1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
Тропинка вилась и вилась по скале, и, перевалив через ее вершину, мы оставили позади предгорья и очутились в высотном поясе Парнаса. Ветер, по-весеннему холодный, выл над раскинувшимися на две-три мили лугами. Выше вздымались, смыкались верхушками и пропадали в облаках-барашках угрюмые ельники и серые устои скал. Алисон спешилась, и мы зашагали по дерну бок о бок с погонщиком. Ему было около сорока, под перебитым носом буйно кустились усы; во всем его облике чувствовались добродушие и независимость. Он поведал нам о тяготах пастушеской жизни: прямое солнце, подсчет поголовья, доение, хрупкие звезды и пронизывающий ветер, безмерная тишина, нарушаемая лишь звяканьем ботал, предосторожности против волков и орлов; никаких перемен за последние шестьсот лет. Я переводил все это Алисон. Она сразу прониклась к нему симпатией, и между ними, несмотря на языковой барьер, установились наполовину чувственные, наполовину дружеские отношения.
    
Он рассказал, что какое-то время работал в Афинах, но «ден ипархи исихия», там ему не было покоя. Алисон понравилось это слово; «исихия, исихия», твердила она. Он со смехом поправлял ее произношение; останавливал и дирижировал ее голосом, словно оркестром. Она задорно поглядывала на меня, чтобы понять, доволен ли я ее поведением. Лицо мое было непроницаемо; но наш попутчик, один из тех чудесных греков, что составляют самый непокорный и притягательный народ сельской Европы, нравился мне, и я рад был, что Алисон он тоже нравится.
    
На дальнем краю поляны у родника стояли две каливьи — хижины из грубого камня. Здесь наши с погонщиком пути расходились. Алисон принялась лихорадочно рыться в своей красной сумочке и наконец впихнула ему две пачки фирменных сигарет.
    
— Исихия, — сказал погонщик. Они с Алисон жали друг Другу руки до тех пор, пока я не сфотографировал их.
    
— Исихия, исихия. Скажи ему: я поняла, что он имеет в виду.
    
— Он знает, что поняла. Этим ты ему и нравишься.
    
Мы уже вступили в еловый лес.
    
— Ты, верно, думаешь, что я слишком впечатлительная.
    
— Да нет. Но одной пачки было достаточно.
    
— Не было бы. Он заслуживал по меньшей мере двух. Потом она сказала:
    
— Какое прекрасное слово.
    
— Бесповоротное.
    
Мы поднялись выше.
    
— Послушай.
    
Мы замерли на каменистой тропе и прислушались; вокруг была только тишь, исихия, и ветерок в еловых кронах. Она взяла меня за руку, и мы пошли дальше.
    
Тропа все поднималась — между деревьев, мимо трепещущих бабочками полян, через гряды скал, где мы несколько раз сбились с дороги. Чем выше мы забирались, тем прохладнее становилось, а влажно-белесую гору над нами все гуще затягивали облака. Переговаривались мы редко, сберегая дыхание. Но безлюдье, физическое напряжение, необходимость поддерживать ее за локоть, когда тропа превращалась в бугристую и крутую лестницу — а такое случалось все чаще, — все это расшатало некую преграду меж нами; и оба мы сразу приняли эти отношения безгрешного братства.
    
До приюта мы добрались около шести. Это была покосившаяся постройка без окон, с бочкообразной крышей и печной трубой, в распадке у самой кромки леса. Ржавая железная дверь усеяна зазубренными пулевыми отверстиями — следы стычки с каким-нибудь отрядом коммунистического андарте времен гражданской войны; внутри — четыре лежанки, стопка вытертых красных одеял, очаг, лампа, пила и топор, даже пара лыж. Но ощущение было такое, что вот уже много лет здесь никто не останавливался.
    
— Может, хватит нам на сегодня? — сказал я. Она не удостоила меня ответом; просто натянула джемпер.
    
Облака нависли над нами, стало моросить, а за гребнем скалы ветер сек, как бывает в Англии в январскую стужу. Потом мы вдруг очутились среди облаков; в крутящейся дымке видимость снизилась ярдов до тридцати. Я обернулся к Алисон. Нос у нее покраснел, с виду она очень замерзла. Но указала на очередной каменистый склон.
    
Взобравшись на него, мы попали в облачный просвет, и небо, как по мановению волшебной палочки, стало расчищаться — словно туман и холод были всего лишь временным испытанием. Облака рассеивались, сквозь них косо сочилось солнце, и вот уже вверху разверзлись озера безмятежной синевы. Вскоре мы вышли на прямой солнечный свет. Перед нами лежала широкая, поросшая травой котловина, окольцованная островерхими скалами и прочерченная плоеными снежными языками, залегшими по осыпям и расщелинам наиболее обрывистых склонов. Все было усеяно цветами — гиацинтами, горечавками, темно-багровыми альпийскими геранями, ярко-желтыми астрами, камнеломками. Они теснились на каждой приступке, покрывали каждый пятачок дерна. Мы будто оказались в ином времени года. Алисон бросилась вперед и закружилась, смеясь, вытянув руки, точно птица, пробующая крыло; снова понеслась — синий джемпер, синие джинсы — неуклюжими ребяческими прыжками.
    
Высочайшая вершина Парнаса, Ликерий, так крута, что с наскоку на нее не взберешься. Пришлось карабкаться, хватаясь за камни, то и дело отдыхая. Мы наткнулись на поросль распустившихся фиалок, больших пурпурных цветов с тонким ароматом; наконец, взявшись за руки, преодолели последние ярды и выпрямились на узкой площадке, где из обломков была сложена вешка-пирамида.
    
— Боже, боже мой, — вырвалось у Алисон.
    
Противоположный склон круто обрывался вниз — две тысячи футов сумрачной глубины. Закатное солнце еще не коснулось горизонта, но небо расчистилось: светло-лазурный, прозрачный, кристальный свод. Пик стоял одиноко, и ничто не заслоняло окоем. Мнилось, мы на неимоверной высоте, на острие тончайшей иглы земной, вдали от городов, людей, засух и неурядиц. Просветленные.
    
Под нами на сотни миль вокруг простирались кряжи, долы, равнины, острова, моря; Аттика, Беотия, Арголида, Ахея, Локрида, Этолия… древнее сердце Греции. Закат насыщал, смягчал, очищал краски ландшафта. Темно-синие тени на восточных склонах и лиловые — на западных; бронзово-бледные долины, терракотовая почва; дальнее море, сонное, дымчатое, млечное, гладкое, точно старинное голубое стекло. За пирамидой кто-то с восхитительным античным простодушием выложил из камешков слово ФОС — «свет». Лучше не скажешь. Здесь, на вершине, было царство света — и в буквальном, и в переносном смысле. Свет не будил никаких чувств; он был для этого слишком огромен, слишком безличен и тих; и вдруг, с изощренным интеллектуальным восторгом, дополнявшим восторг телесный, я понял, что реальный Парнас, прекрасный, безмятежный, совершенный, именно таков, каким испокон является в грезах всем поэтам Земли.
    
Мы сфотографировали друг друга и панораму, а потом уселись с подветренной стороны пирамиды и закурили, прижавшись друг к другу, чтобы согреться. В вышине, на кинжальном ветру, холодном как лед, едком как уксус, скрежетали горные вороны. Я вспомнил о пространствах, где скитался мой дух под гипнозом Кончиса. Здесь было почти то же самое; только еще чудеснее, ибо я очутился тут без посредников, по собственной воле, наяву.
    
Я искоса взглянул на Алисой; кончик ее носа ярко покраснел. Но я все-таки отдал ей должное; если бы не она, мы не добрались бы сюда, мир не лежал бы у наших ног, не было бы этого чувства победы — квинтэссенция всего того, чем являлась для меня Греция.
    
— Ты небось каждый день такое из иллюминатора видишь.
    
— Не такое. Ни чуточки общего. — И, помолчав минуты две-три: — Это первый чистый момент за несколько месяцев. Этот день. Все вокруг. — И после паузы добавила:
    
— И ты.
    
— Да брось. Я-то как раз — лишнее. Ложка дегтя.
    
— И все-таки не хотела бы, чтоб рядом был кто-то другой. — Повернулась в сторону Эвбеи; помятое, неожиданно бесстрастное лицо. Потом посмотрела мне в глаза. — А ты?
    
— Не знаю, какая еще девушка смогла бы так высоко забраться.
    
Обдумав эти слова, она снова посмотрела на меня.
    
— Умеешь ты уходить от ответа.
    
— Я рад, что мы здесь. Ты молоток, Келли.
    
— А ты ублюдок, Эрфе.
    
Но видно было, что она польщена.
   
   
    
     
41
    
    
На обратном пути нас немедля одолела усталость. Алисон обнаружила на левой пятке мозоль — новые туфли натерли. В сгущающихся сумерках мы минут десять пытались чем-нибудь забинтовать ей ногу, и тут нас застигла ночь, скорая, как падающий занавес. Сразу поднялся ветер. Небо оставалось чистым, звезды сияли вовсю, но мы, похоже, спустились не по тому склону и не нашли приюта там, где, по моим расчетам, должны были найти. Я с трудом различал дорогу и с еще большим трудом соображал. Мы тупо направились дальше и оказались в огромном кратере. Угрюмый лунный пейзаж: заснеженные скалы, в расщелинах дико завывает ветер. Волки уже не казались подходящей темой для легкого трепа.
    
Наверное, Алисон боялась сильнее, чем я, да и замерзла больше. На дне впадины выяснилось, что вылезти из нее можно лишь тем же путем, каким мы сюда попали, и мы на несколько минут присели передохнуть под защитой массивного валуна. Я прижал ее к себе, согревая. Она зарылась лицом в мой свитер; абсолютно невинное объятие. Я сжимал ее, сотрясаясь от холода в этом невероятном месте, в миллионе лет и миль от душных ночных Афин, и чувствовал… нет, ничего особенного, мне просто кажется. Тут к любой девушке потянет, убеждал я себя. Но, озирая мрачный ландшафт, почти идеально соответствующий моей собственной судьбе, я вспомнил фразу погонщика: волки в одиночку не охотятся, всегда стаей. Одинокий волк — это просто красивая легенда.
    
Я помог Алисон подняться, и мы поплелись обратно. К западу тянулся длинный хребет, затем седловина; склон сбегал вниз, к темному далекому лесу. Случайно мы заметили на фоне неба контур кольцевого холма, который я помнил по восхождению. Приют был по ту его сторону. Алисон, видно, совсем отключилась; я изо всех сил тянул ее за собой. Ругался, упрашивал, только бы двигалась. Через двадцать минут в распадке показался приземистый темный кубик — приют.
    
Я посмотрел на циферблат. Подъем занял полтора часа; возвращение — три.
    
Внутри я ощупью отыскал топчан и усадил Алисон. Потом чиркнул спичкой, нашел лампу и попробовал зажечь; но в ней не было ни фитиля, ни керосина. Я сунулся в очаг. Дрова, слава богу, сухие. Я разорвал всю бумагу, какая оказалась под рукой: книжку Алисон, продуктовые обертки; с замиранием сердца поджег. Заклубился дымок, в нос шибануло смолой, и дерево занялось. Вскоре хижина наполнилась красноватым мерцанием, бурыми тенями и, главное, теплом. Я нагнулся за ведром. Алисон встрепенулась.
    
— Воды принесу.
    
— Ara. — Тусклая улыбка.
    
— Накрылась бы одеялом. — Она кивнула.
    
Поход к ручью отнял у меня пять минут, но, когда я вернулся, она уже бодро подбрасывала в печь поленья, босая, на красном одеяле, расстеленном меж топчанами и очагом. На нижней лежанке она разложила припасы: хлеб, шоколад, сардины, паксимадью, апельсины; нашелся даже старый котелок.
    
— Келли, тебе было сказано лежать.
    
— Я ж как-никак стюардесса. Даже после крушения надо скрасить пассажирам жизнь. — Взяла у меня ведро и принялась мыть котелок. Присела, выставив красные волдыри на пятках. — Жалеешь, что мы слазили?
    
— Нет.
    
Взглянула на меня.
    
— Не жалеешь — и только?
    
— Радуюсь.
    
Довольная, она снова взялась за котелок, наполнила его водой, стала крошить туда шоколад. Я сел на край топчана, снял обувь и носки. Хотелось вести себя непринужденно, но у меня, как и у нее, это не получалось. Жар очага, тесная комната — и мы вдвоем среди холодной пустоты.
    
— Ничего, что я так нагло проявляю свою женскую сущность?
    
Интонация ее казалась иронической, но лица не было видно. Она начала помешивать шоколад на плите.
    
— Не говори ерунды.
    
Железная крыша загрохотала под натиском ветра, и дверь, застонав, полуоткрылась.
    
— Потерпевшие кораблекрушение, — сказала она. Подперев дверь лыжей, я взглянул на Алисон. Она помешивала жидкий шоколад палочкой, изогнувшись, дабы уберечься от жара, лицом ко мне. Состроив гримаску, обвела глазами грязные стены.
    
— Романтично, правда?
    
— Да уж, пока ветер — снаружи. — Она заговорщически улыбнулась и заглянула в котелок. — Чему ты смеешься?
    
— Тому, что все так романтично.
    
Я снова уселся на топчан. Она стянула джемпер и вынула заколки из волос. Я подумал о Жюли; но в эту обстановку она как-то не вписывалась. Беззаботным тоном я воскликнул:
    
— Отлично смотришься. Будто всю жизнь этим занималась.
    
— А ты думал?.. Повертись в самолетной кухоньке четыре на два. — Подбоченилась одной рукой; недолгое молчание; отзвук давних вечеров на Рассел-сквер. — Помнишь, мы ходили на пьесу Сартра, как ее?
    
— «Взаперти».
    
— Вот-вот. Здесь все очень похоже.
    
— В каком смысле?
    
Она не оборачивалась.
    
— Как устану, всегда игривые мысли одолевают. — Я задержал дыхание. — Что тебе стоит? — спросила она тихо.
    
— Если поначалу анализы и дают отрицательный результат, это вовсе не означает…
    
Она вытащила из котелка темно-коричневую щепку.
    
— Кажется, это изумительное консоме по-королевски уже поспело.
    
Подошла и присела рядом, все так же отводя глаза, с механической улыбкой стюардессы.
    
— Не выпьете ли для аппетита, сэр?
    
Сунула котелок мне под нос, высмеивая и себя, и мою серьезность; я рассмеялся, но она не рассмеялась в ответ, лишь едва-едва улыбнулась. Я взял у нее котелок. Она ушла в дальний угол хижины; стала расстегивать кофточку.
    
— Что ты делаешь?
    
— Раздеваюсь.
    
Я отвернулся. Но она снова оказалась рядом, завернутая в одеяло, как в саронг; потом бесшумно уселась на пол, подложив под себя другое, свернутое, одеяло, на безопасном расстоянии в два фута. Когда она повернулась, чтобы достать из-за спины еду, одеяло на ногах разошлось. Она сразу поправила его, но на задворках моего сознания воздел руки и ту, запретную, часть тела Приапчик — и дико засверкал глазами.
    
Мы принялись за еду. Паксимадья (поджаренные в оливковом масле сухарики) была, как обычно, безвкусна, горячий шоколад чересчур жидок, а сардины просто несъедобны, но мы так проголодались, что не замечали этого. Наконец — я тоже перебрался на пол — мы, насытившись, откинулись на топчан, дымя наперегонки с печкой. Оба мы молчали, словно ожидая чего-то. Я чувствовал себя как впервые, когда все либо вот-вот прекратится, либо дойдет до самого конца. Шевельнуться боялся. Ее голые плечи — тонкие, округлые, нежные. Край одеяла, засунутый под мышку, обвис, слегка приоткрыв грудь.
    
Тишина все сильнее сковывала нас — меня во всяком случае; словно соревнование — кто первый не выдержит и раскроет рот. Ее рука лежала на одеяле: нагнись и дотронься. Я начал понимать, что она пользуется ситуацией, нарочно припирает меня к стенке; молчание лишь выявляло, что она сильнее; что я хочу ее — не Алисон как таковую, а женщину, просто женщину, оказавшуюся поблизости. В конце концов я бросил окурок в очаг, поудобнее прислонился к топчану и смежил веки, точно устал до смерти, точно не в силах бороться со сном — впрочем, кабы не Алисон, это было бы правдой. Вдруг она пошевелилась. Я открыл глаза. Она сидела нагая, отбросив одеяло.
    
— Алисон. Не надо. — Но она поднялась на колени и стала стаскивать с меня одежду.
    
— Бедненький.
    
Выпрямила мне ноги, расстегнула рубашку, вытащила ее из брюк. Я зажмурился и позволил раздеть себя до пояса.
    
— Это нечестно.
    
— Ты такой загорелый.
    
Она гладила мои бока, плечи, шею, губы, забавляясь и присматриваясь, как ребенок к новой игрушке. Стоя на коленях, поцеловала меня в шею, и ее соски скользнули по моей коже.
    
— Никогда себе не прощу, если… — начал я.
    
— Молчи. Тихо лежи.
    
Раздела меня совсем, провела по своему телу моими ладонями, чтобы я вспомнил эту нежную кожу, изгибы плоти, худобу — вечно-естественный рельеф наготы. Ее пальцы. Пока она ласкала меня, я думал: это все равно что со шлюхой, бывалые шлюхины жесты, телесная радость и больше ничего… но затем отдался радости, которую она мне дарила. Вот легла сверху, положила голову мне на грудь. Долгое молчание. Треснуло полено, обдав наши ноги веером угольков. Я гладил ее волосы, спину, тонкую шею, усмиренный весь, до нервных окончаний. Представил себе Жюли, лежащую на мне в той же позе, и мне показалось, что любовные игры с ней должны оказаться более бурными и пылкими, не столь обыденными — кости ломит от усталости, жара, капельки пота… в голове крутятся банальные словечки — «баба», например; о нет — белый накал, таинственная, всепоглощающая страсть. Алисон бормотала, ерзала, кусалась, скользила по мне — эти ласки у нее звались турецкими, и она знала, что мне они нравятся, что они понравятся любому мужчине; наложница, рабыня.
    
Помню еще, как мы рухнули на топчан — грубый соломенный матрац, шершавые одеяла, — она стиснула меня, поцеловала в губы так быстро, что я не успел отпрянуть, а затем повернулась спиной; помню влагу ее сосков, руку, не дающую моей соскользнуть с ее груди, узкий гладкий живот, слабый запах чистых, промытых дождем волос; и стремительный, не дающий разложить все по полочкам, сон. Среди ночи я проснулся, встал и глотнул воды из ведра. Сквозь пулевые отверстия протянулись круглые лучики только что взошедшей луны. Я вернулся и склонился над Алисон. Та откинула край одеяла, тихо посапывая, приоткрыла рот; одна грудь обнажена и чуть свесилась на матрац; тлеющие угли отбрасывают на кожу темно-красные отсветы. Юная и древняя; невинная и продажная; женщина во всем, женщина прежде всего. В этом приливе восторга и нежности я с бесповоротной ясностью не вполне проснувшегося человека решил, что завтра расскажу ей все как есть — это не будет признанием во лжи, нет, она сразу увидит истинную причину, увидит, что действительный мой недуг, в отличие от сифилиса, неизлечим, что мой случай — врожденная склонность к полигамии — банальнее и страшнее. Я просто смотрел на нее — не дотронулся, не отшвырнул одеяло, не лег сверху, не вошел в нее, не взял, как ей того бы хотелось. Осторожно укрыл обнаженную грудь, забрал несколько одеял и отправился на другую лежанку.
   
   
    
     
42
    
    
Нас разбудил чей-то стук; дверь приоткрылась. В щель ворвался солнечный свет. Увидев, что мы еще в постелях, пришедший остался снаружи. Я взглянул на часы. Десять утра. Я оделся и вышел. Пастух. В отдалении слышались колокольчики стада. Он отогнал посохом двух огромных собак, скаливших на меня зубы, и вытащил из карманов куртки две порции сыра, завернутые в щавель — нам на завтрак. Через минуту-другую появилась Алисон, заталкивая рубашку в джинсы и жмурясь на солнце. Мы поделились с пастухом остатками сухарей и апельсинов; отщелкали последние кадры. Я рад был его приходу. Алисон решила, что наши былые отношения вернулись — я читал это в ее глазах так ясно, словно мысли в них сразу же облекались в печатные буквы. Она расколола лед; но от меня зависело, прыгать ли в воду.
    
Пастух поднялся, пожал нам руки и удалился вместе с обоими волкодавами, оставив нас одних. Алисон вытянулась на солнышке поперек каменной плиты, заменившей нам стол. Ветер после вчерашнего утих, день был по-весеннему тепел, небо сияло голубизной. Вдали звенели ботала, высоко-высоко заливалась птица, голосом похожая на жаворонка.
    
— Остаться бы тут насовсем.
    
— Мне надо вернуть машину.
    
— Да нет, я просто мечтаю. — Посмотрела на меня. — Иди-ка, сядь со мной. — Похлопала ладошкой по камню. Серые глаза глядят с предельным простодушием. — Ты не сердишься?
    
Я нагнулся, чмокнул ее в щеку, она обняла меня так, что пришлось на нее навалиться, и мы заговорили шепотом, я — в ее левое ухо, она в мое.
    
— Скажи: мне этого хотелось.
    
— Мне этого хотелось.
    
— Скажи: я еще люблю тебя немножко.
    
— Я еще люблю тебя немножко. — Ущипнула меня за спину. — Множко, множко.
    
— И теперь буду вести себя хорошо.
    
— Н-ну…
    
— И не пойду больше к этим мерзким теткам.
    
— Не пойду.
    
— Глупо же платить, когда все у тебя есть задаром. Плюс любовь.
    
— Знаю.
    
У самых глаз распластались на камне кончики ее прядей; как заставить себя признаться? Ведь это все равно что наступить на цветок из-за того, что неохота в сторону шагнуть. Я попробовал встать, но она вцепилась мне в плечи, чтобы я и дальше смотрел ей в лицо. Секунду я терпел ее прямой взгляд, потом вырвался и сел, отвернувшись.
    
— Что-то не так?
    
— Все так. Просто теряюсь в догадках, что за недобрый бог заставляет тебя, прелестное дитя, вздыхать по такому дерьму, как я.
    
— Знаешь, что я вспомнила? Слово в кроссворде. Ну-ка отгадай. — Я приготовился. — «Большая часть Николаса в ней присутствует, хотя и в другом порядке». Шесть букв.
    
Поразмыслив, я улыбнулся.
    
— Там точка стояла или восклицательный знак?
    
— Слезы мои. Как всегда.
    
И только птичья трель над нами.
    
Двинулись в обратный путь. Чем ниже мы спускались, тем теплее становилось. Лето всходило по склонам нам навстречу.
    
Алисон шла впереди и потому не видела моего лица. А я пытался разобраться в своих чувствах. Меня до сих пор смущало, что она придает такое значение телесному — одновременному оргазму. И принимает его за любовь, не догадываясь, что любовь совсем иная… таинство пряданья, скрытности, лесной дороги назад, губ, в последний миг отведенных прочь. Мне пришло в голову, что на Парнасе-то как раз кстати осудить ее прямолинейность, неумение прятаться в метафоры; кстати высмеять ее, как высмеивают беспомощные вирши. И все же неким непостижимым образом она знала, всегда знала секрет фокуса, позволявшего огибать возводимые мною преграды меж нами; точно она и вправду сестра мне, точно ей доступны запретные пружины, подтягивающие на один уровень наши внутренние совпадения или, наоборот, сводящие на нет разницу в наших взглядах и вкусах.
    
Она принялась рассказывать, до чего тяжела жизнь стюардессы.
    
— Господи, какое там любопытство! Через пару рейсов от него и следа не остается. Новые люди, новые места, новые подходцы смазливых летчиков. Большинство из них считает, что мы входим в набор пилотских привилегий. Становимся друг дружке в затылок и ждем, пока они осчастливят нас своими заслуженными ветеранскими дрынами.
    
Я рассмеялся.
    
— Ничего смешного, Нико. Сдохнуть можно. Фигова жестянка. И такая воля, такой простор снаружи. Иногда хочется взять и открыть аварийный люк, пусть тебя вытянет в атмосферу. Просто падение, одна минута прекрасного, свободного падения, без всяких пассажиров…
    
— Не сочиняй.
    
— Я говорю серьезнее, чем ты думаешь. У нас это называют «кризис обаяния». Когда становишься ну до того безупречно обаятельной, что перестаешь быть человеком. Похоже на… вот бывает, после взлета так закрутишься, что не знаешь точно, высоко ли поднялся самолет, вдруг посмотришь в иллюминатор — ох!.. так и тут, доходит вдруг, до чего далека от себя настоящей. Или былой, не знаю. Я плохо объяснила.
    
— Вовсе нет. Очень хорошо.
    
— Начинаешь понимать, что на самом деле ты — ниоткуда. Мало мне раньше было с этим забот! Об Англии и речи быть не может, это просто паноптикум, кладбище какое-то. А Австралия… Австралия… Господи, до чего ее ненавижу. Жмотская, дебильная, тупая… — Она не закончила.
    
Чуть дальше снова заговорила:
    
— Просто я больше ни с чем не связана, я — ничья. Какое место ни возьми, я либо прилетаю, либо улетаю оттуда. Или пролетаю над ним. Только люди, которые мне нравятся.
    
Которых я люблю. Вот они — моя последняя родина.
    
Она посмотрела через плечо — робкий взгляд, словно она долго скрывала эту правду о себе, о своей неприкаянности, бездомье, понимая, что и ко мне все это в полной мере относится.
    
— Но и от бесполезных иллюзий мы все-таки тоже избавились.
    
— Хорошо быть ловкими.
    
Она умолкла, и я не стал отвечать на ее сарказм. Несмотря на внешнюю независимость, она не могла без опоры. Всю жизнь стремилась это опровергнуть — и тем самым подтверждала. Будто морской анемон — тронь, и он присосется к руке.
    
Она остановилась. Мы услышали его одновременно — шум воды, грохот воды справа внизу.
    
— Я не прочь ополоснуть ноги. Давай спустимся. Мы наугад свернули с дороги в лес и вскоре напали на еле заметную тропку. Она вела вниз, вниз, туда, где расступались деревья. На дальнем краю поляны шумел водопад футов десять высотой. Под ним скопилось прозрачное озерцо. Луг был полон цветов и бабочек — блюдце изумрудно-золотой роскоши, в пику тенистому лесу, оставшемуся за спиной. Над поляной нависал небольшой утес с пещеркой внутри — какой-то пастух замаскировал вход еловыми лапами. На полу были овечьи катышки, но старые. Вряд ли этим летом сюда кто-нибудь заглядывал.
    
— Искупаемся?
    
— Она ж ледяная.
    
— А-а!
    
Стащила кофточку через голову, расстегнула лифчик, улыбаясь мне сквозь иглистую тень ветвей.
    
— Тут, наверно, уйма змей.
    
— Как в раю.
    
Выскочила из джинсов и трусиков. Потянулась, сорвала с ветки сухую шишку и вручила мне. Я смотрел, как она бежит нагишом по высокой траве к озеру, пробует воду, ежится. Зашла по колено, взвизгнула, поплыла, держа голову высоко над поверхностью. Я прыгнул в нефритовую талую воду следом за ней; перехватило дух. И все же это было чудесно — сень дерев, солнечная луговина, пенный рык водопадика, льдистый холод, безлюдье, смех, нагота; такие минуты помнишь потом всю жизнь.
    
Мы уселись в траву у пещеры, обсыхая на солнце и ветерке и доедая шоколад. Потом Алисон повернулась на спину, раскинула руки, чуть развела ноги, готовая принять солнце — и, как я понял, меня. Некоторое время я лежал в той же позе, прикрыв глаза.
    
Потом она произнесла:
    
— Я — королева Мэй.
    
Она уже лицом ко мне, опирается на руку. Из васильков и ромашек, росших вокруг, она кое-как сплела венок. Теперь он криво сидел на ее нечесаной голове; на губах — трогательная улыбка целомудрия. И тут, впервые за эти дни, у меня возникла явственная литературная ассоциация, на которую Алисон, конечно, не рассчитывала. Я мог точно назвать источник — хрестоматия «Английский Геликон»[74]. Мне бы припомнить, что метафора метафоре рознь, что величайшие лирики, как правило, весьма буквальны и конкретны. Вдруг показалось, что она — совсем как из стихотворения, и я ощутил бурный прилив желанья. Не из одной лишь похоти, не только потому, что сейчас она приняла самое чарующее свое обличье — неотразимо прелестная, с маленькой грудью, тонкой талией, рука упирается в землю, на локте напряженная ямочка; шестнадцатилетняя девчушка, а не женщина под двадцать пять; но потому, что через блеклые неброские слои сегодняшнего просвечивало ее истинное, уязвимое «я» — и в этом смысле душа ее была такой же юной, как тело; Ева, явленная сквозь толщу десяти тысяч поколений.
    
Я разрывался: любил ее, не хотел терять, и в то же время не хотел терять — или жаждал обрести — Жюли. Не то чтобы одну я желал сильнее, чем другую — я желал обеих. Мне нужны были обе, в этом я ни на йоту не лицемерил. А если и лицемерил, то в тот миг, когда допускал мысль, что надо притворяться, что-то утаивать… к признанию вынудила меня любовь, а не жестокость, не стремление высвободиться, очерстветь и очиститься — только любовь. И, по-моему, в те долгие секунды Алисон это поняла. Должно быть, она заметила на моем лице выражение боли и печали, потому что осторожно спросила:
    
— В чем дело?
    
— Не было у меня сифилиса. Все это ложь.
    
Внимательно посмотрела, откинулась навзничь в траву.
    
— Ах, Николас.
    
— Мне надо рассказать тебе…
    
— Не сейчас. Пожалуйста, не сейчас. Что бы там ни было, иди ко мне, люби меня.
    
И мы занялись любовью; не сексом, а любовью; хотя секс был бы гораздо благоразумнее.
    
Лежа рядом с ней, я взялся описывать то, что произошло в Бурани. Древние греки утверждали: проведший ночь на Парнасе либо обретает вдохновение, либо лишается рассудка; и со мной, без сомнения, случилось последнее; чем дольше я говорил, тем больше понимал, что лучше бы помолчать… но меня подгоняла любовь с ее жаждой открытости. Для признания я выбрал самый неудачный момент из всех возможных, и, как многие, кто с детства привык кривить душой, переоценил сочувствие, возбуждаемое в собеседнике неожиданной искренностью… но меня подгоняла любовь с ее тоской по пониманию. И Парнас сыграл свою роль, его греческий дух; ложь тут выглядела болезненным изощреньем.
    
Конечно, ее прежде всего интересовало, почему до сих пор я выдумывал столь неуклюжие отговорки, но я не спешил поведать, чем притягивает меня вилла сильнее всего, пока Алисон не ощутит своеобразие тамошней атмосферы. О Кончисе я вроде бы рассказывал по порядку, но вышло, что какие-то важные детали до поры приходилось опускать.
    
— Не то чтоб я воспринимал все это всерьез, как ему бы хотелось. Впрочем после сеанса гипноза не знаю, что и думать. Понимаешь, когда он рядом, в нем чувствуется некая сила. Не то чтоб сверхъестественная. Не могу объяснить.
    
— Похоже, все это специально подстроено.
    
— Пусть так. Но почему я? Откуда он знал, что я приеду на остров? Я для него ничего не значу, он обо мне явно невысокого мнения. Как о личности. Все время высмеивает
    
— И все-таки не соображу… — Но вдруг сообразила. Взглянула на меня. — Там есть кто-то еще.
    
— Милая Алисон, ради бога, постарайся понять. Выслушай.
    
— Слушаю. — Но смотрела она в сторону. И я наконец рассказал ей. Убеждал, что нет там ничего плотского, чисто духовный интерес.
    
— Так уж и духовный.
    
— Элли, ты не представляешь, как я себя эти дни кляну. Раз десять пробовал все тебе рассказать. Мне вообще нет резона испытывать к ней интерес. Ни духовный, ни телесный. Еще месяц, еще три недели назад я не поверил бы, что такое может случиться. Не понимаю, что я в ней нашел. Честное слово. Знаю только, что околдован, покорен всем, что там происходит. Она — лишь кусочек этого. Что-то совершенно невероятное. И я… в этом участвую. — Никакой реакции. — Мне нужно вернуться туда. Не бросать же работу. У меня столько обязанностей, они сковывают по рукам и ногам.
    
— А девушка? — склонив лицо, она срывала метелки с былинок.
    
— Не бери в голову. Честно. Она — лишь малая часть.
    
— Что ж ты тогда выпендривался?
    
— Пойми, я сам не знаю, что со мной.
    
— Она красивая?
    
— Если б я хотел от тебя отделаться, это можно было устроить гораздо проще.
    
— Она красивая?
    
— Да.
    
— Очень красивая.
    
Я промолчал. Она закрыла лицо ладонями. Я погладил ее по теплому плечу.
    
— Она совсем не похожа на тебя. Не похожа на современную девушку. Трудно объяснить. — Она отвернулась. — Алисон.
    
— Веду себя, как… — Не договорила.
    
— Ну, не смеши людей.
    
— Что-что?!
    
Тяжелая пауза.
    
— Послушай, я изо всех сил, первый раз за свою гнусную жизнь, пытаюсь быть честным. Да, я виноват. Познакомься я с ней завтра, сказал бы: иди гуляй, я люблю Алисон, Алисон любит меня. Но я встретил ее две недели назад. И увижусь снова.
    
— И не любишь Алисон. — Она смотрела мимо меня. — Или любишь, пока не подвернется какая-нибудь посимпатичней.
    
— Глупости.
    
— А я и есть глупая. Одни глупости, что на уме, что на языке. Я дура набитая. — Встала на колени, набрала воздуха. — И что теперь? Сделать книксен и удалиться?
    
— Я сам понимаю, что запутался.
    
— Запутался! — фыркнула она.
    
— Зарвался.
    
— Вот это вернее.
    
Мы замолчали. Мимо, кренясь и виляя, пропорхали две сплетшиеся тельцами желтые бабочки.
    
— Я просто хотел, чтоб ты обо мне все знала.
    
— Я о тебе все знаю.
    
— Если б действительно знала, с самого начала отшила бы.
    
— И все-таки — знаю.
    
И вперилась в меня холодным серым взглядом; я отвел глаза. Встала, пошла к воде. Безнадежно. Не успокоишь, не уговоришь. Никогда не поймет. Я оделся и, отвернувшись, в молчании ждал, пока оденется она.
    
Приведя себя в порядок, сказала:
    
— И, ради бога, ни слова больше. Это невыносимо.
    
В пять мы выехали из Араховы. Я дважды пробовал возобновить разговор, но она меня обрывала. Все, что можно было сказать, сказано; всю дорогу она сидела молча, чернее тучи.
    
У переезда в Дафни мы были в половине девятого; последние лучи заката над янтарно-розовой столицей, далекие самоцветы раннего неона в Синтагме и Оммонье. Вспомнив, где мы были вчера в это же время, я взглянул на Алисон. Она подкрашивала губы. Может, выход все-таки есть: отвезу ее в нашу гостиницу, займусь с ней любовью, движениями чресел внушу, что люблю ее… и правда: пусть убедится, что ради меня стоило бы помучиться, и прежде и впредь. Я понемногу заговорил об афинских достопримечательностях, но отвечала она односложно, через силу, и я умолк, чтоб не позориться. Розовый свет сгустился до фиолетового, и вскоре настала ночь.
    
По прибытии в пирейскую гостиницу — я забронировал номера до нашего возвращения — Алисон сразу поднялась наверх, а я отогнал машину в гараж. На обратном пути купил у цветочника дюжину красных гвоздик. Отправился прямо к ее номеру, постучал. Стучать пришлось раза три; наконец она открыла. Глаза красные от слез.
    
— Я тут цветов принес.
    
— Забери свои подлые цветы.
    
— Слушай, Алисон, жизнь продолжается.
    
— Да, только любовь закончилась.
    
— Зайти не пригласишь? — выдавил я.
    
— С какой стати?
    
Комната за ее спиной, в проеме полуоткрытой двери, была погружена в темноту. Выглядела Алисон ужасно; маска непреклонности; острое страдание.
    
— Ну впусти, поговорить надо.
    
— Нет.
    
— Пожалуйста.
    
— Уходи.
    
Я оттолкнул ее, вошел, прикрыл дверь. Она наблюдала за мной, прижавшись к стене. Глаза блестели в свете уличных фонарей. Я протянул ей букет. Она схватила его, подошла к окну и швырнула во мглу — алые лепестки, зеленые стебли; замерла у подоконника, спиной ко мне.
    
— Эта история — все равно что книга, которую дочитал до середины. Не выбрасывать же ее в урну.
    
— Лучше меня выбросить.
    
Я подошел сзади и обнял ее за плечи, но она сердито высвободилась.
    
— На хер иди. На хер.
    
Я сел на кровать, закурил. Снизу, из динамика кафе, размеренно зудела македонская народная мелодия; но мы с Алисон были словно отъединены от окружающего какой-то обморочной пеленой.
    
— Когда я ехал сюда, понимал, что видеться с тобой не надо. В первый вечер и весь вчерашний день твердил себе, что больше не питаю к тебе нежных чувств. Не помогло. Потому я и рассказал. Да, не к месту. Не вовремя. — Казалось, она не слушает; я выложил последний козырь. — Рассказал, а мог бы и не рассказывать. Продолжал бы водить тебя за нос.
    
— Не меня ты водил за нос.
    
— Послушай…
    
— И что это за выражение — «нежные чувства»? — Я молчал. — Господи, да ты не только любить боишься. У тебя и слово-то это произнести язык не поворачивается.
    
— Я не знаю, что оно означает.
    
Крутанулась на месте.
    
— Так я тебе объясню. Любить — это не только то, о чем я тебе тогда написала. Не только идти по улице и не оборачиваться. Любить — это когда делаешь вид, что отправляешься на службу, а сама несешься на вокзал. Чтобы преподнести тебе сюрприз, поцеловать, что угодно, — напоследок; и тут я увидела, как ты покупаешь журналы в дорогу. Меня бы в то утро ничто не смогло рассмешить. А ты смеялся. Как ни в чем не бывало болтал с киоскером и смеялся. Вот когда я поняла, что значит любить: видеть, как тот, без кого ты жить не можешь, с прибаутками от тебя уматывает.
    
— Почему ж ты не…
    
— Знаешь, что я сделала? Потащилась прочь. И весь растреклятый день лежала калачиком в нашей постели. Но не из любви к тебе. От злости и стыда, что люблю такого.
    
— Если б я знал!
    
Отвернулась.
    
— «Если б я знал». Господи Иисусе! — Воздух в комнате был наэлектризован яростью. — И еще. Вот ты говоришь, любовь и секс — одно и то же. Так вот что я тебе скажу. Кабы я только об этом заботилась, бросила бы тебя после первой же ночи.
    
— Прости, что не угодил.
    
Посмотрела на меня, вздохнула, горько усмехнулась.
    
— Господи, теперь он обиделся. Я ж имею в виду, что любила тебя за то, что ты — это ты. А не за размеры члена. — Снова вперилась в ночь. — Да нет, в постели у тебя все нормально. Но у меня…
    
Молчание.
    
— У тебя бывали и получше.
    
— Да не в этом же дело. — Прислонилась к спинке кровати, глядя на меня сверху вниз. — Похоже, ты настолько туп, что даже не понимаешь, что совсем не любишь меня. Что ты — мерзкий надутый подонок, который и помыслить не может, что в чем-то неполноценен — наоборот, поперек дороги не становись. Тебе ж все до лампочки, Нико. Там, в глубине-то души. Ты так устроился, что тебе все нипочем. Натворишь что-нибудь, а потом скажешь: я не виноват. Ты всегда на коне. Всегда готов к новым подвигам. К новым романам, черт их раздери.
    
— Умеешь ты извратить…
    
— Извратить! Силы небесные, от кого я это слышу? Да ты сам-то сказал хоть раз слово в простоте?
    
Я повернул к ней голову:
    
— То есть?
    
— Весь этот треп о чем-то таинственном. Думаешь, я на него клюнула? Познакомился на острове с девушкой и хочешь ее трахнуть. Вот и все. Но это, понятное дело, пошло, грубо. И ты распускаешь слюни. Как всегда. Обвешался этими слюнями, весь такой безупречный, мудрец великий — «я должен пережить это до конца»! Всегда извернешься. И рыбку съешь, и… Всегда…
    
— Клянусь… — Но тут она метнулась в сторону, и я замолчал. Принялась мерить комнату шагами. Я нашел еще аргумент. — То, что я не собираюсь на тебе — и вообще ни на ком — жениться, не значит, что я тебя не люблю.
    
— Вот я как раз вспомнила. Ту девочку. Ты думал, я не замечу. Та девочка с чирьем. Как ты взбесился! Алисон демонстрирует, как она любит детей. Проявляет инстинкт материнства. Так вот, чтоб ты знал. Это и был инстинкт материнства. На секундочку, когда она улыбнулась, я представила себе. Представила, что у меня твой ребенок, и я обнимаю его, и все мы вместе. Жуть, да? У меня тяжелый случай этой грязной, отвратной, вонючей штуки под названием любовь… Господи, да сифилис по сравнению с ней — цветочки… И ведь я еще по испорченности, по неотесанности, по дебильности своей набралась хамства приставать к тебе со…
    
— Алисон.
    
Судорожный вздох; комок в горле.
    
— Я, как только увидела тебя в аэропорту, поняла. Для тебя я всегда останусь потаскухой. Австралийской девкой, которая делала аборт. Не женщина, а бумеранг. Бросаешь ее, а в следующую субботу она тут как тут и хлеба не просит.
    
— Может, хватит бить ниже пояса?
    
Она закурила. Я подошел к окну, а она продолжала говорить от двери, через весь номер, мне в спину:
    
— Осенью, ну, прошлой… я и подумать боялась тогда. И подумать боялась, что любовь к тебе в разлуке ослабнет. Она разгоралась все ярче и ярче. Черт знает почему, ты был мне ближе, чем кто бы то ни было прежде. Черт знает почему. Хоть ты и пижонский англик. Хоть и помешан на высшем обществе. Я так и не смирилась с твоим отъездом. Ни Пит, ни еще один мне не помогли. Всю дорогу — идиотская, девчачья мечта: вот ты мне напишешь… Я в лепешку разбилась, но устроила себе трехдневный перерыв. А в эти дни из кожи лезла. Даже когда поняла, — господи, как хорошо поняла! — что тебе со мной просто скучно.
    
— Неправда. Мне не было скучно.
    
— Ты все время думал о той, с Фраксоса.
    
— Я тоже тосковал по тебе. В первые месяцы — нестерпимо.
    
Вдруг она зажгла свет.
    
— Повернись, посмотри на меня. Я повиновался. Она стояла у двери, все в тех же джинсах и темно-синей кофточке; вместо лица — бледно-серая маска.
    
— У меня кое-что отложено. Да и ты не совсем уж нищий. Скажи только слово, и завтра я уволюсь. Поеду к тебе на остров. Я говорила — домик в Ирландии. Но я куплю домик на Фраксосе. Выдержишь? Выдержишь эту тяжкую ношу — жить с той, которая любит тебя?
    
Подло, но при словах «домик на Фраксосе» я почувствовал дикое облегчение: она ведь не знает о приглашении Кончиса.
    
— Или?
    
— Можешь отказаться.
    
— Ультиматум?
    
— Не юли. Да или нет?
    
— Алисон, пойми…
    
— Да или нет?
    
— Такие вещи с наскока…
    
Чуть жестче:
    
— Да или нет?
    
Я молча смотрел на нее. Печально покривившись, она ответила вместо меня:
    
— Нет.
    
— Просто потому, что…
    
Она подбежала к двери и распахнула ее. Я был зол, что дал завлечь себя в эту детскую ловушку, где выбираешь «или — или», где из тебя бесцеремонно вытягивают обеты. Обошел кровать, выдрал дверную ручку из ее пальцев, захлопнул дверь; потом схватил Алисон и попытался поцеловать, шаря по стене в поисках выключателя. Комнату снова заполнил мрак, но Алисон вовсю брыкалась, мотая головой из стороны в сторону. Я оттеснил ее к кровати, и мы рухнули туда, сметя с ночного столика лампу и пепельницу. Я был уверен, что она уступит, должна уступить, но вдруг она заорала, да так, что крик заполнил всю гостиницу и эхом отдался в портовых закоулках.
    
— ПУСТИ!
    
Я отшатнулся, а она замолотила по мне кулаками. Я сжал ее запястья.
    
— Ради бога.
    
— НЕНАВИЖУ!
    
— Заткнись!
    
Повернул ее на бок и прижал. Из соседнего номера застучали в стенку. Снова леденящий вопль.
    
— НЕНАВИЖУ!
    
Закатил ей пощечину. Она бурно разрыдалась, ерзая по одеялу, биясь головой о спинку кровати, выталкивая из себя обрывки фраз вперемежку с плачем и судорожными вздохами.
    
— Оставь меня в покое… оставь в покое… говно… ферт деручий… — Взрыв стенаний, плечи вздернуты. Я встал и отошел к окну.
    
Она принялась бить кулаками по прутьям, точно слова уже не помогали. В тот миг я ненавидел ее; что за невыдержанность, что за истерика. Внизу, в моем номере, завалялась бутылка виски, которую она подарила мне в честь нашей встречи.
    
— Слушай, я пойду принесу тебе выпить. Кончай завывать.
    
Нагнулся над ней. Она все барабанила по прутьям. Я направился к двери, помедлил, оглянулся и вышел в коридор. Трое греков — мужчина, женщина и еще мужчина, постарше — стояли на пороге своей комнаты через две от меня, пялясь, точно перед ними явился убийца. Я спустился к себе, откупорил бутылку, глотнул прямо из горлышка и вернулся наверх.
    
Дверь была заперта. Троица продолжала наблюдение; под их взглядами я толкнул дверь, постучал, снова толкнул, постучал, позвал ее.
    
Тот, что постарше, приблизился.
    
Что-нибудь случилось?
    
Я скорчил рожу и буркнул: жара.
    
Он механически повторил, чтоб услышали остальные. А-а, жара, сказала женщина, словно это все объясняло. Они не двигались с места.
    
Я предпринял еще один заход; прокричал ее имя сквозь толщу дерева. Ни звука. Пожал плечами специально для греков и стал спускаться. Через десять минут вернулся; в течение часа возвращался раза четыре или пять; но дверь, к моему тайному облегчению, была заперта.
    
Разбудили меня, как я и просил, в восемь; я живо оделся и побежал к ней. Постучал; нет ответа. Нажал на ручку — дверь открылась. Кровать не застелена, но Алисон и все ее вещи исчезли. Я бросился к конторке портье. За ней сидел очкастый старичок, смахивающий на кролика — папаша владельца гостиницы. Он бывал в Америке и неплохо изъяснялся по-английски.
    
— Вы не в курсе, девушка, с которой я вчера был — она что, уже уехала?
    
— А? Да. Уехала.
    
— Когда?
    
Он посмотрел на часы.
    
— Почти час уже. Оставила вот это. Сказала отдать вам, когда спуститесь.
    
Конверт. Нацарапано мое имя: Н. Эрфе.
    
— Не сказала, куда отправилась?
    
— Только оплатила счет и съехала. — По его лицу я понял, что он слышал — или ему сообщили, — как она вчера кричала.
    
— Мы ж договорились, что я заплачу.
    
— Я говорил ей. Я объяснял.
    
— Проклятье.
    
Он пробубнил мне вдогонку:
    
— Эй! Знаете, как в Штатах говорят? Не свет клином сошелся. Слышали такую пословицу? Не свет клином сошелся.
    
В номере я вскрыл письмо. Торопливые каракули; в последний момент решила высказаться.
    
     
«Представь, что вернулся на свой остров, а там — ни старика, ни девушки. Ни игрищ, ни мистических утех. Дом заколочен.
     
Все кончено, кончено, кончено.»
    
    
Около десяти я позвонил в аэропорт. Алисон еще не появлялась и не появится до лондонского рейса — самолет отбывает в пять. В половине двенадцатого, перед тем, как подняться на пароход, я позвонил еще раз; тот же ответ. Пока судно, набитое школьниками, отчаливало, я всматривался в толпу родителей, родственников и зевак. Мне пришло в голову, что она явится проводить меня; но если и пришла, то напоказ себя не выставила.
    
Безотрадный индустриальный ландшафт Пирея остался позади, и пароход повернул к югу, держа курс на знойно-синюю верхушку Эгины. Я побрел в бар и заказал большую порцию узо; детей сюда не допускали, и можно было отдохнуть от их гомона. Хлебнув неразбавленного пойла, я произнес про себя скорбный тост. Я выбрал свой путь; путь трудный, рискованный, поэтичный, и никто мне его не заступит; впрочем, тут в ушах зазвучал горький голос Алисон: «…Поперек дороги не становись».
    
Кто-то плюхнулся на стул рядом. Димитриадис. Хлопнул в ладоши, подзывая бармена.
    
— Угостите меня, развратный вы англичанин. Сейчас расскажу, до чего веселые выходные у меня выдались.
   
   
    
     
43
    
    
Представь, что вернулся на свой остров, а там… Во вторник эта фраза назойливо звучала в моих ушах; весь день я пытался поставить себя на место Алисон. Вечером сочинил ей длинное письмо, и не одно, но так и не сумел сказать того, что сказать хотелось: что обошелся с ней гнусно, однако иначе обойтись не мог. Будто спутник Одиссея, обращенный в свинью, я не в силах был преодолеть свою новую натуру. Порвал написанное в клочья. Я не нашел мужества признаться, что околдован и при этом, как ни дико, вовсе не желаю, чтоб меня расколдовали.
    
Я с головой ушел в преподавание: неожиданно выяснилось, что оно наполняет жизнь хоть каким-то смыслом. В среду вечером, вернувшись к себе после уроков, я обнаружил на столе записку. Мгновенно взмок. Я сразу узнал этот почерк. «С нетерпением ждем вас в субботу. Если до той поры не пришлете никакой весточки, буду считать, что приглашение принято. Морис Кончис». В верхнем углу пометка: «Среда, утро». Невероятное облегчение, пылкий восторг; все, что я натворил за время каникул, показалось если не благом, то неизбежным злом.
    
Отложив непроверенные тетради, я выбежал из школы, поднялся на водораздел и, стоя на этом привычном наблюдательном пункте, долго впивал взглядом крышу Бурани, южную половину острова, море, горы — близкие очертания сказочной страны. Меня переполняло уже не жгучее желание спуститься и подглядеть, как на прошлой неделе, но стойкая взвесь надежды и веры, чувство вновь обретенного баланса. Я, как прежде, принадлежал им, а они — мне.
    
Трудно поверить, но, размякнув от счастья, на обратном пути я вспомнил об Алисон и почти пожалел, что той так и не удалось познакомиться со своей соперницей. Прежде чем взяться за тетради, я набросал ей вдохновенное послание.
    
     
Милая Элли, человек просто не способен сказать кому-то: «Пожалуй, неплохо бы тебя полюбить». Понимаю, что для любви к тебе у меня тысяча причин, ведь, как я пытался тебе растолковать, по-своему, пусть по-уродски, я все-таки люблю тебя. На Парнасе было чудесно, не думай, что для меня это ничего не значит, что меня только секс интересует и что я забуду, что произошло между нами. Всем святым заклинаю, давай сохраним это в себе. Знаю, прошлого не вернуть. Но несколько мгновений — там, у водопада — никогда не потускнеют, сколько бы раз мы ни любили.
    
    
Письмо успокоило мою совесть, и утром я его отправил. Последняя фраза вышла слишком пышной.
    
В субботу, в десять минут четвертого, я шагнул в ворота Бурани и сразу увидел Кончиса, идущего по дороге мне навстречу. Он был в черной рубашке, брюках защитного цвета, темно-коричневых туфлях и застиранных зеленых носках. Вид он имел озабоченный, точно спешил скрыться до моего прихода. Но, заметив меня, приветственно вскинул руку. Мы остановились посреди дороги, в шести футах друг от друга.
    
— Привет, Николас.
    
— Здравствуйте.
    
Знакомо дернул головой.
    
— Как отдохнули?
    
— Так себе.
    
— Ездили в Афины?
    
Я приготовил ответ заблаговременно. Гермес или Пэтэреску могли сообщить ему, что я уезжал.
    
— Моя подруга не смогла прилететь. Ее перевели на другой рейс.
    
— О! Простите. Я не знал.
    
Пожав плечами, я прищурился.
    
— Я долго думал, стоит ли сюда возвращаться. Раньше меня никто не гипнотизировал.
    
Улыбнулся, догадавшись, что я имею в виду.
    
— Вас же не заставляли, сами согласились.
    
Криво улыбнувшись в ответ, я вспомнил, что здесь каждое слово следует понимать в переносном смысле.
    
— За последний сеанс спасибо.
    
— Он же и первый. — Моя ирония его рассердила, в голосе зазвучал металл. — Я врач и следую клятве Гиппократа. Если б мне и понадобилось допрашивать вас под гипнозом, я сперва спросил бы у вас разрешения, не сомневайтесь. Кроме всего прочего, этот метод весьма несовершенен. Есть множество свидетельств тому, что и под гипнозом пациент способен лгать.
    
— Но я слышал, мошенники заставляют…
    
— Гипнотизер может склонить вас к глупым или неадекватным поступкам. Но против супер-эго он бессилен, уверяю вас.
    
Я выдержал паузу.
    
— Вы уходите?
    
— Весь день писал. Надо проветриться. И потом, я надеялся вас перехватить. Кое-то ждет вас к чаю.
    
— Как прикажете себя вести?
    
Обернулся в сторону дома, взял меня за руку и не спеша направился к воротам.
    
— Больная растеряна. Она не может скрыть радость, что вы возвращаетесь. Но и злится, что я узнал вашу с ней маленькую тайну.
    
— Какую еще маленькую тайну?
    
Посмотрел исподлобья.
    
— Гипнотерапия входит в курс ее лечения, Николас.
    
— С ее согласия?
    
— В данном случае — с согласия родителей.
    
— Вот как.
    
— Я знаю, в настоящий момент она выдает себя за актрису. И знаю, почему. Чтобы вам угодить.
    
— Угодить?
    
— Как я понял, вы обвинили ее в лицедействе. И она с готовностью подтверждает ваше обвинение. — Похлопал меня по плечу. — Но я ее озадачил. Сообщил, что о ее новой личине мне известно. И известно без всякого гипноза. Из ваших уст.
    
— Теперь она не поверит ни одному моему слову.
    
— Она никогда вам не доверяла. Под гипнозом призналась, что с самого начала заподозрила в вас врача, моего ассистента.
    
Я припомнил ее сравнение со жмурками: тебя кружат с завязанными глазами.
    
— И не зря заподозрила. Вы же просили меня о… помощи.
    
Торжествующе воздел палец.
    
— Именно. — Казалось, он поощрял сметливого ординатора и, точно королева в сказке Льюиса Кэрролла, в упор не видел моего замешательства. — А следовательно, теперь вы должны завоевать ее доверие. Соглашайтесь с любым наветом в мой адрес. Разоблачайте меня как обманщика. Но будьте настороже. Она может заманить вас в ловушку. Осаживайте ее, если она зайдет слишком далеко. Не забывайте, что личность ее расщеплена на несколько частей, одна из которых сохраняет способность к разумным суждениям и не раз обводила вокруг пальца тех врачей, кто лечит манию методом доведения до абсурда. Вы обязательно услышите, что я ее всюду преследую. Она попытается переманить вас на свою сторону. Сделать союзником в борьбе против меня. Я еле сдерживался, чтобы не прикусить губу.
    
— Но раз доказано, что она никакая не Лилия…
    
— Это уже пройденный этап. Теперь я — миллионер-сумасброд. А они с сестрой — начинающие актрисы, которых я залучил в свои владения — она, конечно, изобретет какой-нибудь несусветный предлог — с целями, которые, как она, видимо, попробует вас убедить, весьма далеки от благих. Скажем, ради преступных плотских утех. Вы потребуете улик, доказательств… — Махнул рукой, словно моя задача уже не нуждалась в подробных разъяснениях.
    
— А если она повторит прошлогоднюю уловку — попросит меня вызволить ее отсюда?
    
Быстрый повелительный взгляд.
    
— Вы должны немедля сообщить об этом мне. Но вряд ли она отважится. Митфорд преподал ей хороший урок. И помните, с какой бы очевидностью она ни демонстрировала вам свое доверие, оно притворно. Ну и, естественно, стойте на том, что ни словом не намекнули мне, что именно произошло между вами две недели назад.
    
Я улыбнулся.
    
— О, естественно.
    
— Вы, конечно, понимаете, куда я клоню. Бедняжка должна осознавать свои истинные проблемы по мере того, как перед ней раскрывается вся искусственность ситуации, которую мы здесь совместными силами создали. В тот самый миг, когда она замрет и скажет: «Это не реальность. Тут все перевернуто с ног на голову» — в тот самый миг она сделает первый шажок к выздоровлению.
    
— Велики ли шансы на это?
    
— Невелики. Но не равны нулю. Особенно если вы правильно сыграете свою роль. Да, она вам не доверяет. Но вы ей симпатичны.
    
— Буду стараться изо всех сил.
    
— Благодарю. Я очень надеюсь на вас, Николас. — Протянул руку. — Я рад, что вы вернулись.
    
И каждый из нас пошел своей дорогой, но я вскоре обернулся, чтобы посмотреть, куда он направляется. Несомненно, на пляж, к Муце. Не похоже было, что он прогуливался для поддержания тонуса. Скорее вел себя как человек, спешащий с кем-то встретиться, что-то устроить. Я вновь потерял ориентировку. По пути сюда, после долгих и бесплодных размышлений, я решил, что ни ему, ни Жюли доверять не стоит. Но теперь поклялся, что глаз с нее не спущу. Старик кумекает в психиатрии, владеет техникой гипноза — все это доказано на практике, а ее россказни о себе не подтверждаются сколько-нибудь весомыми фактами. Возрастала и вероятность того, что они сговорились и сообща водят меня за нос; в этом случае она такая же Жюли Холмс, как Лилия Монтгомери.
    
Я выбрался из леса и пересек гравийную площадку, не встретив ни души. Взлетел по ступеням и крадучись вышел на крупную плитку центральной колоннады.
    
Она стояла в одном из проемов, лицом к морю, на рубеже солнца и тени; и одета была — я мог это предвидеть, но все-таки опешил — на современный манер. Темно-синяя блузка с короткими рукавами, белые пляжные брюки с красным ремешком, босая, волосы распущены — такие девушки часто красуются на террасах фешенебельных средиземноморских гостиниц. Тут же выяснилось, что в обычном костюме она столь же привлекательна, как и в маскарадном; воздействие ее женских чар без реквизита ничуть не ослабло.
    
Она обернулась мне навстречу, и в пространстве меж нами повисло неловкое, подозрительное молчание. Она, кажется, слегка удивилась, точно уже подумала, что я не появлюсь, а теперь обрадовалась, но сразу взяла себя в руки. Похоже, перемена костюма вселила в нее некоторую неуверенность, и она ждала, как я отреагирую на ее новый облик — словно женщина, примеряющая платье в присутствии мужчины, которому предстоит за это платье заплатить. Она опустила глаза. Я, со своей стороны, никак не мог избавиться от образа Алисон и всего, что случилось на Парнасе; трепет измены, мимолетное раскаяние. Мы застыли в двадцати футах друг от друга. Затем она снова взглянула на меня, стоявшего как столб с походной сумкой в руке. С ней произошла еще одна перемена: слабый загар окрасил кожу медовым оттенком. Я призвал на помощь свои познания в психологии, в психиатрии; тщетно.
    
— Она вам к лицу, — сказал я. — Современная одежда. Но она выглядела растерянной, будто за прошедшие дни ее одолели бесчисленные сомнения.
    
— Вы с ним виделись?
    
— С кем? — Промах; в глазах ее сверкнуло нетерпение. — Со стариком? Да. Он прогуляться пошел.
    
Окинув меня все тем же недоверчивым взглядом, она с подчеркнутым безразличием спросила:
    
— Чаю выпьете?
    
— С удовольствием.
    
Подошла к столу, неслышно ступая по плитке босыми ногами. У порога концертной валялись красные шлепанцы. Чиркнула спичкой, зажгла спиртовку, поставила на нее чайник. Глаза бегают, пальцы перебирают складки муслиновых салфеток; шрам на запястье. Мрачна как туча. Я кинул сумку к стене, подошел ближе.
    
— В чем дело?
    
— Ни в чем.
    
— Я вас не выдавал. Пусть болтает что хочет. — Вскинула глаза, снова потупилась. Я решил разрядить обстановку. — Что поделывали?
    
— Плавала на яхте.
    
— Куда?
    
— На Киклады. Развеяться.
    
— Я очень тосковал.
    
Не ответила. Не глядела мне в лицо. Я и не ждал однозначно радушного приема, но от того, что меня сразу приняли в штыки, по спине пополз панический холодок; в Жюли сквозила некая тяжесть, чужесть, которые у такой красавицы могли иметь одно-единственное объяснение, именно то, какому я не желал верить — ведь мужчин вокруг нее было не так уж много.
    
— Лилия, очевидно, померла.
    
Не поднимая головы:
    
— Что-то вы не слишком удивились.
    
— А меня здесь ничего не удивляет. С некоторых пор. — Вздохнула; еще один промах. — Ну и как же называется ваша новая роль?
    
Села. Чайник, наверно, недавно кипел: он уже начал подсвистывать. Вдруг она взглянула на меня и с нескрываемым укором спросила:
    
— Хорошо вам было в Афинах?
    
— Нет. И с подружкой моей я не встретился.
    
— А Морис нам сказал, что встретились.
    
Мысленно послав его к черту, я стал выпутываться из собственного вранья:
    
— Странно. Пять минут назад он ничего об этом не знал. Сам спрашивал у меня, встретились мы или нет.
    
Потупилась.
    
— А почему не встретились?
    
— Я уже объяснял. Между нами все кончено. Плеснула в заварной чайник горячей воды, отошла вылить ее к краю колоннады. Только она вернулась, я добавил:
    
— И потому, что впереди у меня была встреча с вами. Усевшись, она положила в чайник ложку заварки.
    
— Принимайтесь за еду. Если хотите.
    
— Мне куда сильнее хочется понять, с какой стати мы разговариваем точно чужие.
    
— Просто мы и есть чужие.
    
— Почему вы не ответили, как называется ваша новая роль?
    
— Потому что ответ вам уже известен.
    
Гиацинтово-серые глаза смотрели на меня в упор. Вода закипела, и Жюли заварила чай. Поставив чайник на спиртовку и потушив огонь, сказала:
    
— Вы, в общем, не виноваты, что считаете меня сумасшедшей. Я все чаще и чаще думаю: а вдруг я и вправду не в себе? — Тон ее был предельно холоден. — Простите, если спутала ваши планы. — Невеселая улыбка. — Будете с этим мерзким козьим молоком или с лимоном?
    
— С лимоном.
    
У меня словно гора с плеч свалилась. Она сейчас поступила так, как ни за что не поступила бы, если принять на веру рассказы Кончиса — не столь же она безумно изощрена или изощренно безумна, чтобы бить старика его собственным оружием. Я вспомнил о «бритве Оккама»: из многих версии выбирай простейшую. Но нужно было сыграть наверняка.
    
— Почему я должен считать вас сумасшедшей?
    
— А почему я должна считать, что вы не тот, за кого себя выдаете?
    
— Ну и почему же?
    
— Потому, что ваш последний вопрос вас изобличает. — Сунула чашку мне под нос. — Пейте.
    
Я уставился на чашку, потом поднял глаза на Жюли.
    
— Ладно. Не верю я, что у вас хрестоматийный случай шизофрении.
    
Неприступный взгляд.
    
— Откушайте-ка сандвича… мистер Эрфе.
    
Я не улыбнулся, выдержал паузу.
    
— Жюли, это ведь бред. Мы с вами во все его ловушки попадаемся. Мне казалось, в прошлый раз мы договорились, что в его отсутствие не станем друг друга обманывать.
    
Она неожиданно встала и не спеша направилась в западный конец колоннады, откуда к огороду спускалась лесенка. Прислонилась к стене дома, спиной ко мне, глядя на далекие горы Пелопоннеса. Помедлив, я тоже встал и подошел к ней. Она не обернулась.
    
— Я вас не виню. Если он лгал вам обо мне столько же, сколько мне о вас… — Протянул руку, тронул ее за плечо. — Перестаньте. В прошлый раз мы заключили честный договор. — Она точно застыла, и я опустил руку.
    
— По-моему, вам хочется еще раз меня поцеловать. К этой наивной прямоте я не успел подготовиться.
    
— А что в этом плохого?
    
Вдруг она скрестила руки, повернулась спиной к стене и внимательно взглянула на меня.
    
— И лечь со мной в постель?
    
— Если получу ваше согласие.
    
Посмотрела прямо в глаза, отвернулась.
    
— А если не получите?
    
— Неуместный вопрос.
    
— Так может, и пробовать не стоит?
    
— Хватит изголяться!
    
Моя грубость осадила ее. Съежилась, не отнимая рук от груди.
    
Я сбавил тон.
    
— Слушайте, что ж он вам, черт возьми, наговорил? После долгого молчания она пробормотала:
    
— Не пойму, чему верить, чему нет.
    
— Собственному сердцу.
    
— С тех пор, как я здесь, его не так просто поймать. — Помедлив, мотнула склоненной головой. Тон ее немного смягчился. — Когда вы в прошлый раз ушли, он сказал одну жуткую гадость. Будто вы… вы шлялись по девкам, а в греческих борделях легко подцепить заразу, и целоваться с вами не стоит.
    
— И на сей раз я, по-вашему, в бордель ездил?
    
— Не знаю я, куда вы ездили.
    
— Значит, вы ему поверили? — Молчание. Проклятый Кончис; еще на клятву Гиппократа ссылался, скот. Вперясь в ее макушку, я произнес: — С меня хватит. Ноги моей больше здесь не будет.
    
Подтверждая угрозу, я направился к столу.
    
— Прошу вас! — воскликнула она. И, подыскав слова:
    
— Я же не сказала, что поверила.
    
Я остановился, обернулся. Враждебности в ней, кажется, поубавилось.
    
— А ведете себя, будто поверили.
    
— Как же мне себя вести, раз я не понимаю, во имя чего он все кормит и кормит меня небылицами.
    
— Если он сказал правду, почему с самого начала вас не предостерег?
    
— Мы задавали себе этот вопрос.
    
— А ему задавали?
    
— Он сказал, что сам только что об этом узнал. — И, чуть ли не с нежностью: — Прошу вас, не уходите.
    
Она долго не отводила взгляд, и я убедился, что ее мольба совершенно искренна. Опять подошел к ней.
    
— Ну, мы до сих пор считаем его хорошим?
    
— В каком-то смысле да. — И добавила: — Несмотря ни на что.
    
— Дух мой сподобился-таки межзвездного перелета.
    
— Да, он нам рассказывал.
    
— А вас он гипнотизировал?
    
— И не раз.
    
— По его словам, именно таким способом он выведывает ваши сокровенные мысли.
    
Она было растерялась, вскинув глаза, но затем протестующе фыркнула:
    
— Смех, да и только. У него бы при всем желании не получилось. Джун всегда при этом присутствует, по его же настоянию. Гипноз просто помогает — весьма эффективно, кстати — вжиться в роль. Джун свидетельница: он объясняет, что от меня требуется… а я каким-то образом усваиваю.
    
— И Жюли — очередная роль?
    
— Я паспорт покажу. Сейчас нет с собой… в следующий раз. Клянусь.
    
— А две недели назад… почему не предупредили, что он собирается пустить в ход версию с шизофренией?
    
— Я вас предупредила: кое-что готовится. Насколько осмелилась.
    
Во мне снова зашевелилось недоверие; я чувствовал, что сомнения обуревают и Жюли. Что ж, придется признать: по-своему она и вправду меня предупреждала. Теперь, когда я перехватил инициативу, она заметно ослабила сопротивление.
    
— Ладно… По крайней мере, психиатр он все-таки или нет?
    
— Недавно выяснилось, что психиатр.
    
— Значит, все это надо понимать в медицинском плане? Бросив на меня еще один испытующий взгляд, принялась изучать узоры плитки.
    
— Он то и дело рассуждает о моделируемых ситуациях. О формах поведения людей, которые сталкиваются с непостижимым. И о шизофрении много рассказывает. — Пожала плечами. — Как перед лицом неведомого в человеке дробится мораль… и не только мораль. Однажды заявил, что неведомое — важнейший побудительный мотив духовного развития. То есть тот факт, что нам неизвестно, для чего мы родились. Для чего существуем. Смерть. Загробная жизнь. И тому подобное.
    
— Так что же он хочет с нашей помощью подтвердить или опровергнуть?
    
Не поднимая глаз, покачала головой.
    
— Честно говоря, мы всю дорогу это выведываем, но он… он приводит один и тот же довод: если он сообщит нам конечную цель, поделится своими ожиданиями, то мы непременно станем вести себя совсем иначе. — У нее вырвался сдавленный вздох. — Какой-то резон тут есть.
    
— Этот аргумент я уже слышал. Когда попросил его описать вашу мнимую болезнь подробнее. Посмотрела мне в лицо.
    
— Подробностей хоть отбавляй. Мне их пришлось вызубрить. Он придумывал, а я учила наизусть.
    
— Ясно только одно. С какого-то перепугу он решил завалить нас враньем. Но ради чего поддаваться внушению? Я такой же сифилитик, как вы — шизофреничка.
    
Опустила голову.
    
— Я ему не поверила, честно.
    
— Я хочу сказать, пусть лжет обо мне сколько требуется для его игр, опытов или как их там, мне плевать. Но не плевать, если вы его ложь всерьез принимаете.
    
Воцарилось молчание. Чуть ли не против воли она опять подняла на меня глаза. Свет этого взгляда точно прорвался из далекого прошлого, из тех времен, когда люди еще не умели говорить. Сомнение растаяло в глубине ее глаз, дав место доверчивости; так, не проронив ни слова, она признала мою правоту. В углах рта мимолетным изгибом проступило смиренье, неловкое «да». Вновь потупилась, убрала руки за спину. Немота, тень детского раскаяния, робкая гримаса вины.
    
На сей раз она не пыталась увернуться. Навстречу раскрылись теплые губы, и мне дано было приникнуть к ее телу, ощутить его нежный рельеф… и с восхитительной ясностью понять, что все гораздо проще, чем я думал. Она ждала моего поцелуя. Кончиком языка я нашел ее язык, объятье стало тесней, настойчивей. Но тут же она отняла губы и, не вырываясь из рук, уткнулась лицом мне в плечо. Я поцеловал ее затылок.
    
— Я чуть не спятил без вас.
    
— Не приди вы сегодня, я умерла бы, — шепнула она.
    
— Это и есть настоящее. Остальное — мираж.
    
— Поэтому мне и страшно.
    
— Страшно?
    
— Хочешь поверить. И не можешь.
    
Я сжал ее крепче.
    
— Давайте увидимся вечером. Там, где нам никто не помешает. — Она молчала, и я поспешно добавил: — Бога ради, положитесь на меня. Я не причиню вам вреда.
    
Ласково отстранилась, не поднимая головы, взяла меня за руки:
    
— Не в этом дело. Просто здесь больше чужих глаз, чем вы думаете.
    
— Где вы ночуете?
    
— Тут есть… что-то вроде укрытия. — И, торопливо:
    
— Я вам покажу. Честно.
    
— На вечер что-нибудь планируется?
    
— Он расскажет очередную историю из своей жизни, назовем это так. После ужина я выйду к столу. — Улыбнулась. — Какую именно историю, не знаю.