1 2 3 4 5 6 7 8 
   
— Все ржут, аплодируют. И только он разозлился. Чего я, говорит, всякие низости рассказываю. Все настроение всем испортил.
   
— Хм-м.
   
— Он хороший, но в таких делах узколобый, — сказала Мидори. — Вот я, например, если трусики надену не белые, а цветные какие-нибудь, он злится. Как ты считаешь, это не узколобость?
   
— Ну-у, оно, конечно, да, но это же вопрос вкуса, — сказал я.
   
— Для меня сам факт, что такой человек любил Мидори, был удивителен, но я решил этого вслух не говорить.
   
— А ты чем занимался это время?
   
— Да ничего особенного. Все одно и то же.
   
Сказав это, я вспомнил, как мастурбировал, думая о Мидори, как обещал. Я тихо, чтобы не услышали окружающие, рассказал об этом Мидори.
   
Мидори расцвела и щелкнула пальцами.
   
— И как ? Получилось?
   
— Да на половине неловко стало, и я бросил.
   
— Почему, не получается?
   
— Ну.
   
— Жалко, — сказала Мидори, искоса глядя на меня. — Нельзя, чтобы неловко было. Можно же что-нибудь развратное-развратное вообразить. Я же разрешаю, чего тут стесняться? О, а давай я в следующий раз по телефону буду! А-а... да, здесь, здесь... а-а, как хорошо... не могу больше... я сейчас кончу... а-а, нет, не здесь... типа такого. А ты будешь слушать и это делать.
   
— В общаге телефон в лобби у входа висит, там ходят все, — объяснил я. — Если я там онанировать буду, меня комендант убьет, гарантирую.
   
— Правда? А что же желать?
   
— Что, что. Придется опять самому пробовать.
   
— Ты постарайся.
   
— Угу.
   
— Я просто не сексуальная сама по себе.
   
— Да нет, проблема не в этом, — сказал я. — Как бы тебе объяснить, тут в отношении проблема.
   
— У меня спина очень чувствительная, если руками тихонечко ласкать.
   
— Буду иметь в виду.
   
— Ну что, пойдем сейчас порнуху смотреть? Там такой крутой садомазохизм! — сказала Мидори.
   
Мы пошли в лавку, где подавали блюда из речного угря, наелись угрей, пошли в один из этих грязных кинотеатров, которых даже на Синдзюку было всего несколько, и стали смотреть кинопрограмму из трех фильмов с возрастным цензом. Мы купили газету и выяснили, что садомазохистских фильмов кроме как там нигде не показывали.
   
В кинотеатре стоял какой-то запах непонятного происхождения. К счастью, когда мы вошли, сразу началось то самое садомазохистское кино. Работающая в фирме девушка и ее младшая сестра, ученица старшей школы, подвергались извращенному насилию, будучи схвачены и заточены где-то несколькими маньяками. Сюжет был такой, что маньяки, угрожая, что изнасилуют школьницу, совершают всяческие жестокости в отношении старшей сестры, и та в итоге становится полной мазохисткой, а ее сестренка, которую насильно заставляют на все это в подробностях смотреть, сходит с ума. Настроение фильма было чересчур перекрученным и мрачным, да и эпизоды повторялись похожие друг на друга, так что я на середине заскучал.
   
— Я бы на месте младшей так не надрывалась. Я бы получше смотрела, — сказала мне Мидори.
   
— Да уж наверное, — сказал я.
   
— А тебе не кажется, что у младшей слишком темные соски для старшеклассницы, которая еще не спала ни с кем?
   
— В натуре.
   
Мидори смотрела фильм весьма увлеченно. Я подумал, что если картину смотрят с таким огненным усердием, то за вход вполне можно было бы брать и полную плату. Мидори подробно докладывала мне обо всем, что приходило ей в голову.
   
«Ой, бедненькая, что они с ней делают!» или «Вот звери, втроем сразу, это же вообще труба!» или «Ватанабэ, вот бы мне кто-нибудь так сделал!» Мне было куда интереснее следить за ней, чем за событиями на экране.
   
Во время перерыва я оглядел зал, и кроме Мидори женщин, похоже, там не было. Парень, по виду студент, сидевший рядом, увидев Мидори, отсел подальше.
   
— Ватанабэ, — спросила Мидори, — а ты возбуждаешься, когда это смотришь?
   
— Ну, бывает, — сказал я. — С этой целью такие фильмы ведь и снимают.
   
— Стало быть, когда такие вещи показывают, у всех, кто здесь это смотрит, поголовно stand up? И тридцать, и сорок, все поголовно? У тебя от этой мысли ощущения странного не возникает?
   
Я сказал, что, пожалуй, что-то такое есть.
   
Вторая картина была сравнительно нормальной направленности. Но в компенсацию своей нормальности она была еще более нелепой, чем первая. В ней то и дело показывались сцены орального секса, и каждый раз во время этих эпизодов по залу разносились громкие звуки спецэффектов. Я слушал эти звуки, и мне становилось как-то не по себе оттого, что я живу на этой странной планете.
   
— И кто такие звуки придумал? — сказал я Мидори.
   
— А мне эти звуки нравятся, — сказала Мидори.
   
Также можно было слышать звуки того, как происходит половой акт. Мне до этого никогда не приходилось замечать, чтобы такие звуки раздавались в реальности. Слышен был также скрип кровати. Такие сцены тянулись без конца одна за другой.
   
Сперва Мидори смотрела с интересом, но потом ей, видно, наскучило, и она потащила меня наружу. Я встал, вышел на улицу и вздохнул полной грудью. Впервые, наверное, воздух на улице Синдзюку показался мне таким освежающим.
   
— Здорово, — сказала Мидори. — В следующий раз пошли опять.
   
— Да сколько ни смотри, одно и то же ведь.
   
— А что делать, у нас ведь тоже все одно и то же.
   
И она, пожалуй, была права.
   
Выйдя из кинотеатра, мы опять пошли в другой бар и выпили. Я пил виски, Мидори выпила три или четыре стакана коктейля неизвестно из чего. Когда мы вышли из бара, Мидори заявила, что хочет залезть на дерево.
   
— Нету здесь никаких деревьев. И на ногах ты не стоишь ни черта, никуда ты не залезешь, — сказал я.
   
— Всегда ты со своими раскладками весь кайф людям испортишь. Хотела напиться — вот и напилась. Можно же? Пьяная, не пьяная, на дерево-то залезть смогу. Во, залезу на высокое-превысокое дерево и поссу сверху, как цикада.
   
— Ты в туалет хочешь, что ли?
   
— Ага.
   
Я отвел Мидори в платный туалет возле станции Синдзюку, заплатил за вход и отправил ее внутрь. Потом купил в киоске еженедельник и стал ждать ее, читая газету.
   
Мидори долго не выходила. Спустя пятнадцать минут я забеспокоился и уже стал подумывать, не надо ли сходить посмотреть, когда она наконец вышла наружу. Лицо ее слегка побледнело.
   
— Извини, пока сидела, заснула, — сказала Мидори.
   
— Как самочувствие? — спросил я, помогая ей надеть плащ.
   
— Так себе.
   
— Я тебя домой провожу, — сказал я. — Поедешь домой, примешь ванну, проспишься, и все пройдет. Устала просто.
   
— Не поеду я домой. Чего дома делать, там нет никого, не хочу туда одна.
   
— Блин, ну а что ты делать-то собираешься? — спросил я.
   
— Пошли тут где-нибудь в мотель и вдвоем будем спать, обнявшись. Будем дрыхнуть до утра. А утром тут где-нибудь позавтракаем и вместе в универ поедем.
   
— Ты что, за этим меня и позвала?
   
— Конечно.
   
— Так не меня надо было тогда звать, а парня своего! Ну по-любому же так нормальнее будет! А для чего тебе твой парень тогда?
   
— А я с тобой хочу быть.
   
— Нельзя, — отрезал я. — Во-первых, мне до двенадцати часов в общаге надо быть. А иначе самовольный уход получится. Я уже один раз так делал, мне влетело тогда. Во-вторых, я если с женщиной сплю, то я сдерживаться не могу, и не люблю я это терпеть, когда внутри кипит все. Я к тебе тогда приставать могу начать.
   
— Изобьешь меня, свяжешь и сзади отымеешь.
   
— Слушай, я не шучу ведь.
   
— Но мне же одиноко. Мне страшно одиноко. Я понимаю, мне перед тобой неудобно. Лезу к тебе со всякой фигней, а сама для тебя ничего не сделаю. Болтаю, что хочу, зову куда-то, за собой таскаю. Но у меня для этого кроме тебя нету никого. Двадцать лет я живу, и никто никогда ни разу моих капризов не исполнял. Что папа, что мама, только и делают вид, что не замечают ничего, и парень мой тоже такой. Я капризничаю, а он злится. Ругаемся потом. Никому, кроме тебя, я такого сказать не могу. А сейчас я замучалась, как только могла. Хочу слышать, как кто-то мне говорит, что я милая, что красивая, когда засыпать буду. Вот и все. А как проснусь потом, буду опять в своем уме, и больше ничего такого для себя одной просить не буду ни за что. Я тогда хорошая буду.
   
— Все равно не могу я.
   
— Ну пожалуйста! А не то я тут сяду и всю ночь реветь буду, и отдамся первому, кто со мной заговорит.
   
Делать было нечего, и я позвонил в общежитие и попросил позвать к телефону Нагасаву. Я попросил его сделать так, будто я нахожусь в общежитии. Сказал ему, что я с девушкой. Он обрадованно ответил, что в таком деле подсобит с удовольствием.
   
— Я табличку на двери поверну так, будто ты в комнате, так что можешь не беспокоиться, отрывайся. Завтра через мое окно залезешь, — сказал он.
   
— Вот спасибо! Потом сочтемся, — сказал я и повесил трубку.
   
— Все нормально? — спросила Мидори.
   
— Ну как-нибудь, — тяжело вздохнул я.
   
— Может тогда на дискотеку сходим, пока время есть?
   
— Ты же устала.
   
— Да с этим-то проблем нет.
   
Пока Мидори танцевала, казалось, что силы и правда к ней возвращаются. Она выпила два стакана виски с колой и потом танцевала, пока пот не выступил у нее на лбу.
   
— Здорово! — сказала Мидори, садясь за столик и переводя дыхание. — давно так не танцевала. Двигаешься, и кажется, что душа тоже раскрепощается.
   
— Да ты, насколько я вижу, и так всегда раскрепощенная, разве нет?
   
— А вот и нет, — сказала Мидори, опустив улыбающееся лицо. — Знаешь, что-то я в себя пришла, и есть захотелось. Давай пиццы поедим?
   
Я проводил ее в пиццерию, куда часто ходил сам, и заказал разливное пиво и пиццу с анчоусами. Я был не так уж голоден, поэтому из двенадцати кусков съел только четыре, а остальные все съела Мидори.
   
— Быстро ты восстанавливаешься! Только что ведь бледная была, шаталась, — сказал я, не веря своим глазам.
   
— Это потому что мой каприз исполнили, — сказала Мидори. — Поэтому теперь мне поддержка не нужна. А вкусная пицца!
   
— А у тебя правда дома никого сейчас?
   
— Ну да, сестра сказала, что у парня своего переночует. Она трусливая, без меня одна спать не может.
   
— Не пойдем тогда ни в какой мотель, — сказал я. — Туда пойдешь, потом только погано будет. Ну их к черту, поехали к тебе домой. Одеяло для меня найдется, надеюсь?
   
Мидори подумала и кивнула.
   
— Ладно, тогда поехали к нам.
   
Мы сели на метро линии Яманотэ, доехали до Оцука и подняли железную штору магазина Кобаяси. На шторе была приклеена надпись «Временно закрыто». Похоже, штору не открывали давно, и внутри магазина стоял запах старой бумаги.
   
Почти половина стеллажей была пуста, и почти все журналы были увязаны для возврата. По сравнению с тем, каким я увидел его в первый раз, магазин казался еще более пустым и заброшенным. Он был похож на выброшенные волнами на берег останки корабля.
   
— Не собираетесь, смотрю, больше магазин держать? — спросил я.
   
— Продать решили, — потерянно сказала Мидори. — Продадим, а деньги с сестрой пополам разделим. И будем жить без чьего-то покровительства. Сестра в следующем году замуж выходит, а мне еще три года осталось в универе доучиться. Денег должно хватить. Да и подрабатывать буду, опять же. Как магазин продастся, снимем где-нибудь квартиру и поживем пока с сестрой вдвоем.
   
— А продастся магазин?
   
— Должен. Из знакомых один собирается шерстяную лавку открыть, так он недавно спрашивал, не продадим ли магазин, — сказала Мидори. — Но папу так жалко. Он так старался, и магазин открыл, и долги потихоньку раздавал, все силы отдавал, какие были, а в итоге почти ничего ведь не осталось. Исчезло все, будто пена.
   
— Но ты же осталась, — сказал я.
   
— Я? — повторила Мидори и странно усмехнулась. Потом глубоко вздохнула и проговорила, — Пошли наверх. Холодно тут.
   
Мы поднялись на второй этаж, и она усадила меня за кухонный стол и подогрела воду для ванны. Между делом она вскипятила воду в чайнике и заварила чай. Пока вода в ванне разогревалась, мы с ней сидели, разделенные столом, и пили чай.
   
Она какое-то время смотрела мне в лицо, подперев подбородок рукой. Никаких звуков, кроме тиканья часов и шума то начинающего работать, то останавливающегося охлаждающего устройства в холодильнике, слышно не было.
   
Часы показывали уже около одиннадцати.
   
— Ватанабэ, у тебя такое лицо смешное, если приглядеться, — сказала Мидори.
   
— Да? — ответил я, несколько задетый.
   
— Мне вообще-то люди с красивыми лицами нравятся, но на твое лицо когда смотрю, как бы это сказать, чем чаще смотрю, тем все больше кажется, что вот ему и так сойдет.
   
— Я о себе тоже так иногда думаю. Что и так сойдет.
   
— Я не имею в виду сейчас ничего плохого. Ну не получается у меня свои чувства выражать нормально. Меня поэтому неправильно понимают часто. Я имею в виду, что ты мне нравишься. Я тебе еще не говорила?
   
— Говорила, — сказал я.
   
— Я ведь тоже про мужчин узнаю понемногу.
   
— Мидори принесла «Мальборо» и закурила.
   
— Если начало — это ноль, то узнать можно много.
   
— Наверное.
   
— Кстати. Поставишь свечку папе? — сказала Мидори.
   
Я прошел за ней в комнату, где находился буддийский алтарь, зажег курительную свечу и молитвенно сложил ладони.
   
— А я недавно перед папиной фотографией вся разделась догола. Вся разделась, уселась, как йог, и свое тело ему показывала. Это, папа, грудь, а это пупок...
   
— А это зачем? — ошарашенно спросил я.
   
— Ну просто показать хотела. Ведь половина меня — это же папина сперма, правильно? Почему не показать? Вот это, типа, твоя дочь. Ну, пьяная еще была к тому же.
   
— А-а.
   
— Сестра тогда как вошла, так аж вскрикнула. Как тут было не закричать, когда я перед изображением покойника вся голая сижу?
   
— Ну да, пожалуй.
   
— Я тогда ей объяснила, чего я хочу. Так и так. Садись, сказала, тоже рядом, разденься и покажись папе. А она не стала раздеваться. Посмотрела, как на идиотку, и ушла. Сестра в таких вещах слишком консервативная.
   
— Она-то как раз сравнительно нормальная, — сказал я.
   
— А как тебе наш папа показался?
   
— Я с людьми когда в первый раз встречаюсь, теряюсь обычно. А вот с ним вдвоем совсем тяжело не было. Настолько было просто. И поговорили с ним о разном.
   
— О чем вы говорили?
   
— Об Эврипиде.
   
Мидори расхохоталась, точно от чего-то ужасно веселого.
   
— Ну ты оригинал! Ну это же надо, первый раз видит больного, умирающего человека, который от боли страдает, и рассказывает ему про Эврипида! Таких людей больше нет, наверное.
   
— Дочерей, которые перед изображением покойного отца догола раздеваются, тоже, наверное, больше нет.
   
Мидори расхохоталась и звякнула колокольчиком на буддийском алтаре.
   
— Отдохни, папа. Мы теперь весело будем жить, так что спи спокойно. Тебе ведь не больно теперь? Ты ведь умер, тебе теперь не больно, наверное. А если до сих пор больно, ты пожалуйся богу. Скажи, ну сколько же можно? Найди в раю маму и живите с ней дружно. Я у тебя его видела, когда помогала ходить по-маленькому, он у тебя такой замечательный! Так что не унывай. Спокойной ночи тебе.
   
Мы по очереди приняли ванну и переоделись в пижамы. Я надел практически новую пижаму, которую ее отец надевал всего несколько раз. Была она мне несколько маловата, но это все же было лучше, чем ничего. Мидори постелила мне в комнате, где стоял алтарь.
   
— Не страшно тебе, что алтарь здесь? — спросила Мидори.
   
— Не страшно. Я же ничего плохого не сделал, — сказал я, смеясь.
   
— Только ты побудь со мной рядом и обнимай меня, пока я не засну, ага?
   
— Ладно.
   
Я до конца обнимал Мидори на ее тесной кровати, хоть несколько раз и чуть не свалился с ее края. Мидори уткнулась носом мне в грудь и обвила руками меня за пояс. Я правую руку завел ей за спину, а левой держался за кровать, опираясь на нее, чтобы не упасть. Обстановка была совершенно не эротичная. Перед носом у меня была ее голова, и ее коротко постриженные волосы щекотали мой нос.
   
— Скажи чего-нибудь, — сказала Мидори, спрятав лицо у меня на груди.
   
— О чем?
   
— О чем хочешь. Чтобы мне приятно было.
   
— Ты ужасно милая.
   
— Мидори, — сказала она. — Назови меня по имени.
   
— Ты ужасно милая, Мидори, — поправился я.
   
— Насколько ужасно?
   
— Такая милая, что горы обваливаются и моря мелеют.
   
Мидори подняла голову и посмотрела на меня.
   
— Все-таки ты очень по-особенному выражешься.
   
— Обожаю, когда ты мне так говоришь, — сказал я, смеясь.
   
— Скажи что-нибудь еще красивее.
   
— Я тебя очень люблю, Мидори.
   
— Как сильно?
   
— Как весенний медведь.
   
— Весенний медведь? — Мидори опять подняла голову. — В каком смысле, как весенний медведь?
   
— Ну вот гуляешь ты одна по весеннему полю, а с той стороны подходит к тебе медвежонок с шерсткой мягкой, как бархат, и круглыми глазками. И говорит он тебе: «Здравствуй, девочка. Давай со мной поваляемся?» И вы с ним обнимаетесь и играете весь день, катаетесь по заросшему клевером пригорку. Красиво?
   
— Правда красиво.
   
— Вот так сильно я тебя люблю.
   
Мидори тесно прижалась к моей груди.
   
— Класс, — сказала она. — Если ты так меня любишь, то все-все будешь слушать, что я скажу? Не будешь сердиться?
   
— Еще бы!
   
— И всегда-всегда меня береги.
   
— Конечно, — сказал я. Затем погладил ее по-мальчишески короткие мягкие волосы. — Не бойся, все будет хорошо.
   
— Все равно страшно, — сказала Мидори.
   
Я слегка обнимал плечи Мидори, и через какое-то время ее плечи стали мерно подниматься и опускаться, и послышалось ее ровное дыхание, и я потихоньку вылез из постели, пошел на кухню и выпил пива.
   
Мне никак не спалось, и я хотел было что-нибудь почитать, но сколько ни смотрел вокруг, ничего похожего на книгу в глаза не бросалось. Я уже собрался пойти в комнату Мидори и поискать какую-нибудь книгу на книжной полке, но побоялся, что мои шаги ее разбудят, и передумал.
   
Некоторое время я просто пил пиво, когда вдруг вспомнил: так ведь в этом доме же есть книжная лавка! Я спустился на нижний этаж, включил свет и осмотрел художественные книги. Ничего достойного прочтения там особо не было, и большую часть я уже до этого читал.
   
Но почитать что-то было надо, и я выбрал «Под колесами» Германа Гессе (Hermann Hesse, «Unterm Rad») с пожелтевшей от времени с обратной стороны обложкой, и положил на прилавок деньги, сколько значилось на ценнике книги. Получалось, что по крайней мере на эту сумму запасы магазина Кобаяси уменьшились.
   
Попивая пиво, я сел за кухонный стол и стал читать книгу. Впервые я почел «Под колесами» в тот год, когда поступил в среднюю школу. И вот спустя восемь лет я среди ночи сижу на кухне в доме у девушки, да еще в тесной пижаме, которую при жизни носил покойный отец подруги, и читаю книгу с тем же названием.
   
Я подумал, что как-то это странно. Ведь не окажись я в такой ситуации, я не стал бы перечитывать роман «Под колесами».
   
Не все в «Под колесами» было правдоподобно, но роман это был неплохой. На кухне, погруженной в ночную тишину, я с большим удовольствием медленно читал этот роман, строчку за строчкой. На полке стояла покрывшаяся пылью бутылка брэнди, и я плеснул немного в кофейную чашку и выпил. Брэнди согрело мое тело, но сна не принесло.
   
В начале четвертого часа я потихоньку сходил посмотреть, как там Мидори, но она, похоже, сильно вымоталась и спала без задних ног. Уличный фонарь торгового ряда, стоявший за окном, белым светом освещал комнату, точно луна, и она спала, повернувшись к его свету спиной.
   
Тело ее не шевелилось, точно заледенело. Я приблизил к ней ухо, но ничего, кроме ее дыхания, слышно не было. Мне подумалось, что спит она, совсем как ее отец.
   
Походная сумка так и лежала рядом с кроватью, а белый плащ висел на спинке стула. Письменный стол был аккуратно прибран, на стене перед ним висел календарь с изображением Снупи.
   
Я слегка раздвинул шторы на окне и выглянул на безлюдную улицу внизу. На всех лавках были опущены железные шторы, и только выстроившиеся перед питейным заведением торговые автоматы, съежившись, ждали утра. Временами гул колес грузовиков дальнобойщиков тяжело сотрясал воздух вокруг. Я вернулся на кухню, выпил еще чашку брэнди и продолжил читать «Под колесами».
   
Когда я дочитывал книгу, небо уже посветлело. Я вскипятил воду, выпил растворимого кофе и написал шариковой ручкой письмо на бумаге, лежавшей на столе. Написал, что выпил немного брэнди, купил «Под колесами» и еду домой, так как уже рассвело, всего хорошего. Немного поколебавшись, дописал: «Ты такая милая, когда спишь». Затем вымыл чашку, выключил свет на кухне, спустился по лестнице, потихоньку поднял железную штору и вышел.
   
Я беспокоился, не подумают ли чего соседи, если увидят, но в шестом часу утра на улице никого не было. Лишь ворона сидела на крыше и оценивающе оглядывала окрестности. Я взглянул на задернутое розовыми шторами окно комнаты Мидори, затем пошел на станцию метро, доехал до конечной станции и до общежития опять шел пешком.
   
Общественная столовая, где кормили завтраками, была открыта, и я съел там теплый вареный рис с соевым бульоном, соленой капустой и яичницей. Затем пошел к общежитию с обратной стороны и тихо постучал в окно комнаты на первом этаже, где жил Нагасава. Нагасава тут же открыл окно, и я вошел.
   
Кофе будешь? — сказал Нагасава, но я отказался. Я попрощался с ним и пошел к себе в комнату, почистил зубы, снял брюки, перевернул одеяло и, укрывшись им, закрыл глаза. Наконец наступил сон без всяких сновидений, подобный тяжести свинца.
   
Я каждую неделю писал письма Наоко, и от нее тоже пришло несколько писем. Письма были не такие длинные. В письме она писала, что с наступлением ноября по вечерам стало все больше холодать.
   
"Твой отъезд обратно в Токио и приход глубокой осени были почти одновременными, и я долго не могла разобрать, из-за того ли у меня такое чувство, что где-то в моем теле открылась зияющая пустота, что ты уехал, или из-за времени года.
   
Часто разговариваем о тебе с Рэйко. Она просила даже передать тебе в этом письме привет. Рэйко так же хорошо относится ко мне, как и всегда. Сомневаюсь, смогла бы я вынести жизнь здесь, если бы ее не было.
   
Когда мне одиноко, я плачу. Рэйко говорит, что это хорошо, что я могу плакать. Но одиночество — это действительно тяжело. Когда мне одиноко, разные люди заговаривают со мной из ночной темноты. Как деревья шуршат от ветра в ночи, так разные люди заговаривают со мной. В такие минуты я помногу разговариваю с Кидзуки или сестрой, которые давно уже стали призраками. Им тоже одиноко, и они ищут, с кем поговорить.
   
Я часто перечитываю твои письма в такие одинокие мучительные ночи. Большая часть того, что приходит снаружи, приводит мой рассудок в смятение, и лишь мир вокруг тебя, который ты описываешь в свих письмах, как нельзя лучше меня успокаивает. Так странно, не знаю, почему так.
   
Поэтому я их читаю по несколько раз, и Рэйко тоже по несколько раз их перечитывает. И мы говорим с ней вдвоем о том, о чем в них написано. Мне очень понравилась история об отце Мидори. Мы с нетерпением ждем твоих писем, которые приходят раз в неделю, как одного из наших немногих развлечений — письма здесь развлечение.
   
Я тоже стараюсь выбирать время и писать, но стоит взяться за бумагу, и руки опускаются. Это письмо я тоже пишу, собрав все свои силы. Рэйко отругала меня за то, что я не посылаю ответа.
   
Но ты не пойми меня неверно. Я очень много чего хочу тебе сказать, много чего сообщить. Но на бумагу эти вещи выходить не хотят. Из-за этого писать письма для меня необыкновенно мучительно.
   
Девушка по имени Мидори, похоже, очень забавный человек. Прочитав это письмо, я сказала, что ты ей, похоже, нравишься, а Рэйко сказала : «Естественно, мне тоже Ватанабэ нравится».
   
Последнее время мы каждый день собираем белые грибы и каштаны и едим их. Все время едим кашу с каштанами или с грибами, но очень вкусно и не надоедает. Но Рэйко, как и раньше, ест совсем мало и только курит без конца. Птички живы и здоровы, кролики тоже. Пока."
   
Через три дня после того, как мне исполнилось двадцать лет, пришла посылка от Наоко. Внутри были свитер винного цвета и письмо. «Поздравляю с днем рожденья», писала Наоко.
   
"Желаю тебе счастливого двадцатилетия. Мои двадцать лет, похоже, закончатся мерзко, но если ты будешь счастлив и за себя, и за меня, то радостнее для меня ничего, наверное, и быть не может. Я искренне так считаю.
   
Этот свитер мы с Рэйко связали вдвоем по половине. Если бы я вязала одна, то управилась бы, наверное, где-то к дню святого Валентина. Та половина, что получилась получше, это ее, а та, что не получилась, моя.
   
У Рэйко все так хорошо получается, что, глядя на нее, мне за себя становится стыдно. Мне ведь совершенно нечем похвастать перед другими. Пока, не болей."
   
Была там и коротенькая записка от Рэйко.
   
«Как жизнь? Для тебя Наоко, может быть, и создание, подобное высшему счастью, а для меня она не более чем никудышная неумеха. Ну ничего, свитер к сроку с грехом пополам довязали. Как он тебе, нравится? цвет и рисунок мы выбирали вдвоем. С днем рожденья тебя.»
  
  
   
    
Глава 10
    
Нельзя сочувствовать самому себе
   
   
1969-й год вспоминается мне как какое-то непроходимое болото. Глубокое и топкое болото, где при каждом шаге кажется, что сапог вот-вот соскользнет и останется в трясине. Со страшным трудом шагал я по этому болоту. Ничего не было видно ни спереди, ни сзади. Всюду тянулось лишь это мрачное болото.
   
Даже время плелось медленно, в такт моим шагам. Люди вокруг были уже где-то впереди меня, и только я со своим временем барахтался в болоте.
   
Мир вокруг меня сильно изменился. Умерли многие люди, начиная с Джона Колтрейна. Люди орали о перевороте, и казалось, что переворот этот уже не за горами. Но все эти события были не более чем бестелесным, совершенно бессмысленным фоном.
   
А я лишь проживал день за днем, низко склонив голову к земле. Все, что отражалось в моих глазах, было лишь болото без края и конца. Я поднимал правую ногу и делал шаг, потом поднимал левую ногу и делал еще шаг. Я даже не понимал, где я точно нахожусь. Я не был даже уверен, в ту ли сторону я иду. Я просто передвигался шаг за шагом, потому что не идти никуда было нельзя.
   
Мне исполнилось двадцать лет, из осени я вступил в зиму, но никаких мало-мальски значимых перемен в моей жизни не было. Без всякого энтузиазма я ходил в университет, три раза в неделю выходил на работу, временами перечитывал «Великого Гэтсби», по воскресеньям стирал и писал длинные письма Наоко. Иногда я встречался с Мидори, и мы вместе ужинали, ходили в зоопарк, смотрели кино.
   
Магазин Кобаяси был успешно продан, и она и ее сестра сняли двухкомнатную квартиру вблизи от станции метро Мёгадани и стали жить там. Мидори сказала, что когда сестра выйдет замуж, она оттуда съедет и снимет другую квартиру.
   
Как-то раз она позвала меня туда, и я у них пообедал. Это была чистенькая квартирка на солнечной стороне, и жить Мидори там, похоже, было куда уютнее, чем когда она жила книжной лавке.
   
Нагасава несколько раз зазывал меня пойти поохотиться на девочек, но я каждый раз отказывался, говоря, что занят. Все казалось чересчур утомительным. Конечно, переспать с женщиной мне хотелось. Но стоило вспомнить весь процесс выезда на ночную улицу, поглощения спиртного, поиска подходящих подруг, болтовни и перехода в мотель, и становилось тошно. Я вновь и вновь поражался, каким человеком должен был быть Нагасава, который не проявлял ни утомления, ни раздражения, без конца повторяя эти действия.
   
Может оттого, что я услышал это от Хацуми, я чувствовал себя счастливее, оживляя воспоминания о Наоко, чем когда спал с девчонками, которых не знал даже по именам. Ощущение пальцев Наоко, доводивших меня до оргазма посреди зеленого поля, оставалось отчетливее чего бы то ни было.
   
В начале декабря я послал Наоко письмо, в котором спросил, можно ли мне будет приехать к ней в зимние каникулы. Вместо нее ответ прислала Рэйко. Она писала, что моего приезда они ждут с радостью и нетерпением. Также было написано, что хоть она и пишет ответ вместо Наоко, поскольку той писать тяжело, это не означает, что состояние ее какое-то особенно плохое, так что чтобы я не переживал, так как это не более чем нахлынувшая вдруг волна.
   
Как только в университете начались каникулы, я собрал рюкзак, надел зимние ботинки и поехал в Киото. Как и говорил тот странный врач, зрелище окутанных снегом гор было великолепным.
   
Как и в прошлый раз, я переночевал две ночи в квартире Наоко и Рэйко и провел почти такие же три дня, как и в прошлый раз. Когда солнце садилось, Рэйко играла на гитаре, и мы беседовали втроем. Днем вместо пикника мы наслаждались бегом на лыжах.
   
После часа бега на лыжах по горам я запыхался и весь вспотел. В свободное время я помогал остальным убирать снег. Тот странный врач по имени Мията во время ужина вновь сел за наш стол и объяснил нам, «почему у человека средний палец на руке длиннее, чем указательный, а на ноге наоборот». Охранник Омура опять рассказал о токийской свинине. Рэйко была безумно рада пластинке, которую я привез ей в подарок и сыграла несколько из мелодий с нее на гитаре, записав их нотами.
   
По сравнению с тем разом, когда я приезжал осенью, Наоко разговаривала гораздо меньше. Когда мы были втроем, она почти не разговаривала и лишь улыбалась, сидя на диване. Взамен больше говорила Рэйко.
   
— Но ты не обращай внимания, — сказала Наоко. — Такой сейчас период. Мне слушать больше нравится, чем говорить.
   
Когда Рэйко ушла куда-то по делам, мы обнимались на диване. Я тихо целовал ее шею, плечи, грудь, а она, также как в прошлый раз, руками помогла мне кончить. Кончив, я обнял Наоко и сказал ей, что все эти два месяца вспоминал прикосновения ее рук. Я рассказал ей, как мастурбировал, вспоминая ее.
   
— И ни с кем больше не спал? — спросила Наоко.
   
— Ни с кем, — ответил я.
   
— Тогда вот это тоже не забывай, — она скользнула вниз, нежно коснулась губами моего члена и стала щекотно двигать вокруг него своим горячим языком. Ее мягкие волосы волновались в такт движениям ее губ, задевая низ моего живота. Затем я кончил второй раз.
   
— Запомнишь? — спросила она потом.
   
— Конечно, никогда не забуду, — ответил я.
   
Я крепко прижал Наоко к себе, просунул руку к ней в трусики и достиг ее маленького лесочка, но она была совсем сухая. Качая головой, Наоко убрала мою руку. Мы полежали, обнимая друг друга, не говоря ничего.
   
— Как этот учебный год закончится, я из общаги собираюсь съехать да квартиру где-нибудь подыскать, — сказал я. — И в общаге жить уже надоело, и денег на жизнь как-нибудь хватит, если подрабатывать. Так что если хочешь, давай жить вместе. Я тебе и тогда, правда, говорил.
   
— Спасибо. Так приятно, что ты так говоришь! — сказала Наоко.
   
— Мне кажется, тут тоже место неплохое. Тихо, окружение хорошее, Рэйко тоже человек хороший. Но надолго тут оставаться не годится. Слишком особое тут место, чтобы долго тут жить. Чем дольше здесь будешь оставаться, тем труднее будет потом уехать.
   
Ничего не отвечая, Наоко глядела в окно. За окном ничего, кроме снега, видно не было. Низко висели, затмевая солнце, снежные тучи, и между покрытой снегом землей и тучами был лишь маленький промежуток.
   
— Не торопись, подумай, — сказал я. — Я к марту по-любому перееду, так что если захочешь приехать, приезжай в любое время.
   
Наоко кивнула. Я бережно обнял Наоко двумя руками, точно беря в руки хрупкое изделие из стекла. Она обвила руками мою шею. Я был полностью обнажен, на ней были надеты лишь крошечные белые плавочки. Ее тело было прекрасно, и сколько ни гляди, наглядеться было невозможно.
   
— Ну почему я не намокаю? — тихим голосом сказала Наоко. — Только тогда один раз со мной так было. Только в ту ночь, когда я тебе отдалась. Ну почему не получается?
   
— Это все психическое, время пройдет, и все будет нормально. Нет нужды спешить.
   
— У меня все проблемы от психики, — сказала Наоко. — А если я всю жизнь буду сухая, ты все равно меня так и будешь любить, даже если мы сексом заниматься не сможем? Сможешь всегда обходиться тем, что я руками и губами делаю? Или проблему с сексом будешь с другими женщинами решать?
   
— Я по натуре оптимист, — сказал я.
   
Она села на кровати, натянула через голову футболку, надела фланелевую рубаху и джинсы. Я тоже оделся.
   
— Я подумаю не спеша, — сказала она. — И ты тоже не спеша подумай.
   
— Подумаю, — сказал я. — А минет ты классно делаешь!
   
Она улыбнулась, слегка краснея.
   
— Кидзуки тоже так говорил.
   
— У нас с ним все сходилось: и мысли, и увлечения, — сказал я и засмеялся.
   
Потом мы сидели на кухне по разные стороны стола и говорили о прошлом. У нее понемногу стало получаться говорить о Кидзуки. Говорила она, тщательно выбирая слова.
   
Снег то шел, то прекращался, но за три дня чистое небо не показалось ни разу. Перед расставанием я сказал, что в марте снова смогу приехать. Потом обнял ее, одетый в теплое пальто, и поцеловал в губы. «Пока», сказала она.
   
Наступил 1970-й год, принесший незнакомое ранее звучание, и поставил окончательную точку в моей юности. А я зашагал по новому болоту.
   
В конце учебного года была сессия, и я сравнительно легко ее сдал. Благодаря тому, что я каждый день посещал лекции, не имея других занятий, сдавать экзамены мне было легко и без специальной подготовки.
   
В общежитии несколько раз возникали беспорядки. Студенты, участвовавшие в каких-то политических движениях и занятые в их акциях, держали в общежитии шлемы и обрезки железных труб, из-за чего между ними и студентами-спортсменами, на которых имел влияние комендант, произошло столкновение, двое были травмированы, шестерых выгнали из общежития.
   
Еще долго вслед за этим происшествием там и сям происходили мелкие драки. Обстановка в общежитии оставалась мрачная, все были на взводе. Искры этого конфликта долетели и до меня, и мне едва не перепало от спортсменов, но вмешался Нагасава и все уладил. В общем, из общежития я намерен был уйти.
   
Расправившись сперва с экзаменами, я усиленно начал подыскивать себе квартиру. За неделю я наконец отыскал подходящее жилище в пригороде Китидзодзи.
   
Добираться туда было немного неудобно, но я был благодарен уже за то, что дом был обособленный. Жилище мне досталось, какие попадаются нечасто. Оно находилось на удалении в углу просторного участка земли подобно жилью сторожа или отдельному домику, а между ним и домом хозяев раскинулся весьма запущенный сад. Хозяева пользовались передними воротами, а я задними, так что приватность соблюдалась полная.
   
К комнате с кухней и уборной прилагались одежный шкаф с раздвигающимися дверцами и даже веранда, выходящая во двор. Было обговорено, что в следующем году мог вернуться в Токио внук хозяев, и тогда я должен буду освободить домик, но благодаря этому плата была весьма низкой по сравнению с обычной таксой. Хозяева были пожилыми супругами, по виду хорошими людьми, и они велели мне чувствовать себя как дома, пообещав никаких трудностей мне не создавать.
   
С переездом мне помог Нагасава. Он нанял где-то грузовик и помог перевезти багаж, подарив, как обещал, холодильник, телевизор и большой термос. Подарки были мне очень кстати. Сам он тоже на другой день переезжал на квартиру куда-то в Мита.
   
— Какое-то время не увидимся, так что успехов тебе пока, — сказал Нагасава при расставании. — Только как я тебе уже говорил, у меня такое чувство, что когда-то спустя много-много времени я тебя еще встречу где-нибудь в самом неожиданном месте.
   
— Будем надеяться, — сказал я.
   
— Знаешь, вот когда мы с тобой девушками в тот раз поменялись, та, что пострашнее, была все-таки лучше.
   
— И я того же мнения, — сказал я, смеясь. — Только мне кажется, что тебе бы стоило больше заботиться о Хацуми. Такого хорошего человека так просто не встретишь, и ее, по-моему, гораздо легче обидеть, чем это кажется.
   
— Да, я знаю, — согласно кивнул он. — Так что скажу тебе откровенно, лучше всего было бы, если бы она тебе досталась после меня. У вам с Хацуми все развилось бы вполне естественно.
   
— Шутишь, что ли? — пораженно сказал я.
   
— Шучу, — сказал Нагасава. — Ну, желаю удачи. Всякое, наверное, будет, но ты мужик сильный, как-нибудь справишься, я в тебя верю. Совет один позволишь?
   
— Давай.
   
— Не сочувствуй самому себе, — сказал он. — Самим себе сочувствуют только примитивные люди.
   
— Запомню, — сказал я. Мы пожали друг другу руки и расстались. Он ушел в новый мир, я вернулся в свое болото.
   
Через три дня после переезда я написал письмо Наоко. Я написал ей о новом доме, о том, что бесконечно рад и на душе легче, когда думаю о том, что выбрался из общажных трений, и мне не придется больше делить со всяким сбродом их никчемные мысли, и я с новым настроением собираюсь начать здесь новую жизнь.
   
"За окном просторный сад, и он служит местом сборищ соседских котов. Когда мне нечего делать, я лежу на веранде и смотрю на них. Сколько их всего, понять невозможно, но очень много. Все они валяются и греются на солнце.
   
Они, похоже, не особенно в восторге оттого, что я поселился в этом уголке, но я положил им залежалого сыра, и несколько из них все же несмело подошли и едят. Среди них один с наполовину оторванным ухом и сам полосатый, и он поразительно похож на коменданта того общежития. Такое чувство, что он вот-вот начнет поднимать в саду государственный флаг.
   
До школы стало далековато, но когда начнется курс по специальности, лекций по утрам станет меньше, так что особых проблем, похоже, не будет. Сидя в метро, я могу спокойно читать книги, так что может оно, наоборот, и к лучшему.
   
Теперь осталось только подыскать неподалеку от дома место, где можно было бы по три или четыре дня в неделю подрабатывать. Тогда я смогу вернуться к тому образу жизни, когда я заводил пружину каждый день.
   
У меня нет намерения торопить тебя с решением, но весна — это такое время года, когда очень хорошо начинать что-то новое. Думается даже, не будет ли лучше всего, если мы с апреля станем жить вместе? Ты бы тогда, возможно, смогла восстановиться в университете. Если для тебя проблематично будет жить со мной, мы могли бы подыскать поблизости квартиру, где ты могла бы жить. Самое главное, что мы бы всегда могли находиться совсем рядом. Конечно, мы не ограничены в сроках одной весной. Если тебе хочется сделать это летом, то летом тоже не будет никаких проблем. Хотелось бы, чтобы ты написала, что ты об этом думаешь.
   
Впредь я намерен более усердно заняться заработками. Нужно восполнить затраты от переезда. Начал жить один и вижу теперь, что денег на это уходит порядочно много. Надо обзаводиться и кастрюлями, и другой посудой.
   
Но в марте время у меня будет, так что я непременно хочу с тобой встретиться. Будет хорошо, если ты сообщишь мне удобный для этого день. Я хотел бы приехать в Киото к этому дню. Жду ответного письма с радостью от предстоящего дня встречи с тобой."
   
Затем я за пару дней потихоньку закупил кое-чего на улицах Китисодзи и начал собственноручно готовить себе простую пищу дома. Потом я купил в ближайшей лавке пиломатериалов доски, распилил их и обстрогал и сделал себе письменный стол. Во время еды я также пользовался им. Также я повесил на стену полку и основательно запасся приправами. Белый котик месяцев шести от роду подружился со мной и стал питаться в доме со мной вместе. Я дал ему кличку Чайка.
   
Обстроившись пока таким образом, я подыскал в городе работу в красильне и две недели проработал там подсобным рабочим. Плата была хорошая, но работа была тяжелая, и от запаха растворителя все время кружилась голова.
   
Когда работа заканчивалась, я незамысловато ужинал в столовой, пил пиво, возвращался домой, играл с котом, после чего засыпал мертвецким сном. Но и спустя две недели ответа от Наоко не было.
   
Работая кистью, я вдруг вспомнил о Мидори. До меня дошло, что я уже три недели никак не давал ей о себе знать и даже о том, что переехал, не сообщил. Я сказал ей, что собираюсь потихоньку переезжать, она сказала «Да ну?», и этим все и закончилось.
   
Я зашел в будку общественного телефона и набрал номер квартиры Мидори. Кто-то, по-видимому сестра, взял трубку, и когда я назвал свое имя, ответил: «Сейчас». Но сколько я ни ждал, Мидори трубку не брала.
   
— Вы знаете, она очень обиженная и с вами разговаривать не хочет, — передала мне ее слова ее предположительно сестра. — Вы же Мидори не позвонили ни разу, когда переехали? Взяли, уехали, не сказав куда, и как сквозь землю провалились? Она за это на вас обиделась очень. А она если обидится, то так легко не отходит. Как животное какое-то.
   
— Я ей все объясню, вы не могли бы ее позвать?
   
— Она говорит, что не хочет никаких объяснений слушать.
   
— Извините, пожалуйста, а можно я вам сейчас все объясню, а вы Мидори передадите?
   
— Ну вот еще, — почти брезгливо сказала та, кого я принимал за сестру. — Это вы уж сами как-нибудь. Вы же мужчина? Сами за все отвечайте и сами соображайте, как все уладить.
   
Делать было нечего, и я извинился и повесил трубку. Я подумал, что Мидори сердится тоже не зря.
   
В действительности я даже совсем не вспоминал о Мидори, занятый переездом, обустройством дома и зарабатыванием денег. Я почти не вспоминал даже о Наоко, не то что о Мидори. Была у меня еще с детства такая черта. Стоило мне увлечься каким-то делом, и я переставал замечать все остальное вокруг.
   
Я подумал о том, как бы я себя почувствовал, если бы, наоборот, Мидори куда-то переехала, даже не сообщив куда, и целых три недели потом не давала мне о себе знать.
   
Несомненно я бы обиделся. И обиделся бы притом довольно сильно. Ведь хоть мы и не были любовниками, но в чем-то мы воспринимали друг друга даже ближе. Я подумал так, и мне стало больно. Было очень горько оттого, что я зря нанес обиду человеку, да еще столь для меня дорогому.
   
Вернувшись с работы домой, я сел за новый письменный стол и написал Мидори письмо. Я откровенно написал ей о своих мыслях. Откинув оправдания и объяснения, я извинился за бессердечность и невнимательность. Я написал, что очень хочу увидеться с Мидори, что хотел бы, чтобы она пришла взглянуть на мой новый дом, и жду от нее ответа. Затем приклеил на конверт марку срочной доставки и опустил его в почтовый ящик.
   
Но сколько я ни ждал, ответ не приходил.
   
Странное было начало у той весны. Все весенние каникулы я ждал ответа на свое письмо. Я не мог ни поехать попутешествовать, ни съездить домой, ни пойти работать. Я не знал, когда придет письмо от Наоко с просьбой, чтобы я приехал встретиться с ней.
   
Днем я выходил на Китидзодзи и смотрел кинопрограммы по два фильма подряд или по полдня читал книги, сидя в джаз-кафе. Я ни с кем не встречался и ни с кем не разговаривал. Раз в неделю я продолжал писать письма Наоко.
   
В этих письмах я ничего не писал об ответе. Мне не хотелось ее торопить. Я писал о работе в красильне, писал о котенке, о цветущих в саду персиках, о приветливой бабушке из лавки, где продавался соевый творог, и о злобной старушенции из овощной лавки, писал о том, какую пищу я готовлю себе каждый день. Но ответа все не приходило.
   
Когда мне надоело читать книги и слушать пластинки, я начал понемногу ухаживать за садом. Я раздобыл у хозяев большую метлу и грабли, а также лопату для мусора и садовые ножницы, повырывал сорняки и подровнял не в меру разросшиеся кусты. Стоило слегка приложить руки, и сад стал намного чище и аккуратнее.
   
Когда я был занят этой работой, хозяин позвал меня на чашку чая.
   
Я присел на веранде хозяйского дома, и мы вдвоем стали пить чай, есть рисовое печенье и разговаривать о жизни. Он сказал, что уйдя по возрасту из компании, он поработал какое-то время менеджером в страховой фирме, а спустя пару лет ушел и оттуда и теперь не занимался ничем. И дом, и земля принадлежали ему уже давно, дети все уже жили самостоятельно, так что на старости лет можно было пожить, и ничего не делая. Поэтому супруги много путешествовали.
   
— Хорошо вам, — сказал я.
   
— Да ничего хорошего, — сказал он. — Путешествуешь, путешествуешь, скукота одна. Работать куда интересней.
   
Он сказал, что сад запустил из-за того, что приличного садовника в округе не было, и хотя можно было потихонечку справляться своими руками, но последнее время у него обострилась аллергия, и к траве он даже подходить не мог. Я понимающе покивал.
   
Попив чаю, он показал мне свою кладовую и сказал, что отблагодарить ему меня нечем, но поскольку все вещи, что внутри, ему не нужны, то я что угодно могу оттуда взять и пользоваться.
   
В кладовой лежали куче самые разные предметы. От тазиков для ванной до детского бассейна и бейсбольной биты. Я обнаружил там старенький велосипед и небольшой обеденный столик с двумя стульями, а также зеркало и гитару и сказал, что хочу взять их на время. Он великодушно ответил мне, что я могу ими пользоваться, как мне будет угодно.
   
Я целый день отдирал с велосипеда ржавчину, смазал его, накачал колеса, отрегулировал передачу, сходил в велосипедную лавку и поменял трос сцепления на новый. После этого велосипед сверкал так, что его было не узнать.
   
Протерев обеденный столик от пыли, я заново покрыл его лаком. Струны на гитаре я все заменил на новые и склеил треснувшую фанеру. Проволочной щеткой я стер с нее ржавчину и подкрутил болт. Гитара была так себе, но не фальшивила.
   
Я припомнил, что гитару держал в руках впервые после старшей школы. Сидя на веранде, я попробовал медленно наиграть когда-то разученную песню группы «???» «Up on the roof». Как ни странно, аккорды в какой-то мере ожили в памяти.
   
Потом я сколотил из остатков досок почтовый ящик, покрасил его в красный цвет, написал свое имя и повесил у двери. Но вся почта, которая побывала там до третьего апреля, была извещением о встрече одноклассников из старшей школы, а я на подобные собрания идти не собирался, что бы ни произошло. Это был класс, где я учился с Кидзуки. Не сходя с места, я смял извещение и бросил его в урну.
   
Днем четвертого апреля в ящике оказалось одно письмо, но оно пришло от Рэйко. На обратной стороне конверта было написано имя Исида Рэйко. Я аккуратно разрезал конверт ножницами и стал читать письмо, сидя на веранде. С самого начала у меня было предчувствие, что вести в нем не слишком хорошие, и при прочтении так оно и оказалось.
   
В первых строках Рэйко извинялась за то, что отвечает на мое письмо так поздно. Наоко изо всех сил пыталась написать мне письмо, но у нее никак не получалось. Рэйко несколько раз уговаривала ее позволить ей написать ответ вместо нее, так как нехорошо было так тянуть с ответом, но Наоко упрямилась, говоря, что это дело личное, и она обязательно напишет сама, и из-за этого письмо запоздало. Рэйко писала, что просит ее простить, хоть она, возможно, и заставила меня поволноваться.
   
"Ты тоже, возможно, настрадался за месяц, ожидая ответ от Наоко, но для нее это тоже был очень тяжелый месяц. Это ты должен понять. Говоря откровенно, состояние ее сейчас не слишком хорошее. Она старается хоть как-то собственными силами стать на ноги, но хороших результатов пока не выходит.
   
Как мне припоминается, первым признаком было то, что у нее перестало получаться писать письма. Было это то ли в конце декабря, то ли в начале января. С того времени стали появляться слуховые галлюцинации. Стоило ей взяться писать письмо, как какие-то люди заговаривали с ней и не давали писать. Она пыталась подобрать слова, а они ей мешали.
   
Но еще до твоего второго приезда эти симптомы были у нее довольно легкими, и я сама, откровенно говоря, не особо беспокоилась по этому поводу. У нас ведь такие симптомы имеют некоторую периодичность.
   
Но с тех пор, как ты уехал, ее симптомы резко обострились. Сейчас она испытывает трудности даже в повседневном общении. Она не может подбирать слова. Из-за этого Наоко сейчас в глубоком смятении. Плюс к смятению она испытывает и страх. И слуховые галлюцинации все усиливаются.
   
Каждый день мы вместе получаем консультации у врача. Наоко, я и врач, мы втроем разговариваем о том и о сем и пытаемся отыскать повреждение у нее внутри.
   
Я предложила провести консультацию с твоим участием, если это возможно, и врач тоже согласился, но Наоко воспротивилась. Причиной было по ее же словам то, что она хочет, чтобы ее тело было чистым, когда она встретится с тобой. Я убеждала ее, что проблема не в этом, а в том, чтобы побыстрее поправиться, но она не передумала.
   
Думаю, что я уже объясняла тебе это ранее, но здесь не настоящая больница. Конечно, здесь есть прекрасные специалисты-врачи, и ведется эффективное лечение, но осуществлять целенаправленное лечение здесь затруднительно. цель этого заведения — создавать пациенту подходящее окружение для того, чтобы тот мог исцеляться сам, и строго говоря, медицинское лечение в это не входит. Поэтому если симптомы Наоко еще более ухудшатся, ничего не останется, как перевести ее в другую больницу или лечебницу.
   
Для меня это очень тяжело, но разве что-то еще остается? Конечно, если это случится, это будет как бы «командировкой» на лечение, и она сможет опять вернуться сюда. А может, если все будет хорошо, она вылечится окончательно и сразу выпишется. В любом случае, мы прилагаем все свои силы, и Наоко тоже старается изо всех сил. Ты тоже молись за ее выздоровление. И хотелось бы, чтобы ты так же писал ей письма, как делал это до сих пор."
   
Прочитав письмо до конца, я все так же сидел на веранде и смотрел на сад, в котором явственно чувствовалось наступление весны. В саду росла старая ива, и она была покрыта ласкающими глаз, точно ночные огоньки, цветами. Дул ласковый ветерок, но лучи солнца почему-то были рассеянными и окрашенными в странные мутные оттенки. Вскоре откуда-то объявился котенок Чайка, поцарапал немного доски на веранде, потом блажено вытянулся рядом со мной и заснул.
   
Казалось, что надо что-то придумать, но как и о чем надо думать, было непонятно. да и, откровенно говоря, думать ни о чем не хотелось. Я подумал, что вот придет время думать, тогда что-нибудь спокойно и придумаю. По крайней мере сейчас мне ни о чем думать не хотелось.
   
Весь день я сидел на веранде, прислонившись спиной к столбу, гладил Чайку и смотрел на сад. Чувство было такое, точно вся сила из тела куда-то ушла. Пришел вечер, солнце закатилось и померкло, и сад наконец окутался синеватыми сумерками.
   
Чайка уже куда-то скрылся, а я все смотрел на цветы ивы. В весенних сумерках цветы ивы виделись мне, точно вылезшие наружу, прорвав кожный покров, куски сгнившей плоти. Весь сад был полон сладковатым тяжелым запахом гниения этой плоти.
   
Я представил тело Наоко. Прекрасное тело Наоко лежало в темноте, и бесчисленные побеги растений вырастали из его кожи, и эти красные побеги колыхались под набегающим откуда-то ветром. Я подумал, почему такое прекрасное тело должно страдать от болезни? Почему она не оставит Наоко в покое?
   
Я вернулся в комнату и задернул шторы на окне, но и комнату тоже переполнял этот запах. Запах весны покрывал всю поверхность земли. Но все, что он напоминал мне сейчас, был запах гнили. В комнате с задернутыми шторами я люто ненавидел весну. Я ненавидел то, что принесла мне весна, и даже какую-то боль, которую она словно бы вызывала где-то в глубине моего тела. Впервые с тех пор, как я появился на свет, я ненавидел что-то так яростно.
   
После этого я прожил один за другим три пустых дня, точно шагая по дну глубокого моря. Даже если кто-то заговаривал со мной, я не мог этого расслышать, и даже если я говорил о чем-то с кем-то, никто этого не слышал. Ощущение было такое, точно мое тело было окружено какой-то непроницаемой перегородкой из прозрачного стекла.
   
Из-за этой перегородки я не мог как следует контактировать с внешним миром. В то же время оттуда тоже никто не мог прикоснуться к моему телу. Сам я был бессилен, но и они тоже были бессильны по отношению ко мне, пока это было так.
   
Я тупо смотрел в потолок, привалившись к стене, жевал, что было под рукой, и пил воду, когда был голоден, а когда становилось грустно, пил виски и засыпал. Я не мылся и не брился. Так прошло три дня.
   
Четвертого апреля пришло письмо от Мидори. Она предлагала встретиться на стадионе университета десятого апреля, так как в тот день объявляли расписание занятий, и пообедать вместе.
   
В письме она писала, что ответ на мое письмо послала с большим опозданием, но таким образом теперь мы в расчете, и потому она предлагает мне дружить опять, поскольку, не встречаясь со мной, она чувствует себя одиноко.
   
Я четыре раза перечитывал это письмо, но совершенно не мог понять, что она имела в виду. О чем вообще это письмо? Я лишь все больше запутывался, а смысловые связи между предыдущими и последующими фразами не находились. С какой стати мы становимся «в расчете», встречаясь в день объявления расписания лекций, и почему она предлагает мне пообедать вместе? Я подумал, что у меня, похоже, что-то стало с головой.
   
Сознание мое было неуместно вялым и разбухшим, точно корни тенелюбивого растения. Так не пойдет, оцепенело подумал я. Тут я внезапно вспомнил слова Нагасавы: «Не сочувствуй самому себе. Самим себе сочувствуют только примитивные люди.»
   
Да, Нагасава, ты молодец, подумал я. Затем вздохнул и поднялся на ноги.
   
Я наконец постирал белье, помылся и побрился, прибрал комнату, купил продуктов и приготовил себе нормальную еду, накормил отощавшего за это время Чайку, не стал пить спиртного кроме пива, полчаса позанимался гимнастикой. Лишь глядя в зеркало во время бритья я заметил, как осунулось и побледнело мое лицо. Глаза неестественно выпирали, и лицо казалось каким-то чужим.
   
Утром следующего дня я прокатился подальше на велосипеде, вернулся домой, пообедал и еще раз перечитал письмо Рэйко. Затем я серьезно задумался о том, как мне быть дальше.
   
Причиной того сильного потрясения, которое я получил от письма Рэйко, было то, что оно в один момент оно опрокинуло мой оптимистический настрой по отношению к Наоко, с которым я надеялся на лучшее. Сама Наоко говорила, что корни ее болезни очень глубоки, и Рэйко тоже говорила, что трудно предугадать, что произойдет.
   
Но за две поездки у меня создалось впечатление, что Наоко выздоравливает, и я верил, что если проблема и существует, так это то, что Наоко должна вновь обрести смелость вернуться в реальное общество. Что стоит ей обрести эту смелость, и мы вдвоем сможем справиться совместными усилиями.
   
Но воображаемый дворец, который я построил на своих слабых предположениях, в один миг рухнул от письма Рэйко. Лишь неощутимая и ровная круглая поверхность осталась после него.
   
Я должен был во что бы то ни стало вновь обрести почву под ногами. Я думал о том, что на этот раз улучшение у Наоко произойдет не скоро. И даже если оно произойдет, после него Наоко будет еще слабее и лишится еще большей части самой себя.
   
Я должен приспособить самого себя к этим обстоятельствам. Конечно, я хорошо понимаю, что проблема не решится оттого, что я стану сильнее, но сейчас у меня все равно нет другого пути, кроме как самому настроиться на борьбу. И ничего не остается, кроме как тихо ждать ее выздоровления.
   
Эх, Кидзуки, подумал я. Я в отличие от тебя решил жить и решил, что буду жить правильно. Тебе тоже без сомнения было тяжело, но и мне ведь тяжело, честное слово. И это тоже из-за того, что ты умер и оставил Наоко.
   
Но я ее ни за что не брошу. Я ее люблю и я сильнее, чем она. И я стану еще сильнее, чем сейчас. И я повзрослею. Стану взрослым. Иначе нельзя.
   
До сих пор мне хотелось оставаться таким же, как в семнадцать-восемнадцать лет. Но теперь я так не думаю. Я уже не подросток. Я чувствую такие вещи, как ответственность. Эх, Кидзуки, не тот я уже, каким был вместе с тобой. Мне уже двадцать лет. Так что я должен вносить плату за то, чтобы продолжать жить дальше.
   
— Ой, что это с тобой, Ватанабэ? — сказала Мидори. — Отощал-то как!
   
— Да? — сказал я.
   
— С той замужней женщиной переусердствовал, что ли?
   
Я, смеясь, покачал головой.
   
— Я с начала октября ни с одной женщиной не спал.
   
— Мидори надтреснуто присвистнула.
   
— Уже полгода? Честно?
   
— Ну.
   
— А чего тогда так отощал?
   
— Повзрослел потому что, — сказал я.
   
Мидори взяла меня за плечи и пристально посмотрела мне в глаза. Потом наморщилась и тут же улыбнулась.
   
— И правда, что-то изменилось, это точно. По сравнению с тем, что раньше было.
   
— Потому что взрослым стал.
   
— Ты правда высший класс. Такие мысли у тебя! — сказала она с неподдельным восхищением. — Пошли поедим. Проголодалась я.
   
Мы пошли есть в маленький ресторанчик за факультетом филологии. Я заказал комплексный обед, она сказала, что ей тоже хочется, и мы оба заказали по комплексному обеду.
   
— Сердишься? — спросила Мидори.
   
— За что?
   
— Ну, скажем, за то, что я тебе ответ в отместку долго не писала. Думаешь, неправа я? Ты ведь извинился, как положено.
   
— Сам виноват, ничего не поделаешь, — сказал я.
   
— Сестра меня отругала за это, нельзя, говорит, так. Слишком, говорит, бездушно, по-детски слишком.
   
— Но у тебя же на душе от этого легче стало? Оттого, что мне отомстила?
   
— Угу.
   
— Ну и все нормально тогда.
   
— Какой ты все-таки великодушный, — сказала она. — А ты правда целых полгода сексом не занимался?
   
— Не занимался.
   
— Так тебе тогда ведь хотелось наверное по-страшному, когда ты меня спать укладывал?
   
— Наверное.
   
— И все равно...
   
— Ты сейчас мой самый дорогой друг, и я тебя терять не хочу, — сказал я.
   
— Я бы и отказать тогда не смогла, наверное, если бы ты ко мне полез. У меня в голове тогда полная каша была.
   
— Но он же у меня огромный.
   
Она улыбнулась и слегка сжала мою руку.
   
— Я давно тебе доверять решила. На сто процентов. Потому тогда и заснула спокойно, не боясь ничего. С тобой, думала, не страшно, можно не бояться. Я же крепко спала тогда?
   
— Это точно, — сказал я.
   
— Но если бы ты сказал: «Мидори, я тебя хочу. Тогда все будет хорошо», я бы, наверное, согласилась. Только ты не думай, пожалуйста, что я это говорю, чтобы тебя обольстить, или нарочно тебя возбуждаю. Я просто хочу тебе откровенно сказать, что я чувствовала.
   
— Я знаю, — сказал я.
   
За обедом мы показали друг другу свои открытки с расписанием лекций и обнаружили, что лекции по двум дисциплинам нам выпало посещать вместе. Получалось, что я теперь буду видеть ее по два раза в неделю. Потом она рассказала о том, как она живет.
   
И сестра Мидори, и она сама долго не могли привыкнуть к жизни в новой квартире. Слишком это было комфортно по сравнению с их жизнью до этого. Мидори сказала, что слишком уж они приучились проводить каждый день в заботах, то ухаживая за больными, то присматривая за магазином.
   
— Но последнее время стало казаться, что так оно лучше, — сказала она. — Что так мы изначально и должны жить, сами для себя, что так и надо жить, спокойно, ни на кого не оглядываясь. Но от этого и правда неспокойно было. Казалось, что тело в воздухе висит, сантиметра на два-три поднявшись. Казалось, неправда это, не может жизнь на самом деле быть такой удобной. Не могли обе успокоиться, все казалось, что вот-вот придет день, когда все перевернется и рухнет.
   
— Рожденные, чтобы страдать, — сказал я, смеясь.
   
— Очень уж суровая была жизнь до сих пор, — сказала Мидори. — Но ничего. Теперь-то мы с сестрой плату за страдания можем восполнить.
   
— Уж у вас-то с сестрой это вполне получится, — сказал я. — А сестра обычно чем занимается?
   
— Подруга сестры недавно магазин бижутерии открыла. Так что она ей рада три в неделю ей там помогает. А в оставшееся время готовить учиться ходит, с женихом встречается, кино смотрит или просто, бывает, сидит... Радуется жизни, в общем.
   
Мидори спросила меня о том, как мне теперь живется одному. Я рассказал ей про то, какой величины у меня жилище, по то, какая там планировка, про просторный сад, про котенка Чайку, про хозяев.
   
— Весело?
   
— Да неплохо, — сказал я.
   
— А чего ты такой квелый? — спросила Мидори.
   
— Хоть и весна? — сказал я.
   
— И сидя в классном свитере, который тебе любимая связала.
   
Я пораженно посмотрел на свой свитер винного цвета, в который был одет.
   
— А ты откуда знаешь?
   
— Ну какой же ты прямодушный! Трудно догадаться, что ли? — недоуменно сказала Мидори. — Но ты скажи, почему квелый такой?
   
— А стараюсь, вроде, веселым быть.
   
— А ты думай о жизни, как о корзине с печеньем.
   
Я слегка покачал головой и посмотрел ей в лицо.
   
— Я наверное, глупый слишком, но иногда, бывает, не понимаю, о чем ты говоришь.
   
— Ну смотри, есть корзина, полная печенья, и в ней есть такое, какое тебе нравится и какое не нравится, так? Так что если сразу съесть те, которые тебе нравятся, то потом останутся только те, что ты не любишь. Когда мне тяжело, я всегда так думаю. Вот перетерплю, а потом легче будет. Жизнь, думаю, это корзина с печеньем.
   
— Хм, тоже своего рода жизненная философия.
   
— Но это правда. Я же на опыте научилась, — сказала Мидори.
   
Когда мы пили кофе, в ресторан вошли две девушки, по-видимому из одной группы с Мидори. Втроем с Мидори они показали друг другу открытки с расписанием лекций и некоторое время вели бессвязную беседу о том, кто как сдал в прошлом году немецкий, кого ранили в драке со студентами из политического движения, какие у кого-то красивые туфли и где она их купила. Я слушал долетающие до меня разговоры, и мне казалось, что они доносятся словно бы с другой стороны земного шара.
   
Я пил кофе и смотрел на картину за окном. Это была обычная картина весеннего дня в университете. Небо было в дымке, цвели ивы, по дороге шли с новыми книжками в руках студенты, в которых с первого взгляда угадвались первокурсники. Пока я смотрел на это, на меня опять напало безразличие.
   
Я вспомнил о Наоко, которая и в этом году не смогла вернуться в университет. на подоконнике стоял стеклянный бокал с анемонами.
   
После того, как девушки сказали: «Ну, пока!» и ушли обратно за свой столик, мы с Мидори вышли из ресторана и прогулялись по улице.
   
Мы зашли в букинистическую лавку и купили несколько книг, попили кофе в чайной, поиграли в «pin-ball» в игровом зале, потом присели на скамейке в парке и поболтали.
   
Говорила в основном Мидори, а лишь поддакивал в ответ. Мидори сказала, что хочет пить, и я сходил в магазин поблизости и купил две бутылки колы. Она в это время что-то сосредоточенно писала шариковой ручкой на линованной бумаге для сочинений.
   
— Это чего? — спросил я.
   
— Так, ничего, — ответила она.
   
В пол-четвертого она сказала:
   
— Пора мне, с сестрой договорились на Гиндзе встретиться.
   
Мы дошли пешком до станции метро и там расстались. Перед тем, как мы расстались, она сунула сложенный вчетверо лист бумаги в карман моего пальто. Она велела прочитать это дома. Я прочел его в метро.
   
"Ты сейчас ушел покупать колу, а я в это время пишу это письмо. Первый раз в жизни пишу письмо человеку, сидящему рядом со мной на скамейке. Но иначе нет никакой надежды, что слова, которые я хочу тебе сказать, дойдут до тебя. О чем я ни говорила, ты даже не прислушивался. Ведь так?
   
Понимаешь ли ты, что сегодня вел себя со мной очень скверно? Ты ведь даже не заметил, что я сменила прическу, правда? Я по чуть-чуть отращивала волосы и только-только смогла сделать себе что-то похожее на женскую прическу в эти выходные. А ты этого даже не заметил? Вышло так красиво, и я так хотела тебя удивить при встрече, а ты этого даже не заметил, разве это не чересчур с твоей стороны?
   
Да ты, впрочем, даже не помнишь, наверное, во что я сегодня была одета. А я ведь тоже женщина. Как бы ты глубоко ни был погружен в свои мысли, но неужели нельзя было хоть чуть-чуть обратить на меня внимание? Всего два слова: «Красивая у тебя прическа», и что бы ты потом ни делал, как бы ни был захвачен своими мыслями, я бы все тебе простила...
   
Поэтому я тебе сейчас соврала. Соврала, что надо ехать встречаться с сестрой. Я сегодня собиралась ехать ночевать к тебе домой, даже ночнушку с собой взяла. да, представь себе, у меня в сумке лежат ночнушка и зубная щетка.
   
Какая я наивная. А ты ни словом, ни намеком меня к себе не пригласил. Ну и ладно. Тебе на такую, как я, наплевать, тебе, как я вижу, хочется остаться одному, так что я позволю тебе быть наедине с собой. Думай обо всем, сколько влезет.
   
Но это не значит, что я за все на тебя обиделась. Просто мне одиноко. Ты так много хорошего для меня сделал, а я ничего для тебя сделать не могу. Ты всегда сидишь в своем мире, и сколько ни стучись, лишь взглянешь разок и тут же как будто опять возвращаешься к себе.
   
Ты сейчас возвращаешься с колой. Ты идешь, так сосредоточенно о чем-то думая, что мне захотелось, чтобы ты обо что-то споткнулся и упал, но ты не споткнулся.
   
Ты сейчас пьешь колу рядом со мной. Я надеялась, что ты, когда вернешься, скажешь удивленно: «О, так ты прическу сменила, что ли?», но все напрасно. А сказал бы ты так, я бы могла это письмо порвать и выбросить и сказать: «Покажи мне твой дом. Я тебе вкусный ужин приготовлю. А потом давай вместе ляжем спать»... Но ты был бесчувственным, как железная плита. Пока.
   
P.S. Увидишь меня в аудитории, больше со мной не заговаривай."
   
Сойдя на станции Китидзодзи, я попробовал дозвониться до квартиры Мидори, но трубку никто не брал. Заняться было совсем нечем, и я походил по улицам и поискал место, где мог бы работать, посещая университет.
   
Суббота и воскресенье у меня были целиком свободны, а в понедельник, вторник, среду и четверг я мог работать с пяти часов, и найти работу, полностью подходящую под такое мое расписание, было делом непростым. Я махнул рукой, пошел домой и по пути снова попробовал позвонить Мидори, когда покупал продукты на ужин. Трубку подняла сестра и сказала, что Мидори еще не вернулась и неизвестно, когда вернется. Я попрощался и повесил трубку.
   
Поужинав, я попытался написать Мидори письмо, но сколько ни переписывал заново, ничего не выходило, и я в итоге решил написать письмо Наоко.
   
Я написал, что наступила весна и начался новый семестр. Написал, что очень обидно, что не смог встретиться с Наоко, что хотел встретиться с Наоко и поговорить с ней каким бы то ни было образом, но я решил стать сильнее, поскольку другого пути мне выбрать больше не из чего.
   
«Это, правда, моя проблема, и тебе это, может быть, и не интересно, но я теперь ни с кем больше не сплю. Я не хочу терять ощущение того, как твоя рука остановилась там. Для меня это важнее, чем ты можешь себе представить. Я всегда вспоминаю об этом.»
   
Я вложил письмо в конверт, приклеил марку и некоторое время сидел за столом, уставившись на него. Письмо было получилось гораздо короче, чем обычно, но мне почему-то казалось, что таким образом гораздо лучше получится передать ей мои мысли. Я налил в стакан виски сантиметра на три, выпил его в два глотка и лег в постель.
   
На другой день я нашел работу на субботу и воскресенье неподалеку от станции Китидзодзи. Это была работа официанта в небольшом ресторане итальянской кухни, условия были так себе, но там кормили обедом и оплачивали проезд. Мне сказали, что когда не выходил на работу человек, работающий в вечерню смену по понедельникам, средам и четвергам — а они часто не выходили на работу — я мог работать вместо него, что для меня было весьма удачно. Менеджер посулил через три месяца повысить зарплату и сказал, чтобы я начал работать с этой субботы. В сравнении с мошенником-управляющим из магазина грампластинок на Синдзюку это был весьма аккуратный и порядочный человек.
   
Я позвонил домой к Мидори, трубку опять взяла сестра и усталым голосом сказала, что Мидори еще не вернулась после того, как ушла вчера, и она сама хотела бы знать, где она, и спросила меня, нет ли у меня какой-нибудь зацепки. Я знал лишь то, что в ее сумке были ночная рубашка и зубная щетка.
   
В среду я увидел Мидори на лекции. Она была в свитере цвета полыни и солнцезащитных очках, которые все время носила летом. Сидела она в самом заднем ряду и разговаривала с маленькой девушкой в очках, которую я видел один раз до этого, и они разговаривали вдвоем.
   
Я подошел к ним и сказал Мидори, что хотел бы поговорить с ней, когда лекция закончится. Сперва на меня поглядела девушка в очках, потом Мидори посмотрела на меня. Прическа ее и правда была намного женственнее в сравнении с прежней. И выглядела она чуть взрослее.
   
— Я после лекции занята, — сказала Мидори, слегка наклоняя голову.
   
— Я тебя долго не задержу. Пять минут хватит, — сказал я.
   
Мидори сняла очки и сузила глаза. Взгляд ее был нерадостный, и глядела она, точно пытаясь разглядеть какие-то руины метрах в ста от нее.
   
— Я с тобой говорить не хочу, извини.
   
Глаза девушки в очках словно говорили: «Она с тобой говорить не хочет, извини».
   
Я сел на крайнее правое место в переднем ряду, прослушал лекцию (обзор комедий Теннеси Уильямса и его место в литературе США), а когда лекция закончилась, медленно сосчитал до трех и обернулся. Мидори уже видно не было.
   
Провести апрель в одиночку было очень тоскливо. В апреле все вокруг казались счастливыми. Сбросив пальто, люди собирались где-нибудь на солнце и разговаривали, играли в мяч и любили друг друга.
   
А я был совсем один. И Наоко, и Мидори, и Нагасава — все удалились от меня. Сейчас мне некому было даже сказать «Привет». Я тосковал даже по Штурмовику.
   
Я провел апрель в одиночестве, не в силах избавиться от этой тяжкой грусти. Я еще несколько раз пытался заговорить с Мидори, но ответ всегда был один и тот же. Она говорила, что говорить со мной не хочет, и слушая ее было понятно, что говорит она правду. В основном она ходила с той девушкой в очках, а в противном случае была с высоким коротко стриженным студентом. Ноги у студента были на редкость длинные, и он всегда ходил в белых баскетбольных кроссовках.
   
Прошел апрель, пришел май, но май был еще суровее апреля. С наступлением мая я почувствовал, как моя душа начала затрепетала и начала дрожать посреди все набиравшей силу весны. Это трепетание приходило в основном на закате дня. В нежных сумерках, овеянных тонким ароматом магнолии, моя душа ни с того, ни с сего разбухала, трепетала, дрожала и наполнялась болью. В такие моменты я неподвижно закрывал глаза и сжимал зубы. Я ждал, когда это пройдет. Спустя долгое время оно медленно проходило, оставляя после себя тупую боль.
   
В такие моменты я писал письма Наоко. В письмах ей я не писал ни о чем, кроме веселых, приятных и прекрасных вещей.
   
Запах травы, приятный весенний ветерок, свет луны, кино, которе посмотрел недавно, песни, которые я люблю, книги, которые произвели на меня впечатление — лишь о таких вещах я писал ей. Мне самому становилось легче, когда я перечитывал такие письма. Даже думалось, надо же, в каком замечательном мире я живу. Я написал несколько таких писем. Но ни от Наоко, ни от Рэйко писем не приходило.
   
В ресторане, где я работал, я познакомился со своим ровесником по фамилии Ито, который тоже учился и подрабатывал там, и иногда разговаривал с ним. Он учился в институте искусств на факультете масляной живописи и был скромным и неразговорчивым пареньком, и времени до того, как мы с ним начали говорить, прошло весьма много, но за какой-то период мы подружились настолько, что после работы стали ходить в заведение поблизости и пить там пиво и разговаривать о том, о сем.
   
Он был стройным и симпатичным парнем и стригся весьма коротко и выглядел весьма опрятно для студента института искусств. Говорил он немного, но понятия и суждения имел вполне нормальные. Ему нравились французские романы, и он любил читать Жоржа Батая и Бориса Виана (Georges Bataille, Boris Vian), а из музыки слушал произведения Моцарта и Мориса Равеля (Ravel, Joseph-Maurice). И он искал кого-нибудь вроде меня, с кем можно было бы о таких вещах поговорить.
   
Как-то раз он пригласил меня к себе домой. Жил он в одноэтажном многоквартирном доме странной планировки за парком Инокасира, и его комната была набита принадлежностями для рисования и холстами. Я сказал, что хотел бы взглянуть на его картины, но он сказал, что уровня своего пока стесняется, и не показал.
   
Мы пили «Chivas Reagal», который он принес тайком от отца, жарили на плитке рыбу и слушали концерт Моцарта в исполнении Роберта Касадесю (Robert Casadesus).
   
Он был родом из Нагасаки, и на родине у него была девушка. Каждый раз, возвращаясь в Нагасаки, он спал с ней, но в последнее время что-то не заладилось.
   
— Женщины, они ведь сами не замечают, как начинают понимать, — говорил он. — Исполнится ей двадцать лет или двадцать один, и она вдруг начинает о всяких вещах конкретно задумываться. Очень реалистично начинает мыслить. И тогда то, что до этого ей казалось таким милым, видится теперь одной бессмыслицей. Вот моя, как мы встречаемся, меня спрашивает, уже после секса, правда, что я собираюсь делать, когда универ закончу.
   
— А что думаешь делать? — спросил я.
   
Он покачал головой.
   
— Что делать, что делать, да нету для рисовальщика никакого занятия. Если об этом задумываться, так никто бы рисовальщиком не становился. Не так, что ли? Закончишь ты этот институт искусств и даже на хлеб себе не заработаешь. Говорю ей это, а она мне, возвращайся, говорит, в Нагасаки и рисование преподавай. Она же английский преподавать собирается, кстати.
   
— Не особо ты ее уже любишь, я смотрю.
   
— Похоже на то, — согласился Ито. — Да и не хочу я никаким учителем рисования становиться. Не хочу до конца жизни непослушных школьников учить, которые только и могут, что галдеть, как обезьяны.
   
— Ну это ладно, а с ней тогда не лучше было бы расстаться? Для вас же самих, — сказал я.
   
— Я тоже так думаю. Но сказать не могу, жалко мне ее. Она-то за меня замуж думает выйти, а я ей не могу сказать, давай расстанемся, ты мне не особо нравишься уже.
   
Мы пили неразбавленный «Chivas Reagal», даже не кладя в него лед, а когда рыба, которой мы закусывали, кончилась, нарезали огурцы и зелень длинными кусками и стали есть их, макая в соевую пасту. С хрустом жуя огурец, я вдруг вспомнил умершего отца Мидори. потом пришла мысль о том, какой бесцветной стала моя жизнь без Мидори, и я почувствовал себя безумно одиноко. Я и сам не заметил, когда она успела занять столько места в моей душе.
   
— А у тебя девушка есть? — спросил Ито.
   
Я ответил, глубоко вздохнув, что есть. Я сказал, что сейчас мы в силу обстоятельств мы друг от друга очень далеко.
   
— Но чувство у вас обоюдное?
   
— Хотелось бы верить. А иначе пути к спасению нет, — сказал я, словно в шутку.
   
Он тихим голосом распространялся о величии Моцарта. О величии Моцарта он знал так же хорошо, как деревенские жители знают горные тропы. Он сказал, что Моцарта постоянно слушал с трех лет, так как отец его очень любил.
   
Я не так глубоко разбирался в классической музыке, но слушал концерт Моцарта в оба уха под его меткие и доходчивые комментарии типа «О, вот сейчас...» или «А вот это место как тебе?..» Давно я не чувствовал себя так умиротворенно.
   
Глядя на молодой месяц, висящий над рощей в парке Инокасира, мы допили последние капли «Chivas Reagal». Вкус у виски был отменный.
   
Он предложил мне переночевать у него, но я отказался, сославшись на дела, и покинул его квартиру до девяти часов, поблагодарив за выпивку. На пути домой я зашел в телефонную будку и позвонил Мидори. Трубку в кои-то веки подняла сама Мидори.
   
— Извини, но я сейчас с тобой говорить не хочу, — сказала она.
   
— Я знаю. Слышал не один раз. Но я с тобой отношения вот так рвать не хочу. Ты один из моих друзей, которых у меня совсем немного, и мне правда очень тяжело оттого, что я не могу с тобой встречаться. Когда мы с тобой сможем поговорить? Хоть это скажи.
   
— Я скажу, когда можно будет.
   
— Как дела?
   
— Так себе, — сказала она. И положила трубку.
   
В середине мая пришло письмо от Рэйко.
   
"Спасибо тебе за письма, которые ты постоянно шлешь. Наоко очень радуется, когда их читает. Я тоже выпрашиваю их у нее и читаю. Ты же не против?
   
Извини, что долго не могла тебе написать. Откровенно говоря, я сама тоже подустала, да и вестей хороших особо не было. У Наоко ситуация не слишком хорошая. Недавно из Кобе приезжала мама Наоко, и мы вчетвером с врачом обменялись мнениями. В итоге мы пришли к выводу, что Наоко следует какое-то время получать целенаправленное лечение в специализированной клинике, а смотря по его результатам снова вернуться сюда.
   
Наоко по возможности хотела бы попробовать поправиться, находясь здесь, и мне тоже грустно расставаться с ней, да и переживаю я за нее, но откровенно говоря, контролировать ее здесь становится все труднее. Хоть обычно с ней ничего такого и не происходит, но нет-нет да и случаются сильные эмоциональные срывы, и тогда с нее глаз нельзя спускать. Неизвестно, что может произойти. Слуховые галлюцинации усиливаются, и Наоко от всего закрывается и уходит внутрь себя самой.
   
Поэтому я тоже считаю, что на какое-то время Наоко следует отправиться в надлежащее учреждение и получать лечение там. Обидно, но ничего не поделаешь.
   
Как я уже говорила тебе до этого, самое лучшее — это запастись терпением и ждать. Не терять надежды и распутывать запутавшиеся нити одну за другой. Как бы безнадежна ни была ситуация, конец у нити всегда где-то есть. Ничего не остается, как ждать, подобно тому, как, попав в темноту, ждешь, пока глаза к ней привыкнут.
   
К тому времени, как это письмо доберется до тебя, Наоко тоже уже переберется в ту больницу. Извини, что вести до тебя доходят каждый раз задним числом, но столько всего подряд произошло, что решение было принято чересчур внезапно.
   
Новая больница несомненно хорошая. Есть там и хорошие врачи. Я написала тебе на обороте адрес, так что письма шли туда. До меня вести о Наоко тоже будут доходить, так что в случае чего я тебе сообщу. Тебе ведь тоже будет приятно, если я смогу сообщить тебе что-то радостное.
   
Тебе, наверное, тоже тяжело, но ты не унывай. Хоть Наоко здесь и не будет, но ты пиши мне тоже, пусть даже совсем редко. Ну, пока."
   
В ту весну я написал много писем. Раз в неделю я писал письма Наоко, и несколько раз писал Рэйко и Мидори.
   
Я писал в аудитории, писал за письменным столом дома, усадив на колени Чайку, писал за столиком в ресторане итальянской кухни в перерывах между работой. Казалось, что одним написанием писем я поддерживаю свое существование, едва-едва не рассыпаясь на кусочки.
   
В письмах Мидори я писал, что апрель и май прошли для меня в ужасных мучениях и тоске из-за того, что я не мог общаться с ней.
   
«Впервые пережил я такую мучительную и тоскливую весну, и лучше бы в таком случае трижды был февраль. Нет никакого толку теперь об этом заново говорить, но новая прическа тебе очень идет. Ужасно симпатично. Я сейчас работаю в ресторане итальянской кухни и учусь у повара готовить вкусное спагетти. Когда-нибудь я хотел бы приготовить его для тебя.»
   
Каждый день я ходил в кино, два или три раза работал в итальянском ресторане, разговаривал с Ито о книгах или музыке, брал у него почитать книги Бориса Виана, писал письма, играл с Чайкой, ухаживал за садом, мастурбировал, вспоминая Наоко, и пересмотрел множество кинофильмов.
   
Мидори заговорила со мной в середине июня. Целых два месяца мы с Мидори прожили, не перемолвившись ни словечком.
   
Когда закончилась лекция, она села рядом со мной и какое-то время сидела молча, подперев подбородок рукой.
   
За окном шел дождь. Это был характерный для сезона дождей вертикально льющий дождь без ветра, и был это сильный ливень, под которым намокало все без исключения. Когда все другие студенты уже ушли из аудитории, Мидори все продолжала молча сидеть в той же позе. Потом она достала из кармана джинсовой куртки сигарету «Мальборо», взяла ее в рот и протянула мне спички.
   
Я чиркнул спичкой и поджег сигарету. Мидори округлила губы и медленно выпустила сигаретный дым мне в лицо.
   
— Ничего у меня прическа?
   
— Ужасно здорово.
   
— Насколько здорово? — опять спросила Мидори.
   
— Настолько здорово, что деревья во всех лесах в мире повалятся, — сказал я.
   
— Честно так думаешь?
   
— Честно так думаю.
   
Некоторое время она смотрела на меня, потом наконец протянула мне руку. Я пожал ее руку. Похоже было, что она от этого почувствовала даже большее облегчение, чем я. Она стряхнула пепел сигареты на пол и поднялась.
   
— Пошли пообедаем. Проголодалась я, — сказала Мидори.
   
— Куда пойдем?
   
— В ресторан универмага «Такасимая» на Нихонбаси.
   
— А зачем именно туда ехать?
   
— Мне туда хочется иногда.
   
И мы сели на метро и поехали на Нихонбаси. С утра без перерыва лил дождь, и лишь редкие фигуры людей виднелись внутри универмага. Лишь запах дождя витал внутри, и работники магазина сидели без дела со скучными лицами.
   
Мы пошли в столовую под землей, подробно изучили образцы блюд в витрине и оба решили съесть по обеденному набору в коробках. Время было обеденное, но в столовой было не слишком людно.
   
— Давненько я в ресторане при универмаге не обедал, — сказал я, отпивая чай из белого гладкого стакана, каких больше нигде, кроме универмага, не увидишь.
   
— А мне нравится. Вот такое все, — сказала Мидори. — Такое чувство становится, будто что-то особенное делаешь. Наверное из-за детских воспоминаний. Меня ведь по универмагам никто никогда не водил.
   
— А я вроде бы часто ходил. Мама у меня любила по универмагам ходить.
   
— Повезло.
   
— Да какое там везение. Я по магазинам ходить не любил.
   
— Да я не к тому, я в смысле что повезло, что родители тебя любили.
   
— Так единственный ребенок же, — сказал я.
   
— А я все думала, вот стану взрослой, пойду одна в ресторан при универмаге и всяких вкусностей наемся, сколько захочу. Когда маленькая была, — сказала Мидори. — Да только ерунда это все. Ничего веселого в этом нет, чтобы одному в таком месте нажраться. И ничего супервкусного тут нет, места много, народу толпа, чувствуешь себя, как дура, дышать нечем. Но иногда хочется сюда прийти.
   
— Мне эти два месяца тоскливо было, — сказал я.
   
— Об этом я и в письме прочла, — сказала она невыразительным голосом. — Давай пообедаем сначала. Я сейчас ни о чем больше думать не могу.
   
Мы съели дочиста обеденные наборы в крашенных деревянных посудинах полукруглой формы, выпили бульон и попили чай. Мидори закурила. Докурив сигарету, она встала, не говоря ни слова, и взяла в руки зонт. Я тоже поднялся следом за ней и взял зонт.
   
— А теперь куда пойдем? — спросил я.
   
— Раз пришли в универмаг и пообедали, теперь на крышу, естественно, — сказала Мидори.