Ну что ж, делай, как я! Так научишься ты у меня; только тот, кто действует,  учится.    

И прежде  всего разговаривай с моими животными! Самое гордое животное и самое умное  животное – пусть будут для нас обоих верными советчиками!»    

Так  говорил Заратустра и пошел своей дорогою, еще задумчивее и еще медленнее, чем  прежде: ибо он вопрошал себя о многом и нелегко находил ответы.    

«Как  беден, однако, человек! – думал он в сердце своем. – Как безобразен,  как он хрипит, как полон скрытого позора!    

Мне  говорят, что человек любит себя самого, – ах, как велико должно быть это  себялюбие! Как много презрения противостоит ему!    

И этот  столько же любил себя, сколько презирал себя, – по-моему, он великий любящий  и великий презирающий.    

Никого  еще не встречал я, кто бы глубже презирал себя, – а это и есть  высота. Горе, быть может, это был высший человек, чей крик я слышал?    

Я люблю  великих презирающих. Но человек есть нечто, что должно превзойти». –    

     Добровольный нищий    

     

Когда  Заратустра покинул самого безобразного человека, ему стало холодно и он почувствовал  себя одиноким; ибо много холодного и одинокого пронеслось по чувствам его, так  что даже тело его похолодело. Но едва он поднялся дальше, по горам и долинам,  миновав зеленые пастбища и пустое, каменистое русло, где прежде нетерпеливый  ручей пролагал себе ложе, – ему сразу стало теплее, и сердце его  укрепилось.    

«Что со  мной? – спросил он себя. – Что-то теплое и живое подкрепляет меня,  оно должно быть вблизи от меня.    

Уже я не  так одинок, неведомые спутники и братья бродят вокруг меня, их теплое дыхание  волнует мне душу».    

Осматриваясь  кругом и ища утешителей в одиночестве своем, он увидел коров, столпившихся на  возвышении; их близость и запах согрели сердце его. По-видимому, эти коровы  старательно слушали кого-то, говорившего к ним, и не обращали внимания на вновь  прибывшего.    

Когда же  Заратустра подошел совсем близко к ним, услыхал он отчетливо человеческий голос  из стада коров; и видно было, что все они повернули свои головы к говорившему.    

Тогда  Заратустра стремительно бросился на возвышение и разогнал коров, ибо он боялся,  чтобы здесь не случилось с кем-нибудь несчастья, которому едва ли помогло бы  сострадание коров. Но в этом он ошибся; ибо перед ним сидел человек на земле и,  казалось, убеждал животных, чтобы они не боялись его, – миролюбивый  человек и нагорный проповедник, из глаз которого проповедовала сама доброта.  «Чего ищешь ты здесь?» – воскликнул Заратустра с удивлением.    

«Чего я  здесь ищу? – отвечал он. – Того же самого, чего ищешь и ты,  нарушитель мира! ищу счастья на земле.    

Ему  хотел я научиться у этих коров. Ибо, знаешь ли, половину утра говорю я к ним, и  они только что собрались отвечать мне. Зачем помешал ты им?    

Если мы  не вернемся назад и не будем как коровы, мы не войдем в Царство Небесное. Ибо  одному должны мы научиться у них – пережевыванию.    

И  поистине, если бы человек приобрел целый мир и не научился одному –  пережевыванию: какая польза была бы ему! Он не избавился бы от скорби своей,    

– от  великой скорби своей; но она называется сегодня отвращением. А у кого же  сегодня сердце, уста и глаза не полны отвращения? И у тебя! И у тебя! Но  взгляни на этих коров!» –    

     

Так  говорил нагорный проповедник и поднял взор свой на Заратустру: ибо до сей поры  глядел он с любовью на коров – и вдруг преобразился он. «Кто это, с кем говорю  я? – воскликнул он в испуге и вскочил с земли. –    

Это  человек, свободный от отвращения, это сам Заратустра, победитель великого  отвращения, это глаза, это уста, это сердце самого Заратустры».    

И,  говоря так, он с глазами, полными слез, поцеловал руку тому, кому он говорил, и  вел себя совсем как тот, кому неожиданно падает с неба драгоценный дар или  сокровище. А коровы смотрели на все это и удивлялись.    

«Не  говори обо мне, ты, странный, милый человек! – сказал Заратустра,  защищаясь от его нежности. – Говори сперва о себе! Не тот ли ты  добровольный нищий, который некогда отказался от большого богатства, –    

– который  устыдился богатства своего и богатых и бежал к самым бедным, чтобы отдать им избыток  свой и сердце свое? Но они не приняли его».    

«Но они  не приняли меня, – сказал добровольный нищий, – ты хороню знаешь это.  Так что пошел я наконец к зверям и коровам этим».    

«Там  научился ты, – прервал Заратустра говорившего, – насколько труднее  уметь дарить, чем уметь брать, и что хорошо дарить есть искусство, и  притом высшее, самое мудреное искусство доброты».    

«Особенно  в наши дни, – отвечал добровольный нищий, – особенно теперь, когда  все низкое возмутилось, стало недоверчивым и по-своему чванливым: на манер  черни.    

Ибо, ты  знаешь, настал час великого восстания черни и рабов, восстания гибельного, долгого  и медлительного: оно все растет и растет!    

Теперь  возмущает низших всякое благодеяние и подачка; и те, кто слишком богат, пусть  будут настороже!    

Кто сегодня,  подобно пузатой бутылке, сочится сквозь слишком узкое горлышко, – у таких  бутылей любят теперь отбивать горлышко.    

Похотливая  алчность, желчная зависть, подавленная мстительность, надмевание черни – все  это бросилось мне в глаза. Уже не верно, что нищие блаженны. Но Царство  Небесное у коров».    

«А  почему же оно не у богатых?» – спросил испытующе Заратустра, отгоняя коров, которые  дружески обдавали дыханием миролюбивого проповедника.    

«К чему  испытуешь ты меня? – отвечал он. – Ты сам знаешь это лучше меня. Что  же гнало меня к самым бедным, о Заратустра? разве не отвращение к нашим  богачам?    

– к  каторжникам богатства, извлекающим выгоды свои из всякого мусора, с холодными  глазами и похотливыми мыслями, к этому отребью, от которого подымается к небу  зловоние,    

– к  этой раззолоченной, лживой черни, предки которой были воришками, или стервятниками,  или тряпичниками, падкими до женщин, похотливыми и забывчивыми: ибо все они  недалеко ушли от блудницы –    

Чернь  сверху, чернь снизу! Что значит сегодня «бедный» и «богатый»! Эту разницу забыл  я, – и бежал я все дальше и дальше, пока я не пришел к этим коровам».    

Так  говорил миролюбивый проповедник, а сам тяжело пыхтел и потел при своих словах –  так что коровы снова удивлялись. Но Заратустра, пока он так сурово говорил, смотрел  ему с улыбкою в лицо и молча качал при этом головою.    

«Ты  совершаешь над собою насилие, ты, нагорный проповедник, употребляя такие суровые  слова. Для такой суровости не годятся ни твои уста, ни твои глаза.    

И, как  мне кажется, даже желудок твой: ему противны всякий гнев и всякая  ненависть с пеною. Твой желудок требует более мягкой пищи: ты не любитель мяса.    

Скорее  кажешься ты мне любителем растительной пищи и собирателем трав и корней. Быть  может, жуешь ты зерна. Во всяком случае ты не находишь удовольствия в мясе и  любишь мед».    

«Ты  угадал, – отвечал добровольный нищий с облегченным сердцем. – Я люблю  мед и жую зерна, ибо я ищу того, что приятно на вкус и делает дыхание чистым;    

– а  также что требует много времени и над чем трудятся целые дни рты кротких  лентяев и тунеядцев.    

Но  дальше всех ушли в этом эти коровы: они изобрели пережевывание и лежание на солнце.  И они воздерживаются от всяких тяжелых мыслей, от которых пучит сердце».    

«Ну что  ж! – сказал Заратустра. – Тебе бы следовало увидеть и моих зверей,  орла моего и змею мою, – равных им не существует теперь на земле.    

Смотри,  там дорога ведет к пещере моей: будь гостем ее этой ночью. И поговори со зверями  моими о счастье зверей, –    

– пока  я сам не вернусь. А теперь меня поспешно отзывает от тебя крик о помощи. Также  найдешь ты новый мед у меня, в свежих янтарных сотах: ешь его!    

А теперь  простись поскорее со своими коровами, странный милый человек! как бы тебе  тяжело это ни было. Ибо это лучшие учителя твои и друзья!» –    

– «За  исключением одного, которого я люблю еще больше, – отвечал добровольный нищий. –  Ты сам добрый и лучше еще, чем всякая корова, о Заратустра!»    

«Прочь  уходи от меня! ты низкий льстец! – закричал Заратустра со злобою. –  Зачем портишь ты меня такой похвалой и медом лести?»    

«Прочь,  прочь от меня!» – закричал он еще раз и замахнулся своей палкой на нежного нищего;  но тот поспешно бежал от него.    

     Тень    

     

Но едва  убежал добровольный нищий и Заратустра остался опять один с собою, как услыхал  он позади себя новый голос, взывавший: «Стой, Заратустра! Подожди же меня! Ведь  это я, о Заратустра, я, тень твоя!» Но Заратустра не остановился, ибо внезапная  досада овладела им, что так тесно стало в горах у него. «Куда же девалось  уединение мое? – говорил он. –    

Поистине,  это становится слишком много для меня; эти горы кишат людьми, царство мое уже  не от мира сего, мне нужны новые горы.    

Моя тень  зовет меня? Что мне до тени моей! Пусть бежит себе за мною! я – убегу от нее».    

Так  говорил Заратустра в сердце своем и бежал дальше. Но тот, кто был позади его,  следовал за ним: так что образовалось трое бегущих один за другим – впереди  бежал добровольный нищий, потом Заратустра, и позади всех тень его. Но недолго  бежали они так, ибо Заратустра скоро опомнился от своего неразумия и сразу  стряхнул с себя всякую досаду и всякое отвращение.    

«Как! –  говорил он. – Разве самые смешные вещи с давних пор не случались с нами,  старыми отшельниками и святыми?    

Поистине,  безумие мое сильно выросло в горах! И вот теперь слышу я, как шесть старых  дурацких ног топочут одна за другой!    

Но разве  Заратустра имеет право бояться какой-нибудь тени? И наконец, мне кажется, что  ноги ее длиннее моих».    

Так  говорил Заратустра, смеясь глазами и всем нутром своим; он остановился и быстро  обернулся назад, так что чуть было не опрокинул на землю тень, которая  преследовала его: так близко следовала она по пятам его и так слаба была она.  Ибо, когда он измерил ее глазами, испугался он, как перед внезапным призраком:  так худ, черен, изможден и призрачен был этот преследователь.    

«Кто  ты? – спросил Заратустра грубо. – Что делаешь ты здесь? И почему  называешь ты себя моей тенью? Ты не нравишься мне».    

«Прости  меня, – отвечала тень, – что это я; и если я тебе не нравлюсь, ну что  ж! о Заратустра, я хвалю тебя и твой хороший вкус.    

Я –  странник, который уже много ходил по пятам твоим; вечно в дороге, но без цели и  даже без родины; так что мне, поистине, немногого недостает до вечного жида,  разве только что не вечен я и не жид.    

Как?  Неужели должна я всегда быть в пути? Увлекаемой и гонимой каждым ветром? О  земля, ты стала для меня слишком круглой!    

На  всякой поверхности побывала я уже; как усталая пыль, спала я на зеркалах и  оконных стеклах: все берет от меня, но ничто не дает, я становлюсь тощей –  почти похожу я на тень.    

Но за  тобой, о Заратустра, я следовала и преследовала тебя дольше всего, и, если я и  пряталась от тебя, все-таки я была твоей верной тенью: где бы ни сел ты,  садилась и я.    

С тобой  обошла я самые далекие, самые холодные миры, как призрак, который охоч бегать  зимою по крышам и по снегу.    

Вместе с  тобою стремилась я ко всему запретному, самому дурному и дальнему: и если  что-нибудь во мне может быть названо добродетелью, так это то, что не боялась я  никакого запрета.    

Вместе с  тобою разбила я все, что когда-либо чтило сердце мое, все пограничные столбы и  всех идолов опрокинула я, за самыми опасными желаниями гонялась я, –  поистине, по всем преступлениям однажды прошлась я.    

Вместе с  тобою разучилась я вере в слова, ценности и великие имена. Когда черт меняет  кожу, не отпадает ли тогда также и имя его? Ибо имя есть только кожа. И сам  черт, быть может, – только кожа.    

«Нет  истины, все позволено» – так убеждала я себя. В самые холодные воды погружалась  я сердцем и головою. Ах, как часто стояла я поэтому нагая и красная, как рак!    

Ах, куда  девалось все доброе, и весь стыд, и вся вера в добрых! Ах, куда девалась та изолгавшаяся  невинность, которой некогда обладала я, невинность добрых и их благородной лжи!    

Слишком  часто, поистине, следовала я по пятам за истиной: и она давала мне пинка. Много  раз думала я, что лгу, и только тогда прикасалась я – к истине.    

Слишком  многое прояснилось для меня: теперь оно уже не касается меня. Уже ничто не  живо, что я люблю, – как могла бы я еще любить самое себя?    

«Жить,  как мне нравится, или вовсе не жить» – так хочу я, так хочет даже святой. Но,  увы! есть ли еще для меня – радость?    

Есть ли  еще у меня – цель? Пристань, куда бежит парус мой?    

Попутный  ветер? Ах, только тот, кто знает, куда он едет, знает также, какой ветер  ему по пути.    

Что еще  осталось мне? Усталое, дерзкое сердце; беспокойная воля; крылья негодные, чтобы  летать; разбитый хребет.    

А это  искание своего дома: о Заратустра, ты ведь знаешь, это искание было  взысканием моим, оно пожирает меня.    

«Где –  дом мой?» Я спрашиваю о нем, ищу и искала его и нигде не нашла. О вечное  везде, о вечное нигде, о вечное – напрасно!»    

     

Так  говорила тень, и лицо Заратустры вытягивалось при словах ее. «Да, ты – моя  тень, – сказал он наконец с грустью. –    

И не  малая опасность грозит тебе, ты, вольнодумец и странник! Плохой день был у  меня: смотри, как бы не наступил еще худший вечер!    

Таким  беспокойным, как ты, может наконец даже тюрьма показаться блаженством. Видела  ли ты когда-нибудь, как спят заключенные преступники? Они спят спокойно, они  наслаждаются впервые своей безопасностью.    

Берегись,  чтобы тебя наконец не уловила в сети какая-нибудь узкая вера, какое-нибудь жестокое,  суровое заблуждение! Ибо теперь соблазняет и искушает тебя все узкое и твердое.    

Ты  утратила цель; увы, как прошутишь и как утешишь ты эту утрату? Вместе с ней ты  – потеряла и дорогу!    

Бедный,  блуждающий мечтатель, уставший мотылек! не хочешь ли ты на этот вечер иметь  пристанище и отдых? Так иди вверх в пещеру мою!    

Эта  дорога ведет к пещере моей. А теперь я скорее убегу от тебя. Уже ложится как бы  тень на меня.    

Я побегу  один, чтобы опять стало светло вокруг меня. К тому же я еще долго должен быть  весел и на ногах. Вечером же будут у меня – танцы!» –    

Так  говорил Заратустра.    

     В полдень    

     

– И  Заратустра все бежал, и не находил никого больше. Он был один и продолжал встречать  только себя, он наслаждался и упивался своим одиночеством и думал о хороших  вещах – целыми часами. В полуденный час, когда солнце стояло прямо над головой  Заратустры, проходил он мимо старого дерева, кривого и суковатого, которое было  увито обильной любовью виноградной лозы и скрыто от себя самого; с него  свешивались путнику пышные желтые гроздья. Тогда захотелось ему утолить  маленькую жажду и сорвать одну кисть; но едва протянул он к ней руку, как  овладело им другое желание, более сильное, – лечь под деревом в самый  полдень и уснуть.    

Так и  сделал Заратустра; и лишь только он лег на землю, среди таинственной тиши  пестрой травы, как забыл он тотчас о своей маленькой жажде и заснул. Ибо, как  гласит поговорка Заратустры: одно бывает необходимее другого. Только глаза его  оставались открытыми: ибо они не могли досыта насмотреться и насладиться  деревом и любовью к нему виноградной лозы. Но, засыпая, так говорил Заратустра  в сердце своем:    

«Тише!  Тише! Не стал ли мир совершенен? Что же, однако, происходит со мной?    

Как  легкий ветерок невидимо танцует по гладкому морю, легкий, как перышко, так –  сон танцует на мне.    

Глаз не  смыкает он мне, душу оставляет он бодрствовать. Легок он, поистине! легок, как  перышко.    

Он  убеждает меня, я не знаю, как? он дотрагивается внутри меня ласкающей рукою, он  принуждает меня. Да, он принуждает мою душу потягиваться –    

– какой  она становится длинной и усталой, моя странная душа! Неужели вечер седьмого дня  пришелся для нее как раз в полдень! Уж не блуждала ли она слишком долго,  блаженная, среди добрых и зрелых вещей?    

Долго  потягивается она, – все больше и больше! она лежит тихо, странная душа  моя. Слишком уж много доброго вкусила она; эта золотая печаль гнетет ее, она  сковывает уста.    

– Как  корабль, зашедший в самую тихую пристань свою, – теперь опирается он на  землю, усталый от долгих странствий и неведомых морей. Разве земля не надежнее?    

Когда  такой корабль пристает к берегу, жмется к нему – тогда достаточно, чтобы паук  протянул от земли к нему паутину свою. В более крепкой веревке нет надобности.    

Как  такой усталый корабль в тихой пристани, так отдыхаю и я теперь близко к земле,  преданный, доверчивый, ожидающий, привязанный к ней тончайшими нитями.    

О  счастье! О счастье! Не хочешь ли ты запеть, о душа моя? Ты лежишь в траве. Но  теперь таинственный, торжественный час, когда ни один пастух не играет на  свирели своей.    

Берегись!  Жаркий полдень спит на нивах. Не пой! Тише! Мир совершенен.    

Не пой,  ты, полевая птичка, о душа моя! Не шепчи даже! Смотри – кругом тишина! старый  полдень спит, он шевелит губами: не пьет ли он сейчас каплю счастья –