1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
– Класс, садись! Убрать со столов бумагу и прочее  лишнее и не относящееся к предмету.    

Сашкец садится за стол, раскладывает книги, потом вскидывает  вверх голову и, проведя рукой по намечающейся повыше лба лысине, испытующе  осматривает застывшие фигуры учеников.    

– Сегодня мы кратко вспомним пройденное. Пускай нам  Черных расскажет, что он знает про Ивана Грозного.    

Но Черных не слышит. Он усердно работает над очередным  номером «Комара». До истории ли Янкелю? Сашкец замечает его склоненную над  партой голову и уже сурово окрикивает:    

– Черных!    

– Что, дядя Саша? – спохватывается тот.    

– Расскажи про Ивана Грозного. Я прошлый раз вам  обстоятельно все повторил, поэтому вы должны знать.    

Но Янкель вспоминает только, что и прошлый раз он писал  «Комара». Надо вывертываться.    

– Дядя Саша, я плохо помню.    

– Не дури.    

– Честное слово. Знаю только, что он кошек в окно  швырял, а больше не запомнил.    

Сашкец удручен.    

– Садись, – бросает он хмуро, потом идет к Офенбаху и  застает того на месте преступления.    

– Ты что делаешь?    

– Пишу, – невозмутимым басом отвечает Купец.    

– Покажи.    

– Да-а. А вы отнимете.    

– Покажи, тебе говорят!    

Купец с гордой улыбкой вытаскивает сырой от акварельных  красок номер «Пулемета».    

– Вот. Журнал свой пишу.    

Сашкец в ярости порывается отнять журнал и, не справившись с  Купцом, ограничивается звонкой фразой:    

– Я тебя запишу в «Летопись» за то, что занимаешься  посторонними делами в классе.    

Он идет к учительскому столу, но, пока идет, замечает, что  то же самое происходит и на остальных партах. Тогда халдей пускается на  крайность.    

– Ребята, я запишу весь класс за невнимательное  отношение к уроку.    

Однако и эта, сильная в обычные дни, угроза на этот раз не  действует. Урок тянется нудно и вяло. Ученики отвечают невпопад или вовсе не  отвечают. После звонка Сашкец в канцелярии жалуется:    

– Невозможно работать. Эти журналы всю дисциплину  срывают!    

А в классе кавардак.    

В одном конце Японец ругается с Цыганом за право обладания  художником Янкелем. Янкель должен нарисовать картину Японцу для «Вперед», то же  самое просит сделать и Цыган, который выпускает «Альманах лучших произведений  Шкиды».    

В другом углу слышен визг поэта Финкельштейна. Это Купец  собирает материал для своего «Пулемета».    

– Дашь стишки? – рычит он. – Дашь или нет?    

– Нету у меня стихов, – защищается Костя.    

– Врешь, есть! Не дашь, буду мучить, Костенька!    

– Не надо, Купа. Больно.    

– А дашь стихи?    

– Дам, дам…    

– Ну то-то.    

Купец, удовлетворенный, отпускает Финкельштейна и наседает  на Янкеля.    

– Дашь рассказ или нет?    

Опять писк:    

– Занят!    

– Дашь или нет?    

– Дам!    

Купца бросили все сотрудники, вот он и придумал этот простой  способ выжимания материала.    

У окошка, зарывшись в «Красную газету», сидит Пантелеев. Он мучится,  он хочет сделать свой «Вестник техники» настоящим журналом. Для этого все  налицо, но нет объявлений, а для объявлений он оставил обложку. Ленька уже  обегал все журналы, собрал несколько объявлений, но этого мало, остаются еще  два уголка.    

– Эх! – сокрушенно вздыхает он. – Тут бы петитом или  нонпарелью парочку штучек пустить – и ладно.    

Вдруг он находит материал в «Красной газете» и мгновение  спустя уже выводит: «Требуются пишмашинистки в правление АРА…»    

В эту минуту в класс врывается маленький Кузя из первого  отделения и прямо направляется к Янкелю.    

– Ну? – вопросительно смотрит тот, отрываясь от  рисования.    

Кузя возбужденно говорит:    

– Согласен!    

– Идет, – коротко отвечает Черных. Оба летят в первое  отделение. Там кучка любопытных уже дожидается их.    

– Значит, как уговорились, – говорит Янкель. – Поэму на  шестьдесят строк я вам напишу сейчас, а нож перочинный вы мне отдаете по сдаче  материала. Идет?    

– Идет, идет, – соглашаются малыши.    

Янкель садится и с места в карьер начинает писать поэму для  «Мухомора».    

Писать я начинаю, В башке бедлам и шум.    

Писать о чем – не знаю, Но все же напишу…    

Перо бегает по бумаге, и строчки появляются одна за другой.    

Первоклассники довольны, что и у них сотрудничают видные  силы. Правда, поэма стоила перочинного ножа, который перешел в виде гонорара в  карман Янкеля, но видное имя что-нибудь да значит для журнала!    

Через полчаса Янкель уже выполнил задание. Поэма в  шестьдесят строк сдана редактору, а именитый литератор мчится дорисовывать  рисунок.    

Тихо в школе, никто не бегает в залах, никто не катается на  дверях и перилах, никто не дерется, все заняты делом.    

* * * Три месяца школа горела одним стремлением – выпускать,  выпускать и выпускать журналы. Три месяца изо дня в день исписывались чистые  листы бумаги четкими шрифтами, письменной прописью и безграмотными каракулями.    

     

У каждого журнала свое лицо.    

Один редактор помещает рассказ в  таком стиле:    

     

 МЕДВЕДЬ    

     

Рассказ Была холодная ночь. Вокруг свистала вьюга.  Красноармеец Иван Захаров стоял на посту. Было холодно. Вдруг перед Иваном набежал  медведь – и прямо к нему. Иван хотел убежать, но он вспомнил о врагах, которые  могут сжечь склады с патронами. Он остался. Медведь подбежал близко, но Иван  вынул спички и стал зажигать их, а медведь испугался и стоял, боясь подойти к  огню. А утром медведь убежал, а Иван спас склады.    

Рассказ написал Кузьмин.    

А другой редактор и поэт пишет так:    

Я смотрю на мимозы, Я вздыхаю душистые розы, Взор очей мой  тупеет, Предо мной все темно, Солнце греет, Природу ласкает.    

     

Как люблю я тебя С твоим взором.    

У третьего редактора совсем другие  настроения:    

Грянь, набат громозвонный, Грянь  сильней.    

Слушай, люд миллионный, Песню дней.    

Крепче стой, пролетарский Фабрик  край, Потрудись ты, бунтарский, В Первый май.    

Пусть звенит и гремит Молот твой.    

Праздник Май гимн творит Трудовой.    

Три месяца бесновалась республика  Шкид, потом горячка стала постепенно утихать: как звезды на утренней заре,  гасли один за другим «Мухоморы», «Клоуны», «Факелы», «Всходы» и другие газеты и  журналы. Ребята устали. Викниксор вовремя подсказал им хорошую идею: пора  издавать большую общешкольную стенную газету. И вот появляется «Горчица»,  здоровая, крепкая ученическая газета, где материал собран со всей школы, со  всех отделений, где пишет не один редактор, а пятнадцать – двадцать  корреспондентов.    

Из шестидесяти изданий остается  четыре.    

Игра замирает, давая место серьезной  работе, а от прежнего увлечения остается след в школьном музее, в виде полного  комплекта всех изданий.    

«ДЗЕ, КАЛЬМОТ и Кь»    

Грузинский ннязь Георгий Джапаридзе.  – Личное дело Михаила Королева. – Корыстный хара – Колониальный спекулянт. –  Таинственный узелок и балалайка, – Талон э 234. – Дзе и Кальмот. – Жвачный  адмирал. – Голый барин.    

     

– Кубышка.    

Четверка пришла с Сергиевской. Сергиевская была интернатом с  дурной славой. Попасть на Сергиевскую считалось несчастьем.    

Там в интернате царила железная казарменная дисциплина…  Воспитанники сидели в душных комнатах и гуляли редко, да и то лишь с  надзирателями. Наказания за проступки, придуманные завом, не поддаются  описанию. Одно из них было такое.    

Воспитанника, совершенно нагого, сажали в темный карцер,  который по приказу изобретательного садиста был превращен в уборную. Наказанный  просиживал в карцере без хлеба и воды по три, по четыре дня, валялся в  нечистотах, задыхался в скверных испарениях.    

Сергиевка так прославилась, что на нее обратили внимание  судебные власти.    

После громкого и скандального процесса интернат  расформировали. Находившихся в нем подростков распихали по разным приютам.    

Четверка попала в Шкиду.    

Самый старший, Джапаридзе, – сын грузинского князя, морского  офицера.    

У Джапаридзе типичное грузинское лицо: крупный орлиный нос,  оттопыренные уши и белоснежные неровные зубы.    

Детство свое Джапаридзе, по семейной традиции, должен был  провести в корпусе. Там он почти два года учился искусству командовать и  хорошим манерам. Корпус привил ему любовь к военной выправке, чистоте костюма,  спартанству. Но корпус же изломал его душу, сделал его лживым, скрытным и  обманщиком.    

Корпус в семнадцатом году закрыли, кадетов попросили выйти  вон. Джапаридзе пожил дома, проворовался и пошел скитаться по интернатам и  детдомам. Вышибали из одного интерната – он шел в другой. Так докатился до  Сергиевской. На Сергиевской жил два года и, издерганный, уставший в пятнадцать  лет, нашел тихую пристань в республике Шкид.    

У Королева голова совершенно круглая, щеки одутловатые и  румяные. Полная невысокая фигура, римский нос и слегка курчавая голова придают  ему сходство с патрицием времен Юлия Цезаря.    

Королев – незаконнорожденный. В анкете «Личного дела Михаила  Королева» в графе «Занятие родителей» сказано: «Рожден вне брака».    

В старое николаевское время для «рожденных вне брака» был  один путь – воспитательный дом, приют и ремесленная школа.    

Королев с малых лет скитался по приютам. За это время его  «личное дело» разбухло: каждый интернат давал ему свою характеристику…    

Одна из них, написанная казенным языком старого  педагога-чиновника, характеризует Королева как «мальчика с довольно прочно  укрепившейся привычкой лениться». На шести листах пожелтевшей канцелярской  бумаги описываются последствия этой «привычки»:    

«В результате знания мальчика в настоящее время оказываются  столь слабыми, что он не может быть переведен в класс «Д» и ему в возрасте  почти пятнадцати лет приходится вторично слушать детский элементарный курс, то  есть в то время, когда в нем уже в достаточной степени пробудились физические  потребности взрослого человека и окрепла привычка весело и праздно проводить  время, на удовлетворение чего, конечно, направлены все помыслы и желания этого  мальчика уже теперь».    

Дальше описываются способы «удовлетворения потребностей  взрослого человека»:    

«Сильно развитые в нем привычки курить, лакомиться и т. д.  довели его по пути легкого раздобывания средств и предметов потребления для  удовлетворения этих потребностей, в силу чего, конечно, он стал постоянно  замечаться в проступках корыстного характера: срезывание проводов и других  принадлежностей арматуры электрического освещения, отвинчивание дверных ручек,  присваивание мелких инструментов в сапожной мастерской и т. п. Все эти предметы  направлялись им на базар для обмена на папиросы и лакомства».    

Детдом переезжает на дачу, в колонию, где «надзор и работа  над Королевым, естественно, затруднялись и осложнялись по местным условиям.  Порочные наклонности этого мальчика проявились самым резким образом: близость  деревни, процветание там товарообмена, затруднительность ежеминутного учета  наличия воспитанников создавали благоприятную к тому почву. Здесь Королев,  вопреки выраженному ему лично запрету, стал постоянно убегать в деревню и  возвращаться в школу лишь поздно ночью; в деревне он стал обменивать на  продукты находящиеся на руках или похищенные им у товарищей казенные вещи,  особенно полотенца; жертвами его спекуляции сделались даже няни, к которым он  сумел подладиться под видом желания услужить им: у одной он взял деньги на  селедку и принес ей за это стакан молока, уверяя, что селедка оказалась  червивая; от другой, получив деньги на табак и папиросы, ничего ей за них не  принес, обещая вознаградить ее в будущем, – оказалось, что папиросы выкурил  сам…»    

За эти деяния Королева из колонии отправили к матери в П «Но  он, пользуясь слабостью матери и подделав отпускной билет, возвращается с  откуда-то добытой им балалайкой и узлом тряпья обратно на место расположения  колонии; минуя интернат, пробирается в деревню, выменивает привезенные с собой  вещи и возвращается затем в Петроград…»    

Составлявший характеристику воспитатель-чиновник не знал,  где скитался выгнанный за воровство Мишка Королев… Не знал, откуда Мишка добыл  балалайку и «узел тряпья»… Королев все лето «гопничал», ездил по железным  дорогам с солдатскими эшелонами, направлявшимися на фронт. Там он и слямзил  балалайку.    

Это характеристика не Сергиевского интерната. Это  характеристика нормального детского дома. Заканчивалась она просьбой перевести  Королева в «одну из школ для трудных в воспитательном отношении детей в  возрасте от двенадцати до шестнадцати лет».    

Просьба была удовлетворена.    

Королева переслали в «сивую» Сергиевскую, как неодушевленный  предмет, по «сопроводительному талону» э 234.    

«При сем препровождается Михаил Королев, 14 лет».    

И доставивший его на место получил квитанцию «в том, что  Королев Михаил, 14 лет, принят».    

Сергиевская дала о нем не менее блестящую характеристику:    

«Мальчик безусловно способный, но ленивый и иногда просто  сонный, способный дремать во время уроков. Дисциплине подчиняется не всегда,  очень упрям, порою вызывающе дерзок и груб. В школе пробыл год и за это время  несколько раз попадался в крупном и мелком воровстве, взломе замков и в  самовольных отлучках из школы. В классе невнимателен, во время уроков  занимается посторонними книгами, часто балагурит и этим мешает занятиям других.  К товарищам относится хорошо и пользуется у них авторитетом. Со старшими  развязно-внимателен или угрюмо-замкнут, считает себя весьма самостоятельным.  Курит, замечен не раз в карточной игре. К матери относится внимательно».    

Последний аттестат Королеву был дан «Детским  обследовательским институтом психоневрологической академии». Отзыв, подписанный  профессором психиатрии Грибоедовым, гласит:    

«Королев Михаил страдает остро протекающей неврастенией на  почве, повидимому, умственного переутомления. Летом страдает бессонницей, не  спит совсем по две ночи подряд. Королев нуждается в отдыхе, водо-свето– и  воздухолечении, каковое может быть проведено в Воспитательно-клиническом  институте для нервных больных».    

Но «водо-свето– и воздухолечения» Королев не получил.  Сергиевская рассыпалась, и он попал в Шкиду.    

В Шкиде две первые характеристики не подтвердились. Королев  не воровал, вел себя прилично и бузил в меру. Незаметно было в нем также и  следов «умственного переутомления».    

Лишь в одном отзыв профессора Грибоедова оказался  правильным. Мишка Королев страдал неврастенией и бессонницей.    

В эти бессонные ночи он безумствовал, был сам не свой. Ругал  воспитателей последними словами, балагурил, плакал… А выспавшись,  «опохмелившись», каялся и снова становился «нормально-дефективным».    

Таков Королев Михаил.    

Третий тип – Старолинский.    

Он – низенького роста. Лицо у него совсем детское, а манера  одеваться и фигура делают его похожим на старорежимного гимназистика. У  Володьки Старолинского отца не было, были лишь мать и отчим, ломовой извозчик.  Старолинский тоже неврастеник. Страдает клептоманией; когда находят припадки,  ворует что попало; кроме того, он самый неисправимый картежник…    

На Сергиевскую Старолинский попал, как и товарищи его, за  воровство и в Шкиду пришел со скверной репутацией.    

Четвертый – Тихиков.    

Сергиевская его характеризует так:    

«Тихиков Евгений – мальчик из интеллигентной семьи, круглый  сирота, имеет дядю. Тихиков – очень способный мальчик, все усваивает легко и  хорошо занимается, но не чужд лени. К товарищам относится хорошо, но держится  несколько особняком. Не терпит общих прогулок и всегда под каким-нибудь  предлогом старается остаться дома. Со старшими сдержан, возражает всегда  логично и почти не грубит. В классе сидит прилично. Курит, порой увлекается  карточной игрой, не чужд спекуляции, но вообще мальчик любознательный,  отзывчивый, серьезный и несколько замкнутый».    

У Тихикова треугольная голова, высокий лоб, коротенькая,  нескладная фигура. В Шкиде до конца дней своих Тихиков оставался замкнутым,  бузил редко.    

Четверка пришла в Шкиду крепко спаянной в неделимый союз.  Думали сообща отстаивать свои интересы. Наученные опытом Сергиевской, не  ожидали встретить хороший прием.    

Но ошиблись. Встретили их очень хорошо, как впрочем,  встречали и всех других.    

С первого же дня Джапаридзе, как самый развитой, примкнул к  «верхам». Узнав, что в Шкиде издаются журналы, он заявил о своем желании  издавать журнал «Шахматист». Вероятно, узрев в этом какую-либо для себя выгоду,  Янкель заключил с ним сламу.    

Королев вошел в сламу с Купцом, а Старолинского взял под  свое покровительство Пантелеев.    

Лишь один Тихиков остался без друзей закадычных. Вечно сидел  он за партой, читал Майн Рида или Жюля Верна и что-то все время жевал… Жевал,  пережевывал, отрыгал и икал. За это впоследствии он получил кличку Жвачное.    

Четверка принесла с собой старые клички: Королев –  Флакончик, Старолинский – Мальчик, Тихиков – Адмирал, а Джапаридзе – кличку  непечатную.    

В Шкиде лишь одному Тихикову удалось сохранить прозвище  Адмирал, остальных переименовали в первый же день их прихода.    

– Джапаридзе – слишком длинно, – заявил Японец. – А  похабных кличек мы не даем. Поэтому назовем тебя просто Дзе.    

– Ваше дело, – согласился грузин, – Дзе так Дзе.    

Старолинского тот же Японец назвал почему-то Голым барином.  Звали его впоследствии Голый барин, Барин, Голый, и просто Голенький.    

Королева прозвали Кальмотом за то, что он вместо «кусок»  говорил «кальмот»:    

– Дай мне кальмот хлебца.    

Или:    

– Одолжи кальмотик сахарина.    

Одновременно с Сергиевской четверкой пришел в Шкиду и  Кубышка, бесшумный человечек с пухлым лицом и туманным прошлым.    

 САША ПЫЛЬНИКОВ    

     

Косталмед, действует. – На гимнастику, живо! – Исцеление  прокаженных. – «Альте камераден». – Мюллеровская гимнастика. – Манна небесная  на классной печке. – Парень с бабьим лицом. – Туфля. – Жест налетчика. –  Недотыкомка.    

Прозвенел звонок, кончилась перемена. В класс четвертого  отделения вошел Косталмед, он же Костец.    

– На гимнастику, живо!    

Ребята нехотя поплелись из класса.    

– Живо! – подгонял Костец, постукивая круглой  полированной палочкой.    

Когда все вышли из класса, за партами остались сидеть Японец  и Янкель.    

– А вы что? – подняв брови, спросил Костец.    

– Не можем, – скривив лицо, проговорил Японец. – У нас  ноги болят.    

Больные шкидцы по приказанию Викниксора освобождались от  гимнастики.    

– Покажите, – сказал Костец.    

Японец, прихрамывая, подошел к воспитателю и поднял босую  ногу. Нога на пятке пожелтела, вздулась, и в самом центре образовалось  отвратительное на вид нагноение.    

– Нарыв в последней стадии, – стонущим голосом  отрекомендовал Японец. – В уборную еле хожу, не только что на гимнастику.    

– Ладно, оставайся, – сказал Костец. – А ты? –  обратился он к Янкелю.    

Янкель чуть ли не на четвереньках подполз к халдею.    

– Сил нет, – прохрипел он. – Замучила, чертова гадина.    

Он загнул брюки. На изгибе колена и дальше к бедру проходил  страшный, красный с синеватыми прожилками шрам.    

– Где это тебя угораздило? – поморщившись, спросил  Костец.    

– Дрова пилил, – ответил Янкель. – Пилой. Ходить не  могу, дядя Костя, тем более упражнения делать.    

– Оставайся, – согласился Костец и вышел из класса.    

Когда он вышел, Янкель, плотно закрыв за ним дверь, сказал:    

– Ну, брат, сейчас, пожалуй, можно и вылечиться.    

С этими словами он подошел к своей парте, загнул брюки и,  помусолив ладонь, одним движением руки смыл страшную рану.    

То же самое сделал и Японец.    

Исцелившись, оба уселись за парты. Японец вынул книгу, а  Янкель – начатый журнал.    

Этот способ отлынивания от гимнастики был придуман Янкелем;  он же, обладая способностями рисовальщика, художественно разрисовывал, за  небольшую плату, язвы, раны, опухоли и прочее.    

Костец верил, что эти болезни – настоящие. И сейчас, когда  воспитатель поднимался наверх в гимнастический зал, его душа под грубой  казарменной оболочкой халдея была преисполнена состраданием к несчастным  мученикам.    

А в гимнастическом зале уже собрались ребята. Когда вошел  Костец, они визжали, возились и слонялись без дела по большому залу.    

– Ста-новись! – закричал Костец.    

Ребята зашевелились, как муравьи, и в конце концов  выстроились по ранжиру в прямую линию.    

Первым с правого фланга стоял Купец, за ним Цыган,  Джапаридзе и Пантелеев. За Пантелеевым обычно становился Янкель, сейчас же  место оставалось свободным, и Костец скомандовал:    

– Сомкнись!    

Шеренга сомкнулась.    

– Равнение на… пра-во!    

Все головы, за исключением головы Воробья, повернулись в  правую сторону, Воробей же задумался и прослушал команду.    

– Воробьев, выйди из строя, – приказал Косталмед.    

Воробей вышел.    

– Имеешь запись в «Летопись», – сообщил Костец и  добавил: – Стань на место.    

Добившись, чтобы шеренга выстроилась в идеально прямую  линию, Костец повернул ее направо.    

Третьеклассник Бессовестин, хорошо игравший на рояле и  благодаря этому плохо учившийся, уселся за пианино.    

– Шагом марш! – скомандовал Костец.    

Бессовестин заиграл старинный марш «Альте камераден», и под  звуки марша три десятка босых ног заходили вдоль стен зала.    

Шли гуськом. Впереди выступал Купец: шел он лучше всех, имел  выправку, полученную еще в корпусе. Не успевая в других предметах, Купец  страстно любил гимнастику.    

Остальные шли не так молодцевато, лишь Пантелеев, Дзе и  Цыган подделывались под Купца, хотя и не совсем удачно. Зато Воробей,  получивший запись в «Летопись», бузил. Он шел не в ногу, растягивал интервалы  и, очутившись за спиной Костеца, показывал ему кукиш или язык.    

– Левой, левой, – командовал Костец, отстукивая такт  полированной палочкой. – Левой, левой. Раз, два, раз, два…    

Осеннее солнце тускло отражалось в паркетных квадратах и  белыми пятнышками бегало на выкрашенных под мрамор стенах…    

– На-а гимнастику… выходи!    

Купец, дойдя до середины стены, круто повернул налево.    

У противоположной стены шеренга разошлась через одного в  разные стороны и сошлась уже парами, а затем четверками.    

– Стой! Отделение, разом-кнись!    

Отделение разомкнулось.    

Ребята расположились на квадратах паркета, как фигуры на  шахматной доске.    

– Вольно!    

Купец выставил ногу вперед, руки заложил за спину. Остальные  стали как попало. Большинство принялось подтягивать спустившиеся во время  маршировки брюки, поправлять ремни, сморкаться и кашлять.    

– Смирно! Первое упражнение! На-чи-най!    

Бессовестин заиграл вальс.    

Под такт костецовской палочки ребята принялись выделывать  сокольские упражнения, потом мюллеровские упражнения, потом шведскую  гимнастику.    

* * *    

– Шамать хотца, – сказал Японец, захлопнув книгу.    

Янкель перевел взгляд с лошади, которую он рисовал, на  Японца и ответил:    

– Да-с, пожрать бы не мешало.    

– У тебя нет?    

Янкель махнул рукой.    

– В четверг-то… Было бы, брат, так давно бы нажрался.    

Он уныло заглянул в пустой ящик парты, потом пошманал по  чужим партам,    

– везде было пусто.    

– Хоть бы корочку где найти.    

Вдруг Японец хлопнул себя по лбу.    

– Идея! Помнишь, Курочка рассказывал, что у них в  классе, на печке…    

Янкель вскочил.    

– И правда, идея!..    

Оба подскочили к печке и взглянули наверх.    

– Эх, черт, – вздохнул Янкель, – как бы туда залезть?    

– Вали, подсади меня. Я тебе на плечу стану.    

– Идет.    

Янкель нагнулся и уперся руками в колени. Японец взобрался к  нему на плечи.    

– Еще немного поднимись.    

Янкель стал на цыпочки.    

– Хватит!    

Японец уцепился руками за карниз печки и заглянул в пыльное  углубление.    

– Ну как? – спросил Янкель, разглядывая грязный пол.    

Японец минуту копошился, потом раздался радостный возглас:    

– Есть!    

– Что?    

– Булка белая… еще булка… кусок сахару… хлеб… Да тут  целый склад огрызков.    

– Вали, кидай!    

На пол упало что-то тяжелое, твердое как камень. Потом  посыпался каменный дождь…    

Посыпались заплесневелые, окаменевшие остатки завтраков,  которые сытые ученики коммерческого училища забрасывали когда-то на печку.  Последний огрызок – булка с прилипшим к ней и затвердевшим, как каменный уголь,  куском колбасы – ударился о пол. Японец уже собирался спрыгнуть с Янкелевых  плеч, когда раздался окрик:    

– Это что такое?!    

Янкель от неожиданности вздрогнул и опустил руки. Пирамида  рухнула. В дверях класса стоял Викни Рядом с ним стоял парнишка лет пятнадцати  с широким бабьим лицом, торчащими в стороны жесткими волосами, одетый в серую  куртку и подпоясанный ремнем с серебряной гимназической пряжкой.    

– Что это такое? – повторил Викни – Где класс?    

– На гимнастике, – тихо ответил Янкель.    

– А вы что?    

– Ноги болят, – чуть ли не шепотом проговорил Янкель.    

Викниксор нахмурился.    

– Ноги болят? Вот как… А на печку зачем лазили?  Лечиться?    

Противники мюллеровских упражнений и шведской гимнастики  молчали.    

– Оба в пятом разряде, – объявил Викни – А сейчас марш  наверх.    

Товарищи в сопровождении Викниксора и незнакомца с бабьим  лицом поднялись наверх. В гимнастическом зале ребята опять маршировали. Бессовестин  играл марш на мотив известной песни:    

По улицам ходила Большая крокодила, Она, она Голодная была.    

При появлении Викниксора Костец скомандовал:    

– Стой! Смирно!    

Ребята остановились. Викниксор подошел к Костецу и громко  спросил:    

– Почему Черных и Еонин оставались в классе?    

– Они больны, Виктор Николаевич, – ответил воспитатель.    

Викниксор нахмурился.    

– Неправда, они совершенно здоровы.    

– Не может быть, Виктор Николаевич! Я сам видел…    

– А я вам говорю, что они здоровы.    

Потом Викниксор повернулся к классу.    

– Ребята, Еонин и Черных переводятся в пятый разряд за  симуляцию болезни и отлынивание от занятий. Пусть это послужит вам уроком. В  следующий раз больные должны представлять удостоверение лекпома.    

Янкель и Японец уже стали в строй. У дверей остался стоять незнакомый  парнишка в серой куртке.    

Викниксор вспомнил о нем и отрекомендовал:    

– А это ваш новый товарищ Ельховский Павел… Ельховский,  – обратился он к новичку, – стань в ряды.    

Новичок смущенно и нерешительно подошел к строю.    

– Стань по ранжиру, после Черных, – сказал Костец.    

Строй разомкнулся, и Ельховский стал в спину Янкелю. Сзади  него оказался Японец.    

Викниксор вышел из зала, зачем-то вызвав и Костеца.    

– Как тебя зовут, сволочь? – спросил Японец у  новенького.    

– Почему сволочь? – удивился тот. Голос у него оказался  тонким и каким-то необыкновенно писклявым.    

– Почему сволочь? – переспросил Японец. – Да потому,  что, гадина, мы из-за тебя засыпались. Не приди ты, ничего бы не было.    

– Не логично, – пропищал Ельховский. – Я не виноват,  что так случилось.    

– «Не логично»… А тут изволь в пятом разряде сиди, –  вмешался Янкель, не успевший даже подзавернуть хлебных огрызков и предвкушавший  удовольствие просидеть без отпуска, а следовательно, и впроголодь, в течение  пяти недель.    

В зал вошел Костец. Был он хмур и насуплен, – по-видимому,  получил от начальства выг    

– Смирно!    

Снова класс заходил вкруговую по залу. Снова из-под пальцев  Бессовестина полились звуки марша:    

Увидела француза И хвать его за пузо, – Она, она Голодная  была.    

Японец злился. Он чувствовал, что сам виноват в случившемся,  но, желая выместить на ком-нибудь злобу, стал преследовать новичка Ельховского.  Он наступал новичку на ноги, отчего у того сваливались тряпичные домашние  туфли, и украдкой шпынял его кулаком в спину… Ельховский сперва решил не обращать  внимания на выходки Японца, но, когда эти выходки стали переходить меру, он  запищал:    

– Отстань!    

Японец еще больше обозлился и с силой наступил на ногу  новичка. Ельховский дернул ногой, застежка туфли лопнула, и туфля осталась на  полу.    

Выходка Японца была бы замечена, и он был бы еще больше  наказан, не прозвени в этот самый миг звонок.    

Ребята, наблюдавшие еще во время маршировки за  преследованием Японцем новичка, обступили Ельховского.    

Тот сидел на корточках, склонившись над разорванной туфлей.  Лицо его сжалось в гримасу: казалось, что вот-вот он расплачется.    

Но он не заплакал. Вместо этого он стал чихать. Чихал он  как-то особенно, корчил лицо, жмурился, и звук чоха у него получался какой-то  необыкновенно нежный:    

– Апсик!..    

Чихал он часто, с определенными промежутками. Ребята  окружили его и смотрели с недоумением и любопытством.    

– Что это с ним? – испуганно спросил Японец.    

– Чихает, – ответил Янкель.    

– Вижу, что чихает, а зачем чихает?    

– Так, должно быть, привычка… наследственность.    

– Чихун, – сказал кто-то.    

Купец нагнулся и больно щелкнул Ельховского в затылок. Тогда  выступил Ленька Пантелеев.    

– Чего издеваетесь над человеком? – сказал он. – Тебя  небось, Купец, не мучили, когда новичком был?!    

Класс расхохотался.    

– И смешного ничего нет, – покраснев, заявил Пантелеев.  – Нечего хвастаться своей гуманностью, хорошим отношением к новичкам, когда  сами их бьете… Разве не правда?    

Никто не ответил. Все молчали, молчание же, как известно,  служит знаком согласия.    

Ельховский тем временем напялил искалеченную туфлю, поднялся,  чихнул в последний раз и, тоскливо оглядев ребят, остановил признательный  взгляд на Пантелееве.    

В коридоре, когда ребята расходились по классам, Пантелеев  подошел к новичку.    

– Будем сламщиками, – сказал он. – Сламщиками у нас  зовут друзей. Будем друзьями… Идет?    

Ельховский не ответил, только кивнул головой. Пантелеев  протянул сламщику руку, тот крепко пожал ее.    

* * * Панька Ельховский родился в Смоленске.    

Панькин отец, учитель начальной городской школы, принадлежал  к числу тех людей, которых не любит начальство. Начальство не любит людей  слишком умных, замкнутых и свободомыслящих. Панькин отец был умный и  свободомыслящий: он принадлежал к местному социал-демократическому кружку. За  это он был отстранен от должности учителя, проще сказать – изгнан. Он целиком  отдал себя революционному делу, семья же голодала, дети росли. Отец искал  работы, но не мог найти ее. Мать стирала в господских домах, мыла полы. Детство  Паньки – нерадостное детство.    

В 1917 году Панькиного отца убили на улице казаки. Панька  жил с матерью, потом мать отдала его в приют; там он пробыл до 1921 года. Потом  старший брат Паньки, краском, поехал в Питер в Военную академию, а через  полгода выписал в Петроград и семью – мать, сестру и братишку Паньку. Панька  пожил с месяц, не больше, дома и забузил, забузил отчаянно, так как был  истериком. Брат попробовал воздействовать на него сам – не помогло; тогда он  обратился в отдел народного образования. И Панька попал в Шкиду.    

Шкида его встретила недружелюбно, но потом, узнав поближе,  полюбила крепко, пожалуй крепче, чем кого-либо. Он был парень добрый,  необыкновенно отзывчивый, по-шкидски честный, а главное – любил бузить. Буза же  была, как известно, культом поклонения шкидцев.    

На другой день после прихода Ельховского Шкида должна была  совершить еженедельное паломничество в баню. Все четыре отделения выстроились в  зале, устроили перекличку. Не хватало одного новичка. На его розыски был послан  Алникпоп. Через минуту он вернулся и, подойдя к Викниксору, что-то сказал ему.  Викниксор покраснел, сорвался с места и побежал в четвертый класс. Панька  Ельховский сидел на новом своем месте, за партой Пантелеева, и читал книгу. При  входе Викниксора он даже не поднял головы. Викниксор мгновение стоял  ошеломленный, потом закричал:    

– Встать!    

Ельховский посмотрел на него, отложил книгу, но не встал.    

– Встать, тебе говорят! – уже заревел завшколой.    

– Чего вы кричите-то? – не повышая голоса, проговорил  Панька и встал, держась руками за крышку парты.    

– Ты почему не идешь наверх? – гневно спросил  Викниксор, подходя к Панькиной парте. Тот, не двинувшись с места, ответил:    

– А что мне там делать?    

– Что делать? В баню идти, вот что. Все уже собрались,  а ты тут прохлаждаешься. Не думай, что ты здесь можешь делать что хочешь…  Пожалуйста, не рассуждай, а марш наверх!    

– Ничего подобного, – ответил Панька и, сев за парту,  углубился в чтение.    

Викниксор, как тигр, кинулся к нему и впился руками в плечи.    

– Нет, ты пойдешь, скотина! – заревел он и вытащил  Паньку из-за парты.    

Панька стал отбиваться. На шум сбежались воспитатели и  ребята.    

– Я тебе покажу!.. – кряхтел Викниксор и пытался  вытолкнуть Паньку в кор Тот вырвался красный, взлохмаченный.    

– Подлец! – заорал он, потом сморщил лицо и заплакал.    

Викниксор, тоже красный и помятый, поднял голову и,  отдуваясь, прошипел:    

– Пятый разряд!    

Потом вышел из класса.    

Этот случай создал славу новичку. Никто не понимал, почему  он отказался идти в баню и забузил, но это, по шкидскому мнению, и было верхом  геройства: бузить ради бузы. С этого момента никто уже не думал обижать его,  хотя обидеть его мог всякий. Был он мягкотел и лишь в редких, неизвестно чем  вызванных случаях делался вспыльчив и груб, да и то лишь по отношению к  начальству.    

В те дни четвертое отделение увлекалось книгами Федора  Сологуба. В одном из романов этого некогда известного писателя выведен  женоподобный мальчик Саша Пыльников. Японец указал товарищам на сходство  Ельховского с этим типом. Паньку прозвали Сашей Пыльниковым, взамен  утвердившегося было прозвища Чихун…    

Впоследствии звали его еще и Недотыкомкой, Бебэ, Почтелем,  но обычно звали Сашкой. Многие даже не знали, что настоящее его имя – Павел.    

 УЛИГАНШТАДТ    

     

Лингвистическая справка. – О гостинице на Дуврском шоссе. –  Улигания. – Географическое положение. – Политический строй. – Диктатор  Гениальный. – Наркомбуз. – Мирная жизнь империи. – Война. – Мобилизация. –  Волнения в колониях. – Летучий отряд. – Революция. – Амнистия. – СССР в Шкиде.    

Слово «хулиган» – происхождения английского. В старой  Англии, как говорит легенда, в начале девятнадцатого века проживало семейство  Хулигэн. Владели эти Хулигэны постоялым двором на Дуврском шоссе. На постоялом  дворе останавливались лорды, графы, купцы с континента и просто заезжие, люди.  Легенда рассказывает страшную вещь: ни один человек, приютившийся под кровлей  гостиницы Хулигэн, не вышел оттуда. Семейство Хулигэн заманивало гостей,  грабило и убивало их.    

И когда раскрылась страшная тайна постоялого двора, когда  королевский суд, пропрев в горностаевых мантиях восемь суток подряд, вынес  семье убийц смертный приговор, – имя Хулигэн стало нарицательным. Хулигэнами  стали называть убийц, воров и поджигателей.    

Попав в Россию, слово «хулигэн» видоизменилось в «хулигана».    

А в Шкиде рыжая немка Эланлюм, обозлившись на  бузил-старшеклассников, кричала, по немецкой привычке проглатывая букву «х»:    

– Улиганы!    

И стало в Шкиде прозвище «улиган» таким же местным и таким  же почетным, как и «бузовик».    

Племя улиган росло и ширилось и в конце концов превратилось  в государство Улиганию.    

* * * Столица Улигании – Улиганштадт, сиречь четвертое  отделение. Улиганштадт    

– город большой, по сравнению с прочими. Улицы –  проходы между парт – широкие, и названия у них громкие: Бузовская, Волынянская,  Улиганская. Главная же улица – Клептоманьевский проспект. На Клептоманьевском  проспекте размещены дома – парты – всех городских и государственных деятелей.  Там находится особняк диктатора и городского головы Улиганштадта – Купы Купича  Гениального. Городской голова живет вместе с секретарем и адъютантом своим,  виконтом де Буржелоном, в просторечии Джапаридзе. Министерства, штаб – все помещается  на Клептоманьевском проспекте.    

Остальные улицы менее шикарны. На них разместились рядовые  граждане. В Японском квартале живет японский консул Ео-Нин и прочие японские  граждане в лице новичка Нагасаки.    

Основание Улиганштадта относится к временам не столь  отдаленным. В Шкиде была буза. Бузили все, бузили с жаром, наказания сыпались  на головы шкидцев, а они бузил ч. Четвертое отделение не выбиралось из пятого  разряда. Японец однажды сказал:    

– Бузить бесцельно не годится. Давайте организуемся и  оснуем республику.    

Мысль пришлась по вкусу.    

Сразу же было организовано новое правительство.    

Диктатором назначался могучий Купец-Офенбах. Полномочия его  ограничивались Советом Народных Комиссаров. Наркомы были следующие:  наркомвоенмор – Янкель, наркомпочтель – Пыльников и наркомбуз – Японец.  Диктатор назначил начальником государственной милиции и главкомом колониальных  войск Пантелеева. Улигания объявила младшие классы колониями и назвала их:  третий класс – Кипчакией, второй – Волынией и первый – Бужландией.    

В первый же день основания Улигании диктатор, он же  городской голова столицы, созвал пленум Совнаркома. «В его роскошном особняке,  – как сообщала местная газета «Известия Улигании», – собрались все сиятельные  лица города. Купа Купич торжественно объявил об открытии города и предложил  наркомам довести до сведения граждан, что соблюдение порядка и муниципальных  правил ложится на ответственность домовладельцев».    

В тот же день дома украсились дощечками с номерами и  названиями улиц. Общественная жизнь сразу же закипела в молодом государстве.    

На второй день наркомбуз Японец, он же Буза Бузич  Безобразников, подал в Совнарком проект конституции:    

 КОНСТИТУЦИЯ    

     

ВСЕСИЛЬНОЙ БУЗОВОЙ ИМПЕРИИ УЛИГАНИИ Состав империи 1. В  состав Империи входят четыре государства: Улигания, Волыния, Кипчакия и  Бужландия 2. Государство Улигания является центральным, господствующим,  объединяя периферию и давая ей законы и управление, 3. Управление Империей  вручается диктатору, наделенному королевскими правами, – его сиятельству Купе  Купичу Гениальному. Помощь в управлении диктатору проводится Советом комиссаров  и всеми гражданами, назначенными в помощь диктатору им самим. Управление  колониями вручается вице-губернаторам, назначенным центральной властью Империи  – диктатором и Совнаркомом.    

4. Военными силами Империи (государственной милицией,  военными частями и колониальными армиями) ведает нарком по военным и морским  делам, командование же ими вручается Главштабу в лице главкома и начмила.    

5. Религия в Империи не преследуется. Правительство  (Совнарком) должно быть клерикальным Культ поклонения Улигании – Буза. Вводится  Народный комис– сариат Бузы, комиссаром которого назначается потомственный  почетный бузовик Буза Бузич Безобразников.    

6. Столица Улигании – Улиганштадт. В ней сосредоточиваются  все органы управления Империи и центральная военная власть.    

7. Национальные права граждан Империи разделяются так:  улигане, коренные жители Империи, обладают всеми правами, туземцы колониальных  стран им подчинены.    

8. Гражданином Улиганштадта может быть всякий, пробывший в  нем не менее 48 часов.    

9. Все граждане Империи, улигане и жители колоний обязаны  бороться с врагами Империи – халдеями. Оказывающий содействие халдеям  объявляется изменником и преследуется органами милиции для предания суду  диктатора Империи.    

10. Также караются законом все выступления и начинания,  направленные к свержению или подрыву существующего в Империи строя.    

Конституция была принята Совнаркомом и утверждена  диктатором. Находившаяся в ведении наркомвоенмора и в то же время книгоиздателя  Янкеля газета «Известия Улигании» поместила конституцию на первой полосе. В  этом же номере «Известии» был помещен национальный гимн Улигании, утвержденный  властями. Его пели на мотив «Гаудеамуса»:    

Улиганштадт, Улиган, Смерть несешь ты для полян.    

Разойдитесь вы, халдеи, Дайте путь нам поскорее, Улигания  идет.    

Мы – империи сыны, Дети Купы-сатаны, Правит нами мудро он,  Он – второй Наполеон, Он – глава Улиганштадта.    

Мы возьмем врагов за хвост, Станет править Школимдост4. Завоюем  все колоньи И халдеев Вавилоньи Всех сожмем мы в свой кулак.    

Городской голова созвал общее собрание граждан города  Улиганштадта и там сказал речь, простую, но трогательную:    

– Ребята, то есть граждане. Вот я, диктатор и городская  голова, говорю вам… Мы, четвертое отделение, то есть, виноват, Улигания… мы  должны все силы свои положить на то, чтобы сделать свой кл… город неприступным  для халдеев и прочих врагов. И в то же время сделать его благоустроенным.  Приложим свои силы на это благоустройство. Мы, власти, будем вам горячо  благодарны… Ей-богу!..    

Эта речь была целиком приведена в «Известиях», только  последнее выражение «ей-богу» было заменено «ей-бузе».    

Речь возымела свое действие: призыв к благоустройству города  нашел живой отклик в сердцах как рядовых граждан, так и государственных  чиновников. Всем участкам земли, строениям и окружающим местностям были  присвоены названия…    

Выложенная белым кафелем печка была объявлена Храмом Бузы.  Две классные двери были переименованы в арки – одна в Арку Викниксора I, другая  в Арку Эланлюм. Городской сад – плевательница – был назван Алникпопией. Это  показывает, что при всей ненависти улиган к халдеям они сохранили уважение к  выдающимся лицам этого вражеского государства.    

В пустом книжном шкафу сосредоточились городская больница,  аптека ж военный госпиталь. Заведовать этими учреждениями взялся Воробей,  поэтому больница и аптека были названы его именем. Другой пустующий шкаф с  железной сеткой вместо стекол сделался государственной тюрьмой. Из других  учреждений следует отметить певческую капеллу имени Кобчика-Финкельштейна и  Народный университет Бузы.    

К крану водопровода, неизвестно для каких целей проведенного  в класс, начальник милиции Пантелеев приделал плакатик с надписью:    

 КАНАЛОЛИЗАЦИЯ    

     

Это значило – канализация. Управление канализацией не знали,  кому вручить, и вручили Пыльникову – наркомпочтелю.    

Жизнь Улигании шла своим чередом, мирная жизнь свободной  страны… На классных уроках выражали ярый протест халдеям, устраивали  обструкции, получали пятые разряды и изоляторы, а империя цвела.    

Однажды «Известия» подняли кампанию за устройство памятника  Бузе.    

«Стыдно подумать, – говорила газета, – что столица такой  могущественной державы, как Улигания, не имеет ни одного памятника. У нас нет  даже своего герба».    

Эта статья больно уколола наркомбуза Безобразникова. На  другой же день в редакцию газеты им были представлены проекты герба и  памятника. Рисунок герба изображал разбитое стекло, из которого просовывался  толстенный кулак. Под гербом стоял девиз: «In Busa veritas» – «Истина в Бузе».  Проект памятника изображал постамент, испещренный лозунгами и мыслями  гениальных людей империи. На постаменте стоял громадный кулак.    

Проекты пришлись по вкусу властям, герб был утвержден и  объявлен государственным, постройку памятника поручили художникам Янкелю,  Воробью и Горбушке. Делали они его из бумаги, картона и глины, делали два дня.    

На третий день состоялось торжественное открытие памятника.  Вот как описывает этот факт имперская пресса в лице «Известий»; «На площади  Бузы собралось все население города, все жители пришли сюда, чтобы отпраздновать  этот торжественный момент в истории Империи. Памятник Великой Бузы возвышался  среди площади, покрытой холстом, около него стоял караул из представителей  высшей военной власти – гг. наркомвоенмора Янкеля и начмила Л. Пантелеева,  облаченных в парадную форму. В 6 час. 27 мин. на площадь прибыл его сиятельство  диктатор Империи Купа Купич Гениальный. Его несли на носилках два раба из  племена бужан. В свите его сиятельства, прибывшей вместе с ним, находились  виконт де Буржелон и г. Б. Безобразников. В 7 час. 30 мин. по городскому  времени под салют, проведенный местным миллионером г. Башкломом, холст  памятника был сорван, и взорам присутствующих представилось прекрасное зрелище.  На кубическом пьедестале высился огромный кулак – символ мощи Империи, кулак,  так похожий на кулак его сиятельства. Толпы народа кричали «виват» и под  дружное пение имперского гимна расходились с площади. Вечером в особняке е. с.  Гениального был устроен банкет и концерт с участием капеллы им. Кобчика».    

Улигания процветала. Улиганштадт достиг верхов  благоустройства и хозяйственного богатства. Муниципалитет готовился к постройке  городского театра, когда страшный удар поразил империю.    

Улигании была объявлена война, и объявил ее не кто другой,  как президент могущественной республики, Халдейской республики Шкид, – Викни  Объявление войны произошло в несколько странной форме. В Улиганштадт вошла  секретарша и супруга президента вражеской республики Эланлюм и заявила:    

– Кончайте эту волынку. Побузили и хватит.    

Конечно, это не означало объявления войны. Это заявление  просто указывало, что империя должна сдаться, рассыпаться, погаснуть… Это было  хуже войны. Сдаться без боя, умереть, не испробовав вражеского пороха, не  лучше, чем погибнуть в борьбе. Улигания приняла вызов и объявила:    

– Война до победного конца!    

Город украсился национальными флагами (на черном фоне белый  кулак), «Известия» протрубили страшную новость.    

Был созван экстренный пленум Совнаркома, на котором  выступили с горячим призывом к борьбе диктатор и наркомбуз. Решили объявить  мобилизацию. В тот же день на улицах города появились листовки-приказы:    

ПРИКАЗ э 1 Народного комиссара военных и морских дел  Наркомвоенмор сообщает гражданам Империи, что всесильной Империи Улигании  объявлена война халдеями.    

Улигания должна с честью выйти из этой войны.    

Вперед за правое дело Великой Бузы!    

В Бузе обретешь ты право свое!    

Да здравствует и живет в веках Улиганская Империя!  Наркомвоенмор Г. Янкель.    

ПРИКАЗ э 2 От начальника имперской милиции и главкома  колониальных войск Главное Управление военными силами Империи в лице начмила и  главкома, ввиду объявления войны, объявляет мобилизацию. Призыву на военную  службу подлежат все граждане Улигании, как города Улиганштадта, так и городов  Кипчакославля, Волынграда и Бужебурга. Явка для регистрации – штаб туземной  армии, управляемой имперским наместником.    

За неявку к призыву виновные будут подвергаться  военно-полевому суду. Начмил и главкомколвойск Пантелеев.    

ПРИКАЗ э 3 по г. Улиганштадту От начмила и городского  магистрата Город Улиганштадт объявляется на военном положении. Вход и выход из  города допускается лишь по получении пропуска в магистрате у городского головы.    

Городской голова К. Гениальный.    

Начмил Л, Пантелеев.    

Мобилизация в Улиганштадте прошла организованно и без  эксцессов. В главный штаб явилось двенадцать человек. Все они были зачислены в  списки армии и получили «форму» – картонный значок с гербом империи и бумажный  кивер с кокардой, которые изготовлялись на приспособленном для производства  военного снаряжения газовом заводе миллионера Башклома.    

«Известия», находившиеся на содержании у правительства, дали  неверный отчет о ходе мобилизации, превратив двенадцать человек в двенадцать  тысяч.    

В Улиганштадте мобилизация прошла спокойно, зато в колониях  провести призыв было не так легко. Наркомвоенмор Янкель имел с главковерхом  Пантелеевым секретное совещание, на котором было решено назначить наместников  колониальных государств. Составили список: от Килчакии – Курочка, от Волынии –  Баран и от Бужландии – Калина. Список передали диктатору, тот утвердил его. Через  наркомпочтель послали телеграммы с вызовом наместников. Наместники прибыли в  Улиганштадт одновременно. Диктатор встретил их ласково, устроил угощение из чая  с сахарином и черным хлебом и уполномочил их провести мобилизацию и агитировать  за военную кампанию на своей родине.    

Наместники уехали.    

Через некоторое время от них получилось сообщение, что  мобилизацию удалось провести не самым лучшим образом.    

«В Кипчакии положение с призывом ужасное, – писал наместник  Курочка, – мобилизуемые дезертируют из частей или же просто не являются на  призыв. Из собранных 23 человек только 10 являются надежными на случай сражения  с врагами»    

От наместника Барана поступила телеграмма такого же рода:    

«Положение аховое Дезертируют почти все призывники. Замечена  провокационная работа халдеев»    

От Бужландии же наместник писал:    

«Прошу меня не считать наместником. Избит».    

Такие сообщения мало могли порадовать Улиганию. Но улигане  не знали о положении дела в колониях. «Известия» молчали по тайному приказу  Совнаркома. Поэтому в Улигании царил бодрый патриотический дух.    

Однажды, когда улиганская армия собралась на площади Бузы  для прохождения обычной воинской подготовки, туда прибыл наркомвое    

– Друзья, – сказал он, – требуется сформировать отряд  для подавления бунта в колониях. Кто пойдет?    

Это сообщение ударило как гром, но тем не менее лес рук  поднялся. Наркомвоенмор был растроган.    

– Не так много, – сказал он, – пяти человек вполне  достаточно.    

Пять человек получили название Летучего отряда и были под  управлением самого главкома Пантелеева отправлены в Бужландию.    

Отряд вышел из города вооруженный острыми, отточенными  стеклом палками. Вместе с отрядом в Бужландию отправился корреспондент  «Известий», наркомпочтель Пыльников. Через полчаса после ухода Летучего отряда  в редакцию газеты поступило сообщение, что отряд разбит, но тем не менее  удалось запугать бужан и заставить их не выступать на стороне халдеев в случае  разгара войны. Вскоре вернулся и самый отряд. У двоих были разбиты носы, у  Пантелеева разорвана рубаха и сорван главкомовский значок.    

В Совнаркоме состоялось совещание. Постановили наградить  всех участников сражения орденами Бузы, а Пантелеева представить в кавалеры  ордена Имперской Мощи и произвести в генералы.    

Тем временем в соседней Кипчакии дело шло на свой лад.  Диктатор Улигании и Совнарком не знали, что назначенный ими наместник Курочка –  изменник, что готовится бунт.    

* * * В Улиганштадт вошел Алникпоп.    

– По местам. Начинается урок.    

– К че-орту!..    

– Начнем сражение, – сказал диктатор секретарю де  Буржелону, тот передал приказание в Совнарком. Оттуда был спешно послан курьер  в колонии с приказом выступать туземным армиям.    

В свою очередь начмил собрал гарнизон. Летучий отряд во  главе с Пантелеевым подошел к Алникпопу.    

– Вы арестованы, – заявил Пантелеев, положив руку на  плечо халдея.    

– Что-о? – заревел Алникпоп.    

– Вы арестованы как халдей, представитель вражеской  страны.    

Алникпоп пытался выбежать из класса, но отряд окружил его.    

В это время за Аркой Викниксора I, переименованной в Арку  Войны, показался отряд кипчаков, предводительствуемый Курочкой.    

– Марш назад! – закричал Алникпоп.    

Отряд из двадцати человек молча прошел в Улиганштадт и  выстроился на площади Бузы.    

– Смирно, – скомандовал Курочка. Затем в сопровождении  одного солдата он прошел во дворец диктатора.    

– Имею честь вас арестовать, – заявил он Гениальному.    

Тот выпучил глаза.    

– Как?    

– Вы арестованы!    

Могучего быкообразного Купца выволокли на площадь. Там  собралось все население города. Курочка вышел на середину площади, взобрался на  памятник Бузе, сделанный из двух табуретов, и сказал:    

– От имени всей республики Шкид объявляю  государственный переворот в империи Улигании. Довольно страна находилась под  игом диктатора. Объявляю свободную Советскую Республику.    

Улиганская армия пыталась сопротивляться – несколько солдат  бросились на Курочку, но кипчакский отряд моментально навел спокойствие в  городе. Это показало, что как армия, как физическая сила, Кипчакия была  авторитетнее Улигании.    

Переворот произошел. Алникпопа отпустили. Все  государственные деятели Улигании были арестованы и сидели в государственной  тюрьме. Тем временем создавалось новое правительство. Был созван первый Совет  народных депутатов, на заседании которого была официально провозглашена  Улиганская Свободная Советская Республика. Конституция, пущенная целиком в  новой газете «Свободная Улигания», объявляла, что отныне все государства  являются самостоятельными и отделяются от бывшей империи. В вышедшем в тот же  день втором номере «Свободной Улигании» от имени Совета объявлялась амнистия  всем заключенным имперцам.    

Большинство рядовых граждан Улиганштадта признало новую  власть.    

Памятник Бузе был снят.    

Затем кипчакская армия оставила город. Улигании было  предоставлено право самоопределения.    

Уроков, конечно, в этот день не было. Халдеи, напуганные  рассказом Алникпопа, боялись заглянуть в четвертое отделение.    

* * * За вечерним чаем Викниксор, мило улыбаясь, заявил:    

– Ребята, как мне стало известно, вы играете в  гражданскую войну. Я знаю, что это интересная игра, на ней вы учитесь  общественной жизни, ото пойдет впрок, когда вы окажетесь за стенами школы. Но  все же, в конце концов, увлекаться этим нельзя. Надо учиться. У вас, как я  знаю, произошла социальная революция. Поздравляю и предлагаю вам объединиться  вместе с «халдеями» в один союз, в Союз Советских Республик. Согласны? Кроме  того, в честь такого события объявляю амнистию всем пятиразрядникам.    

Громкое «ура» встретило слова Викниксора.    

На этом кончилась великая шкидская буза.    

Шкида снова перешла с военного положения на мирное. Снова в  классах Алникпоп читал русскую историю, Эланлюм – немецкий язык и два раза в  неделю Костец, постукивая палочкой, кричал:    

– На гимнастику – живо!    

 ЛОТЕРЕЯ-АЛЛЕГРИ    

     

Асси в классе. – Скука. – Карамзин и очко. – Эврика! – Идея  Джапаридзе.    

– Лотерея-аллегри. – В отпуск. – Шкида моется. – «Оне  Механизмус». – Тираж.    

– Печальный конец. – Казначей-растратчик. – Игорная  горячка. – Довольно!    

Капли осеннего дождя бьют по стеклу окон – туб-туб-туб-туб.    

Три часа дня, а в классе полуваттные лампочки борются с  сумерками.    

Лекция русского языка. Читает Асси.    

Асси – халдей; голова въехала в плечи, он в ватном  промасленном пальто. Карманы пальто взбухли… По слухам, в карманах кусочки  хлеба, которые Асси собирает на ужин. Голос Асси звучит глухо, неслышно:    

– Карамзин… Сентиментализм… Романтизм…    

Улигане сидят по партам, но никто не слушает Асси. Японец  фальшиво поет:    

Асси в классе, А в классе бузаси, В классе бузаси,  Бедненький Асси.    

Кальмот, взгромоздившись с нотами на парту, бубнит:    

– Кальмот виндивот виндивампампот, захотел виндивел  виндивампампел, хлебца виндивебца виндивампампебца.    

В углу Барин и Пантелеев.    

– Бей!    

– Семь… Дама… Казна!    

– Девки!    

– Мечи!    

Дуются в очко. Никто не слушает Асси.    

Скука…    

Голос Асси, как из могилы:    

– «Бедная Лиза»… Вкусы господствующего класса… Эпоха…    

     

Голос Асси, заикающийся и глухой.    

Скука!..    

Асси в классе, А в классе бузаси, В  классе бузаси, Бедненький Асси.    

Купец сгреб в охапку Жвачного  адмирала.    

     

– Замесить колобок?    

Ладонь проезжает по треугольной голове Адмирала, ерошит и  без того взъерошенные волосы…    

Скучно!..    

– «Бедная Лиза». Начало девятнадцатого века… «Пантеон  словесности»… «Бедная Лиза»…    

Асси в классе, А в классе бузаси, В классе бузаси,  Бедненький Асси.    

– Воробей виндивей виндивампампей, дурак виндивак  виндивампампак…    

– Вей!    

– Картинка… Лафа!    

– Ну?    

– Очко!..    

– Мечи!    

– Замесить колобок?    

Асси в классе, А в классе…    

Скука, тоска.    

И вдруг голос Джапаридзе:    

– Придумал! Ура!    

…бузаси.    

Упала на пол пиковая десятка, ладонь Офенбаха застыла в  центре адмиральского треугольника. И голос Асси становится громким и слышным:    

– С тысяча семьсот семьдесят четвертого года Николай  Михайлович Карамзин предпринял издание «Московского журнала», в коем помещал  свои «Письма русского путешественника». С тысяча семьсот девяносто пятого года  Николай Михайлович…    

– Идея! – закричал опять Джапаридзе.    

Тридцать глаз обернулись в его сторону.    

– Что?    

– Какая?    

– А ну, не тяни! Говори!    

Джапаридзе ставит вопрос ребром:    

– Скучно?    

Полтора десятка глоток:    

– Скучно.    

Обросший бородавками палец Джапаридзе поднимается вверх.    

– Лотерея-аллегри.    

И снова голос Асси уходит в могилу.    

– С тысяча восемьсот третьего года-да… Государства  Российского-го… Императорский историограф-раф…    

     

Класс уподобился развороченному  муравейнику.