1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 
Джуниор сидел, обнимая девушек, которых сам же и убил, так он понемногу задремал, и тогда погрузился в сон.
   
   
    
     
8
    
    
Когда Барби с Брендой Перкинс в одиннадцать покинули городской совет, совещание там все ещё продолжалось. Сначала они шли по Мэйн в сторону Морин-Стрит молча. На углу Мэйн-стрит и Кленовой улицы все ещё лежала небольшая, прижатая камешком пачка одностраничного спецвыпуска «Демократа». Барби выдернул одну газету из-под камня. Бренда достала из сумочки фонарик-карандаш и присветила, чтобы прочитать заголовок.
    
— Казалось бы, увидев такое напечатанным в газете, тебе легче поверить, но оно совсем не так, — сказала она.
    
— Да уж, — согласился он.
    
— Вы с Джулией вместе подготовили этот выпуск, чтобы Джеймс не смог ничего спрятать, — сказала она. — Разве не так?
    
Барби покачал головой.
    
— Нет, он бы и не старался, потому что это невозможно. Когда взрывается ракета, там такой звук, что чертям слышно. Просто Джулия не хотела, чтобы Ренни раскручивал эту новость в свою пользу, какой бы его польза не была. — Он постучал пальцем по газетке. — Грубо говоря, я усматриваю в этом что-то наподобие страховки. Выборный Ренни должен думать: «Если он опередил меня в этом, во владении какой другой информацией он меня опережает?»
    
— Джеймс Ренни может быть весьма опасным соперником, мой друг.
    
Они двинулись дальше. Бренда сложила газету и засунула её себе подмышку.
    
— Мой муж вёл в отношении него следствие.
    
— По какой причине?
    
— Не знаю, что именно я могу вам рассказать, — сказала она. — Выбор, как мне кажется, лежит между или все, или ничего. И Гови не собрал бесспорных доказательств — это я знаю наверняка. Хотя он уже почти приблизился к этому.
    
— Дело не в доказательствах, — объяснил Барби. — Дело в том, чтобы мне не оказаться в тюрьме, если завтра дела пойдут не очень хорошо. Если то, что вам известно, может помочь мне удержаться на свободе…
    
— Если вас беспокоит прежде всего то, чтобы самому не попасть в тюрьму, вы меня разочаровали…
    
Это была лишь часть проблемы, и Барби знал, что вдова Перкинс это понимает. Во время совещания он внимательно слушал и, хотя Ренни прилагал сладкоречивые усилия, чтобы выглядеть льстиво здравомыслящим, Барби был шокирован. Он чувствовал под всеми теми набожными приговорами и клятвами притаившегося хищника. Он будет держаться за власть, пока у него её не вырвут силой; будет брать всё, что считает нужным, пока его не остановят. Это делало его опасным для всех, не только для Дейла Барбары.
    
— Миссис Перкинс…
    
— Меня зовут Бренда, помните?
    
— Хорошо, Бренда. Давайте допустим, что Купол устоял; тогда городу должен был бы помогать кто-то другой, не этот торговец подержанными автомобилями с манией величия. Бренда, сидя в тюрьме, я не смогу помочь никому.
    
— Мой муж считал, что Большой Джим здесь греет себе руки.
    
— Как? Чем? И насколько?
    
— Давайте увидим, что сделают ракеты, — ответила она. — Если это не подействует, я расскажу все. Если подействует, когда осядет пыль, я встречусь и поболтаю с окружным прокурором… тогда, говоря словами Рики Рикардо, Джеймсу Ренни «придётся давать объяснения»[175].
    
— Не только вы ждёте, что принесёт попытка прорыва. Эту ночь Ренни переждёт смиренным ягнёнком. Если крылатые ракеты, вместо того чтобы пробить Купол, срикошетят, думаю, мы увидим его другое лицо.
    
Она выключила фонарик и, посмотрев вверх, произнесла:
    
— Взгляните на звёзды. Такие яркие. Вот Малый Ковш… Кассиопея… Большая Медведица. Все как всегда. Меня это успокаивает. А вас?
    
— Да.
    
Какое-то время они молчали, засмотревшись на мерцающую бескрайность Млечного пути.
    
— Но от созерцания звёзд я всегда чувствовала себя очень маленькой и очень… эфемерной, — она засмеялась, а потом довольно неловко спросила: — Вы не против, если я возьму вас под руку, Барби?
    
— Совсем нет.
    
Она подхватила его под локоть. Он накрыл своей рукой её ладонь и повёл домой.
   
   
    
     
9
    
    
Большой Джим свернул заседание в одиннадцать двадцать. Питер Рендольф пожелал всем доброй ночи и покинул совещание. Он запланировал начать эвакуацию западной окраины города ровно в семь часов утра и надеялся к полудню очистить всю местность вокруг Малой Суки. Вслед за ним встала и Эндрия, ступая медленно, держась руками за поясницу. Всем присутствующим была хорошо знакома эта её поза.
    
Хотя из головы у него не шла встреча с Лестером Коггинсом (и сон, он не против был хоть немного, к чёрту, поспать), Большой Джим спросил у неё, не могла ли она задержаться на несколько минут.
    
Она вопросительно посмотрела на него. Позади него демонстративно складывал папки и прятал их в серый стальной сейф Энди Сендерс.
    
— И закрой двери, пожалуйста, — кротко попросил Большой Джим.
    
Теперь уже с обеспокоенным лицом, она выполнила его просьбу. Энди продолжал убирать после совещания, но плечи у него были напряжённо сгорбленные, словно в ожидании удара. Энди уже было известно то, о чём с ней будет говорить Большой Джим. И, судя по его позе, хорошего там было мало.
    
— Что ты задумал, Джим? — спросила она.
    
— Ничего особенного, — что означало как раз наоборот. — Мне лишь показалось, что перед совещанием ты подружилась с этим Барбарой. И с Брендой, кстати, тоже.
    
— С Брендой? Да не… — она уже чуть было не сказала не выставляй себя идиотом, но решила, что это прозвучит слишком сильно. — О чём ты, мы с Брендой знакомы уже тридцать ле…
    
— А с мистером Барбарой три месяца. Если так, то, значит, поедание изготовленных кем-то вафель и бекона являются достаточным основанием для того, чтобы узнать этого человека.
    
— Думаю, он теперь полковник Барбара.
    
Большой Джим улыбнулся:
    
— Тяжело воспринимать это серьёзно, когда вся его униформа состоит из джинсов и майки.
    
— Ты видел письмо Президента.
    
— Я видел что-то, что Джулия Шамвей могла своими силами склепать на своём вонючем компьютере. Не так ли, Энди?
    
— Конечно, — произнёс Энди, не поворачивая головы. Он все ещё что-то ставил в сейф. А потом в который раз перекладывал уже сложенные папки.
    
— А если даже предположить, что письмо действительно было от Президента? — спросил Большой Джим, растягивая своё широкое, с несколькими подбородками лицо в той улыбке, которую она так ненавидела. Эндрия, наверное, впервые едва ли не с очарованием заметила на тех его подбородках щетину и поняла, почему Джим всегда старается так тщательно бриться. Щетина представляла его в зловещем никсоновском[176] виде.
    
— Ну… — её беспокойство уже граничило со страхом. Она хотела сказать Джиму, что просто старалась быть любезной, но на самом деле не совсем так, там было что-то большее, и она думала, что Джим это заметил. Он очень примечающий. — Ну, понимаешь, он же Главнокомандующий.
    
Большой Джим пренебрежительно отмахнулся:
    
— Ты знаешь, кто такой командующий, Эндрия? Я тебе объясню. Тот, кто заслуживает на лояльность и послушание потому, что имеет ресурсы, которыми может помочь нуждающимся. Это должен быть честный обмен.
    
— Да! — приободрилась она. — Такие ресурсы, как те крылатые ракеты!
    
— Хорошо, если от них будет какая-нибудь польза.
    
— А почему бы ей не быть? Он сказал, что каждая имеет боевую головку в тысячу фунтов.
    
— Принимая во внимание то, как мало мы знаем о Куполе, как можешь ты или кто-нибудь из нас знать что-нибудь наверняка? Откуда нам знать, что ракета не сорвёт Купол, оставив кратер глубиною с милю на том месте, где стоял Честер Милл?
    
Она смущённо смотрела на него. Потирая, разминая руками себе поясницу в том месте, где гнездилась боль.
    
— Конечно, все в руках Божьих, — сказал он. — И ты права, Эндрия, ракеты могут сработать. Но если нет, мы останемся на произвол судьбы, а Главнокомандующий, который не способен помочь своим гражданам, не достоин и брызга тёплой мочи в холодный ночной горшок, как я думаю. Если их обстрел не даст того результата и если они не пошлют всех нас к Славе Господней, кому-то придётся заботиться о нашем городе. Кому лучше этим заниматься: какому-то приблуде, которого коснулся своей волшебной палочкой Президент, или выборным, которые уже здесь есть? Понимаешь теперь, куда я веду?
    
— Мне полковник Барбара показался весьма способным, — прошептала она.
    
— Перестань так его называть! — закричал Большой Джим.
    
Энди упустил папку, а Эндрия с испуганным вскриком сделала шаг назад.
    
Но сразу же встала и выпрямилась, моментально обнаружив в себе тот, присущий янки стальной стержень, благодаря которому когда-то она имела храбрость впервые баллотироваться в выборные.
    
— Не смей кричать на меня, Джим Ренни. Я тебя знаю ещё с того времени, как ты в первом классе вырезал картинки из каталога «Сиерз»[177] и наклеивал их на цветной картон, так что не кричи на меня.
    
— Ох, черт тебя побери, она обиделась. — Хищная улыбка расползалась теперь от уха до уха, превратив верхнюю часть его лица в какую-то весёлую маску. — Как же это никчёмно неуместно. Но уже поздно, я устал и выжал из себя весь дневной запас сладенького сиропа. Итак, слушай сюда и не заставляй меня повторять дважды. — Он взглянул себе на часы. — Сейчас одиннадцать тридцать пять, а я ещё до двенадцати хочу попасть домой.
    
— Я не понимаю, чего ты от меня хочешь?
    
Он подкатил глаза, словно был не в состоянии поверить в такую тупость.
    
— Коротко? Я хочу знать, будешь ли ты на моей стороне — моей и Энди, — если этот их идиотский план с ракетами ничего не даст. А не рядом с этим выскочкой из посудомоечной машины.
    
Она расправила плечи и отпустила спину, за которую держалась руками. Она сумела посмотреть ему прямо в глаза, хотя губы у неё дрожали.
    
— А если я считаю, что полковник Барбара — мистер Барбара, если тебе так больше нравится — более квалифицированный руководитель в кризисной ситуации?
    
— Что же, обойдусь и без тебя, разтудыть-твою-мать, — ответил Большой Джим. — Пусть тебе поможет твоя высокая мораль. — Голос его упал до бормотания, которое пугало больше, чем предыдущие вопли. — Но ты же принимаешь эти пилюли. Оксиконтин.
    
Эндрия похолодела:
    
— А что с ними не так?
    
— У Энди их немалый запас, специально для тебя, но, если ты в этих гонках ставишь не на того коня, пилюли могут просто раствориться. Правильно я говорю, Энди?
    
Энди начал мыть кофеварку. Вид у него был несчастный, он избегал взгляда беспокойных глаз Эндрии. Но с ответом не промедлил.
    
— Да, — подтвердил он. — В таком случае может случиться, что я их просто высыплю в унитаз в аптеке. Опасно держать такие наркотики в полностью отрезанном от мира городе.
    
— Ты не имеешь права! — вскрикнула она. — У меня есть рецепт!
    
Большой Джим начал кротко.
    
— Единственный рецепт, который тебе сейчас нужен, это держаться людей, которые знают этот город лучше всего, Эндрия. Сейчас это единственная разновидность рецепта, от которого тебе будет хоть какая-то польза.
    
— Джим, мне нужны мои пилюли, — она услышала, как дрожит её голос, точно, как у её матери в последние, самые худшие годы, когда она уже не вставала с кровати, и Эндрия ненавидела себя за это. — Я в них очень нуждаюсь!
    
— Знаю, — сказал Большой Джим. — Бог подвергает испытанию тебя большой болью. («Не говоря уже о гадостной зависимости от наркотика», — подумал он.)
    
— Просто делай, как нужно, — включился Энди. Глаза его с тёмных кругами под глазами были печальными и убедительными. — Джим лучше всего знает, что надо нашему городу, и всегда знал. Не нужно, чтобы какой-то чужак рассказывал нам, как делать наше дело.
    
— Если я так буду делать, буду ли я получать эти таблетки против боли?
    
Лицо Энди просветилось улыбкой:
    
— Безусловно! Возможно, я даже под свою ответственность немного увеличу дозу. Скажем, на день на сто миллиграммов больше? Разве тебе не пойдёт на пользу? Вид ты имеешь крайне нездоровый.
    
— Наверное, мне следовало бы немного увеличить дозу, — глухо ответила Эндрия. Голову она наклонила. Она не пила алкоголя, ни бокала вина после выпускного бала, когда ей там стало так плохо, никогда не выкурила ни одного косяка, сроду не видела кокаина, кроме как по телевизору. Она была замечательной женщиной. Очень приятной личностью. И каким образом она попала в такую ловушку? Когда упала, идя за почтой к своему ящику? И одного этого достаточно, чтобы превратить кого-то в зависимое от наркотика существо? Если это так, то как же это несправедливо. Как ужасно. — Но только на сорок миллиграммов. На сорок, и не больше, этого мне будет предостаточно, думаю я.
    
— Ты уверена? — спросил Большой Джим.
    
Но она совсем не была в этом уверена. Тут-то и притаился дьявол.
    
— Ну, может быть, на восемьдесят, — сказала она, вытирая слезы с лица. А потом шёпотом: — Вы меня шантажируете.
    
Это шёпот был едва слышен, но Большой Джим расслышал. Пододвинулся на шаг ближе к ней. Эндрия отшатнулась, однако Большой Джим только взял её за руку. Нежно.
    
— Нет, — произнёс он. — Это был бы грех. Мы тебе помогаем. А взамен хотим только одного: чтобы ты помогала нам.
   
   
    
     
10
    
    
Послышался стук.
    
И Сэмми сразу проснулась в кровати, хотя, перед тем как упасть в десять часов вечера, выкурила полкосяка и выпила три Филовых пива.
    
Она всегда держала в холодильнике пару шестибаночных коробок и до сих пор думала о них, как о «Филовом пиве», хотя сам Фил ушёл от неё ещё в апреле. До неё долетали слухи, что он и сейчас где-то в городе, но она не верила. Наверняка, если бы он крутился неподалёку, она его, вероятно, хотя бы где-то, но и увидела на протяжении последних шести месяцев, так же? Это маленький город, прямо как поётся в той песенке. Бах!
    
Она села в кровати, прислушиваясь, не скулит ли Малыш Уолтер. Он молчал, и она подумала: «О Господи, наверное, развалился этот чертовый манеж! А он даже не заплакал…»
    
Она откинула одеяло и поспешила к дверям. И тут же врезалась в стену левее их. Едва не упала. Проклятая тьма! Проклятый Фил, который убежал и оставил её в таком состоянии, и не кому за неё заступиться, когда такие, как Фрэнк Делессепс её обижают и пугают и…
    
Она ощупала руками верх шкафа и нашла фонарик. Включила и поспешила к дверям. Не успела она свернуть налево, к спальне Малыша Уолтера, как вновь послышался бух. Не слева, а прямо впереди, от дальней стены захламлённой гостиной. Кто-то бухал во входные двери. Теперь оттуда послышался ещё и приглушённый смех. Кто бы там не был, звучало это пьяно.
    
Она бросилась через комнату, майка, в которой она спала, скомкалась на её рыхлых бёдрах (с той поры, как ушёл Фил, она немного потолстела, фунтов на пятьдесят, но когда этот сраный Купол исчезнет, она собиралась сесть на «Нутрисистем»[178], чтобы вернуться к своему школьному весу), и настежь распахнула двери.
    
Фонари — четыре, и все мощные — вспыхнули ей прямо в лицо. Те, кто прятался за светом фонарей, вновь засмеялись. В одного из хохотунов его и-го-го выходило точь-в-точь, как у Кучерявчика из Трёх Комиков[179]. Она узнала, чей это смех, потому что хорошо помнила его ещё со школы: это хохотал Мэл Ширлз.
    
— Не, ну ты прикинь! — воскликнул Мэл. — Наша краля легла спать, потому что не у кого отсосать.
    
Ещё более громкий смех. Сэмми подняла руку, прикрывая ладонью глаза, но без толку, люди с фонарями оставались безликими фигурами. Один из голосов был женским. Это уже к лучшему, как ей показалось.
    
— Выключите фонари, пока я не ослепла. И заткнитесь, вы разбудите ребёнка!
    
В ответ ей грохнул ещё более громкий хохот, однако три из четырёх фонарей потухли. Посветив из дверей на гостей своим фонарём, она не обрадовалась увиденному: Фрэнки Делессепс и Мэл Ширлз, а рядом с ними Картер Тибодо и Джорджия Руа. Та самая Джорджия, которая днём наступила ботинком на грудь Сэмми и обозвала её лесбиянкой. Женщина-то она женщина, но опасная женщина.
    
Все они были со своими значками. И все, по-видимому, пьяные.
    
— Чего вам надо? Уже поздно.
    
— Надо догнаться, — сказала Джорджия. — Ты же продаёшь кайф, продай и нам.
    
— Хочу я добраться до красного неба, как это подобает патриоту города[180], - пропел Мэл и засмеялся: и-го-го-го-го.
    
— У меня ничего нет, — ответила Сэмми.
    
— Не говори глупостей, здесь всё дурью провоняло, — сказал Картер. — Продай нам немного. Не будь сукой.
    
— Вот-вот, — добавила Джорджия. Её глаза серебристо отблёскивали в луче фонаря Сэмми. — Не смотри на то, что мы копы.
    
На это они все вместе взорвались хохотом. Ну, точно, разбудят ребёнка.
    
— Нет! — попробовала закрыть двери Сэмми. Тибодо толчком вновь их приоткрыл.
    
Толкнул всего лишь тылом ладони, довольно легко, но Сэмми подалась назад. Она перецепилась о чёртов игрушечный поезд Малыша Уолтера и второй раз за сегодняшний день села на сраку. Майка на ней вспорхнула вверх.
    
— Bay, розовые трусы, ждёшь какуюто из своих любовниц? — спросила Джорджия, и все вновь зашлись хохотом.
    
Отключённые фонари вновь вспыхнули, осветив её, словно на сцене.
    
Сэмми резко одёрнула на себе майку, едва не порвав горловину. Лучи фонарей танцевали по её телу, пока она неуверенно поднималась на ноги.
    
— Где твоя гостеприимность, приглашай нас в дом, — произнёс Фрэнки, вваливаясь в двери. — Премного благодарю, — обвёл он лучом фонаря гостиную. — Что за свинарник?
    
— По свинье и свинарник, — подхватила Джорджия, и вновь все вместе захохотали. — На месте Фила я бы рискнула прийти сюда вновь только для того, чтобы надрать тебе сраку! — подняла она кулак. Картер Тибодо церемонно стукнулся с ней костяшками.
    
— Он все ещё прячется на радиостанции? — спросил Мэл. — Прётся по мету? Тот же самый бред на тему Иисуса?
    
— Я не понимаю, о чём ты… — её уже это не злило, ей уже было страшно. Так беспорядочно говорят в своих кошмарах люди, накурившись перед этим травы, притрушенной ангельской пылью[181]. — Фил ушёл от меня!
    
Её незваные гости переглянулись между собой и рассмеялись. Идиотское и-го-го Ширлза перекрывало остальные голоса.
    
— Ушёл! Драпанул! — веселился Фрэнки.
    
— Типа, съебался! — откликнулся Картер, и они все вместе стукнулись костяшками кулаков.
    
Джорджия сгребла с верхней полки кучку книжек в мягких обложках и листала их.
    
— Нора Робертс? Сандра Браун? Стефани Меер?[182] Ты это читаешь? Ты что, бля, не знаешь, правило Гарри Поттера? — протянув руки перед собой, она разжала пальцы, и книжки посыпались на полу.
    
Ребёнок все ещё так и не проснулся. Это было просто чудо.
    
— Вы уйдёте прочь, если я продам вам травы? — спросила Сэмми.
    
— Конечно, — заверил её Фрэнки.
    
— И давай быстрей, — сказал Картер. — Нам утром рано на службу. Обеспечивать э-ва-ку-а-цию. Итак, шевели своей жирной сракой.
    
— Подождите здесь.
    
Она пошла в кухню и открыла холодильник (теперь уже тёплый, скоро всё растает, почему-то от этого она всхлипнула) и достала оттуда пластиковый пакет травы. Один из трёх галлоновых[183] пакетов, которые она там держала.
    
Она уже начала поворачиваться, и вдруг кто-то обхватил её за плечи, а кто-то другой вырвал у неё из рук пакет.
    
— Я хочу вновь взглянуть на твои розовые трусы, — произнёс Мэл ей прямо в ухо. — Посмотреть, есть ли надпись ВОСКРЕСЕНЬЕ у тебя на сраке. — Он задрал ей майку выше талии. — Нет, я так и знал.
    
— Перестаньте! Прекратите!
    
Мэл засмеялся: и-го-го-го-го.
    
Ей прямо в глаза ударил луч света, но она успела узнать узкую голову того, кто держал фонарь: Фрэнки Делессепс.
    
— Ты огрызалась мне сегодня, — сказал он. — К тому же ты меня ударила, сделала больно моей рученьке. А я всего лишь сделал это. — И он вновь схватил её за грудь.
    
Она попробовала отбить руку. Нацеленный ей в лицо луч света моментально упёрся в потолок. И тут же резко опустился вновь. Боль взорвалась у ней в голове. Он ударил её фонарём.
    
— Ой! Ой, как больно! ЧТО ты делаешь!
    
— Это, бля, ещё не больно. Тебе повезло, что я не арестовал тебя за продажу наркотиков. Стой спокойно, если не хочешь получить ещё.
    
— Как-то эта трава воняет мерзко, — произнёс Мэл деловым тоном. Он так и стоял сзади, задрав её майку.
    
— Да и сама она тоже, — добавила Джорджия.
    
— Должны конфисковать эту траву у тебя, сучечка, — сказал Картер. — Извиняй.
    
Фрэнки вновь ухватил её за сиську:
    
— Стой спокойно, — крутил он сосок. — Стой спокойно, говорю. — Голос у него стал хриплым. Дыхание участилось.
    
Она поняла, к чему идёт. Закрыла глаза. «Хоть бы только ребёнок не проснулся, — подумала она. — Хоть бы они не сделали чего-нибудь другого. Худшего».
    
— Давай, — подначила Джорджия. — Покажи ей, чего ей не хватает с тех пор, как смылся Фил.
    
Фрэнки махнул фонарём в сторону гостиной:
    
— Давай на диван. И раздвигай ноги.
    
— А ты не хочешь сначала зачитать ей её права? — спросил Мэл и засмеялся: и-го-го-го-го. Сэмми подумала, если она вновь услышит этот его смех, у неё лопнет голова. Но двинулась к дивану, наклонив голову, с опущенными плечами.
    
Картер перехватил её на полдороги, развернул к себе, подсветив фонарём снизу своё лицо, превратив его в маску какого-то гоблина.
    
— Ты кому-то расскажешь об этом, Сэмми?
    
— Н-Н-Нет.
    
Гоблин кивнул.
    
— Умная девушка. А никто тебе и не поверит всё равно. Кроме нас, конечно, а мы тогда вернёмся сюда, и уже надлежащим образом тебя заебём.
    
Картер толкнул её на диван.
    
— Трахай её, — вскрикнула Джорджия взволнованным голосом, нацелив фонарь на Сэмми. — Трахайте эту суку.
    
Трахнули её все трое молодчиков. Фрэнки был первым, он прошептал:
    
— Держи лучше рот на замке, пока тебе не прикажут сосать, — и вошёл в неё.
    
Следующим был Картер. Во время его на ней прыганья проснулся и начал плакать Малыш Уолтер.
    
— Заткни глотку, мальчик, а то мгне придець зачтайт тебе твой пгава! — проревел Мэл Ширлз и засмеялся: и-го-го-го-го-го-го.
   
   
    
     
11
    
    
Уже было около полночи.
    
На своей половине кровати крепко спала Линда Эверетт; день ей выпал изнурительный, завтра утром вновь на службу (обеспечивать э-ва-ку-а-цию), и даже беспокойные мысли о Дженнилл не помешали ей заснуть. Она не храпела, нет, лишь тихонькое ху-ху-ху звучало с её половины кровати.
    
У Расти день был не менее изнурительным, но заснуть он не мог, и мешало ему не беспокойство из-за Джен. С ней всё будет хорошо, думал он, по крайней мере, в ближайшее время. Если её судороги не будут усиливаться, он их сможет сдержать. Если закончатся запасы заронтина в госпитале, он достанет лекарство у Сендерса в аптеке.
    
А думал он о докторе Гаскелле. И о Рори Динсморе, конечно. У Расти перед глазами стояла окровавленная, пустая дыра, там, где у мальчика раньше был глаз. Он слышал слова, сказанные Гаскеллом Джинни: «Я ещё не оглупел, то есть не оглох».
    
Вот только он умер теперь.
    
Расти перевернулся на другой бок, стараясь прогнать эти воспоминания, но вместо этого вспомнилось бормотание Рори: «Это Хэллоуин». А вслед за этим голос его собственной дочурки: «Это Большая Тыква виновата! Тебе нужно остановить Большую Тыкву!»
    
У его дочери были судороги. Рори Динсмору в глаз срикошетила пуля, и её фрагмент застрял в его мозгу. О чём это говорит?
    
Ни о чём. Как тот шотландец сказал в «Затерянных»[184]? - «Не принимай ошибочно случайность за судьбу».
    
Может, и да. Может, и нет. Но «Затерянные» были давно. Тот шотландец мог бы сказать и наоборот: «Не принимай ошибочно судьбу за случайность».
    
Он перевернулся на другой бок и теперь вспомнил чёрный заголовок вечернего спецвыпуска «Демократа»: БАРЬЕР БУДУТ ПРОБИВАТЬ ВЗРЫВЧАТКОЙ!
    
Все напрасно. Сейчас заснуть не удастся, и наихудшее в таком состоянии — силком загонять себя в страну сна.
    
Внизу лежалая половинка знаменитого пирога Линды, с апельсинами и калиной; когда пришёл домой, он видел его там на полке. Расти решил пойти в кухню, посидеть за столом, съесть пирог, а заодно и полистать свежий номер «Американского семейного доктора»[185]. Если какая-нибудь статья о коклюше ему не навеет сон, то ничто другое уже не поможет.
    
Он встал, упитанный мужчина в голубой куртке и санитарских брюках, обычной для себя ночной одежде, и тихонько вышел из спальни, стараясь не разбудить Линду.
    
На полдороге к ступенькам он остановился и склонил, прислушиваясь, голову.
    
Одри подвывала, очень мягко, потихоньку, из спальни его дочек. Расти подошёл и деликатно приоткрыл двери. Золотистая ретриверша, её силуэт едва угадывался между девчачьими кроватями, подняла голову, взглянув на него, и выдала очередной тихий скулёж.
    
Джуди лежала на боку, подложив себе руку под щёчку, дышала она медленно и ровно. Другое дело Дженни. Она безустанно крутилась со стороны в сторону, стараясь снять с себя одеяло, и что-то бормотала. Расти переступил через собаку и присел на кровать Дженни под плакатом её очередного любимого бой-бэнда.
    
Ей что-то снилось. И что-то нехорошее, судя по встревоженному выражению её лица. А бормотание её похоже было на протесты. Расти постарался разобрать слова, но она уже затихла.
    
Снова заскулила Одри.
    
Ночная рубашка Джен вся сбилась. Расти её поправил, натянул одеяло и убрал волосы у Дженни с лица. Глаза под её закрытыми веками быстро двигались туда-сюда, но он не заметил у неё ни дрожания конечностей, ни скрюченных пальцев, ни характерного чавканья губами. Скорее фаза быстрого сна, чем эпилептический припадок, это почти наверняка. Из чего следовал интересный вопрос: неужели собаки слышат ещё и запах плохих сновидений?
    
Он наклонился и поцеловал Джен в щёчку. Сразу за этим глаза её раскрылись, но он не был уверен, что она его видит. Это мог быть и симптом незначительной эпилепсии, но Расти почему-то не верилось в это. В таком случае залаяла бы Одри, считал он.
    
— Спи, сладенькая, — сказал он.
    
— Папа, у него золотой бейсбольный мяч.
    
— Я знаю, милая, засыпай.
    
— Это плохой мяч.
    
— Нет. Он хороший. Бейсбольные мячи все хорошие, а особенно золотые.
    
— Ох, — вздохнула она.
    
— Засыпай, дочурка.
    
— Хорошо, папочка. — Она перевернулась на бок и закрыла глаза. Немного пошевелилась под одеялом, а потом затихла. Одри, которая лежала на полу, подняв голову, и смотрела на них, вновь положила морду себе на лапы и сама заснула.
    
Расти немного посидел там, послушал дыхание своих дочерей, уверяя себя, что нет никаких причин для беспокойства, все люди изредка говорят во сне. Он уверял себя, что все обстоит благополучно — достаточно было лишь взглянуть на спящую на полу собаку, чтобы в этом убедиться, — но посреди глупой ночи тяжело быть оптимистом. Когда до рассвета ещё оставалось несколько длинных часов, плохие мысли вернулись и начали блуждать. Посреди ночи сны превратились в зомби.
    
Наконец он решил, что ему не хочется пирога с клюквой и апельсинами. Ему захотелось вернуться в кровать, прижаться к своей тёплой спящей жене. Но, прежде чем выйти из спальни, он погладил шелковистую голову Одри.
    
— Карауль, девочка, — шепнул он ей.
    
Одри открыла один глаз, взглянула на него.
    
Он подумал: «Золотистая ретриверша. — И, естественно, следующая ассоциация. — Золотой бейсбольный мяч. Плохой мяч».
    
В ту ночь, вопреки новоявленной женской приватности, Расти оставил их двери открытыми.
   
   
    
     
12
    
    
Когда Большой Джим вернулся домой, Лестер Коггинс сидел у него на крыльце. Коггинс читал Библию при свете фонарика. Большой Джим не проникся такой ревностностью преподобного, настроение, которое у него и так был плохим, ещё больше ухудшилось.
    
— Пусть благословит тебя Господь, Джим, — поздоровался Лестер, привставая. Он ухватил и пылко сжал протянутую ему Большим Джимом руку.
    
— И тебе благословения, — смело ответил Большой Джим.
    
Коггинс ещё раз крепко сжал его руку напоследок, и, наконец, отпустил.
    
— Джим, я здесь потому, что получил откровение. Прошлой ночью я просил его, потому что мне было очень тяжело, а сегодня днём это случилось. Бог вразумил меня и через Писание, и через того мальчика.
    
— Через сына Динсмора?
    
Коггинс зычно чмокнул губами свои сложенные ладони и воздел их к небу.
    
— Именно так. Через Рори Динсмора. Пусть находится он в Божьей благодати во веки веков.
    
— Именно сейчас он ужинает с Иисусом, — произнёс Большой Джим машинально. В свете своего фонаря он изучал преподобного, и ему не нравилось то, что он видел. Хотя на ночь резко похолодало, кожа Коггинса блестела от пота. Глаза были вытаращены. Волосы у него скатались в какие-то дикие кудри и свисали. И вообще он имел вид человека, который сбился с правильного пути и скоро упадёт в канаву.
    
Большой Джим подумал: «Это нехорошо».
    
— Конечно, — подхватил Коггинс. — Я уверен. Пирует… в объятиях предвечных рук…
    
У Большого Джима мелькнула мысль, что тяжело делать эти два дела одновременно, но он удержал её при себе.
    
— И более того, Джим, смерть его не была напрасной. Вот, чтобы рассказать тебе это, я и пришёл.
    
— Расскажешь в доме, — сказал Большой Джим, и прежде чем проповедник сказал хоть слово, спросил: — Ты видел моего сына?
    
— Джуниора? Нет.
    
— Ты долго здесь ждал? — Большой Джим включил в коридоре свет, при этом благословляя генератор.
    
— Где-то с час. Может, немного меньше. Сидел на ступеньках… читал… молился… размышлял.
    
Большому Джиму хотелось знать, не видел ли его кто-то, но он удержался от вопроса. Коггинс и так был сам не свой, а такой вопрос мог ещё больше выбить его из колеи.
    
— Идём ко мне в кабинет, — позвал он и пошёл впереди, со склонённой головой, плоскостопо переваливаясь медленными широкими шагами. Сзади он был похож на одетого в человеческую одежду медведя, старого, медленного, но все ещё опасного.
   
   
    
     
13
    
    
Кроме картины, которая изображала Нагорную проповедь, за которой прятался сейф, на стенах кабинета Большого Джима висело также множество почётных отличий, которые свидетельствовали о его служении на благо города. А также обрамлённое фото самого Большого Джима, который пожимает руку Сарре Пейлин, и ещё одно, где он ручкается с Дейлом Эрнгардтом[186], когда тот находился в Оксфорд-Плэйнз на шоу Краш-Эй-Рама[187], собирая средства для какого-то благотворительного детского фонда. Там висело также фото Большого Джима с Тайгером Вудсом[188], весьма приятным на вид негром.
    
На столе у него находился только один памятный сувенир — позолоченный бейсбольный мяч на пластиковой подставке. Под ним (также под прозрачным пластиком) хранился автограф: Джиму Ренни с признательностью за вашу помощь в проведении в Западном Мэне благотворительного турнира по софтболу 2007 года! А ниже подпись: Билл Спэйсмен Ли[189].
    
Усевшись за столом в своём кресле с высокой спинкой, Большой Джим взял мячик и начал перебрасывать его из руки в руку. Его приятно была перебрасывать, особенно, когда ты немного не в себе: хорошая, тяжёленькая вещь, золотые швы утешительно целуют тебе ладони. Большой Джим иногда задумывался: а если бы вот иметь такой же мяч, только полностью золотой. Он, наверняка, займётся этим вопросом, когда закончится эта проблема с Куполом.
    
Коггинс примостился на противоположной стороне стола, на стуле для клиентов. Стулья для просителей. Именно там его и хотел видеть Большой Джим. Глаза у преподобного бегали туда-сюда, как у человека, который смотрит на теннисную игру. Или, скажем, на хрустальный шарик гипнотизёра.
    
— Ну, Лестер, рассказывай, что стряслось. Просвети меня. Только давай так, чтобы недолго, хорошо? Завтра у меня много работы.
    
— Ты помолишься сначала вместе со мной, Джим?
    
Большой Джим улыбнулся. Хищно улыбнулся, но не на максимальную мощность. По крайней мере, пока что.
    
— Почему бы тебе сначала не рассказать мне все? Прежде чем становиться на колени, я хотел бы знать, за что мы будем молиться.
    
Лестер говорил долго, однако Большой Джим не перебивал. Он слушал его с нарастающей тревогой, которая превращалась в ужас. Густо приправленная библейскими цитатами речь преподобного сбивалась на бредни, но суть её была ясной: он решил, что их маленький бизнес прогневал Бога достаточно для того, чтобы Тот накрыл целый город большой стеклянной чашей. Лестер молился, спрашивая советы, что им делать, при этом, бичуя себя (слово «бичевание», наверное, сейчас было использовано в переносном смысле — всерьёз надеялся Большой Джим), и Бог подвёл его к одному стиху в Библии, где речь идёт о сумасшествии, ослеплении, побиении… и т. д.… и т. д.
    
— Господь сказал, что передо мною свой признак публично опри… люднит…
    
— Причём здесь Опра[190]? — насупил брови Большой Джим.
    
Не обращая на это внимания, Лестер продолжал дальше, весь вспотевший, словно больной малярией, не отводя глаз от золотистого мячика. Туда-сюда двигались они…
    
— Это было похоже на то, как у меня подростком было семяизвержение в кровати.
    
— Лестер, это наверняка… лишняя информация, — он не прекратил перебрасывать мячик из руки в руку.
    
— Бог сказал, что оприлюднит передо мною ослепление, но не моё ослепление. И вот, сегодня днём там, на поле, Он это сделал! Разве нет?
    
— Ну, я считаю, как одна из интерпретаций…
    
— Нет! — вскочил с места Коггинс. Держа в одной руке Библию, он начал ходить кругами по ковру. Второй рукой он теребил себе волосы. — Бог сказал мне, что, когда я увижу этот знак, мне нужно рассказать моим прихожанам обо всём, чем ты занимаешься…
    
— Только я? — спросил Большой Джим. Задумчивым тоном. Теперь он перебрасывал мячик из руки в руку уже быстрее. Чмок. Чмок. Чмок. Туда-сюда, из ладони в ладонь, на вид мясистыми были эти ладони, но все ещё твёрдыми.
    
— Нет, — едва ли не со стоном возразил Лестер. Теперь он шагал быстрее, больше не смотря на мяч. Широко размахивая Библией в свободной от выдёргивания из головы волос руке. Иногда он так же вёл себя и на кафедре, когда его особенно несло. В церкви это было вполне нормальным, но здесь выглядело чисто тебе оголтелость. — И ты, и я, и Роджер Кильян, братья Бови, и… — он понизил голос. — И тот, другой. Мастер. Думаю, этот человек сумасшедший. Если весной, когда всё начиналось, он ещё был в сознании, то сейчас уже полностью сошёл с ума.
    
«Кто бы это говорил», — подумал Большой Джим.
    
— Все мы связаны, но именно я и ты должны покаяться, Джим. Так поведал мне Господь. Именно это означало ослепление мальчика; именно ради этого он умер. Мы покаемся и сожжём этот Сарай Сатаны, который позади церкви. И тогда Бог нас освободит.
    
— Конечно, Лестер, освободит, и ты пойдёшь. Прямёхонько в штатную тюрьму Шоушенк.
    
— Я восприму отмерянное Богом наказание. И с радостью.
    
— А я? А Энди Сендерс? Братья Бови? А Роджер Кильян? Кажется, у него ещё девять детей, которых надо кормить. А если нам нет от этого никакой радости, Лестер?
    
— Ничем не могу помочь, — теперь уже Лестер начал лупить себя Библией по плечам. Туда-сюда, сначала по одному, потом по второму. Большой Джим осознал, что перебрасывает свой золотой мяч из руки в руку синхронно с ударами проповедника. Хрясь… и чмок. Хрясь… и чмок. Хрясь… и чмок. — Жаль Кильяновых детей, конечно, однако… «Исход», раздел двадцатый, стих пятый: «Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвёртого поколения». Мы должны подчиниться. Мы должны вырезать этот шанкр, как бы больно не было; исправить все неправильное, что было сделано нами. Это означает покаяние и очищение. Очищение огнём.
    
Большой Джим поднял руку, сейчас не занятую мячом.
    
— Тпру, тпру, тпру-у-у. Подумай, о чём ты говоришь. Этот город полагается на меня — и на тебя, конечно — в нормальное время. Но в кризис он в нас нуждается! — Он встал, оттолкнув назад кресло. День был таким длинным и ужасным, он так устал, а тут ещё это. Он наполнялся злостью. — То, чем мы занимались, Лёсс, спасло от голода тысячи детей в Африке. Мы даже оплачивали лечение их адских болезней. Также мы выстроили тебе новую церковь и мощнейшую христианскую радиостанцию на всём северо-востоке.
    
— И набивали собственные карманы, не забудь и об этом! — вскрикнул Коггинс. И заодно хлопнул себе прямо по лицу своей Святой Книгой. С одной ноздри у него потекла струйка крови. — Набивали грязными деньгами от наркотиков! — Он ударил себя вновь. — А радиостанцией Иисуса заправляет сумасшедший, который варит этот яд, который дети колют себе в вены!
    
— Думаю, на самом деле большинство из них его просто курят.
    
— Ты считаешь, что это смешно?
    
Большой Джим обошёл вокруг стола. В висках у него стучало, кирпичным румянцем взялись щеки. Однако он вновь попробовал говорить мягко, словно с истеричным ребёнком:
    
— Лестер, я нужен нашему городу как руководитель. Если ты раскроешь свою глотку, я не смогу обеспечить его руководство. И никто тебе и не поверит…
    
— Все, все поверят! — закричал Коггинс. — Когда увидят дьявольскую лабораторию, которую я позволил тебе создать позади моей церкви, они поверят все! И, Джим, разве ты не понимаешь, как только грех оприлюднится… болячка будет вычищена…
    
Бог уберёт Свой барьер! Кризис закончится! Им не нужно будет твоё руководство!
    
Тут уже Джеймс Ренни сорвался.
    
— Оно им всегда будет нужно! — проревел он и наотмашь махнул рукой с затиснутым в кулаке бейсбольным мячом.
    
Лестер как раз разворачивался лицом к Джиму, когда от удара у него треснула кожа на левом виске. Кровь залила ему левую половину лица. Левый глаз блеснул сквозь кровь. Он пошатнулся вперёд с растопыренными руками. Библия упала на Большого Джима, как какая-то тряпка. Кровь пачкала ковёр. Левое плечо Лестеровского свитера уже промокло ею.
    
— Нет, не такая воля Госпо…
    
— Такова моя воля, ты, надоедливая муха. — Большой Джим вновь размахнулся и на этот раз попал преподобному в лоб, точь-в-точь в центр. Отдачей самому Большому Джиму трухнуло руку вплоть до плеча. Но Лестер только покачнулся вперёд, взмахнув своей Библией. Похоже на то, что он хочет ещё что-то сказать.
    
Большой Джим опустил руку с мячом вдоль тела. В плече его пульсировала боль. Кровь уже густо струилась на ковёр, а этот сукин сын все ещё оставался на ногах; все ещё двигался вперёд и, стараясь заговорить, чвиркал мелкими брызгами крови.
    
Коггинс натолкнулся на передний край стола — кровь залила нетронутый блокнот, — а потом, его потянуло в сторону. Большой Джим хотел было вновь замахнуться мячом, но не смог.
    
«Я знал, что мои школьные занятия по толканию ядра мне когда-нибудь аукнутся», — подумал он.
    
Он перекинул мячик в левую руку и взмахнул ею сбоку и вверх. Она встретилась с челюстью Лестера, разбив ему нижнюю треть лица, кровь всплеснула вверх в неярком свете подвесного потолка. Несколько её капель пристали к матовому стеклу.
    
— Хго! — всхлипнул Лестер. Он все ещё старался обойти стол. Большой Джим ретировался в промежуток между тумбами.
    
— Отец?
    
В двери стоял Джуниор, глаза вытаращенные, рот раскрыт.
    
— Хго! — всхлипнул Лестер и начал скособочено разворачиваться на звук нового голоса. Протянул вперёд свою Библию. — Хго… Хго… Хго… БхгОГ…
    
— Не стой столбом, помоги мне! — гаркнул Большой Джим на сына.
    
Лестер начал, спотыкаясь, двигаться к Джуниору, варварски размахивая Библией. Свитер на нём промок, брюки приобрели свекольный цвет, лица не видно, все затоплено кровью.
    
Джуниор бросился ему навстречу. Лестер начал было заваливаться, но Джуниор его подхватил, поддержал.
    
— Я понял, преподобный Коггинс, я понял… не волнуйтесь.
    
Джуниор сцепил руки на липком от крови горле Лестера и начал душить.
   
   
    
     
14
    
    
Через пять бесконечных минут.
    
Большой Джим сидит в своём рабочем кресле — развалился в своём рабочем кресле — галстук, который он специально надел на совещание, распущен, рубашка расстёгнута. Он массирует себе мясистую левую грудь. Под ней все ещё скачет галопом его сердце, сбиваясь на аритмию, но без признаков того, что собирается внезапно остановиться.
    
Джуниор ушёл. Ренни сначала подумал, что тот собирается сообщить Рендольфу, что было бы неправильно, но чувствовал себя очень измождённым, чтобы позвать сына назад. Мальчик вернулся сам, принёс брезент из багажника их трейлера. Он смотрел, как Джуниор рывком разворачивает его на полу — обыденно-деловито, словно делал это уже раз сто раньше. «Это все те фильмы категории R[191], которые они теперь смотрят», — подумал Большой Джим, потирая дряблую плоть, которая когда-то была плотной, твёрдой.
    
— Я… помогу, — прохрипел он, зная, что не сможет.
    
— Сиди спокойно, отдышись.
    
Его собственный сын, стоя на коленях, бросил на него тёмный, недосягаемый для его понимания взгляд. В нём, наверно, могла быть любовь — Большой Джим очень надеялся, что так и есть, — но и кое-что другое тоже.
    
Понял? В том взгляде также проблеснуло это «я понял»?
    
Джуниор заворачивал Лестера в брезент. Брезент потрескивал. Джуниор осмотрел тело, ещё подкатил его, потом накрыл краем брезента. Большой Джим купил этот брезент в Бэрпи. На распродаже. Он вспомнил, как Тоби Меннинг ещё говорил: «Вы сделали офигительно выгодную покупку, мистер Ренни».
    
— Библия, — произнёс Большой Джим. Голос звучал ещё хрипло, но чувствовал себя он уже немного лучше. Сердцебиение замедлилось, слава Богу. Кто мог знать, что после пятидесяти, все горы такие крутые. Он подумал: «Надо начать делать упражнения. Вернуть себе форму. Бог даёт человеку только одно тело».
    
— Точно, хорошо, что напомнил, — пробурчал Джуниор. Он схватил святую Библию, засунул её Коггинсу между бёдер и вновь начал заворачивать тело.
    
— Он ворвался сюда, сынок. Сошёл с ума.
    
— Конечно, — Джуниор не выявил любопытства. Заворачивать тело ему было явно интереснее.
    
— Вышло так, что или он, или я. Тебе надо… — вновь что-то переполошилось у него в сердце. Джим схватил ртом воздух, закашлял, стукнул себе в грудь. Сердце вновь успокоилось. — Тебе надо отвезти его к Святому Спасителю. Когда его найдут, там есть парень… возможно… — он имел в виду Мастера, хотя, возможно, это глупая мысль, привлекать Мастера к выполнению грязного дела. Мастер Буши знал толк в главном деле. Конечно, он будет сопротивляться во время ареста. В таком случае его могут и не взять живым.
    
— Я знаю лучшее место, — ответил Джуниор безоблачным голосом. — А если ты говоришь о том, чтобы повесить его на кого-то другого, у меня есть лучший кандидат.
    
— Кто?
    
— Ёбаный Дейл Барбара.
    
— Ты знаешь, я не одобряю таких выражений…
    
— Ёбаный… Дейл… Барбара.
    
— Каким образом?
    
— Пока что не знаю. Но ты лучше помой этот чёртов мяч, если не желаешь с ним расставаться. И день куда-нибудь свой блокнот.
    
Большой Джим встал в полный рост. Он чувствовал себя теперь получше.
    
— Ты хороший сын, Джуниор, помогаешь своему старому отцу.
    
— Как скажешь, — ответил Джуниор. Теперь на ковре лежала большая зелёная сосиска. С одной её стороны торчали ступни. Джуниор старался накрыть их брезентом, но тот не держался. — Надо было заклеить липкой лентой.
    
— Если ты не доставишь его в церковь, то куда же…
    
— Не беспокойся, — откликнулся Джуниор. — Есть безопасное место. Преподобный полежит там, пока мы не придумаем, как заманить в ловушку Барбару.
    
— Надо ещё посмотреть, что случится завтра, прежде чем что-то делать.
    
Джуниор посмотрел на него с холодным пренебрежением, которого никогда раньше Большой Джим за ним не замечал. До него дошло, что теперь его сын имеет над ним большую власть. Но он же его родной сын…
    
— Мы должны закопать твой ковёр. Слава Богу, у тебя здесь хоть не покрытие от стены до стены. И большинство грязи осталось на верхней стороне.
    
Он поднял зелёную сосиску и понёс её в коридор. Через несколько минут Ренни услышал, как завёлся мотор.
    
Большой Джим рассмотрел золотой мяч. «Мне нужно от него избавиться», — подумал он, однако понял, что не сможет этого сделать. Этот мяч фактически был фамильной ценностью.
    
Да и, в общем-то, зачем? Какая беда, если он будет чистый?
    
Когда через час домой вернулся Джуниор, золотой мяч вновь сиял в своей пластиковой колыбели.
   
  
  
   
    
Ракетный удар неминуем
   
   
    
     
1
    
    
     
ВНИМАНИЕ! ГОВОРИТ ПОЛИЦИЯ ЧЕСТЕР МИЛЛА! ЭТА МЕСТНОСТЬ ПОДЛЕЖИТ ЭВАКУАЦИИ! ЕСЛИ ВЫ МЕНЯ СЛЫШИТЕ, ИДИТЕ НА ЗВУК МОЕГО ГОЛОСА! ЭТА МЕСТНОСТЬ ПОДЛЕЖИТ ЭВАКУАЦИИ!
    
    
Терстон Маршалл и Каролин Стерджес сели в кровати, слушая тот голос, вытаращив друг на друга глаза. Они работали преподавателями Эмерсон-Колледжа в Бостоне, Терстон — полный профессор английской литературы (и приглашённый редактор очередного выпуска «Лемехов»[192]), Каролин — аспирантка и ассистентка на том же факультете. Любовниками они были последние полгода, и цветы их любви уже потеряли свежесть. Находились они в домике Терстона на Честерском озере, которое пролегало между Малой Сукой и рекой Престил. Приехали на длинный уик-энд ради «наслаждения листопадом», но растительность, которой они наслаждались с прошлой пятницы, большей частью принадлежала к лобковой. В домике не было телевизора; Терстон Маршалл ненавидел телевидения. Радио было, но они его не включали. Это случилось в восемь тридцать утра, в понедельник, двадцать третьего октября. Оба не имели понятия, что рядом происходит что-то, пока их не вырвал испуганными из сна этот трубный глас.
    
ВНИМАНИЕ! ГОВОРИТ ПОЛИЦИЯ ЧЕСТЕР МИЛЛА! ЭТА МЕСТНОСТЬ… Он приближается. Уже совсем близко.
    
— Терстон! Трава! Куда ты положил траву?
    
— Не волнуйся, — произнёс он, но дрожь в его голосе наводило на мысль, что сам он воспользоваться собственным советом не способен. Высокий, стройный мужчина с густыми седеющими волосами, которые он собирал на затылке в хвостик. Сейчас его волосы висели свободно, почти достигая плеч. Ему было шестьдесят; Каролин двадцать три. — Все лесные домики здесь пусты в эту пору года, они просто ездят туда-сюда по дороге, по Малой Сук…
    
Она ухватила его за плечо — блядство.
    
— Наша машина! Они увидят машину возле дома.
    
Гримаса типа «ух, бля» промелькнула у него на лице.
    
…ПОДЛЕЖИТ ЭВАКУАЦИИ! ЕСЛИ ВЫ МЕНЯ СЛЫШИТЕ, ИДИТЕ НА ЗВУК МОЕГО ГОЛОСА! ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! Уже совсем близко. Терстон теперь слышал также голоса других людей, усиленные громкоговорителями, голоса копов с громкоговорителями — но этот звучал уже едва ли не рядом. МЕСТНОСТЬ ПОДЛЕЖИТ ЭВАКУ… тишина на мгновение, а потом: ЭЙ, В ДОМЕ! ВЫХОДИТЕ СЮДА! НЕ МЕДЛИТЕ!
    
Какой кошмар.
    
— Куда ты девал траву? — тряхнула она его вновь.
    
Трава осталась в другой комнате. В пластиковом пакете, который, теперь уже полупустой, стоял рядом с тарелкой, на которой со вчерашнего вечера лежал недоеденный сыр и крекеры. Если кто-то зайдёт, это будет первым, что он, чёрт побери, увидит.
    
ЭТО ПОЛИЦИЯ! МЫ ЗДЕСЬ НЕ ДУРАКА ВАЛЯЕМ! ЭТА МЕСТНОСТЬ ПОДЛЕЖИТ ЭВАКУАЦИИ! ЕСЛИ КТО-ТО ЕСТЬ ВНУТРИ, выходите, пока мы вас не вытащили оттуда!
    
«Свиньи, — подумал он. — Местные свиньи со свиными мозгами».
    
Терстон выскочил из кровати и бросился через комнату, с растрёпанными волосами, виляя худыми ягодицами.
    
Этот домик после Второй мировой построил его дед, здесь было лишь две комнаты: большая спальня с видом на озеро и гостиная / кухня. Электричество подавал старый генератор «Генске», отключённый Терстоном, прежде чем лечь в кровать; его разболтанное дребезжание отнюдь не добавляло романтики. С прошлого вечера в камине — необходимости жечь его не было, однако это же так романтически — ещё тлели угольки.
    
«А может, я ошибаюсь, может, я положил траву себе в кейс».
    
К сожалению, нет. Пакет лежал именно там, рядом с объедками сыра бри, которым они лакомились, прежде чем перейти на траходром.
    
Он бросился к столу, и в то же мгновение послышался стук в двери. Нет, не стук, а натуральное буханье.
    
— Минуточку! — с истерическим смешком сказал Терстон. В дверях спальни, закутанная в простыню, появилась Каролин, но он её едва заметил. В голове у Терстона — все ещё под влиянием паранойи, спровоцированной вчерашними излишествами — мерцали беспорядочные мысли: отмена бессрочного контракта в колледже, полиция нравов из «1984»[193], отмена бессрочного контракта, пренебрежительная реакция его троих детей (от двух бывших жён) и, конечно, отмена бессрочного контракта в колледже. — Одну минуточку, секунду, сейчас оденусь…
    
Но двери резко отворились, и — нарушая около девяти конституционных прав — в дом ввалилось двое молодых людей. Один из них держал в руке мегафон. Одеты они были в джинсы и синие рубашки. Джинсы вроде бы дарили надежду, однако на рукавах рубашек были нашивки, а на груди значки.
    
«Не надо нам никаких сраных значков»,[194] — тупо подумал Терстон.
    
Каролин заверещала:
    
— Убирайтесь прочь!
    
— Зацени, Джунс, — хмыкнул Фрэнки Делессепс. — Прямо тебе «Когда Хер встретил Сальце»[195].
    
Терстон схватил пакет, спрятал его себе за спину и бросил в раковину.
    
Джуниор засмотрелся на его демаскированное этим движением хозяйство.
    
— Это самая длинная, и самая плохая биология изо всех, которые я только видел, — произнёс он. Вид он имел усталый — и это справедливо, спал он всего два часа, — но чувствовал себя фантастически, абсолютно свежим, как огурец. И в голове ни следа боли.
    
Ему нравилась эта работа.
    
— Прочь ОТСЮДА! — закричала Каролин.
    
Фрэнки произнёс:
    
— Лучше тебе заткнуть глотку, рыбонька, и одеться. Все, кто находится в этом уголке города, подлежат эвакуации.
    
— Это наш дом! ПРОЧЬ ОТСЮДА НА ХУЙ!
    
У Фрэнки на лице цвела улыбка. Теперь она убралась прочь. Он двинулся мимо худого голого мужчины, который стоял возле умывальника (дрожал возле умывальника, точнее будет сказать) и ухватил Каролин за плечи. Резко её встряхнул.
    
— Не огрызайся со мной, рыбонька. Я хочу, чтобы не поджарились ваши сраки. Твоя и твоего бойфре…
    
— Убери свои руки от меня! Ты за это в тюрьму сядешь! Мой отец адвокат!
    
Она замахнулась, чтобы дать ему пощёчину. Фрэнки — отнюдь не тормоз, никогда им не был — перехватил её руку и загнул ей за спину. Не очень резко, но Каролин заверещала. Простыня упала на пол.
    
— Ого! Серьёзный станок, — похвалил Джуниор оцепенелого Терстона Маршалла. — И как ты только с ним управляешься, старикан?
    
— Одевайтесь, оба, — повторил Фрэнки. — Не знаю, очень ли вы тупые, но, если и сейчас сидите здесь, думаю, вы натуральные психи. Вы что, не знаете… — Он остановился, перевёл взгляд с лица женщины на мужчину. Оба одинаково испуганные. Одинаково сбитые с толку.
    
— Джуниор, — позвал он.
    
— Что?
    
— Сисястая мисс и её старый заморыш не знают, что у нас происходит.
    
— Не смей называть меня своими сексистскими…
    
Джуниор поднял руки.
    
— Мэм, оденьтесь. Вы должны отсюда убраться. Военно-воздушные силы США начнут обстреливать крылатыми ракетами эту часть города, — он взглянул себе на часы, — меньше чем через пять часов.
    
— ВЫ ЧТО, СУМАСШЕДШИЙ? — завопила Каролин.
    
Джуниор вздохнул, и уже тогда продолжил. Ему показалось, теперь он лучше понял суть полицейской службы. Это прекрасная работа, но люди часто бывают такими безмозглыми.
    
— Если ракета отскочит, вы услышите всего лишь взрыв. Возможно, обосретесь в штаны — если они на вас будут, но не более того. А вот если она пробьёт барьер, сгорите на хер, потому что ракета большая, а ваш дом всего лишь в каких-то двух милях от того, что они называют контактной точкой.
    
— Отскочит от чего, ты, кретин? — требовал ответа Терстон. Поскольку трава оказалась в раковине, он теперь мог прикрывать одной рукой своё хозяйство, и худо-бедно старался это делать; любовный инструмент у него действительно был удивительно длинным и худым.
    
— От Купола, — ответил Фрэнки. — Но мне не нравится твой чёрный рот.
    
Он сделал длинный шаг и въехал гостевому редактору «Лемехов» в живот. Терстон хрипло крякнул и преломился пополам, пошатнулся, казалось, что удержится на ногах, но нет, упал на колени и вырыгал где-то с чашку белой редкой кашки, которая все ещё пахла бри.
    
Каролин показала своё распухшее запястье.
    
— Вы за это сядете в тюрьму, — пообещала она Джуниору тихим, дрожащим голосом. — Буша и Чейни уже давно нет. У нас больше не Соединённые Штаты Северной Кореи.
    
— Знаю, — ответил Джуниор с удивительным терпением как для того, кто думал, что без проблем способен ещё кого-нибудь задушить; в его голове завёлся небольшой тёмный ядозуб[196], который думал, что задушить кого-нибудь — неплохой способ хорошо начать новый день.
    
Но нет. Нет. Он должен сыграть свою роль в завершении эвакуации. Он принёс Торжественную Присягу, или как там её назвать.
    
— Я знаю, — повторил Джуниор. — Но что не знаете вы, парочка массачусетских дуралеев, это то, что у нас здесь больше не Соединённые Штаты Америки. Теперь вы находитесь на территории Честерского Королевства. И если не будете вести себя подобающим образом, попадёте в Честерскую Темницу. Я вам это обещаю. Никаких телефонных звонков, никаких адвокатов, никаких процессуальных правил. Мы здесь стараемся спасти вам жизни. Неужели вы такие тупые уебки, что неспособны этого понять?
    
Она ошеломлённо смотрела на Джуниора. Терстон попробовал встать, однако не смог и пополз к ней прямо на карачках. Фрэнки помог ему толчком ботинка в жопу. Шокированный Терстон вскрикнул от боли.
    
— Это тебе, дедушка, за то, что задерживаешь нас здесь, — объяснил Фрэнки. — А у нас ещё много работы.
    
Джуниор посмотрел на молодую женщину. Хороший рот. Губы — как у Анджелины. Он был уверен, что, как это в шутке говорится, она способна отсосать весь хром с тягового штыря любого трейлера.
    
— Если он не способен сам одеться, помоги ему. Нам надо проверить ещё четыре дома, и когда мы вернёмся сюда, вы должны уже сидеть в своём «Вольво» и ехать в направлении города.
    
— Я ничегошеньки из этого не понимаю, — пожаловалась Каролин.
    
— Оно и не удивительно, — ответил Фрэнки, доставая из мойки пакет с травой. — А то ты не знала, что от этой штуки дуреют?
    
Она начала плакать.
    
— Не волнуйся, — утешил её Фрэнки. — Я это конфискую, и за пару дней, конечно, ты полностью вернёшься к своему здравому смыслу.
    
— Вы не зачитали нам наши права, — всхлипнула она.
    
Джуниор застыл, поражённый. И тут же расхохотался.
    
— Вы имеете право уебывать отсюда, и заткнуться на хер, о'кей? В данной ситуации это единственные права, которые вы имеете. Вам ясно?
    
Френки изучал конфискованную траву.
    
— Джуниор, — позвал он. — Здесь почти нет семян. Это же супер.
    
Терстон уже добрался до Каролин. Он встал в полный рост, при этом довольно громко пернув, и Фрэнки с Джуниором переглянулись. Они старались удержаться — всё-таки офицеры сил правопорядка, наконец — но не смогли. И одновременно взорвались хохотом.
    
— Снова на сцене Чарли со своим тромбоном, — зашёлся смехом Фрэнки, и они дали друг другу «высокое пять».
    
Терстон с Каролин стояли в дверях спальни, пряча общую наготу в объятиях, смотря на хохочущих уродов. Вдалеке, словно голоса из какого-то кошмара, мегафоны продолжали объявлять об эвакуации этой территории. Большинство этих голосов уже отдалились в сторону Малой Суки.
    
— Когда я вновь сюда вернусь, чтобы вашей машины здесь и духа не было, — напомнил Джуниор. — Иначе я вам серьёзно дам просраться.
    
И они ушли. Каролин оделась, потом помогла Терстону — у него очень сильно болел живот, чтобы наклониться и самому обуть ботинки. На тот момент, когда были готовы, они плакали уже оба. Уже в машине, проезжая просекой, которая выводила на Малую Суку, Каролин попробовала набрать по мобильному номер своего отца. Ничего, кроме тишины, она не услышала.
    
На выезде с Малой Суки на шоссе № 119 поперёк дороги стоял автомобиль городской полиции. Приземистая женщина — полицейская с рыжими волосами махнула им, показывая, чтобы объезжали по грунтовой обочине. Вместо этого Каролин остановилась и вылезла из машины. Показала своё распухшее запястье.
    
— На нас напали! Двое молодчиков, которые назвались полицейскими! Одного зовут Джуниор, а второго Фрэнки! Они…
    
— Чеши быстрей отсюда, а то я сама тебе сейчас сраку надеру, пригрозила Джорджия Руа. — Я не шучу, сладенькая.
    
Каролин ошеломлённо вперилась в неё. Весь мир сошёл с ума, переместившись в какую-то из серий «Сумеречной зоны» [197], пока она спала. Только так, никакое другое объяснение не имело ни малейшего смысла. В любой миг они могут теперь услышать закадровый голос Рода Серлинга.
    
Она вновь села в свой «Вольво», (наклейка на бампере выцвела, однако ещё распознаваемые буквы на ней читались: ОБАМА'12! ДА, МЫ ВСЕ ЕЩЁ МОЖЕМ) и объехала полицейский автомобиль. Внутри него сидел, просматривая какой-либо положенный на панель список, другой, старший коп. Она подумала, не обратиться ли к нему, но выбросила эту идею из головы.
    
— Включи радио, — попросила она. — Давай-ка поищем, может, узнаем, что здесь на самом деле происходит.
    
Терстон включил приёмник, но нашёл только Элвиса Пресли с «Джорданерами»[198], которые тянули «Могущественная твердыня наш Господь».
    
Каролин щёлкнула выключателем, едва не произнеся: «Полный комплект к этому кошмару», но передумала. У неё осталось единственное желание — как можно скорее убраться из этого Страхогорода[199].
   
   
    
     
2
    
    
На карте дорога вдоль дачных домиков около озера Честер имела вид тонкой, загнутой, почти незаметной линии. Выйдя из домика Маршалла, Джуниор и Фрэнки немного посидели в машине Фрэнки, рассматривая карту.
    
— Никого здесь больше нет, — произнёс Фрэнки, — Что им здесь делать в эту пору года? Как думаешь? Пошлём все на хер и айда в город? — он показал большим пальцем на домик. — Эти сами выедут, а если и нет, то насрать.
    
Джуниор на минутку задумался, и покачал головой. Они принесли Торжественную Присягу. Кроме того, он не очень стремился к скорому свиданию с отцом, который начнёт его засыпать вопросами, куда он девал тело преподобного. Коггинс присоединился к его подружкам в кладовке Маккейнов, но отцу об этом совсем не нужно было знать. По крайней мере, пока этот великий человек не придумает способ, каким образом пришить к этому делу Барбару. А у Джуниора не было сомнений, что его отец этот способ обязательно найдёт. Если существовало искусство, в котором Большой Джим был мастером, то это было умение загонять людей в глухой угол.
    
«Теперь уже даже неважно, если он узнает, что я бросил колледж, — подумал Джуниор. — Потому что я знаю о нём кое-что похуже. Намного хуже».
    
Изгнание из колледжа теперь казалось ему чем-то незначительным; это были мелочи по сравнению с тем, что сейчас творилось в Милле. Но он всё равно должен быть осторожным. От отца можно ожидать, что он и собственного сына попробует загнать в угол, если этого будет требовать ситуация.
    
— Джуниор? Приём!
    
— Я здесь, — откликнулся тот немного раздражённо.
    
— Назад в город?
    
— Давай проверим другие домики. Здесь только четверть мили, а если вернёмся в город, Рендольф найдёт нам какую-нибудь другую работу.
    
— А как ты, насчёт чего-нибудь поесть?
    
— Где, в «Розе-Шиповнике»? Желаешь вместе с яичницей отведать крысиного яда от любезного Дейла Барбары?
    
— Он не отважится.
    
— Ты так в этом уверен?
    
— О'кей, о'кей, — Фрэнки завёл двигатель и сдал назад по короткой подъездной аллее. Яркая листва на деревьях висела неподвижно, в воздухе ощущалась духота. Выглядело похожим больше на июль, чем на октябрь. — Но этим массачусетским дуралеям лучше убраться отсюда до того, как мы вернёмся, потому что иначе я познакомлю сисястую миссис с моим шлемоносным мстителем.
    
— Буду рад её для тебя подержать, — сказал Джуниор. — Эй-эй-эй-эй-эй, сучья мама.
   
   
    
     
3
    
    
В первых трёх домиках явно никого не было, они даже не собирались выходить из машины. Дальше дорога превращалась просто в пару колей, между которыми поднимался поросший травой холм. По обеим сторонам этого просёлка густо росли деревья, их нижние ветви уже царапали им крышу.
    
— Кажется, последний будет прямо вот за этим вот поворотом, — сказал Фрэнки. — Дорога заканчивается перед этим сраным прича…
    
— Глянь-ка! — крикнул Джуниор.
    
Из-за крутого поворота они выехали прямо на двоих детей, которые стояли посреди дороги — мальчик и девочка. Они не сделали ни одного движения, чтобы отскочить. Лица у них были заторможенные, пустые. Если бы Фрэнки не боялся поцарапать выхлопную трубу «Тойоты» о центральный бугорок колеи, если бы он ехал хоть немного быстрее, он бы их точно сбил. А так он вдавил педаль тормоза, и машина остановилась в двух футах от них.
    
— Ох, Боже мой, как близко, — выдохнул он. — Я думал, у меня уже инфаркт приключился.
    
— Если не приключился у моего отца, то у тебя и подавно не мог, — сказал Джуниор.
    
— Чего?
    
— Да это я так, — уклонился Джуниор. Дети там и продолжали стоять. Девочка была старше и выше. Ей было, где-то, лет девять. Мальчик выглядел на пять. Лица у них были бледными и чумазыми. Она держала младшенького за руку. Она смотрела вверх на Джуниора, но мальчик смотрел прямо перед собой, словно нашёл что-то интересное для рассматривания в том месте, где была левая фара «Тойоты».
    
Джуниор заметил испуг у неё на лице и припал перед ней на колено.
    
— Дорогуша, с тобой все хорошо?
    
Однако ответил ему мальчик. Заговорил, не отводя глаз от фары.
    
— Я хочу к маме. И хочу кушать.
    
Теперь к Джуниору присоединился и Фрэнки.
    
— А они настоящие? — произнёс он вроде бы ради шутки, но вместе с тем и не совсем. Он дотронулся до руки девочки.
    
Она вздрогнула и посмотрела на него.
    
— Мама не вернулась, — произнесла она тихо.
    
— Как тебя зовут, дорогуша? — спросил Джуниор. — И кто твоя мамочка?
    
— Я Алиса Рейчел Эпплтон, — ответила она. — А он Эйден Патрик Эпплтон. Наша мама Вера Эпплтон. Наш отец Эдвард Эпплтон, но они с мамой развелись в прошлом году, и теперь он живёт в Плейно[200], в Техасе. Мы живём в Вестоне, в Массачусетсе, на Дубовой аллее номер шестьдесят. Наш номер телефона… — Она назвала цифры с безэмоциональной чёткостью автоответчика справочной службы.
    
— Вот черт, новые массачусетские дуралеи. Но кто же ещё станет жечь дорогой бензин ради того, чтобы увидеть какие-то сраные деревья с их сраным листопадом.
    
Теперь и Фрэнки уже стоял на коленях.
    
— Алиса, — позвал он. — Послушай-ка меня, дорогуша. Где сейчас твоя мама?
    
— Не знаю, — слезы, огромные прозрачные капли, покатились по её щекам. — Мы приехали посмотреть на листву. Ещё мы хотели поплавать на каяке. Нам нравится на каяке, правда, Эйди?
    
— Я хочу кушать, — проговорил Эйден скорбно и тоже начал плакать.
    
От этого их плача Джуниор почувствовал, что и сам вот-вот заплачет. И напомнил себе, что он всё-таки коп. Копы не плачут, во всяком случае, не на службе. Он вновь спросил девочку, где её мать, но вновь ответил мальчик.
    
— Она поехала за квасолькой.
    
— Он так называет пирожное вупи[201], - сказала Алиса. — Но она поехала и за другой едой. Потому что мистер Кильян не заботился о нашем домике надлежащим образом. Мама сказала, что я смогу присмотреть за Эйденом, потому что я уже большая девочка, а она скоро вернётся, только съездит к Йодеру. Сказала только, чтобы я не позволяла Эйди близко подходить к озеру.
    
Джуниору всё стало ясно. Очевидно, женщина надеялась, что в доме будет запас пищи — по крайней мере, самое необходимое, но если бы она лучше знала Роджера Кильяна, едва ли положилась бы на него. Этот парняга был лентяюгой экстракласса и наградил своим менее чем выдающимся интеллектом все собственное потомство. Йодеру принадлежала небольшая лавка сразу за границей с Таркер Миллом, где в основном, продавались пиво, кофейный бренди и консервированные спагетти. Туда езды каких-то двадцать минут, плюс двадцать назад. Вот только назад она не вернулась, и Джуниор догадывался почему.
    
— Она уехала утром в субботу? — спросил он. — Не правда ли?
    
— Я хочу к маме! — заплакал Эйден. — И я хочу кушать! У меня болит животик!
    
— Да, — ответила девочка. — Утром в субботу. Мы смотрели мультики, только теперь мы ничего не можем смотреть, потому что поломалось электричество.
    
Джуниор и Фрэнки переглянулись. Две ночи одни во тьме. Девочке лет девять, мальчику где-то пять. Джуниору не нравилось это даже себе представлять.
    
— А у вас было хоть что-нибудь покушать? — спросил Фрэнки у Алисы Эпплтон. — Дорогуша? Хоть что-нибудь?
    
— В холодильнике лежалая луковица, — прошептала она. — Мы её съели по половине. С сахаром.
    
— Вот сука, — выругался Фрэнки, и тогда: — Я этого не говорил. Ты не слышала этого от меня. Одну секундочку.
    
Он вернулся в машину, открыл пассажирскую дверцу и начал рыться в бардачке.
    
— А куда вы шли, Алиса? — спросил Джуниор.
    
— В город. Искать маму и что-нибудь поесть. Мы хотели пройти мимо следующей усадьбы и срезать путь через лес. — Она махнула рукой приблизительно в северном направлении. — Я думала, что так будет быстрее.
    
Джуниор улыбнулся, но внутри у него похолодело. Она махнула не в сторону Честер Милла, а в сторону ТР-90. Туда, где не было ничего, а лишь долгие мили лесных зарослей вперемешку с болотными ямами. Там Алиса с Эйденом почти наверняка умерли бы с голоду. Сказка о Гензеле и Гретель, минус хэппи-энд.
    
«А мы уже едва не решили вернуться назад. Господи».
    
Вернулся Фрэнки. С батончиком «Милки Вэй». На вид тот был старым и помятым, но все ещё в обёртке. То, какими глазами эти дети смотрели на него, напомнило Джуниору тех детей, которых иногда показывают в теленовостях. На американских лицах такое выражение было неестественным, ужасным.
    
— Это всё, что я нашёл, — сказал Фрэнки, сдирая обёртку. — В городе мы найдём вам что-то получше.
    
Он разломил батончик пополам и дал половинки детям. Батончик исчез за пять секунд. Проглотив свою порцию, мальчик по косточки засунул себе в рот пальцы. Щеки его ритмично западали и надувались, пока он их обсасывал.
    
«Словно пёс, который слизывает с кости жир», — подумал Джуниор.
    
Он обернулся к Фрэнки.
    
— Зачем ждать, пока мы доедем до города. Мы остановимся возле того дома, где были старик со своей кралей. И дети могут есть всё, что там у них найдётся.
    
Фрэнки кивнул и подхватил на руки мальчика. Джуниор поднял девочку. Он чувствовал запах её пота, её страха. Он гладил её по голове, словно этими движениями мог прогнать прочь этот маслянистый смрад.
    
— С тобой будет все хорошо, дорогуша. — Сказал он. — С тобой и с твоим братом. С вами будет все в порядке. Вы в безопасности.
    
— Вы обещаете?
    
— Да.
    
Она крепче обняла его за шею. Это было лучшее ощущение из тех, которые Джуниор имел за всю свою жизнь.
   
   
    
     
4
    
    
Западная часть Честер Милла была наименее заселённой территорией города, и, её очистили почти полностью, когда до девяти утра оставалось ещё четверть часа. Единственным полицейским экипажем, который ещё находился на Малой Суке, была машина № 2, за рулём её сидела Джеки Веттингтон, а штурманское место занимала Линда Эверетт. Шеф Перкинс, провинциальный коп старой школы, больше не руководил, и женщины по-своему наслаждались этим непривычным состоянием. Мужчины, особенно мужчины — копы с их бесконечными подначками и ржанием, уже успели осточертеть.
    
— Возвращаемся, что ли? — спросила Джеки. — «Шиповник» закрыт, но, может, у нас получится выпросить по чашечке кофе.
    
Линда не ответила. Она думала о том месте, где Купол перерезал Малую Суку. После поездки туда, ей было тревожно, и не только потому, что дежурные там также продолжали стоять к ним спинами и даже не пошевелились, когда она поприветствовала их с добрым утром через установленный на крыше машины мегафон. Тревожно она чувствовала себя из-за того, что на Куполе там красной краской было теперь нарисовано огромное X, оно висело просто в воздухе, словно какая-то фантастическая голограмма. Это была метка запланированной контактной точки. Казалось невозможным, чтобы выпущенная отсюда за двести или триста миль ракета могла попасть в такое крохотное пятнышко, хотя Расти уверял её, что это реально.
    
— Лин?
    
Она вернулась в «здесь и сейчас»:
    
— Конечно, едем назад, если ты не против.
    
Затрещало радио: «Экипаж два, экипаж два, вы слышите, приём?»
    
Микрофон со штатива взяла Линда.
    
— База, это экипаж два. Стэйси, мы вас слышим, хотя слышимость здесь не очень, приём?
    
— Все это говорят, — ответила Стэйси Моггин. — Сигнал возле Купола очень плох, но ближе к городу связь становится лучше. А вы ещё на Малой Суке, да?
    
— Да, — ответила Линда. — Только что проверили Кильянов и Буши. Обе семьи выбрались. Если ракета пробьёт барьер, Роджер Кильян будет иметь груду жареных кур.
    
— Устроим пикник. С тобой хочет поговорить Пит. То есть шеф Рендольф. Приём.
    
Джеки съехала на обочину и остановила авто. В эфире некоторое время слышалось только потрескивание, потом появился Рендольф. Он не обременил себя тем, чтобы поздороваться, впрочем, как всегда.
    
— Экипаж два, вы проверили церковь?
    
— Святого Спасителя? — переспросила Линда.
    
— Это единственная, которая мне там известна, офицер Эверетт. Разве что индуистская мечеть выросла там за ночь.
    
Линда имела сомнения относительно того, что индусы молятся в мечетях, но решила, что сейчас исправлять начальника нет времени. Голос Рендольфа звучал утомлённо, раздражённо.
    
— Церковь Спасителя не входит в наш сектор, — доложила Линда. — Она в секторе какой-то пары новых копов. Кажется, Тибодо и Ширлза. Приём.
    
— Проверьте её ещё раз вы, — приказал Рендольф ещё более раздражённым голосом. — Никто нигде не видел Коггинса, а несколько его прихожан желают заняться с ним псалмопеттингом, или как там у них это называется.
    
Джеки приставила палец себе к виску, скорчив гримасу, словно стреляется. Линда, которой хотелось быстрее вернуться в город и посетить своих детей у Марты Эдмандс, кивнула.
    
— Слушаюсь, шеф, — ответила Линда. — Сделаем. Приём.
    
— Проверьте также пасторскую усадьбу, — дальше пауза. — И ещё радиостанцию. Эта чёртова станция базарит без умолку, значит там должен кто-то сидеть.
    
— Сделаем, — она уже чуть ли не произнесла конец связи, но тут её посетила другая мысль. — Шеф, не передавали ли чего-нибудь новенького по телевизору? Президент ничего не объявлял? Приём.