1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 

Миша прыгнул к этой двери, рванул ручку, дверь растворилась.

Тамара сидела на узком кожаном диванчике, поджав ноги.

– Ой! – сказала она.

Мы все ввалились в комнату, но милиционер тут же кинулся в коридор и через несколько секунд втолкнул сторожа.

– Что и требовалось доказать, – произнес он.

– Только без рук! – заявила Тамара. – Аркадий ни в чем не виноват. Он мне помогает выполнять задание.

Рядом с диваном стоял низкий столик. На нем две бутылки пива, открытые, пустые, два стакана и что-то в рваной яркой иностранной упаковке.

– Ну, слава богу, – сказала Калерия, садясь на диванчик рядом с Тамарой. – Меня уже ноги не держат.

– А чего такого? – Тамара была растрепана даже больше, чем в обычной жизни. Я подумал, что она старалась быть похожей на сторожа Аркадия.

– Вы о Канте разговаривали? – спросил полковник Миша.

– Да вы что! – возмутилась Тамара. – Я же говорю, что я здесь на задании. А ваш Кант сюда даже не заходил.

Полковник Миша был молод и в штатском, потому Тамара не смогла оказать ему всего уважения, которое положено полковникам.

– Я думаю, что я вам больше не пригожусь, – сказал Миша.

И удивительно – в голосе его не было упрека.

– Я вас подвезу, – предложила Калерия.

– Нет, спасибо, вам же нужно обсудить результаты задания, – сказал полковник и быстро вышел. Калерия не успела его остановить.

– Мы все морги обыскали, – сказала Калерия. У нее был голос мамы, дочка которой вернулась домой под утро.

– Меня в морг калачом не заманишь, – сообщила Тамара, как всегда не к месту используя народную мудрость. – Скажи, Аркадий, разве мы не работали?

– Мы? – Аркадий удивился. У философов не бывает такой легкости мышления, как у проштрафившихся дочек.

– Только я не ходила в эти пыльные трущобы, – сказала Тамара. – Зачем ходить, если Аркадию все равно надо обходить их дозором?

– И чего же вы искали, Аркадий? – спросила Калерия у философа.

– Чужого мужчину, а разве вы не знаете?

– Горю желанием узнать.

Тамара провела ручкой по волосам и смутилась. Раскрыла сумку, достала щетку и стала приводить себя в порядок, глядясь в круглое зеркальце.

– Тамара предположила, – сообщил нам Аркадий, – что в нашем театре может находиться окно в параллельный мир. Но его сторожит некий человек, чужой для театра, который появляется именно тогда, когда окно должно открыться. Правильно?

– Продолжайте, – сказала Калерия.

– С точки зрения избирательности фатума, – сказал философ, – в том нет ничего интересного и особенного. Я вам должен сказать, что числю себя солипсистом. То есть окружающий мир мне только кажется. Существую в нем только я. Понимаете?

– Чего же не понять? – ответила Калерия. – Это уже со многими случалось.

Философ не уловил иронии и продолжал:

– Разумеется, именно ко мне стягиваются нити всего необычного. Я даже допускаю, что параллельный мир, о котором грезит Тамара, рожден в моем воображении.

– И Тамара? – не удержался я.

– И Тамара, разумеется, и Тамара. Ее функция в моем мире – приносить мне чувственную радость.

– Допрыгалась, – сказала Калерия. – А я думала, что ты у нас лаборанткой работаешь.

– Он же шутит! – возразила Тамара.

– О нет! – с пафосом воскликнул сторож. – Я уже не раз наблюдал, что мое ощущение женского тела не соответствует общепринятому. Я не боюсь обидеть вас, Тамара, но вы были теплой резиновой игрушкой и в то же время рыбкой, которая скачет на сковородке.

– С ума можно сойти, – сказала Калерия. – Как порой мы, женщины, обманываемся в идеале.

– А я его за идеал и не держала! – сказала Тамара. – У нас было соглашение.

Философ горько вздохнул, а Калерия безжалостно заявила:

– Какое счастье, что Тамара вам только кажется, Аркадий. Иначе вы бы на нее обиделись.

– Вот именно, – сказал философ и так энергично взмахнул головой, что космы полностью закрыли его лицо, если не считать покрасневшего кончика носа, пробившегося наружу.

– Так что же с параллельным миром? – спросил я. – Никто не приходил?

– Не время для шуток, – оборвала меня Тамара.

У нас с Тамарой непростые отношения. Когда я впервые появился в лаборатории, Тамара решила, что я и есть ее долгожданный избранник. И она долго не могла простить мне неверности – то есть внимания к другим девушкам, например к Катрин, которую Тамара полагала слишком высокой, нескладной и неуютной. Сейчас Катрин была в отпуске – сдавала экзамены в аспирантуру. Этого ей тоже простить было нельзя. Как говорит Тамара: «Женщина рождена для счастья с мужчиной, а не с дипломом». Так что, махнув на меня рукой, Тамара все равно не простила мне равнодушия. И при любом удобном случае подчеркивала передо мной свою популярность в мире мужчин.

– Будем собираться? – спросила Калерия. – Время движется к утру. И сторожу спать пора.

– Я никогда не сплю на дежурстве, – сказал Аркадий.

– А зря, – заметила Калерия. – Если этот театр вам только кажется, то какого черта его охранять?

– Правила игры, – ответил Аркадий. – По этим правилам я охраняю театр, а мне дают деньги, чтобы я питался.

– Для меня слишком сложная логика, – сказала Калерия. И обернулась к Тамаре: – Ты привела себя в порядок?

– Я и была в полном порядке, – огрызнулась Тамара. – К тому же на улице темно.

Я решил, что обязательно приду сюда с Егором. Пускай он попытается на месте воспроизвести события.

– Вам можно будет позвонить? – спросил я у Аркадия.

– Зачем? – удивился тот. Голос звучал глухо из-за завесы волос.

– К вопросу о параллельном мире, – сказал я. – Мне хочется поглядеть, где же наши миры соприкасаются.

– Не положено, – ответил Аркадий солдатским голосом.

– Я позвоню и приду, когда здесь будете вы. Другому человеку трудно объяснить...

– Господи! – вдруг рассердился сторож. – Неужели вам не понятно, что, во-первых, у меня нет дома телефона, потому что я веду экономный образ жизни. Во-вторых, никаких параллельных миров нет и быть не может. А вашу девочку я и пальцем не тронул. Если она нимфоманка, то лучше за ней следите.

– Я ухожу, – сказала Тамара. – Меня еще никто так не оскорблял.

Аркадий проводил нас до дверей. Он был надут и официален.

В машине Калерия набросилась на Тамару:

– Ты до сих пор не усвоила такое понятие, как служебная тайна! Нам придется с тобой расстаться. Я представляю, что ты там этому хиппи наговорила!

– Ничего не наговорила. Он же все равно в параллельный мир не поверил, мы с ним по кулисам лазили, а он руки распускал. А я терпела ради пользы дела. У шел оверкам!

– Чего?

– Это английский язык, – сказала Тамара. – И это значит – бороться и искать, найти и не сдаваться. Амундсен.

Сообщив нам такой ворох исторических сведений, Тамара замолчала.

Только у своего дома, выходя из машины, она сказала:

– И все-таки жизнь моя сложилась неудачно. Это так плохо, когда тебя не понимают!

– Число людей, посвященных в наши проблемы, катастрофически увеличивается, – сказала Калерия.

Шел дождик, мостовая поблескивала под светом фар и фонарей. По улице медленно ехала поливальная машина, разбрызгивая вееры воды.

– Наверное, они не успели выполнить зимний план по поливу, – сказала Калерия.

– Нет, – возразил я, – они на сдельщине. Чем больше выльют воды и чем больше посыплют соли, тем скорее уедут отдыхать на Мальорку.

– Ты думаешь, что стоит самому посмотреть за кулисами? – спросила Калерия.

– Да, – ответил я, не удивляясь. Я уже привык не удивляться Калерии.

– Пойдешь с Егором?

По сути дела, мы оказались в тупике. Верили мы Егору или нет, но после взрыва драматических событий, последовавших за исчезновением Люси, наступила гнетущая тишина. В театре Тамара ничего не нашла, певец исчез, директор убит, Барби «ищет милиция».

Поход в театр, который мы с Егором предприняли в понедельник, был данью долгу. Не более того.

– Вы твердите, что надо ждать, – говорил мне Егор. – Но сами знаете, что Малкин уже не вернется. Он скрылся в том мире, прихватив с собой Люську, как плату за вход.

– Вряд ли все так просто, – возразил я. – Если Малкин знал о возможности уйти туда, то, уж наверное, он имел связи с ними раньше. Он – часть какого-то заговора. И ваш опыт, Егор, говорит о том же. Все встречи с ветеранами, сам метод отправки вас сюда... – Я говорил суконным языком плохого учебника, потому что сказать мне было нечего. Само существование того мира было бредом, и все с ним связанное тоже было бредом. – Неужели ты в самом деле веришь в то, что какой-то там император Киевского вокзала шесть лет ждет, пока вырастет несравненная красавица, а затем говорит какому-то певцу: давай меняться, ты мне девицу, а я тебе время.

– Ага, – сказал Егор, и я понял, что он моих филиппик не слушал. – А Малкин неплохо придумал. Ведь времени там нет. Значит, и болезнь не может развиваться. Там же не умирают от естественных причин. Значит, Малкин решил рискнуть – он спасает свою жизнь и сидит там ровно столько, сколько понадобится времени врачам, чтобы изобрести лекарство от СПИДа. Наивно? А какой у него есть другой выход? Да никакие его деньги, никакая слава не помогут. Люди почище и побогаче его уже отправились к праотцам.

– Очень уж все это по-книжному, – сказал я. – Приключенческий роман. Красавица на далеком берегу, принц, яхта с белыми парусами. Ассоль подрастает и ждет своего принца.

– Я читал, я знаю, – сказал Егор. – Но вы там не были, а я был. И я видел этого императора Киевского вокзала и всю эту нечисть. Я знаю, что они все ненормальные – там нельзя долго оставаться нормальным. Помните, я вам рассказывал, что у них меняется кровь. Через несколько... не знаю, через сколько, но кровь человека изменяется настолько, что он уже не может вернуться. Представляете, Малкин посадил себя в вечную тюрьму. Но я боюсь за Люську...

– И все же у нас нет доказательств, что она именно там, в том мире. Ее могут прятать и здесь. У Малкина и его друга Барби много интересов в нашей действительности.

Мы вышли из метро у Нового цирка, где неподалеку жили Егор и Люся. Дождя не было, но дул пронизывающий ветер, которому удобно было разгуливать, размахивать ручищами на этой гигантской площади над Москвой-рекой. Далеко впереди махал сабелькой коммунистический октябренок Бумбараш. А может, это был Мальчиш-Хорошиш?

Для спектакля было рано, мы специально выбрали такое время. Но в театре был народ. Рабочие разгружали декорации, в зале шла репетиция. За полуоткрытой дверью в кабинетик без надписи на двери низкий голос на одной ноте твердил о том, что такая аренда – не аренда, а грабеж.

– Мы по миру пойдем и станем посмешищем. Другое дело Ахметов. Ахметов предлагает реальные деньги, а нужно ему всего две комнаты...

– Нет, – ответил интеллигентный голос бывшего актера на ролях профессоров и дружественных коммунистам академиков прошлого. – Ахметову – решительное «нет».

– За этим скрывается подозрительная настойчивость! – прогудела дама и вылетела в коридор.

Это было крупное, гренадерского вида создание, выросшее из юбки и пиджачка. Она была вся надута – что подчеркивалось нелепой одеждой.

– А это еще что такое? Почему посторонние в театре? – зарычала дама при виде нас.

– Не бойтесь. – Я улыбнулся ей самой обворожительной улыбкой, специально отработанной для пожилых дам, находящихся при малой власти. – Мы комиссия из Института физики для проверки акустики помещений. Помните, вам звонили в четверг?

– Мне никто не звонил в четверг! – рявкнула дама, но подобрее. – Мало ли кому здесь звонят в четверг? Вам какие помещения нужны? Где ваша аппаратура?

– Аппаратура будет. Сначала нам следует визуально ознакомиться со сценой и кулисами. Ну, вы понимаете?

– Я ни черта не понимаю! – ответила дама. – Я работаю в театральном искусстве уже тридцать с гаком лет, но еще никогда не видела такого хамского, бессовестного отношения к искусству! Он готов распродать театр оптом и в розницу. Ну нет! Коллектив этого не позволит.

Мы шли рядом. Я не знал расположения комнат, так что не спешил расставаться с дамой, надеясь вытянуть у нее нужную информацию.

– Трудно с деньгами? – спросил я сочувственно.

Егор покорно плелся сзади.

– Не то слово! Буквально не то слово. Приходится сокращать нужных людей.

– Вплоть до сторожей! – поддержал я.

– Со сторожами пока держимся, – сказала дама.

– А у меня здесь знакомый работал. Он ушел из университета и к вам устроился.

– Кем же он был в университете? – спросила дама.

– Студентом, конечно. Студентом-философом.

– Аркадий! – угадала дама. – Такой волосатый, философ. Уволился. Вчера или позавчера. А я, знаете, рада. Ненадежный человек. Были сигналы, что он водит сюда девиц и вообще здесь бывают люди!

– Но он же ночной сторож! – удивился я. – От кого могли поступать сигналы?

– У нас несколько сторожей, помещения большие, есть ценное оборудование. Но в большинстве своем сторожа – люди пожилые, бывшие военнослужащие. И ваш Аркаша в их среде был белой вороной. Вот они и подсматривали за ним... Странно? Так устроен мир. Борьба за место сторожа при театре! – Дама обернулась ко мне за пониманием.

– Ничего, – сказал Егор раньше, чем я успел его остановить, почувствовав, что сейчас он скажет что-нибудь лишнее. – В концлагере тоже бились за место на верхних нарах.

– Цинизм и спекуляция на прошлом, – сказала дама. – Вот такие, как вы и Аркадий, продали нашу родину.

Я не стал выяснять, кому Егор продал нашу родину, и быстро сказал:

– А у нас в институте сторожа требуются. Мне как раз сегодня наш кадровик говорил. Вы не дадите нам координаты Аркадия?

– По-моему, вы совершенно сошли с ума, – сказала дама. – Почему я, администратор театра, должна помнить адреса бездельников? Обратитесь в отдел кадров. Вот именно! И вообще пришла пора показать документы!

– С удовольствием, – сказал я и вытащил институтское удостоверение. На нем значилось «Институт экспертизы». Попробуй докажи, что в Институте экспертизы не интересуются акустикой.

– Вам дальше по коридору, а потом там будет лестница направо, – сказала дама, с сожалением возвращая мне удостоверение. Она предпочла бы, чтобы я был самозванцем, и тогда она смогла бы отыграться на мне за все неудачно прожитые годы.

Дама удалилась, а Егор сказал:

– Плохо дело. Аркадий ваш, оказывается, и был человек, которого мы искали.

– Может быть, – согласился я.

– А если Тамара провела ночь в его объятиях, – Егору Тамара не нравилась, уж очень откровенно она его игнорировала, – она все ему разболтала. Так что – прости и прощай...

Егор был мрачен. И я понимал его. Ему хотелось выговориться, высказать свои обиды на нас, и я ему не мешал. Мы поднимались по лесенке, и его голос догонял меня:

– Как же можно было посылать сюда глупую телку? – Это был риторический вопрос. – К тому же нимфоманку.

– Пожалуй, ты преувеличиваешь.

Мы вошли в мир закулисья, сам по себе волшебный.

– Я не преувеличиваю. Вы поймите – я же вам рассказал страшную тайну! А вы ничего не поняли. Вы думаете, что это еще одна история про шестиногого теленка. Тут завязаны жизни многих людей. Люськина жизнь, наконец. А вы устами вашей Тамарки излагаете все черт знает кому!

– Мы зайдем в кадры, возьмем его адрес и поговорим. Сегодня же. И ты убедишься, что он уже обо всем забыл.

Ничего из этого не вышло. Мы ничего не отыскали за кулисами, потом прошли в кадры, где сидела молоденькая серьезненькая крольчиха в очках. Мы сказали, что администратор (и тут я ее изобразил – крольчишка чуть не померла со смеху), администраторша сказала, что мы можем взять адрес Аркадия.

– Мы были рады, что он уволился, – пискнула крольчишка, – никакой пользы от него. Одни сигналы. Вы знаете про сигналы?

– А какие?

– Я не записывала и не хранила бумажки. Но были сигналы, что он принимает в служебных комнатах гостей.

Это относилось, в частности, к Тамариному визиту.

– Были сигналы о разговорах и шуме за кулисами – вроде он созывал там целые вечеринки.

Вот это важнее.

– А точнее?

– Точнее не помню.

– А кто донес?

– Молодой человек! – вдруг взъярилась крольчиха – даже показала два верхних резца. – Почему я должна вам докладывать, и я не рассматриваю доносов...

В это время она продолжала перебирать карточки в картотеке. Замерла, замолчала и начала перебирать вновь.

– Странно, – сказала она, – нет его карточки. А там был адрес и телефон. Он где-то под Москвой жил.

Так мы и ушли, потеряв последнюю ниточку, оборвавшуюся по нашей же вине.

Часть III

ЛЮСЯ ТИХОНОВА

Люся как будто спала, но слышала многое из того, что говорили вокруг.

Она понимала, что ее везут в Музыкальный детский театр и оттуда – к императору.

Ей было жалко себя, очень жалко, потому что она уже не вернется домой и никогда... никогда!

Дорога в тот мир была бесконечной, но длина ее была относительной – каждая минута в отдельности была долгой – надо медленно считать до шестидесяти. Но минуты быстро складывались в горку.

Люсю вели, поддерживая под руки. От того, кто шел справа, противно пахло мужскими духами.

Левый мужчина был немыт и болен. Мужчины разговаривали, но Люсе было непонятно о чем. Словно это был близкий вроде польского, но совершенно неразборчивый язык.

Они торопили Люсю, заставляли переставлять ноги, и Люся с неосознанной хитростью поджимала ноги, и им приходилось ее тащить.

Потом они оказались в Музыкальном театре, за кулисами, это она шкурой почувствовала. Надо было позвать Егора, чтобы он помог, ну хотя бы милицию позвал, но языка у Люси не было – ни глаз, ни языка...

На нее пахнуло нутряным холодом тамошнего мира. Он был близок, и никто не хотел помочь ей, всем было не важно – провалится ли она туда навсегда или вырвется. Она пыталась вырваться сама, кто-то дал ей подзатыльник, другой человек выругался.

– Она здесь! – ответил кто-то на вопрос. Вопрос был не слышен, но слова «она здесь» относились к Люсе.

«Нет, – она хотела их обмануть, – я не Люся, я случайно там оказалась». И тут она ухнула в глубокую яму, хотя знала, что это не яма, а туннель... Потом ей захотелось спать.

Она только-только успела заснуть, как ее стали будить.

– Вставай, девочка, – говорил знакомый и вовсе не злой голос. Наверное, говорил Леонид Моисеевич, который не желает ей зла. По крайней мере, он не вымер, как... изношенный стул? Так надо говорить. Ничего, скоро придет Егор, Егор обязательно придет, потому что он все знает. – Придется везти ее на телеге, – сказал Леонид Моисеевич. – Я же не знаю, что за наркотик вы ей дали.

– Мы подождем немного, – произнес глубокий голос Кюхельбекера.

Надо бы с ним поздороваться.

Кто-то засмеялся утробно и монотонно. Кто?

Люся понимала, что приходит в себя – она уже слышала и понимала все, что говорилось вокруг, оставалось лишь открыть глаза и подняться, но не было сил.

– Черт его знает, – произнес незнакомый голос – его владельца Люська чуяла по запаху – больной и нечистый. Он пришел сюда вместе с ней. – Мне не сказали, что там ей вкатили. Какую-то тряпку он ей к носу прижал. Это Пронькина надо спросить.

– Ваш Пронькин далеко, – ответил Кюхельбекер. – Леонид Моисеевич, а нет ли у вас банального нашатыря?

– Нет, Вилли, он весь выдохся, – сказал доктор. Люся обрадовалась, что угадала правильно.

– Зачем вы ее сюда привезли? – спросила молодая женщина. – За что? Разве она вам сделала что-то дурное?

– Это плата за вход, – сказал Кюхельбекер. – Такие подарки дарят всем в этом государстве.

– Я не понимаю, почему вы сейчас шутите. Вы загубили жизнь человеку. Ну что плохого она сделала?

– Законы морали, одинаково порочные во всем мире, у нас здесь отрицательно обнажены, – сказал доктор.

Люся не поняла его. Тот, кто был болен, склонился к ней (запах сразу усилился) и два раза ударил по щекам.

– Постыдитесь, молодой человек! – воскликнул Леонид Моисеевич.

Люся открыла глаза – ей совсем не хотелось, чтобы ее били по щекам.

Над ней наклонился – никогда не поверишь, если не знаешь, – сам Веня Малкин, почти ее кумир.

Нельзя сказать, что он ее главный кумир, Веня Малкин – кумир подростков, так сказать, тинейджер стар. Но еще года два назад Люся отдала бы все, чтобы такой человек дотронулся до ее щеки.

– Ну вот, – сказал Веня Малкин, – притворялась, сука.

Люся постаралась вскочить – это слово обидело ее куда больше, чем если бы оно вырвалось у матери или материного сожителя, на дворе, на улице, – но не может же Веня Малкин, нежный, ласковый, широкоглазый, сказать такое слово!

Но Веня уже выпрямился и отошел.

И слава богу – исчез запах тления, исходящий от него.

Леонид Моисеевич помог ей сесть. За кулисами было полутемно, горела лишь керосиновая лампа, стоявшая на сцене. Но Люся сразу всех увидела и всех узнала – она как бы вышла из такой беспросветной тьмы, что даже полумрак театра казался почти днем.

Леонид Моисеевич совсем не изменился, да и как он мог измениться? Только халат другой – видно, за шесть лет тот халат он износил. А костюм под халатом и рубашка те же, совсем не износились.

Кюхельбекер стоял за его спиной и чуть улыбался.

– Добро пожаловать, – сказал он, – с нескорым возвращением. Если бы я не знал, кого ждать, я бы тебя никогда не узнал. Ты стала настоящей красавицей. Мы должны отдать должное проницательности императора.

Голос его поднялся, стал громким, но никто не поддержал его.

Справа стояла инвалидная коляска, в ней сидел, склонив голову набок, и дремал дебил – он тоже не изменился. И девушка (как ее звали? Соня? Откуда она это помнит? Конечно же, Соня) держалась за спинку кресла.

– Спасибо, – сказала Люся.

– Ну что вы, зачем вы так, – совсем смутилась Соня. Соня Рабинова.

«Ну вот, я и вернулась! Господи, ну почему я такая несчастная!»

– Почему? – спросила она у доктора. Доктор ответит, если сможет. – За что меня утащили?

– Император, – сказал Леонид Моисеевич, – помнишь, император сказал, что будет тебя ждать.

– Но вы же знаете, что для меня это...

– Не надо, – прервал ее Кюхельбекер. – Не надо, хотя бы потому, что всем одинаково тоскливо. С тобой нам будет веселее. Вот и звезда у нас есть. Обзаводимся интересной молодежью.

Веня Малкин стоял чуть в стороне, сунув пальцы за пояс джинсов.

– А он почему здесь?

– Так надо, – сказал Веня. – Ну что, поехали?

Он был в возбужденном, нетерпеливом состоянии, как человек, решившийся на рискованный поступок и теперь осознавший, что пути назад нет.

Люся видела, как он смотрел на гладкую поверхность кулисы, и понимала, что именно там, в том месте была дверь в ее мир.

– Тогда поехали, – сказал Кюхельбекер, – нас ждут. Зачем нам стоять в этом месте?

Он первым пошел по коридору. Затем доктор, поддерживая за локоть Люську. Веня замыкал шествие, он шагал сразу за коляской, которую толкала Соня Рабинова.

Люся была готова к тому, что идти придется долго, но тут Кюхельбекер толкнул небольшую дверь – оказывается, она вела на хозяйственный двор театра, где стояли прислоненные к забору старые декорации и подрамники для них.

Во дворе их ждала телега, запряженная двумя велосипедистами.

Веня отпрянул при виде этого экипажа, но Люся кивнула велосипедистам. Может, это другие «кони», но все равно ей они знакомы.

– Здравствуй, – откликнулся один из велосипедистов.

– Всех нам не свезти, – сказал другой.

– Я здесь остаюсь, – сказала Соня.

– Я оставлю с тобой одного самокатчика, – сказал Кюхельбекер.

– Не надо, кто меня тронет?.. Нас здесь все боятся.

Доктор помог Люсе влезть на телегу. Впереди был облучок, на него сел Кюхельбекер и рядом с ним Веня Малкин.

– А почему же он тут? – спросила тихонько Люся у доктора, когда телега тронулась. – Сегодня же не Новый год.

– Так же, как многие, – загадочно ответил доктор. – Ты не привезла мне паровозик? Или вагон?

– Леонид Моисеевич, я же не знала, что меня сюда утащут.

– Ну да, конечно же, конечно же. Как я мог... Прости, девочка, это так жестоко! Если бы ты знала, как я их отговаривал! И императора Павла в том числе. Он ведь в принципе незлой человек, но тут уперся – она, говорит, моя последняя любовь. Я ему говорю – зачем же ее губить? А он говорит... – Леонид Моисеевич откашлялся смущенно и закончил: – Он говорит, что мы всегда убиваем тех, кого любим, якобы об этом написал Оскар Уайльд.

– Откуда ему знать Оскара Уайльда? – буркнула Люся.

– Ах, он много читает, ему из библиотек приносят. У нас здесь много книг, больше чем нужно. А кто читает? Ну я – специальную литературу, стараюсь следить за новинками в кардиологии, ветераны читают партийную литературу. Император читает про любовь... И кто же еще? Ах да, конечно, Соня Рабинова. Ну, она серьезную литературу... Она даже пишет. Когда обживешься у нас, я думаю, что ты с ней подружишься.

Люся сомневалась в том, что подружится здесь с кем бы то ни было.

Она слушала доктора вполуха и думала: «Ведь мы один раз отсюда с Егором ушли. Значит, я уйду снова. Только надо будет попросить Соню Рабинову. Она же знает, у нее есть индикатор».

– Что ты сказала? – спросил доктор.

– Этот... молодой человек... который в кресле – он индикатор, да?

– Индикатор чего?

– Он чувствует, когда открывается переход?

– Знаешь, я никогда туда не хожу. Это для меня неприятное место. К тому же туда ходить строго запрещено. Первое время я просил – может, мне привезут паровоз и вагончики. Но никто обо мне не вспоминает.

– В следующий раз обязательно привезу, – сказала Люся.

– Боюсь, что следующего раза не будет, – сказал доктор.

– В прошлый раз вы тоже так говорили.

– Да, разумеется... Но в прошлый раз тебя отпустили на время.

– На время?

Люся заглянула доктору в глаза. Глаза были живые, черные, блестящие.

– Неужели ты до сих пор не догадалась?

– О чем?

– Ну, вернись к ситуации того времени! Ты понравилась императору. Ты, маленькая девочка. И он хочет полюбить тебя, когда ты созреешь для его любви.

Слова были неприятные, какие-то агрономические – созреешь, сорвут.

– Не догадалась, пускай остается в неведении, – сказал Кюхельбекер с облучка.

– Пускай говорит, – возразил Веня Малкин, обернувшись и словно впервые увидев Люсю.

Конечно же, она видела его только на экране телевизора, он был напудренным и подкрашенным. И казалось, он сейчас нежно возьмет тебя за руку своими тонкими пальцами и, в своем странном костюме Пьеро с генеральскими эполетами, увлечет тебя в душистый весенний цветущий сад.

А сейчас было видно, что у него серая, нездоровая кожа и опухшие веки – он был куда больше похож на старожилов этого мира, чем на земного певца.

Люся глядела на певца, и в голове двигались мысли.

Господи, вдруг поняла она, ну как же можно было не подумать об этом с самого начала! Ну зачем было ее возвращать домой? Из милости? Из озорства? Чтобы паровозики привезти? Они ведь и не скрывали, они думали, что она понимает. Ну ладно, ей было двенадцать. А теперь-то могла сообразить. И Егору пора было сообразить!

– Если бы они оставили меня здесь, – произнесла Люся, – то я бы никогда не выросла...

– Тебя как рассаду, – сказал Кюхельбекер, – высадили на плодородную грядку. Чтобы собрать урожай, когда ты поспеешь.

«Какой ужас!» – сказали тонкие брови Люси и поднялись полукружьями к волосам.

– Ты в самом деле не догадалась?

– И за мной всегда следили? – спросила Люся.

– Первые годы тебя не трогали, тебе давали расти, а год назад наш друг Малкин получил приказ готовить твое возвращение домой.

– Домой?

– Да, в свой дворец. – Кюхельбекер рассмеялся густым и гулким, как ночной театральный зал, голосом.

Телега выехала на Воробьевское шоссе. Дорога пошла вниз, и стала видна река. Там внизу – бытовка, где она провела первые часы на этой земле.

– Мне нельзя приказать, – сказал Веня Малкин. – Я мог бы всю вашу империю с потрохами купить.

– И не купил, – заметил Кюхельбекер.

– А как Пыркин? – спросила Люся. Чтоб отвлечься. Она же как Веня Малкин. Ею манипулировали, ее пасли, ее держали в теплице – у них всюду свои руки, свои агенты. Если бы догадаться, что не они убежали, а их с Егором отправили наверх, она бы давно уехала из Москвы без следов, найди ее у тетки под Курском – бог с ним, с техникумом, – ищите меня!

Она чуть не произнесла эти слова вслух. И сжалась. Она же сама во всем виновата!

– Пыркин? – спросил доктор. – Я не знаю такого человека, я так редко покидаю столицу.

Люся догадалась, что под столицей доктор имеет в виду Киевский вокзал и его площадь. Такая маленькая столица...

– Пост номер шесть, – сказал Кюхельбекер, – ты меня спрашивай. Я их всех знаю. Пост номер шесть. Пыркин, Партизан и при них женщина...

– Ее оживили?

– Нет, им прислали новую, в последний улов отыскали на Кутузовском проспекте. Она теперь на посту живет.

И тут Люся увидела Пыркина.

Он стоял у дороги спиной к обрыву, приподняв руку.

И бывает же, Люся вдруг испытала радость, хорошую, почти веселую радость – не только от Пыркина, но и оттого, что рядом с ним стоял Жулик и внимательно всматривался... И вдруг кинулся с лаем за телегой, колотя себя хвостом по бокам.

– Жулик! – кричала Люся. – Жулик, ты живой!

– А что же с ним сделается? – Пыркин, прихрамывая, бежал рядом с телегой, тянул руку к Люсе.

Люся попросила Кюхельбекера:

– Остановитесь!

– Нельзя, – сказал Кюхельбекер. – Не положено.

– Глупости! – крикнула Люся. – На одну минутку.

– Начинаются очень опасные места, – сказал Кюхельбекер. – Мы проезжаем их быстро, здесь водятся призраки.

– Какие еще призраки? – капризно спросил Веня. – Давай скорей, это же не Москва, а пустыня какая-то.

– Это теперь ваш дом, господин Малкин, – сказал Кюхельбекер, – другого у вас не будет.

– Будет, – резко сказал Веня. – Я его сделаю.

Люся слышала их перебранку, но видела только Пыркина.

Она дотянулась до его холодных пальцев, но пожать руку не успела, так как Пыркин быстро отставал.

Люся попыталась соскочить с телеги, но Леонид Моисеевич буквально повис на ней, а она была слишком слаба, чтобы вырваться. Видно, еще действовало средство, которым ее оглушил Веня и его сообщники, оставшиеся в Москве.

Телега стучала все быстрее, разгоняясь по Воробьевке, а Пыркин остановился с поднятой рукой.

– Заходи! Выпьем! – кричал он. Потом закашлялся.

Вдруг снова побежал, забыл спросить что-то важное.

– Как Егорка? – услышала она. – Скоро к нам?

– Скоро! – откликнулась Люся. – Очень скоро.

«Он приедет, скоро приедет», – думала она, стараясь не смотреть по сторонам и не видеть редких голых стволов, домов, населенных призраками, серого текучего неба, вечно грозящего несбывшимся дождем.

Навстречу проехал велосипедист, но даже не посмотрел в их сторону. Впереди показался спуск к мосту Окружной дороги.

Люся молчала, зябла. Над головой вели разговор Кюхельбекер с Веней, и Кюхельбекер, как старожил ада, был доволен ролью Вергилия. Ему даже доставляло удовольствие поддразнивать Веню.

– Я понимаю вас, – гудел Кюхельбекер, – в последние дни на том, верхнем свете вы были слишком заняты подготовкой – скорей, скорей... А ваша болезнь в самом деле неизлечима?

– Сейчас не место и не время! – вдруг грозно сказал Веня в лучших традициях Дворянского собрания.

– Вы правы, – мирно согласился Кюхельбекер, – я только хотел подчеркнуть, что коли ваша болезнь так неизлечима, то любая дыра лучше, чем ваш дворец, если в ней можно остаться живым. Вы похожи на смертника, которому только что заменили казнь пожизненным заключением и он идет по коридору к своей новой камере, как на курорт в Мариенбаде...

– Ничего подобного! – сопротивлялся Веня. – Я как хочу, так и решаю!

– Но когда вы входите в камеру, где вам предстоит провести остаток жизни, и видите плохо покрашенные стены, вонючую парашу и тараканов, то вам кажется – лучше уж было кончить жизнь сразу, чем тянуть ее здесь.

– Да помолчи ты! – взвился Веня.

Кюхельбекер вздохнул – видно, решал, как ему реагировать на окрик Малкина. Потом сказал:

– Я мог бы наказать вас, потому что кричать на канцлера суверенного государства недопустимо, тем более что вся ваша дальнейшая жизнь зависит от моего расположения или гнева. Но я решил, что не буду вас наказывать, потому что вы – представитель творческой интеллигенции. У вас разболтаны нервы и никуда не годится психика.

Веня не отвечал.

Спина его была согнута, плечи подняты, словно он прятался от ударов. Он не смотрел по сторонам.

– Ох, как нелегко ему будет здесь, – прошептал Леонид Моисеевич Люсе на ухо, словно она была своей, родной и ей можно было довериться. А ведь она такая же, как Веня, только, может, без болезни. А какая у него болезнь? Люся не знала об этом. У кого спросить? А вдруг он услышит? Получится неловко.

Путешествие до площади Киевского вокзала заняло более получаса. Велосипедисты утомились, два раза останавливались отдохнуть. Веня спросил Кюхельбекера, а есть ли здесь автомобили. Получив отрицательный ответ, совсем увял.

На площади у вокзала почти ничего не изменилось. Только неподалеку от обгорелого столба она увидела еще два таких же. Значит, казни продолжаются.

На ступеньках у входа в вокзал стояли несколько человек. Впереди пожилой мальчик с гитарой.

Когда телега, развернувшись, остановилась перед ступенями, пожилой мальчик ударил по струнам и завопил старую песню:

– «Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше...»

– «...Ты услышишь, ты услышишь, как веселый барабанщик...» – подхватили остальные.

Зрелище было удручающим, хотя Люсе эти певцы были знакомы с прошлого раза. И она догадалась, что они встречают коллегу, о котором слышали, что он знаменит. А может, кто-нибудь из них успел в предыдущем мире послушать Веню.

– Вылезайте и раздавайте автографы, – посоветовал Кюхельбекер Малкину, перекрывая общий шум.

– Это ко мне? – спросил Веня. И на глазах ожил. Он был вампиром, который питается шумом аплодисментов.

– Наконец-то у вас есть поклонники и в лепрозории, – сказал Кюхельбекер, первым спрыгивая с телеги.

– Он бывает груб, – сказал Леонид Моисеевич.

Доктор хотел помочь Люсе, но она его опередила.

Люся услышала, как один из них сказал, его голос прогудел из-под слишком большой каски:

– Курить хочется, сил нет. Жизнь прошла, а курить хочется.

Певцы оборвали балладу и кинулись жать руку Вене. Толстая девица, закутанная в невероятных размеров павловский платок, протянула ему букет сухих веточек.

– Чем богаты, тем и рады.

Остальные принялись хлопать в ладоши.

Веня принял веточки, улыбался, кланялся, словно сошел со сцены во Дворце съездов.

– Может, сначала доктор вас осмотрит? – спросил Кюхельбекер.

– Только не это! Я же специально убежал от докторов! Я хочу быть молодым и здоровым! – отмахнулся Веня.

Поклонники хлопали в ладоши, а Леонид Моисеевич тихо произнес:

– Ах, как он заблуждается! Ведь боль тоже не знает времени – она может быть вечной. Знаете, что любопытно? Именно на этом построена концепция ада.

– Голова все время кружится, – сказала Люся и оперлась на руку доктора.

– Молодой человек! – закричал Леонид Моисеевич. – Товарищ Малкин! На минутку!

– Что еще?

Веня остановился и настороженно полуобернулся, словно почувствовал неладное.

– Скажите, чем вы отравили Люсю?

– Кого? Ах, эту девочку? Ума не приложу. Спросите у Пронькина. Это мой директор.

И он скрылся в дверях.

– Я думаю, что он и в самом деле ничего не знает.

Кюхельбекер потянулся, как после уютного сна, и сказал:

– Я предупрежу его величество о вашем приезде. А вы подождите там... в зале ожидания.

Затем он обернулся к велосипедистам и велел одному из них отнести на кухню ящик с припасами, привезенными с Земли.

Люся подумала было, что велосипедист и украсть может... И тут же ее охватил ужас: «Ведь им, велосипедистам, как и всем прочим, здесь еда не нужна. Им плевать на бананы. Бананы – это прихоть императора, воображающего, что он может продлить свою настоящую жизнь... А так вот пройдет неделя, другая, и мне тоже станет все равно, есть или не есть, спать или не спать... Я стою сейчас здесь, как человек, которому поставили диагноз, смертельный диагноз, но опухоль или язва во мне еще не болит, она существует, но заболит завтра, и ничем нельзя ее остановить, умалить, отсрочить... Только бы Егор, Егорушка... А что, если он и не знает, что я здесь? Может, он думает, что я уехала куда-то? Или мать не отдала ему записку? Ну не увидел он зова о помощи! Это вероятнее, чем его появление здесь».

Леонид Моисеевич под руку вел ее по ступенькам и вдруг удивился:

– Как вы выросли! А кажется, что мы встречались только вчера.

– Выросла? – Люся вернулась на землю. Она не задумывалась об этом.

– Павел Петрович много раз говорил о вас, – сказал доктор. – Но я был против вашего возвращения.

В зале ожидания было немало народа – видно, знали о ее приезде.

Люся остановилась в дверях вокзала, ожидая, пока глаза привыкнут к сырому полумраку зала.

И в этот момент она увидела ужас в глазах разодетой придворной дамы. Дама запрокинула голову. Другие тоже смотрели вверх, открывали рты, как в замедленной съемке.

Люсю сильно ударили в бок – она потеряла равновесие и упала на каменный пол.

Рядом – совсем рядом – бухнуло нечто настолько мощное, что вздрогнуло все здание.

Когда Люся пришла в себя, вокруг громко кричали. Потом стало больно локтям и коленкам. Кто-то стонал – она обернулась. Доктор лежал рядом – это он ее оттолкнул? Почему?

Чуть дальше лежала расколотая плита, упавшая откуда-то сверху.

– Наверх! – кричал Кюхельбекер. – Скорее!

Велосипедисты пробежали мимо и скрылись в дверях – там, наверное, была лестница.

Господин Дантес, курчавый, изящный, красивый, но весь какой-то смазанный, нечеткий, пытался поднять Люсю.

– Больно же! – Она все же поднялась, и боль от коленки дошла до сердца. – Что с доктором? – спросила она.

Доктор медленно повернулся на спину и открыл глаза.

– Я ушибся, – сказал он.

– Это вы меня толкнули? – Превозмогая боль, Люся присела на корточки рядом с ним.

– Было глупо везти тебя за столько верст и потерять в двух шагах от цели. Император бы мне этого не простил.

– Вы опять шутите, Леонид Моисеевич.

– Как ни странно, я сохранил стремление жить.

Дантес подхватил Люсю под мышки, а доктору приказал:

– Да вставайте вы! Мало ли что они еще сверху свалят. Останетесь на всю жизнь инвалидом.

Люся невольно поглядела наверх. Там было темно.

Плита, хлопнувшись о каменный пол, развалилась на части.

– Точно метили, – сказал Веня, который вернулся, заинтересовавшись, что же происходит.

– Вам сюда нельзя, маэстро, – повторяла толстая дама в шали, – здесь опасно.

– Я сама. – Люся вырвалась из рук Дантеса, пошатнулась, но рядом уже оказался доктор. Поддерживая друг друга, они сделали несколько неверных шагов к стене. Малкин и Дантес следовали за ними. Толпа зрителей замолкла.

Сверху послышался голос Кюхельбекера:

– Они ушли по веревке.

И тогда зрители снова зашумели, заговорили, обсуждая событие – не просто событие, а покушение. Дантес был рядом.

– Вы сможете дойти до императорских покоев? – спросил он.

– Дойду, – сказала Люся, рассматривая джинсы – к счастью, не порвались.

Они пошли рядышком с доктором.

– Я буду у себя, – сказал доктор, – боюсь, не повредил ли я себе ключицу. Знаете, как здесь все заживает...

– Как? – спросил Веня Малкин.

– Никак, – ответил доктор.

– Но ведь и не развиваются... Я имею в виду болезни.

– После приема у императора вы посетите меня, – сказал Леонид Моисеевич. – И мы с вами все обсудим. Все ваши болячки.

– Вам это не по зубам, – ответил Веня, и окружавшие его поклонники загудели.

Леонид Моисеевич пожал плечами, сморщился от боли и сказал Люсе:

– Ты знаешь, где меня найти.

Леонид Моисеевич побрел к своей комнате, никто ему не помог, а Люсю Дантес поволок к императорской приемной, которая располагалась в бывшей комнате милиции – вывеска так и не была снята. Коленка болела. Люся прихрамывала.

Велосипедист, что стоял на часах у двери, распахнул ее.

Оказывается, Люся все позабыла – но возвращение памяти было почти мгновенным.

Она удивилась тому, сколько ковров может уместиться в комнате, и тут же вспомнила, что была в этой комнате шесть лет назад.

А для императора, который сидел в своем кресле и тянул к ней толстые, как у младенца, руки, прошел день... или минута.

Император был счастлив и взволнован.

– Люся! – закричал он, делая попытку встать из кресла и падая в него вновь. – Я все знаю! Это злодейское покушение на жизнь моей невесты, организованное советом ветеранов, зачтется им. Хватит! Моему терпению пришел конец! Вы их поймали?

– Ловим, – ответил Кюхельбекер, закрывая дверь. В комнате остались лишь он сам, Дантес, Люся и Веня Малкин.

– Эти бесконечные заговоры, эти попытки... Завтра они примутся за меня! Они уже угрожали мне.

– Разумеется, ваше величество, – сказал Кюхельбекер.

– Ну хорошо, хорошо, мы забываем о плохом, мы думаем о будущем, которое озаряется ярким прозрачным светом. Иди ко мне, моя дорогая возлюбленная.

– Павел Петрович, – сказала Люся. – Я уже не девочка, и мне все это не нравится.

Она бы говорила иначе и больше робела, но чертовски болела коленка, ныл локоть, только что ее пытались убить и ранили доктора, единственного здесь, кроме Пыркина, человека, который ей сочувствовал.

– Павел Петрович? Павел Петрович! – Император раскатился смехом, живот, прикрытый халатом, вылезал из-под бронежилета и трепетал, как будто был кисельным. Там, где полы халата разошлись, белели толстые ляжки. – Она помнит, как меня зовут...

Император подмигнул Дантесу и сказал:

– А что, на настоящем этапе мы изберем именно этот способ обращения. Разве не разумно?

– Абсолютно разумно, ваше величество, – ответил Кюхельбекер, опередив Дантеса. Они всегда соперничали – два ближайших сподвижника императора.

– А вас мы будем называть Люси, как прежде, во времена нашей молодости. Ну и как? Сильно я изменился?

– Вы совсем не изменились, – сказала Люси. – Но я предупреждаю вас, что меня утащили против моей воли. Вот этот человек... Малкин?

Веня кивнул, соглашаясь. Он был растерян. Он не ожидал увидеть эту гору жира.

– Малкин отравил меня и утащил. И я сделаю все, чтобы вырваться отсюда.

– Вырваться отсюда, моя крошка, – сказал император, – можно только с моего согласия, а я его, конечно, не дам. И знаешь почему? Потому что я счастлив. Я счастлив совершенно и откровенно, впервые за много лет. Моя мечта свершилась. Ты здесь! Ты – императрица всей Земли. И поэтому я бесконечно благодарен господину Малкину. Чего ты хочешь, Малкин, говори!

Малкин вспыхнул. Такого приема он не ожидал.

– Я же к вам в гости приехал. – Малкин был обижен. – Мне ваши милости, простите, не нужны. Мы с вашим другом все обсудили... – Он показал на Кюхельбекера.

– Кюхля? – удивился толстяк. – Ты что, за моей спиной переговоры ведешь?

– Разве это переговоры? – еще более удивился канцлер. – Молодой человек попросил его укрыть здесь от дурной болезни...

– Почему от дурной? – взвился Малкин.

Кюхельбекер его не слушал.

– Вы знаете, ваше величество, – продолжал он, – насколько мы добры к гостям и как чутко откликаемся на чужие несчастья.

– О да! – поддержал его Дантес.

Они играли с Малкиным, как волчий выводок с тушкой зайца. Люся подумала даже, что они договорились об этом спектакле заранее. Но ей не хотелось выручать Малкина, и она ему не сочувствовала. Певец поступил с ней подло, а подлость не приносит барышей. Это была фраза из какого-то женского романа, она к этой ситуации отлично подходила.

– Я могу дать вам должность, – сказал император. – Как вы смотрите на то, чтобы стать придворным капельмейстером? Правда, оркестра у нас пока нет, но ведь это не важно – вы же не будете петь и плясать. А должность обеспечит вам хорошее место за столом.

– Я ведь тоже могу ответить! – крикнул Малкин. – Мои люди предупреждены! Мы перекрываем канал связи, и вы остаетесь ни с чем! Ясно?

– Человеческая натура – странная штука, – сказал император. – Я убежден, Вениамин Батькович, что ваши адъютанты спят и видят, как вас из дела выкинуть, и сами с удовольствием будут сотрудничать с нами.

– Молодой человек, – посоветовал Кюхельбекер, – примите пост капельмейстера, а то в следующий раз для вас останется лишь место второго альта в нашем несуществующем симфоническом оркестре.

Все трое хозяев захохотали.

– Я вам!.. – воскликнул Малкин. – Я вам покажу!

– Веня, – сказал Кюхельбекер, – прежде чем уйти и поднять народное восстание против нашей деспотии, хорошенько подумай, как плохо жить одному в нашем мире, в котором законы и порядок кончаются примерно в районе Бородинского моста. Смирись...

– И сходи к доктору! – добавил Дантес.

– А пошли вы! – откликнулся Малкин и кинулся к двери.

В комнате воцарилось недолгое молчание.

– Все в порядке, – сказал император. – Его бунт был недолгим и неубедительным.

– Я исхожу из того, что любой бунтовщик может быть опасен, – заметил Кюхельбекер. – Особенно если у него в самом деле прочные позиции в том мире.

– Мой жизненный опыт говорит, – прервал его император, – что, может, в следующий раз, а может, через сеанс люди Малкина или забудут о Вене, или вместо них мы увидим других бандитов. Малкин не первый посредник, с которым мы имеем дело. Далеко не первый...

– Но первый, который оказался у нас. И особенным способом – раньше мы так людей не получали.

– Ну ладно, ладно, поглядим. Дантес, не спускай глаз с Малкина. И если он тебе очень не понравится, ты можешь его ликвидировать.

– Хорошо, – сказал Дантес.

– А меня куда больше беспокоят ветераны. Покушаться на мою невесту в моем дворце – верх наглости! Надо взорвать их гнездо.

– Я подумаю, как лучше сделать, – сказал Кюхельбекер.

И тут же, словно выкинул из головы мелкую заботу, император обернулся к Люсе.

– Ты несчастлива, мое сокровище?

– Конечно, несчастлива, – ответила Люся. – Я от вас уйду.

– Ну хватит, хватит. Сейчас будет пир. Я подготовил пир. Будет наша свадьба.

– Нет, не будет, – сказала Люся.

– Милая, я потратил столько сил, нервов и средств на то, чтобы вырастить тебя, чтобы доставить тебя к нам в целости и сохранности, что ты не сможешь быть неблагодарной. Кюхля, ну скажи ей!

– Людмила, ваше сопротивление бессмысленно, – загудел, словно ветер в высокой печной трубе, Кюхельбекер, – так или иначе вы станете императрицей этого мира, а мы – вашими покорными рабами.

– Это разумно, – поддержал его император.

– Вы сможете вечно править всей Землей.

– Да таких императоров сотни! – сказала Люся.

Это была не ее мысль – как-то раз, разговаривая с Егором, они решили, что из-за отсутствия связи между частями Земли она, как средневековая Европа, разделена на множество маленьких княжеств и царств, а то и городов, между которыми лишь изредка движутся караваны и бродячие музыканты.

– У вас впереди вечность. – Кюхельбекер не обратил внимания на ее слова. – И вы можете оставить о себе память благодеяниями и святыми делами, а можете стать тираном, деспотом и даже завоевателем этого мира. Мы дарим вам вечность!

– Это я, я дарю вечность! – перебил канцлера император. – Не лезь в мои дела.

– У меня болит локоть и коленка, – сказала Люся. – Мне больно стоять. Я хочу к врачу.

– К Леониду Моисеевичу сейчас нельзя, – сказал Дантес, – у него сейчас пациент – талантливый певец, который приехал с вами.

– Чепуха, – возразила Люся. – Не пойдет к нему Малкин. А доктор расшибся. Он меня спасал и расшибся. Я помогу доктору, а он осмотрит мои раны, – сказала Люся.

– А любовь? – растерянно спросил император. – А свадьба?

– Здоровье дороже, – ответила Люся, – остальное приложится.

«Господи, – подумала она, выходя из приемной императора, – я могу говорить глупости. Мне бы рыдать от бессилия, а я смотрю вокруг, как будто вор, который после недолгих гастролей возвращается в тюрьму и замечает, какие здесь изменения, каких новеньких привезли».

Она шла по залу ожидания, следом шагал Дантес. Толпа придворных, плотно стоявшая у дверей, раздвинулась, но без испуга и спешки. Какие-то люди здоровались с ней, кто-то даже похлопал по плечу так, что больно отдалось в руке.

Но лиц Люся не различала.

В дальней стороне зала накрывали на стол, шумели стульями, звякали тарелками.

Люся вошла в кабинет Леонида Моисеевича, уверенная в том, что он там один. И оказалась права.

Леонид Моисеевич, голый по пояс, в старых, порванных сбоку по шву брюках, сидел на больничной койке. Он простукивал себе грудь, прижав расставленные пальцы к коже и постукивая по ним костяшками пальцев другой руки.

– Это я, Люся, – сказала она, входя.

– Заходи. Я сейчас кончу себя осматривать и примусь за тебя, Люся, – сказал доктор.

– Я вам не нужен? – спросил Дантес, который остановился в дверях.

– Иди, иди, не оставляй нашего возлюбленного императора, – сказал доктор, и Дантес тут же ушел, прикрыв за собой дверь. – Беда в том, что все ткани здесь очень медленно восстанавливаются, – посетовал доктор. – Да и как им восстанавливаться, если организм существует как замкнутая система – ни черта не получает и не отдает. Нам даже общественные уборные не нужны, представляете?

– Я об этом не думала, – сказала Люся.

– Не куксись, – заметил ее состояние доктор. – Мы с тобой ничего не изменим. Считай, что мы умерли безболезненно.

– Я все равно уйду, – сказала Люся, глядя в пол. В углу лежали кучкой остатки растоптанной железной дороги. Неужели столько времени никто здесь не убирался? Уроды!

И она повторила вслух:

– Уроды!

– Значит, мы недостойны иного мира. – Доктор поморщился – ему было больно. – Ведь мы его выбрали. А потом уж он нас выбрал.

– Меня украли!

– Сначала ты ушла сюда добровольно.

– Я была девочкой, маленькой девочкой, ну что я понимала!

– У меня есть эластичный бинт, – сказал доктор. – Помоги мне обмотать грудь. Вон там, на полочке...

– Зачем им меня убивать? – спросила Люся. – Мне никто не сказал. Все делают вид, что это у вас обыкновенное дело.

– Это ветераны. Неужели тебе Егор о них не рассказывал?

– А что он должен был рассказывать?

– В свое время мне говорили, что он был у них.

Егор и в самом деле не рассказывал Люсе о ветеранах и своем плене в подземелье. Для него это было слишком далеким и в то же время неприятным воспоминанием.

– Я тебе потом расскажу, обязательно, – пообещал доктор.

Люся принялась перевязывать ему ребра. Доктор терпел. Только раз сказал:

– Дышать больно.

Потом он промыл ссадину на локте Люси, коленку она только ушибла.

– А почему здесь Веня Малкин? – спросила Люся. – Я так удивилась, вы не представляете. Он же такой... от него девчонки тащатся.

– Что? – спросил доктор.

– Это слово такое. При вас не было. А почему он здесь? Что за болезнь у него?

– Он неизлечимо болен и будет жить здесь, пока не найдут средство от его болезни.

– Неизлечимо? – насторожилась Люська. – А как болезнь называется?

– Я с ней не сталкивался. Только в прессе, – сказал Леонид Моисеевич. – Это иммунодефицит.

– Не знаю такой болезни.

– Она еще называется СПИДом.

– Так он здесь всех перезаразит! Это ужасная болезнь!

– Болезнь передается только через кровь, – ответил доктор. – Я проверял по литературе. К тому же здесь нельзя заразиться...

– Почему же?

– Любые болезнетворные вирусы и микробы быстро теряют здесь вирулентность. То есть становятся нейтральными.

– Быстро – это же не сразу, – возразила Люся. – Он успеет... Но вообще-то какой ужас! Он голубой, наверное?

– Голубой?

Но Люся не стала объяснять, ей показалось неприличным и даже стыдным говорить о таких вещах. Доктор и не приставал.

Надо будет подальше от него... Мало ли что говорили, что через зубных врачей передается. И при переливании крови.

– При переливании крови передается, – сказала Люся.

– А что и кому мы будем переливать? – спросил доктор. – Наша с тобой кровь несовместима. Стоит сделать переливание – сразу умрешь.

– Почему вы так уверены? Кто у вас умер? – спросила Люся.

– Никакой тайны здесь нет, – сказал доктор. – Наш император сначала решил, что если ему будут переливать кровь новеньких жителей нашего королевства, то и его кровь сохранится. Но сначала я сделал опыт... Тут появилась кошка. Она умерла.

– Кошки одно, а люди другое, – сказала Люська.

Доктор не стал отвечать, а почему-то отошел к шкафчикам с приборами и, достав градусник, стал встряхивать его.

– Хочешь, я смерю свою температуру?

– А что?

– Температура человека здесь колеблется в пределах тридцати и тридцати двух градусов. Я – лягушка, очень долговечная, как все лягушки.

– Значит, пытались переливать кровь и убили кого-то?

– До меня здесь были другие врачи.

– И что с ними случилось?

– Они проводили опыты.

– И что же? Их казнили? Сожгли?

– Они уехали. Нет их здесь, они живы, но живут далеко.

Люся обмакнула тряпочку в воду и потерла пятно на джинсах.

Дантес сунул голову в дверь и сказал:

– Госпожа невеста, вас приглашают одеваться.

– Как так?

– В джинсах императриц не бывает, – сказал Дантес.

– Уйдите, – сказала Люся. – Я еще не кончила.

– Через пять минут. Император волнуется.

– Я лучше повешусь, – сказала Люся. – Честное слово, лучше повеситься...

– Они тебя вытащат из петли и оживят.

– Нет уж! Я не ваша! Я могу умереть по-человечески. У меня кровь человеческая.

– Ну что ж, заблуждаться тебе никто не может помешать, – сказал доктор. – Но позволь сообщить одну вещь, которая, возможно, изменит твое отношение к жизни... И ко всему, что здесь происходит. Как мужчина, император тебе ничем не угрожает. Не может.

– В каком смысле? – спросила девушка.

– Ну не мужчина он. – Доктор говорил вполголоса, отвернувшись от двери, боялся, что его будут подслушивать. – Я же его обследовал, а он, в свою очередь, пытался... возбудиться.

– А здесь что, все мужчины такие? – Люся догадалась, о чем говорил доктор, и в самом деле почувствовала какое-то облегчение, хотя доктор мог и соврать, чтобы подвести ее под венец. Все они здесь, в сущности, уроды.

– Мужчины здесь разные, – сказал доктор. – Совсем разные. Но, конечно, мужчин в прямом смысле этого слова здесь немного – репродуктивные возможности падают с каждым месяцем.

– А что? Разве здесь можно родить?