1 2 3 4 5 6 7
– Рассказывайте! устала! – сказал Кирсанов.
– Уверяю вас. Устала, только. Уснет, и все пройдет, – равнодушно – успокоительным тоном повторил Мосолов.
Минут через десять Катерина Васильевна возвратилась.
– Что? – спросили шесть голосов. Мосолов не спрашивал.
– Легла спать и уж задремала, теперь, вероятно, уже спит.
– Ведь я ж вам говорил, – сказал Мосолов. – Пустяки.
– Все‑таки бедная! – сказала Катерина Васильевна. – Будем при ней врознь. Мы с тобою, Верочка, а Чарли с Сашею.
– Но все‑таки это нисколько не должно стеснять нас, – сказал Мосолов: – мы можем петь, танцовать, кричать; она спит очень крепко.
– Если спит, если пустяки, то что ж, в самом деле? Расстраивающее впечатление, на четверть часа произведенное дамою в трауре, прошло, исчезло, забылось, – не совсем, но почти. Вечер без нее понемножку направлялся, направлялся на путь всех прежних вечеров в этом роде, и вовсе направился, пошел весело.
Весело, но не вполне. По крайней мере, дамы раз пять – шесть переглядывались между собою с тяжелою встревоженностью. Раза два Вера Павловна украдкою шепнула мужу: «Саша, что если это случится со мною?» Кирсанов в первый раз не нашелся, что сказать; во второй нашелся: «нет, Верочка, с тобою этого не может случиться». – «Не может? Ты уверен?» – «Да». И Катерина Васильевна раза два шепнула украдкою мужу: «со мною этого не может быть Чарли? В первый раз Бьюмонт только улыбнулся, не весело и не успокоительно; во второй тоже нашелся: «по всей вероятности, не может; по всей вероятности».
* * *
Но это были только мимолетные отголоски, да и то лишь сначала. А вообще, вечер шел весело, через полчаса уж и вовсе весело. Болтали, играли, пели. Она спит крепко, уверяет Мосолов, и подает пример. Да и нельзя помешать, в самом деле: комната, в которой она улеглась, очень далеко от зала, через три комнаты, коридор, лестницу и потом опять комнату, на совершенно другой половине квартиры.
* * *
Итак, вечер совершенно поправился. Молодежь, по обыкновению, то присоединялась к остальным, то отделялась, то вся, то не вся; раза два отделялся к ней Бьюмонт; раза два отбивала ее всю от него и от серьезного разговора Вера Павловна.
Болтали много, очень много; и рассуждали всей компаниею, но не очень много.
* * *
Сидели все вместе.
– Ну, что ж, однако, в результате: хорошо или дурно? – спросил тот из молодежи, который принимал трагическую позу.
– Более дурно, чем хорошо, – сказала Вера Павловна.
– Почему ж, Верочка? – сказала Катерина Васильевна.
– Во всяком случае, без этого жизнь не обходится, – сказал Бьюмонт.
– Вещь неизбежная, – подтвердил Кирсанов.
– Отлично дурно, следовательно, отлично, – решил спрашивавший.
Остальные трое его товарищей кивнули головами и сказали: «браво, Никитин».
* * *
Молодежь сидела в стороне.
– Я его не знал {140}, Никитин; а ты, кажется, знал? – спросил Мосолов.
– Я тогда был мальчишкою. Видал.
– А как теперь тебе кажется, по воспоминанью, правду они говорят? не прикрашивают по дружбе?
– Нет.
– И после того, его не видели?
– Нет. Впрочем, ведь Бьюмонт тогда был в Америке.
– В самом деле! Карл Яковлевич, пожалуйста, на минуту. Вы не встречались в Америке с тем русским, о котором они говорили?
– Нет.
– Пора бы ему вернуться.
– Да.
– Какая фантазия пришла мне в голову, – сказал Никитин: – вот бы пара с нею.
– Господа, идите кто‑нибудь петь со мною, – сказала Вера Павловна: – даже двое охотников? Тем лучше.
Остались Мосолов и Никитин.
– Я тебе могу показать любопытную вещь, Никитин, – сказал Мосолов. – Как ты думаешь, она спит?
– Нет.
– Только не говори. Ей можешь потом сказать, когда познакомишься побольше. Другим – никому. Она не любит.
* * *
Окна квартиры были низко.
– Вот, конечно, это окно, где огонь? – Мосолов посмотрел. – Оно. Видишь?
Дама в трауре сидела, пододвинув кресла к столу. Левою рукою она облокотилась на стол; кисть руки поддерживала несколько наклоненную голову, закрывая висок и часть волос. Правая рука лежала на столе, и пальцы ее приподымались и опускались машинально, будто наигрывая какой‑то мотив. Лицо дамы имело неподвижное выражение задумчивости, печальной, но больше суровой. Брови слегка сдвигались и раздвигались, сдвигались и раздвигались.
– И все время так, Мосолов?
– Видишь. Однако иди, а то простудимся. И то уж четверть часа стоим.
– Какой ты бесчувственный! – сказал Никитин, пристально посмотрев на глаза товарища, когда проходили мимо ревербера[44] через переднюю.
– Причувствовался, братец. Это тебе впервой.
Подавали закуску.
– А славная должна быть водка, – сказал Никитин; – да какая же крепкая! Дух захватывает!
– Эх, девчонка! и глаза покраснели! – сказал Мосолов.
Все принялись стыдить Никитина. «Это только оттого, что я поперхнулся, а то я могу пить», – оправдывался он. Стали справляться, сколько часов. Только еще одиннадцать, с полчаса можно еще поболтать, успеем.
Через полчаса Катерина Васильевна пошла будить даму в трауре. Дама встретила ее на пороге, потягиваясь после сна.
– Хорошо вздремнули?
– Отлично.
– И как чувствуете себя?
– Превосходно. Я ж вам говорила, что пустяки: устала, потому что много дурачилась. Теперь буду солиднее.
Но нет, не удалось ей быть солидною. Через пять минут она уж очаровывала Полозова и командовала молодежью, и барабанила марш или что‑то в этом роде черенками двух вилок по столу. Но торопила ехать, а другие, которым уж стало вовсе весело от ее возобновляющегося буйства, не спешили.
– Готовы лошади? – спросила она, вставая из – за закуски.
– Нет еще, только велели запрягать.
– Несносные! Но если так. Вера Павловна, спойте мне что‑нибудь: мне говорили, у вас хороший голос.
Вера Павловна пропела что‑то.
– Я вас буду часто просить петь, – сказала дама в трауре.
– Теперь вы, теперь вы! – пристали к ней все.
Но не успели пристать, как она уже села за рояль.
– Пожалуй, только ведь я не умею петь, но это мне не остановка, мне ничто не остановка! Но mesdames и messieurs, я пою вовсе не для вас, я пою только для детей. Дети мои, не смейтесь над матерью! – а сама брала аккорды, подбирая аккомпанемент: – дети, не сметь смеяться, потому что я буду петь с чувством. И стараясь выводить ноты как можно визгливее, она запела:
Стонет сизый…
Молодежь фыркнула при такой неожиданности, и остальная компания засмеялась, и сама певица не удержалась от взрыва смеха но, подавив его, с удвоенною визгливостью продолжала:
…голубочек,
Стонет он и день и ночь:
Его миленький дружо… {141}
но на этом слове голос ее в самом деле задрожал и оборвался. «Не выходит – и прекрасно, что не выходит, это не должно выходить – выйдет другое, получше; слушайте, дети мои, наставление матери: не влюбляйтесь и знайте, что вы не должны жениться». Она запела сильным, полным контральто:
Много красавиц в аулах у нас,
Звезды сияют во мраке их глаз;
Сладко любить их – завидная доля!
Но, –
это «но», глупо, дети, –
Но веселей молодецкая воля,
не в том возражение, – это возражение глупо, – но вы знаете, почему:
Не женися, молодец!
Слушайся меня! {142}
Дальше, дети, глупость; и это, пожалуй, глупость; можно, дети, и влюбляться можно, и жениться можно, только с разбором, и без обмана, без обмана, дети. Я вам спою про себя, как я выходила замуж, романс старый, но ведь и я старуха. Я сижу на балконе, в нашем замке Дальтоне, ведь я шотландка, такая беленькая, белокурая; подле лес и река Брингал; к балкону, конечно, тайком, подходит мой жених; он бедный, а я богатая, дочь барона, лорда; но я его очень люблю, и я ему пою:
Красив Брингала брег крутой
И зелен лес кругом;
Мне с другом там приют дневной
потому что я знаю, днем он прячется, и каждый день меняет свой приют, –
Милей, чем отчий дом;
впрочем, отчий‑то дом был не слишком мил и в самом деле. Так я пою ему: я уйду с тобою. Как вы думаете, что он мне отвечает?
Ты хочешь, дева, быть моей,
Забыть свой род и сан,
потому что ведь я знатная, –
Но прежде отгадать сумей,
Какой мне жребий дан.
«Ты охотник?» говорю я. – «Нет». – «Ты браконьер?» – «Почти угадала», говорит он, –
Как мы сберемся, дети тьмы, –
потому что ведь мы с вами, дети, mesdames и messieurs, очень дурные люди, –
То должно нам, поверь,
Забыть, кто прежде были мы.
Забыть, кто мы теперь.
поет он. – «Давно отгадала, – говорю я: – ты разбойник»; что ж, это правда, он разбойник – да? он разбойник. Что ж отвечает он, господа? «видишь, говорит, я плохой жених тебе»:
О, дева, друг недобрый я;
Глухих лесов жилец;
совершенная правда, глухих лесов, потому, говорит, не ходи со мною,
Опасна будет жизнь моя,
потому что ведь в глухих лесах звери, –
Печален мой конец, –
это неправда, дети, не будет печален, но тогда я думала и он думал; но все‑таки я отвечаю свое:
Красив Брингала брег крутой
И зелен лес кругом;
Мне с другом там приют дневной
Милей, чем отчий дом. {143}
– В самом деле, так было. Значит, мне и нельзя жалеть: мне было сказано, на что я иду. Так можно жениться и любить, дети: без обмана; и умейте выбирать.
Месяц встает
И тих и спокоен;
А юноша – воин
На битву идет.
Ружье заряжает джигит,
И дева ему говорит:
«Мой милый, смелее
Вверяйся ты року!» {144}
в таких можно влюбляться, на таких можно жениться
(– «Забудь, что я тебе говорила, Саша, слушай ее!» – шепчет одна и жмет руку. – «Зачем я не говорила тебе этого? Теперь буду говорить», – шепчет другая.)
– Таких любить разрешаю и благословляю, дети: Мой милый, смелее Вверяйся ты року! совсем развеселилась я с вами, – а где веселье, там надобно пить,
Гей, шинкарочка моя,
Насипь меду й вина, –
мед только потому, что из песни слова не выкинешь, – шампанское осталось? да? – отлично! откупоривайте.
Гей, шинкарочка моя,
Насипь меду й вина,
Та щоб моя головонька
Веселонька була!
кто шинкарка? я шинкарка:
А у шинкарки чорнi брiвки,
Кiвани пiдкiвки – {145}
она вскочила, провела рукой по бровям и притопнула каблуками.
– Налила, готово! – mesdames и messieurs, и старикашка, и дети, – берите, щоб головоньки веселоньки були!
– За шинкарку! За шинкарку!
– Благодарю! Пью свое здоровье, – и она опять была за роялем и пела:
Да разлетится горе в прах!
и разлетится, –
И в обновленные сердца
Да снидет радость без конца, – {146}
так и будет, – это видно:
Черный страх бежит как тень
От лучей, несущих день;
Свет, тепло и аромат
Быстро гонят тьму и хлад;
Запах тленья все слабей,
Запах розы все слышней… {147}
Глава шестая
Перемена декораций
– В Пассаж! – сказала дама в трауре, только теперь она была уже не в трауре: яркое розовое платье, розовая шляпа, белая мантилья, в руке букет. Ехала она не одна с Мосоловым; Мосолов с Никитиным сидели на передней лавочке коляски, на козлах торчал еще третий юноша; а рядом с дамою сидел мужчина лет тридцати. Сколько лет было даме? Неужели 25, как она говорила, а не 20? Но это дело ее совести, если прибавляет.
– Да, мой милый, я два года ждала этого дня, больше двух лет; в то время, как познакомилась вот с ним (она указала глазами на Никитина), я еще только предчувствовала, но нельзя сказать, чтоб ждала; тогда была еще только надежда, но скоро явилась и уверенность.
– Позвольте, позвольте! – говорит читатель, – и не один проницательный, а всякий читатель, приходя в остолбенение по мере того, как соображает, – с лишком через два года после того, как познакомилась с Никитиным?
– Так, – отвечаю я.
– Да ведь она познакомилась с Никитиным тогда же, как с Кирсановыми и Бьюмонтами, на этом пикнике, бывшем в конце нынешней зимы?
– Совершенная правда, – отвечаю я.
– Так что ж такое? вы начиняете рассказывать о 1865 годе?
– Так.
– Да можно ли это, помилуйте!
– Почему ж нельзя, если я знаю?
– Полноте, кто же станет вас слушать!
– Неужели вам не угодно?
– За кого вы меня принимаете? – Конечно, нет.
– Если вам теперь не угодно слушать, я, разумеется, должен отложить продолжение моего рассказа до того времени, когда вам угодно будет его слушать. Надеюсь дождаться этого довольно скоро.
4 апреля 1863.
|
The script ran 0.004 seconds.
Поделиться:
