1 2 3 4 5 6 7 
– Французские  рыцари, сомкните ряды, копья наперевес! Проложим путь лучам восходящего солнца  сквозь ряды льежских и арденнских свиней, посмевших нарядиться в наши древние  доспехи!    

Французы  отвечали громким кличем:    

– Дюнуа!  Да здравствует храбрый Бастард! Орлеан, на выручку! – и вслед за своим  доблестным начальником бросились на неприятеля.    

Но и  враги оказались не робкого десятка. Огромный отряд, который атаковали французы,  состоял (за исключением нескольких предводителей, бывших на конях) из одной  только пехоты. Примкнув копья к ноге и выставив их вперед, первый ряд опустился  на одно колено, второй слегка пригнулся, а третий выставил копья над головами  товарищей, образовав перед нападающими преграду, похожую на громадного  ощетинившегося ежа. Только немногим удалось прорваться сквозь эту железную  стену, и в их числе был Дюнуа: пришпорив коня, он заставил благородное животное  сделать скачок футов двенадцати и, очутившись в гуще неприятеля, бросился  навстречу ненавистному двойнику. Велико было его изумление, когда он заметил  Квентина, дравшегося рядом с ним. Молодость, беззаветная отвага и твердая  решимость победить или умереть поставили юношу в один ряд с лучшим рыцарем  Европы, каким по праву считался Дюнуа в ту эпоху.    

Копья  всадников вскоре переломились, но ландскнехты не могли устоять под ударами их  длинных тяжелых мечей, тогда как закованные в сталь кони и сами всадники  оставались почти нечувствительными к ударам вражеских пик. В то время как Дюнуа  и Дорвард старались наперебой друг перед другом пробиться вперед, к тому месту,  где воин, самовольно присвоивший себе герб Орлеанов, распоряжался как храбрый и  опытный военачальник, Дюнуа вдруг увидел немного в стороне от главной схватки  кабанью голову и клыки – обычный головной убор де ла Марка, и крикнул Квентину:    

– Ты  заслужил честь вступиться за герб Орлеанов! Я поручаю тебе это дело… Меченый,  помоги своему племяннику. Но никто не смеет перебивать дорогу Дюнуа в охоте на  Вепря!    

Нечего и  говорить, с какой радостью Квентин приветствовал такое разделение труда, и оба  бросились прокладывать себе путь, каждый к своей цели. За тем и за другим  последовало по несколько всадников из тех, кто был в состоянии держаться  наравне с ними.    

Но к  этому времени колонна, на выручку которой шел де ла Марк, задержанный теперь  внезапной атакой Дюнуа, потеряла все преимущества, которых ей удалось добиться  за ночь. С наступлением дня в рядах бургундцев был восстановлен порядок, и на  их стороне оказался перевес, который им давало строгое соблюдение дисциплины.  Мятежники были отброшены, обратились в бегство и, столкнувшись с товарищами,  яростно сражавшимися с французами, произвели полнейшее смятение в их рядах.  Теперь поле сражения представляло невообразимый хаос: кто еще дрался, кто  бежал, кто преследовал бегущих, и весь этот живой поток катился к стенам города  и вливался в широкую незащищенную брешь, откуда была сделана вылазка.    

Квентин  делал нечеловеческие усилия, чтобы пробиться в этой общей свалке к тому, кого  он преследовал, и не потерять его из виду. При поддержке отборного отряда  ландскнехтов двойник Дюнуа старался словами и примером остановить беглецов и  воодушевить их на новую битву. Людовик Меченый с несколькими товарищами ни на  шаг не отставал от Квентина, дивясь отваге юноши. Наконец, уже у самой бреши,  де ла Марку (ибо это был он) удалось остановить беглецов и отбросить первые  ряды преследователей. Он был вооружен железной палицей, которая, казалось, все  рушила в прах, и до того весь забрызган кровью, что трудно было даже различить  на его щите рисунок герба, так рассердившего Дюнуа.    

Теперь  Квентин мог пробраться к нему без особого труда, так как занятая им высокая  позиция и удары его страшной палицы заставили большинство нападающих искать  более безопасного места для атаки, чем эта брешь с ее могучим защитником. Но  Квентин, которому была известна вся важность победы именно над этим страшным  противником, соскочил с коня у самой бреши и, оставив на произвол судьбы  благородное животное – подарок герцога Орлеанского, бросился вперед, чтобы помериться  силами с Арденнским Вепрем. Как будто предугадав это намерение, де ла Марк с  поднятой палицей повернулся к нему. Еще миг, и они бы сшиблись; но вдруг  громкий крик торжества, смешанный с воплями ужаса и отчаяния, возвестил, что  осаждающие ворвались в город с противоположной стороны и зашли в тыл защитникам  бреши. Протрубив в рог, де ла Марк собрал вокруг себя отчаянных товарищей своей  отчаянной судьбы, покинул позицию и начал отступать к той части города, откуда  можно было переправиться через Маас. Плотно сомкнувшиеся вокруг него ряды его  ландскнехтов составили целый отряд прекрасно дисциплинированных солдат, которые  никогда никому не давали пощады, но и сами на нее не рассчитывали. В эту  страшную минуту они отступали в полном порядке, так что первые ряды занимали  всю ширину улицы и лишь иногда приостанавливались, чтоб оттеснить  преследователей, из которых многие стали искать себе более безопасного дела и  занялись грабежом ближайших домов. Очень возможно, что де ла Марку благодаря  чужой одежде и удалось бы ускользнуть не узнанным теми, кто ценой его головы  хотел купить себе знатность и славу, если бы не настойчивое преследование  Квентина, его дяди и нескольких товарищей. При каждой остановке ландскнехтов между  ними и стрелками завязывалась жаркая схватка, и всякий раз Квентин пытался  проложить себе путь к де ла Марку; но Дикий Вепрь, убедившись в необходимости  отступления, видимо, избегал встречи с молодым шотландцем. Между тем улицы  представляли ужасающую картину разгрома. Со всех сторон неслись рыдания и крики  женщин, стоны и вопли испуганных жителей, познакомившихся теперь на опыте с  солдатской разнузданностью; они сливались со звоном оружия и шумом битвы, как  будто отчаяние и насилие соперничали друг с другом – кто громче возвысит свой  голос.    

Как раз  в ту минуту, когда Гийом де ла Марк, продолжая отступать среди этого ада,  поравнялся с дверью небольшой, очень почитаемой часовни, раздались новые  оглушительные крики: «Франция! Франция!», «Бургундия! Бургундия!» Эти крики  неслись с противоположного конца узенькой улицы и возвещали, что мятежникам  отрезан последний путь к отступлению.    

– Конрад, –  крикнул де ла Марк, – бери людей, ударь на тех молодцов и постарайся  пробиться! Со мной кончено… Вепря затравили! Но во мне еще достаточно силы,  чтобы отправить сначала в преисподнюю несколько человек из этих шотландских  бродяг.    

Воин де  ла Марка повиновался и с небольшой горстью уцелевших ландскнехтов бросился к  противоположному концу улицы, чтобы попробовать прорваться сквозь ряды неприятеля.  Возле де ла Марка осталось человек шесть верных людей, решивших умереть со  своим господином.    

Они  очутились лицом к лицу со стрелками, которых было только немногим побольше.    

– Вепрь,  Вепрь Эй вы, шотландские дворянчики, – прокричал бесстрашный разбойник,  потрясая своей палицей, – кто из вас желает добыть графскую корону?.. Кто  сразится с Вепрем Арденнским?.. Кажется, вы ее жаждете, молодой человек? Но,  как и всякую награду, ее надо сперва заслужить!    

Квентин  почти не мог расслышать слов, звучавших глухо под опущенным забралом, но не  ошибся в значении жеста, сопровождавшего их. Он успел только крикнуть дяде и товарищам,  чтобы они посторонились и не мешали честному бою. И вслед за тем де ла Марк,  как тигр, одним прыжком бросился на него с поднятой палицей, рассчитывая  усилить удар всей тяжестью своего тела. Но легкий на ногу и зоркий шотландец  отскочил в сторону и увернулся от страшной палицы, которая, наверно, уложила бы  его на месте.    

Затем  они схватились, как волк с волкодавом; товарищи стояли кругом, наблюдая борьбу,  но никто не посмел принять в ней участие, так как Меченый громогласно потребовал  для Квентина честного поединка, говоря, что «будь его противник силен, как сам  Уоллес, он и тогда бы не побоялся за своего племянника».    

И  действительно, юноша оправдал доверие опытного воина. Несмотря на то что удары  озверевшего разбойника падали с силой ударов молота по наковальне, ловкость  молодого стрелка помогала ему увертываться от них, а его умение владеть мечом  наносило противнику гораздо больший урон, хотя и с меньшим шумом и треском.  Вскоре страшная сила де ла Марка стала видимо ослабевать, а место, на котором  он стоял, превратилось в лужу крови. Тем не менее Арденнский Вепрь продолжал  сражаться с прежней отвагой и неутомимой энергией, и победа Квентина казалась  еще сомнительной и далекой, как вдруг чей-то женский голос окликнул его по  имени.    

– Помогите,  помогите во имя пресвятой девы! – кричала женщина.    

Квентин  повернул голову и узнал Гертруду Павийон. Накидка свалилась у нее с плеч; ее  тащил какой-то французский солдат, один из тех, которые выломали дверь часовни  и захватили как добычу укрывшихся в ней перепуганных женщин.    

– Подожди  меня одну минуту! – крикнул Квентин де ла Марку и бросился спасать свою  благодетельницу от грозившей ей страшной опасности.    

– Я  никого не жду! – ответил де ла Марк, потрясая своей палицей, и начал  отступать, вероятно очень довольный, что избавился от такого опасного  противника.    

– Но  меня ты подождешь! – воскликнул Меченый. – Я не допущу, чтобы моего  племянника оставили в дураках! – и с этими словами он бросился на де ла  Марка со своим двуручным мечом.    

Между  тем Квентин убедился, что освобождение Гертруды было далеко не легкой задачей и  он никак не сможет решить ее в одну минуту. Похититель, поддерживаемый своими  товарищами, решительно не желал отказаться от своей добычи; и пока Квентин с  помощью двух-трех земляков добился того, что он ее отпустил, судьба похитила у  него счастливый случай, которым только что его поманила; когда он наконец  освободил Гертруду, они оказались с нею одни на опустевшей улице. Совершенно  позабыв о беспомощном положении своей спутницы, он, как гончая за оленем,  бросился было по следам Дикого Вепря, но Гертруда уцепилась за него с отчаянным  криком:    

– Именем  вашей матери молю вас, не покидайте меня! Если вы честный человек, защитите меня,  проводите в дом моего отца, где когда-то вы и графиня Изабелла нашли верный  приют! Ради нее не покидайте меня!    

Эго был  вопль отчаяния, против которого нельзя было устоять. С горечью в сердце сказав  «прости» всем надеждам, поддерживавшим его силы в этот страшный, кровавый день,  надеждам, которые одну минуту были, казалось, так близки к осуществлению, Квентин,  против воли повинуясь этому призыву, повел Гертруду в дом Павийона. Он явился  как раз вовремя, чтобы спасти не только дом, но и самого синдика от неистовства  разнузданной солдатни.    

Тем  временем король и герцог Бургундский въезжали в город верхом через один из  проломов в городской стене. Оба были в полном вооружении, но герцог, с ног до  головы забрызганный кровью, бешено шпорил коня, тогда как Людовик ехал  торжественным шагом, словно предводитель пышной процессии. Они немедленно  разослали гонцов с приказанием остановить уже начавшееся разграбление города и  собрать рассыпавшиеся по улицам войска, а сами направились к собору, чтобы  защитить именитых горожан, искавших там убежища, и отслужить торжественную  обедню, после которой решили созвать военный совет.    

В это  самое время лорд Кроуфорд, который, как и все начальники частей, разъезжал по  городу, собирая своих подчиненных, на углу одной из улиц, ведущих к Маасу,  столкнулся с Людовиком Лесли, направлявшимся к реке. Меченый шел не спеша,  держа за окровавленные волосы отрубленную голову с таким же равнодушием, с  каким охотник тащит сумку, набитую дичью.    

– Это  ты, Людовик? – спросил старый военачальник. – Куда ты тащишь эту  падаль?    

– Это,  собственно говоря, работа племянника, которую я только докончил, – ответил  стрелок. – Вот этот самый молодчик, которого я отправил к праотцам, просил  меня бросить его голову в Маас… Престранные бывают фантазии у людей, когда курносая  схватит их своей костлявой лапой!.. Что делать, всякому свой черед! И нам  придется проплясать с ней в паре, когда придет время.    

– И  ты теперь собираешься бросить его голову в Маас? – спросил старый лорд, присматриваясь  более внимательно к этому ужасному трофею.    

– А  то как же, – ответил Людовик Лесли. – Не годится отказывать  умирающему в его последней просьбе, не то, говорят, его дух будет тревожить  человека во сне. А я, признаться, люблю крепко спать по ночам.    

– Ну,  уж на этот раз тебе придется понянчиться с духом, приятель, – сказал лорд  Кроуфорд. – Клянусь богом, эта голова стоит гораздо дороже, чем ты  воображаешь. Ступай за мной… без возражений… Иди за мной!    

– Ну  что же, идти так идти, – сказал Меченый. – Ведь, в сущности, я не  давал ему обещания, потому что, по правде сказать, он был уже без головы,  прежде чем успел договорить свою просьбу… И уж если я не испугался его живого,  так, клянусь святым Мартином Турским, не испугаюсь и мертвого! К тому же мой  приятель, веселый монах святого Мартина, не откажется одолжить мне пузырек  святой воды.    

Когда в  льежском соборе была отслужена торжественная обедня и в разгромленном городе  водворилось сравнительное спокойствие, Людовик и Карл, окруженные своими  вельможами, приготовились выслушать донесения о совершенных в этот день  подвигах, с тем чтобы назначить каждому награду по заслугам. Первым был вызван  тот, кто имел право требовать главный приз, то есть руку графини де Круа вместе  с ее короной и графством. Каково же было всеобщее удивление, когда  претендентов, к их собственному искреннему огорчению, явилась чуть ли не целая  толпа, причем каждый был убежден, что он заслужил желанную награду. Во всем  этом крылась какая-то тайна. Кревкер показал кабанью шкуру, совершенно такую,  какую обыкновенно носил де ла Марк, Дюнуа – исковерканный щит с гербами  Арденнского Вепря, и еще многие другие представили такие же доказательства того,  что де ла Марк убит ими, епископ отомщен и они заслужили обещанную награду.    

Между  пришедшими поднялись шумные споры, и Карл, внутренне каявшийся в своем  опрометчивом обещании, бросившем на волю случая судьбу прелестнейшей и  богатейшей из его подданных, начинал уже думать, что ему удастся благополучно  отделаться от них, признав незаконными все их притязания, как вдруг сквозь  толпу проложил себе путь Кроуфорд. Он тянул за собой неуклюжего и смущенного  Людовика Лесли, упиравшегося, как дворовый пес, которого тащат на веревке.    

– Убирайтесь  вы все вон с вашими копытами, шкурами и раскрашенным железом! – крикнул  старый лорд. – Только тот, кто своей рукой убил Вепря, может показать его  клыки!    

С этими  словами он бросил на пол окровавленную голову де ла Марка, челюсти которого,  как уже было сказано, напоминали челюсти животного, чье имя он носил. Все, кто  только когда-нибудь видел Дикого Вепря, сейчас же признали его голову[198].    

– Кроуфорд, –  сказал Людовик, – кажется, награду заслужил один из моих верных  шотландцев?    

– Точно  так, ваше величество, Людовик Лесли, по прозванию Меченый, – ответил старый  лорд.    

– Но  дворянин ли он? – спросил герцог. – Благородного ли происхождения?..  Это первое и самое главное из поставленных мною условий.    

– Нельзя  не сознаться, что он довольно неотесанный чурбан, – ответил лорд Кроуфорд,  поглядывая на неуклюжую фигуру смущенного стрелка, – тем не менее я  ручаюсь, что он потомок рода Ротесов, такого же древнего и благородного, как  любая из французских или бургундских знатных фамилий. Об основателе этого рода  говорится:    

     

И что там было – степь ли, лес ли, –    

Но с воином покончил рыцарь Лесли.[199]    

     

– В  таком случае дело кончено, – сказал герцог. – Придется самой красивой  и богатой бургундской наследнице стать женой простого наемника или окончить  жизнь в монастыре… А ведь она единственная дочь нашего верного Рейнольда де  Круа!.. Что делать, я слишком поторопился!    

Чело  герцога покрылось облаком грусти, к великому удивлению его приближенных, не  привыкших видеть, чтобы Карл когда-нибудь сожалел о последствиях принятого им  решения.    

– Подождите  минуту, ваша светлость, – сказал лорд Кроуфорд, – и вы убедитесь, что  дело не так плохо, как кажется. Выслушайте только этого воина… Ну, что же ты?..  Говори, приятель! Что же ты молчишь, черт бы тебя побрал! – добавил  старик, обращаясь к Меченому.    

Но  храбрый солдат, умевший выражаться довольно связно, беседуя с Людовиком, к  которому он привык, был решительно не в состоянии говорить перед таким  блестящим собранием. Повернувшись боком к обоим монархам, он издал какой-то  хриплый звук, напоминавший ржание, два-три раза ужасно скривил лицо и мог  только выговорить: «Сондерс Суплджо…» Остальное застряло у него в горле.    

– С  разрешения вашего величества и вашей светлости, я берусь объясниться за моего  земляка и старого товарища, – сказал Кроуфорд. – Дело в том, что один  колдун предсказал ему еще на родине, что благоденствие его семьи устроится при  помощи женитьбы. Но так как он вроде меня порядком поистрепался с годами,  притом же больше любит кабачок, чем дамскую гостиную, – одним словом,  имеет казарменные вкусы и наклонности, он думает, что высокое положение будет  для него только лишней обузой, и потому решил поступить согласно моему совету и  передать все приобретенные им права тому, кто, в сущности, и есть настоящий  победитель Дикого Вепря, а именно – своему племяннику, сыну сестры.    

– Я  могу поручиться за честность и сметливость этого юноши, – заметил король,  очень довольный, что такой богатый приз достается человеку, на которого он  рассчитывал иметь влияние. – Если бы не его верность и бдительность, мы  могли бы потерпеть поражение. Это он предупредил нас о предполагавшейся  вылазке.    

– В  таком случае, – сказал Карл, – я его должник, потому что усомнился в  его правдивости.    

– Я,  со своей стороны, могу подтвердить его храбрость, – прибавил Дюнуа.    

– Но  если дядя считается дворянином в своей Шотландии, – вмешался, в свою  очередь, де Кревкер, – это еще не означает, что и племянник тоже дворянин.    

– Он  родом из семьи Дорвардов, – сказал Кроуфорд, – потомок того Аллена  Дорварда, который был Великим сенешалем Шотландии.    

– Ну,  если дело идет о молодом Дорварде, – сказал Кревкер, – тогда я молчу.  Фортуна так решительно высказалась в его пользу, что я не осмелюсь больше  противоречить этой капризной богине. Но поразительно, как все эти шотландцы, от  лорда до последнего конюха, стоят друг за друга!    

– Горцы!  Плечом к плечу! – проговорил лорд Кроуфорд, смеясь над унижением гордого  бургундца.    

– Надо,  однако, еще узнать, каковы чувства самой прекрасной графини к этому счастливому  искателю приключений, – промолвил задумчиво Карл.    

– Клянусь  мессой! – воскликнул Кревкер. – У меня слишком много оснований подозревать,  что на этот раз ваша светлость найдет ее гораздо более покорной воле своего сюзерена!  Впрочем, разве мы вправе сердиться на этого юношу за его удачу? Мы не должны забывать,  что его ум, верность и мужество завоевали ему богатство, знатность и красоту.    

     

* * *    

     

Я уже  отослал было эти листки в печать, закончив свой рассказ, как мне казалось, прекрасной  и весьма поучительной моралью в поощрение тем из моих светлокудрых, голубоглазых,  длинноногих и храбрых соотечественников, которым вздумалось бы в наши беспокойные  времена отправиться на поиски счастья, подобно прежним искателям приключений.  Но один старый друг, из тех людей, которые предпочитают кусочек нерастаявшего  сахара на дне чашки аромату самого лучшего чая, обратился ко мне с горькими  упреками и требует, чтобы я дал точное и подробное описание свадьбы молодого  наследника Глен-хулакина с прелестной фламандской графиней, чтобы я рассказал,  какие турниры были даны по случаю этого интересного события, сколько на них  было сломано копий, и сообщил любопытным читателям точное число здоровеньких  мальчуганов, унаследовавших храбрость Квентина Дорварда, и прелестных девочек,  в которых возродились все чары Изабеллы де Круа. С первой же почтой я ответил  ему, что времена переменились и парадные свадьбы теперь вышли из моды. В былые  дни, которые и я еще помню, на свадьбе не только присутствовало пятнадцать  дружек счастливой четы, но еще и целый оркестр музыкантов не переставал, как  говорится в «Старом моряке», «кивать головами» вплоть до рассвета. Гости  осушали в комнате молодых целый бурдюк поссета, ловили чулок новобрачной и  боролись из-за ее подвязки в присутствии юной четы, которую Гименей превратил в  единую плоть. Авторы той эпохи следовали обычаям с похвальной точностью. Они не  упускали случая поведать нам о стыдливом румянце невесты, о восторженных  взглядах жениха, не пропускали ни одного брильянта в ее волосах, ни одной  пуговицы на его расшитом камзоле, до той самой минуты, когда наконец вместе с  Астреей их не укладывали в постель. Но как мало это согласуется со скромной  таинственностью, которая побуждает наших современных невест (ах, эти милые  застенчивые создания!) уклоняться от парадности и шумихи, восхищения и лести и,  подобно честному Шенстону,    

     

Вмиг в гостинице укрыться.    

     

Естественно,  что описание всех церемоний при совершении бракосочетания в пятнадцатом веке  внушило бы им только отвращение. Изабелла де Круа тогда показалась бы им чем-то  вроде простой молочницы, которая исполняет самую черную работу, ибо даже она,  будь это и на пороге церкви, отвергла бы руку своего жениха-сапожника, если бы  он предложил ей faire des noces[200],  как говорится в Париже, вместо того чтобы отправиться на империале почтовой  кареты провести свой медовый месяц инкогнито в Дептфорде или Гринвиче. Но я не  стану распространяться на эту тему и незаметно удалюсь со свадьбы Изабеллы, как  Ариосто – со свадьбы Анжелики, предоставив всем, кто пожелает, дополнить мой  рассказ дальнейшими подробностями по своему вкусу и усмотрению.    

     

Другой поэт, быть может, воспоет    

Ширь бракемонтских замковых ворот,    

Когда вступает в них шотландский  странник,    

Как бракемонтской госпожи избранник.