1 2 3 4 5 6 7 
— Ручаюсь,  что это так. Мне и самому приходилось бывать в подобных переделках, и,  по-моему, человек от этого только лучше становится. Как-то я уже думал, что дни  мои сочтены, и заново просмотрел судовой журнал моей жизни с таким старанием,  какого от себя и не ожидал. И не то чтобы я считал себя великим грешником: если  я и грешил, то осторожно, по малости. Хотя, конечно, покопайся, найдется и у  меня на совести куча всякого мусора, как, впрочем, у любого из нас. Не был я ни  пиратом, ни изменником, ни поджигателем, ничего такого за мной не водится. А  что до контрабанды и прочих подобных несерьезных проступков, тут уж ничего не  попишешь — я моряк, а всякое ремесло, как известно, имеет свои темные стороны,  в том числе, должно быть, и ваше, Следопыт, как оно ни полезно и почетно.    

— Что  ж, среди проводников и разведчиков на границе сколько хочешь отпетых негодяев,  а есть и такие, что, вроде нашего квартирмейстера, служат за деньги двум  господам. Я себя к ним не причисляю, хотя соблазны у всякого бывают, чем бы он  ни занимался. Трижды искушал меня враг человеческий, и как-то я даже чуть не  поддался ему, хоть и не в такой мере, чтобы это могло меня тревожить на  смертном одре. Первый раз напал я в лесу на связку шкурок, принадлежавших, как  я знал, одному французику; он охотился по нашу сторону границы, где ему,  разумеется, делать было нечего. Двадцать шесть бобровых шкурок — одна под стать  другой, одна другой краше! Это был большой соблазн, я даже убеждал себя, что  закон почти что на моей стороне, хотя время было мирное. Благо я вспомнил, что  на охотников этот закон не распространяется и что бедняга, может, уже строит  какие-то планы на зиму, рассчитывая продать эти шкурки. Так я их и не тронул.  Многие меня за это, конечно, ругали, но в ту ночь я уснул сном праведника, а  это первое доказательство, что поступил правильно. Другой раз я нашел ружье —  единственное в этой части света, какое может идти в сравнении с моим  «оленебоем». Я знал, что стоит мне им завладеть или даже просто припрятать, и я  стану заведомо первым стрелком в наших краях. Я был тогда молод и неопытен по  части стрельбы, а молодость честолюбива и предприимчива. Однако, благодарение  богу, я победил в себе это чувство, а главное, дружище Кэп, в первом же  стрелковом состязании победил честь честью хозяина того ружья — он стреляв из  него, а я из «оленебоя», — и это в присутствии самого генерала!    

Тут  Следопыт остановился, чтобы всласть посмеяться; его глаза и загорелое,  обветренное лицо так и сияли гордостью.    

— Но  особенно искушал меня нечистый в третий раз. Я случайно набрел на шестерку  отдыхавших мингов. Сами эти аспиды спали, а их оружие и порох лежали сваленные  в кучу немного в стороне, — я мог бы их прихватить, никого не беспокоя.  Какая бы это была удача для Великого Змея: ему понадобилось бы меньше времени,  чтобы снять с них скальпы, чем мне рассказать вам этот случай. О, Чингачгук  храбрый воин, и он не менее честен, чем храбр, а уж такого добряка поискать  надо!    

— И  как же поступили вы в этом случае, мастер Следопыт? — спросил Кэп с  величайшим интересом. — Сколько я понимаю, вас ожидала либо очень удачная,  либо очень неудачная высадка на берег.    

— И  удачная и неудачная, если хотите знать Неудачная потому, что соблазн был уж  слишком велик; но все кончилось к общему удовольствию. Я не тронул и волоса у  них на голове — белому человеку душа не позволяет снимать скальпы,    

— и  даже не взял у них ни одного ружья. Я просто не доверял себе, зная, до чего  ненавистны мне эти минги.    

— В  рассуждении скальпов вы совершенно правы, мой достойный друг, но что до оружия  и пороха, любой призовой суд [65] в христианском мире вынес бы решение не в их пользу.    

— Что  верно, то верно, но надо же было показать мингам, что белый человек не станет  нападать ни на спящего, ни на безоружного врага. Мне слишком дорого мое  достоинство, мой цвет кожи и моя религия, чтобы всем этим жертвовать. Я просто  дал мингам выспаться и подождал, пока они снова не будут на военной тропе. А  потом, действуя где из засады, а где с флангов, угостил негодяев в должной  плепорции. — Следопыт любил щегольнуть ученым словцом, подхваченным  где-нибудь в дороге, но порой перевирал его и употреблял не в точном  значении. — Только один минг и вернулся потом к себе в свой вигвам, да и  то сильно припадая на одну ногу. По счастью, великий делавар лишь немного  задержался в пути, гоняясь за дичью, и поспел как раз вовремя. А когда он  поднялся с земли, пять скальпов висели у него там, где им висеть положено. Так  что, как видите, поступая правильно, я ничего не потерял ни в рассуждении  чести, ни трофеев.    

Кэп  одобрительно хмыкнул, хотя кое-какие положения в нравственном кодексе Следопыта  были недоступны его пониманию. Так, перекидываясь с одного на другое и то и  дело останавливаясь в увлечении беседой, приятели шествовали к блокгаузу. Но  теперь они подошли так близко, что у обоих пропало настроение продолжать  разговор, и каждый стал мысленно готовиться к предстоящему прощанию с  сержантом.    

 Глава 28    

     

Земля, ты  вновь бесплодна и бела!     

Твою беду  оплакивает стих.     

Еще  недавно здесь весна цвела,     

Росли  нарциссы на полях твоих.     

Теперь  бураны над тобой шумят,     

Зима  пришла.     

Испорчен  твой наряд.     

Спенсер.  «Пастушеский календарь»    

     

Солдат в  горячке битвы бестрепетно встречает опасность и смерть, но, когда переход в мир  иной совершается в минуты спокойных раздумий, он пробуждает в нас мысли о  нетленном и непреходящем, сожаления о прошлом вместе с сомнениями и гаданиями о  том, что нас ждет впереди. Сержант Дунхем был человек храбрый, но ему  предстояло отправиться в страну, где мужество и решительность уже не могли  пригодиться, и его чувства и мысли, постепенно освобождаясь от земного плена,  принимали обычное в этих случаях направление: ибо, говоря, что смерть — великий  уравнитель, мы прежде всего имеем в виду, что каждого она приводит к убеждению  в суетности жизни.    

Человек  своеобразных взглядов и навыков. Следопыт был всегда склонен к размышлению и  привык на все смотреть с вдумчивостью и даже некоторой отрешенностью философа.  То, что он увидел в блокгаузе, не заключало в себе ничего для него нового.  Другое Дело Кэп: грубоватый, упрямый, самонадеянный и вздорный старик даже к  смерти не умел отнестись с подобающей серьезностью; невзирая на все происшедшее  и на несомненную преданность шурину, он вошел в комнату умирающего, в  значительной степени сохраняя обычное свое черствое равнодушие — плод долгой  учебы в той школе, которая, преподавая нам немало возвышенных истин, бросает  свои наставления на ветер, когда имеет дело с учениками, неспособными извлечь  из ее уроков необходимую пользу.    

Едва  войдя в комнату, где лежал умирающий, Кэп со свойственной ему бестактностью  принялся рассказывать о событиях, послуживших причиной гибели Мюра и Разящей  Стрелы.    

— Вот  так-то они и снялись с якоря самым что ни на есть скоропалительным  манером, — закончил он свой рассказ, — и для тебя, братец, должно  быть немалым утешением, что они опередили тебя в этом долгом плавании — ведь ни  у кого из нас не было оснований их любить. Я на твоем месте был бы радехонек.  Матушка всегда говаривала, мастер Следопыт, что умирающим не след причинять  лишние огорчения, напротив, их нужно подбадривать и утешать разумными и  назидательными речами. Эти новости придадут бедняге куражу, если он так же  относится к дикарям-краснокожим, как я.    

Услышав  это известие. Июньская, Роса встала и бесшумно выскользнула из блокгауза.  Дунхем внимал Кэпу, уставясь перед собой невидящими очами. Во многом уже  освободившись от уз, привязывавших его к жизни, он начисто забыл Разящую Стрелу  и нисколько не интересовался Мюром, зато слабым голосом спросил, где Пресная  Вода. За юношей тотчас же послали, и он предстал перед умирающим. Сержант  ласково посмотрел на него, и этот взгляд ясно говорил, как он, Дунхем, жалеет,  что неумышленно нанес ему обиду. Теперь у постели умирающего собрались  Следопыт, Кэп, Мэйбл и Джаспер. Все они стояли над его соломенным тюфяком, и  только дочь опустилась на колени и то и дело прижимала ко лбу холодную руку  отца и смачивала водой его запекшиеся губы.    

— Тебе  недолго придется нас ждать, сержант, — сказал Следопыт; он столько раз  глядел в глаза смерти, видел столько одержанных ею побед, что не ощущал  благоговейного страха, хоть и понимал, сколь различен ее приход в пылу сражения  и на тихом ложе, среди родных и близких. — Я твердо уповаю на нашу будущую  встречу. Разящая Стрела ушел в дальний путь, но это не путь честного индейца.  Ты больше его не увидишь, его тропа не может быть тропой праведных. Это было бы  противно разуму, и точно так же, на мой взгляд, обстоит дело с лейтенантом  Мюром. Ты же честно нес свою службу, а раз так, значит, ты можешь отправиться в  самое долгое из путешествий с легким сердцем и твердою стопой.    

— Надеюсь,  дружище; я всегда старался служить с усердием.    

— Верно,  верно, — вмешался Кэп, — добрые намерения — это половина дела, хоть  ты и поступил бы умнее, кабы, чем причаливать к берегу наобум, выслал сначала  отряд разведчиков. Все бы, смотришь, и обернулось по-другому. Но никто здесь не  сомневается, что намерения у тебя были самые лучшие, да и там, я думаю, это не  вызовет сомнений, насколько я знаю наш мир и наслышан о другом.    

— Да,  так оно и есть: я хотел сделать как лучше!    

— Батюшка,  о милый батюшка!    

— Магни  убита горем, мастер Следопыт, ей трудно в таком состоянии провести отца через  рифы и мели, и придется нам полностью взять это на себя.    

— Ты  что-то сказала, Мэйбл? — спросил сержант, переведя глаза на дочь; он был  уже слишком слаб, чтобы к ней повернуться, — Да, батюшка! Не полагайтесь  на собственные дела в надежде на милость и спасение; уповайте лучше на бога и  его милосердного сына.    

— Что-то  в этом роде, братец, говорил мне как-то священник. Девочка, может, и права.    

— Верно,  верно, это святая истина. Господь будет нашим судьей, он ведет вахтенный журнал  всех наших дел и поступков. В последний день он подобьет итог и скажет, кто вел  себя хорошо, а кто плохо. Мэйбл, по-моему, права, и, значит, нечего тебе  бояться за баланс, ведь там-то уже не будет никакого жульничества.    

— Положитесь  на бога, отец, и на его милосердного сына. Молитесь, милый, милый отец, только  его всемогущество вам поможет.    

— Я  отвык молиться, Мэйбл. Братец, Следопыт, Джаспер, напомните мне слова молитвы.    

Но Кэп  едва ли даже представлял себе как следует, что такое молитва, и ничего не мог  ответить. Следопыт, тот молился много — ежедневно, если не ежечасно. Но он  молился про себя, не прибегая к словам, на собственный бесхитростный лад. В  этом затруднительном положении он был так же беспомощен, как и моряк. Что же до  Джаспера — Пресной Воды, хоть он был бы рад гору сдвинуть для Мэйбл, этой  помощи умирающему он оказать не мог. И юноша понурил голову с тем смущением,  какое испытывают молодые и здоровые, когда они вынуждены признать свою слабость  и зависимость от высших сил.    

— Батюшка, —  сказала Мэйбл, — вы знаете «Отче наш»; вы сами учили меня молиться, когда  я была ребенком.    

На лице  сержанта мелькнула улыбка, он вспомнил, что и впрямь когда-то выполнил для  дочки по крайней мере эту часть родительских обязанностей. Эта мысль принесла  ему огромное облегчение.    

Несколько  минут он молчал, и окружающим казалось, что душа его обращена к богу.    

— Мэйбл,  детка моя, — сказал он наконец внезапно окрепшим голосом. — Мэйбл, я  покидаю тебя, — так в последние минуты земного бытия дух, уже не замечает  тела. — Я покидаю тебя, дитя мое; дай мне руку.    

— Вот  она, батюшка! Возьмите обе! Вот они обе!    

— Следопыт! —  сказал сержант, нащупав по другую сторону руку Джаспера, который стоял на  коленях у его ложа. — Возьми ее руку, я оставляю ее на тебя — будь ей  отцом или мужем, как вы хотите — ты и она. Благословляю вас…    

В этот  торжественный миг никто не посмел бы указать сержанту на его ошибку. Спустя две  минуты он отошел, накрыв руки Джаспера и Мэйбл своей ладонью. Мэйбл ничего не  замечала, пока восклицание Кэпа не возвестило ей о смерти отца. Подняв голову,  она встретила устремленный на нее взгляд Джаспера и ощутила горячее пожатие его  руки. Однако в ту минуту ею владело одно только чувство, и она отвернулась,  чтобы предаться горю, едва ли сознавая, что произошло. Следопыт взял под руку  Пресную Воду и вышел с ним из блокгауза.    

Оба  друга в глубоком молчании прошли мимо костра и дальше по прогалине чуть ли не  до противоположного берега. Здесь они остановились, и Следопыт первым нарушил  тишину.    

— Все  кончено, Джаспер, — сказал он, — сержантова песенка спета. Эх, горе, горе!  Бедняга Дунхем завершил свой земной поход, погиб от руки подлого минга. Никто  не знает своей судьбы! Завтра или послезавтра то же самое может случиться с  тобой или со мной.    

— А  Мэйбл, что будет с Мэйбл, Следопыт?    

— Ты  слышал последние слова сержанта? Он поручил свое дитя моим заботам. Он возложил  на меня серьезную обязанность, очень серьезную, Джаспер!    

— Это  обязанность, Следопыт, от которой многие бы с радостью тебя освободили, —  возразил юноша с горькой усмешкой.    

— Я  и сам не раз думал, что мне она не по плечу. Ведь я не слишком высокого о себе  мнения, Джаспер, право же, нет, но если Мэйбл Дунхем простит мне мое невежество  и прочие мои недостатки, я не стану ее отговаривать, хоть кому и знать их, как  не мне.    

— Никто  не осудит тебя, Следопыт, если ты женишься на Мэйбл Дунхем, все равно как если  бы ты стал носить на груди драгоценный алмаз, подаренный щедрым другом.    

— Ты  хочешь сказать, что осудить могут Мэйбл? Были у меня и такие опасения, мой  друг. Ведь не все склонны смотреть на меня твоими глазами или глазами  сержантовой дочки. (Тут Джаспер — Пресная Вода вздрогнул, словно от внезапной  боли, но больше ничем не выдал своих чувств). Люди завистливы и  недоброжелательны, особенно в наших гарнизонах. Я часто думаю, Джаспер, как  было бы хорошо, если бы ты приглянулся Мэйбл и она бы приглянулась тебе. Я не  могу отделаться от мысли, что такой человек, как ты, скорее составил бы ее  счастье…    

— Не  будем говорить об этом. Следопыт, — нетерпеливо прервал его Джаспер; голос  его зазвучал глухо. — Мужем Мэйбл будешь ты, и не к чему представлять на  твоем месте другого. Что до меня, то я собираюсь последовать совету мастера  Кэпа — наймусь вместе с ним на корабль, а там посмотрим, сделает ли меня  человеком соленая вода.    

— Ты,  Джаспер Уэстерн? Ты оставишь озера, леса и нашу армию? И это ради суетной жизни  в городах и поселениях и какой-то незаметной разницы во вкусе воды! Разве нет у  нас солонцов, если тебя тянет на соленое? И разве человеку не следует мириться  с тем, чем довольствуются другие божьи создания? А я-то рассчитывал на тебя,  Джаспер, рассчитывал, что теперь, когда мы с Мэйбл заживем своим домком, ты,  может, тоже найдешь себе достойную спутницу и поселишься где-нибудь поблизости.  Я приглядел чудесное местечко для жилья, милях в пятидесяти от крепости; тут  же, лигах в десяти, есть удобная бухта — ты мог бы в любую свободную минуту  приезжать к нам на куттере. Каждый из нас охотился бы на своих угодьях. Мне  даже представлялось, что ты с женой и мы с Мэйбл со временем приобретем эти  усадьбы в полную собственность. Мы сохранили бы нашу дружбу и в разлуке, и,  если бы господу было угодно, чтобы его творения узнали счастье на земле, не  было бы никого счастливее нашей четверки.    

— Ты  забываешь, мой Друг, — отвечал Джаспер, взяв Следопыта за руку и улыбаясь  ему вымученной улыбкой, — что четвертой участницы нашего содружества, той  подруги, которую я должен холить и лелеять, пока что и в помине нет. И а сильно  сомневаюсь, что полюблю кого-нибудь больше, чем тебя и Мэйбл.    

— Спасибо  тебе, мой мальчик, большое спасибо! Но к Мэйбл у тебя, конечно, просто  дружеское чувство, не то, что у меня. Представь себе, ночами, вместо того чтобы  крепко спать, как спит все живое, я только и грежу, что о ней. Вижу я, скажем,  стайку резвящихся ланей и только навожу на них ружье, чтобы раздобыть себе  дичинки на завтрак, как вдруг эти милые зверюшки оглядываются на меня, и у  каждой лицо Мэйбл, и все они смеются мне в лицо, словно говорят: «Стреляй в  нас, если посмеешь!» Слышу ее звонкий голосок, распевающий с птицами в лесу. А  этой ночью мне приснилось, будто я переправляюсь через Ниагарский водопад и  крепко прижимаю ее к себе, так не хочется мне с ней расставаться. Самые ужасные  минуты моей жизни были, когда мне приснилось — то ли бес меня попутал, то ли  проклятый чародей минг, — будто Мэйбл навсегда для меня потеряна: не то  сама меня покинула, не то ее увели силой…    

— О,  Следопыт, если утрата Мэйбл так печалит тебя во сне, каково же мне переживать  это на Деле — знать, что все это правда, ужасная, горькая правда!    

Эти  слова вырвались у Джаспера неожиданно для него самого — так выливается жидкость  из внезапно разбитого сосуда. Он произнес их невзначай, почти бессознательно,  но с таким подлинным чувством, что нельзя было сомневаться в их глубокой  искренности. Следопыт вздрогнул и с минуту растерянно смотрел на друга. И тут,  несмотря на все простодушие нашего героя, его словно озарило. Кто не знает по  собственному опыту, что, когда у нас собирается множество подкрепляющих друг  друга доказательств, достаточно одного, еще неизвестного нам факта, чтобы мысль  лихорадочно заработала и из смутных посылок родился ясный вывод. Следопыт был  доверчив и прямодушен, а главное, убежден, что друзья в той же мере желают ему  счастья, как он желает им, и до этой злосчастной минуты в душе его ни разу не  пробудилось подозрение, что Джаспер любит Мэйбл. Однако теперь он и сам узнал,  что такое пылкая страсть, а нечаянное признание друга было слишком  непосредственным и бурным, чтобы можно было еще в чем-то сомневаться. Чувство  глубокого унижения и невыносимого страдания охватило Следопыта при этом  открытии. Ему пришло на ум, как молод, как хорош собой Джаспер, — все  говорило за то, что Мэйбл не может не предпочесть такого поклонника. И сразу же  в Следопыте, как всегда, заговорило душевное благородство, его врожденная  скромность и склонность недооценивать себя — проснулось уважение к правам и  чувствам других людей, уважение, которое было как бы неотъемлемой частью его  великодушной натуры. Он взял Джаспера за руку, подвел его к лежащему на земле  бревну, заставил своей железной рукой на него опуститься и сам сел рядом.    

Не успел  юный матрос дать волю своему горю, как тут же испугался и устыдился себя  самого. Он пожертвовал бы всем на свете, чтобы вычеркнуть из жизни эту минуту  слабости, однако природная искренность и дружеская откровенность, всегда  связывавшие его со Следопытом, не позволили ему больше таиться, избегая  объяснений, которых, он знал, теперь не миновать. Заранее содрогаясь перед тем,  что последует, он все же и мысли не допускал о каких-либо увертках и  недомолвках.    

— Джаспер, —  начал Следопыт таким торжественным тоном, что у юноши затрепетал каждый  нерв, — ты меня удивил, признаться! Оказывается, ты питаешь к Мэйбл куда  более нежные чувства, чем я думал. И, если только тщеславие и самомнение меня  не обманывают, я жалею тебя, мой мальчик, жалею от всей души. Кому и знать, как  не мне, до чего несчастен тот, кто полюбил такую девушку, как Мэйбл, —  разве только он надеется, что она ответит ему взаимностью. Но в этом деле.  Пресная Вода, нужна полная ясность, чтобы между нами, как говорят делавары, не  оставалось ни малейшего облачка.    

— Какой  еще ясности тебе нужно. Следопыт? Я люблю Мэйбл Дунхем, а Мэйбл Дунхем меня не  любит, вот и вся недолга: она предпочитает выйти за тебя; единственное, что мне  остается, — это отправиться в дальнее плавание и постараться забыть и тебя  и ее.    

— Забыть  меня, Джаспер? Это было бы наказанием, которого я никак не заслужил. С чего ты  взял, что Мэйбл меня предпочитает? Откуда это тебе известно, мой друг? Мне это  кажется маловероятным!    

— Но  ведь она собирается за тебя замуж, а Мэйбл вряд ли согласилась бы выйти за  человека, который ей не мил.    

— Да  ведь на этом браке настаивал сержант. Мэйбл чересчур послушная дочь, чтобы  выйти из воли умирающего отца. Сам Ты когда-нибудь говорил с ней, объяснялся ей  в любви?    

— Нет,  Следопыт, я счел бы это подлостью по отношению к тебе.    

— Верю,  мой мальчик, верю каждому твоему слову. И у тебя, конечно, хватило бы мужества  уехать в дальние края и похоронить в себе это чувство. Но этого не должно быть.  Нет, Мэйбл обо всем должна узнать, и она поступит, как подскажет ей сердце,  пусть это даже разобьет мое, Джаспер. Так ты ни разу ей об этом не заикнулся,  мой друг?    

— Ни  разу по-настоящему, открыто и прямо. И все же, Следопыт, уж признаюсь тебе в  своей ребяческой глупости, мне просто трудно что-нибудь скрыть от такого  великодушного друга. Я расскажу тебе все как есть, и давай поставим на этом  крест. Ты ведь знаешь, как молодые люди иногда понимают друг друга с полуслова  — или думают, что понимают, — хотя между ними ничего не было сказано  прямо. Как они угадывают мысли друг друга — или думают, что угадывают, —  по сотне ничтожных намеков и признаков.    

— Нет,  Джаспер, ничего этого я не знаю, — простодушно признался Следопыт; и в  самом деле, его невинные авансы никогда не встречали у Мэйбл того драгоценного  сладостного поощрения, которое молчаливо отмечает перерастание тайной  склонности в разделенную страсть. — Нет, нет, Джаспер, я ничего этого не  знаю. Мэйбл всегда обращалась со мной как должно и говорила все, что ей нужно,  простым и понятным языком.    

— А  посчастливилось тебе услышать от нее, Следопыт, что она тебя любит?    

— Нет,  Джаспер, таких слов я от нее не слышал. Она говорила мне, что нам не следует  жениться, что она и мысли такой не допускает. Что она не достойна быть моей  женой, хотя уважает меня и ценит. Но сержант уверил меня, что все робкие юные  девушки это твердят, то же самое говорила ее мать задолго до рождения Мэйбл;  пусть она только при любых условиях согласится на брак, а там все уладится. Я и  подумал, что все в порядке.    

Хоть  Джаспер и питал искреннюю дружбу к своему удачливому сопернику и от всей души  желал ему счастья, мы поступили бы недобросовестно, утаив от читателя, что  сердце юноши чуть не выскочило из груди от невыразимой радости, когда он  услышал признание Следопыта. И не то чтобы его поманила какая-то  надежда, — нет, с ревнивым своекорыстием влюбленного он радовался, что  никто другой не удостоился того сладостного признания, по которому тосковал он  сам.    

— Расскажи  мне, как разговаривают без слов, — попросил внезапно помрачневший  Следопыт, с решимостью человека, который уже не надеется услышать ничего для  себя отрадного. — Мне случалось объясняться так с Чингачгуком и его сыном  Ункасом до того, как беднягу убили. Но я не представлял себе, что и молодым  девицам знакомо это искусство, а особенно такой, как Мэйбл Дунхем.    

— Тут  и рассказывать нечего. Следопыт! Это взгляд, улыбка или легкий кивок, это  незаметная дрожь в руке или в плече, когда девушка случайно к тебе прикоснется.  А так как меня била дрожь от чуть слышного дыхания Мэйбл или легчайшего  прикосновения ее платья, то я бог весть что себе вообразил, и эти пустые  надежды ввели меня в заблуждение. Сам я ничего прямо не говорил Мэйбл, а теперь  уже и поздно, раз у меня никаких надежд не осталось.    

— Джаспер, —  сказал Следопыт просто, но с достоинством, исключавшим всякие попытки  возражения, — нам надо условиться насчет похорон сержанта и нашего отъезда  отсюда. Как только мы все это уладим, у нас с тобой найдется время потолковать  о сержантовой дочке. Тут надо подумать серьезно, ведь сержант доверил ее моим  заботам.    

Джаспер  был только рад переменить разговор, и вскоре оба друга разошлись в разные  стороны, чтобы выполнить те обязанности, которые на каждого из них возлагали  его положение и призвание.    

После  полудня все умершие были преданы земле. Сержанта похоронили на самой середине  прогалины, под сенью старого вяза. Мэйбл плакала навзрыд, находя в слезах  какое-то неизъяснимое облегчение. Ночь прошла спокойно, как и весь следующий  день, — Джаспер отложил отплытие корабля из-за сильного ветра,  поднявшегося на озере. Такое же соображение задержало отъезд капитана Санглие —  он только наутро третьего дня после смерти сержанта покинул остров, когда  погода изменилась и снова подул благоприятный ветер. Перед отплытием он пожал  Следопыту руку с видом человека, считающего, что ему посчастливилось  встретиться с незаурядной личностью. Оба они расстались друзьями, исполненными  взаимного уважения, хотя каждый продолжал оставаться для другого загадкой.    

 Глава 29    

     

Лукав был  взор прелестных глаз,     

Она  потупилась, мила,     

Но взоры  встретились.     

Тотчас     

Тень на  лицо ее легла.     

Мур.  «Лалла Рук»    

     

Бурные  события последних дней потребовали от нашей героини такого душевного  напряжения, что она не могла предаться отчаянию. Мэйбл оплакивала гибель отца,  она невольно содрогалась, вспоминая смерть Дженни и все те ужасы,  свидетельницей которых ей пришлось стать; и все же ей удалось немного прийти в  себя, освободиться от глубокой угнетенности, неизменного спутника тяжелых  потрясений. Возможно, скорбь, поразившая Июньскую Росу и ввергшая ее почти на  сутки в какое-то оцепенение, помогла Мэйбл справиться со своим горем. На нее  легла обязанность утешать молодую индианку, и она по мере своих сил выполняла  этот человеческий долг с тем ласковым, бережным, ненавязчивым участием, какое  проявляют обычно женщины в подобных случаях.    

Отплытие  «Резвого» было назначено на утро третьего дня, и Джаспер завершил уже все  необходимые приготовления. Вещи были погружены, и Мэйбл простилась с Июньской  Росой — грустное, трогательное расставание! Словом, все было готово к отъезду,  и на острове не оставалось никого, кроме индианки. Следопыта, Джаспера и нашей  героини. Роса забралась в лесную чашу, чтобы выплакаться вволю, а трое наших  друзей направились туда, где лежали на песке три пироги; одна из них  принадлежала Росе, а две другие должны были доставить на судно наших  путешественников. Следопыт шел впереди, но, приблизившись к берегу, он, вместо  того чтобы подойти к лодкам, сделал остальным знак следовать за ним и повернул  к поваленному дереву, лежавшему на самом краю прогалины, где их не могли видеть  с куттера. Сев на ствол, он знаком предложил Мэйбл и Джасперу места справа и  слева от себя.    

— Садитесь,  Мэйбл. Сядь и ты. Пресная Вода, — начал он, усевшись. — У меня на  душе лежит одна забота, и сейчас самое время от нее освободиться, пока не  поздно. Сядьте же, Мэйбл, и помогите мне снять этот камень с души — если не с  совести, — пока еще хватает сил.    

Две-три  минуты прошли в тягостном молчании. Молодые люди с удивлением ждали — мысль,  что у Следопыта что-то на совести, казалась обоим одинаково невероятной.    

— Мэйбл, —  продолжал Следопыт, — нам надо объясниться начистоту, прежде чем мы  присоединимся к вашему дяде на куттере. Кстати, известно ли вам, друзья, что  Соленая Вода после того побоища днюет и ночует на «Резвом» — это, говорит,  единственное место, где человек может не опасаться за свой скальп. Эх, дети,  дети, до шуток ли мне сейчас. Я стараюсь быть веселым, выбросить все из головы,  но человек не может повелеть реке течь вспять. Вы знаете, Мэйбл, что, умирая,  сержант завещал нам стать мужем и женой, жить вместе и любить друг друга,  сперва на земле, доколе будет угодно господу богу, а потом и за гробом.    

От  утренней свежести щеки Мэйбл порозовели, напоминая ее прежний здоровый румянец,  но при этом неожиданном обращении кровь отпила от ее лица, и на него снова  легла печать восковой бледности, которую придала ему скорбь. И все же она  ласково и серьезно взглянула на Следопыта и даже попыталась ему улыбнуться.    

— Вы  правы, дорогой друг, — ответила она, — таково было желание бедного  батюшки, и я уверена, что целая жизнь, посвященная служению вам, вряд ли будет  достаточной наградой за все, что вы для нас сделали.    

— Боюсь,  Мэйбл, что мужа и жену должно связывать более сильное чувство, чем простая  благодарность. Вот чего я боюсь. Вы-то ведь ничего для меня не сделали, во  всяком случае ничего особенного, а между тем сердце мое тянется к вам,  понимаете, тянется; и, значит, похоже, что чувство это не имеет ничего общего  со спасением скальпов и службой проводника.    

Щеки  Мэйбл снова вспыхнули. Она старалась улыбаться, но голос ее чуть дрогнул, когда  она произнесла:    

— Не  лучше ли отложить этот разговор, Следопыт? Мы с вами не одни, а для стороннего  слушателя не может быть ничего неприятнее, нежели семейные объяснения, ничем  ему не интересные.    

— Я  потому и затеял этот разговор, Мэйбл, что мы не одни и что здесь с нами  Джаспер. Сержант считал меня подходящим для вас спутником жизни, и, хоть у меня  и были на этот счет сомнения, — да, серьезные сомнения, — все же он  убедил меня, и вы знаете, к чему это привело. Но, когда вы, Мэйбл, обещали  вашему батюшке выйти за меня замуж и так скромно, так мило протянули мне руку,  вам не было известно одно обстоятельство, как выражается ваш дядюшка, и я  считаю правильным рассказать вам о нем, прежде чем у нас с вами что-нибудь  решится. Мне часто приходилось утолять голод жесткой олениной за неимением  ничего лучшего, но стоит ли мириться с тем, что никуда не годится, когда можешь  получить то, что тебе по вкусу?    

— Вы  говорите загадками. Следопыт, и я вас плохо понимаю. Если это объяснение  действительно необходимо, я просила бы вас выражаться яснее.    

— Видите  ли, Мэйбл, мне пришло в голову, что, согласившись выполнить желание сержанта,  вы не подозревали, какие чувства питает к вам Джаспер Уэстерн.    

— Следопыт! —  воскликнула Мэйбл.    

Она все  время менялась в лице и дрожала всем телом, словно в лихорадке. Но Следопыт был  слишком поглощен своими рассуждениями, чтобы заметить ее волнение, тогда как  Пресная Вода закрыл лицо руками, боясь встретиться с ней взглядом.    

— Я  говорил с Джаспером и, сравнивая его мечты с моими мечтами, его чувства с моими  чувствами, его желания с моими желаниями, понял, что оба мы слишком вас любим,  чтобы обоим нам суждено было счастье.    

— Вы  забываете, Следопыт! Вспомните, ведь мы обручены! — пролепетала Мэйбл так  тихо, что только при большом напряжении можно было ее расслышать.    

Неудивительно,  что проводник не разобрал последнего слова и тут же признался в своем  невежестве обычным: «Что вы сказали?» — Вы забываете, что мы жених и невеста, и  ваши намеки неуместны, не говоря уж о том, что они всем нам крайне неприятны.    

— Уместно  то, что правильно, Мэйбл, а правильно то, что приводит к справедливым и честным  поступкам. Что же до неприятности всего этого, то я чувствую это прежде всего  на себе. Так вот, Мэйбл, знали бы вы, что Джаспер    

— Пресная  Вода относится к вам примерно так же, как я, вы, может, и не согласились бы  связать свою жизнь с таким некрасивым, старым хрычом, как я?    

— К  чему эта пытка, Следопыт, чего вы добиваетесь? Джаспер Уэстерн ничего подобного  не думает. Он ничего не говорит и ничего не чувствует.    

— Мэйбл!    

Этот  крик души вырвался у молодого человека против воли, выдавая накипевшие чувства.  Правда, больше он их ничем не обнаружил.    

Мэйбл  закрыла лицо руками; оба сидели, словно провинившиеся школьники, смертельно  боящиеся огорчить любимого наставника. В этот миг Джаспер, кажется, готов был  отречься от своей любви к Мэйбл, лишь бы не причинить страданий другу, тогда  как Мэйбл не могла собраться с мыслями, так внезапно услышав о том, на что она,  быть может, втайне надеялась, но чему не смела верить. Она не знала — плакать  или радоваться. И все же она заговорила первая, так как Джаспер не решался  что-либо сказать, что прозвучало бы фальшиво или могло больно задеть его друга.    

— Следопыт, —  сказала она, — простите, но все это звучит так дико. Для чего вы это  говорите?    

— Да,  Мэйбл, это звучит дико, так ведь на то я и наполовину дикарь, как вам известно:  дикарь по натуре и по укоренившейся привычке. — Следопыт хотел  рассмеяться, как обычно, но из его горла вырвалось какое-то нелепое  клохтание, — казалось, смех его душит. — Да, это рассуждения дикаря,  можно и так назвать.    

— Милый,  хороший Следопыт, мой лучший и, может быть, единственный друг! Неужто вы  думаете, что я это хотела сказать? — прервала его Мэйбл, в страстном  нетерпении как можно скорее загладить причиненную ею обиду. — Если  мужество, правдивость, благородство поступков и чувств, высокие нравственные  устои и другие превосходные качества делают человека достойным уважения, дружбы,  любви, то ваши права превысят права любого человека на свете.    

— Ну,  Джаспер, слышал ты, как она поет? Разве у них не сладкие, очаровывающие  голоса? — продолжал Следопыт, снова рассмеявшись, но на этот раз, —  как всегда, весело и непринужденно. — Похоже, что природа создала их,  чтобы они радовали наш слух, когда музыка в лесу умолкает. Но нам нужно до  чего-то договориться, понимаете, нужно! Я снова спрашиваю вас, Мэйбл: знали бы  вы, что Джаспер вас любит не меньше, чем я люблю, а может быть, и больше, хоть  это вряд ли возможно; что в своих снах он видит ваше лицо отраженным в струях  этого озера; что всю ночь напролет он говорит с вами или о вас; что все  прекрасное для него похоже на Мэйбл Дунхем, как и все доброе и благородное; что  он уверен, будто не знал счастья до встречи с вами; что он готов целовать  землю, по которой вы ступали, и забывает все радости своего призвания, чтобы  думать о вас, любоваться вашей красотой, слышать ваш голос, — согласились  бы вы тогда выйти за меня замуж?    

Мэйбл не  могла ответить на этот вопрос, даже если бы хотела. Хотя ее лицо было закрыто  руками, в просветы между пальцами виден был яркий румянец, такой горячий, что  жар его, казалось, передавался и пальцам. И все же она не выдержала: на один  короткий миг растерявшаяся девушка украдкой подняла глаза на Джаспера, чтобы  убедиться, верно ли то, что говорит Следопыт, и тут же снова спрятала лицо,  точно желая навсегда скрыть его от мира.    

— Хорошенько  подумайте, Мэйбл, — продолжал Следопыт, — это не шутка — взять в  мужья человека, когда все твои мысли и мечты принадлежат другому. Мы с  Джаспером обсудили это дело откровенно, как старые друзья. Хоть я и знал, что  мы на многое в жизни смотрим почти одинаково, мне и в голову не приходило, что  и тут наши взгляды полностью совпали, как это выяснилось, когда мы открылись  друг другу насчет вас. Джаспер сказал мне, что вы очаровали его с первого же  взгляда; что лучшей девушки он никогда не встречал; что ваш голос звучит в его  ушах, как журчание воды; что, глядя на паруса, он представляет себе ваше  платье, развевающееся на ветру; что ваш смех снится ему ночью; что он не раз  вскакивал с постели — все ему казалось, что кто-то хочет похитить вас с  «Резвого», где вы будто бы поселились. Мало того, парень не утаил от меня, что  он часто плачет, думая о том, что вы будете принадлежать другому.    

— Джаспер!    

— Все  это святая правда, Мэйбл, и надо, чтобы вы это знали. А теперь встаньте и  выберите между нами. Я и в самом деле верю, что Пресная Вода любит вас не  меньше, чем я люблю. Он, правда, уверяет, что любит больше, но я этого не  допускаю, так как считаю невозможным. И все же я признаю, что мальчик предан  вам всей душой, и, значит, он имеет право, чтобы его выслушали. Сержант оставил  меня вашим защитником, а не тираном. Я обещал ему быть вам отцом, а не только  мужем, а ведь, думается, никакой любящий отец не откажет дочери в праве выбора.  Встаньте же, Мэйбл, и выскажите вашу волю так же свободно, как если бы я был  сам сержант. Ведь главное для меня — ваше счастье.    

Отняв  руки от лица, Мэйбл встала и повернулась к обоим своим рыцарям. Лихорадочный  румянец на ее щеках говорил не столько о девичьей стыдливости, сколько о  крайнем напряжении всех ее чувств.    

— Чего  вы от меня хотите, Следопыт? — спросила она. — Разве не обещала я  бедному батюшке повиноваться вам во всем?    

— Ну,  так слушайте, чего я хочу. Вот я стою перед вами, простой лесовик, как есть  неуч, а ведь тоже не без тщеславия и, скажем прямо, не по заслугам, но я  постараюсь разобраться в этом деле по всей справедливости. Перво-наперво, в  рассуждении того, кто вас больше любит, тут, по-моему, наши шансы равны: хоть  Джаспер и уверяет, что его чувство сильнее, с этим я не могу согласиться,  потому что считаю невозможным, а иначе я бы честно и откровенно признал его  преимущество. Так что в этом смысле оба мы перед вами, Мэйбл, на равных правах.  А теперь, если начать с меня, как со старшего, я сначала сошлюсь на то, что  говорит в мою пользу, а потом скажу и о недостатках. Как охотник, я во всех  местах расположения наших войск не имею себе равного. Если бы в доме у нас  оказалась вдруг нехватка в оленине или медвежатине, не говоря уж о птице или  рыбе, это произошло бы скорее по причинам, зависящим от самой природы, проще  сказать — по воле провидения, чем по моей вине. Словом, мне кажется, женщина со  мной не терпела бы голода. Но я невежда, дикарь. Правда, я объясняюсь на  нескольких языках, какие бы они ни были, зато не шибко правильно говорю на  родном языке. Кроме того, я много старше вас, Мэйбл, и то, что я долгие годы  был товарищем вашего отца, должно быть, не бог весть какая заслуга в ваших  глазах. Хотелось бы мне также быть немного покрасивее; но все мы таковы, какими  создала нас природа, и самое последнее дело для человека — горевать о своей  наружности, разве только в особых случаях. А ежели взять все вместе, Мэйбл, —  возраст, наружность, образование и привычки, — совесть мне подсказывает,  что я вам не пара, проще сказать — я вас не стою! И я бы, ни минуты не думая,  отказался от всех надежд, кабы что-то не тянуло меня за сердце, с чем я просто  не в силах совладать!    

— Следопыт!  Благородный, великодушный Следопыт! — воскликнула наша героиня и, схватив  его руку, поцеловала ее с каким-то благоговейным чувством. — Вы не цените  себя по заслугам! И вы забываете моего бедного батюшку и свое обещание. Мало же  вы меня знаете!    

— А  теперь Джаспер, — продолжал Следопыт, не сдаваясь на уверения молодой  девушки и не позволяя отвлечь себя от своей мысли. — Он другое дело. Что  до того, чтобы кормить жену и любить ее, тут наши шансы равны, я знаю его как  степенного, заботливого парня и работягу. К тому же он с образованием, знает  по-французски, много читает и даже те самые книги, какие, я догадываюсь,  нравятся и вам, — он вас всегда поймет, чего я, к сожалению, не могу  сказать про себя.    

— Ну  и что же? — нетерпеливо воскликнула Мэйбл — Зачем сейчас об этом  толковать? Да и вообще, к чему все эти разговоры?    

— А  кроме того, парень так речисто выражает свои мысли, что я нипочем с ним не  сравнюсь. Коли есть кто на свете, о ком я способен говорить убедительно и  красноречиво, так это вы, Мэйбл, а ведь стоит вспомнить наш последний с ним  разговор, тут Джаспер не только заткнул меня за пояс, а, можно сказать, совсем  пристыдил. Он рассказал мне, как вы просты душою, какое у вас доброе,  отзывчивое сердце и как вы презираете мелкое тщеславие: вы легко могли бы выйти  за офицера — это он так говорил, — но для вас главное — чувство, и вы  предпочтете последовать голосу сердца, чем даже стать полковницей. Он говорил  много такого, что согрело мне душу, и про то, что вы красивы и меньше всего  думаете о своей красоте, и что ваши движения такие естественные и грациозные,  что напоминают резвящуюся лань, хоть вы сами того не подозреваете, и какие у  вас верные и разумные взгляды, и какое доброе, великодушное сердце…    

— Джаспер! —  воскликнула Мэйбл, уступив наконец своему чувству, которое прорвалось с  неодолимой силой, точно долго сдерживаемый речной поток, и упала в объятия  молодого человека, плача, как ребенок и с беспомощностью ребенка. —  Джаспер, Джаспер, почему вы это от меня таили?    

Ответ  Пресной Воды прозвучал невразумительно, как, впрочем, и весь их последующий  бессвязный диалог. Но язык чувства нетруден для понимания. Час пролетел для  влюбленных, как минута обычной жизни: и, когда Мэйбл, очнувшись, вспомнила о  существовании остального мира, ее дядюшка в величайшем нетерпении мерил шагами  палубу «Резвого», удивляясь, почему это Джаспер зевает, когда ветер такой  благоприятный. Но первая мысль Мэйбл была о том, кого сделанное ею открытие  своих истинных чувств касалось самым непосредственным образом.    

— О  Джаспер, — воскликнула она голосом приговоренной к смерти, — а как же  Следопыт?    

Пресная  Вода вздрогнул — не от малодушного страха, а от мучительного сознания, что он  причинил другу непоправимое горе; в растерянности огляделся он по сторонам, не  понимая, куда тот скрылся. Следопыт вовремя исчез, выказав чуткость и  деликатность, которые сделали бы честь даже искушенному в учтивости  придворному. Несколько минут влюбленные молча ждали его возвращения, не зная,  что делать в столь трудных и необычных обстоятельствах. Наконец они увидели  своего друга. Он возвращался медленно, с задумчивым и даже удрученным видом.    

— Теперь  я знаю, Джаспер, что ты разумел, говоря, что можно понимать друг друга без  единого слова, — сказал Следопыт, остановившись перед поваленным деревом,  на котором сидела юная пара. — Да, теперь я понимаю. И увлекательный же  это, должно быть, разговор, когда ведешь его с такой девушкой, как Мэйбл  Дунхем. Эх, дети, дети! Говорил я сержанту, что я ей не пара, — такой  невежественный старый дикарь, как я, — так нет же, он этого и слышать не  хотел.    

Джаспер  и Мэйбл сидели, как осужденные, словно наши прародители в «Потерянном раю»  Мильтона [66],  когда содеянный грех впервые свинцовой тяжестью лег им на душу. Никто из них не  решался пошевелиться, а не то что заговорить, оба они в эту минуту готовы были  отречься от обретенного счастья, только бы вернуть Другу утраченный душевный  покой. Джаспер был бледен как смерть, тогда как на щеках Мэйбл девичья  скромность зажгла такой пожар, какого не бывало, даже когда она была жизнерадостна  и беспечна. Счастье разделенной любви придало ее лицу какую-то особенную  нежность и мягкость, и она была удивительно хороша. Следопыт уставился на нее с  нескрываемым восхищением, а потом залился долгим ликующим смехом — так смеется  наивный дикарь, выражая свой восторг. Но он сразу же осекся, вспомнив с болью,  что эта прелестная юная девушка навсегда для него потеряна. По крайней мере с  минуту бедняга не мог прийти в себя. Наконец, овладев собой, он сказал с  достоинством и даже с какой-то торжественной важностью:    

— Я  всегда знал, Мэйбл Дунхем, что каждому дано свое, но я забыл, что мне не дано  нравиться молодым, красивым и образованным девушкам. Надеюсь, эта ошибка не  такой уж большой грех, а если и да, что ж — я достаточно за него наказан! Нет,  Мэйбл, я знаю, что вы хотите сказать, — не говорите, не нужное я чувствую  это, как будто слышал своими ушами. Этот час нелегко мне дался, Мэйбл. Да,  нелегко, мой мальчик!    

— Час! —  эхом откликнулась Мэйбл, не веря своим ушам; предательский румянец разлился по  ее щекам до самых висков. — Неужто целый час прошел, Следопыт?    

— Какой  там час! — одновременно с ней запротестовал Джаспер. — Нет, нет,  дружище, и десяти минут нет, как ты нас оставил.    

— Что  ж, возможно. Мне они показались вечностью. Теперь я вижу, что счастливые  считают время минутами, тогда как для несчастных оно тянется месяцами. Но  оставим этот разговор: все это было и прошло, лишние слова ничего не прибавят к  вашему счастью, а мне они только расскажут, как много я потерял, хоть, может, и  вполне заслуженно. Нет, нет, Мэйбл, не надо меня прерывать, то, что вы мне  скажете, хотя бы и с самыми лучшими намерениями, ничего не изменит. Так вот,  Джаспер, она теперь твоя, и, как это ни больно, я знаю, с тобой ей будет лучше,  чем со мной, у тебя на это больше прав и оснований, хоть и я не пожалел бы сил,  чтоб ей угодить, насколько я себя знаю. Эх, зря я тогда поверил сержанту! Мне  надо было верить Мэйбл, послушаться того, что она говорила мне тогда у истоков  озера. Умом-то я понимал, что она права, но ведь так приятно думать то, что нам  нравится думать, и так легко переубедить того, кто сам этого хочет. Ну, да что  там толковать! Мэйбл, правда, согласилась, но лишь потому, что не хотела  огорчать отца, да и боялась попасть в руки к индейцам…    

— Следопыт!    

— Я  понимаю вас, Мэйбл, и нисколько не сержусь, поверьте! Минутами мне кажется, что  хорошо бы поселиться где-нибудь с вами по соседству, видеть ваше счастье. Но,  пожалуй, лучше мне оставить Пятьдесят пятый полк и вернуться в Шестидесятый —  он мне все равно что родной. Зря я тогда с ним расстался, но и здесь во мне  нуждались, а кроме того, со многими в Пятьдесят пятом я и раньше был знаком,  хотя бы с тем же сержантом Дунхемом, когда он еще служил в другом полку. А все  же, Джаспер, дружище, я не жалею, что узнал тебя…    

— А  меня. Следопыт? — горячо перебила его Мэйбл. — Неужто вы жалеете, что  узнали меня? Я этого себе вовек не прощу!    

— Вас,  Мэйбл? — воскликнул проводник и преданно и любовно, в невинной простоте  взяв руку девушки, заглянул ей в глаза. — Как могу я сожалеть, что  солнечный луч осветил сумрак безрадостного дня, что свет ворвался во тьму, хотя  бы и на короткую минуту? Я не льщу себя надеждой, что буду и впредь шагать по  земле с таким же легким сердцем, как раньше, или что сон мой в ближайшее время  будет по-прежнему сладок, но я всегда буду помнить, как мне когда-то улыбнулось  незаслуженное счастье. А в том, что оно незаслуженно, не ваша вина, Мэйбл, я  одного себя виню, что по глупому тщеславию вообразил, будто могу приглянуться  такому созданию, тем более что вы все объяснили мне, как оно есть, когда мы  говорили с вами на том мысу, и я должен был вам поверить. Это только  естественно, чтобы молодые девушки лучше понимали, что им нужно, чем их  родители. Эх, дети, дети! Вопрос решен, единственное, что мне остается, —  это проститься с вами, чтобы вы могли скорее уехать; представляю, как сердится  мастер Кэп, он еще, чего доброго, сойдет на берег посмотреть, что мы тут  делаем.    

— Проститься? —  вскричала Мэйбл.    

— Проститься? —  эхом отозвался Джаспер. — Уж не думаешь ли ты с нами расстаться, дружище?    

— Так  будет лучше, Мэйбл, гораздо лучше, Джаспер, это самое разумное. Я мог бы жить и  умереть с вами, когда бы послушался своего чувства. Но, если слушаться разума,  нам нужно сейчас же расстаться. Вы отправитесь в Осуиго и постараетесь там  обвенчаться; мастер Кэп уже подготовлен к этому и будет рад-радехонек вернуться  в море, а я возвращусь в лесную глушь и к своему творцу. Что ж, Мэйбл, —  продолжал Следопыт, вставая и с истовой церемонностью подходя к нашей  героине, — поцелуйте меня! Джаспер не будет на меня в обиде за этот  единственный поцелуй. А потом мы расстанемся.    

— О  Следопыт! — воскликнула Мэйбл, бросаясь в объятия проводника и покрывая  его лицо тысячей поцелуев со свободой и жаром, каких она не проявила в объятиях  Джаспера. — Да благословит вас бог, милый, милый Следопыт! Вы к нам еще  приедете! Мы снова увидимся! А когда вы состаритесь, наш дом будет для вас  родным домом — ведь вы переберетесь к нам и позволите мне быть вам дочерью?    

— Вот-вот, —  с трудом выговорил проводник, чувствуя в горле какой-то комок. — Вот так  мне и следует на вас смотреть. Вы больше годитесь мне в дочери, чем в жены.  Прощай, Джаспер! А теперь идемте к лодкам. Вам давно пора быть на борту.    

И  Следопыт с каким-то торжественным спокойствием повел их к берегу. Подойдя к  лодке, он снова взял пальцы Мэйбл в свои и, отстранив ее на расстояние  вытянутой руки, долго, с тоской смотрел ей в лицо, пока на глаза его не  набежали непрошеные слезы и не потекли ручейками по загрубелому лицу.    

— Благословите  меня, Следопыт, — сказала Мэйбл, смиренно склонясь к его ногам. —  Хотя бы благословите меня, прежде чем мы расстанемся.    

И  неискушенный сын природы, с душою простой, но благородной, исполнил ее просьбу;  когда он помогал ей сесть в лодку, у него был вид человека, который решительным  усилием рвет тугую, крепкую нить. Прежде чем удалиться, он взял Джаспера за  руку, отвел его в сторону и обратился к нему со следующими словами:    

— У  тебя доброе сердце и благородная натура, Джаспер, но оба мы грубые дикари по  сравнению с этой нежной тростинкой. Щади же ее и никогда не выказывай суровости  мужчины к этому хрупкому созданию. Со временем ты научишься ее понимать, и  господь, который равно правит лесом и озером и который с улыбкой смотрит на  добродетель и отвращает лицо свое от порока, подарит вам заслуженное счастье.    

Следопыт  подал знак другу отчалить от берега, а сам стоял, опершись на свой карабин,  пока лодка не подошла борт о борт к «Резвому». Мэйбл рыдала, словно сердце у  нее разрывалось на части, и глаза ее неотрывно смотрели на прогалину, где  одиноко высилась фигура Следопыта, и так до тех пор, пока «Резвый», зайдя за  мыс, не потерял его из виду. И до самой последней минуты не спускала она глаз с  неподвижной мускулистой фигуры этого необыкновенного человека, которая  возвышалась, как статуя, поставленная на этом уединенном месте в память  разыгравшихся здесь бурных событий.    

 Глава 30    

     

А  было б ветерком одним      

С  тобою мне дышать дано,      

То  что б ни прилетело с ним -      

Жизнь  или смерть, — мне все равно.      

Мур.  «Лалла Рук»     

Уж на  что Следопыт был привычен к одиночеству, но, когда «Резвый» окончательно исчез  из виду, им овладело вдруг чувство полной заброшенности. Никогда еще не ощущал  он так свою оторванность от мира: за последнее время его потянуло к радостям и  заботам обычного человеческого существования, ему уже виделась семья, тихий  домашний уют. И вот все исчезло, рухнуло, как бы в одно мгновение, и он остался  один на свете, без милой спутницы и без надежд. Даже Чингачгук покинул его,  пусть и на время; отсутствие преданного друга было особенно тяжело нашему герою  в эту минуту, быть может, самую критическую в его жизни.    

Следопыт  стоял, опершись на свой карабин, в позе, описанной нами в предыдущей главе, еще  долго после того, как «Резвый» скрылся за горизонтом. Казалось, он оцепенел; только  человек, привыкший требовать от своих мускулов непомерной работы, мог выдержать  эту трудную позу в ее мраморной неподвижности, да еще в течение такого долгого  времени. Наконец он стряхнул с себя оцепенение вздохом, казалось, исходившим из  глубины его существа.    

По  особому свойству этого самобытного человека, он вполне владел собой во всем,  что касалось практической жизни, чем бы не были поглощены его мысли. Так и  сейчас: хотя в душе его жила только мысль о Мэйбл, ее красоте, предпочтении,  отданном ею Джасперу, ее слезах, ее отъезде, ноги послушно и неуклонно несли  его к тому месту, где Июньская Роса все еще скорбела над могилою мужа. Их  беседа велась на языке тускароров, которым Следопыт владел свободно; но,  поскольку наречие это известно лишь людям многоученым, мы переведем их слова на  простой английский язык, сохранив, по возможности, слог каждого собеседника и  его интонацию.    

Волосы  Июньской Росы свесились ей на лицо. Сидя на камне, вынутом из могильной земли,  она склонилась над свежей насыпью, скрывавшей тело Разящей Стрелы, глухая ко  всему, что происходило вокруг. Ей казалось, что все, кроме нее, покинули  остров, а шаги Следопыта, обутого в мокасины, были так бесшумны, что она не  заметила его приближения.    

Несколько  минут стоял Следопыт перед скорбящей женщиной, не произнося ни слова. Горе  безутешной вдовы, воспоминание о ее невозвратной потере, это зрелище полного  одиночества заставили его взять себя в руки: рассудок говорил ему, что  страдания молодой индианки, насильственно разлученной с мужем, неизмеримо  горше, чем его собственная скорбь.    

— Июньская  Роса, — сказал он торжественно, с глубокой серьезностью, говорившей о силе  его сочувствия, — ты не одинока в своем горе. Обернись же и взгляни на  друга.    

— У  Росы больше нет друзей! — отвечала индианка. — Разящая Стрела ушел в  блаженные селения, и некому заботиться о Росе. Тускароры прогонят ее от своих  вигвамов, а ирокезы презренны в ее глазах, она глядеть на них не может. Нет!  Пусть Роса лучше умрет с голоду на могиле мужа!    

— Это  не годится, никуда не годится! Это противно человеческому закону и разуму. Ты  веришь в Маниту, Роса?    

— Он  отвернул лицо свое от Росы, он на нее сердится. Оставил ее умирать одну!    

— Послушай  того, кто хорошо знает природу краснокожих, хоть сам родился бледнолицым, с  наклонностями бледнолицего. Когда Маниту бледнолицых хочет пробудить добро в  сердце бледнолицего, он посылает ему горе, ибо только в скорбях наших видим мы  себя зрячими глазами и только тогда прозреваем правду. Великий дух, желая тебе  добра, отнял у тебя мужа, чтобы он не сбивал Росу с толку своим коварным языком  и не сделал ее мингом по нраву, заставив водить с ними дружбу.    

— Разящая  Стрела был великий вождь! — ответила женщина с гордостью.    

— У  него были свои достоинства, это верно, но были и недостатки. Ты не одинока, Роса,  и скоро ты это узнаешь. Дай волю своему горю, дай ему полную волю, как требует  твоя натура, а когда придет время, у меня найдется что тебе сказать.    

Произнеся  это. Следопыт направился к своей пироге и отчалил от острова. В течение дня  Роса слышала раза два выстрелы его карабина, а на заходе солнца он вновь  появился и принес ей жареных птиц, от которых шел такой заманчивый, щекочущий  небо запах, что он раздразнил бы даже аппетит пресыщенного гурмана. Так  продолжалось с месяц. Роса упорно отказывалась покинуть могилу мужа, но не  отвергала даров своего покровителя. Временами они встречались и беседовали, и  Следопыт слушал ее с участием, но эти свидания были короткими и довольно  редкими. Роса спала в одной из хижин, и она без боязни склоняла голову на ложе,  зная, что есть у нее друг и защитник, хотя Следопыт неизменно отправлялся  ночевать на ближайший остров, где он построил себе хижину.    

Осень,  однако, уже давала себя знать, и к концу месяца положение Росы стало трудным.  Листья облетели, ночи становились неуютными, холодными. Пришла пора уезжать.    

Вернулся  Чингачгук. Они долго беседовали со Следопытом Роса наблюдала за ними со стороны  и видела, что ее добрый друг чем-то удручен. Подкравшись к нему, она старалась  его утешить с нежностью и чуткостью женщины.    

— Спасибо,  Роса, — сказал он ей, — спасибо. Ты очень добра, но это ни к чему.  Время уезжать. Завтра мы покидаем эти места. Ты отправишься вместе с нами, ведь  ты уже способна внять голосу рассудка.    

Роса  покорилась со свойственным индейской женщине смирением и вернулась на могилу  Разящей Стрелы, чтобы провести последние часы с усопшим мужем.    

Всю эту  осеннюю ночь молодая вдова не прилегла ни на минуту. Она сидела над холмиком,  скрывавшим останки ее мужа, и, по обычаю своего народа, молилась о его  благополучии на нескончаемой тропе, куда он ступил так недавно, и об их  воссоединении в стране праведных. В душе этой женщины, такой жалкой и униженной  на взгляд того, кто много мнит о себе, но мало что смыслит, жил образ бога, и  ее переполняли чувства и стремления, которые удивили бы всякого, кто не столько  чувствует, сколько притворяется.    

Утром  все трое покинули остров: Следопыт, как всегда, истовый и серьезный, молчаливый  и преданный Великий Змей и смиренная, кроткая Роса, погруженная в неизбывную  печаль. Отправились на двух пирогах — та, что принадлежала Росе, осталась на  острове. Чингачгук плыл впереди, а за ним следовал его друг в своей пироге. Два  дня гребли они, держа направление на запад, ночуя на островах. По счастью,  погода стояла теплая, и когда они вышли на широкое раздолье озера, то нашли его  зеркально-гладким, точно тихий пруд. Стояло бабье лето, но в мглистом воздухе,  казалось, дремало благостное спокойствие июня.    

Наутро  третьего дня они вошли в устье Осуиго, где крепость и дремлющий флаг напрасно  звали их остановиться. Не глядя ни вправо, ни влево, Чингачгук рассекал веслом  сумрачные воды реки, и Следопыт с молчаливым усердием поспевал за ним. На валу  толпились люди, но Лунди, узнав старых друзей, не позволил страже их окликнуть.    

Был уже  полдень, когда Чингачгук вошел в небольшую бухту, где стоял на якоре «Резвый».  На поляне, расчищенной еще в стародавние времена, был поставлен рубленый дом из  свежих, неотесанных бревен. Пустынное, одинокое место, но во всем здесь  проглядывал своеобразный достаток и уют — в той мере, в какой он возможен на  границе. Джаспер ждал их на берегу. Он первый протянул Следопыту руку, когда  тот ступил на землю. Их встреча была проста и сердечна. Не было задано ни  одного вопроса, — по-видимому, Чингачгук все самое необходимое уже рассказал.  Следопыт никогда не сжимал руку друга крепче, чем в это свидание. И даже  добродушно рассмеялся, когда Джаспер заметил ему, какой у него свежий, здоровый  вид.    

— Где  же она, Джаспер, где она? — спросил наконец Следопыт шепотом; он не сразу  отважился задать этот вопрос.    

— Она  ждет в доме, дорогой друг. Роса, как видишь, нас опередила.    

— Роса  ступает легче, чем я, но нет у меня на сердце тяжести. Значит, в гарнизоне  нашелся священник и все у вас устроилось?    

— Мы  обвенчались спустя неделю, как расстались с тобой, а на другой день уехал  мастер Кэп, — ты забыл спросить про своего друга Соленую Воду?    

— Нет,  нет, ничего я не забыл. Змей все рассказал мне. И мне так хочется услышать о  Мэйбл и ее счастье! Ну, как она, плакала или смеялась после венца?    

— И  то и другое, мой друг, но…    

— Да,  таковы они все — и плачут и смеются. У нас, лесовиков, душа радуется, на них  глядя. Что бы Мэйбл ни делала, все кажется мне правильным. Как ты думаешь,  Джаспер, думала она про меня в эти счастливые минуты?    

— Еще  как думала. Следопыт! Нет дня, когда бы она не думала и не говорила о тебе.  Можно сказать, нет такого часа! Никто так не любит тебя, как мы с Мэйбл!    

— Я  знаю, что никто так не любит меня, как любишь ты, Джаспер. Чингачгук, пожалуй,  единственный, о ком я могу еще это сказать. Что ж, не стоит больше откладывать;  это нужно сделать, и чем скорее, тем лучше. Веди меня. Джаспер, я постараюсь  еще раз взглянуть в ее милое лицо.    

Джаспер  повел Следопыта, и вскоре наш герой вновь увидел Мэйбл Она встретила своего  недавнего вздыхателя с горящими от волнения щеками, трепеща, как осиновый лист,  с трудом держась на ногах. И все же нашла в себе силы говорить с ним  по-дружески просто и искренне. В течение этого часа (Следопыт не задержался у  них ни минутой больше, хоть и не отказался откушать в доме своих друзей)  внимательный наблюдатель прочел бы на лице у Мэйбл весь правдивый перечень ее  чувств как к Следопыту, так и к мужу. В ее отношении к [Джасперу еще сквозила  легкая сдержанность юной новобрачной; но, когда она говорила с ним, в голосе ее  звучала затаенная нежность, глаза излучали сияние, яркий румянец, вспыхивавший  на щеках, говорил о чувствах, в которые привычка и время еще не внесли  гармонического успокоения. Со Следопытом она была серьезна, искренна и как-то  внутренне напряжена, но голос ее ни разу не дрогнул, ни разу не опустился  взгляд, и если лицо и оживлялось румянцем, то лишь от глубокого участия.    

Но вот  пришла пора Следопыту трогаться в путь. Чингачгук отошел от лодок и, стоя в  тени деревьев, на тропинке, ведущей в лесную чащу, спокойно дожидался друга.  Как только Следопыт его увидел, он торжественно встал и начал прощаться.    

— Иной  раз мне приходит в голову, что судьба была ко мне неласкова, — сказал  он, — но участь этой женщины, Мэйбл, меня устыдила и многое помогла  понять…    

— Роса  останется здесь и будет жить со мной, — порывисто перебила его Мэйбл.    

— Так  я и понял. Если кто может отвлечь ее от горя и пробудить в ней желание жить, то  это, разумеется, вы, Мэйбл, хоть я сомневаюсь, удастся ли это даже вам.  Бедняжка лишилась своего племени, а не только мужа — трудно примириться с  такими потерями… Чудак я, чудак! Казалось бы, какое мне дело до несчастий одних  и до супружеского счастья других, точно мало у меня своих огорчений!.. Нет, не  надо лишних слов, Мэйбл, не надо лишних слов, Джаспер, позвольте мне уйти с  миром, уйти, как подобает мужчине. Я видел ваше счастье, и это много дало мне,  тем легче мне будет сносить мое горе. Нет, никогда я больше не поцелую вас,  Мэйбл. Вот моя рука, Джаспер, пожми ее, мой мальчик, пожми хорошенько. Не бойся,  она не уступит твоей в силе, это рука мужчины. Д теперь, Мэйбл, пожмите и вы  мою руку.., нет, нет, не надо (ибо Мэйбл бросилась целовать эту руку и омыла ее  слезами), — не надо этого делать!    

— Следопыт, —  спросила Мэйбл, — мы с вами еще увидимся?    

— Я  уже думал об этом; да, я уже думал об этом. Если настанет время, Мэйбл, когда я  смогу смотреть на вас как на сестру или как на ребенка — да, вернее, как на  ребенка, ведь вы годитесь мне в дочери, — поверьте, я вернусь к вам.  Увидеть ваше счастье будет для меня радостью. А если не смогу — прощайте,  прощайте… Сержант был не прав, да, да, он был глубоко не прав.    

То были  последние слова, с какими Следопыт обратился к Джасперу Уэстерну и Мэйбл  Дунхем. Он отвернулся — что-то, казалось, застряло у него в горле — и через  минуту был уже подле своего спутника. Как только Чингачгук его увидел, он сразу  же вскинул котомку на плечи и, не обменявшись с ним ни словом, скрылся за  деревьями. Мэйбл, ее муж и Роса долго глядели вслед уходящему другу в надежде  на прощальный жест или взгляд. Но он так и не оглянулся. Раза два им  показалось, что он тряхнул головой, как человек, которого раздирают мучительные  мысли, и даже слегка махнул рукой, будто зная, что друзья на него смотрят, но  твердые шаги, которые никакое горе не могло расслабить, несли его все дальше,  пока он не затерялся в лесной чаще.    

Ни  Джаспер, ни жена его не видели больше Следопыта. С год еще оставались они на  берегах Онтарио, а потом, по настоятельной просьбе Кэпа, переехали к нему в  Нью-Йорк, где Джаспер стал со временем преуспевающим и уважаемым коммерсантом.  Трижды на протяжении многих лет Мэйбл получала подарки в виде дорогих мехов от  неизвестного, не пожелавшего назвать свое имя, и только сердце подсказывало ей,  кто их посылал. Прошли годы, и Мэйбл, бывшая уже матерью нескольких отроков,  предприняла путешествие в глубь страны вместе с сыновьями, из которых старший  мог вполне быть ее защитником. Как-то увидела она в отдалении человека в  необычной одежде, смотревшего на нее так пристально, что она стала расспрашивать,  кто он такой. Ей сказали, что он самый прославленный охотник этого края — дело  происходило уже после Революции, — человек редкой душевной чистоты и  большой оригинал: в этой части страны он был известен под именем «Кожаный  Чулок». Больше миссис Уэстерн ничего не удалось узнать, но пристальный взгляд  незнакомца и его странное поведение так ее растревожили, что она провела  бессонную ночь, и на ее лицо, еще хранившее следы былой красоты, легла тень  грусти, долго его не покидавшая.    

Что же  до Июньской Росы, то, лишившись мужа и родного племени, она, как и предсказывал  Следопыт, не снесла двойной утраты. Она умерла в доме у Мэйбл, на берегу  Онтарио; Джаспер перевез ее тело на остров, где и предал погребению рядом с  могилой Разящей Стрелы.    

Лунди в  конце концов соединился со своей старой любовью и ушел в отставку истрепанным,  разбитым ветераном, утомленным бесчисленными сражениями; однако имя Лунди в  наше время прославил младший брат, унаследовавший фамильное поместье и  наследственный титул, вскоре померкший в сиянии более высокого титула, коим  награждены были его подвиги на океане [Речь идет об английском адмирале Адаме  Дункане (1731 — 1804), прославившемся победой над голландским флотом при  Кампердауне (1797) и получившем за это титул графа Кампердауна, который он присоединил  к своему родовому титулу барона Лунди.].