1 2 3 4 5 6 7 
– Рассказывайте! устала! – сказал Кирсанов.      

– Уверяю вас. Устала, только. Уснет, и все   пройдет, – равнодушно – успокоительным тоном повторил Мосолов.      

Минут через десять Катерина Васильевна возвратилась.      

– Что? – спросили шесть голосов. Мосолов не   спрашивал.      

– Легла спать и уж задремала, теперь, вероятно, уже   спит.      

– Ведь я ж вам говорил, – сказал Мосолов. –   Пустяки.      

– Все‑таки бедная! – сказала Катерина   Васильевна. – Будем при ней врознь. Мы с тобою, Верочка, а Чарли с Сашею.      

– Но все‑таки это нисколько не должно стеснять   нас, – сказал Мосолов: – мы можем петь, танцовать, кричать; она спит очень   крепко.      

– Если спит, если пустяки, то что ж, в самом деле?   Расстраивающее впечатление, на четверть часа произведенное дамою в трауре,   прошло, исчезло, забылось, – не совсем, но почти. Вечер без нее понемножку   направлялся, направлялся на путь всех прежних вечеров в этом роде, и вовсе   направился, пошел весело.      

Весело, но не вполне. По крайней мере, дамы раз пять – шесть   переглядывались между собою с тяжелою встревоженностью. Раза два Вера Павловна   украдкою шепнула мужу: «Саша, что если это случится со мною?» Кирсанов в первый   раз не нашелся, что сказать; во второй нашелся: «нет, Верочка, с тобою этого не   может случиться». – «Не может? Ты уверен?» – «Да». И Катерина Васильевна   раза два шепнула украдкою мужу: «со мною этого не может быть Чарли? В первый   раз Бьюмонт только улыбнулся, не весело и не успокоительно; во второй тоже   нашелся: «по всей вероятности, не может; по всей вероятности».      

       * * *      

       

Но это были только мимолетные отголоски, да и то лишь   сначала. А вообще, вечер шел весело, через полчаса уж и вовсе весело. Болтали,   играли, пели. Она спит крепко, уверяет Мосолов, и подает пример. Да и нельзя   помешать, в самом деле: комната, в которой она улеглась, очень далеко от зала,   через три комнаты, коридор, лестницу и потом опять комнату, на совершенно   другой половине квартиры.      

       * * *      

       

Итак, вечер совершенно поправился. Молодежь, по обыкновению,   то присоединялась к остальным, то отделялась, то вся, то не вся; раза два   отделялся к ней Бьюмонт; раза два отбивала ее всю от него и от серьезного   разговора Вера Павловна.      

Болтали много, очень много; и рассуждали всей   компаниею, но не очень много.      

       * * *      

       

Сидели все вместе.      

– Ну, что ж, однако, в результате: хорошо или   дурно? – спросил тот из молодежи, который принимал трагическую позу.      

– Более дурно, чем хорошо, – сказала Вера   Павловна.      

– Почему ж, Верочка? – сказала Катерина   Васильевна.      

– Во всяком случае, без этого жизнь не обходится, –   сказал Бьюмонт.      

– Вещь неизбежная, – подтвердил Кирсанов.      

– Отлично дурно, следовательно, отлично, – решил   спрашивавший.      

Остальные трое его товарищей кивнули головами и сказали:   «браво, Никитин».      

       * * *      

       

Молодежь сидела в стороне.      

– Я его не знал {140}, Никитин; а ты, кажется,   знал? – спросил Мосолов.      

– Я тогда был мальчишкою. Видал.      

– А как теперь тебе кажется, по воспоминанью, правду   они говорят? не прикрашивают по дружбе?      

– Нет.      

– И после того, его не видели?      

– Нет. Впрочем, ведь Бьюмонт тогда был в Америке.      

– В самом деле! Карл Яковлевич, пожалуйста, на минуту.   Вы не встречались в Америке с тем русским, о котором они говорили?      

– Нет.      

– Пора бы ему вернуться.      

– Да.      

– Какая фантазия пришла мне в голову, – сказал   Никитин: – вот бы пара с нею.      

– Господа, идите кто‑нибудь петь со мною, –   сказала Вера Павловна: – даже двое охотников? Тем лучше.      

Остались Мосолов и Никитин.      

– Я тебе могу показать любопытную вещь, Никитин, –   сказал Мосолов. – Как ты думаешь, она спит?      

– Нет.      

– Только не говори. Ей можешь потом сказать, когда   познакомишься побольше. Другим – никому. Она не любит.      

       * * *      

       

Окна квартиры были низко.      

– Вот, конечно, это окно, где огонь? – Мосолов   посмотрел. – Оно. Видишь?      

Дама в трауре сидела, пододвинув кресла к столу. Левою рукою   она облокотилась на стол; кисть руки поддерживала несколько наклоненную голову,   закрывая висок и часть волос. Правая рука лежала на столе, и пальцы ее   приподымались и опускались машинально, будто наигрывая какой‑то мотив. Лицо   дамы имело неподвижное выражение задумчивости, печальной, но больше суровой.   Брови слегка сдвигались и раздвигались, сдвигались и раздвигались.      

– И все время так, Мосолов?      

– Видишь. Однако иди, а то простудимся. И то уж   четверть часа стоим.      

– Какой ты бесчувственный! – сказал Никитин,   пристально посмотрев на глаза товарища, когда проходили мимо ревербера[44] через переднюю.      

– Причувствовался, братец. Это тебе впервой.      

Подавали закуску.      

– А славная должна быть водка, – сказал   Никитин; – да какая же крепкая! Дух захватывает!      

– Эх, девчонка! и глаза покраснели! – сказал   Мосолов.      

Все принялись стыдить Никитина. «Это только оттого, что я   поперхнулся, а то я могу пить», – оправдывался он. Стали справляться,   сколько часов. Только еще одиннадцать, с полчаса можно еще поболтать, успеем.      

Через полчаса Катерина Васильевна пошла будить даму в   трауре. Дама встретила ее на пороге, потягиваясь после сна.      

– Хорошо вздремнули?      

– Отлично.      

– И как чувствуете себя?      

– Превосходно. Я ж вам говорила, что пустяки: устала,   потому что много дурачилась. Теперь буду солиднее.      

Но нет, не удалось ей быть солидною. Через пять минут она уж   очаровывала Полозова и командовала молодежью, и барабанила марш или что‑то в   этом роде черенками двух вилок по столу. Но торопила ехать, а другие, которым   уж стало вовсе весело от ее возобновляющегося буйства, не спешили.      

– Готовы лошади? – спросила она, вставая из – за   закуски.      

– Нет еще, только велели запрягать.      

– Несносные! Но если так. Вера Павловна, спойте мне что‑нибудь:   мне говорили, у вас хороший голос.      

Вера Павловна пропела что‑то.      

– Я вас буду часто просить петь, – сказала дама в   трауре.      

– Теперь вы, теперь вы! – пристали к ней все.      

Но не успели пристать, как она уже села за рояль.      

– Пожалуй, только ведь я не умею петь, но это мне не   остановка, мне ничто не остановка! Но mesdames и messieurs, я пою вовсе не для   вас, я пою только для детей. Дети мои, не смейтесь над матерью! – а сама   брала аккорды, подбирая аккомпанемент: – дети, не сметь смеяться, потому что я   буду петь с чувством. И стараясь выводить ноты как можно визгливее, она запела:      

Стонет сизый…      

Молодежь фыркнула при такой неожиданности, и остальная   компания засмеялась, и сама певица не удержалась от взрыва смеха но, подавив   его, с удвоенною визгливостью продолжала:      

       

…голубочек,      

Стонет он и день и ночь:      

Его миленький дружо… {141}      

       

но на этом слове голос ее в самом деле задрожал и оборвался.   «Не выходит – и прекрасно, что не выходит, это не должно выходить – выйдет   другое, получше; слушайте, дети мои, наставление матери: не влюбляйтесь и   знайте, что вы не должны жениться». Она запела сильным, полным контральто:      

       

Много красавиц в аулах у нас,      

Звезды сияют во мраке их глаз;      

Сладко любить их – завидная доля!      

Но, –      

       

это «но», глупо, дети, –      

       

Но веселей молодецкая воля,      

       

не в том возражение, – это возражение глупо, – но   вы знаете, почему:      

       

Не женися, молодец!      

Слушайся меня! {142}      

       

Дальше, дети, глупость; и это, пожалуй, глупость;   можно, дети, и влюбляться можно, и жениться можно, только с разбором, и без   обмана, без обмана, дети. Я вам спою про себя, как я выходила замуж, романс   старый, но ведь и я старуха. Я сижу на балконе, в нашем замке Дальтоне, ведь я   шотландка, такая беленькая, белокурая; подле лес и река Брингал;   к балкону, конечно, тайком, подходит мой жених; он бедный, а я богатая,   дочь барона, лорда; но я его очень люблю, и я ему пою:      

       

Красив Брингала брег крутой      

И зелен лес кругом;      

Мне с другом там приют дневной      

       

потому что я знаю, днем он прячется, и каждый день меняет   свой приют, –      

       

Милей, чем отчий дом;      

       

впрочем, отчий‑то дом был не слишком мил и в самом деле. Так   я пою ему: я уйду с тобою. Как вы думаете, что он мне отвечает?      

       

Ты хочешь, дева, быть моей,      

Забыть свой род и сан,      

       

потому что ведь я знатная, –      

       

Но прежде отгадать сумей,      

Какой мне жребий дан.      

       

«Ты охотник?» говорю я. – «Нет». – «Ты браконьер?»   – «Почти угадала», говорит он, –      

       

Как мы сберемся, дети тьмы, –      

       

потому что ведь мы с вами, дети, mesdames и messieurs, очень   дурные люди, –      

       

То должно нам, поверь,      

Забыть, кто прежде были мы.      

Забыть, кто мы теперь.      

       

поет он. – «Давно отгадала, – говорю я: – ты   разбойник»; что ж, это правда, он разбойник – да? он разбойник. Что ж отвечает   он, господа? «видишь, говорит, я плохой жених тебе»:      

       

О, дева, друг недобрый я;      

Глухих лесов жилец;      

       

совершенная правда, глухих лесов, потому, говорит, не ходи со   мною,      

       

Опасна будет жизнь моя,      

       

потому что ведь в глухих лесах звери, –      

       

Печален мой конец, –      

       

это неправда, дети, не будет печален, но тогда я думала и он   думал; но все‑таки я отвечаю свое:      

       

Красив Брингала брег крутой      

И зелен лес кругом;      

Мне с другом там приют дневной      

Милей, чем отчий дом. {143}      

       

– В самом деле, так было. Значит, мне и нельзя жалеть:   мне было сказано, на что я иду. Так можно жениться и любить, дети: без   обмана; и умейте выбирать.      

       

Месяц встает      

И тих и спокоен;      

А юноша – воин      

На битву идет.      

Ружье заряжает джигит,      

И дева ему говорит:      

«Мой милый, смелее      

Вверяйся ты року!» {144}      

       

в таких можно влюбляться, на таких можно жениться      

(– «Забудь, что я тебе говорила, Саша, слушай ее!» – шепчет   одна и жмет руку. – «Зачем я не говорила тебе этого? Теперь буду   говорить», – шепчет другая.)      

– Таких любить разрешаю и благословляю, дети: Мой   милый, смелее Вверяйся ты року! совсем развеселилась я с вами, – а где   веселье, там надобно пить,      

       

Гей, шинкарочка моя,      

Насипь меду й вина, –      

       

мед только потому, что из песни слова не выкинешь, –   шампанское осталось? да? – отлично! откупоривайте.      

       

Гей, шинкарочка моя,      

Насипь меду й вина,      

Та щоб моя головонька      

Веселонька була!      

       

кто шинкарка? я шинкарка:      

       

А у шинкарки чорнi брiвки,      

Кiвани пiдкiвки – {145}      

       

она вскочила, провела рукой по бровям и притопнула   каблуками.      

– Налила, готово! – mesdames и messieurs, и   старикашка, и дети, – берите, щоб головоньки веселоньки були!      

– За шинкарку! За шинкарку!      

– Благодарю! Пью свое здоровье, – и она опять была   за роялем и пела:      

       

Да разлетится горе в прах!      

       

и разлетится, –      

       

И в обновленные сердца      

Да снидет радость без конца, – {146}      

       

так и будет, – это видно:      

       

Черный страх бежит как тень      

От лучей, несущих день;      

Свет, тепло и аромат      

Быстро гонят тьму и хлад;      

Запах тленья все слабей,      

Запах розы все слышней… {147}      

       

       

 Глава шестая      

Перемена декораций      

       

– В Пассаж! – сказала дама в трауре, только теперь   она была уже не в трауре: яркое розовое платье, розовая шляпа, белая мантилья,   в руке букет. Ехала она не одна с Мосоловым; Мосолов с Никитиным сидели на   передней лавочке коляски, на козлах торчал еще третий юноша; а рядом с дамою   сидел мужчина лет тридцати. Сколько лет было даме? Неужели 25, как она   говорила, а не 20? Но это дело ее совести, если прибавляет.      

– Да, мой милый, я два года ждала этого дня, больше   двух лет; в то время, как познакомилась вот с ним (она указала глазами на   Никитина), я еще только предчувствовала, но нельзя сказать, чтоб ждала; тогда   была еще только надежда, но скоро явилась и уверенность.      

– Позвольте, позвольте! – говорит читатель, –   и не один проницательный, а всякий читатель, приходя в остолбенение по мере   того, как соображает, – с лишком через два года после того, как   познакомилась с Никитиным?      

– Так, – отвечаю я.      

– Да ведь она познакомилась с Никитиным тогда же, как с   Кирсановыми и Бьюмонтами, на этом пикнике, бывшем в конце нынешней зимы?      

– Совершенная правда, – отвечаю я.      

– Так что ж такое? вы начиняете рассказывать о 1865   годе?      

– Так.      

– Да можно ли это, помилуйте!      

– Почему ж нельзя, если я знаю?      

– Полноте, кто же станет вас слушать!      

– Неужели вам не угодно?      

– За кого вы меня принимаете? – Конечно, нет.      

– Если вам теперь не угодно слушать, я, разумеется,   должен отложить продолжение моего рассказа до того времени, когда вам угодно   будет его слушать. Надеюсь дождаться этого довольно скоро.      

       

4 апреля 1863.