1 2 3 4 5 6 7 
Спрашивая  себя, кто же этот неизвестный могущественный друг ее брата, Френсис прокралась  через поле, со многими предосторожностями проскользнула к ферме и наконец  бесшумно вошла в дом, никем не замеченная, живая и невредимая.    

 Глава 31    

     

Прочь,  лицемерье робкое! На помощь     

Приди ко  мне, святое простодушье!     

Твоей  женой я стану, если ты     

Меня  захочешь взять.     

Шекспир,  “Буря”    

     

От мисс  Пейтон Френсис узнала, что Данвуди еще не вернулся. Однако, желая избавить  Генри от внушений назойливого фанатика, он уговорил весьма почтенного  священника той же церкви, что и семейство Уортон, переправиться через реку и  оказать последнюю услугу узнику. Этот служитель божий недавно приехал и уже с  полчаса вел поучительную беседу с любезной тетушкой, которая всячески избегала  упоминания о происшедших в доме событиях.    

Мисс  Пейтон в волнении засыпала Френсис вопросами о том, как удался ее романтический  поход, но девушка ответила лишь, что дала слово молчать, и посоветовала  добрейшей тетушке следовать ее примеру. Однако во время беседы с мисс Дженнет  улыбка порхала вокруг хорошеньких губок племянницы, и это убедило тетку, что  все идет хорошо. Она стала уговаривать Френсис подкрепиться после столь  утомительного путешествия, но тут раздался стук копыт въезжавшего в ворота  коня, возвестивший о приезде майора. Посланный Мейсоном гонец нашел Данвуди  возле переправы, где он нетерпеливо дожидался возвращения Харпера. Узнав о  бегстве друга, майор тотчас бросился к месту его заключения, и в груди у пего  закипели тысячи противоречивых чувств. Сердце Френсис отчаянно забилось, когда  она услышала его приближающиеся шаги. Прошел всего один час из тех двух, что  были необходимы для благополучного бегства ее брата, как сказал разносчик. Даже  влиятельный Харпер, при всем своем желании помочь Генри, считал очень важным  задержать виргинцев по меньшей мере на два часа. Не успела Френсис собраться с  мыслями, как Данвуди вошел в одну дверь, а мисс Пейтон, со свойственной  женщинам деликатностью, выскользнула в другую.    

Лицо  майора раскраснелось и выражало разочарование и досаду.    

— Как  это неосторожно и как неблагородно с его стороны! — воскликнул он,  бросаясь в кресло. — Бежать в ту минуту, когда я заверил ею, что теперь он  спасен! Право, Френсис, я все больше убеждаюсь, что вам доставляет удовольствие  сталкивать наши чувства с нашим долгом, — Быть может, мы по-разному  понимаем наш долг, — ответила девушка, подходя к нему и прислоняясь к сто  не, — но чувства у нас одинаковые, Пейтон. Вы, наверное тоже радуетесь  бегству Генри.    

— Но  ему не грозила опасность! Харпер дал обещание, а на его слово можно положиться.  Ах, Френсис, Френ сие! Если бы вы знали этого человека, вы никогда не  усомнились бы в нем и не поставили бы меня в такое трудное положение!    

— В  какое положение? — спросила Френсис, глубоко сочувствуя ему, но стараясь  воспользоваться любым пред логом, чтобы оттянуть время.    

— Как  — в какое положение? Разве я не буду вынужден теперь провести эту ночь в седле  и охотиться за Генри, когда я так надеялся сегодня лечь в постель с счастливым  сознанием, что сделал все, чтобы его спасти Вы заставляете меня поступать так,  словно я ваш врат меня, который готов отдать за вас последнюю каши" крови!  Повторяю, Френсис, он был не прав, он поступил неблагородно и сделал ужасную  ошибку!    

Френсис,  наклонившись к Данвуди, одной рукой застенчиво взяла его за руку, а другой  ласково откинула ему кудри с пылающего лба.    

— А  зачем вам ехать за ним, милый Пейтон? — спросила она. — Вы уже так  много сделали для вашей родины, она не может требовать от вас еще и этой  жертвы.    

— Френсис!  Мисс Уортон! — воскликнул молодой человек, вскакивая и начиная в волнении  шагать взад-вперед по комнате; на щеках его сквозь загар проступила краска, а  глаза засверкали от возмущения. — Этой жертвы требует не родина, а моя  честь. Ведь Генри бежал из-под охраны моих солдат. Если б не это, быть может, я  избежал бы необходимости ответить ударом на удар. Впрочем, если виргинцев можно  провести обманом и хитростью, то кони у них резвы, а сабли остры. Пусть только  взойдет солнце, и мы посмотрим, кто осмелится сказать, будто красота сестры  послужила прикрытием для бегства брата. Да, да, — прибавил он с горьким  смехом, — хотел бы я услышать, как какой-нибудь негодяй посмеет тогда  намекнуть, будто я изменил своему делу!    

— Ах,  Пейтон, дорогой Пейтон, — воскликнула Френсис, отступая перед его гневным  взглядом, — от ваших слов у меня леденеет кровь! Неужели вы хотите убить  моего брата?    

— Я  готов умереть за него, — ответил Данвуди, и взгляд его смягчился, — и  вы это знаете, но я предвижу, какое ужасное подозрение навлечет на меня его  поступок. Что подумает обо мне Вашингтон, когда узнает, что я стал вашим мужем?    

— Если  только это заставляет вас так жестоко поступать с Генри, — проговорила  Френсис дрожащим голосом, — пусть паша свадьба не состоится, и Вашингтону  нечего будет узнавать.    

— И  вы думаете, что утешили меня, Френсис?    

— Ах,  дорогой Пейтон, я не хотела сказать ничего жестокого или несправедливого, но не  придаете ли вы нам обоим слишком большое значение в глазах Вашингтона, когда  этого нет на деле?    

— Я  уверен, что главнокомандующему небезызвестно мое имя, — ответил майор с  некоторой гордостью. — Да и вы из скромности умаляете свое значение. Я  верю вам, Френсис, когда вы говорите, что жалеете меня, и я должен доказать,  что достоин ваших чувств… Однако я теряю драгоценные минуты. Мы должны сегодня  же ночью перевалить через горы и успеть отдохнуть перед завтрашним походом.  Мейсон уже готов и ждет моего приказа. Френсис, я покидаю вас с тяжелым  сердцем; пожалейте меня, но не тревожьтесь за вашего брата: хотя он должен  снова попасть в плен, ни один волос не падет с его головы.    

— Постойте,  Данвуди, умоляю вас! — вскричала Френсис, задыхаясь от волнения, ибо она видела,  что часовая стрелка еще далеко не дошла до желанного часа. — Прежде чем вы  отправитесь выполнять вашу тяжелую обязанность, прочитайте эту записку. Генри  оставил ее для вас, считая, конечно, что обращается к другу своего детства.    

— Френсис,  я понимаю ваши чувства, но надеюсь, придет время, когда вы будете справедливее  ко мне.    

— Это  время уже пришло, — молвила Френсис, протягивая ему руку, не в силах  дольше выказывать ему недовольство, которого не испытывала.    

— Откуда  у вас эта записка? — воскликнул молодой человек, пробегая се  глазами. — Бедный Генри, ты и вправду мой друг! Если кто-нибудь желает мне  счастья, то один ты!    

— О  да, это правда! — горячо подхватила Френсис. — Он желает вам счастья  от всей души. Верьте тому, что он" пишет, каждое его слово — правда.    

— Я  верю ему, любимая моя Френсис, но он ждет от вас подтверждения его слов. Ах,  если б я мог так же верить в вашу привязанность!    

— Вы  можете, Пептон, — ответила Френсис, глядя на жениха с невинной  доверчивостью.    

— Тогда  прочитайте это письмо и подтвердите слова Генри, — прервал ее Данвуди и  протянул записку. Френсис взяла ее и с удивлением прочитала:    

     

Жизнь  слишком драгоценна, чтобы доверять ее случаю. Я ухожу, Пейтон, никто не знает  об этом, кроме Цезаря, и я прошу вас — будьте снисходительны к нему. Однако  меня гнетет тяжелая забота. Не оставьте моего старого, больного отца. Ему  придется расплачиваться за мнимое преступление сына. Не оставьте и моих  беспомощных сестер, брошенных мной без покровителя. Докажите, что вы любите  всех нас. Пусть священник, которого вы привезете с собой, соединит вас сегодня  же с Френсис и сделает вас сразу братом, сыном и супругом.     

     

Записка  выпала у Френсис из рук, девушка подняла глаза и взглянула на Данвуди, но тут  же в смущении снова опустила их.    

— Достоин  ли я такого доверия? Пошлете ли вы меня сегодня ночью на поиски моего брата или  офицер Конгресса будет преследовать офицера королевских войск?    

— А  разве вы будете менее ревностно выполнять ваш долг, если я стану вашей женой,  майор Данвуди? Разве мое согласие улучшит положение Генри?    

— Я  повторяю вам, Генри ничто не угрожает. Слово Харпера служит тому порукой. Но я  хочу показать всему миру, как новобрачный из чувства долга не побоялся  арестовать брата своей жены, — сказал Пейтон, быть может слегка лукавя  перед самим собой.    

— И  вы думаете, мир поймет такие тонкие чувства? — спросила Френсис с  сомнением, однако ее тон зародил в душе влюбленного горячую надежду.    

По  правде сказать, для Френсис это было великим искушением. Конечно, ей казалось,  что у нее пот иной возможности задержать Данвуди до истечения рокового часа.  Ведь сам Харпер недавно сказал ей, что не может открыто помочь Генри и все  зависит от того, будет ли отсрочена погоня, — эти слова не выходили у нее  из головы. Быть может, у нее также промелькнула мысль, что, если Пейтон  настигнет ее брата и тот подвергнется наказанию, ей придется навсегда  расстаться с женихом. Очень трудно проникнуть в человеческие чувства, а в  нежном женском сердце они вспыхивают и исчезают с быстротой молнии.    

— Почему  вы колеблетесь, дорогая Френсис? — вскричал Данвуди, следивший, как  меняется выражение ее лица. — Через несколько минут я мог бы получить  права супруга и охранять вас.    

У  Френсис закружилась голова. С тревогой взглянула она на часы, по стрелки,  казалось, медлили на циферблате, нарочно терзая ее.    

— Говорите,  Френсис, — прошептал Данвуди. — Могу ли я позвать нашу добрую  тетушку? Решайте, время не ждет.    

Она  попыталась отвечать, но ей удалось прошептать лишь несколько невнятных слов,  которые ее жених, пользуясь извечной привилегией влюбленных, истолковал как  согласие. Он повернулся и бросился к двери, когда его возлюбленная вновь обрела  дар речи.    

— Постойте,  Пейтон! Я не могу произнести торжественный обет с нечистой совестью. Я видела  Генри после побега и знаю, что для него важнее всего выиграть время. Вот вам  моя рука. Если вы, зная, какие последствия может повлечь задержка, не  оттолкнете ее, я добровольно даю ее вам.    

— Оттолкнуть  вашу руку! — воскликнул восхищенный Пейтон. — Я принимаю ее, как  самый драгоценный дар, посланный мне небом. Нам на все хватит времени. Переход  через горы займет два часа, а завтра к полудню я вернусь от Вашингтона с  прощением для вашего брата, и своим присутствием Генри оживит наше свадебное  торжество.    

— Тогда  обождите меня здесь десять минут, — промолвила Френсис, радуясь тому, что  с души ее свалилась тяжесть, и окрыленная надеждой на спасение Генри, — я  скоро вернусь и произнесу обеты, которые навеки свяжут меня с вами.    

Данвуди  задержался на миг, чтобы прижать ее к груди, и тотчас побежал передать свою  просьбу священнику.    

Мисс  Пейтон выслушала Френсис с бесконечным удивлением и некоторым неудовольствием.  Такая поспешная свадьба нарушала все правила и обычаи. Тем не менее Френсис  кротко, но твердо заявила, что не изменит своего намерения; она уже давно  получила согласие родителей на этот брак и несколько месяцев по своей воле  откладывала его. Теперь она дала обещание Данвуди и хочет его выполнить; больше  она ничего не сказала, боясь, как бы нечаянно не упомянуть о Бёрче или Харпере  и не повредить им обоим. Не привыкшая спорить и к тому же очень любившая  Пейтона, тетушка приводила лишь слабые возражения, которые сразу разбивались о  твердое решение племянницы. Мистер Уортон, утративший всякую волю, полностью  подчинялся обстоятельствам и не посмел возражать человеку, имеющему такое  влияние в американской армии, как Данвуди.    

Итак,  через десять минут девушка вернулась в комнату вместе с отцом и тетушкой.  Данвуди и викарий уже ждали их.    

Молча и  без показной застенчивости Френсис вручила жениху обручальное кольцо своей матери,  и, после того как мистер Уортон и она сама приготовились к церемонии, тетушка  разрешила приступить к венчанию.    

Часы  находились как раз перед Френсис, и она не раз бросала на них тревожные  взгляды; но вскоре торжественные слова молитвы поглотили все ее внимание, и  мысли сосредоточились на брачных обетах, которые она произносила. Но вот  свадебный обряд окончился, и, когда священник благословил новобрачных, пробило  девять часов. Прошли два часа, которые Харпер считал столь важными для беглеца,  и Френсис почувствовала, как у нее с сердца скатился тяжелый камень.    

Данвуди  заключил ее в объятия, много раз благодарил кроткую тетушку и с жаром пожимал  руки мистеру Уортону и священнику. Вдруг среди горячих поздравлений раздался  резкий стук в дверь, и на пороге появился Мейсон.    

— Драгуны  в седле, — сказал лейтенант, — и, с вашего разрешения, я думаю  выступать. Я поведу солдат: на вашей резвой лошади вы догоните нас, когда  сочтете нужным.    

— Да,  да, дорогой друг, выступайте! — воскликнул Данвуди, с радостью хватаясь за  этот предлог, чтобы немного задержаться. — Я догоню вас на первом привале.    

Лейтенант  ушел, чтобы выполнить приказ майора, за ним вышли мистер Уортон и священник.    

— Теперь,  Пейтон, — сказала Френсис, — вы и вправду отправитесь на розыски  вашего брата. И я уверена, мне незачем напоминать вам, чтоб вы пощадили Генри,  если, к несчастью, найдете его.    

— Скажите  — к счастью, — вскричал молодой офицер, — и я уверен, что тогда он  будет танцевать на нашей свадьбе! Ах, если б я мог убедить его в правоте нашего  дела! Ведь мы сражаемся за его родину, и я дрался бы за нее с еще большим  жаром, Френсис, если б он был рядом со мной!    

— Не  говорите так, мне страшно думать об этом!    

— Не  буду вас пугать, — ответил Пейтон. — Однако теперь мне надо вас  покинуть. Чем скорее я уеду, дорогая, тем скорее вернусь к вам.    

Но тут  послышался топот копыт: к дому подъехал всадник, и не успел Данвуди попрощаться  с молодой женой и с тетушкой, как часовой ввел в комнату офицера;    

Он был в  форме адъютанта, и майор сразу понял, что он из штаба Вашингтона.    

— Майор  Данвуди, — сказал офицер, поклонившись дамам, — главнокомандующий  велел мне передать вам этот приказ. — И, выполнив поручение, гонец  немедленно удалился, сославшись на неотложные дела.    

— Вот  видите, все неожиданно обернулось по-другому! — вскричал майор. — Но  я понимаю, что произошло!    

Харпер  получил мое письмо, и вы можете убедиться, какое он имеет влияние!    

— Эти  новости касаются Генри? — воскликнула Френсис, подбегая к нему.    

— Послушайте  и судите сами:    

     

Сэр,  по получении сего выступайте с вашим эскадроном и к десяти часам утра будьте на  Кротолских высотах, где вы должны построить драгун перед неприятельским  отрядом, посланным для прикрытия фуражиров. Вы найдете там отряд пехоты,  который послужит вам подкреплением. Мне сообщили о бегстве английского шпиона,  но поимка его менее важна, чем дело, которое я вам поручаю. А Потому отзовите  ваших людей, если они были посланы в погоню за ним, и постарайтесь остановить  продвижение врага.      

Ваш  покорный слуга Джордж Вашингтон.      

     

Слава  богу! — вскричал Данвуди. — Я избавился от обязанности ловить Генри и  могу с честью выполнить свой долг.    

— Но  будьте осторожны, дорогой Пейтон, — промолвила Френсис, смертельно  побледнев, — помните, что теперь у вас есть новые обязанности, и берегите  свою жизнь.    

Молодой  человек с восхищением поглядел на прелестное бледное личико и, прижав девушку к  сердцу, ответил :    

— Я  буду беречь себя ради вас, чистая душа!    

Френсис  разрыдалась, припав к его груди, но он вырвался из ее объятий и вышел.    

Мисс  Пейтон увела племянницу, считая необходимым перед отходом ко сну дать ей  несколько наставлений относительно ее будущих супружеских обязанностей. Френсис  терпеливо выслушала тетушку, хотя и не вполне усвоила ее урок. Мы очень  сожалеем, что предание не донесло до пас этих ценных поучений, но, несмотря на  все пиши изыскания, нам удалось лишь узнать, что в них было не больше смысла,  чем в рассуждениях холостяка о воспитании детей.    

А теперь  нам придется на время покинуть обеих леди и вернуться к капитану Уортону и разносчику  Бёрчу.    

 Глава 32    

     

Последнего  лишен он слова -     

Веревка  для него готова!     

Роукби    

     

Разносчик  и его спутник вскоре спустились в долину. Там они остановились, прислушиваясь,  но не уловили ни звука, свидетельствующего о том, что погоня уже началась, и  вышли на большую дорогу. Бёрч, обладавший крепкими ногами, привыкшими к долгой  ходьбе, прекрасно знал все горные проходы и шел впереди крупным, размеренным  шагом, свойственным людям его профессии; ему недоставало лишь тюка с товарами,  а в остальном он сохранял свой обычный деловой вид. Когда они приближались к  одному из многочисленных американских постов, разбросанных в горах, они делали  крюк и скрывались от часовых, бесстрашно ныряя в лесную чащу или взбираясь на  крутой откос, казавшийся на первый взгляд неприступным. Разносчику был знаком  каждый поворот горных тропинок, он твердо помнил, где можно перебраться через  глубокое ущелье и где перейти вброд быструю речку. Раза два Генри казалось, что  дальше пройти уже невозможно, однако его умелый проводник так хорошо изучил эту  местность, что находил выход из любого затруднения. Пройдя часа три быстрым  шагом, они вдруг свернули с дороги, отклонявшейся на восток, и двинулись на юг,  прямо через горы. Разносчик объяснил Генри, что они пошли по этому направлению,  чтобы избежать встречи с американскими частями, охраняющими южные склоны гор, а  также чтобы сократить путь. Поднявшись на вершину небольшой горы, Гарви уселся  возле ручейка и, раскрыв мешок, который он нес за плечами вместо обычного тюка  с товаром, предложил своему спутнику разделить с ним скромную трапезу.    

Все это  время Генри не отставал от Бёрча, но не столько благодаря своей выносливости,  сколько подгоняемый тревогой, вполне естественной в его положении. Делать  привал в такую минуту, когда конный отряд мог отрезать им путь через  нейтральную полосу, показалось ему неразумным. Он высказал свои опасения и  постарался убедить разносчика продолжать путь.    

— Лучше  последуйте моему примеру, капитан Уортон, — возразил Бёрч, принимаясь за  свой скудный ужин. — Если драгуны уже выехали, то никакой пешеход не  сможет от них уйти; если же нет, то скоро им поручат такое дело, что мысли о  нас с вами тотчас вылетят у них и” головы.    

— Вы  сами говорили, что для нас важнее всего задержать их на два часа, а если мы  здесь замешкаемся, то утратим полученное нами преимущество.    

— Два  часа прошли, и теперь майор Данвуди меньше всего думает о преследовании двух беглецов,  ибо на берегу реки его ждут сотни врагов.    

— Тише! —  прервал его Генри. — Какие-то всадники скачет у подножия горы, Я слышу,  как они переговариваются и хохочут. Тш-ш… Вот голос самого Данвуди. Он  разговаривает с товарищами, да так весело, словно ничто его не тревожит. Я мог  бы ожидать, что он будет огорчен, узнав, в какую беду попал его друг. Наверное,  Френсис не успела передать ему мою записку…    

Услышав  первое восклицание капитана, Бёрч встал с места и тихонько подошел к крутому обрыву,  прячась в тени утесов, чтобы его не могли заметить снизу, и пристально  всматриваясь в проезжающий отряд. Он глядел ему вслед и прислушивался, пока  быстрый топот копыт не замер вдали, а затем спокойно вернулся на место и с  неподражаемым хладнокровием продолжал прерванный ужин.    

— Вам  предстоит далекий и трудный поход, капитан Уортон, — сказал он, —  берите пример с меня и подкрепитесь на дорогу. Когда мы пришли в хижину над  Фишкилом, вы были голодны, неужели усталость прогнала ваш аппетит?    

— Тогда  мне казалось, что я в безопасности, но известия, принесенные сестрой, так  встревожили меня, что теперь я не могу есть.    

— Однако  сейчас у вас меньше причин тревожиться, чем было все время с того вечера, когда  вы отказались принять мою помощь и скрыться со мной, из-за чего и попали в  плен, — возразил Бёрч. — Майор Данвуди не такой человек, чтобы шутить  и смеяться, зная, что другу его угрожает опасность. Идите-ка лучше сюда да  поешьте, и ни одна лошадь нас не догонит, если мы сможем отшагать без передышки  еще четыре часа и если солнце взойдет не раньше положенного ему времени.    

Самообладание  разносчика подбодрило и его спутника. Решив слушаться указаний Бёрча, Генри  последовал его совету и принялся за незатейливый ужин, в котором качество  несомненно уступало количеству. Покончив с едой, они снова двинулись в путь.    

Генри  следовал за своим проводником, слепо подчиняясь его воле. В течение двух часов  они с трудом пробирались по опасным хребтам и ущельям, без всякой дороги,  находя нужное направление лишь по месяцу, который то скрывался в набегавших  облаках, то снова заливал землю ярким светом. Наконец горы стали понемногу  снижаться, переходя в неровные каменистые холмы, и наши путники, покинув голые,  бесплодные скалы и обрывы, вышли к плохо обработанным нолям на нейтральной  территории.    

Теперь разносчик  шел с большей осторожностью, всячески стараясь избежать встречи с летучими  отрядами американских войск. Что до регулярных постов, он хорошо знал их  местоположение и потому не опасался неожиданно натолкнуться на них. Двигаясь по  холмам и долинам, он то выходил на большую дорогу, то снова покидал ее, как  будто инстинктивно чувствуя опасность. Его походка не отличалась изяществом, он  мерил дорогу громадными шагами, наклонив вперед свое тощее тело, но казалось,  что он не делает никаких усилий и не знает усталости.    

Месяц  зашел, и на восток прорезалась слабая полоска света. Капитан Уортон уже не мог  скрывать, что силы его на исходе, и спросил, не добрались ли они до такого  места, где можно без опасений попросить приюта в какой-нибудь ферме.    

— Поглядите  сюда, — ответил разносчик, указывая на гору неподалеку. — Видите — на  ее вершине шагает человек. Повернитесь так, чтобы он оказался на свету. Теперь  взгляните: он пристально смотрит на восток — это часовой королевских войск. На  этой горе размещено двести солдат регулярной армии, и уж они, наверное, спят,  не выпуская оружия из рук.    

— Так  пойдем же к ним! — вскричал Генри. — И все опасности останутся  позади.    

— Тише,  тише, капитан Уортон, — ответил сухо разносчик. — Недавно вы были  среди трехсот королевских солдат, и, однако, нашелся человек, который сумел  вырвать вас у них. Разве вы не видите темный силуэт на другой горе, вон там,  против первой, над кукурузным полем? Там находятся эти.., мятежники, как  называем их мы, верные слуги короля. Они ждут только рассвета, чтобы сразиться  за эти земли.    

— Если  так, я присоединюсь к солдатам моего короля, — вскричал пылкий  юноша, — и разделю их участь, что бы их ни ожидало.    

— Вы  забываете, что отправлюсь в бой с веревкой на шее. Нет, нет, я обещал человеку,  которого не могу обмануть, что доставлю вас живым и невредимым в безопасное  место, и, если вы не забыли, сколько я для вас сделал и чем рисковал, капитан  Уортон, вы пойдете за мною в Гарлем.    

Молодой  человек почувствовал, что обязан подчиниться, и неохотно последовал за разносчиком,  повернувшим к городу. Вскоре они уже подошли к Гудзону. Немного поискав на  берегу, Бёрч нашел небольшой челнок, как видно хорошо ему знакомый. Путники  сели в пего и быстро переправились на другую сторону реки, южнее Кротона [51]. Бёрч  объявил, что теперь они в полной безопасности: здесь королевские войска  сдерживают континентальную армию, не подпуская к Гудзонову заливу, и англичане  настолько сильны, что даже летучие отряды американцев не решаются приближаться  к низовьям реки.    

Во время  всего этого опасного побега разносчик проявил редкое хладнокровие и присутствие  духа, которые, казалось, невозможно было поколебать. Словно все лучшие качества  его натуры достигли высшего совершенства и ему стали чужды человеческие  слабости. Генри слушался его, как ребенок, и теперь был вознагражден: сердце  его запрыгало от радости, когда он узнал, что ему больше нечего бояться и он  может быть спокоен за свою жизнь.    

Крутой и  трудный подъем вывел их на восточный берег Гудзона, который в этих местах значительно  выше морского побережья. Немного отойдя от большой дороги, разносчик вошел в  тенистую кедровую рощу, где бросился на плоский камень и заявил своему  спутнику, что наконец настало время отдохнуть и подкрепиться.    

Уже  совсем рассвело, и даже отдаленные предметы были видны совершенно отчетливо.  Внизу тянулась на юг прямая линия Гудзона и убегала вдаль, насколько хватал  глаз. На севере виднелись изломанные очертания высоких гор, вздымавших к небу  свои могучие вершины, а ниже густой туман скрывал водную гладь реки, и по этому  белому покрову можно было проследить ее путь среди гор и холмов, конические  верхушки которых громоздились друг над другом, как будто кто-то нарочно разбросал  их здесь, тщетно пытаясь преградить быстрое течение. Вы-, рвавшись из каменных  тисков, река, словно обрадованная победой в борьбе с великанами, разливалась  широким заливом, который украшала кайма из невысоких плодородных берегов,  скромно спускавшихся к этому обширному бассейну. На противоположном, западном  берегу утесы Джерси сбились таким тесным строем, что их прозвали “палисадами”;  они поднимались на несколько сотен футов, как будто защищая богатую,  раскинувшуюся позади них равнину от нападения неприятелей; однако река, точно  презирая этих врагов, гордо текла у подножия утесов в неудержимом стремлении к  океану. Луч восходящего солнца скользнул по легкому облачку, повисшему над  безмятежной рекой, и вся сцена сразу ожила и заиграла красками, непрерывно  меняясь и принимая новые формы и очертания. Каждое утро, как только солнце  вставало и прорывало завесу тумана, на реке появлялись стаи белых парусов и  медлительных лодок, которые сразу оживляли пейзаж, свидетельствуя о близости  столицы большого и процветающего государства; но Генри и разносчик при свете  солнца увидели лишь реи и высокие мачты военного корабля, стоявшего на рейде в  нескольких милях от них. Стройные мачты выступили из тумана еще до того, как он  начал рассеиваться, и над одной из них слегка трепетал длинный вымпел на дувшем  вдоль реки ветерке. Когда же туман начал расходиться, перед путниками  мало-помалу показались черный корпус, многочисленные спасти, большой парус и  мачты с широко расставленными реями.    

— Вот  здесь, капитан Уортон, — сказал разносчик, — безопасное убежище для  вас. Если вы укроетесь на палубе этого судна, Америка к вам не дотянется. Его  прислали сюда для прикрытия отряда фуражиров и поддержки действующей армии.  Офицеры регулярных войск любят слушать пальбу со своих кораблей.    

Не  считая нужным возражать на ироническое замечание своего спутника, а быть может,  просто не обратив на него внимания, Генри с радостью принял предложение Бёрча,  и было решено, что, как только они немного передохнут, Уортон постарается  пробраться на судно.    

Наши  беглецы принялись усердно утолять свой голод, как вдруг они услышали вдалеке  звуки ружейной стрельбы и замерли, прервав свое весьма важное занятие. Сначала  раздалось несколько отдельных выстрелов, за ними последовала оживленная и  длительная ружейная перестрелка, а потом прокатились один за другим несколько  залпов.    

— Ваше  пророчество сбылось! — воскликнул Генри, вскакивая на ноги. — Наши  войска схватились с мятежниками. Я готов отдать шестимесячное жалованье, лишь  бы увидеть эту битву!    

— Гм, —  ответил его спутник, спокойно продолжая жевать, — на битвы хорошо  любоваться издали. Что до меня, то мне сейчас больше по вкусу вот эта свиная  грудинка, хоть она и холодная, чем горячий огонь континентальных войск.    

— Залпы  довольно сильны для такого небольшого отряда; но мне кажется, они ведут беспорядочный  огонь.    

— Это  коннектикутские ополченцы ведут рассеянный огонь, — сказал разносчик,  поднимая голову и прислушиваясь, — они даром не трещат, у них каждый  выстрел попадает в цель. А залпами стреляют регулярные, вы ведь знаете —  англичане всегда палят по команде.., если только могут.    

— Мне  не нравится эта стрельба, которую вы называете рассеянным огнем, — заметил  капитан, с тревогой вглядываясь в даль. — Она скорее напоминает барабанный  бой, нежели выстрелы летучего отряда.    

— Нет,  нет, я не говорил, что это летучий отряд, — возразил Бёрч, встав на одно  колено и переставая есть. — Когда ополченцы крепко стоят на месте, с ними  не справятся и лучшие полки королевской армии. Каждый солдат спокойно делает  свое дело, как будто он на работе, к тому же все они стреляют обдуманно и не  палят в облака, когда надо попадать в людей на земле.    

— Вы  так говорите, сор, словно желаете им успеха! — гневно сказал Генри.    

— Я  желаю успеха только правому делу, капитан Уортон. Надеюсь, вы так хорошо знаете  меня, что не можете сомневаться, какой стороне я сочувствую.    

— О,  всем известно, что вы на стороне короля, мистер Бёрч. Но, кажется, залпы  прекратились.    

Оба  внимательно прислушивались. Беспорядочная стрельба стала реже, но вскоре вновь  послышались тяжелые залпы.    

— Они  взялись за штыки, — заметил разносчик. — Регулярные пустили их в ход,  и мятежники отошли.    

— Да,  мистер Бёрч, штык — вот истинное оружие британского солдата. Он любит сражаться  штыком.    

— Ну,  а по-моему, — возразил разносчик, — невозможно любить сражаться таким  ужасным оружием. Насколько мне известно, ополченцы придерживаются того же  мнения, ибо у половины из них нет этих отвратительных тычков. Боже мой,  капитан, я хотел бы, чтобы вы разок сходили со мной в неприятельский лагерь и  послушали, какие лживые рассказы повторяют там о Банкер-Хилле [52] и о Бергойне! Слушая их,  можно подумать, будто для этих людей штыковой бой — самое приятное занятие.    

Насмешливое  лицо разносчика приняло самое невинное выражение, и раздосадованный Генри решил  ничего не отвечать.    

Теперь  слышались лишь отдельные беспорядочные выстрелы, изредка прерываемые громкими  залпами. Оба беглеца стояли, с тревогой вслушиваясь в эти звуки, как вдруг  неподалеку показался вооруженный мушкетом человек, который осторожно  подкрадывался к ним, прячась в густой тени кедровника, покрывавшего склоны  горы. Генри первый заметил подозрительного незнакомца и тотчас указал на него  своему спутнику. Бёрч вздрогнул и невольно сделал движение, как будто хотел  бежать, но тут же спохватился и продолжал стоять в мрачном молчании, пока  незнакомец не остановился в нескольких ярдах от них.    

— Я  друг, — сказал тот, опуская на землю приклад ружья, но, как видно, боясь  подойти поближе.    

— Идите-ка  вы обратно, — сказал ему Бёрч, — отсюда до регулярных войск рукой  подать, а драгун Данвуди пет поблизости, так что вам сегодня не удастся меня  захватить.    

— Будь  проклят Данвуди со своими драгунами! — закричал главарь шайки скиннеров  (ибо то был он). — Боже, спаси короля Георга и пошли ему скорую победу над  мятежниками! Если вы укажете мне безопасную дорогу к пристанищу ковбоев, мистер  Бёрч, я хорошо вам заплачу и навсегда останусь вашим другом.    

— Дорога  так же открыта для вас, как и для меня, — ответил Бёрч, отворачиваясь от  пего с плохо скрытым отвращением. — Если вы хотите присоединиться к  ковбоям, вы сами знаете, где их найти.    

— Но  я побаиваюсь идти к ним один. А вас здесь все хорошо знают, и вам ведь не  повредит, если вы возьмете меня с собой и проводите к ним.    

Тут в  разговор вмешался Генри и, потолковав со скиннером, согласился взять его с  собой при условии, что тот отдаст им свое оружие. Скиннер тотчас принял  условие, и Бёрч поспешно завладел его ружьем; однако, прежде чем положить его  на плечо и отправиться в дорогу, разносчик тщательно осмотрел, заряжено ли оно,  и с удовольствием убедился, что в него вложен хороший сухой патрон с пулей.    

Как  только договор был заключен, все трое двинулись вперед. Идя вдоль берега реки,  Бёрч держался пути, где никто не мог их увидеть, пока они не остановились прямо  против фрегата; тут разносчик подал условный знак, и к ним с корабля выслали  ботик. Прошло немало времени, пока моряки со множеством предосторожностей  решились пристать к берегу; Генри наконец удалось уговорить командовавшего ими  офицера взять его на борт, после чего беглец благополучно присоединился к своим  товарищам по оружию. Прощаясь с Бёрчем, капитан отдал ему свой кошелек,  довольно туго набитый по тем временам. Разносчик принял подарок и, улучив  минуту, когда скиннер отвернулся, незаметно сунул его в потайной карман,  приспособленный, чтобы прятать подобные сокровища.    

Когда  ботик отчалил от берега, Бёрч повернулся и глубоко вздохнул, как человек, у  которого с души свалилась огромная тяжесть, а затем снова направился в горы  своими громадными размеренными шагами. Скиннер последовал за ним — так шли они  вместе, бросая друг на друга подозрительные взгляды, и оба сохраняли  непроницаемое молчание.    

По  дороге вдоль реки ехали фургоны; иногда их сопровождали конные отряды,  охранявшие добычу, захваченную во время набегов на деревни и отправляемую в  город.    

У  разносчика были особые соображения — он старался избегать встреч с этими  отрядами и отнюдь не искал их покровительства. Несколько миль Бёрч прошел по  самому берегу реки, и все это время, несмотря на многократные попытки скпннера  завязать с ним приятельскую беседу, продолжал упорно молчать, крепко сжимая в  руках ружье и недоверчиво поглядывая на своего спутника; потом он вдруг свернул  на большую дорогу, собираясь, видимо, двинуться прямо через горы на Гарлем. В  эту минуту из-за ближнего холма выехал конный отряд и оказался возле Бёрча  прежде, чем тот его заметил. Отступать было уже поздно, но, приглядевшись к  солдатам, Бёрч обрадовался встрече, подумав, что она, быть может, избавит его  от опостылевшего ему спутника. Отряд состоял из восемнадцати или двадцати  всадников в драгунских мундирах и на драгунских седлах, однако в них совсем не  чувствовалось военной выправки. Впереди ехал плотный человек средних лет, черты  которого выражали много безрассудной отваги и очень мало ума, как того и  требовало его ремесло. На нем был офицерский мундир, однако одежда его не  отличалась щегольством, а движения — изяществом, свойственными обычно  джентльменам, носящим форму королевской армии. Его крепкие ноги, казалось, не  гнутся, и, хотя он прочно и уверенно сидел в седле, поводья он держал так, что  его поднял бы на смех самый захудалый наездник из виргинцев. Как и ожидал  разносчик, начальник отряда тотчас его окликнул, и голос у пего оказался таким  же неприятным, как и внешность.    

— Эй,  джентльмены! Куда вы так спешите? Уж не послал ли вас Вашингтон шпионить за  нами?    

— Я  скромный разносчик, — ответил Гарви мягко, — и спустился с гор, чтобы  закупить в городе новых товаров.    

— А  как ты думаешь пробраться в город, мой скромный разносчик? Ты, верно, считаешь,  что мы заняли форты у Кингс-Бриджа специально для того, чтобы такие бродячие  мошенники, как ты, могли ходить взад-вперед в город и из города?    

— Я  надеюсь, что мой пропуск позволит мне войти туда, — ответил разносчик, с  самым равнодушным видом протягивая ему бумагу.    

Офицер —  ибо таковым он считался — прочел ее и бросил на Гарви удивленный и любопытный  взгляд. Затем он повернулся к солдатам, загородившим по его приказу разносчику  дорогу, и крикнул:    

— Зачем  вы задержали этого человека? Пропустите его, пусть идет себе с миром. А ты кто  такой? О тебе в пропуске ничего не сказано!    

— Нет,  сэр, — ответил скиннер, с подобострастным видом снимая шляпу. — Я  бедный обманутый человек, служивший в мятежной армии, но, благодарение господу,  я понял свои заблуждения и решил искупить прежние ошибки, записавшись в армию  помазанника божия.    

— Тьфу  ты, да это дезертир, скиннер! И готов поклясться, он жаждет примазаться к  ковбоям! В последней схватке с этими негодяями я еле отличал моих солдат от  врагов. Нам еще не хватает мундиров, а что касается людей, то эти мошенники так  часто перебегают из одной армии в другую, что их лица вас просто сбивают с  толку. Ну что ж, вперед! Уж мы постараемся так или иначе пристроить тебя к  делу.    

Как ни  был неприветлив этот прием, однако если судить о чувствах скиннера по его  поведению, то он был им просто восхищен. Он с готовностью направился к городу и  был так рад избавиться от суровых взглядов и устрашающих вопросов грубого  начальника, что отбросил всякие другие соображения. Но человек, выполнявший  обязанности сержанта в этом летучем отряде, подъехал к своему командиру и завел  с ним тихий и, по-видимому, секретный разговор. Они беседовали шепотом, то и  дело бросая на скиннера испытующие взгляды, и вскоре тот решил, что ему  оказывают особое внимание. Ему был даже приятен такой интерес; тем более что он  заметил на губах офицера улыбку, хотя и довольно суровую, однако все же  выражавшую удовольствие. Эта пантомима продолжалась все время, пока всадники  ехали по лощине, и закончилась, лишь когда они поднялись на гору. Тут капитан и  сержант, приказав отряду остановиться, сошли с лошадей. Оба взяли из седельной  сумки по пистолету, что само по себе не вызывало ни тревоги, ни подозрений, ибо  в то время все принимали такие меры предосторожности, а затем велели разносчику  и скиннеру следовать за ними. Вскоре они подошли к месту, где гора нависала над  рекой, почти отвесно обрываясь вниз. На краю этого обрыва стоял заброшенный,  полуразвалпвшпйся амбар. В кровле его недоставало многих досок, а широкие  ворота были выломаны: одна створка лежала перед строением, а другая — на  середине крутого склона, куда ее, видимо, забросило ветром.    

Войдя в  этот неприютный сарай, ковбойский офицер спокойно вытащил из кармана короткую  трубку, которая от долгого употребления приобрела не только цвет, но и блеск  черного дерева, табакерку и небольшой кожаный мешочек, где хранились огниво,  кремень и трут. С помощью этих приспособлений он вскоре разжег трубку и вставил  ее в рот — без этого старого товарища он был не в состоянии думать, уж такова  была его давнишняя привычка. Как только столб дыма поднялся у него над головой,  капитан протянул руку сержанту, а тот вынул из кармана короткую веревку и  передал своему командиру. Капитан продолжал пускать густые клубы дыма, пока они  совсем не скрыли его лицо, а сам пристально осматривал стены постройки.  Наконец, вытащив трубку изо рта и глотнув чистого воздуха, он снова сунул ее  обратно и принялся за дело. Наверху, под крышей сарая, проходила толстая  поперечная балка, как раз перед выходившими к югу воротами, откуда открывался  вид на реку, убегавшую вдаль к Нью-Йоркскому заливу. Через, эту балку капитан  перекинул один конец веревки и, поймав его, соединил с другим, который держал в  руке. Неподалеку стоял на полу старый, рассохшийся бочонок без дна, как видно  брошенный тут за негодностью. Сержант по знаку офицера поставил его под балкой.  Все эти приготовления делались с отменным хладнокровием и теперь, по-видимому,  закончились к полному удовлетворению начальника.    

— Подойди  сюда, — спокойно сказал он скиннеру, который молча наблюдал за всеми его  действиями, словно сторонний зритель.    

Тот  повиновался. И, только когда с него сорвали шейный платок и отбросили в  сторону, скиннер почувствовал некоторую тревогу. Однако он сам столько раз  прибегал к подобным приемам, чтобы вырвать у противника признания или добычу,  что отнюдь не испытывал того ужаса, какой почувствовал бы новичок в такую  страшную минуту. С тем же непоколебимым спокойствием, с каким делались все эти  приготовления, ему накинули на шею петлю, бросили на бочонок кусок доски и велели  влезть на него.    

— Но  бочонок может упасть, — возразил скиннер, только теперь начиная  дрожать. — Я вам расскажу все, что вы пожелаете, даже как вам подстеречь  наш отряд возле Понда. Вам незачем затевать всю эту канитель, я все выложу сам  — ведь отрядом командует мой собственный брат.    

— Мне  не нужно никаких сведений, — ответил его палач (ведь теперь он и вправду  действовал как палач) и, снова перебросив конец веревки через балку, слегка  подтянул ее, так что скиннер почувствовал опасность своего положения; затем,  закрепив веревку, он еще раз закинул ее конец так высоко, чтоб его никто не мог  достать.    

— Ваша  шутка заходит слишком далеко, — с упреком воскликнул скиннер, вставая на  цыпочки и тщетно пытаясь вытащить голову из петли.    

Но  офицер был достаточно опытен и ловок, чтобы не дать ему возможности  выскользнуть.    

— Куда  ты девал лошадь, которую украл у меня, мошенник? — проворчал капитан,  выпуская клубы дыма в ожидании ответа.    

— Она  пала во время погони, — поспешно ответил скиннер, — но я укажу вам  место, где можно найти коня еще резвей и лучшей породы.    

— Лжец!  Я сам достану себе коня, если мне понадобится. Лучше бы ты обратился к богу,  ибо пришел твой смертный час. — И с этим утешительным напутствием он  крепко ударил своим высоким сапогом по бочонку, и клепки его разлетелись в  разные стороны, а скиннер завертелся в воздухе. Руки у него не были связаны, он  ухватился за веревку и изо всех сил подтянулся кверху.    

— Будет,  капитан, — сказал он заискивающим голосом, хотя уже начал хрипеть, а ноги  его дрожали. — Хватит вам шутить, вы уж достаточно посмеялись надо мной.  Руки у меня устали, и я долго не продержусь.    

— Слушайте-ка,  господин разносчик, — обратился капитан к Бёрчу тоном, не допускавшим  ослушания, — вы мне тут не нужны. Вот вам бог, а вот порог — марш отсюда!  И только посмейте тронуть этого пса — живо повиснете на его месте, хотя бы  двадцать сэров Генри ждали ваших услуг, С этими словами он вышел из сарая и  направился к дороге вместе с сержантом, а разносчик бросился вниз, к берегу  реки.    

Но, едва  Бёрч добежал до кустов, которые помогли ему скрыться от ковбоев, как  почувствовал непреодолимое желание увидеть, чем кончится эта жестокая сцена.    

Оставшись  один, скиннер принялся со страхом озираться вокруг стараясь угадать, куда скрылись  его мучители. Кажется, в первый раз у пего в уме мелькнула страшная мысль, что  ковбои серьезно решили его прикончить. Он стал молить, чтобы они отпустили его,  бессвязно обещая сообщить им какие-то очень важные сведения, и перемешивал своп  жалобы с вымученными шутками, не желая верить, что положение его и вправду так  ужасно, как кажется. Но, когда он услышал удаляющийся топот лошадей и, глядя по  сторонам, увидел, что некому прийти ему на помощь, он задрожал всем телом, а  глаза его от ужаса выкатились из орбит. Он делал отчаянные усилия, чтобы  дотянуться до балки, однако так обессилел от прежних попыток, что это ему не  удалось; тогда он попробовал перегрызть веревку зубами, но тоже безуспешно, и  наконец повис всей тяжестью на вытянутых руках. Теперь он уже не кричал, а  вопил:    

— Помогите!  Перережьте веревку! Капитан! Бёрч! Добрый разносчик! Долой Конгресс! Сержант!  Помогите, ради господа бога! Ура королю! О боже, боже! Смилуйтесь, помогите!  Помогите! Помогите…    

Голос  его замирал. Он попытался просунуть одну руку между веревкой и шеей, и это ему  отчасти удалось, но другая рука сорвалась и повисла вдоль туловища. По телу его  пробежала долгая судорога, и вскоре на веревке висел уже страшный труп.    

Бёрч  смотрел на эту сцену как завороженный. Когда послышались последние крики  скиннера, он заткнул себе уши и бросился со всех ног на дорогу. Долго крики о  помощи звучали у разносчика в голове, и прошла не одна неделя, прежде чем это  ужасное зрелище изгладилось у него из памяти.    

Отряд  ковбоев безмятежно двигался по дороге, как будто ничего и не случилось, а тело  скиннера висело, тихонько покачиваясь на ветру, висело долго, пока в сарай  случайно не забрел какой-то бродяга.    

 Глава 33    

     

Пусть на  твоей, могиле     

Всегда  растут цветы,     

Друзья  тебя любили -     

Для них  не умер ты.     

Холлек    

     

Пока  происходили описанные выше события, капитан Лоутон, выйдя из деревни Четыре  Угла, медленно и осторожно вел свой маленький отряд навстречу неприятелю. Он  так успешно маневрировал, что ему вскоре удалось провести врага, тщетно  пытавшегося его окружить; в то же время капитан ловко скрыл малочисленность  своего отряда и держал противника под страхом нападения американской армии.  Такой осмотрительной тактики Лоутон придерживался, следуя строгому приказанию,  полученному им от своего командира. Когда Данвуди покидал отряд, было известно,  что англичане не спеша продвигаются вперед, и майор приказал Лоутону кружить  возле них, пока он сам не вернется назад вместе с пехотным полком, который  поможет ему отрезать врагу отступление. Капитан буквально следовал этому  приказу, но все время мучился от нетерпения, ибо при своем горячем нраве  выходил из себя всякий раз, когда его не пускали в атаку.    

Во время  этих переходов Бетти Фленеган неустанно следовала за отрядом, пробираясь между  скалами Вест-Честера в своей тележке, и то спорила с сержантом о нравах и  обычаях злых духов, то вступала в схватки с доктором по поводу разных способов  лечения, и не проходило часу, чтоб между ними не возникало недоразумений.  Однако теперь пришло время покончить со спорами, ибо приближалась минута, когда  американцы должны были помериться силами со своими врагами. Отряд ополченцев из  Восточных штатов вышел из укрытий и двинулся на неприятеля.    

Встреча  Лоутона со вспомогательным отрядом пехоты произошла в полночь, и капитан немедленно  начал совещание с командиром пехотинцев. Выслушав мнение капитана, презрительно  отозвавшегося о доблестях противника, начальник пехотного отряда решил не  дожидаться прихода Данвуди с его конницей и напасть на англичан, чуть только  рассветет и можно будет разглядеть расположение их войск. Когда было принято  это решение, Лоутон покинул дом, где происходило совещание, и присоединился к  своему небольшому отряду.    

Драгуны  капитана привязали коней неподалеку от большого стога, сена и улеглись под его  защитой, собираясь ненадолго соснуть. Доктор Ситгривс, сержант Холлистер и  Бетти Фленеган устроились в сторонке, разложив несколько попон на плоском  камне. Лоутон, завернувшись в плащ, растянулся во всю длину своего богатырского  тела возле хирурга и, облокотившись на руку, погрузился в глубокие размышления,  следя глазами за плывшим по небу месяцем. Сержант сидел, вытянувшись в струнку  из уважения к доктору, а маркитантка то поднимала голову, чтобы высказать одно  из своих излюбленных изречений, то вновь опускала ее на ящик с джином, тщетно  пытаясь уснуть.    

— Таким  образом, сержант, — говорил Ситгривс, продолжая начатую беседу, —  если вы наносите противнику удар саблей снизу вверх, то ваш удар не получает  дополнительной силы от веса вашего тела и потому менее губителен, хотя все же  содействует целям войны, ибо выводит , врага из строя.    

— Что  за глупости! — заметила маркитантка. — Не верьте ему, сержант. Разве  грех убить врага во время битвы? И разве регулярные щадят наших ребят? Спросите  вот капитана Джека, сможет ли наша страна добиться свободы, если наши ребята не  будут драться что есть мочи. Для этого я и даю им столько виски!    

— Конечно,  нельзя предполагать, что такая невежественная женщина, как вы, миссис Фленеган,  способна понять тонкости хирургической науки, — ответил доктор с таким  презрительным спокойствием, что его слова еще сильнее уязвили Бетти. — Не  можете вы разбираться и в сабельных ударах, и потому обсуждение вопроса о  правильном употреблении этого оружия не имеет для вас ни теоретического, ни  практического значения.    

— А  мне нет дела до всей этой болтовни. Одно я знаю: битва — не забава и нечего  раздумывать, как ты бьешь и куда ты бьешь, лишь бы попасть во врага.    

— Завтра  у нас, кажется, будет горячий денек, капитан Лоутон? — спросил доктор.    

— Да,  это более чем вероятно, — ответил капитан. — Эти ополченцы то ли со  страху, то ли по неопытности очень плохо дерутся, и настоящим солдатам  приходится отдуваться за них.    

— Уж  не больны ли вы, Джон? — воскликнул доктор и, взяв руку капитана в свою,  по привычке пощупал ему пульс; но спокойные, равномерные удары говорили о  полном здоровье, и физическом и духовном.    

— У  меня болит сердце, Арчибальд, когда я думаю о безумии наших командиров,  считающих, что можно вступать в бой и одерживать победы с помощью парней,  которые машут ружьями словно цепами, зажмуривают глаза, когда спускают курок, а  равняясь, выстраиваются и зубчатую линию. Мы полагаемся на этих людей и даром  проливаем кровь наших лучших воинов.    

Доктор  слушал, пораженный. Его удивлял не столько смысл, сколько тон этих слов. Обычно  перед битвой капитан был полон задора и оживления, в отличие от неизменного  хладнокровия во всех других случаях. Но сегодня в голосе его слышалось уныние,  а в манерах проглядывала усталость, что резко противоречило его всегдашнему  поведению. Хирург на минуту замолчал, думая, как бы ему воспользоваться этим  изменением в настроении капитана, чтобы убедить его драться по придуманной им  системе, а затем сказал:    

— Разумнее  всего, Джон, посоветовать полковнику стрелять по врагам с дальнего расстояния:  пуля на излете выводит врага из строя…    

— Нет! —  нетерпеливо вскричал капитан. — Пусть эти бездельники опалят себе усы о  дула английских мушкетов, если только удастся заставить их подойти к ним  поближе… Но хватит об этом! Скажите, Арчибальд, вы верите, что луна — такой же  мир, как наша земля, и что на ней есть такие же живые существа, как и мы?    

— Весьма  вероятно, Джон. Мы знаем размеры лупы, и если провести аналогию, то можно  предположить, что она обитаема. Но мы не знаем, удалось ли жителям луны  достигнуть того же совершенства в науках, что и людям, ибо это в большой  степени зависит от условий жизни ее общества и в немалой степени — от, ее  физического состояния.    

— Мне  нет дела до их учености, Арчибальд, но меня поражает могущество тол силы, что создала  подобные миры и управляет их движением. Не знаю почему, но меня невольно  охватывает печаль, когда я гляжу на это светящееся тело с темными пятнами —  морями и горами, как вы уверяете. Мне представляется, что там находят приют  отлетевшие души.    

— Глотните-ка  немножко виски, дорогой, — сказала Бетти, снова поднимая голову и протягивая  ему собственную фляжку, — ночная сырость студит кровь, да к тому же  разговоры в проклятыми ополченцами претят горячему человеку. Глотните капельку,  дорогой, и вы спокойно проспите до утра. Я сама накормила его: чуяло мое  сердце, что завтра ему придется немало поскакать.    

— Смотрите,  над нами раскинулось безбрежное небо, — продолжал Лоутон тем же топом, не  обращая внимания на замечание Бетти, — и бесконечно жаль, что такие  ничтожные червяки, как люди, в угоду своим страстям портят это великое  творение.    

— Истинная  правда, дорогой Джон; на земле для всех хватает места, все могли бы жить в мире  и радоваться, если бы каждый довольствовался своей долей. Однако у войны есть  некоторые преимущества: в частности, война содействует быстрому распространению  знаний по хирургии…    

— А  поп звезда, — продолжал Лоутон, не желая прерывать свою мысль, — ее  лучи стараются пробиться сквозь летящие облака. Быть может, это тоже мир,  населенный разумными существами вроде нас. Как вы думаете, они тоже знают войны  и кровопролития?    

— Осмелюсь  сказать, сэр, — заметил сержант Холлистер, невольно прикладывая руку к треуголке, —  в священной книге сказано, что, когда Иисус Навин сражался с врагами, бог  приказал солнцу остановиться. Я полагаю, он сделал это для того, сэр, чтобы тот  мог при свете дня напасть на противника с фланга, или, быть может, ударить ему  в тыл, или сделать еще какой-нибудь маневр. Если уж сам бог пришел ему на  помощь, стало быть, сражаться не грешно. Хотя я часто удалялся, слышал, что  прежде бились на колесницах, вместо того чтобы снаряжать отряды драгун, которые  наверняка могли бы лучше прорвать линию пехотинцев и даже остановить эти боевые  телеги и, внезапно наскочив, изрубить их на куски вместе с лошадьми.    

— Вы  не знаете, как были устроены древние колесницы, сержант Холлистер, и потому не  правильно судите о них, — ответил доктор. — Они были снабжены острыми  косами, торчащими из колес, и могли изрезать на куска и разметать отряд  пехотинцев. Я не сомневаюсь, что, если бы сделать подобные приспособления на  тележке миссис Фленеган, она и теперь могла бы внести полное смятение в ряды  противника.    

— Не  хватает только, чтоб моя кобыла отправилась к врагам! Они бы тотчас застрелили  ее, — проворчала Бетти, высовываясь из-под попоны. — Когда мы ловили  грабителей — еще в те времена, когда мы гонялись за ними по всему Джерси, —  мне приходилось тащиться позади всех, потому что сам черт не заставил бы мою  кобылу и шагу ступить, когда впереди гремели выстрелы. Капитан Джек на своем  Роноки сам справится с красными мундирами, уж он обойдется без меня и моей клячи.    

Тут с  высоты, занятой англичанами, прокатился дол гни барабанный бой, возвестивший,  что наступление начинается, и тотчас со стороны американцев ему ответил сигнал  тревоги. Послышались воинственные звуки трубы виргинцев, и через минуту обе  горы — одна занятая англичанами, а другая американцами — — ожили и запестрели  вооруженными солдатами.    

Заря  занималась, и противники готовились наносить и отражать удары. По численности  американцы превосходили неприятеля, но по дисциплине и вооружению преимущество  было явно на стороне англичан. Приготовления к бою были быстро закончены, и,  как только взошло солнце, ополченцы двинулись вперед.    

Неровности  почвы затрудняли действия кавалерии, а потому драгунам было приказано лишь  дожидаться победы и постараться закрепить ее. Вскоре Лоутон посадил своих  всадников в седло и, оставив их под командой Холлистера, поехал вдоль линии  пехотинцев, одетых в разношерстное платье, недостаточно вооруженных и стоявших  толпой, лишь отдаленно напоминавшей военное построение. Насмешливая улыбка  скользнула по лицу капитана, когда он умелой рукой направил Роноки вдоль их  неровных рядов. Тут послышалась команда выступать, и, объехав пехоту с фланга,  Лоутон двинулся следом за ней. Чтобы сблизиться с противником, американцы  должны были спуститься в небольшой овраг, пересечь его, а затем подняться на  гору.    

Спуск  вниз был проведен довольно четко, когда же пехотинцы подошли к подножию горы,  навстречу им стройными шеренгами двинулись королевские войска, прикрытые с  флангов горными склонами.    

Как  только вражеские силы выступили вперед, ополченцы открыли по ним меткий огонь,  и поначалу англичане смешались. Однако их офицеры быстро восстановили порядок,  и солдаты вскоре принялись выпускать залп за залпом по американцам.    

Некоторое  время продолжался упорный, сокрушительный обстрел, а потом англичане взялись за  штыки. Ополченцы были недостаточно дисциплинированны, чтобы выдержать такой  натиск. Ряды их дрогнули, остановились, и вскоре все войско распалось на  отдельные части и небольшие группы, которые начали отступать, беспорядочно  отстреливаясь.    

Лоутон  молча наблюдал за сражением и не разжимал губ, пока поле боя не покрылось  толпами бегущих ополченцев. Но тут, увидев, что войскам его родины грозит  позор, капитан вскипел. Пришпорив Роноки, он поскакал по склону горы и закричал  во всю силу своих богатырских легких, стараясь остановить отступающих. Он  указывал ополченцам на врагов и спрашивал их:    

— Куда  вы? Вот в какую сторону надо бежать! В голосе его звучала такая насмешка, такое  бесстрашие, что бегущие начали останавливаться, потом собираться в отряды, и  вскоре, заразившись примером драгуна, они вновь обрели мужество и стали просить  его повести их на врага.    

— Так  вперед же, друзья! — загремел капитан, поворачивая коня: он был недалеко  от фланга англичан. — Вперед, молодцы, и стреляйте вовсю! Подпалите  англичанам брови!    

Солдаты  бросились за ним, но ни с той, ни с другой стороны не слышалось выстрелов, пока  противники не сошлись вплотную. Вдруг английский сержант, спрятавшийся за  скалой и взбешенный храбростью офицера, презиравшего английское оружие,  выскочил из своего укрытия и, остановившись в нескольких ярдах, навел на  капитана мушкет.    

— Только  выстрели — и тебе конец! — крикнул Лоутон и, дав шпоры коню, прыгнул  вперед.    

Этот  прыжок и тон Лоутона испугали англичанина: он нажал на собачку дрожащей рукой.  Роноки взвился вверх, по тут же рухнул на землю и вытянулся бездыханным трупом  у ног своего убийцы. Лоутон вскочил и оказался лицом к лицу с врагом. Тот  выставил вперед штык, тщетно пытаясь проткнуть драгуну сердце. Но капитан  встретил штык ударом сабли и отбросил его на пятьдесят футов вверх, выбив целый  сноп огненных искр. В следующее мгновение сраженный англичанин упал,  содрогаясь, на землю.    

— Вперед! —  закричал Лоутон, увидев, что из-за скалы появился вражеский отряд, открывший  сильный огонь. — Вперед! — повторил он, гневно потрясая саблей.    

И вдруг  его громадное тело медленно опрокинулось назад как подкошенное — так падает могучая  сосна, срубленная под корень топором. Но, падая на землю, он еще раз взмахнул  саблей и низким голосом произнес:    

— Вперед!    

Шедшие  за ним солдаты остановились, охваченные ужасом, затем повернулись и побежали,  оставив территорию королевским войскам.    

Преследование  неприятеля отнюдь не входило в намерения английского командира, ибо он отлично  знал, что к американцам скоро подойдет сильное подкрепление; поэтому он велел  только подобрать раненых, а затем, построив солдат в каре, приказал им  отступать к стоянке кораблей. Спустя полчаса после гибели Лоутона и англичане и  американцы покинули поле боя.    

Когда  жителей колоний призвали под ружье, командованию, естественно, пришлось послать  в воинские части врачей, знакомых с хирургией, однако в те времена они были еще  довольно невежественны. Доктор Ситгривс питал к этим лекарям такое же  презрение, как Лоутон — к ополченцам. Теперь наш доктор бродил по полю,  неодобрительно поглядывая на своих собратьев, запятых несложными операциями;  однако, не найдя среди отступавших отрядов своего товарища и друга, он поспешил  к тому месту, где стоял Холлистер с драгунами, чтобы узнать, вернулся ли  Лоутон, и, разумеется, получил отрицательный ответ. Хирург в сильной тревоге,  не обращая внимания на опасности и совсем не думая о том, что может угрожать  ему на пути, торопливо зашагал через поле в тот конец, где, как он знал,  произошла последняя схватка. Однажды ему довелось спасти своего друга от смерти  при подобных же обстоятельствах, и он шел, втайне радуясь своему искусству, как  вдруг увидел вдали Бетти Флепеган; она сидела на земле и держала на коленях  голову человека, которого доктор тотчас узнал но росту и одежде, — это мог  быть только капитан. Когда хирург подошел, его не на шутку встревожил вид  маркитантки. Ее черный чепец валялся в стороне, а поседевшие пряди волос в  беспорядке падали на лицо.    

— Джон,  дорогой Джон! — тихонько сказал доктор, осторожно взяв капитана за  запястье, и тут же отпустил его безжизненную руку, внутренним чутьем угадывая  истину. Джон дорогой мой, куда вы ранены? Позвольте мне помочь вам!    

— Вы  говорите с бездыханным телом, — промолвила Бетти, покачиваясь из стороны в  сторону и машинально перебирая рукой черные кудри капитана. — Ничего он  больше не услышит, и не помогут ему ни ваши бинты, ни ваши лекарства. Ох, юре  нам, горе! Что станется теперь с нашей свободой! Кто будет воевать и добиваться  победы?    

— Джон, —  твердил хирург, не в силах поверить собственным глазам, — дорогой Джон,  отвечайте мне, скажите что-нибудь, молвите хоть слово, только отвечайте! О боже  мой, он умер! Зачем я не умер вместе с ним!    

— Какой  толк теперь жить и воевать, когда они погибли оба: и он и его конь! —  воскликнула Бетти. — Глядите, там лежит бедное животное, а тут — его  хозяин Нынче утром я сама задала корму его коню; и последний съеденный Джеком  ужин был тоже приготовлен моими руками. Ох, юре, горе! Кто бы мог подумать, что  нашего капитана ухлопают эти регулярные!    

— Джон,  дорогой мой Джон! — повторял доктор, судорожно всхлипывая. — Твой час  настал, а сколько более осторожных людей пережили тебя! Но нет среди них никого  добрей, никого храбрей. Ты был мне верным другом, Джон, любимым другом. Философ  не должен горевать, но тебя, Джон, я буду оплакивать, ибо горечь наполняет мое  сердце!    

Доктор  закрыл лицо руками и несколько минут сидел рыдая, не в силах справиться со  своим горем, а Бетти изливала свою печаль в потоке слов, раскачиваясь всем  телом и поглаживая пальцами одежду своего любимца.    

— Кто  же будет теперь подбадривать ребят — говорила она. — Ох, капитан Джек, вы  были душой нашего полка, и с вами мы не знали, что такое опасность! Ох,  никогда-то он не был привередой, никогда не бранил бедную вдову, если у нее  пригорал ужин или запаздывал завтрак!.. Хлебните глоточек, дорогой, может быть,  это оживит вас. Ох, нет, никогда он уж больше не глотнет из фляжки Взгляните,  сердце мое, вот доктор, над которым вы столько потешались, он так "горюет,  бедняга, словно готов умереть вместо вас… Ох, он погиб, он погиб, а вместе с  ним погибла и наша свобода!    

На  дороге, проходившей недалеко от того места, где лежал капитан, послышался  громкий топот копыт, и тотчас появился весь виргинский эскадрон во главе с  майором Данвуди. До него уже дошла весть о гибели Лоутона, и, увидев  распростертого капитана, он остановил драгун и, спешившись, подошел к нему.  Внешне Лоутон нисколько не изменился, по во время битвы суровые складки пролегли  у него между бровей и застыли навек. Он лежал, спокойно вытянувшись, словно во  сие. Данвуди взял его за руку и с минуту молча смотрел на него; но вскоре  черные глаза майора загорелись огнем и на его побледневших щеках вспыхнули  красные пятна.    

— Я  отомщу за него его же мечом! — вскричал он, пытаясь вынуть оружие из руки  капитана, но ему не удалось разжать, застывшие пальцы. — Так пусть же их  похоронят вместе. Ситгривс, позаботьтесь о нашем друге, а я отомщу за его  смерть.    

Майор  поспешно вскочил на коня и двинулся вслед за врагом.    

Пока  Данвуди стоял возле погибшего, весь эскадрон смотрел на тело капитана Лоутона,  который был всеобщим любимцем. Это зрелище глубоко взволновало драгун и зажгло  в них жажду мести. Солдаты и офицеры, утратив хладнокровие, необходимое для  успешного проведения военной операции, яростно пришпорили коней и помчались  вслед за своим командиром.    

Англичане,  выстроившись в каре, посредине которого шли раненые, — кстати сказать, их  было совсем не много, — медленно отступали по неровному, каменистому  склону, когда их настигли драгуны. Построив конницу в колонну, Данвуди скакал  по главе отряда, горя желанием отомстить и надеясь, врезавшись в каре, рассеять  англичан одним ударом. Но неприятель знал, в чем его сила: крепко стоя на  месте, он встретил кавалеристов штыками. Лошади виргинцев отпрянули, всадники  пришли в замешательство, а задние ряды англичан открыли по ним сильный огонь и  сшибли с лошади майора и нескольких драгун. Отбившись от врага, англичане  продолжали правильное отступление.    

Тогда  серьезно, но не смертельно раненный Данвуди запретил своим всадникам  преследовать неприятеля, ибо в этой неровной гористой местности их попытки были  обречены на неудачу.    

Теперь  драгунам оставалось лишь выполнить печальный долг. Они медленно отошли в горы,  увозя с собой раненого командира и убитого капитана. Лоутона они похоронили  возле укреплений одного из горных постов, а Данвуди поручили нежным заботам его  огорченной жены.    

Прошло  несколько недель, прежде чем майор Данвуди понравился настолько, что его можно  было увезти домой.    

Сколько  раз за эти недели благословлял он минуту, давшую ему право на заботливый уход  его прелестной сиделки! Она не отходила от его постели, нежно ухаживая за ним,  собственноручно выполняла все предписания, назначенные неутомимым Ситгривсом, и  муж с каждым часом все сильнее любил и уважал ее.    

По  приказу Вашингтона американские войска вскоре ушли на зимние квартиры, а  Данвуди вместе с чином подполковника получил отпуск и разрешение отправиться на  родину для окончательного выздоровления. Итак” все семейство Уортон удалилось с  арены войны и, пригласив с собой капитана Синглтона, отправилось в спокойное и  уютное имение майора Данвуди. Однако перед отъездом из Фишкила они получили  письмо, написанное незнакомой рукой и сообщившее им, что Генри здоров и  благополучен, а также, что полковник Уэлмир покинул континент и отправился на  свой родной остров, потеряв уважение всех порядочных людей в королевской армии.    

Да, то  была счастливая зима для Данвуди, а на хорошеньких губках Френсис вновь  заиграла улыбка.    

 Глава 34    

     

Среди  сверкающих огней,     

Среди  шелков и соболей     

В костюме  скромном он стоял,     

И на него  смотрел весь зал.     

"Дева  озера”    

     

Начало  следующего года американцы вместе со своими союзниками провели в серьезных приготовлениях,  чтобы раз и навсегда покончить с войной. На Юге Грин вел с Роудоном [53] кровопролитные  бои, которые покрыли славой полки английского военачальника, однако кончились  полной победой американского, ясно доказав, который из двух генералов обладал  большими талантами.    

Союзные  армии постоянно угрожали Нью-Йорку. Держа английское командование в непрерывной  тревоге за безопасность этого города, Вашингтон добился того, что неприятель не  мог посылать подкреплений Корнваллису и не помог ему добиться успеха.    

Когда  подошла осень, все указывало на то, что наступил решительный момент.  Французские войска, пройдя по нейтральной территории, сблизились с королевской  армией, угрожая ей нападением возле Кингс-Бриджа и согласуя свои действия с  крупными силами американцев. Союзники не давали покоя английским постам,  подходили вплотную к Джерси и постоянно грозили атаковать королевские войска.  Приготовления союзников говорили о том, что ожидаются осада и штурм. Тем временем  сэр Генри Клинтон, перехвативший несколько писем Вашингтона, отсиживался за  укреплениями и из осторожности отказывал Корнваллису, просившему о помощи.    

В конце  ненастного сентябрьского дня большая группа офицеров собралась возле двери  здания, находившегося в самом центре американских войск, угрожавших Джерси.  Возраст, мундиры и важная осанка многих из этих воинов говорили об их высоком  положении. Но одному из них все оказывали особое уважение, слушали его с особой  почтительностью, и было ясно, что он здесь самый главный. Одежда его была  проста, но ее украшало множество знаков военных отличий. Он сидел верхом на  благородном коне темно-гнедой масти, а вокруг несколько молодых офицеров в  блестящих мундирах, как видно, ждали его приказаний и поручений. Те, к кому он  обращался, тотчас снимали шляпы, когда же он говорил, все слушали его с  глубоким вниманием, свидетельствующим о гораздо большем почтении, чем требует  воинский устав. Наконец генерал снял шляпу и спокойно поклонился окружающим.  Все поклонились ему в ответ и начали расходиться; с ним остались только личная  свита и адъютант. Сойдя с седла, генерал отошел на несколько шагов и заботливо  оглядел своего копя, а затем, бросив быстрый, но выразительный взгляд своему  адъютанту, вошел в дом. Адъютант последовал за ним.    

Войдя в  комнату, как видно заранее приготовленную для него, генерал опустился в кресло  и некоторое время сидел, погрузившись в размышления, как человек, привыкший  советоваться с самим собой. Все это время адъютант стоял, ожидая приказаний.  Наконец генерал поднял глаза и сказал обычным для него спокойным голосом:    

— Пришел  ли человек, которого я хотел повидать?    

— Да,  ваше превосходительство, он ждет вашего приказа.    

— Приведите  его сюда, пожалуйста, и оставьте нас одних.    

Адъютант  молча наклонил голову и вышел. Через несколько минут дверь приоткрылась, и в  комнату проскользнул человек. Ни слова не говоря, он скромно остановился у  входа. Генерал не слышал, как он вошел, и сидел, глядя на огонь, в глубоком  раздумье. Прошло несколько минут, и он произнес вполголоса, как бы обращаясь к  самому себе:    

— Завтра  мы должны поднять завесу и раскрыть наши планы. Да поможет нам небо!    

Тут  вошедший слегка шевельнулся, и генерал, обернувшись, увидел, что он не один.  Генерал молча указал посетителю на камин, и тот подошел поближе, хотя был так  плотно закутан — видимо, больше для маскировки, чем для защиты от  холода, — что не мог озябнуть. Учтивым движением руки генерал указал ему  на стул, но посетитель, скромно поклонившись, отказался сесть. Снова последовало  молчание. Наконец генерал встал и, открыв шкатулку, стоявшую на столе перед  ним, достал небольшой, но, видимо, тяжелый мешочек.    

— Гарви  Бёрч, — сказал он незнакомцу, — пришло время порвать всякую связь  между нами. Отныне мы должны навсегда стать чужими.    

Разносчик  откинул капюшон плаща, скрывавший ему лицо, и с минуту пристально вглядывался в  своего собеседника. Затем опустил голову на грудь и промолвил:    

— Как  вам будет угодно, ваше превосходительство.    

— Это  необходимо. Когда я занял пост, на котором теперь нахожусь, я счел своим долгом  подобрать многих людей, которые, как и вы, служила мне орудием для получения  сведений. Вам я доверял больше, чем всем остальным; я давно заметил в вас  любовь к истине и верность своим принципам и могу с радостью сказать, что ни  разу в вас не обманулся. Вы один знаете моих тайных агентов в этом городе, и от  вашей самоотверженности зависит не только их благосостояние, но даже сама  жизнь.    

Он  помолчал, словно раздумывая, как бы воздать разносчику по заслугам, и  продолжал:    

— Мне  кажется, вы один из очень немногих людей, ни разу не изменивших нашему делу, и,  хотя вас считали шпионом наших врагов, вы ни разу не выдали им сведений,  которые вас просили не разглашать. Только я, один я в целом свете, знаю, что вы  действовали из глубокой любви к свободе Америки.    

Слушая  эту речь, Гарви понемногу поднимал опущенную на грудь голову и выпрямлялся, а  на щеках его все ярче проступал румянец. Когда генерал замолчал, лицо Гарви  разгорелось от волнения, он стоял, вскинув голову и гордо выпрямив стан, но  скромно потупив глаза.    

— Теперь  я должен отплатить вам за ваши услуги. До сих пор вы упорно откладывали день  расплаты, и долг мой стал очень велик — я не хочу преуменьшать опасности,  которым вы подвергались. Здесь сто дублонов; вы знаете, как бедна наша страна,  и поймете, чем вызвана скудость этого вознаграждения.    

Разносчик  поднял глаза на говорившего, но, когда тот протянул ему деньги, отступил, отказываясь  взять мешочек.    

— За  гашу верную службу, за все опасности, которые вам угрожали, это очень мало, я  понимаю, — продолжал генерал. — но это все, что я могу вам уделить.  Быть может, когда закончится война, я смогу увеличить это скромное  вознаграждение.    

— Неужели  вы думаете, ваше превосходительство, что я рисковал жизнью и опозорил свое имя  ради денег?    

— Тогда  ради чего же?    

— Что  привело ваше превосходительство на поле боя? Ради чего вы всякий день и всякий  час подвергаете смертельной опасности вашу драгоценную жизнь, участвуя в битвах  и походах? Стоит ли говорить обо мне, если такие люди, как вы, готовы  пожертвовать всем ради нашей родины? Нет, нет, я не возьму у вас ни доллара,  бедная Америка сама в них нуждается!    

Мешочек  выскользнул из рук генерала и упал к ногам разносчика, где пролежал забытым до  конца этой беседы.    

— Мною  руководят многие соображения, однако вам они неизвестны. Мы с вами в разном положении:  меня все знают как командующего армией, а вам придется до самой могилы слыть  врагом своей родины. Не забывайте, что маску, скрывающую ваше истинное лицо,  вам не позволят снять еще много лет, а быть может — никогда.    

Бёрч  снова опустил голову, но это движение не выражало согласия.    

— Ваша  молодость уже позади, вы скоро состаритесь. Чем вы станете добывать тебе пропитание?    

— Вот  чем, — ответил разносчик, протягивая руки, огрубевшие от работы.    

— Но  они когда-нибудь вам откажут; примите помощь, которая поддержит вас в старости.  Вспомните, чем вы рисковали и какие трудности вам пришлось преодолеть. Я уже  говорил вам, что судьба многих видных люден зависит от вашего молчания. Как я  докажу им, что они могут на вас положиться?    

— Скажите  им, — ответил Бёрч, шагнув вперед и, сам того не замечая, наступив на  мешочек с деньгами, — скажите, что я не взял золота.    

Суровые  черты генерала смягчила добрая улыбка, и он крепко пожал руку разносчика.    

— Да,  теперь я хорошо узнал вас! И, хотя причины, заставлявшие меня прежде подвергать  опасности вашу жизнь, существуют и сейчас и не позволяют мне открыто  восстановить ваше доброе имя, я могу втайне оставаться вашим другом.  Обращайтесь ко мне всякий раз, как вас настигнет нужда или болезнь, и, пока  господь бог не оставит меня своими милостями, я с радостью поделюсь с  человеком, который питает такие высокие чувства и совершает такие благородные  поступки. Если когда-нибудь вы утратите силы и впадете в бедность, а нашей  стране улыбнется счастье и наступит долгожданный мир, отыщите двери того, кого  вы столько раз встречали под именем Харпера, и он без краски стыда узнает вас и  воздаст вам по заслугам.    

— Мне  очень мало надо в этой жизни, — промолвил Гарви, — и, пока бог дает  мне здоровье и честный заработок, я ни в чем не буду нуждаться; но дружба  вашего превосходительства для меня такое сокровище, которое я ценю выше всего  золота английского казначейства.    

Несколько  минут генерал стоял в глубоком раздумье. Затем подошел к столу, взял листок бумаги,  написал на нем несколько слов и протянул разносчику.    

— Я  верю, что провидение предназначило пашей стране великую и славную судьбу, когда  вижу, какой высокий патриотизм живет в сердцах самых скромных ее  граждан, — сказал он. — Для такого человека, как вы, должно быть  ужасно сойти в могилу с клеймом врага свободы; по вы знаете, что, открыв свое  истинное лицо, вы погубите несколько жизней. Сейчас невозможно оказать вам  справедливость, однако я без страха доверяю вам этот документ. Если мы больше  не встретимся с вами, он может послужить вашим детям.    

— Моим  детям? — воскликнул разносчик. — Могу ли я дать семье свое  опозоренное имя!    

С  глубокой грустью слушал генерал взволнованную речь Гарви и снова потянулся к  золоту, но, взглянув в лицо своему собеседнику, остановился. Угадав его  намерение, Бёрч покачал головой и продолжал более мягко:    

— Вы  и вправду дали мне сокровище, ваше превосходительство, и оно будет в целости и  сохранности. Есть люди, которые могут подтвердить, что я ставил ни во что свою  жизнь, когда надо было сохранить ваши тайны. Я не потерял ту бумагу, как  говорил вам, а проглотил ее, когда виргинцы схватили меня. То был единственный  раз, что я обманул ваше превосходительство, первый и последний. Да, конечно,  это сокровище для меня… Быть может, — продолжал он с печальной улыбкой, —  после моей смерти люди узнают, кто был моим другом, а если нет — что ж, обо мне  некому пожалеть.    

— Не  забывайте, — сказал генерал в сильном волнении, — что во мне вы  всегда найдете тайного друга; но я не могу открыто признать вас.    

— Знаю,  знаю, — ответил Бёрч, — я знал это еще в ту пору, когда взялся за эту  работу. Я, наверное, никогда больше не увижу ваше превосходительство. Да пошлет  вам бог свое святое благословение! — Он замолчал и тихонько двинулся к  двери.    

Генерал  с горячим участием смотрел ему вслед. Разносчик еще раз обернулся, поглядел на  спокойное, но властное лицо генерала, и в глазах его отразились почтение и  печаль. Потом оп низко поклонился и вышел.    

     ***     

     

Американская  и французская армии под руководством своего славного командира выступили против  англичан, сражавшихся во главе с Корнваллпсом, и кампания, начавшаяся с неудач,  закончилась блестящей победой американцев. Вскоре Великобритании стала в  тягость эта война, и она признала независимость Соединенных Штатов.    

Годы шли  за годами. Многие участники войны и их потомки с гордостью вспоминали о подвигах,  совершенных во имя дела, принесшего их родине так много всяческих благ. Но имя  Гарви Бёрча затерялось среди множества имен других агентов, о которых было  известно, что они втайне действовали против законных прав своих сограждан.  Однако образ разносчика часто вспоминался могущественному генералу, который  один знал его истинную историю и неоднократно приказывал наводить о нем тайные  справки, стараясь узнать его дальнейшую судьбу; но только один раз ему удалось  напасть на след. Генералу сообщили, что некий разносчик, по внешности схожий с  Бёрчем, но под другим именем, бродил по новым поселкам, которые возникали в  отдаленных районах, и мужественно боролся с надвигавшейся старостью и нуждой.  Смерть генерала прервала дальнейшие поиски, и долгое время никто не слышал о  разносчике.    

 Глава 35    

     

В деревне  этой и права и честь     

Умеют от  тирана защищать,     

И  скромный Кромвель здесь,     

Должно  быть, есть,     

И  Мильтон, не умеющий писать.     

Грей    

     

Прошло  тридцать три года после описанной выше беседы, и американская армия вновь выступила  против английских войск, но теперь военные действия развернулись не на берегах  Гудзона, а близ Ниагары [54].    

Вашингтон  уже давно покоился в могиле, и тело его превратилось в прах. Время быстро стирает  все злобные чувства, как политическую вражду, так и личную зависть, и его имя с  каждым днем сияло все ярче, а его прямота и справедливость с каждым часом  ценились все больше — не только на родине, но и во всем мире. Теперь он стал  признанным героем века разума и просвещения. И пылкие сердца многих юношей,  бывших гордостью нашей армии в 1814 году, начинали биться сильней, когда  произносили имя великого американца, и загорались горячим желанием прославиться  подобно ему. Однако не в чьем сердце подобные стремления не были жарче, чем в  груди молодого офицера, который вечером 25 июля этого кровавого года стоял на  плоской скале и наблюдал великий водопад. Юноша был высок и хорошо сложен, в  самом расцвете сил и энергии; его блестящие черные глаза смотрели пытливо и  весело. Когда он глядел на бурный поток, разбивавшийся у его ног, во взоре его  светились смелость и упорство, говорившие о горячей и восторженной натуре.  Однако гордое выражение лица смягчала шаловливая улыбка тонко очерченного и  прекрасного, как у женщины, рта. В лучах заходящего солнца светлые кудри юноши  отливали золотом, а когда легкий ветерок от водопада отбрасывал их со лба, то,  судя по белизне его кожи, можно было заключить, что только солнце и ветер  придали смуглый оттенок этому здоровому молодому лицу. Рядом с красивым юношей  стоял другой офицер, и по интересу, с каким оба рассматривали водопад, было  ясно, что они впервые видят это чудо западного мира. Они долго стояли в полном  молчании, как вдруг спутник описанного нами молодого офицера вздрогнул и,  указывая саблей на пропасть у них под ногами, воскликнул:    

— Взгляни,  Уортон, вон человек переплывает реку под самым водопадом в челноке не больше  ореховой скорлупки!    

— Я  вижу ранец у него за плечами. Должно быть, это солдат, — заметил его  товарищ. — Пойдем встретим его у пристани, Мейсон, и узнаем, какие новости  он привез.    

Они потратили  немало времени, чтобы добраться до места, куда пристало суденышко.    

Вопреки  ожиданиям молодых людей, в челноке оказался человек преклонного возраста и,  по-видимому, не имеющий отношения к армии. Ему было лет семьдесят, но об этом  свидетельствовали скорей его поредевшие серебристые волосы, падавшие на  морщинистый лоб, нежели сухое тело, не казавшееся дряхлым. Он шел сгорбившись,  но, должно быть, в силу привычки, а не от слабости, ибо мускулы у него, видно,  лишь окрепли за полвека неустанной работы. Одежда его была бедна; множество  разнообразных заплат говорило о бережливости хозяина. На спине он нес довольно  жалкий тюк, который и ввел в заблуждение офицеров. Обменявшись с ним  приветствиями, молодые люди подивились, что такой пожилой человек не боится подплывать  к водоворотам у самого водопада, а он слегка дрожащим голосом спросил у них,  какие вести из сражающихся армий'.    

— На  днях мы разбили красные мундиры в равнинах Чиппевы, — ответил тот,  которого звали Мейсоном. — С тех пор мы играли в прятки с их кораблями. А  теперь идем снова туда, откуда начали, и, уж поверьте, зададим им перцу.    

— Быть  может, у вас есть сын среди солдат? — спросил его товарищ гораздо более  мягким, приветливым тоном. — Если так, скажите мне, как его зовут и в  каком он служит полку, и я отведу вас к нему.    

Старик  покачал головой и, проведя рукой по своим серебряным волосам, ответил кротко и  смиренно:    

— Нет,  я совсем один на свете.    

— Тебе  следовало бы добавить, капитан Данвуди, — воскликнул беззаботный  Мейсон, — что ты отведешь его к сыну, если тебе удастся найти и полк и  солдата, потому что добрая половина нашей армии уже двинулась в путь и, очень  возможно, стоит теперь под стенами форта Джорджа, если только у меня правильные  сведения.    

Тут  старик вдруг остановился и стал переводить пристальный взгляд с одного офицера  на другого. Заметив это, они тоже остановились.    

— Я  не ослышался? — спросил незнакомец, защищая глаза рукой от лучей  заходящего солнца. — Как вас назвал этот офицер?    

— Меня  зовут Уортон Данвуди, — ответил, улыбаясь, молодой человек.    

Незнакомец  жестом попросил юношу снять шляпу, и, когда тот исполнил эту просьбу, его шелковистые  кудри разлетелись и открылось красивое, приветливое лицо.    

— Вот  так и вся наша страна! — горячо воскликнул старик. — Она с каждым  днем расцветает, да благословит ее бог!    

— Что  ты так пристально смотришь на него, лейтенант Мейсон? — спросил со смехом  капитан Данвуди. — Ты не казался таким удивленным, даже когда глядел на  водопад!    

— Что  мне водопады! На них должны бы любоваться в лунную ночь твоя тетушка Сара и  этот славный старый холостяк — полковник Синглтон. А таких малых, как я, этим  не удивишь, меня гораздо больше занимают подобные встречи.    

Необыкновенная  горячность незнакомца, едва вспыхнув, тут же угасла. Однако он прислушивался к  разговору молодых людей с глубоким интересом. Данвуди, став немного серьезнее,  возразил:    

— Ладно,  ладно, Том, не смейся над моей милой тетушкой; ведь она — сама доброта, и я слышал,  что в молодости она пережила большое несчастье!    

— А  я слышал, — ответил Мейсон, — что полковник Синглтон каждый год в  день святого Валентина предлагает ей руку и сердце — об этом болтают в  Аккомаке, — а кое-кто добавляет, что твоя бабушка Дженнет поддерживает  его.    

— Бабушка  Дженнет! — со смехом воскликнул Данвуди. — Вот тоже добрая душа! Да  только вряд ли она думает о чьей-нибудь свадьбе, с тех пор как умер доктор  Ситгривс! Прежде поговаривали, будто он ухаживал за пей, да, видно, дело не  пошло дальше взаимных любезностей. Вообще я думаю, что все эти слухи возникли  из-за дружбы моего отца с полковником Синглтоном. Ты же знаешь, они с ним  старые товарищи по полку, как и с твоим отцом.    

— Конечно,  знаю; но, пожалуйста, не говори мне, что этот старый холостяк так часто бывает  в поместье генерала Данвуди только ради того, чтобы поболтать с ним о старых битвах.  В прошлый мой приезд к вам желтолицая длинноносая экономка твоей матери увела  меня в кладовую и уверяла, что полковник — очень выгодная партия, как она  выразилась, и что же плантации в Джорджии приносят весьма неплохой  доход, — ей-богу, я позабыл, сколько она насчитала.    

— Весьма  возможно, — заметил капитан. — Кэти Хейнс отлично умеет считать.    

Молодые  люди замолчали и оглянулись на незнакомца, не зная, следует ли им распрощаться  с ним.    

Старик  ловил каждое их слово с напряженным вниманием. К концу разговора по его серьезному  лицу пробежала легкая улыбка. Он покачал головой, провел рукой по лбу и,  казалось, задумался о былых временах. Мейсон, не обратив внимания на выражение  лица старика, продолжал:    

— Мне  кажется, эта экономка уж слишком себялюбива.    

— Но  ее себялюбие никому не вредит, — возразил Данвуди. — Самая ее  неприятная черта — это враждебность к неграм. Она говорит, что за всю свою  жизнь чувствовала расположение только к одному негру.    

— К  кому же это?    

— К  слуге моего покойного дедушки Уортона, по имени Цезарь. Ты, наверное, его не  помнишь: он умер в тот же год, что и его хозяин, когда мы еще были детьми. Кэти  каждый год справляет по нему панихиду, и он, право, это заслужил. Я слышал, что  он помог моему английскому дяде — так мы называем генерала Уортона, —  когда тот попал в беду во время прошлой войны. Мама всегда говорит о нем с  большой любовью. Когда она вышла замуж, Кэти и Цезарь приехали с ней в  Виргинию. Моя мать…    

— ..сущий  ангел! — докончил старик с такой горячностью и верой, что молодые люди вздрогнули  от неожиданности.    

— Разве  вы знали ее? — с удивлением воскликнул Данвуди, вспыхнув от удовольствия.    

Но ответ  незнакомца был заглушен внезапным и сильным грохотом артиллерии, а за ним последовали  частые ружейные залпы, и воздух наполнился гулом оживленной и упорной  перестрелки. Офицеры встрепенулись и бросились к своему лагерю, а их новый  знакомый последовал за ними. Волнение и тревога перед готовящейся битвой  помешали продолжению разговора, и все трое, торопясь к месту боя, лишь  перебрасывались замечаниями о причине схватки и возможности крупного сражения.  Во время этого короткого и поспешного перехода капитан Данвуди дружески  поглядывал на старика, который шагал за молодыми людьми с удивительной для его  возраста легкостью; сердце юноши потеплело от хвалебных слов незнакомца, ибо он  преданно любил свою мать. Вскоре офицеры пришли в свою часть, и капитан, крепко  пожав руку старику, попросил, чтобы тот непременно разыскал его на следующее  утро и пришел к нему в палатку. На этом они расстались.    

В американском  лагере все говорило о предстоящем сражении. В нескольких милях слышалась такая  громкая пушечная и ружейная пальба, что се не мог заглушить даже рев водопада.  Вскоре все войско пришло в движение и выступило для поддержки полков, уже  начавших бой. Однако ночь спустилась прежде, чем резервные и нерегулярные полки  достигли Ландис-Лена — дороги, ведущей от реки и пересекавшей невысокий  конусообразный холм неподалеку от большого шоссе. На вершине этого холма  англичане установили пушку, а у его подножия оборонялись остатки славной шотландской  бригады, которая долгое время вела неравный бой и показала чудеса храбрости.  Одной колонне американских войск было приказано выстроиться в линию параллельно  дороге и атаковать этот холм. Ударив на англичан с фланга и пустив в ход штыки,  американцы овладели пушкой. К ним тотчас присоединились товарищи, и неприятель  был сброшен с холма. Но английскому генералу немедленно прислали сильное  подкрепление, а его войска были так отважны, что не могли примириться с  поражением. Они предприняли несколько кровопролитных атак, стараясь отбить свое  орудие, однако вскоре были отброшены назад и понесли тяжелые потери. Во время  одного из последних боев полный молодого задора капитан, о котором мы уже  говорили, вывел своих солдат далеко вперед, чтобы рассеять дерзкий вражеский  отряд. Он добился успеха, но, вернувшись в свой полк, заметил, что среди его  людей нет Мейсона. После того как была отражена последняя атака, американским  войскам был дан приказ возвращаться в лагерь. Британских солдат уже нигде не  было видно, и американцам велели подобрать всех раненых, каких можно унести.  Уортон Данвуди, в тревоге за своего друга, схватил горящий факел и, взяв с  собой двух солдат, отправился сам отыскивать его там, где он мог упасть. Вскоре  они нашли Мейсона на склоне холма: лейтенант сидел с завидным спокойствием, но  не мог ступить на ногу — она была сломана. Увидев товарища, Данвуди бросился к  нему со словами:    

— Дорогой  Том! Я так и знал, что найду тебя впереди всех, возле самого неприятеля!    

— Тише,  тише, со мной надо обращаться осторожно, — ответил лейтенант. — К  тому же ты ошибся, какой-то храбрый малый подобрался к врагу еще ближе, чем я,  только не знаю, кто это. Он выскочил из дыма перед моим взводом, стараясь  захватить кого-то в плен, но не вернулся назад. Бон он лежит на вершине холма.  Я много раз окликал его, но, кажется, он уж никогда не ответит.    

Данвуди  поднялся на холм и, к своему удивлению, увидел старого незнакомца.    

— Это  тот старик что знал мою мать! — закричал он. — Ради нее мы похороним  его с почетом. Возьмите это тело и отнесите в наш лагерь. Пусть его кости  покоятся в родной земле.    

Солдаты  подошли, чтобы поднять тело. Старик лежал на спине, и факел ярко осветил ему  лицо. Глаза его были закрыты словно до сне. Запавшие с годами губы были слегка  сжаты, но не от боли, скорее казалось, что он чуть улыбается. Подле него лежал  солдатский мушкет; руки его были прижаты к груди, и в одной из них он сжимал  какой-то предмет, блестевший, как серебро. Данвуди нагнулся и, отведя его руку,  увидел, что пуля пробила ему грудь и попала прямо в сердце. В руке старик бережно  держал жестяную коробочку, пробитую роковой пулей: как видно, последним усилием  он достал ее из кармана на груди. Данвуди открыл ее и, найдя в ней бумагу, с  удивлением прочитал:    

     

Серьезные  политические обстоятельства, от которых зависела жизнь и благосостояние многих  люден, принуждали меня хранить в тайне то, что теперь раскроет эта записка.  Гарей Бёрч многие годы верно и бескорыстно служил своей родине. Если люди не  воздадут ему по заслугам, да наградит его господь!     

Джордж  Вашингтон     

     

Это был  шпион с нейтральной территории. Он умер, как и жил, преданным сыном своей родины  и мучеником за ее свободу.