1 2 3 4 5 6 7 8 
Раздумья   мои не укрылись от подозрительного старца, и он нарушил их ход вежливым   вопросом.      

— Мадемуазель, —   сказал он, — надеюсь, вам недалеко придется идти по этим затопленным   улицам.      

— Около   мили.      

— Вы   живете, стало быть?..      

— На   улице Фоссет.      

— Но   ведь (встрепенувшись) не в пансионе же у мадам Бек?      

— Именно   там.      

— Donc   (всплеснув руками) donc vous devez connaitre mon noble eleve, mon Paul?[394]      

— Мосье   Поля Эманюеля, преподавателя литературы, профессора?      

— Именно   его.      

Мы оба   умолкли. Я вдруг нащупала среди бусин замок. Он уже поддавался под моими   пальцами.      

— Так   вы, значит, говорили про мосье Поля? — тотчас спросила я. — Это он   ваш ученик и благодетель мадам Уолревенс?      

— Да,   и Агнессы, старухи служанки; и сверх того (с явственным нажимом) он был и   остается истинным, преданным, постоянным и вечным другом этого небесного ангела   — Жюстин Мари!      

— Но   кто же вы сами, отец мой? — спросила я, и, несмотря на мое нетерпенье,   вопрос мой прозвучал почти непринужденно. Я заранее знала, что он ответит.      

— Я,   дочь моя, отец Силас; тот недостойный сын святой церкви, кого почтили вы   некогда трогательной и высокой доверенностью, открыв святыню сердца и глубины   духа, который я столь пламенно желал бы наставить на путь истины. С тех пор я   ни на день не упускал вас из виду и ни на единый час не терял к вам глубокого   интереса. Прошедший выучку в лоне веры католической, взращенный ею,   вдохновленный живительными ее догматами, согретый лишь ею даваемым жаром   ревностного служения — уж я-то знаю, чего вы стоите, какой участи достойны, и   скорблю, что вы соделались добычею ереси.      

«Ах, вот   оно как, — подумалось мне, — неужто и со мной хотят осуществить   такое: подвергнуть выучке, взрастить, вдохновить и согреть жаром. Только не   это!» Однако вслух я ничего подобного не сказала и произнесла совсем другое.      

— Но   ведь мосье Поль, кажется, здесь не живет? — только и спросила я, не почтя   уместным вступать с ним в богословские прения.      

— Нет,   он лишь иногда приходит поклониться своему ангелу, исповедаться мне и отдать   дань уваженья той, кого он называет своей матерью. Сам он занимает две тесные   комнатенки, обходится без прислуги, но не допускает того, чтобы мадам Уолревенс   рассталась со своими бесценными украшениями, какие вы на ней видели и какими   она тешится с младенческой гордостью, ибо это уборы ее юности и последние   остатки былого богатства сына ее — ювелира.      

— Сколько   раз, — тихонько пробормотала я, — этот человек, мосье Эманюель, по   пустякам не проявлял должного великодушия и как велика его душа в делах существенных!      

Правда,   признаюсь, меня пленили великодушием вовсе не исповеди его и не поклоненье   «ангелу».      

— А   когда она умерла? — спросила я, снова окидывая взглядом портрет Жюстин   Мари.      

— Двадцать   лет назад. Она была немного старше мосье Эманюеля, ему ведь совсем недавно   минуло сорок.      

— И   он все еще ее оплакивает?      

— Сердце   его будет вечно горевать по ней. Главное в натуре Эманюеля постоянство.      

Он   проговорил это, нажимая на каждый слог.      

Но вот   сквозь облака прорвалось бледное, жидкое солнце; дождь еще лил, но гроза   улеглась; проблистали последние молнии; день клонился к закату, и, чтобы   поспеть домой засветло, мне не следовало более задерживаться, а потому я   встала, поблагодарила святого отца за его гостеприимство и рассказ и получила в   ответ «pax vobiscum»,[395] произнесенное,   к моей радости, с истинным благоволением; зато последовавшая затем загадочная   фраза куда менее мне понравилась.      

— Дочь   моя, вы будете тем, чем вам должно быть.      

Это   прорицание заставило меня пожать плечами, как только я очутилась за дверью.   Немногие знают, наверное, что с ними станется, но, судя по всему уже   случившемуся со мною, я предполагала жить далее и умереть трезвой   протестанткой; пустота внутри и шумиха вокруг «святой церкви» весьма умеренно   меня привлекали. Я шла домой, погрузясь в глубокие раздумья. Каково бы ни было   само католичество, есть добрые католики. Эманюель, кажется, среди них из   лучших; затронутый предрассудками и зараженный иезуитством, он способен,   однако, к глубокой вере, самоотречению и подвигам благотворительности. Остается   только убедиться в том, как обращается Рим с этими качествами: сберегает ли во   имя их самих и во имя господне, либо обращается с ними как ростовщик, используя   для наживы.      

Домой я   добралась на закате. Я не на шутку проголодалась, а Готонша оставила для меня   порцию ужина. Она заманила меня поесть в маленькую комнатушку, куда скоро   явилась и сама мадам Бек со стаканом вина.      

— Ну   как? — начала она, усмехаясь. — Как встретила вас мадам Уолревенс?   Elle est drole, n'est-ce pas?[396]      

Я   рассказала ей о том, как та меня встретила, и дословно передала ее любезное   поручение.      

— Oh   la singuliere petite bossue! — расхохоталась она. — Et figurez-vous   qu'elle me deteste, parcequ'elle me croit amoureuse de mon cousin Paul; ce petit   devot qui n'ose pas bouger, a moins que son confesseur ne lui donne la   permission! Au reste[397] (продолжала   она), если б он уж так хотел жениться, хоть на мне, хоть на ком-то еще — он бы   все равно не смог. У него уже и так на руках огромное семейство — матушка   Уолревенс, отец Силас, почтенная Агнес и еще без числа всяких оборванцев.   Виданное ли дело — вечно взваливать на себя непосильный груз, какие-то нелепые   обязанности. Нет, другого такого поискать! А к тому же он носится с   романтической идеей о бледной Жюстин Мари, personnage assez niaise a ce que je   pense[398] (так непочтительно   высказалась мадам), которая якобы все эти годы пребывает средь ангелов небесных   и к которой он намеревается отправиться, освободясь от грешной плоти, pure   comme un lis a ce qu'il dit.[399] Ох,   вы бы умерли со смеху, узнай вы хоть десятую долю всех его выходок! Но я мешаю   вам подкрепляться, моя милочка, кушайте на здоровье, ешьте ужин, пейте вино,   oubliez les anges, les bossues, et surtout, les professeurs — et bon soir![400]      

 Глава XXXV      

БРАТСТВО      

       

«Oubliez   les professeurs». Так сказала мадам Бек. Мадам Бек, женщине мудрой, лучше б не   произносить этих слов. Напрасно дала она мне такой совет. Добро бы ей оставить   меня в покое, и я предавалась бы своим мыслям, мирным, безразличным,   равнодушным и не связанным с тем лицом, какое она предписывала мне забыть.      

Забыть   его? Ах! Хитрый же сочинили они способ, как заставить меня забыть его, —   умные головы! Они открыли мне, до чего он добр; они сделали моего милого чудака   в глазах моих безупречным героем. И еще распространялись о его любви! А я до   того дня и не знала, умеет ли он вообще любить!      

Я знала   его ревность, подозрительность; видела в нем проявления нежности, порывы   чувства, мягкость, находившую на него теплой волной, и состраданье,   проступавшее в душе его ранней росой и иссушаемое гневливым жаром, — вот и   все, что я видела. А эти двое, преподобный отец Силас и мадам Бек (я не сомневалась,   что они сговорились), приоткрыли мне святыню его сердца, показали детище его   юности, великую любовь, столь крепкую и безграничную, что она насмеялась над   самой Смертью, презрела похищение плоти, прикрепилась к бестелесному духу и   победно и верно бдит над гробом вот уже двадцать лет.      

И то   была не праздная, пустая потачка чувствам; он доказал свою преданность,   посвятив лучшие порывы души цели самоотреченного служения и жертвуя собою   безмерно; он лелеял тех, кем некогда она дорожила, он забыл о мести и взвалил   на себя крест.      

Что же   до Жюстин Мари, я представила ее себе так живо, как если бы видела ее воочию. Я   поняла, что она очень мила; таких девушек я то и дело встречала в школе у мадам   Бек — флегматических, бледных, тихих, бездейственных и мягкосердечных; глухих   ко злу и не согретых огнем добра.      

Если она   парила на ангельских крылах, я-то знаю, чья поэтическая фантазия ими ее   наделила. Если на чело ее падал отблеск божественного нимба, я-то знаю, чей   мечтательный взор первым различил над нею это сиянье.      

И мне ее   бояться? Неужто в портрете бледной мертвой монахини таится для меня вечная   угроза? Но как же быть с благотворительностью, поглощавшею все средства? Как же   быть с сердцем, клятвой обреченным на ненарушимую верность усопшей?      

Мадам   Бек и отец Силас — зачем вы заставили меня биться над этими вопросами? Они   обескуражили, озадачили и неотвязно мучили меня. Целую неделю я засыпала по   ночам и просыпалась по утрам с этими вопросами. И они смутно тревожили меня   даже во сне. И решительно никто не мог мне на них ответить, кроме маленького   смуглого человечка в бандитской феске и ветхом и пыльном, выпачканном чернилами   сюртучке.      

После   своего визита на улицу Волхвов я очень хотела его увидеть. Мне сдавалось, что   теперь, когда я все знаю, лицо его тотчас приоткроет предо мной новую,   интересную и ясную страницу; я мечтала по нему удостовериться в странной его   приверженности, отыскать следы полурыцарственного, полумолитвенного поклонения,   о котором толковал отец Силас. Он стал святым мучеником в моих глазах, и таким мне   хотелось теперь его встретить.      

Случай   не замедлил представиться. На другой же день мне пришлось проверить свои новые   впечатления. Да. Я удостоилась свидания со «святым мучеником» — свидания не   торжественного, не чувствительного, отнюдь не библейски-возвышенного и весьма   оживленного.      

Часа в   три пополудни мир старшего класса, благополучно водворенный под безмятежным   правлением мадам Бек, каковая in propria persona[401] давала один из безупречных своих и весьма   поучительных уроков, — этот мир, говорю я, был нежданно нарушен безумным   вторжением сюртучка.      

Я сама   сохраняла совершенное спокойствие духа. Избавленная от ответственности   присутствием мадам Бек, убаюканная мерными переливами ее голоса, наставляемая и   услаждаемая ясностью ее объяснений (преподавала она и впрямь хорошо), я   рисовала, склонясь над своим бюро, точнее, копировала затейливую гравированную   надпись, уныло доводя мою копию до полной неотличимости от образца, в чем я и   полагала задачи искусства. И — странное дело — я извлекала из этих трудов   высшее наслаждение и научилась воспроизводить витиеватые китайские письмена на   стали или меццотинтовых пластинах, создавая произведения, приблизительно столь   же ценные, как вязанье, хоть в те времена я очень с ним носилась.      

И вдруг —   о боже! Рисунки, карандаш — все разом скомкала беспощадная, сокрушающая рука.   Самое меня согнали, стряхнули со стула — так раздраженная кухарка выбрасывает   из коробочки для специй завалявшийся на дне одинокий и сморщенный миндальный   орешек. Бюро и стул разъехались в разные стороны. Я поспешила на выручку своим   мебелям.      

Но вот   уже и бюро, и меня, и стул водрузили в центре залы — просторного помещения,   соседствующего с классом и используемого обыкновенно только для уроков пения и   танцев, — и водрузили столь непререкаемо, что и отдаленной надежды не   осталось у нас вернуться восвояси.      

Едва   овладев собой после потрясения, я обнаружила против себя двоих, видимо, я   должна сказать — джентльменов, — первого черноволосого, другого светлого;   первый был вида сурового, как бы военного, и в сюртуке с галунами, второй   небрежной одеждой и развязностью манер скорее походил на поклонника изящных   искусств. Оба блистали великолепием усов, бакенбард и эспаньолок. Мосье   Эманюель держался от них в некотором отдалении. Лицо его пылало гневом; жестом   трибуна он выбросил руку вперед.      

— Мадемуазель, —   сказал он, — вам должно доказать этим господам, что я не лжец.   Соблаговолите ответить, в полную меру способностей ваших на вопросы, какие они   вам предложат. Вам придется написать и композицию на ими выбранную тему. Они   считают меня бесчестным обманщиком. Якобы я сам пишу эссеи и собственные работы   подписываю именами своих воспитанниц и похваляюсь их успехами. Вам должно снять   с меня это обвинение.      

Grand   ciel![402] Тщетно избегала я столько   времени этого судилища! Оказалось, что двое холеных, усатых, язвительных господ   не кто иные, как профессора колледжа, мосье Буассек и Рошморт, педанты, снобы,   скептики и насмешники. Мосье Поль опрометчиво показал им один из моих опусов,   которого самой мне вовсе не хвалил и вообще не упоминал. Я думала, он про него   и забыл. Тот эссей ничем не был примечателен, он казался примечательным лишь в   сопоставлении с обычными изделиями иностранных учениц, в английском заведении   его бы и не заметили. Мосье Буассек и Рошморт сочли за нужное подвергнуть   сомнению его подлинность и заподозрить подлог. Мне предстояло доказать свое   авторство и подвергнуться экзаменационной пытке.      

Произошла   памятная сцена.      

Начали с   классиков. Полное неведение. Перешли к французской истории. Я едва сумела   отличить Меровея[403] от   Фарамона. Меня пытали множеством «измов», а я в ответ лишь трясла головой либо   произносила неизменное «Je n'en sais rien».[404]      

После   красноречивой паузы стали проверять общее мое развитие, затронув одну-две темы,   очень мне знакомые, над которыми мне случалось часто размышлять. Мосье   Эманюель, дотоле мрачный, как зимнее солнцестояние, слегка повеселел, решив,   что наконец-то я покажу себя хотя бы не дурой.      

Он скоро   убедился в своей ошибке. Мысли меня переполняли, но мне не хватало слов. Я не   могла или не хотела говорить — сама не пойму, что со мною сделалось, отчасти я   разобиделась, отчасти разволновалась.      

Я   расслышала, как экзаменатор мой — тот, что был в сюртуке с галунами, —   обратился к собрату, шепнув ему на ухо:      

— Est-elle   donc idiote?[405]      

«Да, —   подумала я, — она, и точно идиотка и всегда будет идиоткой для таких, как   вы».      

Но я   страдала, страдала жестоко. Я видела, как нахмурился мосье Поль, а в глазах его   затаился страстный и горький упрек. Он не поверил в то, что я совершенно лишена   здравого смысла, и думал, что я просто заупрямилась.      

Наконец,   чтобы облегчить душу ему, профессорам и себе самой, я выдавила:      

— Господа,   лучше вы отпустите меня; проку от меня мало; как вы верно заметили, я идиотка.      

Лучше бы   мне говорить со спокойным достоинством, а еще бы лучше держать язык за зубами;   язык мой — враг мой. Увидев, как судьи победно переглядываются, а потом казнят   взорами мосье Поля, услышав предательскую дрожь в собственном голосе, я   бросилась к дверям и разразилась слезами. Я испытывала не столько горечь, сколько   гнев. Будь я мужчиной, я тотчас вызвала бы этих двоих! Таковы были мои чувства,   но я ни за что бы их не выдала!      

Невежды!   Неужто они сразу не распознали в моем опусе робкую руку ученицы! Тема была   классическая. Трактат, который диктовал мосье Поль и который следовало   использовать для рассуждений, я услышала впервые. В нем все было для меня ново,   и я не сразу поняла, как подступиться к работе. Но потом я обложилась книгами,   набралась оттуда фактов, кропотливо собрала скелет из их сухих костей, а потом   уж одела их плотью и постаралась вдохнуть жизнь в образовавшееся тело и в этой   последней задаче нашла удовлетворение. Выискивая, отбирая и сочленяя факты, я   совсем измучилась. Я не находила отдыха, пока не убедилась в правильности этой   анатомии. Отвращение мое к подтасовкам и натяжкам уберегло меня от грубых   огрехов; но знания мои не были прочными, заботливо собранными и сохраняемыми —   лишь к случаю схваченные сведения. Господа Буассек и Рошморт этого не   раскусили. И приняли мою работу за труд зрелого ученого.      

Но они   не захотели меня отпустить, заставили сесть и писать тут же, при них. Дрожащей   рукой я обмакнула перо в чернильницу и взглянула на расплывающийся перед   глазами белый лист, а один из судий принялся лицемерно извиняться.      

— Nous   agissons dans l'interet de la verite. Nous ne voulons pas vous blesser,[406] — сказал он.      

Презрение   придало мне смелости. Я ответила только:      

— Диктуйте,   мосье.      

И   Рошморт объявил тему: «Человеческая справедливость».      

Справедливость!   Что тут было делать? Холодная, голая отвлеченность не вызывала в уме моем   никаких идей, а рядом стоял мосье Эманюель, печальный, как Саул, и неумолимый,   как Иоав,[407] и гонители его   торжествовали.      

Я   посмотрела на этих двоих. Я собиралась с духом сказать им, что ни говорить, ни   писать на такую тему я не стану, что тема мне не подходит, а присутствие их   меня не вдохновляет, что, однако, всякий, кто усомнится в чести мосье Эманюеля,   оскорбляет ту самую истину, поборниками которой они оба только что назвались. Я   собиралась все это им выложить, как вдруг внезапное воспоминание меня осенило.      

Два   лица, выглядывавшие из густых зарослей волос, усов и бакенбард, два лица,   холодных и наглых, сомнительных и самонадеянных, — были те самые лица,   которые в смутном свете газовых фонарей чуть не до смерти меня напугали в ночь   моего невеселого прибытия в Виллет. Я готова была поклясться, что эти самые два   героя прогнали тогда через целый квартал несчастную бездомную иностранку.      

«Благостные   наставники! — подумала я. — Чистые учители юности! Если б подлинная   «Человеческая справедливость» распорядилась вами, вряд ли вам удалось бы занять   нынешние ваши места и пользоваться доверием сограждан».      

Осененная   этой мыслью, я взялась за работу. «Человеческая справедливость» предстала предо   мной краснорожей, подбоченившейся каргою. Я увидела ее у нее в доме, пристанище   беспорядка: слуги ждали ее указаний или помощи, она же молчала; нищие стояли   при дверях, она их не замечала; множество детей, больных и плачущих, ползали у   ее ног и просили накормить их, обогреть и утешить. Добрая женщина не замечала   ничего. Она уютно сидела у камелька, с удовольствием потягивала трубочку и   живительную влагу из бутылки. Пила, курила и пребывала в раю. А если кто-нибудь   из несчастных уж очень назойливо надсаживался в крике, милая дама хваталась за   кочергу. Если оплошавший проситель оказывался слабым, больным, убогим, она   быстро с ним управлялась. Если же он был сильный, дерзкий, настойчивый, она   только грозила кочергой, а потом запускала руку в карман и щедро осыпала невежд   леденцами.      

Такой   набросок «Человеческой справедливости» я наскоро составила и отдала на суд   мосье Буассека и мосье Рошморта. Мосье Эманюель прочел сочинение из-за моего   плеча. Не ожидая отзывов, я поклонилась всем троим и вышла за дверь.      

После   занятий мы снова встретились с мосье Полем. Разговор сперва был не из приятных,   пришлось выяснять отношения, не очень-то легко сразу выбросить из головы такой   насильственный экзамен. Перепалка кончилась тем, что он назвал меня «une petite   moqueuse et sans-coeur»[[408] и   удалился.      

Я не   хотела, чтоб он уходил совсем, я желала только, чтобы он почувствовал, что   происшествия, подобные сегодняшнему, не вызывают во мне живой благодарности, а   потому я обрадовалась, увидев, как он возится в саду. Вот он подошел к   стеклянной двери. Я тоже подошла. Поговорили о растущих вблизи цветах. Наконец,   мосье отложил лопату. Потом возобновил беседу, поговорил о том о сем и перешел   к вещам, для меня интересным.      

Понимая,   что нынче он заслужил обвинения в несдержанности, мосье Поль чуть ли не   извинялся. Он чуть ли не раскаивался во всегдашней своей вспыльчивости, но   намекнул на то, что заслуживает снисхождения.      

— Правда, —   сказал он, — от вас я вряд ли могу его ожидать, мисс Люси. Вы не знаете ни   меня, ни положения моего, ни моей истории.      

Его   история. Я тотчас ухватилась за это слово и принялась развивать идею.      

— Нет,   мосье, — возразила я. — Разумеется, как говорите вы, я не знаю ни   истории вашей, ни ваших жертв, ни ваших печалей, испытаний и привязанностей. Ах   нет! Я ничего о вас не знаю. Вы для меня совершенный незнакомец.      

— Nein?[409] — пробормотал он,   удивленно подняв брови.      

— Знаете,   мосье, я ведь вижу вас только в классе — строгим, требовательным, придирчивым,   повелительным. В городе я слышу о вас, как о человеке решительном и   своевольном, скором на выдумку, склонном руководить, недоступном убежденью. Вы   ничем не связаны, значит, и душа ваша свободна. На шее у вас нет никакой обузы,   стало быть, и обязанности вас не тяготят. Мы все, с кем вы сталкиваетесь, для   вас лишь машины, и вы швыряете нас туда-сюда, не спрашивая наших пожеланий.   Отдыхать вы любите на людях, в ярком свете свечей. Эта школа и тот колледж —   фабрика для вас, где вы обрабатываете сырье, называемое учениками. Я не знаю   даже, где вы живете. Можно легко предположить, что у вас вовсе нет дома и вы в   нем не нуждаетесь.      

— Таков   ваш приговор, — сказал он. — Я не ожидал иного. Я для вас и не   христианин и не мужчина. Вы полагаете меня лишенным религии и привязанностей,   свободным от семьи и от друзей, не руководимым ни верой, ни правилами. Что ж,   хорошо, мадемуазель. Такова наша награда на земле.      

— Вы   философ, мосье, и притом из циников (тут я бросила взгляд на его сюртучок, и он   тотчас принялся отряхивать ветхий рукав), ибо презираете слабости человечества,   особенно стремление к роскоши, и обходитесь без ее утех.      

— Et   vous, Mademoiselle? Vous etes proprette et douillette, et affreusement   insensible, par-dessus le marche.[410]      

— Но   ведь должны же вы где-нибудь жить, мосье? Скажите мне, где вы живете? И какой   содержите вы штат прислуги?      

Отчаянно   выпятив нижнюю губу и тем выражая наивысшее презрение к моему вопросу, он   выпалил:      

— Je   vis dans un trou![411] Я   живу в берлоге, мисс, в пещере, куда вы и носика своего не сунете. Однажды,   позорно постыдясь истины, я говорил вам о каком-то своем «кабинете». Так знайте   же, у меня нет иного обиталища, кроме этого кабинета. Там и гостиная моя и   спальня. Что же касаемо до «штата прислуги» (подражая моему голосу), слуг у   меня числом десять. Les voila.[412]      

И он,   поднеся их к самым моим глазам, мрачно расправил обе свои пятерни.      

— Я   сам чищу себе башмаки, — продолжал он свирепо. — Я сам чищу сюртук…      

— Нет,   мосье, чего вы не делаете, того не делаете, — в скобках заметила я. —   Это слишком очевидно.      

— Je   fais mon lit et mon menage;[413] я   добываю себе обед в ресторане; ужин мой сам о себе печется; дни мои полны   трудов и не согреты любовью, длинны и одиноки мои ночи. Я свиреп, бородат, я   монах. И ни одна живая душа на всем белом свете не любит меня, разве старые   сердца, усталые, подобно моему собственному, да еще несколько существ, бедных,   страждущих, нищих и духом и кошельком, не принадлежащих миру сему, но которым,   не будем спорить с Писанием, завещано царствие небесное.[414]      

— Ах,   мосье, я же знаю!      

— Что   знаете вы? Многое, истинно верю, но только не меня, Люси!      

— Я   знаю, что в Нижнем городе у вас есть милый старый дом подле милого старого   сквера — отчего вам там не жить?      

— Nein? —   пробормотал он снова.      

— Мне   там очень понравилось, мосье. Крылечко, серые плиты перед ним и позади деревья   — настоящие, не кустики какие-то — темные, высокие, старые. Будуар один чего   стоит! Эту комнату вам следует сделать своим кабинетом. Там так торжественно и   покойно.      

Он   возвел на меня взгляд, слегка покраснел и усмехнулся.      

— Откуда   вы знаете? Кто вам рассказал? — спросил он.      

— Никто   не рассказывал. Как вы думаете, мосье, быть может, мне это приснилось?      

— Откуда   же мне догадаться? Разве могу я проникнуть в сны женщины, а тем паче в грезы   наяву?      

— Пусть   это мне приснилось, но тогда мне приснились и люди, не только дом. Я видела   священника, старого, согбенного, седого, и служанку — тоже старую и нарядную, и   даму, великолепную, но странную, ростом она мне едва ли по плечо, а роскоши ее   достало бы выкупить князя. Платье на ней сверкало лазурью, шаль стоила тысячу   франков, я сроду не видывала эдаких узоров; зато самое ее будто сломали надвое   и снова сложили. Она будто давно пережила отпущенный ей срок, и ей остались   одни лишь труды и скорби. Она стала неприветливой, почти злобной. И кто-то,   кажется, взялся покоить ее старость, кто-то отпустил ей долги ее, яко же и ему   отпустятся долги его.[415] Эти   трое поселились вместе, госпожа, священник и служанка, — все старые, все   слабые, все они пригрелись под одним теплым крылышком.      

Он   прикрыл рукой глаза и лоб, но губы были видны, и на них играло то выражение,   которое я любила.      

— Я   вижу, вы выведали мои секреты, — сказал он. — Но каким же образом?      

И я ему   про все рассказала — про поручение мадам Бек, про задержавшую меня грозу,   неприветливость хозяйки и любезность священника.      

— Покуда   я пережидала дождь, отец Силас помог мне коротать время своей повестью, —   сказала я.      

— Повестью?   О чем вы? Отец Силас вовсе не сочинитель.      

— Вам   ее пересказать?      

— Да.   Начинайте с самого начала. Дайте-ка я послушаю французскую речь мисс Люси —   можете стараться, можете и не очень, мне не важно, — все равно вы не   скупясь уснастите ее варварскими оборотами и щедро приправите островными   интонациями.      

— Вам   не придется насладиться всей пространной повестью и зрелищем рассказчика,   увязнувшего на полуслове. Но извольте название — «Ученик священника».      

— Ба! —   воскликнул он, и смуглый румянец снова залил его щеки. — Худшей темы   добрый старик подыскать не мог. Это его слабое место. Так что же «ученик   священника»?      

— О!   Чего я только про него не услышала!      

— Хотелось   бы знать, что именно.      

— Ну,   про юность ученика и зрелые годы, про скупость его, неблагодарность,   черствость, непостоянство. Ох, мосье, какой он скверный, плохой, этот ученик!   Жестокий, злопамятный, мстительный, себялюбивый!      

— Et   puis?[416] — спросил он, берясь за   сигару.      

— Et   puis, — подхватила я, — претерпел бедствия, которым никто не   сочувствовал, сносил их так, что ни в ком не вызывал уважения, страдал от обид   так, что никто его не жалел, и, наконец, осыпал своего врага горящими угольями.      

— Вы   не все мне передали, — сказал он.      

— Почти   все, кажется. Я назвала вам главы повести.      

— Одну   вы забыли — ту, где шла речь об отсутствии в нем нежных привязанностей, о его   черством, холодном, иноческом сердце.      

— Верно.   Теперь припоминаю. Отец Силас, и точно, сказал, что призвание его почти   духовное, что жизнь его посвящена служению.      

— Каким   богам?      

— Узам   прошедшего и добрым делам в настоящем.      

— Значит,   вы знаете все?      

— Вот   я и рассказала вам все, что было мне рассказано.      

Несколько   минут мы оба молчали.      

— А   теперь, мадемуазель Люси, посмотрите на меня и отвечайте по правде, от которой   вы никогда, я знаю, нарочно не отступите, на один вопрос. Поднимите-ка глаза,   смотрите мне в зрачки. Не смущайтесь. Не бойтесь довериться мне, мне можно   верить.      

Я   подняла взгляд.      

— Теперь   вы знаете меня всего, все мое прошлое, все мои обязанности — а слабости мои вы   знали и раньше. Так можем ли мы остаться друзьями?      

— Если   мосье угодно иметь во мне друга, и я буду рада приобрести друга в нем.      

— Нет,   но друга близкого, истинного, преданного, человека родного, разве не по крови.   Угодно ли мисс Люси быть сестрою бедняка, скованного, спутанного по рукам и   ногам?      

Я не   нашла слов для ответа, но он понял меня и без слов и укрыл мою руку в своих.   Его дружба не была тем сомнительным, неверным благом, смутной, шаткой надеждой,   призрачным чувством, которое рассыпается от легкого дуновения. Я тотчас ощутила   (или это мне только показалось) опору ее, твердую, как скала.      

— Когда   я говорю о дружбе, я имею в виду дружбу настоящую, — повторил он   убежденно; и я едва поверила, что столь серьезные речи коснулись моего слуха; я   едва поверила, что мне не снится этот нежный, встревоженный взор. Если и впрямь   он ищет во мне доверенности и внимания и в ответ предлагает мне то же, мне не   надо от жизни больших и лучших даров. Стало быть, я сделалась богатой и   сильной; меня осчастливили. Чтобы в том удостовериться, утвердиться, я   спросила:      

— Серьезно   ли вы говорите, мосье? Серьезно ли вы полагаете, что нуждаетесь во мне и хотите   видеть во мне сестру?      

— Разумеется, —   сказал он. — Почему бы одиночке, вроде меня, не радоваться, если он   найдет, наконец, в сердце женщины чистую сестринскую привязанность?      

— И   я могу рассчитывать на ваше внимание? Могу говорить с вами, когда мне   вздумается?      

— Попробуйте   сами в этом убедиться, сестричка. Я не даю никаких обещаний. Наставляйте,   муштруйте своего несносного братца, пока не добьетесь от него всего, чего   хотите. Кое-кому удавалось с ним сладить.      

Покуда   он говорил, звук его голоса и его ласковый взгляд доставляли мне такую радость,   какой я прежде не испытывала. Я не завидовала ни одной девушке, счастливой в   своем возлюбленном, ни одной невесте, счастливой в женихе, ни жене, счастливой   в муже. Мне довольно было его добровольной, щедро предлагаемой дружбы. Если   только на него можно положиться (а мне так казалось), чего мне еще желать? Но   если все развеется, как сон и как уже было однажды?..      

— Qu'est-ce   donc? Что с вами? — спросил он, прочтя на лице моем отражение этой тайной   заботы. Я ему в ней призналась. И после минутного молчания он задумчиво   улыбнулся и открыл мне, что подобный же страх — как бы я не наскучила им из-за   вспыльчивого, несносного его нрава — преследовал его не один день и даже не один   месяц.      

От этих   слов я совсем приободрилась. Я осмелилась его успокоить. Он не только допустил   эти уверения, но попросил их повторить. Я испытывала радость, странную радость,   видя его утешенным, довольным, спокойным. Вчера еще я не поверила бы, что жизнь   может подарить мне такие мгновения. Сколько раз судьба судила мне видеть   исполнение самых печальных моих ожиданий. Но наблюдать, как нежданная,   нечаянная радость близится, воплощается, сбывается в мгновение ока, мне не   приходилось еще никогда.      

— Люси, —   спросил мосье Поль тихим голосом, не выпуская моей руки, видели вы портрет в   будуаре старого дома?      

— Да.   Писанный прямо на стене.      

— Портрет   монахини?      

— Да.      

— Слышали   вы ее историю?      

— Да.      

— А   помните, что мы с вами видели тогда вместе в саду?      

— Никогда   этого не забуду.      

— А   вы не находите между ними связи? Или это, по-вашему, безумие?      

— Я   вспомнила привидение, взглянув на портрет, — сказала я. И не солгала.      

— И   вы не вообразили, надеюсь, — продолжал он, — будто святая на небесах   тревожит себя земным соперничеством? Протестанты редко бывают суеверны; вы-то   не станете предаваться столь мрачным фантазиям?      

— Я   уж и не знаю, что думать; но, полагаю, в один прекрасный день этим чудесам   сыщется вполне естественное объяснение.      

— Истинно   так. К тому же зачем доброй женщине, а тем более чистому, блаженному духу   мешать дружбе, подобной нашей?      

Не   успела я еще найтись с ответом, к нам влетела розовая и стремительная Фифина   Бек, возгласив, что меня зовут. Мать ее собралась навестить некое английское   семейство и нуждалась в моих услугах переводчицы. Вторжение оказалось ко   времени. «Довлеет дневи злоба его».[417] Этому   дню довлело добро. Жаль только, я не успела спросить мосье Поля, родились ли те   «мрачные фантазии», против которых он меня предостерегал, в собственной его   голове.      

 Глава XXXVI      

ЯБЛОКО РАЗДОРА      

       

Не одно   только вторжение Фифины Бек мешало нам тотчас скрепить дружеский договор. За   нами надзирало недреманное око: католическая церковь ревниво следила за своим   сыном сквозь оконце, подле которого я однажды преклоняла колени и к которому   все более тянуло мосье Эманюеля — сквозь оконце исповедальни.      

«Отчего   тебе так захотелось подружиться с мосье Полем? — спросит читатель. —   Разве не стал он уже давно твоим другом? И разве не доказывал он уже столько   раз своего к тебе пристрастия?»      

Да, он   давно стал моим другом; и однако ж, как отрадно мне было слышать серьезные его   заверения, что он друг мой, близкий и истинный; как отрадно мне было, когда он   открыл мне робкие свои сомнения, нежную преданность и надежды своей души. Он   назвал меня «сестрой». Что же, пусть зовет меня, как ему вздумается, лишь бы он   мне доверял. Я готова была стать ему сестрой, но с условием, чтобы он не   связывал меня этим родством еще и с будущей своей женою; правда, благодаря его   тайному обету безбрачия, такая опасность едва ли мне угрожала.      

Всю ночь   я раздумывала о вечернем разговоре. Я не сомкнула глаз до рассвета. А потом с   трудом дождалась звонка; утренние молитвы и завтрак показались мне томительно   долгими, и часы уныло влеклись, покуда не пробил тот, что возвестил об уроке   литературы. Мне не терпелось убедиться в том, насколько крепки узы нового   братского союза; узнать, по-братски ли станет он теперь со мной обращаться;   проверить, сестринское ли у меня у самой к нему отношение, удостовериться,   сумеем ли мы с ним теперь беседовать открыто и свободно, как подобает брату с   сестрой.      

Он   явился. Так уж устроена жизнь, что ничего в ней заранее не предскажешь. Во весь   день он ни разу ко мне не обратился. Урок он вел спокойней, уверенней, но и   мягче обычного. Он был отечески добр к ученицам, но он не был братски добр ко   мне. Когда он выходил из класса, я ждала хоть прощальной улыбки, если не слова,   но и той не дождалась — на мою долю достался лишь поклон — робкий, поспешный.      

Это   случайность, он не нарочно от меня отдалился, — уговаривала я себя;   терпение — и это пройдет. Но ничего не проходило, дни шли, а он держался со   мною все отчужденней. Я боролась с недоумением и другими обуревавшими меня   чувствами.      

Да, я   спрашивала его, смогу ли я на него положиться, да, он, разумеется, зная себя,   удержался от обещаний, но что из того? Правда, он предлагал мне мучить его,   испытывать его терпение. Совет невыполнимый! Пустая, ненужная честь! Пусть   другие пользуются подобными приемами! Я к ним не прибегну, они мне не по нутру.   Когда меня отталкивают, я отдаляюсь, когда меня забывают, я ни взглядом, ни   словом не стану о себе напоминать. Верно, я сама что-то неправильно поняла, и   мне требовалось время, чтобы во всем разобраться.      

Но вот   настал день, когда ему предстояло, как обычно, заниматься со мною. Один из семи   вечеров он великодушно пожаловал мне, и мы с ним всегда разбирали все уроки   прошедшей недели и готовились к занятиям на будущую. Занимались мы где   придется, либо в том же помещении, где случались ученицы и классные дамы, либо   рядом, и чаще всего отыскивали во втором отделении уютный уголок, где   наставницы, распрощавшись до утра с шумливыми приходящими, беседовали с   пансионерками.      

В   назначенный вечер пробил назначенный час, и я собрала тетради, книжки,   чернильницу и отправилась в просторный класс.      

В классе   не было ни души и царила прохладная тень; но через отворенную дверь видно было   carre, полное света и оживления; всех и вся заливало красное закатное солнце.   Оно так ярко алело, что разноцветные стены и оттенки платьев слились в одно   теплое сияние. Девочки сидели кто над книжкой, кто над шитьем; посреди их   кружка стоял мосье Эманюель и добродушно разговаривал с классной дамой. Темный   сюртучок и черные волосы словно подпалил багряный луч; на испанском лице его,   повернутом к солнцу, в ответ на нежный поцелуй светила отобразилась нежная   улыбка. Я села за стол.      

Апельсинные   деревья и прочая изобильная растительность, вся в цвету, тоже нежились в щедрых   веселых лучах; целый день они ими упивались, а теперь жаждали влаги. Мосье   Эманюель любил возиться в саду; он умел ухаживать за растениями. Я считала,   что, орудуя лопатой и таская лейку с водой, он отдыхает от волнений; он нередко   прибегал к такому отдыху; вот и теперь он оглядел апельсинные деревья, герани,   пышные кактусы и решил утолить их жажду. В зубах его меж тем торчала   драгоценная сигара — первейший (для него) и необходимейший предмет роскоши;   голубые кудерьки дыма весьма живописно клубились среди цветов. К ученицам и наставнице   он более не обращал ни слова, зато очень внимательно беседовал с миловидной   спаниелицей (если позволительна такая форма слова), якобы принадлежащей всему   дому, на деле же только его избравшей своим хозяином. Изящная, шелковистая,   ласковая и хорошенькая сучка трусила у его ног и преданно заглядывала ему в   лицо; и когда он нарочно ронял феску или платок, она тотчас усаживалась их   караулить с важностью льва, охраняющего государственный флаг.      

Сад был   велик, любитель-садовник таскал воду из колодца своими руками, и потому поливка   отняла немалое время. Снова пробили большие школьные часы. Еще час прошел.   Последние лучи солнца поблекли. День угасал. Я поняла, что нынешний урок будет   недолог; однако апельсинные деревья, кактусы и герани свое уже получили. Когда   же придет моя очередь?      

Увы! В   саду оставалось еще кое за чем приглядеть — любимые розовые кусты, редкостные   цветы; веселое тявканье Сильвии понеслось вслед удаляющемуся сюртучку. Я   сложила часть книг; они мне сегодня не все понадобятся; я сидела и ждала и   невольно заклинала неотвратимые сумерки, чтоб они подольше не наступали.      

Снова   показалась весело скачущая Сильвия, сопровождающая сюртучок; лейка поставлена у   колодца; она на сегодня отслужила свое; как же я обрадовалась! Мосье вымыл руки   над каменной чашей. Для урока не осталось времени; вот-вот прозвонит колокол к   вечерней молитве; но мы хоть встретимся; мы поговорим; я смогу в глазах его   прочесть разгадку его уклончивости. Закончив омовения, он медленно поправил   манжеты, полюбовался на рожок молодого месяца, бледный на светлом небе и чуть   мерцающий из-за эркера Иоанна Крестителя. Сильвия задумчиво наблюдала за мосье   Полем; ее раздражало его молчание; она прыгала и скулила, чтобы вывести его из   задумчивости. Наконец он взглянул на нее.      

— Petit   exigeante,[418] — сказал он, — о   тебе ни на минуту нельзя забыть.      

Он   нагнулся, взял ее на руки и пошел по двору чуть не рядом с моим окном; он брел   медленно, прижимая собачонку к груди и нашептывая ей ласковые слова; у главного   входа он оглянулся; еще раз посмотрел на месяц, на серый собор, на дальние   шпили и крыши, тонущие в синем море ночного тумана; вдохнул сладкий вечерний   дух и заметил, что цветы в саду закрылись на ночь; его живой взор окинул белый   фасад классов, скользнул по окнам. Может статься, он и поклонился, не знаю; во   всяком случае, я не успела ответить на его поклон. Он тотчас скрылся; одни лишь   ступени главного входа остались безмолвно белеть в лунном свете.      

Собрав   все, что разложила на столе, я водворила ненужную кипу на место. Зазвонили к   вечерней молитве; я поспешила откликнуться на этот призыв.      

Завтра   на улице Фоссет его ожидать не следовало; то был день, всецело посвященный   колледжу. Кое-как я одолела часы классов; я ждала вечера и вооружилась против   неизбежной вечерней тоски. Я не знала, что томительней оставаться в кругу   ближних или уединиться; и все же избрала последнее; никто в этом доме не мог   подарить развлечение моему уму и отраду сердцу; а за моим бюро, быть может,   меня и ждало утешение — кто знает, вдруг оно гнездится где-то между книжных   страниц, дрожит на кончике пера, прячется у меня в чернильнице. С тяжелой душой   подняла я крышку бюро и принялась скучливо перебирать бумаги.      

Один за   другим перебирала я знакомые тома в привычных обложках и снова клала на место:   они не привлекали меня, не могли утешить. Да, но это что за лиловая книжица,   никак, новое что-то? Я ее прежде не видывала, а ведь только сегодня разбирала   свои бумаги; верно, она появилась здесь, пока я ужинала.      

Я   открыла книжицу. Что такое? К чему она мне?      

Оказалось,   это не рассказ, не стихи, не эссей и не историческая повесть; нечто не для   услады слуха, не для упражнения ума и не для пополнения знаний. То был   богословский трактат, и назначался он для наставления и убеждения.      

Я тотчас   принялась за книжицу, ибо маленькая, но не без обаяния, она сразу меня   захватила. То была прововедь католицизма; цель ее была обратить. Голос книжицы   был голос медовый; она вкрадчиво, благостно увещевала, улещала. Ничто в ней не   напоминало мощных католических громов, грозных проклятий. Протестанту   предлагалось обратиться в католичество не ради страха перед адом, ждущим   неверных, а ради благих утешений, предлагаемых святой церковью; вовсе не в   правилах ее грозить и принуждать; она призвана учить и побеждать. Святая церковь   — и вдруг кого-то преследовать, наказывать? Никогда! Ни под каким видом!      

Жиденькая   книжица вовсе не предназначалась суетным и злым; то не была даже простая грубая   пища для здорового желудка; нет, сладчайшее грудное молочко, нежнейшее излияние   материнской любви на слабого младенца; тут царили доводы сердца, не рассудка;   нежных побеждали нежностью, сострадательных — состраданием; сам святой Венсен   де Поль[419] не так ласково беседовал   с сиротками.      

Помнится,   в качестве одного из главных доводов в пользу отступничества приводилось то   соображение, что католик, утративший близких, может черпать невыразимую отраду,   вымаливая их душам выход из чистилища. Автор не посягал на безмятежный покой   тех, кто в чистилище вообще не верит; но я подумала о них и нашла их взгляды   куда более утешительными.      

Книжица   развлекла и нисколько не покоробила меня. Ловкая, чувствительная, неглубокая   книжица — но отчего-то она развеяла мою тоску и вызвала улыбку; меня позабавили   резвые прыжки неуклюжего волчонка, прячущегося в овечьей шкуре и подражающего   блеянию невинного агнца. Кое-какие пассажи напомнили мне методистские трактаты   последователей Уэсли,[420] читанные   мною в детстве; они отдавали тем же ухищренным подстрекательством к фанатизму.   Написал эту книгу человек неплохой, хоть в нем замечался опыт лукавства   (католицизм показывал свои когти), и я не спешила обвинять его в неискренности.   Выводы его, однако ж, нуждались в подпорках; они были шатки.      

Я   усмехнулась про себя материнской нежности, которую столь изобильно расточала   дебелая старая дама с Семи Холмов;[421] улыбнулась,   когда подумала, сколь я не склонна, а быть может, и неспособна достойно ее   воспринять. Потом я взглянула на титульный лист и обнаружила на нем имя отца   Силаса. И тут же мелкими четкими буковками знакомой рукой было начертано «От   П.К.Д.Э. — Л… и». И заметив эти буковки, я расхохоталась. Все разом переменилось.   Я точно заново родилась на свет.      

Вдруг   развеялись мрачные тучи; загадка Сфинкса решилась сама собою; в сопоставлении   двух имен — отца Силаса и Поля Эманюеля таился ответ на все вопросы. Кающийся   грешник побывал у своего наставника; ему ничего не дали скрыть; заставили   открыть душу без малейшей утайки; вырвали у него дословный пересказ нашей   последней беседы; он поведал о братском договоре, о приемной сестре. Как могла   церковь скрепить подобный договор, подобное родство! Братский союз с заблудшей?   Я так и слышала голос отца Силаса, отменяющего неправый союз, остерегающего   своего духовного сына от опасностей, какие сулила ему такая связь; разумеется,   он пустил в ход всевозможные средства, уговаривал, молил, нет, заклинал памятью   всего, что было у мосье Эманюеля дорогого и святого, восстать против ереси,   проникшей в мою плоть и кровь.      

Кажется,   предположения не из приятных; однако приятней того, что представлялось раньше   моему воображению. Лучше уж призрак этого строгого баламута, чем внезапная   перемена в чувствах самого мосье Поля.      

Теперь,   когда столько времени прошло, я уже не могу с уверенностью сказать, созрели ли   эти умозаключения тотчас или еще ждали подтверждения. Оно не замедлило явиться.      

В тот   вечер не было яркого заката; запад и восток слились в одну серую тучу; даль не   сияла голубой дымкой, не светилась розовыми отблесками; липкий туман поднялся с   болот и окутал Виллет. Нынче лейка могла спокойно отдыхать подле колодца; весь   вечер сыпался дождичек, и теперь еще скучно, упорно лило. В такую погоду вряд   ли кому придет охота слоняться под мокрыми деревьями по мокрой траве; поэтому   тявканье Сильвии в саду — приветственное тявканье — меня удивило. Разумеется,   она бегала одна; но такой радостный, бодрый лай она издавала обычно, лишь с   кем-нибудь здороваясь.      

Сквозь   стеклянную дверь и berceau мне далеко открывалась allee defendue: туда-то,   ярким пятном мелькая в седом дожде, и устремилась Сильвия. Она бегала   взад-вперед, повизгивала, прыгала и вспугивала птиц на кустах; пять минут я   смотрела на нее, за ее приветствиями ничего не последовало; я вернулась к своим   книгам; Сильвия вдруг умолкла. Снова я подняла глаза. Она стояла совсем близко,   изо всех сил махала пушистым белым хвостиком и пристально следила за неутомимой   лопатой. Мосье Эманюель, склоняясь долу, рыл мокрую землю под капающим кустом,   так истово, будто зарабатывал хлеб насущный в буквальном смысле слова в поте   лица своего.      

За этим   я угадала совершенное смятение. Так он в самый холодный зимний день вскапывал   бы снеговой наст под влиянием душевного расстройства, волнения или печального   недовольства самим собою. Он мог копать часами, сжав зубы, наморща лоб, не   поднимая головы и даже взгляда.      

Сильвия   следила за работой, пока ей не надоело. Потом она снова принялась скакать,   бегать, обнюхивать все кругом; вот она обнаружила меня в классе. Тотчас она   принялась лаять под окном, призывая меня разделить то ли ее удовольствие, то ли   труды хозяина; она видела, как мы с мосье Полем прогуливались по этой аллее, и,   верно, считала, что мой долг — выйти сейчас к нему, несмотря на сырость.      

Она   заливалась таким громким, пронзительным лаем, что мосье Поль наконец принужден   был поднять глаза и обнаружить, к кому относились ее убеждения. Он засвистел,   подзывая ее к себе; она только громче залаяла. Она настаивала на том, чтобы   стеклянную дверь отворили. Наскучив ее назойливостью, он отбросил, наконец,   лопату, подошел и распахнул дверь. Сильвия опрометью кинулась в комнату,   вскочила ко мне на колени, в одно мгновение облизала мне нос, глаза и щеки, а   пушистый хвостик так и колотил по столу, разбрасывая мои книги и бумаги.      

Мосье   Эманюель подошел, чтобы унять ее и устранить беспорядок. Собрав книги, он   схватил Сильвию, сунул к себе за пазуху, и она тотчас затихла у него под   сюртучком, высунув оттуда только мордочку. Она была крошечная, и физиономия у   нее была прехорошенькая, шелковые, длинные уши и прелестные карие глаза —   красивейшая сучка на свете. Всякий раз, как я ее видела, я вспоминала Полину де   Бассомпьер; да простит мне читатель это сравнение, но ей богу же, оно не   натянуто.      

Мосье   Поль гладил ее и трепал по шерстке; она привыкла к ласкам; красота ее и   резвость нрава во всех вызывали нежность.      

Он   ласкал собачку, а глаза его так и рыскали по моим бумагам и книгам; от они   остановились на религиозном трактате. Губы мосье Поля шевельнулись; на языке у   него, конечно, вертелся вопрос, но он промолчал. Что такое? Уж не дал ли он   обещание никогда более ко мне не обращаться? Ежели так, он, видимо, счел что   сей обет «похвальнее нарушить, чем блюсти»,[422] ибо   молчал он недолго.      

— Вы   покуда не прочитали эту книжку, я полагаю? — спросил он. — Она не   заинтересовала вас?      

Я   отвечала, что ее прочла.      

Он,   кажется, выжидал, чтобы я сама, без его расспросов, высказала свое суждение. Но   без расспросов мне не хотелось вообще ничего говорить. Пусть на уступки и   компромиссы идет верный ученик отца Силаса, я же к ним не расположена. Он   возвел на меня ласковый взгляд: в синих глазах его была нежность, искательность   и даже немного душевной боли; они отражали разные, несколько противоречивые   чувства — укоризну и муки совести. Верно, ему хотелось бы и во мне заметить   душевное волнение. Я решилась его не показывать. Через минуту, конечно,   смущение бы меня одолело, но я вовремя спохватилась, взяла в руки гусиные перья   и принялась их чинить.      

Я так и   знала, что это занятие мое тотчас придаст его мыслям иное направление. Ему не   нравилось, как я чиню перья; ножик у меня вечно был тупой, руки неловки; перья   ломались и портились. Сейчас я порезала палец отчасти нарочно. Мне хотелось,   чтобы мосье Поль пришел в себя, в обычное свое расположение духа, чтобы он   снова мог меня распекать.      

— Maladroit![423] — наконец-то закричал   он. — Эдак она все руки себе искромсает.      

Он   спустил Сильвию на пол и определил ее караулить феску, отнял у меня ножик и   перья и сам принялся их чинить, вострить, обтачивать с точностью и проворством   машины.      

— Понравилась   ли мне книга? — был его вопрос.      

Я   подавила зевок и отвечала, что сама не знаю.      

— Но   тронула ли она меня?      

— Пожалуй,   скорее нагнала сон.      

Он   помолчал немного, а потом началось:      

— Напрасно   я избрала с ним эдакий тон. При всех моих недостатках — а ему не хотелось бы их   разом перечислять — господь и природа подарили мне «trop de sensibilite et de   sympathie»,[424] чтобы   меня не тронуло убеждение столь доходчивое.      

— Будто   бы! — отвечала я, поспешно поднимаясь с места. — Нет, оно нисколько,   ни на йоту не тронуло меня.      

И в   подтверждение своих слов я вынула из кармашка носовой платок, совершенно сухой   и аккуратно заглаженный. Далее последовало внушение, скорее едкое, чем   вежливое. Я слушала во все уши. После двух дней нелепого молчания воркотня   мосье Поля в обычном его тоне казалась мне слаще музыки. Я слушала его, теша   себя и Сильвию шоколадными конфетами из бомбоньерки, никогда не иссякавшими   благодаря заботам мосье Поля. Он с удовольствием заметил, что хоть какие-то его   дары оценены по заслугам. Он поглядел, как лакомимся мы с собачкой, и отложил   ножик, коснулся моей руки пучком отточенных перьев и сказал:      

— Dites   donc petite soeur,[425] скажите   откровенно, что передумали вы обо мне за последние два дня?      

Но тут я   сделала вид, будто не замечаю вопроса; глаза мои наполнились слезами. Я   прилежно гладила Сильвию. Мосье Поль наклонился ко мне через стол.      

— Я   себя называл вашим братом, — сказал он. — А я и сам не знаю, кто я   вам — брат, друг… нет, не знаю. Я думаю о вас, я желаю вам добра, но сам же себя   останавливаю: как бы вы не испугались. Лучшие друзья мои чуют опасность и   предостерегают меня.      

— Что   ж, слушайтесь ваших друзей. Остерегайтесь.      

— А   все ваша религия, ваша странная, самонадеянная, неуязвимая вера, это она   защищает вас проклятым, непробиваемым панцирем. Вы добры, отец Силас считает   вас доброй и вас любит, но вся беда в ужасном вашем, гордом, суровом, истом   протестантстве. Порой я так и вижу его в вашем взгляде; от иного вашего жеста,   от иной нотки в вашем голосе у меня мурашки бегут по коже. Вы сдержанны, и все   же… вот хоть сейчас — как отозвались вы об этом трактате. Господи! Я думаю,   сатана от души хохотал.      

— Ну   да, трактат мне не понравился, что же из этого?      

— Не   понравился? Но ведь в нем сама вера, любовь, милосердие! Я надеялся, что он вас   тронет; я надеялся, что мягкость его хоть кого убедит. Я с молитвой положил его   вам на бюро. Нет, верно, я настоящий грешник: небеса не откликнулись на горячие   моления моего сердца. Вы насмеялись над моим скромным подношением. Oh, cela me   fait mal![426]      

— Мосье,   вовсе я не насмеялась. Уж над вашим-то подношением я не насмеялась нисколько.   Сядьте, мосье; выслушайте меня. Я не язычница, я не жестокосердна, я не   нехристь, я не опасна, как внушают вам; я не смущу вашей веры; вы веруете в   господа, и во Христа, и в Писание, и я тоже.      

— Но   вы-то разве веруете в Писание? Вам-то разве явлено богооткровение? И как далеко   заходят страна ваша и ваша церковь в своей необузданной, безоглядной дерзости?   Намеки отца Силаса на этот счет мрачны.      

Я от   него не отстала, покуда он не разъяснил мне этих намеков; они оказались ловкой   иезуитской клеветой. Разговор наш с мосье Полем был в тот вечер серьезным и   откровенным. Он уговаривал меня, он спорил. Я спорить не умею — и оно к   счастью. Духовник мосье Поля, конечно, рассчитывал на логические, стройные   возражения и заранее вооружился против них; но я говорила так, как всегда   говорю, а мосье Поль к этому привык и понимал меня с полуслова, додумывал   недосказанное и прощал уже более не странные для него паузы и запинки.   Нисколько его не стесняясь, я сумела защитить свою веру и обычай своей страны;   я смягчила его предубеждение. Он ушел от меня, не изменив своих мыслей и не   успокоясь, пожалуй; однако он убедился вполне, что протестанты вовсе не наглые   язычники, как настаивал его духовник; он понял отчасти, каким образом чтут они   Свет и Жизнь и Слово; он почувствовал, что они поклоняются святыням хоть и не   так, как предписывает католичество, но с благоговением быть может и более   глубоким.      

Я   поняла, что отец Силас (сам, повторяю, человек не злой, но поборник злых целей)   беспощадно честил протестантство вообще и меня в частности странными   прозваниями, обвиняя в разных «измах». Мосье Эманюель откровенно поведал мне   все это, не обинуясь и без утайки, глядя на меня серьезным, слегка испуганным   взором, словно боясь обнаружить, что в обвинениях этих есть доля правды. Отец   Силас, оказывается, пристально следил за мной и заметил, что я без разбора хожу   по разным протестантским храма Виллета — и во французский, и в английский, и в   немецкий, то есть и в лютеранский, и в епископальный, и в пресвитерианский. По   мнению отца Силаса, такие вольности доказывают глубокое безразличие — ибо тот,   кто терпим ко всему, ничему не привержен. А ведь я-то как раз часто размышляла   о несущественности и мелочности различий между тремя этими церквями, о единстве   и общности их учения, думала о том, что ничто не препятствует им однажды   слиться в один великий священный союз, я их все уважала, хоть и находила   повсюду кое-какие несущественные недостатки. Свои мысли я честно высказала   мосье Эманюелю и призналась, что учителем своим, вожатаем и прибежищем считаю   одно Писание и заменить его мне не может ни одна из церквей, независимо от   страны и направления.      

Он ушел   от меня утешенный, но все еще в тревоге, высказав желание, почти мольбу, чтобы   небеса наставили меня на истинный путь, если я заблуждаюсь. Я слышала, как уже   на пороге он шепотом вознес молитву к «Marie, Reine du Ciel»,[427] чтобы я сама разделила его упования.      

Странное   дело! У меня вовсе не являлось такого пылкого стремления отторгнуть его от веры   отцов. Католицизм я почитала золоченым глиняным идолом; но этот католик,   казалось мне, берег свою веру в такой невинности сердца, какая не могла не быть   угодна богу.      

Описанный   разговор произошел вечером, между восьмым и девятым часом на тихой улице Фоссет   в классной комнате, выходящей окнами в глухой сад. В то же приблизительно время   на другой вечер он, вероятно, слово в слово был воспроизведен добросовестным   исповедником под вековыми сводами храма Волхвов для чуткого уха духовника.   Вследствие этого отец Силас нанес визит мадам Бек и, движимый уж не знаю какими   побуждениями, убедил последнюю разрешить ему заняться духовным воспитанием   англичанки.      

Затем   меня принудили прочесть целую кипу книг; правда, я их только просматривала; они   были настолько не по мне, что я не могла внимательно их читать, запоминать, ими   проникаться. К тому же под подушкой у меня лежала книга, иные главы которой   утоляли мою духовную жажду, служили мне путеводной звездой и примером, и в   глубине души я считала, что прибавить тут уже нечего.      

Затем   отец Силас показал мне достоинства католицизма, его добрые дела и советовал   судить дерево по его плодам.      

В ответ   я заметила ему, что дела эти вовсе не плоды католицизма, но лишь цветочки, лишь   обещание, которое католицизм дает миру. Завязь этих цветов не отдает вкусом   добродетели; ягодки же суть невежество, унижение и фанатизм. Из скорбей и   страстей человеческих куются заклепки рабства. Бедных кормят, одевают и призирают,   чтобы опутать их долгом перед «святой церковью»; сиротам дают опору и   воспитание, чтобы они взросли в лоне «святой церкви»; за больными ходят для   того, чтобы они умерли по всем правилам «святой церкви»; и мужчины трудятся в   поте лица, а женщины приносят непосильные жертвы, и все отвергаются мира,   который сотворен господом людям на радость, и несут тяжкий, непосильный крест в   угоду Риму, утверждая непогрешимость, и силу, и славу «святой церкви».      

Для   блага человека делается мало; еще менее для славы господней; всюду смерть, и   плач, и голод; отворяется кладезь бездны,[428] и   земля поражается язвою; а для чего? Чтобы духовенство могло гордо шагать во   славе и величии, утверждая владычество безжалостного Молоха[429] — «святой церкви».      

Но нет,   Рим — одно, а бог — другое, человек еще скорбит о муках распятого Христа, и   господь печалится о жестокостях и властолюбии католической церкви, как некогда   печалился он о грехах и горестях несчастного Иерусалима!      

О   властолюбцы! О венчанные митрами охотники за земными благами! И для вас пробьет   час, когда сердца ваши, слабея с каждым ударом, ощутят, что есть Доброта выше   человеческого сострадания, Любовь сильнее непреклонной, даже и для вас   неминуемой смерти, Милосердие больше всякого греха, даже вашего греха, и   Жалость, которая искупает мир и даже прощает священников.      

Потом   меня подвергли третьему искушению — меня впечатляли роскошью и величием   католицизма. Меня водили в храм на праздничные, особые богослужения; мне   показывали католические обряды и церемонии. Я на них смотрела.      

Многие —   мужчины и женщины, без сомнения во всех отношениях превосходящие меня, попадали   под обаяние этого зрелища, признавались, что оно пленяет их воображение,   несмотря на протестующие доводы рассудка. Я же сказать этого не могу. Ни пышные   процессии, ни сама служба, ни блеск свечей, ни взмахи кадил, ни высокодуховные   головные уборы, ни возвышенные драгоценности ни на йоту не затронули моего   воображения. Все, что видела я, поражало меня безвкусицей, а не величием; все   казалось грубо вещественным, а не поэтически вдохновенным.      

Я не   признавалась в своих впечатлениях отцу Силасу; он был человек старый и,   кажется, почтенный; при всей неудаче его опытов, при всех моих разочарованиях,   сам он был добр ко мне, и я боялась оскорбить его чувства. Но однажды вечером,   после того, как днем меня заставили смотреть с высокого балкона на грандиозное   шествие военных и духовных лиц вперемежку, на священников с наперсными крестами   и солдат с ружьями, на грузного старого архиепископа в кружевах и батисте,   который почему-то казался сереньким воробушком в оперении райской птицы, и на   стайку девочек, немыслимо разодетых и изукрашенных — тогда-то вечером я не   выдержала и высказала свое мнение мосье Полю.      

— Не   понравилось мне все это, — сказала я ему. — Я не поклонница таких   церемоний. Больше мне не хочется на них смотреть.      

И   облегчив душу откровенным признанием, я разговорилась и, с красноречием,   неожиданным для меня самой, объяснила ему, отчего я останусь преданной своей   вере; чем ближе я наблюдала католичество, тем протестантизм делался мне дороже;   разумеется, во всяком учении могут быть ошибки; но сравнение помогло мне   понять, насколько моя вера строже и чище той, которую мне навязывали. Я   объяснила ему, что у нас куда меньше церковных обрядов и, чтя господа, мы   обходимся, верно, лишь теми, какие подсказывает обычный здравый смысл. Я   сказала ему, что не могу смотреть на цветы и позолоту, на блеск свечей и парчи   в те минуты и при таких обстоятельствах, когда духовный взор наш должен   возноситься к тому, чей дом — Бесконечность и чье бытие Вечность. И когда я   думаю о грехе и скорби, о людских пороках, о смертельной порче, о тяжком земном   бремени — мне не до ряженых прелатов; и когда тяготы жизни и ужас перед   кончиной теснят мне грудь, когда безграничная надежда и безмерное сомнение в   будущем меня обуревают — тогда всякая премудрость и даже молитва, произносимая   на языке ученом и мертвом, только мешают сердцу, из которого рвутся простые   слова: «Господи, помилуй меня, грешного!»      

И когда   я все это ему высказала, когда я так резко провела между нами границу — вот   тут-то вдруг струны его души зазвучали в тон моим.      

— Что   бы ни толковали священнослужители и богословы, — пробормотал мосье   Эманюель, — господь добр и любит чистых сердцем. Верьте так, как можете;   но верьте, если можете — одна молитва, во всяком случае, общая у нас; я тоже   кричу: «О Dieu, sois apaise epvers moi, qui suis pecheur!»[[430]      

Он   склонился над моим стулом. Подумав немного, он продолжал:      

— Что   значат в глазах бога, создавшего небосвод, вдохнувшего жизнь во все земное и   придавшего движение всем небесным телам, — что значат в его глазах   различия меж людей? Но как нет для господа ни Времени, ни Пространства, так нет   для него ни Меры, ни Сравнения. Мы унижаемся в своей малости и правильно   делаем; и все же постоянство одного сердца, истинное, честное служение одного   ума свету, им указанному, значат для него не меньше, чем движение спутников   вокруг планет, планет вокруг солнц и солнц вокруг незримого центра, непостижимого,   недоступного и только угадываемого умственным усилием. Да поможет нам бог!   Благослови вас бог, Люси!      

 Глава XXXVII      

ЯСНАЯ ЛАЗУРЬ      

       

Добро   было Полине отклонять дальнейшие сношения, покуда отец ее не даст на все   согласия. Доктор Бреттон попросту не мог жить в расстоянии одной лиги от улицы   Креси и не стремиться то и дело туда наведываться. Сперва оба любящих решили   держаться отчужденно. Внешне в их обращении друг с другом ничего и не менялось,   но не таковы были их чувства.      

Все   лучшее в Грэме рвалось к Полине; все самое благородное в нем просыпалось и   росло в ее присутствии. Прежде, когда он вздыхал по мисс Фэншо, ум его, я   полагаю, вовсе не был затронут, теперь же он работал усиленно. Все силы его   напряглись и требовали выхода.      

Не   думаю, чтобы Полина намеренно наводила его на рассуждения о книгах, заставляла   размышлять или затеяла совершенствовать его, думаю даже, она считала, что его и   совершенствовать-то невозможно, столь он хорош. Нет, сам Грэм, сперва по чистой   случайности, завел разговор о какой-то книге, недавно его заинтересовавшей, и,   найдя в Полине живой отклик и полное согласие со своим мнением, разошелся и   говорил лучше, чем ему когда-нибудь еще приходилось говорить о подобных   предметах. Она ловила каждое слово и отвечала с увлечением. Каждый ответ звучал   для уха Грэма как сладкая музыка, в каждом отзыве он ловил тайный смысл и   находил ключ к нежданным богатствам собственного ума и, что гораздо важнее, к   неизведанным сокровищам собственного сердца. Он наслаждался, слушая ее речи,   как и она наслаждалась, слушая его, их обоих тешила тонкая острота всего   услышанного, они понимали друг друга с полуслова и часто удивлялись совпадению   своих идей. Грэм от природы сверкал веселой живостью; Полина была скорей чужда   ей и, если ее не растормошить, обычно погружалась в молчаливую задумчивость.   Теперь же она щебетала словно пташка и в присутствии Грэма вся светилась. И как   она еще похорошела от счастья, этого я не могу даже описать. Куда подевался   тонкий ледок сдержанности, столь ей свойственный прежде! Ах! Грэм не долго его   терпел и горячим напором чувства растопил искусственно возведенные ею робкие   преграды.      

Теперь   уже не избегали вспоминать о прежних деньках в Бреттоне, сначала о них говорили   с тихой застенчивостью, потом все с большей простотой и открытостью. Грэм сам   куда лучше справился с той задачей, которую хотел было возложить на непокорную   Люси. Он сам заговорил о «маленькой Полли» и нашел для нее в своем голосе такие   нежные, лишь ему свойственные нотки, какие решительно утратились бы в моей   передаче.      

Не раз,   когда мы оставались с ней наедине, Полина радостно дивилась тому, как точно   сохранились те времена в его памяти, как, глядя на нее, он вдруг вспоминал,   казалось, забытые подробности. Он вспоминал, как однажды она обняла его голову   руками, погладила по львиной гриве и воскликнула: «Грэм, я тебя люблю!» Он   рассказывал, как она ставила возле него скамеечку и с ее помощью взбиралась к   нему на колени. Он запомнил — он говорил ощущение ее нежных ручонок, гладивших   его по щекам и перебиравших его густые волосы. Он помнил ее крошечный пальчик   на своем подбородке и ее взгляд и шепоток: «ох, какая ямочка», и ее удивление:   «какие у тебя пронзительные глаза», и в другой раз: «у тебя милое, странное   лицо, гораздо милей и удивительней, чем у твоей мамы или у Люси Сноу».      

— Непонятно, —   говорила Полина, — я была такая маленькая, а такая смелая. Теперь-то он   для меня неприкосновенен, просто святыня, и, Люси, я чуть ли не со страхом   гляжу на его твердый мраморный подбородок, на его античное лицо. Люси, женщин   называют красивыми, но он на женщину нисколько не похож, значит, он не   красивый, но какой же он тогда? Интересно, другие смотрят на него теми же   глазами? Вот вы, например, восхищаетесь ли им?      

— Я   скажу вам, как я на него смотрю, — ответила я, наконец, однажды на все ее   настойчивые расспросы. — Я его вообще не вижу. Я взглянула на него   раз-другой год назад, прежде чем он узнал меня, а потом закрыла глаза. И   потому, если б он ходил мимо меня ежедневно и ежечасно, от восхода до заката, я   бы и то уже не различала его черт.      

— Люси,   что вы такое говорите? — спросила она пресекающимся голосом.      

— Я   говорю, что ценю свое зрение и боюсь ослепнуть.      

Я   решилась этим резким ответом пресечь нежные излияния, сладким медом стекавшие с   ее уст и расплавленным свинцом падавшие мне в уши. Больше она со мной про его   красоту не говорила.      

Но   вообще она говорила про него. Иногда робко, тихими, краткими фразами, иногда дрожавшим   от нежности и звеневшим, как флейта, голоском, прелестным, но для меня   мучительным; и я смотрела на нее строго и даже ее обрывала. Однако безоблачное   счастье затуманило ее от природы ясный взор, и она думала только — ах, какая   нервозная эта Люси.      

— Спартанка!   Гордячка! — говорила она усмехаясь. — Недаром Грэм вас находит самой   своенравной из всех своих знакомых. Но вы удивительная, чудная, мы оба так   считаем.      

— Сами   вы не знаете, что считаете! — отозвалась я. — Поменьше бы касались   моей особы в беседах ваших и в мыслях — премного б одолжили! У меня своя жизнь,   у вас — своя.      

— Но   наша жизнь так прекрасна, Люси, или будет прекрасна. И вы должны разделить с   нами нашу будущность.      

— Я   ни с кем не хочу делить будущность в том смысле, как вы это понимаете. Я   надеюсь, у меня есть мой собственный единственный друг, но я еще не уверена. И   покуда я не уверена, я предпочитаю жить сама по себе.      

— Но   такая жизнь печальна.      

— Да.   Печальна. Но бывают печали более горькие. Например, разбитое сердце.      

— Ах,   Люси, найдется ли кто-нибудь, кто понял бы вас до конца…      

Любовь   часто ослепляет людей и делает их ко всему, кроме нее, бесчувственными; им   подавай свидетеля их счастью, а чего это стоит свидетелю — не важно. Полина   запретила писать письма, однако же доктор Бреттон их писал. И сама она на них   отвечала, несмотря на все свои решения. Она показывала мне письма. Со   своеволием избалованного дитяти и повелительностью наследницы она заставляла   меня их читать. Читая послания Грэма, я понимала ее гордость и желание   поделиться — то были дивные письма, мужественные и нежные, скромные и пылкие.   Ее же письма должны были ему нравиться. Она писала их, вовсе не стремясь   выказать свои таланты и еще менее, полагаю, выказать свою любовь. Напротив,   казалось, она положила себе задачей таить собственные чувства и обуздывать жар   своего обожателя. Но только могли ли такие письма послужить ее цели? Грэм ей   стал дороже жизни; он притягивал ее как магнит. Все, что писал он, или говорил,   или думал, было для нее полно невыразимого значения. И строки ее горели этим   невысказанным признанием. Оно согревало их от начала до конца, от обращения до   подписи.      

— Если   бы папа знал, хоть бы он узнал, — вдруг сказала она однажды. — Я и   хочу этого и боюсь. Но я не удержу Грэма, он ему скажет. Хоть бы все поскорее уладилось,   по правде-то я ведь ничего так не хочу. Но я боюсь взрыва. Я знаю, уверена,   папа сперва рассердится. Он даже возмутится мною, сочтет меня дурной,   своенравной, он удивится, поразится, о, я не знаю даже, что с ним будет.      

В самом   деле, отец ее, всегда спокойный, начал нервничать, всегда ослепленный любовью к   дочери, начал вдруг прозревать. Ей он ничего не говорил, но когда она на него   не смотрела, я нередко перехватывала его взгляд, устремленный на нее в   раздумье.      

Однажды   вечером Полина сидела у себя в гостиной и писала, я полагаю, к Грэму. Меня она   оставила в библиотеке, и я читала там, когда вошел мосье де Бассомпьер. Он сел.   Я хотела уйти, но он попросил меня остаться, мягко, но настойчиво. Он устроился   подле окна, поодаль от меня, открыл бюро, вынул оттуда, по-видимому, записную   книжку и долго изучал в ней какую-то страницу.      

— Мисс   Сноу, — сказал он наконец, — знаете ли вы, сколько лет моей дочери?      

— Около   восемнадцати, да, сэр?      

— Вероятно,   так. Этот старый блокнот говорит мне, что она родилась пятого мая восемнадцать   лет тому назад. Странно; я перестал осознавать ее возраст. Мне казалось, ей лет   двенадцать, четырнадцать. Она ведь совсем еще ребенок.      

— Нет,   сэр, ей уже восемнадцать, — повторила я. — Она взрослая. Больше она   не вырастет.      

— Сокровище   мое! — сказал мосье де Бассомпьер проникновенным тоном, какой я так знала   у его дочери.      

И он   глубоко задумался.      

— Не   горюйте, сэр, — сказала я. Ибо я без слов поняла все его чувства.      

— Это   мой драгоценнейший перл, — сказал он. — А теперь кое-кто еще распознал   его ценность. На него зарятся.      

Я не   ответила. Грэм Бреттон обедал с нами нынче. Он блистал умом в беседе, он   блистал красотой. Не могу передать, как особенно сиял его взгляд, как прекрасно   было каждое движение. Верно, благая надежда так окрылила его и отметила все его   поведение. Думаю, он положил в тот день открыть причины своих усилий, цель   своих стремлений. Мосье де Бассомпьеру пришлось наконец понять, что вдохновляет   Джона. Не очень-то наблюдательный, он зато умел мыслить логически; стоило ему   схватить нить, он уже без труда находил выход из запутанного лабиринта.      

— Где   она?      

— Наверху.      

— Что   она делает?      

— Пишет.      

— Пишет?   И она получает письма?      

— Лишь   такие, какие может мне показать. И — сэр… она… они давно хотели поговорить с   вами.      

— Полноте!   Какое дело им до старика отца! Я им просто мешаю.      

— Ах,   мосье де Бассомпьер, не надо, зачем вы так… Впрочем, Полина вам сама все   скажет, да и доктор Бреттон сумеет с вами объясниться.      

— Поздно   несколько, я полагаю. Кажется, дела у них уже идут на лад?      

— Сэр,   они ничего не предпримут без вашего согласия. Но только они любят друг друга.      

— Только! —   эхом отозвался он.      

Выставленная   судьбой на роль наперсницы и посредницы, я вынуждена была продолжать:      

— Доктор   Бреттон сотни раз собирался обратиться к вам, сэр. Но, при всей его смелости,   он отчаянно вас боится.      

— Пусть…   пусть боится. Он посягнул на мое сокровище. Если б он не помешал, она бы еще   долгие годы оставалась ребенком. Да. Они помолвлены?      

— Помолвка   невозможна без вашего согласия.      

— Хорошо   вам, мисс Сноу, так говорить и думать! Вам вообще свойственна правильность   суждений. Но мне-то каково! Что у меня еще есть на свете, кроме дочери! Она   единственная у меня дочь, и у меня нет сыновей. Неужели Бреттон не мог   где-нибудь еще поискать невесту? Есть сотни богатых и хорошеньких женщин, он   любой из них мог бы понравиться — он красив, воспитан, со связями. Почему ему   непременно понадобилась моя Полли?      

— Не   встреть он вашей Полли, ему бы многие могли понравиться. Ваша племянница мисс   Фэншо, например.      

— Ах!   Джиневру я отдал бы за него с легким сердцем! Но Полли! Нет, я не в силах с   этим смириться. Он ее не стоит, — решительно заключил он. — Чем он ее   заслужил? Он ей неровня. Вот говорят о состоянии. Я не стяжатель и не скряга,   но приходится об этом думать, и Полли будет богата.      

— Да,   это известно, — сказала я. — Весь Виллет знает, что она богатая   наследница.      

— Неужели   о моей девочке это говорят?      

— Говорят,   сэр.      

Он   глубоко задумался. Я отважилась спросить:      

— А   кто достоин Полины, сэр? Кого предпочли бы вы доктору Бреттону? Разве богатство   и более высокое положение в обществе способны примирить вас с будущим зятем?      

— А   ведь вы правы, — сказал он.      

— Посмотрите   на здешних аристократов — хотели б вы в зятья кого-нибудь из них?      

— Никого,   ни князя, ни барона, ни виконта.      

— А   мне говорили, многие из них имеют на нее виды. — И я продолжала,   ободренная его вниманием: — Если вы откажете доктору Бреттону, сыщутся другие.   Куда бы вы ни отправились, повсюду найдется довольно охотников. Независимо от   своего будущего богатства, Полина, по-моему, чарует всех, кто ее видит.      

— Неужто?   Моя дочь вовсе не красавица.      

— Сэр,   мисс де Бассомпьер очень хороша собой.      

— Глупости!   Ах, простите, мисс Сноу, но вы к ней, кажется, пристрастны. Полли мне нравится,   мне нравится в ней все, но я отец ее. И даже я никогда не считал ее красивой.   Она мила, прелестна, ну — забавна. Нет, помилуйте, разве можно ее назвать   красавицей?      

— Она   привлекает сердца, сэр, и привлекала бы их без помощи вашего богатства и   положения.      

— Мое   богатство и положение! Неужто это приманка для Грэма? Если б я думал так…      

— Доктор   Бреттон прекрасно о них знает, уверяю вас, мосье де Бассомпьер, и ценит, как   ценил бы всякий на его месте, как вы сами бы ценили в подобных обстоятельствах,   но они не приманка для него. Он очень любит вашу дочь. Он сознает ее высокие   качества и находится под их обаянием.      

— Как?   У моей ненаглядной дочки есть, оказывается, высокие качества?      

— Ах,   сэр! Разве не видели вы ее в тот вечер, когда столько ученых и выдающихся людей   обедали здесь?      

— И   точно, я удивлялся тогда ее поведению; меня потешило, что она строит из себя   взрослую.      

— А   заметили вы, как те образованные французы окружили ее в гостиной?      

— Заметил.   Но я думал, они просто хотели развлечься, позабавиться милым ребенком.      

— Сэр,   она вела себя блистательно, и я слышала, как один француз говорил, что она   petrie d'esprit et de graces.[431] Доктор   Бреттон того же мнения.      

— Она   милое, резвое дитя и, думаю, не лишена характера. Помнится, болезнь приковала   меня к постели, и Полли выхаживала меня, врачи боялись за мою жизнь. И чем хуже   мне становилось, тем, помнится, мужественней и нежней делалась моя дочь. А   когда я начал выздоравливать, каким сиянием радости озаряла она мою комнату!   Поистине, она играла на моем кресле беспечно и бесшумно, как солнечный луч. И   вот к ней сватаются! Нет, я не хочу с ней расставаться, — сказал он и   застонал.      

— Вы   так давно знакомы с доктором и с миссис Бреттон, — решилась я, и, отдавая   ее ему, вы словно с ней и не расстанетесь.      

Несколько   минут он печально раздумывал.      

— Верно, —   пробормотал он наконец. — Луизу Бреттон я давно знаю. Мы с ней старые,   старые друзья; до чего мила была она в юности. Вы говорите «красота», мисс   Сноу. Вот кто был красив — высокая, стройная, цветущая, не то что моя Полли,   всего лишь эльф или дитя. В восемнадцать лет Луиза выглядела настоящей   принцессой. Теперь она прекрасная, добрая женщина. Малый пошел в нее, я всегда   к нему хорошо относился и желал ему добра. А он чем мне отплатил? Каким разбойным   помыслом! Моя девочка так меня любила! Мое единственное сокровище! И теперь все   кончено. Я лишь досадная помеха.      

Тут   дверь отворилась, впуская «единственное сокровище». Она вошла, так сказать, в   уборе вечерней красы. Угасший день покрыл румянцем ее щеки, зажег искры в   глазах, локоны свободно падали на нежную шею, а лицо успело покрыться тонким   загаром. На ней было легкое белое платье. Она думала застать меня одну и   принесла мне только что написанное, но незапечатанное письмо. Она хотела, чтобы   я его прочитала. Увидев отца, она запнулась на пороге, застыла, и розовость,   расплывшись со щек, залила все ее лицо.      

— Полли, —   тихо сказал мосье де Бассомпьер, грустно улыбаясь, — почему ты краснеешь   при виде отца? Это что-то новое.      

— Я   не краснею. Вовсе я не краснею, — заявила она, совершенно заливаясь   краской. — Но я думала, вы в столовой, а мне нужна Люси.      

— Ты,   верно, думала, что я сижу с Джоном Грэмом Бреттоном? Но его вызвали. Он скоро   вернется, Полли. Он может отправить твое письмо и тем избавить Мэтью от «работы»,   как он это величает.      

— Я   не отправляю писем, — ответила она довольно дерзко.      

— Так   что же ты с ними делаешь? Ну-ка поди сюда, расскажи.      

Мгновенье   она колебалась, потом подошла к отцу.      

— Давно   ли ты занялась сочинением писем, Полли? Кажется, ты вчера еще и писать-то   выучилась!      

— Папа,   я писем моих не шлю по почте. Я их передаю из рук в руки одному лицу.      

— Лицу!   Мисс Сноу, иными словами?      

— Нет,   папа. Не ей.      

— Кому   же? Уж не миссис ли Бреттон?      

— Нет,   и не ей, папа.      

— Но   кому же, дочка? Скажи правду своему отцу.      

— Ах,   папа! — произнесла она с большой серьезностью. — Сейчас, сейчас я все   скажу. Я давно хотела сказать, хоть я дрожу от страха.      

Она, в   самом деле, дрожала от растущего волнения, вся трепетала от желания его   побороть.      

— Не   люблю ничего от вас скрывать, папа. Вы и любовь ваша для меня превыше всего,   кроме бога. Читайте же. Но сперва взгляните на адрес.      

Она   положила письмо к нему на колени. Он взял его и тотчас прочел. Руки у него   дрожали, глаза блестели.      

Потом,   сложив письмо, он принялся разглядывать его сочинительницу со странным, нежным,   грустным недоумением.      

— Неужто   это она — девчонка, еще вчера сидевшая у меня на коленях, могла написать такое,   почувствовать такое?      

— Вам   не понравилось? Вы огорчились?      

— Нет,   отчего же не понравилось, милая моя, невинная Мэри; но я огорчился.      

— Но,   папа, выслушайте меня. Вам незачем огорчаться! Я все бы отдала почти все   (поправилась она), я бы лучше умерла, только б не огорчать вас! Ах, как это   ужасно!      

Она   побледнела.      

— Письмо   вам не по душе? Не отправлять его? Порвать? Я порву, коли вы прикажете.      

— Я   ничего не стану приказывать.      

— Нет,   вы прикажите мне, папа. Выскажите вашу волю. Только не обижайте Грэма. Я этого   не вынесу. Папа, я вас люблю. Но Грэма я тоже люблю, потому что… потому что… я   не могу не любить его.      

— Этот   твой великолепный Грэм — просто негодяй, только и всего, Полли. Тебя удивляет   мое мнение? Но я ничуть его не люблю. Давным-давно еще я заприметил в глазах у   мальчишки что-то непонятное — у его матери этого нет, — что-то опасное,   какие-то глубины, куда лучше не соваться. И вот я попался, я тону.      

— Вовсе   нет, папа, вы в совершенной безопасности. Делайте что хотите. В вашей власти   завтра же услать меня в монастырь и разбить Грэму сердце, если вам угодно   поступать так жестоко. Ну что, деспот, тиран, — сделаете вы это?      

— Ах,   за ним хоть в Сибирь! Знаю, знаю. Не люблю я, Полли, эти рыжие усы и не   понимаю, что ты в нем нашла?      

— Папа, —   сказала она, — ну как вы можете говорить так зло? Никогда еще я вас не   видела таким мстительным и несправедливым. У вас лицо даже стало совсем чужое,   не ваше.      

— Гнать   его! — продолжал мистер Хоум, в самом деле злой и раздраженный, — да   только вот, если он уйдет, моя Полли сложит пожитки и кинется за ним. Ее сердце   покорено, да, и отлучено от старика отца.      

— Папа,   перестаньте же, не надо, грех вам так говорить. Никто меня от вас не отлучал и   никто никогда отлучить не сможет.      

— Выходи   замуж, Полли! Выходи за рыжие усы! Довольно тебе быть дочерью. Пора стать   женою!      

— Рыжие!   Помилуйте, папа! Да какие же они рыжие? Вот вы мне сами говорили, что все   шотландцы пристрастны. То-то и видно сразу шотландца. Надо быть пристрастным,   чтоб не отличить каштановое от рыжего.      

— Ну   и брось старого пристрастного шотландца. Уходи.      

С минуту   она молча смотрела на него. Она хотела выказать твердость, презрение к   колкостям. Зная отцовский характер, его слабые струнки, она заранее ожидала   этой сцены, была к ней подготовлена и хотела провести ее с достоинством. Однако   она не выдержала. Слезы выступили ей на глаза, и она кинулась к отцу на шею.      

— Я   не оставлю вас, папа, никогда не оставлю, не огорчу, не обижу, никогда, —   причитала она.      

— Сокровище   мое! — пробормотал потрясенный отец. Больше он ничего не мог выговорить,   да и эти два слова произнес совершенно осипшим голосом.      

Меж тем начало   темнеть. Я услышала за дверью шаги. Решив, что это слуга несет свечи, я подошла   к двери, чтоб встретить его и предотвратить помеху. Однако в прихожей стоял не   слуга: высокий господин положил на стол шляпу и медленно стягивал перчатки —   словно колеблясь и выжидая. Он не приветствовал меня ни словом, ни жестом,   только глаза его сказали: «Подойдите, Люси», и я к нему подошла.      

На лице   его играла усмешка; только он, и больше никто, мог так усмехаться при всем   явственно сжигавшем его волнении.      

— Мосье   де Бассомпьер тут, ведь правда? — спросил он, указывая на библиотеку.      

— Да.      

— Он   видел меня за обедом? Он понял?      

— Да,   Грэм.      

— Значит,   меня призвали к суду и ее тоже?      

— Мистер   Хоум (мы с Грэмом по-прежнему часто так называли его между собой) разговаривает   с дочерью.      

— Ох,   это страшные минуты, Люси!      

Он был   ужасно взволнован; рука дрожала; от предельного (чуть не написала   «смертельного», но очень уж такое слово не подходит к тому, кто так полон   жизни), от предельного напряжения он то ускоренно дышал, то дыхание у него   пресекалось. Но, несмотря ни на что, улыбка играла на его губах.      

— Он   очень сердится, Люси?      

— Она   очень предана вам, Грэм.      

— Что   он со мною сделает?      

— Грэм,   верьте в свою счастливую звезду.      

— Верить   ли? Добрый пророк! Как вы меня приободрили! Думаю, все женщины — преданные   существа, Люси. Их надобно любить, я их и люблю, Люси. Мама добра. Она —   божественна. Ну, а вы тверды в своей верности, как сталь. Ведь правда, Люси?      

— Правда,   Грэм.      

— Так   дайте же руку, крестная сестричка, дайте вашу добрую дружескую руку. И,   господи, помоги правому делу! Люси, скажите «аминь».      

Он   оглянулся и ждал, чтоб я сказала «аминь», и я сказала это, ради его   удовольствия: я вдруг замерла от радости, исполняя его просьбу, на миг   вернулась прежняя моя подвластность ему. Я пожелала ему удачи, я знала, что   удача его не оставит. Он был рожден победителем, как иные рождены для   поражений.      

— Идемте, —   сказал он, и я последовала за ним.      

Представ   перед мистером Хоумом, Грэм спросил:      

— Сэр,   каков мой приговор?      

Отец   смотрел ему в лицо, дочь прятала взгляд.      

— Так-то,   Бреттон, — сказал мистер Хоум, — так-то вы отплатили мне за   гостеприимство. Я развлекал вас — вы отняли у меня самое дорогое. Я всегда   радовался вам — вас радовало мое единственное сокровище. Вы приятно со мной   беседовали, а тем временем, не скажу — ограбили, но лишили меня всего, и то,   что я утратил, вы приобрели, кажется.      

— Сэр,   в этом я не могу раскаиваться.      

— Раскаиваться?   Вы? О, вы, без сомнения, торжествуете. Джон Грэм, в ваших жилах недаром течет   кровь шотландских горцев и кельтов, она сказывается и во внешности вашей, и в   речах, и в мыслях. Я узнаю в вас их коварство и чары. Рыжие (ах, прости, Полли,   белокурые) волосы, лукавые уста и хитрый ум — все это вы получили в наследство.      

— Сэр,   но чувства мои честны, — сказал Грэм, и истинно британский румянец   смущенья залил его щеки, красноречиво свидетельствуя об искренности. —   Хотя, — добавил он, — не стану отрицать, кое в чем вы правы. В   присутствии вашем меня всегда посещала мысль, которую я не осмеливался вам   открыть. Я и впрямь всегда считал вас обладателем всего, что есть для меня в   мире драгоценного, самого главного сокровища. Я его желал, я его добивался.   Сэр, теперь я его прошу.      

— Многого   просите, Джон.      

— Очень   многого, сэр. От вашей щедрости я жду тороватого подарка, и от вашей   справедливости я жду награды. Разумеется, я их не стою.      

— Слыхали?   Речи коварного горца, — воскликнул мистер Хоум. — Что же ты, Полли?   Ответь-ка смелому женишку. Гони его взашей!      

Она   подняла глаза. И робко взглянула на своего прекрасного и пылкого друга. А потом   устремила нежный взор на разгневанного родителя.      

— Папа,   я вас обоих люблю, — сказала она. — Я об вас обоих буду заботиться.   Зачем мне гнать Грэма? Пусть останется. Он нас не обеспокоит, добавила она с   той простотой, которая временами вызывала улыбки и у Грэма и у ее отца. Сейчас   улыбнулись оба.      

— Меня-то   он даже очень обеспокоит, — артачился мистер Хоум. — Он мне не нужен,   Полли, слишком уж он высокий, он мне мешает. Скажи ему, чтоб уходил.      

— Вы   привыкнете к нему, папа. Он мне самой сперва казался чересчур высоким — как   башня. А теперь мне уже кажется, что только таким и надо быть.      

— Я   вообще никого не хочу, Полли. Мне вообще не нужно никакого зятя. Да будь он и   лучшим человеком на всей земле — и то я не стал бы его приглашать на такую   роль. Отсылай-ка его, дочка.      

— Но   он так давно знает вас, папа, и он вам так подходит!      

— Мне!   Подходит! О господи! То-то он пытался подсунуть мне свои собственные суждения и   вкусы. Он недаром ко мне подольщался! По-моему, Полли, нам пора пожелать ему   всего доброго.      

— Только   до завтра. Папа, подайте Грэму руку.      

— Нет.   И не подумаю. Он мне не друг. И не старайтесь меня уломать.      

— Да   нет же, он друг ваш. Дайте-ка руку, Грэм. Папа, протяните вашу. А теперь — пожмите   ему руку. Да нет, папа, не так! Ну, не упрямьтесь, папа. Но я просила вас ее   пожать, а не стукнуть по ней… Ой, нет, папа, вы же ее раздавите, ему же больно!      

Грэму,   верно, и в самом деле стало больно, потому что брильянты, усыпавшие массивный   перстень мосье де Бассомпьера, впились ему в пальцы острыми гранями и поранили   до крови. Однако Джон только рассмеялся.      

— Пойдемте   ко мне в кабинет, — наконец сказал мистер Хоум доктору. И они ушли.   Свидание было недолгое, но, очевидно, решительное. Жениха подвергли допросу с   пристрастием. Как бы ни были порою коварны речи и взоры Грэма, под ними крылась   честная натура. Как я потом узнала, он отвечал умно и искренне. Он справился со   всеми трудностями, дела его поправились, он доказал, что может быть супругом.      

Снова   жених и отец появились в библиотеке. Мосье де Бассомпьер прикрыл дверь и   показал на свою дочь.      

— Бери   ее, — сказал он. — Бери ее, Джон Бреттон, и пусть господь с тобой   обращается так же, как ты будешь с нею обращаться.      

Вскоре   после этого, недели через две, кажется, я увидела всех троих графа де   Бассомпьера, его дочь и доктора Грэма Бреттона — на скамейке под тенью раскидистого   вяза недалеко от дворца в Vois l'Etang. Они пришли сюда насладиться летним   вечером; за великолепными воротами ждала их карета, рядом расстилался   прохладный дерн, вдали высился дворец, белый, как Пентеликон,[432] над ним сияла вечерняя звезда, от кустов   поднимался ароматный дух свежести, все замерло, никого, кроме них, не было   вокруг.      

Полина   сидела между двух господ, они беседовали, а она что-то проворно делала руками,   сперва мне показалось, что она плетет венок, но нет. Ножницы блестели у нее на   коленях, и с помощью этих ножниц она похитила по пряди волос с двух дорогих   голов и теперь сплетала седой локон с золотым. Сплетя косицу, она, за неимением   шелковой нитки, заменила ее собственными волосами, закрепила косицу, а потом   положила ее в медальон и спрятала у себя на груди.      

— Ну   вот, — сказала она, — теперь у меня есть амулет, и он сохранит вашу дружбу.   Пока я его ношу, вы не можете рассориться.      

В самом   деле, ее амулет отгонял злых духов. Полли стала связью между этими двоими,   источником их согласия. Оба дали ей счастье, и она постаралась им за это   отплатить.      

«Бывает   ли на земле такое счастье?» — спрашивала я себя, глядя на отца, дочь и будущего   мужа — любящих, блаженных.      

Да,   бывает. То не романтические бредни, не сладкий вымысел сочинителя. Иную жизнь —   в иные дни и годы — вдруг озарит предчувствие небесной благодати, и если добрый   человек ощутит это совершенное счастье (к дурному оно никогда не придет), он   уже никогда его не забудет. Какие бы потом ни свалились на него испытания,   каким бы ни подвергся он напастям, болезням и бедам, как бы ни омрачили его   смертные тени, сквозь них сияет былая радость, пронизывает самые черные тучи,   смягчает самую горькую скорбь.      

Скажу   больше. Я верю — есть люди, которые так рождены и взращены, так проходят весь   свой путь от мягкой колыбели до мирной, поздней кончины, что никакое чрезмерное   страдание не вторгается в их судьбу, никакие бури не сбивают с дороги. И часто   это не себялюбивые, кичливые создания, но любимцы природы, гармонические и   прекрасные мужчины и женщины, наделенные великодушием, живые свидетели милости   господней.      

Но не   буду более томить читателя и поведаю радостную правду. Грэм Бреттон и Полина де   Бассомпьер поженились, и доктор Бреттон оказался одним из таких свидетелей.   Время не омрачило его, недостатки его стерлись, расцвели достоинства, ум его   отточился, стала глубже душа, осадок отстоялся, и еще ярче заблистало   драгоценное вино. Столь же прекрасна была судьба нежной его жены. Она всегда   пользовалась горячей любовью мужа и стала краеугольным камнем в прочном здании   его счастья.      

Мирно   текли их дни, но благополучие не очерствило их сердец, они помогали другим   великодушно и разумно. Конечно, и они узнали огорчения, разочарования и тяготы,   но умели их одолевать. Не раз приходилось им смотреть в лицо той, которая так   пугает смертного, покуда он дышит. Да, они заплатили свою дань курносой.   Достигнув полноты лет, ушел от них мосье де Бассомпьер. Дожив до старости,   покинула их и Луиза Бреттон. Однажды раздался под их кровом и плач Рахили по   детям. Но другие дети, здоровые и цветущие, восполнили утрату. Доктор Бреттон   вновь узнавал себя в сыне, унаследовавшем его нрав и наружность; были у него и   стройные дочери, тоже в него. Детей он воспитывал бережно, но строго, и они   выросли достойным потомством.      

Словом,   я не преувеличиваю, когда утверждаю, что на жизнь Грэма с Полиной пало высшее   благоволение, и, подобно любимому сыну Иакова, господь благословил их   «благословениями небесными свыше, благословениями бездны, лежащей долу». Так   это было, и бог видел, что это «хорошо весьма».      

 Глава XXXVIII      

ТУЧА      

       

Но не   для всех так бывает. Что ж! Да будет воля его, которая, впрочем, и   осуществляется всегда независимо от того, склоняемся ли мы перед нею в   смиренной покорности. Сами законы творения ей способствуют; силы, видимые и   невидимые, заняты ее исполнением. Знак будущей жизни нам дается. Кровью и   огнем, когда надобно, начертан бывает этот знак. В крови и огне мы его   постигаем. Кровью и огнем окрашивается наш опыт. Страдалец, не лишайся чувств   от ужаса при виде огня и крови. Усталый путник, препояшь свои чресла; гляди   вверх, ступай вперед. Паломники и скорбящие, идите рядом и дружно. Темный   пролег для многих путь посреди житейской пустыни; да будет поступь наша тверда,   да будет наш крест нашим знаменем. Посох наш — обетования того, чье «слово   право и дела верны», упованье наше — промысл того, кто «благоволением, как   щитом, венчает нас», обитель наша — на лоне его, чья «милость до небес и истина   до облаков»; и высшая наша награда — царствие небесное, вечное и бесконечное.   Претерпим же все, что нам отпущено; снесем все тяготы, как честные солдаты;   пройдем до конца наш путь, и да не иссякает в нас вера, ибо нам уготована   участь славнейшая, нежели участь победителей: «Но не ты ли издревле господь бог   мой, Святый мой? Мы не умрем».      

В   четверг утром мы все собрались в классе, ожидая урока литературы. Час пробил;   мы ждали учителя.      

Ученицы старшего   класса сидели совсем тихо; перебеленные сочинения, приготовленные к уроку,   аккуратно перевязанные ленточками, ждали, когда же их соберет быстрая рука   профессора. Стоял июль, утро было ясное, стеклянную дверь приотворили, и в нее   врывался свежий ветерок, а увивавший ее плющ колыхался, заглядывал в комнату и   словно нашептывал новости.      

Мосье   Эманюель не отличался точностью; мы не удивлялись, что он запаздывает, но   каково же было наше удивление, когда дверь распахнулась и вместо стремительного   мосье Поля на пороге показалась степенная мадам Бек.      

Она   подошла к столу мосье Поля, остановилась, поплотней закуталась в свою яркую   шаль и произнесла твердым, тихим голосом, не спуская с нас пронзительного   взгляда:      

— Сегодня   урока литературы не будет.      

Она   помолчала минуты две и лишь затем продолжила:      

— Возможно,   у вас целую неделю не будет уроков. Мне она понадобится, чтобы найти достойную   замену мосье Эманюелю. А пока надо постараться заполнять освободившееся время   полезными занятиями. Ваш профессор, мои милые, намеревается, если удастся, сам   как следует с вами проститься. Покамест у него нет досуга для этой церемонии.   Он готовится к долгому путешествию. Внезапный и неотступный долг призывает его   в дальний путь. Он решился надолго покинуть Европу. Возможно, сам он еще   расскажет вам обо всем подробнее. Сегодня, мои милые, вместо обычного урока   мосье Эманюеля вы займетесь английским чтением с мисс Люси.      

Она   величаво склонила голову, поправила на плечах шаль и выплыла из класса.      

Все   притихли; потом по комнате прокатился рокот; кое-кто, кажется, плакал.      

Время   шло. Шум, шепот, всхлипывания делались все громче. Дисциплина разлаживалась,   начинался беспорядок, девицы словно почувствовали, что надзор ослаблен и они   остались без присмотра. Привычка и чувство долга заставили меня быстро   собраться с силами, подняться как ни в чем не бывало, заговорить обычным   голосом, потребовать и наконец добиться тишины. Мы долго и тщательно разбирали   английский текст. Все утро я их этим занимала. Помню, рыдающие ученицы вызвали   во мне досаду. В самом деле, чувствительность их немногого стоила — просто   истерика. Я это не обинуясь им объявила. Я их чуть не подняла на смех. Я была   сурова. По правде же, меня мучили их слезы, их рыдания; я не могла их вынести.   Одна глуповатая, унылая ученица продолжала всхлипывать, когда все другие уже   умолкли; безжалостная необходимость заставила меня и помогла мне так с ней   обойтись, что ей пришлось проглотить слезы.      

Девочка   эта вправе была бы меня возненавидеть, но после урока, когда все стали   расходиться, я задержала ее, подозвала и — чего никогда не случалось со мною   прежде — прижала к своей груди и поцеловала в щеку. Но, поддавшись этому   невольному порыву, потом я тотчас вытолкала ее за дверь, потому что, не   выдержав моей ласки, она залилась совсем уже в три ручья.      

Весь   день я трудилась не покладая рук, а ночью вовсе не стала бы ложиться, если б   можно было жечь свечу до утра. Ночь, однако, прошла мучительно и плохо   подготовила меня к предстоявшему на другой день испытанию — необходимости   выслушивать сплетни. Новость обсуждали все кому не лень. Лишь сперва все от   удивления попридержали языки; эта сдержанность скоро прошла; языки развязались;   у учительниц, учениц, даже у служанок не сходило с уст имя «Эманюель». Как,   служить в школе с самого начала и вдруг уйти! Все находили это странным.      

Говорили   о нем так много, так долго, так часто, что из всей этой груды слов в конце   концов кое-что выяснялось. На третий день, кажется, я от кого-то узнала, что он   едет через неделю; потом услышала, что он собирается в Вест-Индию. Я   заглядывала в глаза мадам Бек, отыскивая в них подтверждения либо опровержения   этих сведений, но не выудила из нее ничего, кроме обычных пошлостей.      

Она   сообщила, что этот уход для нее большая потеря. Она просто не знает, кем   заменить мосье Поля. Она так привыкла к своему родственнику, он стал ее правой   рукой; как ей без него обойтись? Она старалась удержать его, но мосье Поль   заявил, что его призывает долг.      

Все это   она объявляла во всеуслышание, в классах, за обедом, громко обращаясь к Зели   Сен-Пьер.      

«Какой   долг его призывает?» — хотелось мне у нее спросить. Иногда, когда она спокойно   проплывала мимо меня в классе, мне хотелось броситься к ней, схватить ее за   полу и сказать: «Постойте-ка. Объясните-ка что к чему. Почему долг призывает   его в изгнание?» Но мадам обращалась всегда к кому-нибудь еще, а на меня даже   не глядела, словно и не предполагала во мне интереса к отъезду мосье Поля.      

Неделя   шла к концу. Больше нам не говорили о предполагавшемся прощании с мосье Полем;   никто не спрашивал, придет он или нет; никто не выражал опасений, как бы он не   уехал, не повидавшись с нами, не сказав нам ни слова; говорили о нем   по-прежнему беспрестанно, но никого, кажется, не мучил такой неотвязный вопрос.   Мадам-то сама, разумеется, его видела и могла наговориться с ним вдоволь. И что   ей за дело, явится он в школу или нет?      

Неделя   миновала. Нам сообщили назначенный день отъезда и сказали, что едет он «на   остров Бас-Тер в Гваделупе»: призывают его туда не собственные интересы, но   интересы друга; разумеется, так я и думала.      

«Бас-Тер   в Гваделупе»… Я тогда плохо спала, но лишь только меня одолевала дремота, я   тотчас просыпалась, будто кто произнес слова «Бас-Тер» и «Гваделупа» над самой   моей подушкой, а то вдруг они мерещились мне, начертанные огненными буквами во   тьме.      

Я не   могла с этим сладить, да и как сладишь с чувствами? Мосье Эманюель был в   последнее время так добр ко мне; он час от часу делался все добрее и лучше.   Прошел уже месяц с тех пор, как мы уладили наши богословские разногласия, и с   тех пор мы с ним ни разу не повздорили. Мир этот не явился холодным плодом   отдаления; напротив, мы сблизились; он стал чаще ко мне приходить, он говорил   со мной больше, чем прежде; он оставался подле меня часами, спокойный,   довольный, непринужденный, мягкий. О чем только мы не переговорили. Он   расспрашивал меня о моих планах, и я ими поделилась; мысль моя о собственной   школе пришлась ему по душе; он заставлял меня снова и снова развивать ее перед   ним в подробностях, хоть самое идею называл мечтою Альфашара.[433] Все несогласия кончились, крепло и росло   понимание; мы оба ощущали родство и надежду; привязанность, уважение и   пробудившееся доверие все вернее связывали нас.      

Как   спокойно проходили мои уроки! Куда подевались насмешки над моим умом и вечные   угрозы публичного экзамена! Как безвозвратно ревнивые филиппики и еще более   ревнивые, страстные панегирики уступили место тихой, терпеливой помощи, нежному   руководству и ласковой снисходительности, которая не превозносила, но прощала.   Бывало, он просто сидел возле меня, несколько минут кряду не произнося ни   слова; и когда сумерки или дела, наконец, предписывали наше разлученье, он   говорил прощаясь:      

— Il   est doux, le repos! Il ect precieux, le calme bonheur![434]      

Однажды   вечером — с тех пор не прошло и десяти дней — он встретил меня в моей аллее. Он   взял меня за руку. Я взглянула ему в лицо. Я решила, что он просто собирается   мне что-то сказать.      

— Vonne   petite amie. - проговорил он ласково, — douce consolatrice![435]      

Но его   прикосновение и звук голоса навели меня на странные мысли. Не стал ли он мне   больше чем братом и другом? Не светится ли во взгляде его нежность больше   дружеской и братской?      

Красноречивый   взгляд его обещал дальнейшие признания, он притянул меня к себе, губы его   дрогнули. Но нет. Не теперь. В сумраке аллеи мелькнули две зловещие фигуры, они   грозно надвигались на нас — одна фигура была женская, рядом шел священник; то   были мадам Бек и отец Силас.      

Никогда   не забуду лица последнего в ту минуту. Сперва оно выразило тонкую   чувствительность Жан-Жака, невольно спугнувшего чужую нежность; но тотчас   омрачилось желчным высокодуховным осуждением. Он елейно обратился ко мне.   Ученика своего он окинул взором неодобрения. Что же касается до мадам Бек, то   она, как водится, ничего, решительно ничего не заметила, хотя родственник ее,   не в силах выпустить пальцы иноверки, лишь сильнее сжимал их в своей руке.      

Легко   понять поэтому, что я сначала просто не поверила столь внезапному объявлению об   отъезде. Лишь выслушав новость сто раз со всех сторон, повторенную сотней уст,   я вынуждена была отнестись к ней серьезно. Как прошла неделя ожидания, как   тянулись пустые, мучительные дни, не приносившие от него ни слова   объяснения, — я помню, но описать не могу.      

И вот   обещанный день настал. Мы ждали мосье Поля. Либо он придет и попрощается с   нами, либо так и исчезнет без слов навсегда.      

Но в   такое, кажется, не верила ни одна живая душа во всей школе. Встали мы в обычный   час; позавтракали, как обычно; не поминая и словно бы позабыв своего   профессора, лениво принялись за обычные дела.      

В доме   стояла дремотная тишина, все были вышколены и покорны — а мне было трудно   дышать в этом затхлом, застойном воздухе. Неужто никто не заговорит со мной? Не   обратится ко мне со словом, желанием, с молитвой, которую бы я могла заключить   аминем?      

Я   видывала не раз, как их сплачивали пустяки, как дружно требовали они   развлечения, отдыха, роспуска с уроков; и вот они даже не собирались сообща   осаждать мадам Бек и настаивать на последнем свидании с учителем, которого они,   конечно, любили (те из них, кто может вообще любить), — да, но что такое   для большинства людей любовь!      

Я знала,   где он живет; я знала, где наводить о нем справки, где искать с ним встречи; до   него было рукой подать; но прячься он хоть в соседней комнате, я по своей воле   не явилась бы к нему. Преследовать, искать, звать, напоминать о себе — для   этого я плохо приспособлена.      

Пусть   мосье Эманюель где-то рядом. Но раз он сам молчит, я ни за что не нарушу первая   его молчания.      

Утро   кое-как прошло. Близился вечер, и я решила, что все кончено. Сердце во мне   переворачивалось. Кровь стучала в висках. Я совсем расхворалась и не знала, как   справлюсь с работой. А вокруг меня равнодушно кипела жизнь; все казались   безмятежными, невозмутимыми, спокойными; даже те ученицы, которые неделю назад   заливались слезами, услышав новость об отъезде мосье Поля, теперь словно вовсе   забыли и о нем и о своих чувствах.      

Незадолго   до пяти часов, перед концом классов, мадам Бек послала за мной, чтобы я прочла   ей какое-то английское письмо, перевела его и написала для нее ответ. Я   заметила, что она тщательно прикрыла за мной обе двери своей спальни; она и   окно закрыла, хоть день был жаркий и обычно она не терпела духоты. К чему эти   предосторожности? Во мне шевельнулось острое чувство недоверия. Верно, она   хочет приглушить звуки. Но какие?      

Я   вслушивалась чутко, как никогда; я вслушивалась в тишину, как зимний волк,   рыскающий по снегу и чующий добычу, вслушивается в звуки дальних бубенцов. Я   слушала, а сама писала. Посреди письма — перо мое так и запнулось на бумаге — я   услыхала в вестибюле шаги. Колокольчик не прозвенел; Розина — безусловно,   повинуясь приказаниям — предупредила его. Мадам заметила мою заминку. Она   кашлянула, поерзала на стуле, возвысила голос. Шаги прошли к классам.      

— Продолжайте   же, — сказала мадам; но рука меня не слушалась, слух мой напрягся, мысли   мои путались.      

Классы   располагались в другом крыле; вестибюль отделял их от жилой части дома;   несмотря на расстояние, я услышала шум, стук, грохот — все разом вскочили.      

— Это   они уходить собираются, — сказала мадам. В самом деле, пора было   расходиться — но отчего же они вдруг, так же разом, стихли, замерли?      

— Подождите   меня, мадам, я пойду взгляну, что там такое.      

И я   положила перо и ушла от нее. Ушла? Не тут-то было. От нее не уйдешь: будучи не   в силах меня удержать, она тоже встала и последовала за мной неотвязно, как   тень. На последней ступеньке я оглянулась.      

— Вы   тоже идете? — спросила я.      

— Да, —   подтвердила она, отвечая на мой взгляд странным взглядом туманным, но   решительным.      

И дальше   она пошла за мной по пятам.      

Он   явился. Я открыла дверь старшего класса и увидела его. Я еще раз увидела   знакомые черты. Уверена, его приход хотели предотвратить, но он все-таки   явился.      

Девочки   сошлись вокруг него полукругом; он обошел всех, каждой пожал руку, каждой   приложился к щеке. Иностранный обычай допускал в подобных случаях такую   церемонию: она затянулась и выглядела весьма торжественно.      

Меня   мучила неотвязность мадам Бек; она не отходила от меня, не спускала с меня   глаз, она дышала прямо мне в шею, и у мбня от этого бежали по коже мурашки; она   ужасно раздражала меня.      

Он был   уже совсем близко; он обошел уже почти всех; вот он приблизился к последней   ученице; он оглянулся. Но мадам Бек заслонила меня; она быстро выступила   вперед; она будто вся расширилась и выросла усилием воли; она спрятала меня; я   стала невидима. Она знала мои слабости и несовершенства; она верно рассудила,   что меня охватит столбняк. Она поспешила к своему родственнику, обрушила на   него поток речей, завладела его вниманием и увлекла его к двери — стеклянной двери,   отворявшейся в сад. Кажется, он озирался; когда бы мне удалось поймать его   взгляд, надежда придала бы мне сил и смелости; я бы бросилась к нему; но в   комнате уже поднялась суматоха, полукруг разбился на группы, и я потерялась   среди тридцати других, куда более шумных. Мадам своего добилась; она увела его,   и он меня не заметил; он решил, что я не пришла. Пробило пять часов, громко   прозвенел звонок, возвестивший конец классов, комната опустела.      

Потом,   помнится, наступили совершенно черные одинокие минуты — я испытывала   нестерпимую печаль невосполнимой утраты. Что было делать? О, что делать, когда   у твоего поруганного сердца отняли упование всей жизни?      

Уж не   знаю сама, что стала бы я делать, но тут маленькая девочка самая маленькая во   всей школе — невольно и просто прервала мои отчаянные мысли.      

— Мадемуазель, —   пролопотала она, — вот, это вам. Мосье Поль велел мне вас искать по всему   дому, от подвала до чердака, а когда я вас найду, передать вам это.      

И она   протянула мне записку; голубок вспорхнул ко мне на колени и выронил из клюва   свежий масличный листок. Записка была без имени и адреса и содержала следующее:      

«Я не   мыслил проститься с Вами, расставаясь со всеми прочими, но надеялся найти и Вас   в классе. Меня ждало разочарование. Встреча наша откладывается. Будьте к ней   готовы. Прежде чем ступлю на корабль, я должен видеть Вас наедине и долго   говорить с Вами. Будьте готовы, минуты мои все на счету и принадлежат не мне; к   тому же мне надлежит исполнить одно дело, которого я не могу никому ни   перепоручить, ни поведать, даже Вам. Поль».      

Будьте   готовы? Когда же? Сегодня же вечером? Ведь завтра он едет. Да; это я знала   наверное. Я знала, когда назначено отплытие парохода. О! Я-то буду готова, но   состоится ли наше долгожданное свидание? Времени оставалось так мало, недруги   действовали так изобретательно и неотступно; меж нами пролегло препятствие,   неодолимое, как узкая расщелина, как глубокая пропасть; и над пропастью сам   ангел бездны Аваддон уже дышит пламенем. Одолеет ли ее великодушный друг?   Перейдет ли ко мне мой вожатый?      

Кто   знает? Но мне уже стало немного легче, я немного утешилась, я словно   почувствовала, как сердце его бьется в лад моему, и я немного успокоилась.      

Я ждала   защитника. Надвигался Аваддон и влек за собой свое адское воинство. Я думаю,   грешники в аду вовсе не горят на вечном огне и не отчаяние — самая страшная   пытка. Наверное, в чреде безначальных и незакатных дней настал для них такой,   когда ангел сошел в Гадес[436] —   осиял их улыбкой, поманил обещанием, что прощение возможно, что и для них   настанет день веселья, но не теперь еще, а неизвестно когда, и, глядя на   собственное его величие и радость, они поняли, как сладостны эти посулы, а он   вознесся, стал звездой и исчез в дальних небесах. И оставил им в наследство   тревогу ожидания, которая хуже отчаяния.      

Весь   вечер я ждала, доверясь масличному листку[437] в   голубином клюве, а сама отчаянно тревожилась. Страх давил мне на сердце. Такой   холодный, сжимающий страх — признак дурных предвестий. Первые часы едва   влеклись; последние неслись, как снежные хлопья, как прах, разметаемый бурей.      

Но вот   миновали и они. Долгий жаркий летний день сгорел, как святочное полено;[438] истлела последняя зола;   мне остался голубой, холодный пепел; настала ночь.      

Молитвы   были прочитаны; пора ложиться; все ушли спать. Я осталась в темном старшем   классе, пренебрегши правилами, которыми никогда еще не пренебрегала.      

Не знаю,   сколько часов подряд я мерила шагами класс. Я пробыла на ногах очень долго; я   бродила взад-вперед по проходу между партами. Так бродила я, пока не поняла,   что все спят и ни одна живая душа меня не услышит; и тогда я, наконец,   расплакалась. Полагаясь на укрытие Ночи и защиту Одиночества, я более не   сдерживала слез, не глотала рыданий; они переполняли меня, они вырвались   наружу. Какое горе могут уважать и щадить в этом доме?      

Вскоре   после одиннадцати — а для улицы Фоссет это час очень поздний дверь отворили —   тихонько, но не украдкой; сияние лампы затмило лунный свет; мадам Бек вошла с   обычным своим невозмутимым видом, как ни в чем не бывало. Словно не заметив   меня, она прошла прямо к своему бюро, взяла ключи и принялась как будто что-то   искать; долго занималась она этими притворными поисками, очень долго. Она была   спокойна, слишком спокойна; я с трудом сносила ее кривлянье; последние два часа   изменили меня, от меня трудно было добиться обычных знаков почтения и обычного   трепета. Всегда послушная и кроткая, я вдруг сбросила хомут, прокусила узду.      

— Давно   пора спать, — сказала мадам. — Вы давно нарушаете правила заведения.      

Ответа   не последовало; я продолжала бродить по классу; когда она преградила мне путь,   я отстранила ее.      

— Позвольте   успокоить вас, мисс; дайте-ка я провожу вас в вашу комнату, — сказала она,   стараясь придать своему голосу всю возможную мягкость.      

— Нет, —   отвечала я. — Ни вы, ни кто другой меня не успокоит и не проводит.      

— Надо   согреть вашу постель. Готон еще не легла. Она о вас позаботится; она даст вам   снотворное.      

— Мадам, —   перебила я ее. — Вы сластолюбивы. При всей вашей безмятежности, важности и   спокойствии — вы сластолюбивы, как никто. Пусть вам самой греют постель; сами   принимайте снотворное, ешьте и пейте всласть, на здоровье. Если что-то   беспокоит и тревожит вас — а может быть — да нет, я знаю, вас, конечно, кое-что   тревожит, — принимайте пилюли и исцеляйтесь, а меня оставьте в покое. Слышите   — оставьте меня в покое!      

— Я   пошлю кого-нибудь приглядеть за вами, мисс; я пошлю Готон.      

— Не   смейте. Оставьте меня в покое. Не трогайте меня. Какое вам дело до моей жизни,   до моих печалей. О мадам! В вашей руке холод и яд. Вы отравляете и морозите сразу.      

— Что   я вам сделала, мисс? Вы не можете выйти за Поля. Он не может жениться.      

— Собака   на сене! — сказала я; ведь я-то знала, что втайне она хотела за него   замуж, всегда хотела. Она называла его «невыносимым», ругала «ханжою»; она не   любила его, но замуж за него она хотела, чтобы выжать из него все соки. Я   проникла в тайну мадам, удивительно, но я проникла в нее чутьем ли, или   озарением, — сама не знаю. Прожив с ней рядом немало дней, я постепенно   поняла к тому же, что враждовать она может только с низшим. Она враждовала со   мной, хоть и тайно, прикрывая свои чувства самой ласковой личиной, и ни одна   живая душа этого не замечала, кроме нее самой и меня.      

Две   минуты я смотрела ей в лицо, понимая, что она совершенно в моей власти, ибо в   иных обстоятельствах, например, когда ее видели насквозь, вот как теперь   я, — ее маскарадный костюм, маска и домино, обращался в совершенную   ветошь, всю в дырьях; и сквозь дыры обнаруживалось бессердечное, самовлюбленное   и низкое существо. Она спокойно отступила; мягко и сдержанно, правда, весьма   неловко, она сказала, что «если я никак не соглашаюсь лечь, ей придется меня   оставить».      

И с   этими словами она без промедления удалилась, наверное, не меньше радуясь концу   нашей беседы, нежели я сама.      

То был у   меня единственный честный, беспощадный разговор с мадам Бек; никогда более   такое не повторялось. Ее обращение со мной после знаменательной ночной встречи   не переменилось ни на йоту. Не заметила, чтобы ненависть ее усилилась из-за   моей горькой откровенности; не знаю, затаила ли она планы мести. Думаю, она   укрепила себя рассуждениями о силе своего духа и почла за благо забыть то, что   неприятно вспоминать. Одно могу сказать с определенностью — во все продолжение   нашей совместной жизни мы не повторяли и не вспоминали рокового столкновения.      

Та ночь   прошла; всякой ночи, даже беззвездной ночи нашей кончины, суждено кончиться.   Около шести — в час, когда дом просыпался, я вышла во двор и умылась холодной   свежей водой из колодца. В зеркальце, вправленном в дубовую стену беседки, я   увидела себя. Я изменилась за эту ночь — щеки и губы были у меня бледные, как у   утопленницы, глаза смотрели мертво, а веки распухли и покраснели.      

Все   разглядывали меня — я решила, что тайна моего сердца разоблачилась; я решила,   что себя выдала. Даже самая маленькая, конечно, понимала, по ком я убиваюсь.      

Изабелла   — девочка, которую я когда-то выхаживала во время болезни, подошла ко мне.   Неужто и она вздумала смеяться надо мной?      

— Que   vous etes pale! Vous etes donc bien malade, Mademoiselle![439] произнесла она, держа пальчик во рту и   глядя на меня с тоскливым глупым недоумением, которое в ту минуту показалось   мне прекрасней самой тонкой проницательности.      

Изабелла   не единственная хранила полное неведение на мой счет; скоро я с благодарностью   поняла, что никто ничего не заметил. У большинства всегда находятся другие   заботы, кроме чтения в чужих сердцах и разгадки недомолвок. При желании секрет   сохранить легко. В течение дня я одно за другим получала доказательства тому,   что не только никто не догадывается о причине моей печали, но и вся моя   душевная жизнь последнего полугода осталась всецело моим достоянием. Никто не   дознался, никто не заметил, как среди всех людей мне стал дорог один. Сплетни   меня миновали; ничье любопытство не задело меня; оба этих чутких духа, порхая   вокруг, меня попросту не замечали. Так иной будет жить в больнице, охваченной   тифозной горячкой, и не подцепит заразу. Мосье Эманюель наведывался то и дело,   он спрашивал обо мне; мы занимались вместе; когда бы он ни вызывал меня, я к   нему спускалась. «Мисс Люси, вас зовет мосье Поль», «Мисс Люси сейчас с мосье   Полем» — без конца слышалось в доме; и никто этого не замечал и, уж разумеется,   не осуждал. Ни намеков, ни шуток. Мадам Бек разгадала загадку; более никто ею   не занимался. Мои нынешние страдания окрестили головной болью, и я приняла это   название.      

Но какая   боль телесная сравнится с такой мукой? Знать, что он уехал не простясь, знать,   что судьба и злые силы — завистливая женщина и священник-ханжа — не дали мне   увидеть его на прощанье! И конечно, во второй вечер мне стало легче, чем в   первый, и я так же неуемно, одиноко, отчаянно меряла шагами пустую комнату.      

На сей   раз мадам Бек уже не увещевала меня — она ко мне не явилась; она послала вместо   себя Джиневру Фэншо и не могла выбрать удачней. При первых же словах Джиневры:   «Ну как голова, очень болит?» (ибо Джиневра, как и все прочие, считала, что у   меня болит голова — нестерпимо болит, и оттого я такая бледная и мечусь из угла   в угол), — итак, при первых же ее словах мне захотелось бежать куда глаза   глядят, только бы от нее подальше. Затем последовали ее жалобы на собственную   головную боль — и они довершили успех предприятия.      

Я   побежала наверх. Я бросилась в постель — в жалкую свою постель, одолеваемая   горькими чувствами. Не пролежала я и пяти минут, как от мадам явилась новая   посланница — Готониха принесла мне какое-то питье. Меня мучила жажда — и я   залпом выпила жидкость — она была сладкая, но я поняла, что в нее подсыпан   сонный порошок.      

— Мадам   говорит, вы крепче заснете, — сказала Готониха, принимая от меня пустую   чашку.      

Ах! Она   решила меня усыпить. Порошок был какой-то сильный. Предполагалось, что на одну   ночь я успокоюсь.      

Залегли   ночник, все заснули, все стихло. Сон воцарился; он легко одолел тех, у кого не   болели головы и сердца, — но миновал беспокойную.      

Порошок   подействовал. Уж не знаю, пересыпала или недосыпала его мадам; только   подействовал он вовсе не так, как она хотела. Вместо оцепенения меня охватило   лихорадочное беспокойство; на меня нахлынули мысли, странные, необычайные. Все   силы мои напряглись, словно проснулись по сигналу побудки. Мечта оживилась и   властно, победно завладела мной. Презрительно окинув взором грубую   Существенность, свою соперницу, Мечта повелела мне: «Вставай, лентяйка! Нынче   ночью да будет моя воля!»      

«Посмотри   только, какая ночь!» — закричала Мечта; и отведя тяжелые ставни лишь ей одной   присущим царственным движением руки, она показала мне полный месяц, плывущий по   глубокому, яркому небу.      

Мрак,   теснота и спертый воздух спальни вдруг показались мне непереносимыми. Мечта   манила меня прочь из этой берлоги, на волю, в росистую прохладу.      

Моему   мысленному взору странно рисовался полночный Виллет. Я увидела парк, летний   парк, длинные, молчаливые, одинокие, укромные аллеи; а под сенью густых дерев —   каменную чашу водоема; я знала его и часто стаивала подле него, любуясь   прозрачными прохладными струями и густым зеленым тростником по краям. Но что   толку? Ворота парка закрыты, заперты, их охраняют, туда нельзя войти.