1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Сладостный ветер из Европы все еще лепетал среди освеженных  листьев, и Атлантический океан гремел торжествующе и свободно; мое сердце, уже  так давно омертвевшее и высохшее, вдруг ожило, расширилось, зазвучало той же  музыкой, наполнилось живой кровью; все мое существо возжаждало обновления, моя  душа захотела чистоты. Я почувствовал, что мои надежды воскресают и что обновление  возможно. Стоя под цветущими ветками на краю моего сада, я смотрел в морскую  даль, более синюю, чем небо. Там была Европа, там открывались светлые дали.  «Поезжай, — сказала мне надежда, — и поселись опять в Европе, где  никто не знает, как замарано твое имя и какое презренное бремя ты несешь. Пусть  сумасшедшая едет с тобой в Англию, запри ее в Торнфильде, охраняй и заботься о  ней, а сам отправляйся в любую страну и завяжи новые отношения, какие тебе  захочется. Эта женщина, которая так злоупотребляла твоим долготерпением, так  осквернила твое имя, так оскорбила твою честь, так обманула твою юность, —  она тебе не жена, и ты ей не муж. Дай ей все, что от тебя зависит, и ты можешь  считать, что выполнил свою обязанность перед богом и людьми. Пусть самое имя ее,  пусть история вашей близости будет предана забвению. Ты не обязан говорить о  них ни одному живому существу. Дай ей удобства и безопасное жилище, защити ее  унижение тайной и расстанься с ней».    

Я так и поступил. Отец и брат не сообщили о моей женитьбе никому  из знакомых. В первом же письме, которое я написал им, я высказал им свое  отношение к моей женитьбе, так как уже испытывал глубокое отвращение к этому  браку; зная характер и особенности моей жены, я предвидел для себя постыдное и  печальное будущее и тогда же настоятельно просил держать все это в тайне. А  вскоре недостойное поведение моей жены, о котором я сообщил отцу, приняло такие  формы, что ему оставалось лишь краснеть за подобную невестку. Он не только не  старался разгласить наш брак, но стремился скрыть его не меньше, чем я.    

И вот я повез ее в Англию. Это было ужасное путешествие; с  таким чудовищем — на корабле! Я был рад, когда, наконец, привез ее в  Торнфильд и благополучно поселил на третьем этаже, в той комнате, которую она  за десять лет превратила в берлогу дикого зверя, в обиталище демона. Мне  сначала никак не удавалось найти кого-нибудь, кто бы ходил за ней, так как это  должна была быть женщина, на верность которой я мог бы положиться; приступы  буйного помешательства, которым была подвержена моя жена, должны были неизбежно  выдать ее тайну. У нее бывали и спокойные периоды, они длились иногда по  нескольку дней, иногда по нескольку недель, и тогда она осыпала меня  оскорблениями. Наконец я нанял Грэйс Пул. Она и доктор Картер (это он и  перевязывал раны Мэзона в ту ночь, когда безумная напала на своего  брата) — вот два единственных человека, которым я открыл истинное  положение дел. Миссис Фэйрфакс, вероятно, кое-что подозревает, но точно ей  ничего неизвестно. Грэйс оказалась в общем хорошей сиделкой, хотя, отчасти по  ее собственной вине, ее бдительность не раз бывала обманута и усыплена, —  но тут уж ничего не поделаешь, тут виновата ее профессия. Сумасшедшая хитра и  коварна. Она всегда умеет воспользоваться недосмотром своей сиделки. Однажды она  добыла нож, которым чуть не заколола своего брата, и дважды завладела ключом от  своей комнаты и выскользнула оттуда среди ночи. В первый раз она вознамерилась  сжечь меня в моей постели, во второй раз явилась к тебе. Благодарю провидение,  которое охраняло тебя; она излила свою ярость только на твой венчальный убор,  который, может быть, напомнил ей ее собственную свадьбу. Подумать страшно, что  могло бы случиться, когда это страшное существо, вцепившееся сегодня утром мне  в горло, склонило свое багрово-черное лицо над гнездом моей голубки! Просто  кровь стынет в жилах…    

— И что же, сэр? — спросила я, когда он  смолк. — Что вы сделали, когда поселили ее здесь, куда вы поехали?    

— Что я сделал, Джен? Я превратился в вечного  странника. Куда я поехал? Я начал скитаться, как болотный огонек. Я изъездил  всю Европу, повидал множество стран. Я был одержим желанием найти хорошую,  разумную женщину, которую мог бы полюбить, — полную противоположность той  фурии, которая осталась в Торнфильде.    

— Но вы же не могли жениться, сэр?    

— Я решил, что могу, и был твердо убежден, что не  только могу, но и должен. Вначале я никого не хотел обманывать так, как обманул  тебя. Я намеревался рассказать любимой женщине всю мою историю и открыто  добиваться ее любви. И мне казалось настолько правильным, что меня следует  считать свободным человеком, которого можно любить и который может любить, что  я никогда не сомневался, что встречу женщину, способную понять мои  обстоятельства и принять меня, невзирая на то проклятие, которое лежит на мне.    

— И что же, сэр?    

— Когда ты начинаешь меня допрашивать, Джен, я не могу  не улыбаться. Ты раскрываешь глаза, как нетерпеливая птичка, и делаешь  беспокойные движения, словно ты не можешь дождаться ответа, выраженного в  словах, и тебе хотелось бы прочитать его прямо в человеческом сердце. Но прежде  чем я буду продолжать, скажи, что ты разумеешь под твоим «и что же, сэр?» Эту  коротенькую реплику ты произносишь очень часто; и сколько раз она вела меня,  как путеводная нить, сквозь бесконечные разговоры. Я сам хорошенько не знаю,  почему она так действует на меня.    

— Я хочу сказать: что же вы сделали? Как вы поступили?  Каков был результат?    

— Вот именно. А что бы ты хотела знать?    

— Удалось ли вам встретить женщину, которая вам стала  дорога? Предлагали вы ей выйти за вас, и что она вам ответила?    

— Я могу ответить тебе только, нашел ли я ту, которая  мне стала дорога, и просил ли я ее сделаться моей женой; но то, что она ответит  мне, все еще скрыто в тумане грядущего. Десять лет скитался я неутомимо, жил то  в одной столице, то в другой; иногда в Петербурге, чаще в Париже, заезжал и в  Рим, в Неаполь и Флоренцию. У меня были деньги, я принадлежал к старинному  роду — и поэтому мог сам выбирать себе знакомых. Имея доступ во все круги  общества, я искал мой идеал женщины среди английских леди, французских графинь,  итальянских синьор и немецких баронесс, но не мог найти ее. Иногда на миг, во  взгляде, в интонации, в облике какой-нибудь женщины, мне казалось, я вижу  что-то, предвещавшее осуществление моей мечты. Но я очень скоро бывал разочарован.  Не думай, что я искал совершенства души или тела. Я мечтал встретить женщину,  которая была бы во всем полной противоположностью креолке; однако я искал ее  тщетно. Я не встретил ни одной, которую, будь я даже свободен, — памятуя  полученный мною тяжелый урок, — попросил бы выйти за меня. Разочарование  привело меня к безрассудствам. Я стал искать развлечений, хотя никогда не  опускался до разврата. Излишества всякого рода мне глубоко противны. Это было  как раз стихией моей вест-индской Мессалины. Неискоренимое отвращение и к ней и  ко всему, что напоминало ее, налагало на меня узду даже среди удовольствий.  Всякое веселье, переходящее в разгул, казалось, приближало меня к ней и к ее  порокам, и я избегал его.    

Все же мне трудно было оставаться одному. И я начал заводить  себе любовниц. В первый раз мой выбор пал на Селину Варанс, — еще один  жизненный эпизод, при мысли о котором меня охватывает горькое презрение к себе.  Ты уже знаешь, что это была за особа и чем кончилась моя связь с ней. У нее  были две преемницы: итальянка Гиацинта и немка Клара. Обе они слыли  замечательными красавицами. Но какую цену имела для меня эта красота уже через  два-три месяца? Гиацинта была груба и невысоких нравственных правил, — я  устал от нее через три месяца. Клара была честным, кротким созданием, — но  что могло быть у меня общего с этой ограниченной и тупой мещанкой? Я с  удовольствием выделил ей достаточную сумму, она начала какое-то дело, — и,  таким образом, мы расстались по-хорошему. Но, Джен, я вижу, по твоему лицу, что  все это тебе не слишком нравится. Ты уже готова считать меня безнравственным  повесой. Верно?    

— Да, мне сейчас труднее любить вас, чем раньше, сэр.  Но разве вам не приходило в голову, что вести такую жизнь по меньшей мере  дурно? Сначала одна любовница, потом другая; и вы говорите об этом, словно это  в порядке вещей.    

— Нет. И мне это не нравилось. Это была недостойная  жизнь, и лучше было бы никогда к ней не возвращаться. Заводить себе  содержанку — это все равно что покупать раба. И тот и другая — и по  природе и уж во всяком случае по положению — как бы существа низшие, и  общение с ними на равной ноге унизительно. Мне теперь стыдно думать о днях,  проведенных с Селиной, Гиацинтой и Кларой.    

Я почувствовала правду этих слов и сделала из них тот вывод,  что, если бы я забылась и забыла все, некогда внушенное мне, если бы под  каким-либо предлогом или, ссылаясь на то или другое оправдание, не устояла  перед соблазном и стала преемницей этих несчастных женщин, сэр Рочестер со  временем испытал бы ко мне то же чувство, с каким теперь вспоминал о них. Я не  высказала своей мысли вслух; достаточно было того, что эта истина открылась  мне. Но я запечатлела ее в своем сердце, чтоб она там хранилась и оказала мне  помощь в минуты испытаний.    

— Ну, Джен, почему ты не говоришь: «И что же, сэр?» Я  ведь еще не кончил. Какой у тебя строгий вид! Я вижу, ты осуждаешь меня, но дай  мне досказать до конца. Так вот, в январе этого года, порвав со всеми  любовницами, в мрачном и суровом настроении, в каком и полагается быть  одинокому, никому не нужному скитальцу, измученный разочарованиями, озлобленный  против людей и особенно против всей женской природы (ибо существование  разумной, любящей и преданной женщины я начинал почитать несбыточной мечтой), я  вернулся в Англию, куда меня призывали дела.    

В морозный зимний вечер я подъезжал к Торнфильдхоллу.  Ненавистное место! Я не ждал там никакой радости, никакого отдыха для себя.  Неподалеку от замка, у изгороди, я увидел маленькую фигурку, сидевшую в полном  одиночестве. Я проехал мимо, обратив на нее так же мало внимания, как на иву,  росшую по ту сторону дороги. Я не предчувствовал, чем она станет для меня.  Никакой внутренний голос не подсказал мне, что судья моей жизни, мой добрый или  злой гений поджидает меня здесь, в этом смиренном облике. Я не узнал его даже и  тогда, когда с Мезруром случилось несчастье и она подошла ко мне и самым  серьезным образом предложила мне свою помощь. Худенькая девушка, почти дитя!  Казалось, маленькая пташка прыгает около моих ног и предлагает понести меня на  своих крошечных крылышках. Я отмахнулся от нее, но незнакомое создание не  отходило. Оно стояло возле меня, смотрело на меня и говорило со странной  настойчивостью и повелительностью: я должен получить помощь, и именно из ее  рук; и я принял помощь.    

Когда я оперся на хрупкое плечо девушки, во всем моем  существе проснулось что-то новое, словно в меня влились какие-то свежие чувства  и силы. Я был рад узнать, что этот эльф должен вернуться ко мне, что он  принадлежит моему дому, иначе, если бы он, выскользнув из моих рук, исчез за  изгородью, я, наверно, испытал бы чувство странного сожаления. Я слышал, как ты  возвратилась в тот вечер домой, Джен, хотя ты, вероятно, и не подозревала, что  я думаю о тебе и наблюдаю за тобой. На следующий день я опять видел —  незаметно для тебя, — как ты два часа играла с Аделью в коридоре. Я помню,  была вьюга, вы не могли пойти гулять. Я сидел в своей комнате, дверь была  приоткрыта, я мог все слышать и видеть. В течение некоторого времени твое  внимание было целиком поглощено Аделью; однако мне чудилось, что твои мысли  отсутствуют. Но ты была с ней очень кротка, моя маленькая Джен, ты говорила  только с ней и развлекала ее. Когда она, наконец, оставила тебя, ты сразу  погрузилась в мечты и принялась задумчиво шагать по коридору. Время от времени,  проходя мимо окон, ты бросала взгляд на густо валивший снег; ты прислушивалась  к рыдавшему ветру и снова начинала ходить и грезить. И мне казалось, что в этих  грезах наяву нет ничего мрачного; по временам в твоих глазах вспыхивало что-то  радостное, на лице отражалось легкое волнение, которое говорило не о горестных,  печальных и унылых размышлениях. Скорее можно было предположить по твоему  взгляду, что ты предаешься юношеским мечтам, когда самый дух юности летит ввысь  вслед за надеждой, устремляясь к небу своих желаний. Голос миссис Фэйрфакс,  говорившей с кем-то из слуг в холле, наконец заставил тебя очнуться. И как  странно ты улыбнулась, Дженет. Это была удивительно умная улыбка. Она была  насмешлива, — казалось, ты иронизируешь над собственными мечтами. Ты  словно говорила себе: «Мои видения прекрасны, но я не должна забывать, что они  совершенно нереальны. В моей фантазии я вижу алеющее небо и цветущий рай, но я  прекрасно знаю, что мне нужно идти суровым путем и что мне грозят черные бури».  Ты побежала вниз и попросила мисс Фэйрфакс дать тебе какую-нибудь работу —  подсчитать недельные расходы или что-то в этом роде. Я рассердился на тебя за  то, что ты исчезла из моего поля зрения.    

С нетерпением ждал я вчера, когда мог вызвать тебя к себе. Я  подозревал, что передо мной совершенно новая для меня, незнакомая мне  человеческая разновидность. И мне хотелось исследовать ее и узнать глубже. Ты  вошла в комнату с робким и независимым видом, — существо в странном и  милом наряде, примерно таком же, как сейчас. Я вызвал тебя на разговор. Очень  скоро я убедился, что ты — сочетание странных противоположностей. Я видел,  что ты строга, скромна, как и полагается, и вместе с тем робка непомерно; но в  то же время я видел, что ты по природе утонченная, хотя не привыкла к обществу  и очень боишься привлечь внимание какой-нибудь неловкостью или промахом. Когда  я к тебе обращался, ты смотрела на меня открытым, смелым и горячим взглядом, и  он был полон проницательности и силы. Когда я задавал тебе настойчивые вопросы,  ты бесстрашно и искусно парировала их. Очень скоро ты освоилась со мной, и мне  даже казалось, что ты чувствуешь ту симпатию, которая возникла между тобой и  твоим угрюмым, сердитым хозяином, Джен; ты как-то удивительно быстро  успокоилась и сделалась добродушно мила со мной. Когда я рычал, ты не обнаруживала  ни страха, ни удивления, ни недовольства моей угрюмостью. Ты наблюдала за мной  и время от времени улыбалась мне с таким прелестным лукавством, которое трудно  описать. Я был и доволен и взволнован тем, что я нашел в тебе: мне понравилось  то, что я увидел, и я хотел видеть еще больше.    

Однако в течение долгого времени я держался от тебя вдалеке  и редко искал твоего общества. Как интеллектуальный сибарит, я хотел продлить  удовольствие этого нового и волнующего знакомства. Кроме того, меня некоторое  время преследовал страх, что, если я буду слишком свободен в обращении с этим  цветком, его лепестки увянут и его чарующая свежесть исчезнет. Я тогда еще не  знал, что прелесть этого цветка не временная, но что он скорее напоминает  неразрушимый и драгоценный камень. Кроме того, мне хотелось знать, будешь ли ты  искать моего общества, если я отдалюсь от тебя, — но ты не искала его. Ты  оставалась в классной так же упорно, как твой письменный стол или мольберт, а  при случайной встрече проскакивала мимо меня с такой быстротой и таким  безразличием, какие только допускала вежливость. Твоим обычным выражением в те  дни, Джен, была глубокая задумчивость: не мрачная, ибо ты не была больна, но и  не ликующая, так как у тебя было мало надежд и никаких удовольствий.    

Меня интересовало, что ты думаешь обо мне и думаешь ли  вообще. Я решил узнать это, и снова стал искать встреч с тобой. В твоем  взгляде, когда ты обращалась к людям, и в твоей манере говорить с ними была  какая-то радостная теплота. Я видел, что сердце твое открыто для общения с  ними; молчаливой тебя делала уединенная классная комната и скучное однообразие  твоей жизни. Я позволил себе удовольствие быть добрым с тобой. Моя доброта не  замедлила вызвать в тебе волнение, твое лицо стало мягким, твой тон нежным; мне  нравилось, когда твои губы с благодарной радостью произносили мое имя. В те дни  для меня было большим удовольствием случайно повстречаться с тобой, Джен. Ты  держалась с забавной нерешительностью; твой взгляд выдавал смущение и затаенное  недоверие. Ты не знала, какой на меня найдет стих: собираюсь ли я разыграть  хозяина и напустить на себя угрюмость, или же ты встретишь во мне  благожелательного друга. Но я уже слишком привязался к тебе, чтобы находить  удовольствие в первой роли; и когда я радушно протягивал тебе руку, на твоем  юном, нежном личике расцветала такая светлая радость, что иногда мне трудно  было удержаться от желания привлечь тебя к моему сердцу.    

— Не вспоминайте больше о тех днях, сэр, —  прервала я его, отирая украдкой несколько слезинок. То, что он говорил, было  для меня мукой, ибо я хорошо знала, что должна сделать, и притом скоро. А все  эти воспоминания и рассказы о его чувствах только увеличивали трудность моей  задачи.    

— Ты права, Джен, — отозвался он. — Зачем нам  думать о прошлом, когда настоящее настолько лучше, а будущее настолько светлей?    

Эта самодовольная уверенность заставила меня внутренне  содрогнуться.    

— Теперь ты видишь, как обстоит дело, не правда  ли? — продолжал он. — После юности и зрелых лет, проведенных в  невыразимой тоске и печальном одиночестве, я, наконец, впервые встретил то  существо, которое могу любить, — я встретил тебя. К тебе меня влечет  неудержимо, ты мое лучшее я, мой добрый ангел. Я привязан к тебе глубоко и  крепко, считаю тебя доброй, талантливой, прелестной. В моем сердце живет  благоговейная и глубокая страсть. Она заставляет меня тянуться к тебе, как к  источнику моей жизни, учит познавать в тебе цель и смысл моего существования и,  горя чистым и ярким пламенем, сливает нас обоих в одно.    

Именно потому, что таковым были мои чувства, я и решил  жениться на тебе. Утверждать, что у меня уже есть жена, — значит просто  насмехаться надо мной; теперь ты знаешь, что это был только отвратительный  демон. Я сделал ошибку, пытаясь обмануть тебя, но я боялся упрямства, которое  есть в твоем характере, боялся привитых тебе предрассудков, прежде чем рискнуть  на откровенные разговоры, я хотел, чтобы ты стала моей. Это было малодушием: я  должен был обратиться к твоему благородству и чуткости сразу же, как делаю это  сейчас, — открыть тебе всю мою жизнь, полную отчаяния, описать ту жажду и  голод, ту тоску о более высоком и достойном существовании, которые я испытываю;  открыть тебе не только мое решение (это слово слишком невыразительно), но и мое  неудержимое влечение к преданной и верной любви, если меня любят преданно и  верно. И только после этого должен был я попросить тебя принять от меня обет  верности и дать мне свой. Джен, дай мне его теперь.    

Наступила пауза.    

— Отчего ты молчишь, Джен?    

Это была настоящая пытка. Мне казалось, что раскаленная  железная рука сжимает мне сердце. Ужасная минута, полная борьбы, мрака и огня!  Ни одно человеческое создание, жившее когда-либо на земле, не могло желать  более сильной любви, чем та, которую мне дарили, а того, кто меня так любил, я  просто боготворила. И я была вынуждена отказаться от моей любви и моего кумира.  Одно только страшное слово звучало в моих ушах, напоминая мне мой мучительный  долг: «бежать!»    

— Джен, ты понимаешь, чего я хочу от тебя? Только  обещания: «Я буду вашей, мистер Рочестер».    

— Мистер Рочестер, я не буду вашей.    

Снова последовало продолжительное молчание.    

— Джен, — начал он опять с такой нежностью, что  скорбь и ужас объяли меня и лишили сил, ибо этот тихий голос был голосом  просыпающегося льва, — Джен, ты хочешь сказать, что пойдешь в мире одним  путем, а я должен идти другим?    

— Да.    

— Джен (наклоняясь ко мне и обнимая меня), ты и сейчас  настаиваешь на этом?    

— Да.    

— А теперь? — он бережно поцеловал меня в лоб и в  щеку.    

— Да! — И я решительно вырвалась из его объятий.    

— О Джен, это больно! Это… это неправильно; правильно  было бы любить меня.    

— Неправильно было бы послушаться вас.    

Брови у него взлетели; странное выражение скользнуло по его  лицу. Он встал, но все еще сдерживался. Ища опоры, я положила руку на спинку  стула; я дрожала, я трепетала, но я решилась.    

— Одно мгновение, Джен! Подумай о том, что ждет меня,  когда тебя не будет. Ты отнимаешь у меня всякую надежду на счастье. Что же  останется? Вместо жены — эта сумасшедшая наверху; с таким же успехом ты  могла бы отослать меня к трупам вон там, на кладбище. Что я буду делать, Джен,  где искать мне друга и надежду?    

— Поступите так, как я; доверьтесь богу и самому себе;  уповайте на него, надейтесь, что мы встретимся там.    

— Значит, ты не уступишь!    

— Нет!    

— Ты обрекаешь меня на ужасную жизнь и на мрачную смерть? —  Его голос зазвучал громче.    

— Я советую вам жить безгрешно и желаю вам умереть  спокойно.    

— Значит, ты лишаешь меня любви и спасения? Ты снова  толкаешь меня на случайную страсть, на порок?    

— Мистер Рочестер, я меньше всего толкаю вас на эту  жизнь, также не желаю ее и для себя. Мы родились, чтобы терпеть и страдать: вы  так же, как и я. Смиритесь! Вы забудете меня раньше, чем я вас.    

— Значит, ты допускаешь, что я лжец. Ты оскорбляешь  меня; я заявляю, что не изменю тебе, а ты утверждаешь мне в лицо, что изменю.  Но о каких же изуверских взглядах, о каких извращенных суждениях говорят твои  поступки! Неужели лучше ввергнуть своего ближнего в отчаяние, чем преступить  созданный человеком закон, если это никому не принесет вреда? Ведь у тебя же  нет ни друзей, ни родных, которых ты бы оскорбила, живя со мной.    

Это была правда. И от этих слов даже моя совесть и мой разум  изменили мне и предались ему, обвинив меня в грехе за то, в чем я ему  отказываю. Они заговорили почти так же громко, как и мое сердце. А сердце не унималось.  «О, уступи, — говорило оно, — подумай о его горе, подумай о тех  опасностях, на которые ты его толкаешь, оставив одного! Вспомни, какая это  натура! Подумай о том, какое отчаяние и безнадежность последуют за этой  скорбью. Утешь его, спаси его, люби его! Скажи ему, что ты любишь его и будешь  принадлежать ему. Кому на свете ты нужна? Кого ты этим оскорбишь?»    

И все же я отвечала себе непреклонно: «Я оскорблю себя. Чем  глубже мое одиночество, без друзей, без поддержки, тем больше я должна уважать  себя. Я не нарушу закона, данного богом и освященного человеком. Я буду верна  тем принципам, которым следовала, когда была в здравом уме, тогда как сейчас я  безумна. Правила и законы существуют не для тех минут, когда нет искушения, они  как раз для таких, как сейчас, когда душа и тело бунтуют против их суровости;  но как они ни тяжелы, я не нарушу их. Если бы я для своего удобства нарушала  их, какая была бы им цена? А между тем их значение непреходяще, — я в это  верила всегда, и если не верю сейчас, то оттого, что я безумна, совсем безумна:  в моих жилах течет огонь, и мое сердце неистово бьется. В этот час я могу  опереться только на ранее сложившиеся убеждения, только на решения, принятые  давно, — и на них я опираюсь».    

Я осталась при своем. Мистер Рочестер, не спускавший с меня  глаз, понял это. Его ярость дошла до высших пределов, и он, конечно, должен был  уступить ей на мгновенье, что бы за этим ни последовало. Он быстро подошел ко  мне, схватил мою руку и обнял за талию. Казалось, он пожирает меня своим  пылающим взглядом. Я чувствовала себя, как былинка, объятая горячим дыханием  пламени; но я все еще владела собой, и меня не покидала уверенность, что я  нахожусь в полной безопасности. К счастью, душа имеет своего глашатая —  часто бессознательного, но верного глашатая, — это глаза. Я взглянула в  его искаженное страстью лицо и невольно вздохнула. Мне было больно от его  объятий, мои силы почти иссякали.    

— Никогда, — сказал он, стиснув зубы, —  никогда не встречал я создания более хрупкого и более непобедимого. В руке моей  она, как тростник (и он стал трясти меня изо всей силы), я мог бы согнуть ее  двумя пальцами; но какой толк, если бы я согнул ее, если бы я растерзал,  раздавил ее? Загляните в эти глаза, перед вами существо решительное,  неукротимое, свободное! Оно глядит на меня не только с отвагой, но с суровым  торжеством. Как бы я ни поступил с его клеткой, я не могу поймать его, это  своевольное, прекрасное создание! Если я уничтожу, если я разрушу его хрупкую  тюрьму, мое насилие только освободит пленницу. Я могу завоевать ее дом, но она  убежит до того, как я успею назвать себя хозяином ее обители. А я хочу именно  тебя, о дух, со всей твоей волей и энергией, мужеством и чистотой тебя хочу я,  а не только твою хрупкую обитель, твое слабое тело. Ты сама могла бы прилететь  и прильнуть к моему сердцу, если бы захотела. Но, схваченная против своей воли,  ты ускользнешь из моих объятий, исчезнешь, как благоухание, не дав мне даже  вдохнуть его. О, приди ко мне, Джен, приди!    

Сказав это, он отпустил меня и только смотрел на меня. И мне  было гораздо труднее противостоять этому взгляду, чем его железным объятиям.  Но, конечно, было бы неразумно уступить теперь. Я имела смелость противостоять  его ярости и укротить ее. Я должна победить и его скорбь! Я направилась к  двери.    

— Ты уходишь, Джен?    

— Ухожу, сэр.    

— Ты покидаешь меня?    

— Да.    

— Ты не придешь ко мне? Ты не хочешь быть моей  утешительницей, моей спасительницей? Моя бесконечная любовь, моя нестерпимая  тоска, моя горячая молитва — все для тебя ничто?    

Какой невыразимый пафос был в его голосе, как трудно было  ответить ему с твердостью: «Я ухожу».    

— Джен!    

— Мистер Рочестер!    

— Хорошо, уходи, но помни, что ты оставляешь меня в  смертельной тоске. Пойди в свою комнату, обдумай все, что я тебе сказал, и,  Джен, подумай о моих страданиях, подумай обо мне.    

Он отвернулся, он бросился ничком на диван. «О Джен, моя  надежда, моя любовь, моя жизнь!» — с тоской срывалось с его губ. Затем я  услышала глухое рыдание.    

Я была уже у двери, но, читатель, я повернула обратно. Я  вернулась с такой же решительностью, с какой уходила. Я опустилась на колени  рядом с ним. Я повернула к себе его лицо, я поцеловала его в щеку, я погладила  его волосы.    

— Бог да благословит вас, мой дорогой хозяин, —  сказала я. — Бог да сохранит вас от зла и ошибок, да направит вас,  облегчит вашу боль, вознаградит за вашу былую доброту ко мне.    

— Любовь маленькой Джен была бы мне лучшей  наградой, — ответил он. — Без нее мое сердце разбито. Но Джен отдаст  мне свою любовь. Да, великодушно и благородно.    

Кровь бросилась ему в лицо. В глазах вспыхнуло пламя, он  вскочил и выпрямился, он раскрыл мне объятия; но я уклонилась от них и сразу же  вышла из комнаты.    

«Прощай!» — крикнуло мое сердце, когда я уходила; а  отчаяние добавило: «Прощай навеки!»    

Я думала, что не засну в эту ночь. Но как только я легла, меня  охватила легкая дремота. Я была перенесена в свое детство, мне снилось, что я  лежу в красной комнате в Гейтсхэде, что ночь темна и мое сердце угнетено  странным страхом. Тот самый свет, который когда-то довел меня до обморока,  казалось, опять скользит вверх по стене и, трепеща, останавливается на середине  темного потолка. Я подняла голову и взглянула туда: вместо крыши надо мной  клубились облака, высокие и хмурые; свет был такой, какой бывает, когда за  туманами всходит луна. Я ждала, что она появится, ждала со странным волнением,  словно на ее диске должен был быть написан мой приговор. И вот она появилась,  но никогда луна так не выходит из-за облаков. Сначала я увидела чью-то руку,  раздвинувшую траурные складки облаков, затем в голубизне неба появилась не  луна, а белая человеческая фигура, склонявшая к земле свое лучезарное чело. Она  смотрела и смотрела на меня, она обратилась к моему духу; казалось, она говорит  из неизмеримых далей, и вместе с тем так близко, словно этот шепот раздавался в  моем сердце:    

— Дочь моя, беги искушения!    

— Мать моя, обещаю!    

Так ответила я, очнувшись от этого сна, похожего скорее на  виденье. Еще царил мрак; однако в июле ночи коротки, светать начинает вскоре  после полуночи. «Для того, что мне сегодня предстоит, чем раньше подняться, тем  лучше», — подумала я. И поднялась. Я была одета, так как сняла только  башмаки. Я знала, где в ящиках комода лежит белье и кое-какие безделушки.  Отыскивая эти предметы, я нащупала жемчужное ожерелье, которое мистер Рочестер  заставил меня принять несколько дней назад. Я оставила его, оно принадлежало не  мне, а той воображаемой невесте, которая растаяла в воздухе. Из своих вещей я  сделала сверток, а кошелек, в котором было двадцать шиллингов (все мое  достояние), положила в карман; я надела соломенную шляпу, взяла в руки туфли и  на цыпочках вышла из комнаты.    

— До свиданья, голубушка миссис Фэйрфакс, —  прошептала я, пробираясь мимо ее двери. — До свиданья, милая крошка  Адель, — сказала я, заглянув в детскую. Но войти, чтобы поцеловать ее,  было невозможно: мне предстояло обмануть чуткое ухо, — кто знает, может  быть, сейчас оно прислушивается.    

Мне следовало пройти мимо спальни мистера Рочестера не  задерживаясь; но у его порога мое сердце на мгновение перестало биться, и мне  пришлось остановиться. В этой комнате не спали: ее обитатель тревожно бегал  взад и вперед, и я слышала, как он то и дело глубоко вздыхал. Если я сделаю  определенный выбор, то здесь для меня откроется рай — недолговечный рай.  Достаточно мне войти и сказать: «Мистер Рочестер, я буду любить вас и проживу с  вами всю жизнь до самой смерти», — и к моим устам будет поднесен кубок  блаженства. Я думала об этом.    

Мой добрый хозяин не может спать, с нетерпением он ожидает  утра; но когда он пришлет за мной, меня уже не будет. Он станет искать меня, но  тщетно. И тогда он почувствует себя покинутым, свою любовь отвергнутой. Он  будет страдать, может быть, придет в отчаяние. Об этом я тоже думала. Моя рука  протянулась к двери, но я отвела ее и поспешила дальше.    

Печально спускалась я по лестнице. Я знала, что мне надо  делать, и выполняла все машинально: отыскала в кухне ключ от боковой двери,  нашла бутылочку с маслом и перо, смазала ключ и замок, выпила воды и взяла  хлеба, так как, может быть, мне предстояло идти далеко, а мои силы, и без того  подорванные, не должны были мне изменить. Все это я проделала совершенно  беззвучно. Открыла дверь, вышла и тихо притворила ее за собой. На дворе уже  светало, большие ворота были закрыты на засов, но калитка рядом оказалась  только притворенной. Через нее я и вышла и тоже закрыла ее за собой. И вот  Торнфильд остался позади.    

За полями, на расстоянии одной мили от Торнфильда, тянулась  дорога, она вела в сторону, противоположную Милкоту; по этой дороге я никогда  не ходила, но часто смотрела на нее, спрашивая себя, куда она ведет. К ней-то я  и направилась. Сейчас нельзя было позволять себе никаких размышлений, нельзя  было оглядываться, нельзя было даже смотреть вперед. Ни одной мысли не  следовало допускать ни о прошлом, ни о будущем. Прошлое — это была  страница такого небесного блаженства и такой смертельной печали, что если бы я  прочла хоть одну строку на ней, это лишило бы меня мужества и сломило бы мою  энергию. Будущее же было совершенно пусто. Оно было, как мир после потопа.    

Я шла вдоль полей, изгородей и лугов, пока не поднялось  солнце. Вероятно, было чудесное летнее утро; мои башмаки, которые я надела,  выйдя из дому, скоро намокли от росы. Но я не смотрела ни на восходящее солнце,  ни на сияющее небо, ни на пробуждающуюся природу.    

Тот, кто идет по живописной местности к эшафоту, не смотрит  на цветы, улыбающиеся ему по пути. Он думает о топоре и плахе, о страшном  ударе, сокрушающем кости и жилы, и о могиле в конце пути. А я думала о  печальном бегстве и бездомном скитании и о…, с каким отчаянием я думала о том,  что покинула! Но разве можно было поступить иначе!    

Я представляла себе, как мистер Рочестер сидит в своей  комнате и, ожидая восхода, надеется, что я скоро приду и скажу: «Я остаюсь с  тобой и буду твоей». Как я мечтала об этом, как жаждала вернуться… Ведь еще не  поздно, и я могу уберечь его от горького разочарования! Я была уверена, что мое  бегство еще не обнаружено. Я могла еще вернуться и стать его утешительницей,  его гордостью, его спасительницей в несчастье, а может быть, и в отчаянии. О,  этот страх, что он погубит себя, — как он преследовал меня! Страх был, как  зазубренная стрела в моей груди, она разрывала мне рану, когда я пыталась  извлечь ее, а воспоминания все глубже загоняли ее в тело. В кустах и деревьях  запели птицы. Птицы — трогательно нежные супруги; птицы — эмблема  любви… А как же я? Раздираемая сердечными страданиями и отчаянными усилиями  остаться верной себе, я возненавидела себя.    

На что мне сознание моей правоты, на что уважение к себе! Я  оскорбила, ранила, бросила моего друга. Я была себе ненавистна. И все же я не  могла повернуть, не могла остановить свой шаг. Быть может, мною руководил сам  бог? Что до моей собственной воли и сознания, то они бездействовали: страстная  скорбь сломила мою волю и ослепила сознание. Я отчаянно рыдала, идя своим  одиноким путем быстро, быстро, как обезумевшая. Вдруг меня охватила слабость,  она возникла в сердце и разлилась по всем членам, — я упала. Я пролежала  несколько минут на земле, уткнувшись лицом в мокрую траву. Я боялась — или  надеялась? — что здесь и умру. Но скоро я была снова на ногах: сначала я  ползла на четвереньках, затем кое-как встала, одержимая одним безотчетным  стремлением — добраться до дороги.    

Когда я, наконец, достигла ее, я была вынуждена присесть  возле изгороди. Сидя здесь, я услышала шум колес и увидела приближавшийся  дилижанс. Я встала и подняла руку. Дилижанс остановился. Я спросила кучера,  куда он едет. Он назвал мне какое-то очень отдаленное место, где, как я была  уверена, у мистера Рочестера нет никаких знакомых. Я спросила, сколько стоит  проезд. Он сказал — тридцать шиллингов. Но у меня было только двадцать.  Ну, за двадцать, так за двадцать, он согласен. Я вошла, кучер помог мне сесть.  Внутри никого не было; он захлопнул дверцу, и мы покатили.    

Дорогой читатель, желаю тебе никогда не испытывать того, что  испытывала я тогда. Пусть твои глаза никогда не прольют таких бурных, горячих,  мучительных слез, какие хлынули из моих глаз. Пусть тебе никогда не придется  обратиться к небу с такими отчаянными и безнадежными молитвами, какие  произносили мои уста в этот час. Желаю тебе никогда не знать страха, что ты  навлечешь несчастье на того, кого любишь.    

 Глава XXVIII    

     

Прошло два дня. Стоял летний вечер; кучер высадил меня на  перекрестке, называемом Уиткросс. Он не мог везти меня дальше за те деньги,  которые я ему дала, а у меня не было больше ни шиллинга. Экипаж уже успел  отъехать на милю от меня; и вот я одна. В этот миг я обнаруживаю, что позабыла  свой сверток в задке кареты, куда положила его для сохранности; там он остался,  там он и будет лежать, — и теперь у меня нет абсолютно ничего.  Уиткросс — не город, даже не деревня: это всего лишь каменный столб,  поставленный на перекрестке четырех дорог и выбеленный мелом, вероятно, для  того, чтобы быть более приметным на расстоянии и в темноте. Четыре дощечки  отходят в равные стороны от его верхушки; ближайший город, согласно надписи,  отстоит на десять миль, самый дальний — больше чем на двадцать. Хорошо  знакомые названия этих городов говорят мне, в каком графстве я очутилась: это  одно из центральных графств севера — унылая, то болотистая, то холмистая  земля. Позади и по обеим сторонам раскинулась безлюдная местность; пустынные  холмы встают над глубокой долиной, расстилающейся у моих ног. Население здесь,  должно быть, редкое, — никого не видно на этих дорогах; они тянутся на  восток, запад, север и юг — белые, широкие, тихие; все они проложены через  болота и пустоши, где растет вереск, густой и буйный, подступая к самому их  краю. Все же случайный спутник может пройти мимо, а сейчас мне не хочется  никому попадаться на глаза: незнакомые люди могут дивиться, что я здесь делаю  одна, стоя без всякой цели, с растерянным видом возле придорожного столба. Меня  спросят, а я смогу дать лишь такой ответ, который покажется невероятным и  возбудит подозрения. Никакие узы не связывают меня больше с человеческим  обществом, никакие соблазны или надежды не влекут меня туда, где находятся  подобные мне существа, ни у кого при виде меня не найдется ни доброй мысли на  мой счет, ни сочувствия. У меня нет родных, кроме всеобщей матери —  природы; я прильну к ее груди и буду молить о покое.    

Я углубилась в заросли вереска, держась стежки, которая  пересекала бурые заросли; бредя по колено в густой траве, я поворачивала,  следуя изгибам тропинки, и вскоре нашла в глухом месте черный от мха гранитный  утес и уселась под ним. Высокие, поросшие вереском откосы обступили меня; утес  нависал над моей головой; вверху простиралось небо.    

Понадобилось некоторое время, прежде чем я успокоилась даже  в этом уединенном убежище; я боялась, что вблизи бродит отбившийся от стада  скот, что меня обнаружит какой-нибудь охотник или браконьер. Когда проносился  порыв ветра, я пугливо поднимала голову, воображая, что это бык несется на  меня; когда свистел кулик, мне казалось, что это человек. Однако, увидев, что  мои страхи неосновательны, и успокоенная глубокой тишиной, воцарившейся с  наступлением ночи, я, наконец, уверовала в надежность своего убежища. До сих  пор у меня не было ни одной мысли, я только прислушивалась, всматривалась,  трепетала; теперь ко мне вернулась способность размышлять.    

Что мне делать? Куда идти? О, мучительные вопросы, когда  делать было нечего и идти было некуда, когда моему дрожащему телу предстоял еще  долгий путь, прежде чем я доберусь до человеческого жилья; когда мне предстояло  обращаться с мольбой к равнодушному милосердию, прежде чем я обрету кров,  вызывать презрительное сочувствие и почти, наверное, получать отказы, прежде  чем люди выслушают мой рассказ или удовлетворят хотя бы одну из моих нужд.    

Я коснулась вереска: он был сух и еще хранил тепло знойного  летнего дня. Я взглянула на небо — оно было ясное; звезда кротко мерцала  над краем утеса. Мало-помалу выпала роса, но я почти не ощущала ее; не слышно  было даже шелеста ветра. Природа казалась благосклонной и доброй, мне чудилось,  что она любит меня, всеми отверженную; и я, ожидавшая от людей лишь недоверия,  неприязни и оскорблений, прильнула к ней с дочерней нежностью. Во всяком  случае, сегодня я буду ее гостьей, — ведь я ее дитя; она, как мать,  приютит меня, не требуя денег, не назначая платы. У меня еще сохранился кусочек  хлеба — остаток булки, купленной на последнее пенни в городке, через  который мы проезжали в полдень. Я заметила спелые ягоды черники, блестевшие там  и сям среди вереска, словно бусы из черного агата, набрала пригоршню и съела их  с хлебом. Этот незатейливый ужин если не утолил, то все же несколько умерил  мучительный голод. Окончив трапезу, я прочла вечернюю молитву и улеглась.    

Возле утеса вереск был очень густ; когда я легла, мои ноги  утонули в нем; обступив меня с обеих сторон высокой стеной, он все же давал  доступ ночному воздуху. Я сложила вдвое свою шаль и накрылась ею, как одеялом;  отлогая мшистая кочка послужила мне подушкой. Устроившись так, я по крайней  мере в начале ночи не чувствовала холода.    

Мой сон был бы спокоен, если бы не тоскующее сердце. Оно  сетовало на свои кровоточащие раны, на оборванные струны; оно трепетало за  мистера Рочестера и его судьбу. Оно скорбело о нем с мучительной жалостью; оно  порывалось к нему в неумолимой тоске; бессильное, как подстреленная птица, оно  все еще вздрагивало подбитыми крылами в тщетных попытках лететь к любимому.    

Истерзанная этими мыслями, я стала на колени.    

Наступила ночь, и взошли светила, — спокойная, тихая  ночь, слишком безмятежная для страха. Мы знаем, что бог вездесущ; но, без  сомнения, мы больше всего чувствуем его присутствие, созерцая величие его  творений; и именно в безоблачном ночном небе, где его миры свершают свой  безмолвный путь, мы яснее всего чувствуем его бесконечность, его всемогущество.  Я стала на колени, чтобы помолиться за мистера Рочестера. Взглянув вверх, я  увидела сквозь пелену слез величественный Млечный Путь. Вспомнив, что он собой  представляет, какие бессчетные солнечные системы несутся там, в пространстве,  оставляя лишь слабый светящийся след, я ощутила могущество и силу божью. Я была  уверена, что он властен спасти свое создание: во мне крепло убеждение, что ни  земля, и ни одна из душ, живущих на ней, не погибнет, и я вознесла ему  благодарность; ведь жизнедавец есть также спаситель душ. Мистер Рочестер будет  спасен; он божье дитя, и бог будет хранить его. Я снова приникла к груди утеса  и скоро во сне позабыла печаль.    

Однако на следующий день нужда предстала передо мной во всей  своей неприглядной наготе. Когда я проснулась и огляделась вокруг, птицы уже  давно покинули свои гнезда, пчелы уже давно отправились собирать с вереска мед;  роса еще не высохла, но длинные утренние тени стали уже укорачиваться, и солнце  залило блеском землю и небо.    

Какой тихий, жаркий, чудесный день! Золотистой пустыней  лежали передо мной луга! Повсюду солнечный блеск. Если бы можно было жить в  этом блеске, если бы можно было питаться этим сиянием! Я увидала ящерицу,  скользившую по утесу; я увидала пчелу, деловито сновавшую среди сладкой  черники. Будь я пчелой или ящерицей, я нашла бы здесь подходящую пищу и постоянный  приют. Но я была человеком, и у меня были потребности человека: мне нельзя было  задерживаться там, где их нечем удовлетворить. Я поднялась и оглянулась на  ложе, которое только что покинула. Взирая на будущее без надежды, я теперь  жалела об одном, — что творец не счел за благо призвать мою душу к себе  минувшей ночью, во время моего сна; тогда этому усталому телу, освобожденному  смертью от дальнейшей борьбы с судьбой, оставалось бы только тихо разрушаться  и, покоясь в мире, постепенно слиться воедино с этой пустыней. Однако жизнь со  всеми своими потребностями, муками и обязанностями все еще не покинула меня;  надо было нести ее бремя, утолять ее нужды, терпеть страдания, выполнять свой  долг. Я двинулась в путь.    

Достигнув Уиткросса, я зашагала по дороге, спиной к солнцу,  жарко и высоко пылавшему в небе. Чем еще могла я руководствоваться в выборе  направления? Я шла долго, и когда решила, что, пожалуй, сделала все возможное и  могу со спокойной совестью уступить усталости, которая уже овладевала мною, могу  прекратить это вынужденное движение вперед и, усевшись на первый попавшийся  камень, отдаться неодолимой апатии, сковывавшей мое сердце и все мое  существо, — я вдруг услышала звон колокола — это был церковный  колокол.    

Я пошла на звон, и вот среди романтических холмов,  изменчивые очертания которых я уже с час назад перестала замечать, увидела  деревню и, несколько поодаль, колокольню. Вся долина направо от меня пестрела  пастбищами, нивами и рощами; сверкающая речка извивалась среди зелени самых  разнообразных оттенков — спеющих хлебов, темных массивов леса, светлых  лугов. Мое внимание привлек стук колес, и, взглянув на дорогу перед собой, я  увидела нагруженный воз, медленно поднимавшийся на холм; немного позади пастух  гнал двух коров. Людская жизнь и людской труд окружали меня. Я должна  продолжать борьбу: отстаивать свою жизнь и трудиться, как все прочие.    

Было около двух часов, когда я вошла в деревню. В конце ее  единственной улицы находилась небольшая лавка, в окне которой были выставлены  булки. Как мне хотелось съесть такую булку! Подкрепившись, я могла бы в  известной мере восстановить свои силы; без пищи мне было трудно продолжать свой  путь. Как только я очутилась среди себе подобных, ко мне вернулось желание  снова обрести волю и энергию. Я чувствовала, как унизительно было бы упасть в  обморок от голода на проезжей дороге, посреди деревни. Нет ли чего-нибудь, что  я могла бы предложить в обмен на булку? Я стала обдумывать. У меня была  шелковая косынка на шее, у меня были перчатки. Я плохо себе представляла, как поступают  люди в крайней нужде. Возьмут ли у меня хотя бы один из этих предметов?  Вероятно, не возьмут, но нужно попытаться.    

Я вошла в лавку; там находилась женщина. Увидав прилично  одетую особу, по ее предположениям — даму, она с любезным видом пошла ко  мне навстречу. Чем она может мне служить? Мне стало стыдно; у меня язык не  поворачивался высказать просьбу, с которой я пришла. Я не осмеливалась  предложить ей поношенные перчатки или измятую косынку; к тому же я чувствовала,  что это будет бесполезно. Я лишь попросила позволения присесть на минуту, так  как очень устала. Обманутая в своих надеждах, женщина холодно согласилась на  мою просьбу. Она указала мне стул; я опустилась на него. Слезы подступали к  моим глазам, но, сознавая, как они неуместны, я подавила их. Затем спросила,  есть ли у них в деревне портниха или швея.    

— Да, две или три. Но и на них едва хватает работы.    

Я размышляла; я дошла до крайности, очутилась лицом к лицу с  нуждой. И притом без средств, без друзей, без денег. Надо что-то предпринять.  Но что? Я должна куда-то обратиться. Но куда?    

Не знает ли она — может быть, кто-нибудь по соседству  ищет прислугу?    

Нет, она не слыхала.    

— Какой главный промысел в здешних местах? Чем  занимается большинство жителей?    

— Некоторые батрачат на фермах; многие работают на  игольной фабрике мистера Оливера и на литейном заводе.    

— Мистер Оливер принимает на работу женщин?    

— Нет, там работают одни мужчины.    

— А что делают женщины?    

— Не знаю, — был ответ. — Кто — одно,  кто — другое. Бедняки перебиваются, как умеют.    

Видимо, ей надоели мои расспросы; и в самом деле, какое  право я имела ей докучать? Вошли двое-трое соседей, стул явно был нужен. Я  простилась.    

Я пошла вдоль по улице, оглядывая на ходу все дома справа и  слева, но не могла придумать никакого предлога или основания, чтобы войти в  один из них. Около часа или дольше я бродила вокруг деревни, то удаляясь от  нее, то снова возвращаясь. Выбившись из сил и испытывая уже нестерпимый голод,  я свернула в переулок и уселась под изгородью. Однако не прошло и нескольких  минут, как я снова была на ногах, снова металась в поисках какого-нибудь выхода  или по крайней мере совета. В конце переулка стоял красивый домик, перед ним  был разбит сад, безукоризненно чистый и полный ярких цветов. Я остановилась.  Какое я имела право подойти к белой двери и коснуться сверкающего молотка?  Разве я могла надеяться, что обитатели этого жилища сжалятся надо мной? Все же  я подошла и постучала. Чисто одетая молодая женщина с кротким лицом открыла  дверь. Голосом, какой мог быть только у изнемогающего существа, охваченного  глубокой безнадежностью, голосом жалким, тихим и дрожащим я спросила, не нужна  ли им прислуга.    

— Нет, — отвечала она, — мы не держим  прислуги.    

— Не скажете ли вы мне, где я могла бы получить  какую-нибудь работу? — продолжала я. — Я не здешняя, у меня нет  знакомых в этих местах. Я ищу работы, все равно какой.    

Но она не обязана была думать за меня или искать для меня  место; к тому же моя внешность, странное состояние и просьба должны были  показаться ей весьма подозрительными. Женщина покачала головой — ей, мол,  очень жаль, но она не может дать мне никаких сведений; и белая дверь  закрылась — вполне вежливо и учтиво, однако оставив меня за порогом.  Останься эта дверь открытой чуть подольше, и я, вероятно, попросила бы кусочек  хлеба, так я пала духом…    

Я не в силах была вернуться в неприветливую деревню, да там,  видимо, и нечего было рассчитывать на помощь. Пожалуй, я предпочла бы свернуть  с дороги в лес, который виднелся невдалеке и своей густой тенью обещал мне  гостеприимный приют; но я была так измучена, так слаба, так истерзана голодом,  что инстинкт заставлял меня блуждать вокруг человеческого жилья, где была хоть  какая-то надежда на пищу. Я знала, что уединение не будет уединением, покой не  будет покоем, пока голод, этот ястреб, терзает мне внутренности.    

Я подходила к домам, удалялась от них, возвращалась и снова  отходила, преследуемая сознанием, что я не могу предъявлять никаких требований  и не вправе ожидать никакого интереса к моей одинокой судьбе. Между тем день  клонился к вечеру, а я все еще бродила, как бездомная, голодная собака.  Переходя через поле, я увидела колокольню и поспешила к ней. Возле кладбища, в  саду, стояло небольшое, но красивое, прочное строение; я не сомневалась в том,  что это жилище пастора. Я вспомнила, что иногда люди, приезжающие в места, где  у них нет друзей, и ищущие работы, обращаются к священнику за рекомендацией и  помощью. Ведь обязанность священника — помочь, по крайней мере советом,  тому, кто нуждается в помощи. Мне казалось, что я имею некоторое право на совет.  И так, ободрившись и собрав последние остатки сил, я двинулась вперед. Я  подошла к дому и постучала в кухонную дверь. Мне отворила старая женщина; я  спросила, не это ли дом священника?    

— Да.    

— Священник дома?    

— Нет.    

— Скоро он вернется?    

— Нет.    

— Он далеко ушел?    

— Не очень, мили за три. Его вызвали, так как у него  внезапно скончался отец; сейчас он находится в Маршэнде и, по всей вероятности,  пробудет там еще недели две.    

— А жена священника дома?    

Нет, никого нет, кроме нее самой, а она — экономка.    

Но к ней, читатель, я не в силах была обратиться за той  помощью, без которой погибала; я все еще не могла просить милостыню. И снова я  поплелась прочь.    

Еще раз я сняла свою косынку и представила себе булки в  лавочке. О, хотя бы корку, хотя бы глоток супу, чтобы смягчить муки голода!  Инстинктивно я снова пошла по направлению к деревне, снова отыскала лавочку и  вошла в нее; и хотя там, кроме хозяйки, были еще посторонние, я отважилась на  просьбу: не даст ли она мне хлеба в обмен на мою косынку?    

Женщина взглянула на меня с явным подозрением: нет, она  никогда не продавала свой товар таким способом.    

Почти отчаявшись, я попросила полбулки; она опять отказала:  откуда она знает, где я взяла эту косынку, сказала она.    

Тогда не обменяет ли она на хлеб мои перчатки?    

Нет, на что они ей нужны!    

Не весело, читатель, останавливаться на этих подробностях.  Некоторые уверяют, что приятно вспоминать пережитые в прошлом страдания, но мне  и сейчас тяжело возвращаться мыслью к этому периоду моей жизни: нравственное  унижение в соединении с физической мукой — это слишком горестные  воспоминания, чтобы на них задерживаться. Я не порицала тех, кто отталкивал  меня. Я чувствовала, что этого и следовало ожидать и что тут ничего не  поделаешь: обыкновенный нищий нередко вызывает подозрения; хорошо одетый нищий  их вызывает неизбежно. Положим, я просила только работу, но кто был обязан  заботиться об этом? Конечно, не тот, кто видел меня впервые и ничего не знал  обо мне. Что касается женщины, не захотевшей взять мою косынку в обмен на свой  хлеб, — то и она была права, если мое предложение показалось ей  подозрительным или обмен невыгодным. Словом, позвольте мне быть краткой. Мне  трудно говорить об этом.    

В сумерки я проходила мимо фермы; у раскрытой двери дома  сидел фермер за ужином, состоявшим из хлеба и сыра. Я остановилась и сказала:    

— Не дадите ли вы мне кусок хлеба? Я очень голодна.    

Он удивленно взглянул на меня; однако, не говоря ни слова,  отрезал толстый ломоть от своей ковриги и протянул мне. Кажется, он не принял  меня за нищую, но решил, что я эксцентричная дама, которой пришла фантазия  отведать черного хлеба. Как только я отошла от дома, я села на землю и съела  хлеб.    

Я потеряла надежду найти приют под крышей и стала искать его  в том лесу, о котором уже упоминала. Однако я плохо провела ночь; мой отдых  часто нарушался, земля была сырая, воздух холодный, к тому же близ меня не раз  проходили люди, и я была вынуждена все снова и снова менять свое убежище: у  меня не было отрадного чувства безопасности и покоя. Под утро пошел дождь; он  продолжался весь следующий день. Не спрашивайте у меня, читатель, подробного  отчета об этом дне; я все так же искала работы, все так же получала отказы, все  так же страдала от голода; лишь один раз мне удалось поесть. У двери одной  фермы я увидела девочку, которая собиралась выбросить из миски холодную кашу в  свиную кормушку.    

— Не отдашь ли ты мне это? — спросила я.    

Она посмотрела на меня с удивлением.    

— Мама! — крикнула она. — Тут женщина просит  у меня кашу.    

— Ладно, дочка, — отвечал голос из дома, —  отдай ей, ежели она нищая. Свинья все равно не будет есть.    

Девочка вытряхнула мне в руку застывшую густую массу, и я с  жадностью проглотила ее.    

Когда влажные сумерки стали сгущаться, я остановилась на  глухой тропе, по которой плелась уже больше часа.    

«Последние силы покинули меня, — сказала я себе. —  Я чувствую, что дальше идти не могу. Неужели и эту ночь я проведу как  отверженная? Неужели мне придется под этим дождем положить голову на холодную,  мокрую землю? Боюсь, что так и будет, кто меня приютит? Но как это будет тяжело,  ведь я голодна, ослабела, озябла, а никому до меня нет дела, а впереди полная  безнадежность. По всей вероятности, я не доживу до утра. Отчего же я не могу  примириться с близостью смерти? Зачем борюсь за ненужную жизнь? Я знаю, я верю,  что мистер Рочестер жив; а к тому же смерть от голода и холода — это такая  судьба, с которой природа не может примириться. О провидение, поддержи меня еще  немного! Помоги, направь мои стопы!»    

Мой затуманенный взор блуждал по мрачной, мглистой  окрестности. Я поняла, что далеко отошла от деревни: ее совсем не было видно;  исчезли даже окружавшие ее плодородные поля. Проселки и тропинки снова привели  меня к пустоши; и лишь узкая полоса едва возделанной земли, почти такой же  дикой и бесплодной, как вересковые заросли, у которых она была отвоевана,  отделяла меня от хмурых гор.    

«Что ж, лучше умереть там, чем на улице или на людной  дороге, — размышляла я. — И пусть лучше галки и вороны будут клевать  мое тело, чем его запрячут в нищенский гроб и оно сгниет в убогой могиле».    

Итак, я повернула к горам. Я подошла к ним. Теперь  оставалось только найти укромное местечко, где бы можно было улечься, чувствуя  себя если не в безопасности, то по крайней мере скрытой от чужих глаз. Но  вокруг меня расстилалась пустыня, лишь окраска ее была различна — зеленая  там, где болота заросли камышом и мхом; черная там, где на сухой почве рос  только вереск. В наступающих сумерках я едва могла различить эти оттенки; я  вспоминала их лишь как чередующиеся светлые и темные пятна, ибо краски померкли  вместе с дневным светом.    

Мой взор все еще блуждал по трясинам и зарослям, теряясь в  диких дебрях, как вдруг в темноте, далеко впереди, между болотами и скалами,  вспыхнул огонек. «Это блуждающий огонек», — решила я и ждала, что он  вот-вот исчезнет. Однако он продолжал гореть ровным светом, не удаляясь и не  приближаясь. «Тогда это может быть костер, который только сейчас  разожгли», — предположила я и стала наблюдать, не начнет ли огонек  разгораться; но нет, он не уменьшался и не увеличивался. «Вероятно, это свеча в  доме, — решила я. — Если так, мне ни за что до нее не добраться: она  слишком далеко от меня; но будь она даже рядом, какой от этого был бы толк? Я  постучала бы в дверь, а ее все равно захлопнули бы у меня перед носом».    

И я легла и приникла лицом к земле. Некоторое время я лежала  неподвижно. Ночной ветер проносился над холмами и надо мной и, стеная, замирал  вдалеке. Лил дождь, и я промокла до костей. О, если бы окоченеть и отдаться  милосердию смерти — пусть тогда хлещет, я ничего не почувствую. Но моя все  еще живая плоть содрогалась под холодными потоками. Через некоторое время я  снова поднялась.    

Огонек горел все так же упорно, поблескивая сквозь дождь. Я  снова попыталась идти; медленно повлекла я свое измученное тело навстречу этому  огоньку. Он вел меня по склону и через большое болото, непроходимое зимой; даже  сейчас, в разгаре лета, под ногами хлюпало, и я то и дело проваливалась. Дважды  я падала, но всякий раз поднималась и снова пускалась в путь. Огонек был моей  последней надеждой. Я должна до него дойти!    

Перебравшись через болото, я увидала на темном вереске  светлую полосу. Я приблизилась к ней; это была дорога, она вела прямо на  огонек, который светил откуда-то сверху, точно со шпиля, окруженного  деревьями, — видимо, это были ели, в темноте я с трудом разглядела их очертания  и темную хвою. Когда я подошла поближе, моя путеводная звезда исчезла: какая-то  преграда встала между нами. Я протянула руку и нащупала впереди темную  массу — это были неотесанные камни низкой стены, над нею — нечто  вроде частокола, а за ним — высокая колючая изгородь. Я продолжала  продвигаться ощупью. Вдруг впереди что-то забелело: это была калитка; она  открылась, едва я до нее дотронулась. По обеим сторонам виднелись кусты  остролиста или тиса.    

Войдя в калитку и миновав кусты, я увидела силуэт дома —  темное, низкое и довольно длинное строение. Однако путеводный огонек исчез.  Кругом все было темно. Может быть, обитатели легли спать? Я боялась, что так  оно и есть. Разыскивая дверь, я повернула за угол, — и вот вновь засиял  приветливый свет сквозь ромбовидные стекла маленького решетчатого оконца,  находившегося на высоте примерно одного фута от земли; оно казалось еще меньше  из-за плюща или какого-то другого вьющегося растения, листва которого густо  покрывала всю эту часть стены. Окно было настолько узко и так прикрыто листвой,  что занавеска или ставни, видимо, оказались ненужными; наклонившись и отодвинув  в сторону свисавшие над окном листья, я заглянула внутрь. Я увидела комнату с  чисто выскобленным, посыпанным песком полом; ореховый буфет с рядами оловянных  тарелок, отражавших красноватый блеск горевшего в очаге торфа; разглядела  стенные часы, простой некрашеный стол и несколько стульев. Свеча, яркий огонек  которой послужил мне маяком, стояла на столе; при ее свете пожилая женщина,  несколько грубоватая на вид, но в платье, отличавшемся такой же безукоризненной  чистотой, как и все вокруг нее, вязала чулок.    

Мой взгляд лишь скользнул по этим предметам — в них не  было ничего необычного. Гораздо интереснее была группа, расположившаяся у  очага. В его мирном тепле и розоватых отблесках сидели две молодые грациозные  женщины, леди с головы до ног; одна устроилась в низкой качалке, другая на  скамеечке. Обе они были в глубоком трауре, в платьях, отделанных крепом; этот  мрачный наряд особенно подчеркивал красоту их лица и стана. Большой старый  пойнтер положил свою массивную голову на колени одной из девушек, на коленях у  другой лежала, свернувшись, черная кошка.    

Странно было видеть этих изящных дам в столь скромной кухне.  Кто они? Не могли же они быть дочерьми сидевшей за столом пожилой особы, ибо у  нее был вид крестьянки, они же казались воплощением изящества. Я никогда не  встречала этих женщин, а между тем, при взгляде на их лица, мне показалась  давно знакомой каждая их черта. Я не могла бы назвать их хорошенькими — они  были для этого чересчур бледны и серьезны, их лица, склоненные над книгой,  казались задумчивыми до строгости. На столике между ними стояла вторая свеча и  лежали два больших тома, они то и дело в них заглядывали, видимо сличая их с  другими книгами, меньшего размера, которые держали в руках, как делают люди,  пользующиеся словарем при чтении иностранного автора. Все это совершалось  настолько беззвучно, словно фигуры были тенями, а озаренная свечами  комната — картиной. Стояла такая тишина, что было слышно, как зола  осыпается с решетки и как тикают часы в темном углу; и мне казалось, что я  различаю даже позвякивание спиц в руках у старухи. Поэтому, когда, наконец,  чей-то голос нарушил эту странную тишину, я его хорошо расслышала.    

— Слушай, Диана, — сказала одна из девушек,  отрываясь от своего занятия, — Франц и старый Даниель проводят ночь  вместе, и Франц рассказывает сон, от которого он пробудился в ужасе, —  слушай! — И она прочла тихим голосом несколько фраз, из которых я не  поняла ни одного слова, так как они были на незнакомом мне языке; это не был ни  французский, ни латинский. Я не знала, был ли то греческий или немецкий.    

— Какое сильное место, — сказала она,  дочитав. — Я просто в восторге.    

Другая девушка, подняв голову и глядя на огонь, повторила  только что прочитанную сестрою строчку. Впоследствии я познакомилась с  неведомым мне языком и неведомой книгой, поэтому я все же приведу здесь эту  строчку, хотя, когда я впервые ее услышала, она прозвучала для меня, как  бряцание металла, лишенное всякого смысла.    

— Da trat hervor einer, anzusehen wie die Sternennacht.  (Тогда выступил вперед некто, видом своим подобный звездной ночи.)    

— Прекрасно! Прекрасно! — воскликнула ее сестра, и  ее глубокие черные глаза засверкали. — Видишь, как превосходно изображен  мрачный и могучий архангел. Эта строка стоит сотни высокопарных страниц. Ich  wage die Gedanken in der Schalle meines Zornes und die Werke mit dem Gewichte  meines Grimms. (Я взвешиваю мысли на чаше моего гнева и меряю дела мерой моей  ярости.) Мне очень нравится!    

Обе вновь замолчали.    

— А что, есть на свете страна, где говорят  по-таковски? — спросила старая женщина, подняв голову от вязанья.    

— Да, Ханна, — эта страна гораздо больше Англии, и  там говорят именно так.    

— Ну, уж не знаю, как это они понимают друг друга; а если  бы одна из вас поехала туда, ведь вы бы понимали, что они там говорят, правда?    

— Мы, вероятно, кое-что поняли бы, но не все, потому  что мы не такие ученые, как вы думаете, Ханна. Мы не говорим по-немецки и не  можем читать без помощи словаря.    

— А какой вам от этого прок?    

— Мы собираемся со временем преподавать этот язык, или  по крайней мере его основы, как принято выражаться, и тогда мы будем  зарабатывать больше, чем теперь.    

— Может быть. Однако кончайте-ка учиться; довольно уж  вы потрудились сегодня.    

— Да, что верно, то верно. Я устала. А ты, Мери?    

— Смертельно. Какая же это неблагодарная работа —  корпеть над языком, когда не имеешь другого учителя, кроме словаря.    

— Ты права. Особенно над таким языком, как немецкий.  Когда же, наконец, вернется Сент-Джон?    

— Теперь уж скоро; сейчас ровно десять, — и Мери  взглянула на золотые часики, которые вынула из-за пояса. — Какой сильный  дождь! Ханна, будьте добры, взгляните, не погас ли огонь в гостиной.    

Женщина встала и открыла дверь, через которую я смутно  разглядела коридор. Вскоре я услышала, как она где-то за стеной помешивает  угли; она быстро вернулась.    

— Ах, детки, — просто сердце сжимается, когда я  вхожу в ту комнату: она такая мрачная… и еще это пустое кресло, задвинутое в  угол.    

Она отерла глаза фартуком; лица девушек, и без того  серьезные, стали теперь печальными.    

— Но он в лучшем мире, — продолжала Ханна. —  Нечего жалеть, что его больше нет с нами. Всякому можно пожелать такой  спокойной смерти.    

— Вы говорите, он не вспоминал о нас? — спросила  одна из девушек.    

— Не успел, голубки мои; он отошел в одну минуту, ваш  отец. Накануне ему было чуточку не по себе, но ничего серьезного, и когда  мистер Сент-Джон спросил его, не вызвать ли одну из вас, — он прямо-таки  рассмеялся. Ровно две недели назад, встав утром, он почувствовал небольшую  тяжесть в голове, — прилег отдохнуть, да так и не проснулся; он уже совсем  окоченел, когда ваш брат вошел к нему в комнату. Эх, детки, такого, как он, уже  не будет, потому что вы и мистер Сент-Джон совсем другой породы, чем те, что  ушли; правда, ваша мать была во многом такая, как и вы, и такая же ученая. Ты  ее вылитый портрет, Мери, а Диана больше похожа на отца.    

Девушки казались столь схожими между собой, что мне было  непонятно, в чем видит разницу старая служанка (так я определила пожилую  женщину). Обе были стройны, у обеих были выразительные, породистые,  одухотворенные черты. Правда, у одной волосы казались чуть темнее, чем у  другой, и они по-разному причесывались: светло-каштановые косы Мери были  разделены пробором и зачесаны гладко, более темные волосы Дианы падали на шею  локонами.    

Часы пробили десять.    

— Вы уже, наверно, проголодались? — заметила  Ханна. — Да и мистер Сент-Джон не откажется поесть, когда вернется.    

И она принялась накрывать на стол. Обе девушки встали;  видно, они собирались перейти в гостиную. До этой минуты я с таким вниманием их  рассматривала, их внешность и разговор вызвали во мне столь живой интерес, что  я почти забыла о собственном бедственном положении; теперь я вновь ощутила его,  и, в силу контраста, оно представилось мне еще более отчаянным и безнадежным.  Мне казалось совершенно немыслимым пробудить у обитателей этого дома участие к  себе, заставить их поверить в реальность моей нужды и страданий, упросить их  дать приют бездомной скиталице. Нащупав дверь и нерешительно постучав, я  почувствовала, что моя надежда — не более как химера. Ханна отворила.    

— Что вам надо? — спросила она удивленно,  оглядывая меня при свете свечи, которую держала в руке.    

— Могу я поговорить с вашими хозяйками? — спросила  я.    

— Лучше скажите, что вам от них нужно. Откуда вы  пришли?    

— Я не здешняя.    

— Что вам нужно в такой поздний час?    

— Пустите меня переночевать в сарае или еще где-нибудь  и не пожалейте для меня куска хлеба.    

Выражение недоверия, которого я так опасалась, появилось на  лице Ханны.    

— Кусок хлеба я дам вам, — сказала она,  помолчав, — но мы не можем пустить ночевать бродягу. Где это видано?    

— Позвольте мне поговорить с вашими хозяйками.    

— Нет, ни в коем случае. Что они могут сделать для вас?  И нечего вам шататься в эту пору. Как вам не стыдно!    

— Но куда же я пойду, если вы меня выгоняете? Что мне  делать?    

— О! Я уверена, вы отлично знаете, куда вам идти и что  делать. Лишь бы вы не делали ничего дурного — вот и все. Вот вам пенни. И  уходите…    

— Пенни не накормит меня, и у меня нет сил идти дальше.  Не закрывайте дверь. О, не закрывайте, ради бога!    

— Да как же, этак мне всю кухню зальет дождем…    

— Скажите молодым дамам… Пустите меня к ним…    

— Ни за что на свете! Вы, видно, не из  порядочных, — иначе не поднимали бы такого шума. Пошли прочь!    

— Но я умру, если вы меня прогоните!    

— Как бы не так. Боюсь, что у вас на уме худое, —  оттого и бродите на ночь глядя около жилья порядочных людей. Ежели вас тут  целая шайка громил или других там злодеев и они где-нибудь поблизости, —  скажите им, что мы не одни в доме: у нас есть мужчина, и собаки, и  ружья. — Тут честная, но непреклонная служанка захлопнула дверь и закрыла  ее на засов.    

Это было чересчур! Меня пронзила острая, жестокая боль,  взрыв отчаяния потряс мое сердце. Измученная до крайности, не в силах сделать  ни шагу, я упала на мокрое крыльцо. Я стонала, ломала руки, рыдала в  смертельной тоске. О, этот призрак смерти! О, этот последний час,  приближающийся ко мне во всем своем ужасе! И это одиночество — изгнание из  среды своих ближних! Не только искра надежды, последняя капля мужества иссякла  во мне на какие-то минуты. Но вскоре я снова попыталась овладеть собой.    

— Мне остается только умереть, — сказала я, —  но я верю в бога. Попытаюсь смиренно принять его волю.    

Эти слова я произнесла не только мысленно, но и вслух, и,  затаив все свои страдания глубоко в сердце, я старалась заставить его  умолкнуть.    

— Все люди должны умереть, — произнес чей-то голос  совсем близко от меня, — но не все обречены на мучительный и  преждевременный конец, какой выпал бы на вашу долю, если бы вы погибли здесь от  истощения.    

— Кто это говорит? Кто? — спросила я, испуганная  этими неожиданными словами, ибо я уже потеряла всякую надежду на помощь.  Какой-то человек стоял подле меня, но непроглядная ночь и мое ослабевшее зрение  мешали мне рассмотреть его. Громким, продолжительным стуком в дверь прибывший  возвестил о себе.    

— Это вы, мистер Сент-Джон? — крикнула Ханна.    

— Да, да, открывайте скорей.    

— Ух, как вы, верно, промокли да продрогли в такую  собачью ночь! Входите! Ваши сестры беспокоятся, кругом рыщет недобрый люд. Тут  приходила нищенка… Я вижу, она еще не ушла, — вишь, улеглась здесь!  Вставайте! Какой стыд! Пошли прочь, говорю вам!    

— Тише, Ханна. Мне нужно сказать два слова этой  женщине. Вы исполнили свой долг, не впустив ее в дом, теперь дайте мне  исполнить мой — и впустить ее. Я стоял поблизости и слышал и вас и ее. Мне  кажется, это необычайный случай, — и я должен в нем разобраться. Молодая  женщина, встаньте и войдите со мной в дом.    

Я с трудом повиновалась. Через минуту я стояла в ослепительно  чистой кухне, у самого очага, дрожащая, обессилевшая, сознавая, что произвожу  впечатление в высшей степени странное, жуткое и плачевное. Обе молодые девушки,  их брат — мистер Сент-Джон, и старая служанка пристально смотрели на меня.    

— Сент-Джон, кто это? — спросила одна из сестер.    

— Не знаю; я нашел ее у дверей.    

— Она совсем побелела, — сказала Ханна.    

— Белая, как мел или как смерть. Она сейчас упадет,  посадите ее.    

И в самом деле, голова у меня закружилась; я чуть было не  упала, но мне подставили стул. Я все еще не теряла сознания, хотя уже не могла  говорить.    

— Может быть, глоток воды приведет ее в чувство? Ханна,  принесите воды. Она истощена до крайности. Как она худа! Ни кровинки в лице!    

— Настоящее привидение!    

— Что она, больна или только изголодалась?    

— Изголодалась, я полагаю. Ханна, это молоко? Дайте мне  его сюда и кусок хлеба.    

Диана (я узнала ее по длинным локонам, которые закрыли от  меня огонь, когда она склонилась надо мной) отломила кусок хлеба, окунула его в  молоко и положила мне в рот. Ее лицо было совсем близко от меня; я прочла в нем  участие, а ее взволнованное дыхание свидетельствовало о симпатии ко мне. В ее  простых словах звучало то же чувство; все это действовало на меня, как бальзам.    

— Попытайтесь выпить молока.    

— Да, попытайтесь, — ласково повторила Мери; ее  рука сняла с меня мокрую шляпу и приподняла мою голову. Я начала есть то, что  они мне предлагали, сперва вяло, затем с жадностью.    

— Не слишком много сразу, удержите ее, — сказал  брат, — пока довольно. — И он отодвинул чашку с молоком и тарелку с  хлебом.    

— Еще немного, Сент-Джон, — взгляни, какие у нее  голодные глаза.    

— Сейчас больше нельзя, сестра. Посмотрим, сможет ли  она теперь говорить; спроси, как ее зовут.    

Я почувствовала, что могу говорить, и отвечала:    

— Меня зовут Джен Эллиот. — Желая сохранить свою  тайну, я еще раньше решила назваться вымышленным именем.    

— А где вы живете? Где ваши близкие?    

Я молчала.    

— Можно послать за кем-нибудь из ваших знакомых?    

Я отрицательно покачала головой.    

— Что вы можете рассказать о себе?    

Теперь, когда я, наконец, переступила порог этого дома и  очутилась перед его хозяевами, я уже больше не чувствовала себя изгнанницей,  бродягой, отверженной всеми на свете. Я решила сбросить личину нищей; и ко мне  вернулись мои обычные манеры. Я почти пришла в себя и, когда мистер Сент-Джон  попросил меня рассказать о себе, сказала после краткой паузы:    

— Сэр, сегодня я не могу сообщить вам никаких  подробностей.    

— Но в таком случае, — спросил он, — чего вы  ждете от меня?    

— Ничего, — отвечала я, моих сил хватало только на  самые короткие ответы.    

Тут вмешалась Диана.    

— Вы хотите сказать, — спросила она, — что мы  вам оказали необходимую помощь и теперь можем отпустить вас опять скитаться по  болотам, ночью, под дождем?    

Я взглянула на Диану. В ее чертах внутренняя сила сочеталась  с добротой. Я почувствовала внезапный прилив мужества. Отвечая улыбкой на ее  сострадательный взгляд, я сказала:    

— Я вам доверяюсь. Я знаю, что, будь я даже бездомной,  бродячей собакой, вы и то не прогнали бы меня из дому, в такую ночь; нет, я ничего  не боюсь. Делайте со мной, что хотите, но не требуйте от меня длинного  повествования, — я едва дышу, у меня горло сжимается, когда я говорю.    

Все трое смотрели на меня в молчании.    

— Ханна, — сказал наконец мистер Сент-Джон, —  пусть она здесь пока посидит; не спрашивайте ее ни о чем; через десять минут  дайте ей остатки молока и хлеба. Мери и Диана, пойдем в гостиную и обсудим этот  случай.    

Они ушли. Вскоре одна из девушек вернулась, не могу сказать,  которая из двух. Сладостное оцепенение овладело мною в то время, как я сидела у  живительного огня. Вполголоса она отдала Ханне какие-то распоряжения. Затем, с  помощью служанки, я с трудом поднялась по лестнице, с меня сняли промокшую  одежду, уложили в теплую, сухую постель. Почувствовав сквозь невероятную усталость  вспышку благодарной радости, я обратилась к богу и заснула.    

 Глава XXIX    

     

О последовавших затем трех днях и трех ночах у меня  сохранилось лишь очень смутное воспоминание. Я могу припомнить только некоторые  ощущения, испытанные мною тогда. Я лежала почти без единой мысли в голове и без  всякого движения. Я знала, что нахожусь в маленькой комнате, на узкой кровати.  К этой кровати я, казалось, приросла. Я лежала неподвижно, словно камень, и  сбросить меня — значило бы убить. Я не чувствовала течения времени —  как утро сменялось днем, а день — вечером. Если кто-нибудь входил или  выходил из комнаты, я замечала это: я даже знала, кто именно, понимала все, что  было сказано, если говоривший стоял возле меня, но не могла отвечать: мне  трудно было шевельнуть губами, трудно двинуть рукой. Чаще всего меня навещала  Ханна. Ее приход волновал меня. Я чувствовала, что мое присутствие в доме ее  раздражает, что она не понимает ни меня, ни моих обстоятельств, что она  предубеждена против меня. Раза два в день в моей комнате появлялись Диана и  Мери. Стоя у моей кровати, они шепотом обменивались короткими фразами:    

— Как хорошо, что мы ее приютили!    

— Да, ее, конечно, нашли бы утром мертвой у нашей  двери. Хотела бы я знать, что ей пришлось испытать в жизни?    

— Видно, бедняжка перенесла немало. Бедная, измученная  скиталица!    

— Судя по ее выговору, она получила образование, а ее  платье, хотя и было грязным и мокрым, мало поношено и хорошо сшито.    

— Странное у нее лицо: худое и угрюмое, но все-таки оно  мне нравится; и я могу себе представить, что когда она здорова и оживлена, оно  может быть приятным.    

Ни разу не услышала я ни слова сожаления об оказанном мне  гостеприимстве, не заметила ни подозрительности, ни предубеждения. Это  успокаивало меня.    

Мистер Сент-Джон зашел лишь раз; взглянув на меня, он  сказал, что мое состояние — это болезненная реакция после длительной и  чрезмерной усталости. Нет надобности посылать за доктором: природа прекрасно  справится своими силами. Каждый нерв у меня перенапряжен, и весь организм  должен некоторое время находиться в дремотном покое. Никакой болезни нет.  Выздоровление, раз начавшись, будет протекать достаточно быстро. Эти  соображения он высказал в немногих словах, спокойным, тихим голосом; и после  паузы добавил тоном человека, не привыкшего к пространным излияниям:    

— Довольно необычное лицо; в нем безусловно нет никаких  признаков вульгарности или испорченности.    

— Отнюдь нет, — отвечала Диана. — Говоря по  правде, Сент-Джон, у меня даже какое-то теплое чувство к бедной малютке. Я бы  хотела, чтобы мы могли и дальше оказывать ей покровительство.    

— Едва ли это возможно, — последовал ответ. —  Вероятно, выяснится, что у этой молодой особы возникли недоразумения с ее  близкими, после чего она их безрассудно покинула. Может быть, нам удастся  вернуть ее в семью, если она не будет упорствовать; однако я замечаю в ее лице  черты твердого характера, и это заставляет меня сомневаться в ее  сговорчивости. — Он несколько минут разглядывал меня, затем  добавил: — Она не глупа, но совсем не красива.    

— Она так больна, Сент-Джон.    

— Больная или здоровая, она всегда будет невзрачной. Ее  черты совершенно лишены изящества и гармонии, присущих красоте.    

На третий день я почувствовала себя лучше; на четвертый уже  могла говорить, двигаться, приподниматься в кровати и повертываться.  Ханна — это было в обеденное время — принесла мне каши и поджаренного  хлеба. Я ела с наслаждением; пища мне нравилась, она была лишена того  неприятного привкуса, который вызван был жаром и отравлял все, что бы я ни  отведала. Когда Ханна ушла, я почувствовала, что силы возвращаются ко мне, я  как бы ожила; бездействие угнетало меня. Хорошо бы встать. Но что я могла  надеть? Только сырое, испачканное платье, в котором я спала на земле и  проваливалась в болото? Мне было стыдно показаться моим благодетелям в таком  неприглядном виде. Но я была избавлена от этого унижения.    

На стуле возле кровати оказались все мои вещи, чистые и  сухие. Мое черное шелковое платье висело на стене. На нем уже не было пятен,  оно было тщательно выглажено и имело вполне приличный вид. Даже мои башмаки  были вычищены и чулки приведены в порядок. Я увидела также все нужное для  умывания и гребень и щетку, чтобы причесаться. После утомительных усилий,  отдыхая каждые пять минут, я, наконец, оделась. Платье висело на мне, так как я  очень похудела, но я прикрыла его шалью и в прежнем опрятном и приличном виде  (не осталось ни пятна, ни следа беспорядка, который я так ненавидела и который,  как мне казалось, унижал меня), держась за перила, спустилась по каменной  лестнице в узкий коридор и, наконец, добралась до кухни.    

Она была полна ароматом свежеиспеченного хлеба и теплом  живительного огня. Ханна пекла хлебы. Как известно, предрассудки труднее всего  искоренить из сердца, почва которого никогда не была вспахана и оплодотворена  образованием; они произрастают упорно, стойко, как плевелы среди камней. При  первом знакомстве Ханна отнеслась ко мне недоброжелательно; затем она понемногу  смягчилась; а теперь, увидав, что я вхожу опрятно и хорошо одетая, она даже  улыбнулась.    

— Как? Вы уже встали? — заметила она. — Так  вам, значит, лучше? Если хотите, садитесь в мое кресло возле очага.    

Ханна указала на качалку; я села в нее. Она продолжала  хлопотать, то и дело поглядывая на меня уголком глаза. Вынув хлебы из печи и  повернувшись ко мне, она вдруг спросила меня в упор:    

— А вам приходилось просить милостыню до того как вы  пришли к нам?    

На миг во мне вспыхнуло негодование; но, вспомнив, что мне  не за что обижаться и что я в самом деле явилась сюда как нищая, я ответила  спокойно и твердо:    

— Вы ошибаетесь, принимая меня за попрошайку. Я не  нищая; не больше, чем вы и ваши молодые хозяйки.    

Помолчав, она сказала:    

— Этого я никак в толк не возьму, — ведь у вас нет  ни дома, ни денег?    

— Отсутствие дома или денег еще не означает нищенства в  вашем смысле слова.    

— Вы из ученых? — спросила она вслед за этим.    

— Да.    

— Но вы никогда не были в пансионе?    

— Я была в пансионе восемь лет.    

Она широко раскрыла глаза.    

— Так почему же вы не можете заработать себе на хлеб?    

— Я зарабатывала и, надеюсь, опять буду зарабатывать.  Что вы собираетесь делать с этим крыжовником? — спросила я, когда она  принесла корзину с ягодами.    

— Положу в пироги.    

— Дайте мне, я почищу.    

— Нет, я не позволю вам ничего делать.    

— Но я должна же что-нибудь делать; дайте.    

Ханна согласилась и даже принесла чистое полотенце, чтобы  прикрыть мое платье.    

— Не то испачкаетесь, — пояснила она. — Вы не  привыкли к грязной работе, я вижу это по вашим рукам. Может быть, вы были  портнихой?    

— Нет, вы ошибаетесь. Да и не все ли равно, чем я была,  пусть вас это не беспокоит. Скажите лучше, как называется эта усадьба?    

— Одни называют ее Марш-энд, другие — Мурхауз.    

— А джентльмена, который здесь живет, зовут мистер  Сент-Джон?    

— Нет, он не живет здесь; он только гостит у нас. А  живет он в своем приходе в Мортоне.    

— Это деревушка в нескольких милях отсюда?    

— Ну да.    

— Кто же он?    

— Он пастор.    

Я вспомнила ответ старой экономки из церковного дома, когда  я выразила желание повидать священника.    

— Так, значит, это дом его отца?    

— Ну да; старый мистер Риверс жил здесь, и его отец, и  дед, и прадед.    

— Значит, имя этого джентльмена — мистер Сент-Джон  Риверс?    

— Сент-Джон — это его имя, а Риверс фамилия.    

— А его сестер зовут Диана и Мери Риверс?    

— Да.    

— Их отец умер?    

— Умер три недели назад от удара.    

— Матери у них нет?    

— Хозяйка умерла ровно год назад.    

— Вы долго прожили в этой семье?    

— Я живу здесь тридцать лет. Всех троих вынянчила.    

— Значит, вы честная и преданная служанка. Я отдаю вам  должное, хотя вы и были невежливы, что назвали меня нищенкой…    

Она снова с изумлением посмотрела на меня.    

— Видно, я, — сказала она, — здорово ошиблась  на ваш счет; но тут шляется столько всякого жулья, что вы должны простить меня.    

— …и хотя вы, — продолжала я строго, —  собрались прогнать меня в такую ночь, когда и собаку не выгонишь.    

— Ну да, это было нехорошо; но что поделаешь! Я больше  думала о детях, чем о себе. Бедняжки! Некому о них позаботиться, кроме меня.  Волей-неволей будешь сердитой.    

Я несколько минут хранила строгое молчание.    

— Не осуждайте меня очень, — снова заговорила она.    

— Нет, я все-таки буду осуждать вас, — сказала  я, — и скажу вам, почему. Не столько за то, что вы отказали мне в приюте и  сочли обманщицей, а за ваш упрек, что у меня нет ни денег, ни дома. А между тем  некоторые из самых лучших людей на свете были так же бедны, как я; и, как  христианка, вы не должны считать бедность преступлением.    

— И правда, не должна бы, — сказала она, —  мистер Сент-Джон говорит то же самое. Неправа я была; и теперь я вижу, что вы  совсем не такая, как мне показалось сначала. Вы очень милая и вполне приличная  барышня.    

— Пусть будет так. Я вас прощаю. Дайте вашу руку.    

Она вложила свою белую от муки, мозолистую руку в мою; еще  более приветливая улыбка озарила ее грубое лицо, и с этой минуты мы стали  друзьями.    

Старушка, видимо, любила поговорить. Пока я чистила ягоды,  Ханна разделывала тесто для пирогов и рассказывала мне различные подробности о  своих покойных хозяине и хозяйке и о «детях» — так она называла молодых  девушек и их брата.    

Старый мистер Риверс, рассказывала она, был человек довольно  простой, но это не мешало ему быть джентльменом, и притом из очень старинного  рода. Марш-энд принадлежал Риверсам с того самого дня, как был построен, добрых  двести лет тому назад; правда, с виду это небольшой и скромный дом — не  сравнить его с хоромами мистера Оливера в Мортон-Вейле. Но она еще помнит отца,  Билла Оливера, — тот был всего-навсего рабочим на игольной фабрике, а  Риверсы — дворяне еще со времен всех этих Генрихов, в этом может убедиться  всякий, кто заглянет в книгу метрических записей, что хранится в мортонской  церкви. Правда, старый джентльмен был человек простой, как все здешние. Он был  страстный охотник и хороший хозяин, и все в таком роде. Ну, а хозяйка, та была  совсем другая. Очень читать любила и вечно что-то изучала; и детки пошли в нее.  Таких, как они, нет в здешнем краю, да и никогда и не было; полюбили они  учение, все трое, чуть не с того самого дня, как говорить начали; и всегда они  были особенные, не другим чета. Мистер Сент-Джон, как подрос, поступил в  колледж, а потом сделался пастором; а девочки, как только окончили школу, решили  пойти в гувернантки. Они говорили, что их отец потерял много денег из-за одного  человека, которому доверился, а тот взял да и обанкротился; и так как отец  теперь недостаточно богат, чтобы дать за ними приданое, они должны сами о себе  позаботиться. Сестры почти не живут дома и приехали только на короткое время,  по случаю смерти мистера Риверса; но они так любят Марш-энд, и Мортон, и  вересковые пустоши, и наши горы! Обе барышни побывали в Лондоне и еще во многих  больших городах; но они всегда говорят, что дома лучше всего. А как они дружны  между собой! Никогда не поспорят, не поссорятся! Уж другой такой дружной семьи,  вероятно, и на свете нет.    

Покончив с чисткой крыжовника, я спросила, где сейчас обе  девушки и их брат.    

— Пошли гулять в Мортон, но они вернутся через полчаса,  к чаю.    

Они действительно вскоре вернулись и вошли через кухню.  Мистер Сент-Джон, увидев меня, молча поклонился и прошел мимо, но обе девушки  остановились. Мери в немногих словах ласково и спокойно выразила свое  удовольствие, что я уже совсем поправилась и встала с постели; Диана взяла меня  за руку и покачала головой.    

— Надо было подождать, пока я вам позволю спуститься  вниз, — сказала она. — Вы все еще очень бледны и худы. Бедное дитя!  Бедная девочка.    

Голос Дианы звучал для меня, как воркование голубки. Взгляд  ее глаз мне было радостно встречать. Ее лицо казалось мне прелестным. Лицо Мери  было таким же одухотворенным, ее черты так же привлекательны; но она была более  замкнута и держалась, несмотря на мягкость, несколько отчужденно. Во взгляде и  в речах Дианы была известная властность; по всему было видно, что это волевая  натура. Мне всегда доставляло удовольствие уступать власти — если эта  власть была разумной — и подчиняться твердой воле тогда, когда мне  позволяли совесть и собственное достоинство.    

— А что вы тут делаете? — продолжала она. —  Вам здесь не место. Мы с Мери сидим иногда на кухне, потому что дома хотим  пользоваться полной свободой и даже позволяем себе некоторые вольности, но  вы — наша гостья, и ваше место в гостиной.    

— Мне и здесь хорошо.    

— Здесь возится Ханна, и вы перепачкаетесь в муке.    

— К тому же в кухне для вас слишком жарко, —  вставила Мери.    

— Конечно, — прибавила сестра. — Идемте,  извольте слушаться! — Не выпуская моей руки, она заставила меня встать и  повела в соседнюю комнату. — Посидите здесь, — сказала она, усаживая  меня на диван, — пока мы снимем пальто и приготовим чай. Это тоже  привилегия, которой мы пользуемся в нашем уединенном домике среди болот; мы  сами обслуживаем себя, когда нам захочется или когда Ханна занята — печет,  варит пиво, стирает или гладит.    

Она закрыла дверь и оставила меня наедине с мистером  Сент-Джоном, сидевшим напротив с книгой или газетой в руках. Я сначала оглядела  гостиную, затем ее хозяина.    

Это была сравнительно небольшая комната, очень просто  обставленная, но уютная благодаря царившим в ней чистоте и порядку. Старомодные  кресла блестели, а ореховый стол сверкал как зеркало. Несколько поблекших  портретов, изображавших мужчин и женщин былых времен, украшали оклеенные обоями  стены; в шкафах со стеклянными дверцами виднелись книги и старинный фарфор. В  комнате не было никаких излишних украшений, никакой современной мебели, кроме  двух рабочих столиков и стоявшего у стены дамского секретера из розового  дерева; мебель, ковер и занавески казались очень подержанными, но хорошо  сохранились.    

Мистер Сент-Джон, сидевший так же неподвижно, как и фигуры  на потемневших портретах, не отрывая взгляда от страницы, которую он читал, и  безмолвно сжав губы, был весьма удобным предметом для наблюдений. Своей  неподвижностью он напоминал статую. Он был молод, вероятно лет двадцати восьми  – двадцати девяти, высокий, стройный; его лицо невольно запоминалось.  Безукоризненные, правильные черты, прямой классический нос, рот и подбородок  афинянина. Редко встретишь английское лицо, столь близкое к античным образцам.  Немудрено, что его шокировала неправильность моих черт — по контрасту с  гармоничностью его собственных. У него были большие синие глаза с темными  ресницами; над высоким лбом, белым, как слоновая кость, небрежно вились светлые  волосы.    

Пленительный образ, — не правда ли, читатель? Однако  оригинал едва ли производил впечатление мягкой, уступчивой, чувствительной и  кроткой натуры. Несмотря на его спокойствие, мне чудилось в линиях его лба и  губ, в трепете ноздрей что-то неистовое, исступленное или беспощадное. Он не  сказал ни слова и даже ни разу на меня не взглянул, пока не вернулись его  сестры. Диана, занятая приготовлением чая, то и дело входила и выходила из  комнаты, она принесла мне только что испеченный пирожок.    

— Скушайте его сейчас, — сказала она, — вы,  наверно, голодны. Ханна говорит, что после завтрака не давала вам ничего, кроме  каши.    

Я не отказалась, так как у меня появился сильный аппетит.    

Между тем мистер Риверс закрыл книгу, подошел к столу и,  усевшись, устремил на меня свои красивые синие глаза. Теперь его взгляд выражал  бесцеремонную пытливость и настойчивость, которые показывали, что до сих пор он  намеренно, а не из застенчивости, избегал смотреть на меня.    

— Вы очень голодны? — спросил он.    

— Да, сэр.    

Мне всегда было свойственно отвечать коротко на краткий  вопрос, и прямо — на прямой.    

— Это хорошо, что легкий жар заставил вас последние три  дня воздерживаться от пищи; было бы опасно сразу утолить ваш голод. Теперь вы  уже можете кушать, хотя все же надо соблюдать меру.    

— Я надеюсь, что недолго буду кормиться за ваш счет,  сэр, — был мой весьма смущенный, неловкий и невежливый ответ.    

— Нет, — сказал он холодно. — Как только вы  сообщите нам местопребывание ваших близких, мы известим их, и вы возвратитесь  домой.    

— Это — я должна сказать вам прямо — не в  моей власти; у меня нет никакого дома и никаких близких.    

Все трое взглянули на меня, однако без тени недоверия. Я не  чувствовала подозрительности в их взглядах, скорее любопытство. Я говорю о  молодых девушках. Глаза Сент-Джона, хотя и очень ясные и прозрачные, —  были, так сказать, труднопроницаемы. Казалось, он пользуется ими как орудием  для проникновения в мысли других людей, а не для того, чтобы открывать  собственные; это сочетание проницательности и замкнутости могло скорее привести  в замешательство, чем ободрить.    

— Вы хотите сказать, — спросил он, — что  совершенно не имеете родственников?    

— Да. Никакие узы не связывают меня с людьми; я не имею  права постучаться ни в один дом в Англии.    

— Довольно странное положение для вашего  возраста. — Тут я увидела, что его взгляд устремлен на мои руки, которые я  сложила перед собой на столе. Я недоумевала, зачем они ему понадобились; его  слова скоро разъяснили все это.    

— Вы еще не были замужем?    

Диана засмеялась.    

— Да ведь ей не больше семнадцати-восемнадцати лет,  Сент-Джон, — сказала она.    

— Мне около девятнадцати; но я незамужем. Нет.    

Я почувствовала, как жгучий румянец вспыхнул на моем лице,  ибо разговор о замужестве вызвал во мне горькие воспоминания. Все они заметили  мое смятение и замешательство. Диана и Мери, сжалившись надо мной, отвели свой  взор от моего покрасневшего лица; но их более холодный и суровый брат продолжал  смотреть на меня, пока я не расплакалась.    

— Где вы жили в последнее время? — спросил он  тогда.    

— Зачем ты так много спрашиваешь, Сент-Джон? —  прошептала Мери.    

Но он смотрел на меня, перегнувшись через стол, и, казалось,  его неумолимый и пронзительный взгляд требует ответа.    

— Я не могу назвать место и лицо, в доме которого  проживала, — это моя тайна, — коротко отвечала я.    

— И эту тайну вы, по-моему, вправе не открывать ни  Сент-Джону, ни кому-либо другому, кто станет вас спрашивать, — заметила  Диана.    

— Однако если я ничего не буду знать ни о вас, ни о  вашем прошлом, я ничем не смогу вам помочь, — сказал ее брат. — А  ведь вы нуждаетесь в помощи, не так ли?    

— Я нуждаюсь в ней и ее ищу. Мне надо, сэр, чтобы  какой-нибудь подлинно добрый человек помог мне получить работу, которую я в  силах выполнять; мне нужен заработок, который дал бы мне хотя бы самое  необходимое.    

— Не знаю, являюсь ли я подлинно добрым  человеком, — однако я готов помочь вам как только могу, раз у вас такие  честные намерения. Поэтому прежде всего скажите мне, чем вы занимались  последнее время и что вы умеете делать?    

Я уже допила свой чай. Он чрезвычайно подкрепил меня, как  вино подкрепило бы великана; он дал новую силу моим ослабевшим нервам и  возможность твердо отвечать проницательному молодому судье.    

— Мистер Риверс! — сказала я, повернувшись к нему  и глядя на него так же, как он глядел на меня, открыто и без всякой  застенчивости. — Вы и ваши сестры оказали мне великую услугу, больше  которой человек не может оказать ближнему: своим великодушным гостеприимством  вы спасли мне жизнь. Это дает вам неограниченные права на мою благодарность и  некоторое право на мою откровенность. Я расскажу вам историю скиталицы, которую  вы приютили, насколько это возможно сделать без ущерба Для моего собственного  душевного спокойствия и моральной и физической безопасности, а также без ущерба  для других.    

Я сирота, дочь священника. Мои родители умерли, прежде чем я  могла их узнать. Я воспитывалась на положении бедной родственницы и получила  образование в благотворительном заведении. Назову вам даже школу, где провела  шесть лет в качестве ученицы и два года в качестве учительницы, — это  Ловудский приют для сирот в …ширском графстве. Вы, вероятно, слыхали о ней,  мистер Риверс. Там казначеем достопочтенный Роберт Брокльхерст.    

— Я слышал о мистере Брокльхерсте и видел эту школу.    

— Я оставила Ловуд около года назад и решила поступить гувернанткой  в частный дом; получила хорошее место и была счастлива. Это место я вынуждена  была оставить за четыре дня до того, как пришла к вам. Причину моего ухода я не  могу и не вправе открыть: это было бы бесполезно, даже не безопасно, и  прозвучало бы как вымысел. Я ничем не запятнала себя и так же не повинна ни в  каком преступлении, как любой из вас троих. Но я действительно несчастна, и  буду несчастна еще долго, ибо катастрофа, изгнавшая меня из дома, который был  для меня раем, необычна и ужасна. Задумывая свой уход, я имела в виду только  две цели: бежать и скрыться; поэтому мне пришлось бросить все, за исключением  небольшого свертка, который в спешке и душевном смятении я забыла вынуть из  кареты, доставившей меня в Утикросс. Вот почему я очутилась в этой местности  без денег и вещей. Я провела две ночи под открытым небом и блуждала два дня, ни  разу не переступив чей-либо порог; лишь однажды за это время мне удалось  поесть; и когда я была доведена голодом и усталостью до полного отчаяния, вы,  мистер Риверс, не дали мне погибнуть у вашей двери и приняли меня под свой  кров. Я знаю все, что ваши сестры сделали для меня, так как ни на минуту не  теряла сознания во время моего кажущегося забытья, и я так же глубоко в долгу  перед ними за их сердечное, искреннее и великодушное участие, как и перед вашим  евангельским милосердием…    

— Не заставляй ее так много говорить, Сент-Джон, —  сказала Диана, когда я замолчала, — ей, видимо, все еще вредно  волноваться. Идите сюда и садитесь на диван, мисс Эллиот.    

Я невольно вздрогнула, услыхав это вымышленное имя, — я  совсем забыла о нем. Мистер Риверс, от которого ничего не ускользало, сразу это  заметил.    

— Вы сказали, что вас зовут Джен Эллиот? — спросил  он.    

— Да, — сказала я, — это имя, которым я  считаю нужным называться в настоящее время, но это не настоящее мое имя, и оно  звучит для меня непривычно.    

— Вашего настоящего имени вы не скажете?    

— Нет. Я боюсь больше всего на свете, что моя тайна  будет раскрыта, и избегаю всяких объяснений, которые могут к этому привести.    

— Вы, вероятно, совершенно правы, — сказала  Диана. — А теперь, брат, оставь ее на время в покое.    

Однако после короткой паузы Сент-Джон так же невозмутимо и с  такой же настойчивостью продолжал свои расспросы:    

— Вам не хочется долго пользоваться нашим  гостеприимством? Я вижу, вы желаете как можно скорее избавиться от забот моих  сестер, а главное — от моего милосердия? (Я прекрасно понимаю разницу и не  обижаюсь, — вы правы.) Вы хотите стать независимой?    

— Да, я об этом уже говорила. Укажите мне работу или  место, где искать работы; это все, о чем я сейчас прошу; дайте мне возможность  уйти хотя бы в самую бедную хижину, но покамест позвольте мне побыть здесь: я  боюсь вновь испытать ужасы скитаний и бесприютности.    

— Ну конечно, вы останетесь у нас, — сказала  Диана, положив свою руку мне на голову.    

— Разумеется, — повторила Мери с неподдельной  искренностью, видимо им свойственной.    

— Моим сестрам, как видите, доставляет радость  заботиться о вас, — сказал мистер Сент-Джон, — как доставило бы  радость ухаживать за полузамерзшей птичкой, которую зимний ветер загнал бы к  нам в окно. Я же более склонен помочь вам устроиться и постараюсь это сделать;  но, заметьте, мои возможности очень ограничены. Я всего лишь сельский пастор в  бедном приходе; моя помощь будет самой скромной. И если вы склонны презирать  будничную трудовую жизнь, то ищите более существенной помощи, чем та, какую я  могу вам предложить.    

— Она уже сказала, что согласна на всякий честный труд,  если только сможет выполнить его, — отвечала за меня Диана, — и ты же  знаешь, Сент-Джон, что ей больше не на кого надеяться; волей-неволей приходится  иметь дело с таким сухарем, как ты.    

— Я готова быть швеей, служанкой, сиделкой, если нельзя  найти ничего получше, — отвечала я.    

— Хорошо, — сказал холодно мистер  Сент-Джон. — Раз ваши намерения таковы, то я обещаю вам помочь; я сделаю  это, как удастся и когда удастся.    

Тут он снова взялся за книгу, которую читал перед чаем.  Вскоре я удалилась; я там много говорила и просидела так долго, что мои силы  были уже на исходе.    

 Глава XXX    

     

Чем ближе я знакомилась с обитателями Мурхауза, тем больше  они мне нравились. За несколько дней мое здоровье настолько улучшилось, что я  могла уже подняться с постели и даже немного погулять. Я могла участвовать во  всех занятиях Дианы и Мери, беседовать с ними, сколько мне хотелось, и помогать  им, когда они мне это позволяли. В этом общении заключалась для меня  живительная отрада, которую я испытывала впервые, — отрада, вызванная  полным сходством наших вкусов, чувств и убеждений.    

Мне нравились те же книги, что и им, меня восхищало то же,  что доставляло им радость, я благоговела перед тем же, что они одобряли. Они  любили свой уединенный дом. В этом небольшом сером старинном здании с его  низкой крышей, решетчатыми окнами, ветхими стенами, с его аллеей старых елей,  покривившихся под натиском горных ветров, с его садом, тенистым от кустов тиса  и остролиста, где цвели лишь самые неприхотливые цветы, я также находила  глубокую и неизменную прелесть. Сестры любили лиловые заросли вереска,  окружавшие дом, и глубокую долину, куда от калитки вела каменистая тропка,  которая сначала извивалась между поросшими папоротником холмами, а затем —  среди пустынных, граничивших с зарослями вереска лужаек, где паслись стада  серых овец и ягнят с мохнатыми мордочками; повторяю, они были нежно и глубоко  привязаны к этому пейзажу. Я понимала эти чувства и разделяла их искренне и  горячо. Я испытывала на себе очарование окружающей местности, святость ее  безлюдия. Мой взор наслаждался очертаниями пригорков, своеобразной окраской,  какую придавали горам и долинам мох и шиповник, цветущие луга, мощный  папоротник и живописные гранитные утесы. Все это было для меня, как и для них,  чистым и сладостным источником радостей. Порывы бури и легкий ветерок,  пасмурный и солнечный день, утренняя и вечерняя заря, лунная и облачная  ночь — все это представляло для меня ту же прелесть, что и для них, и так  же неотразимо действовало на душу.    

Дома между нами царило такое же согласие. Обе девушки  оказались более образованными и начитанными, чем я; но и я стремилась вступить  на путь познания, уже пройденный ими. Я жадно поглощала книги, которые они мне  давали, и мне доставляло большую радость обсуждать с ними по вечерам  прочитанное днем. Наши мысли совпадали, наши мнения дополняли друг друга;  словом, между нами царила полная гармония.    

В нашем трио первенство и руководящая роль принадлежали  Диане. Физически она во всем превосходила меня: она была красива, сильна, в ней  чувствовался такой избыток жизненной энергии, что я не могла не изумляться. В  начале вечера я еще была в состоянии поговорить немного, но когда проходил  пароксизм оживления и разговорчивости, я любила молча сидеть на скамеечке у ног  Дианы, положив голову к ней на колени, и слушать, как они с Мери углубленно  обсуждают лишь поверхностно затронутую мною тему. Диана предложила учить меня  немецкому языку. Эти уроки доставляли мне удовольствие. Роль учительницы  нравилась и подходила ей, а мне — роль ученицы. Наши натуры дополняли друг  друга; в результате родилась глубокая взаимная привязанность. Сестры узнали, что  я рисую, и тотчас их карандаши и ящики с красками оказались к моим услугам. Мое  мастерство — тут я их превосходила — удивляло и восхищало их. Мери  могла часами сидеть и наблюдать за тем, как я рисую; потом она начала у меня  брать уроки; это была послушная, понятливая и прилежная ученица. В таком кругу  и таких занятиях дни казались часами, а недели — днями.    

Что касается Сент-Джона, то, несмотря на интимность,  возникшую столь быстро и естественно между мной и его сестрами, он продолжал  держаться особняком. Одной из причин этой отчужденности было то, что он  сравнительно мало бывал дома; как видно, он посвящал значительную часть своего  времени посещению больных и бедных в своем приходе, где дома были разбросаны  далеко друг от друга.    

Казалось, никакая погода не могла помешать этим его  пасторским обходам. И в дождь и в ведро он, окончив утренние занятия, брал  шляпу и, в сопровождении Карло, старого пойнтера, принадлежавшего еще его отцу,  отправлялся выполнять свою миссию любви или долга, не знаю, как именно он ее  определял. Иногда, если погода была особенно плохая, сестры пытались его  удержать. Тогда он говорил, улыбаясь своей странной, скорее торжественной, чем  веселой улыбкой:    

— Если ветер или дождик способны помешать мне выполнить  столь легкую задачу, то могу ли я считать себя готовым для той цели, которую  себе поставил?    

Диана и Мери обычно отвечали на это вздохом и погружались в  грустное раздумье.    

Но, помимо частых отлучек Сент-Джона, существовало еще одно  препятствие к дружбе с ним: в нем было что-то замкнутое; угрюмое и даже  мрачное. Хотя он ревностно исполнял свои пасторские обязанности и был  безупречен в своей жизни и привычках, — он все же, видимо, не обладал той  душевной ясностью, тем внутренним спокойствием, которые являются наградой  истинного христианина и деятельного филантропа. Нередко по вечерам, сидя у окна  перед своим заваленным бумагами столом, он вдруг отрывал взор от книги или  откладывал перо и, подперев голову рукой, отдавался потоку каких-то неведомых  мыслей; однако было ясно, что они смущали и беспокоили его, так как в его  глазах то и дело вспыхивал особый блеск и его зрачки расширялись.    

Мне кажется, природа не являлась для него тем беспечным  источником радостей, каким она была для его сестер. Раз, один только раз он  сказал при мне о том, как глубоко чувствует прелесть этих простых, суровых гор  и как с детства привязан к темной кровле и замшелым стенам родного дома; однако  его слова звучали скорее угрюмо и печально, но не радостно. Видимо, он никогда  не бродил по вересковым пустошам ради царившей там целительной тишины, не  восхищался их мирной прелестью.    

Так как он был необщителен, то я не сразу могла оценить его  ум. Впервые я составила себе представление о его незаурядных способностях,  услышав его проповедь в мортонской церкви. Как хотелось бы мне описать эту  проповедь, но такая задача мне не по силам. Я даже не могу точно передать своих  впечатлений от нее.    

Он начал спокойно, и, что касается манеры изложения и тембра  голоса, они оставались равными до конца. Но страстный, хотя и сдержанный пыл  скоро зазвучал и в энергичной выразительности и во все нарастающем темпе его  речи. Все это производило впечатление сдержанной, сосредоточенной силы, которой  оратор искусно управлял. Сердце было взволновано, ум поражен его ораторской  мощью, но слушатель не испытывал умиротворения. В словах проповедника была  странная горечь и никакой ее целительной мягкости; он часто ссылался на  принципы кальвинизма — избранность, предопределение, обреченность; и  каждый раз это звучало как приговор судьбы. Когда он смолк, я, вместо того  чтобы почувствовать себя свободнее, спокойнее, просветленнее, ощутила какую-то  невыразимую печаль, ибо мне показалось (не знаю, как другим), что красноречие,  которому я внимала, рождалось из каких-то отравленных горечью глубин, где  кипели порывы неутоленных желаний и беспокойных стремлений. Я была уверена, что  Сент-Джон Риверс, несмотря на чистоту своей жизни, добросовестность и  пастырское усердие, еще не обрел того благодатного душевного мира, который  превосходит всякое разумение; обрел его не больше, чем я, с моей затаенной  мучительной тоской о разбитом кумире и потерянном рае; тоской, о которой я  избегала говорить, но которая жестоко терзала меня.    

Между тем прошел месяц. Диана и Мери скоро должны были  покинуть Мурхауз и вернуться в совершенно иную обстановку, к другой жизни,  ожидавшей их в одном из крупных городов Южной Англии; обе они были  гувернантками в богатых и знатных семьях, где на них смотрели свысока, как на  подчиненных, где никто не знал их врожденных высоких достоинств и не  интересовался ими, где ценились лишь приобретенные ими профессиональные  качества, подобно тому как ценится искусство повара или ловкость горничной.  Мистер Сент-Джон до сих пор ни разу не заговаривал о месте, на которое обещал  меня устроить; однако мне было совершенно необходимо найти какую-нибудь работу.  Однажды утром, оставшись на несколько минут наедине с ним в гостиной, я  решилась подойти к оконной нише, превращенной с помощью стоявших там стула,  стола и книжной полки в его кабинет; я подыскивала слова, чтобы задать ему интересовавший  меня вопрос, — ведь всегда бывает трудно разбить лед замкнутости, который  покрывает, как панцирь, подобных ему людей; однако он вывел меня из  затруднения, заговорив первым.    

Когда я подошла, он поднял на меня глаза.    

— Вы хотите о чем-то спросить меня, — сказал он.    

— Да, скажите, вы не слышали ни о какой подходящей  работе?    

— Я нашел, или, вернее, придумал, кое-что для вас уже  три недели назад; но так как вы были здесь, видимо, и полезны и счастливы, а  мои сестры к вам привязались и находили большое удовольствие в вашем обществе,  то я не хотел нарушать всего этого до тех пор, пока не приблизится время их  отъезда из Марш-энда, за которым должен последовать и ваш отъезд.    

— Ведь они уезжают через три дня? — спросила я.    

— Да, когда они уедут, я вернусь к себе в Мортон, Ханна  отправится со мной, и старый дом будет заколочен.    

Я ждала, что он продолжит этот разговор; однако его мысли,  казалось, приняли другое направление; я видела по его глазам, что он уже  отвлекся и от меня и от моего дела. Мне пришлось вернуть его к предмету,  представлявшему для меня такой живой и острый интерес.    

— Какое же место вы имели в виду для меня, мистер  Риверс? Надеюсь, эта отсрочка не помешает мне его получить?    

— О нет, только от меня зависит устроить вас на это  место, при условии, конечно, что вы захотите принять мое предложение.    

Он снова замолчал, ему как будто не хотелось продолжать.  Меня охватило нетерпение: один-два беспокойных жеста и настойчивый взгляд,  устремленный на него, дали ему понять не хуже слов, чего я жду от него.    

— Напрасно вы так спешите, — сказал он. —  Должен вам сказать откровенно: я не могу вам предложить ничего заманчивого и  выгодного. Поэтому, прежде чем объяснить, в чем дело, я прошу вас вспомнить мое  предупреждение: если мне и удастся вам помочь, то это будет вроде того, как  слепой помог бы хромому. Я беден; когда я уплачу долги отца, мне останется в  наследство лишь этот старый хутор, ряд искалеченных елей позади него, а перед  ним — клочок болотистой земли с кустами остролиста. Я безвестен. Правда, Риверсы —  старинный род, но в настоящее время из трех оставшихся в живых его  представителей двое зарабатывают себе на хлеб, служа у чужих людей, а третий  считает, что будет чужаком на своей родине не только при жизни, но и в час  смерти. При этом он мнит свой жребий счастливым и с нетерпением ждет того дня,  когда крест разлуки со всем, что близко ему в этом мире, будет возложен на его  плечи, и когда глава воинствующей церкви, ничтожнейшим членом которой он  является, скажет ему: «Встань и следуй за мною!»    

Сент-Джон произнес эти слова так, как говорил свои  проповеди, — сдержанным, глубоким голосом; лицо его оставалось бледным, а  в глазах горел тот же лихорадочный блеск. Он продолжал:    

— И поскольку я сам безвестен и беден, то могу и вам  предложить лишь работу скромную и незаметную. Может быть, вы даже найдете ее  для себя унизительной, так как теперь я вижу, что вы привыкли к тому, что свет  называет утонченностью; ваши вкусы стремятся к возвышенному, и до сих пор вы  вращались в обществе людей хотя бы образованных. Но я считаю, что работа на  благо людям не может быть унизительной. Я полагаю, что, чем бесплоднее и  неблагодарнее почва, доставшаяся в удел христианскому пахарю, чем хуже  награждается его труд, тем больше для него чести. В этом случае его удел —  удел пионера, а первыми пионерами христианства были апостолы, и главою их был  сам спаситель.    

— Что же, — сказала я, когда он снова  замолчал, — продолжайте.    

Он поглядел на меня, прежде чем продолжать; казалось, он не  спеша вглядывался в мое лицо, словно его черты и линии — это буквы на  страницах книги. Результат своих наблюдений он выразил в следующих словах:    

— Я думаю, что вы примете место, которое я вам  предлагаю, — сказал он, — и некоторое время поработаете, но не с тем,  чтобы остаться там навсегда, это для вас так же невозможно, как для меня  навсегда замкнуться в тесных рамках моей должности сельского священника, среди  сельской глуши; ибо ваша натура, как и моя, имеет в себе что-то, что противится  всякому покою, хотя у вас это и выражается совсем по-другому.    

— Объясните подробнее, — попросила я, когда он  снова смолк.    

— Хорошо, сейчас вы увидите, какую скромную, будничную  и неблагодарную работу я вам предлагаю. Теперь, когда мой отец скончался и я  сам себе хозяин, я недолго пробуду в Мортоне. Вероятно, уеду из этих мест не позже  как через год; но пока я здесь, я буду отдавать все силы на служение моей  пастве. Когда я прибыл сюда два года назад, в Мортоне не было ни одной школы;  дети бедняков были лишены всякой возможности получать образование. Я открыл  школу для мальчиков, а теперь собираюсь открыть другую — для девочек. Уже  удалось нанять дом с примыкающим к нему коттеджем из двух комнат — для  учительницы. Она будет получать тридцать фунтов в год; квартира для нее уже  меблирована — правда, очень просто, но там есть все необходимое; этим мы  обязаны любезности мисс Оливер, единственной дочери единственного богача в моем  приходе — мистера Оливера, владельца игольной фабрики и чугунолитейного  завода в этой долине. Эта дама намерена также оплачивать обучение и одежду  одной сиротки, взятой из приюта, при условии, что девочка будет помогать  учительнице в повседневной работе по дому и школе, так как та не сможет  справляться одна. Хотите вы быть этой учительницей?    

Он задал вопрос как-то торопливо; казалось, он ожидал, что я  с негодованием или по меньшей мере с презрением отвергну такую возможность. Не  зная до конца моих чувств и мыслей, хотя кое о чем он и догадывался, Сент-Джон  не был уверен, как я ко всему этому отнесусь. Действительно, место было  скромным, но зато давало мне надежное убежище, в котором я так нуждалась; оно  казалось трудным по сравнению с работой гувернантки в богатом доме, но давало  независимость; а боязнь очутиться в рабской зависимости от чужих людей жгла мою  душу каленым железом; в этой действительности не было ничего позорного,  недостойного, морально унизительного. Я решилась.    

— Благодарю вас за ваше предложение, мистер Риверс, я с  радостью принимаю его.    

— Но вы до конца меня поняли? — спросил он. —  Речь идет о сельской школе: вашими ученицами будут лишь дочери деревенских  батраков, в лучшем случае — дочери фермеров. Вязанье, шитье, чтение,  письмо и счет — вот все, чему вам придется их обучать. Разве вы можете  здесь применить свои познания? Разве ваш ум, душа, ваши вкусы найдут в этом  удовлетворение?    

— Я сберегу их, пока они не понадобятся. Они останутся  при мне.    

— Так вы отдаете себе отчет в том, что берете на себя?    

— Конечно.    

Тут он улыбнулся, но в его улыбке не было ни горечи, ни  грусти, она выражала радость и глубокое удовлетворение.    

— Когда же вы приступите?    

— Я перееду на свою новую квартиру завтра и, если  хотите, начну занятия на будущей неделе.    

— Отлично, пусть будет так.    

Сент-Джон встал и прошелся по комнате. Затем остановился и  снова поглядел на меня. Он покачал головой.    

— Чем вы недовольны, мистер Риверс? — спросила я.    

— Вы долго не останетесь в Мортоне, нет, нет.    

— Отчего? Какие у вас основания так думать?    

— Я прочел в ваших глазах; они не из тех, что обещают  безбурное течение жизни.    

— Я не честолюбива.    

Он вздрогнул.    

— Почему вы заговорили о честолюбии? Кто, по-вашему,  честолюбив? Знаю за собой этот грех, но как вы догадались?    

— Я говорила только о себе.    

— Хорошо, но если вы не честолюбивы, то вы… — Он  замолчал.    

— Что я?    

— Я хотел сказать: вас обуревают страсти; но вы могли  бы понять это выражение не в том смысле и обидеться. Человеческие привязанности  и симпатии имеют над вами большую власть. Я уверен, что вы недолго будете в  силах проводить свой досуг в одиночестве и заниматься однообразным трудом, без  всякого поощрения, точно так же, как и я, — прибавил он пылко, —  недолго смогу жить погребенным в этой глуши, среди гор и болот; этому  противится моя природа, дарованная мне богом; здесь способности, дарованные мне  свыше, глохнут без пользы. Вы видите, сколько тут противоречий. Я, который  только что проповедовал необходимость довольствоваться скромным уделом и  доказывал, что даже дровосек и водовоз могут своими трудами достойно служить  богу, — я, служитель божий, снедаем тревогой. Но надо же, однако, так или  иначе примирять наши природные наклонности с нашими принципами!    

Он вышел из комнаты. За этот час я больше узнала его, чем за  целый месяц, и все же он приводил меня в недоумение. По мере того как  приближался день разлуки с братом и родным домом, Диана и Мери становились все  печальнее и молчаливее. Они старались не подавать и виду, но снедавшую их  печаль едва ли можно было скрыть или преодолеть. Один раз Диана заметила, что  эта разлука будет совсем не похожа на все предыдущие. Вероятно, с Сент-Джоном  им придется расстаться на долгие годы, может быть, на всю жизнь.    

— Он все принесет в жертву ради той цели, которой уже  давно себя посвятил, — сказала Диана, — и свои родственные чувства и  другие, еще более сильные. Сент-Джон кажется спокойным, Джен, но в иных случаях  он неумолим, как смерть, а хуже всего то, что совесть не позволяет мне  отговорить его от принятого сурового решения; и в самом деле, как могу я  спорить с ним? Решение это справедливое, благородное, подлинно христианское, но  оно разрывает мне сердце. — И ее прекрасные глаза наполнились слезами. Мери  низко опустила голову над своей работой.    

— Мы потеряли отца; скоро у нас не будет ни своего  угла, ни брата, — прошептала она.    

Тут произошло небольшое событие, как бы нарочно посланное  судьбой, чтобы доказать справедливость поговорки: «Беда не приходит одна» и прибавить  к их испытаниям новую горечь. Мимо окна мелькнул Сент-Джон, читавший какое-то  письмо. Он вошел в комнату.    

— Наш дядя Джон скончался, — сказал он.    

Казалось, сестры были поражены, но приняли эту весть без  особого волнения или горя; очевидно, это событие было для них скорее важным,  чем печальным.    

— Скончался? — повторила Диана.    

— Да.    

Она внимательно поглядела брату в лицо.    

— И что же теперь? — спросила она тихим голосом.    

— Что теперь? — повторил Сент-Джон, причем его  лицо сохраняло свою мраморную неподвижность. — Что теперь? Да ничего.  Читай.    

Он бросил письмо ей на колени. Диана пробежала его глазами и  передала Мери. Та молча прочла его и вернула брату. Все трое посмотрели друг на  друга, и все трое улыбнулись невеселой, задумчивой улыбкой.    

— Аминь! Мы и так проживем! — сказала наконец  Диана.    

— И будем жить не хуже прежнего, — заметила Мери.    

— Верно, но только это слишком живо напоминает о том,  что могло бы быть, — возразил мистер Риверс, — контраст слишком уж  разителен.    

Он сложил письмо, запер его в стол и вышел.    

Несколько минут прошло в молчании. Затем Диана обратилась ко  мне.    

— Джен, вы, вероятно, удивляетесь нам и нашим  тайнам, — сказала она, — и считаете нас бессердечными, видя, что нас  мало трогает кончина столь близкого родственника, как дядя; но мы его совсем не  знали. Это брат нашей матери. Отец долгое время был с ним в ссоре. По его  совету, отец рискнул большей частью своего состояния и пошел на спекуляцию,  которая его разорила. Они обменялись горькими упреками, расстались в гневе, да  так и не помирились. Впоследствии дядя был более удачлив в своих предприятиях;  оказывается, он накопил состояние в двадцать тысяч фунтов. Он не был женат, и у  него не осталось близких родственников, кроме нас и еще одной особы, которая  также приходится ему племянницей. Отец надеялся, что наш дядя загладит свою  ошибку, оставив нам наследство; однако из письма видно, что дядя завещал все  свое состояние той, неизвестной, племяннице, за исключением тридцати гиней на  покупку трех траурных колец для Сент-Джона, Дианы и Мери Риверс. Разумеется, он  вправе был так поступить, но все же эта новость огорчила нас. Мы с Мери считали  бы себя богатыми, оставь он нам хоть по тысяче фунтов, а Сент-Джону такая сумма  пригодилась бы для его добрых дел.    

После такого объяснения ни мистер Риверс, ни его сестры к  этой теме больше не возвращались. На следующий день я перебралась из Марш-энда  в Мортон. Еще через день Диана и Мери уехали в далекий Б… Спустя неделю мистер  Риверс и Ханна перебрались в дом священника, и старая усадьба опустела.    

 Глава XXXI    

     

Итак, я, наконец, обрела себе пристанище — моим домом  оказался коттедж в две комнатки. Одна внизу — с выбеленными стенами и  посыпанным песком полом, где находились четыре крашеных стула и стол, стенные  часы, буфет с двумя-тремя тарелками и мисками и с фаянсовым чайным прибором.  Другая наверху — таких же размеров, как и кухня, с сосновой кроватью и  комодом — весьма небольшим, но все же его не мог заполнить мой скудный  гардероб, хотя благодаря доброте моих благородных и великодушных друзей он  обогатился небольшим запасом самых необходимых вещей.    

Вечер. Я только что отпустила сиротку, которая мне  прислуживает, заплатив ей за труды апельсином. И вот я сижу одна у очага.  Сегодня утром открылась деревенская школа. У меня двадцать учениц. Только три  из них умеют читать; ни одна не умеет ни писать, ни считать. Несколько девочек  вяжут, и лишь немногие кое-как шьют. Они говорят с резким местным акцентом. Нам  с ними еще трудно понимать друг друга. Некоторые из них невоспитанны, грубы,  упрямы и абсолютно неразвиты; другие послушны, хотят учиться и в обхождении  приятны. Я не должна забывать, что эти бедно одетые маленькие крестьянки —  такие же существа из плоти и крови, как и отпрыски самых знатных фамилий, и что  зачатки природного благородства, чуткости, ума и доброты живут и в их сердцах,  так же как и в сердцах детей знатного происхождения. Моим долгом будет развить  эти зачатки; разумеется, эта задача даст мне некоторое удовлетворение. Я ведь  не жду особенных радостей от предстоящей мне жизни, однако, если я приспособлюсь  к ней и буду напряженно работать, я все-таки смогу жить день за днем.    

Была ли я весела, спокойна и довольна в те утренние и  дневные часы, которые провела в убогом, неуютном классе? Не обманывая себя, я  должна была ответить: нет. Я чувствовала себя очень несчастной. Я чувствовала  себя — идиотка я этакая! — униженной. Я боялась, что совершила шаг,  который не поднимет меня по ступеням социальной лестницы, но, наоборот, сведет  еще ниже. Меня приводили в ужас невежество, косность и грубость — все что  я слышала и видела вокруг себя. Однако я не стану слишком порицать и презирать  себя за эти чувства. Я знаю, что это нехорошие чувства, — а это уже  большой шаг вперед, я постараюсь побороть их. Уже завтра я надеюсь хотя бы  частично с ними справиться, а через две-три недели, быть может, мне удастся  совершенно о них позабыть. Через несколько месяцев мое отвращение, пожалуй,  сменится радостью, когда я увижу успехи и перемену к лучшему в моих учениках.    

А пока суть да дело, меня мучил вопрос: правильный ли я  сделала выбор? Не лучше ли было поддаться искушению, послушаться голоса страсти  и, отказавшись от тягостных усилий и борьбы, уснуть среди цветов, в шелковых  тенетах и проснуться на юге Франции, в роскошной вилле, где я могла бы теперь  жить на положении возлюбленной мистера Рочестера, блаженно упиваясь его  любовью, — потому что он любил бы, о, да, он горячо любил бы меня  некоторое время. Ведь он действительно был ко мне привязан, никто другой так  меня не полюбит. Мне больше никогда не придется узнать такого преклонения перед  моим обаянием, молодостью, грацией, потому что никто другой не увидит во мне  этих черт. Он любил меня и гордился мною, — а кроме него, ни один мужчина  не будет испытывать ко мне подобных чувств. Но куда унеслись мои мысли и что я  говорю, а главное — чувствую? «Что лучше, — спрашивала я себя, —  быть рабыней своего господина и тешить себя мнимым блаженством где-нибудь под  Марселем, предаваясь коротким часам обманчивого счастья, а потом заливаться  горькими слезами раскаяния и стыда, или же быть сельской учительницей,  свободной и честной, в овеваемом горными ветрами домике, в самом сердце  Англии?»    

Да, теперь я знаю, что была права, когда склонилась на  сторону долга и закона и победила соблазны безрассудной минуты. Господь помог  мне сделать правильный выбор. Я благодарю его за мудрое руководство!    

Когда вечерние размышления привели меня к такому выводу, я  поднялась, подошла к двери и стала смотреть на закат летнего солнца и на мирные  поля перед моим коттеджем, который, так же как и школа, отстоял на полмили от  деревни. Птицы допевали свои последние песни.    

     

Был воздух чист, роса была бальзамом…    

     

Созерцая природу, я мнила себя счастливой и очень удивилась,  вдруг заметив, что плачу. Отчего? Оттого, что судьба разлучила меня с моим  хозяином, — ведь я больше никогда его не увижу, оттого, что я страшилась,  как бы отчаяние, скорбь и безудержная ярость, вызванные моим уходом, не увлекли  его слишком далеко от правильного пути. Эти мысли заслонили от меня прекрасное  вечернее небо и пустынную долину. Я говорю пустынную — потому что в этой  части Мортона не видно было ни одного здания, кроме церкви и церковного дома,  полускрытых деревьями, и совсем вдали — Вейлхолла, где жил богач мистер  Оливер со своей дочерью. Я закрыла лицо руками и прислонилась головой к  притолоке; однако вскоре легкий шум у ограды, отделявшей мой садик от окрестных  лугов, заставил меня поднять глаза. Пойнтер мистера Риверса, старый Карло,  толкал носом калитку, а сам Сент-Джон стоял, опираясь на нее и скрестив руки;  его брови были нахмурены, строгий, почти недовольный взгляд был устремлен на  меня. Я пригласила его войти.    

— У меня нет времени; я принес вам этот сверток,  который сестры оставили для вас. Я полагаю, там ящик с красками, карандаши и  бумага.    

Я подошла, чтобы взять сверток, — это был желанный дар.  Сент-Джон сурово всматривался, как мне показалось, в мое лицо: на нем были, без  сомнения, еще очень заметны следы слез.    

— Ваша работа в первый день утомила вас больше, чем вы  предполагали? — спросил он.    

— О нет! Напротив, я думаю, что со временем вполне  налажу занятия с моими ученицами.    

— Может быть, вы ожидали иных условий жизни… ваш  коттедж, его обстановка… по правде сказать, они довольно убоги…    

Я перебила его:    

— Мой домик опрятен и защищает меня от непогоды; мебели  вполне достаточно, и она удобна. Все, что я вижу вокруг себя, родит во мне  благодарность, а не печаль. Я не такая дурочка и не такая сибаритка, чтобы  сожалеть об отсутствии ковра, дивана и столового серебра; к тому же пять недель  назад у меня не было ничего, — я была всеми отверженной нищей, бродягой, а  теперь у меня есть знакомые, пристанище, работа. Я дивлюсь доброте божьей,  великодушию моих друзей, милости судьбы. Я не ропщу.    

— Так, значит, вас не угнетает одиночество? Ведь этот  домик так темен и пуст.    

— У меня до сих пор еще не хватает времени, чтобы  насладиться покоем, а не то что тяготиться одиночеством.    

— Хорошо. Надеюсь, вы действительно испытываете  удовлетворение, о котором говорите; во всяком случае, здравый смысл подскажет  вам, что еще рано поддаваться колебаниям и страхам, подобно жене Лота. Я не  знаю, что вы покинули, перед тем как прийти к нам, но рекомендую вам решительно  противиться всякому искушению и не оглядываться назад; идите твердо по своему  новому пути — хотя бы несколько месяцев.    

— Я так и собираюсь поступить, — отвечала я.    

Сент-Джон продолжал:    

— Это трудная задача — сдерживать свои желания и  преодолевать свои наклонности. Но что это возможно, я убедился на собственном  опыте. Бог даровал нам известную власть над своей судьбой; и когда наши силы  жаждут деятельности, в которой нам отказано, когда наша воля стремится к пути,  который закрыт для нас, мы не должны предаваться отчаянию; нам следует лишь  поискать другой пищи для нашей души, столь же существенной, как и запретный  плод, которого она жаждет вкусить, но, быть может, более чистой, и проложить  для наших дерзаний дорогу, быть может, и более тяжелую, но такую же прямую и  широкую, как та, которая преграждена нам судьбой.    

Год назад я сам был крайне несчастен, мне казалось, что,  став пастором, я сделал ошибку; мои однообразные обязанности смертельно  утомляли меня. Я страстно стремился к деятельной жизни, к волнующим трудам  литературного поприща, к судьбе художника, писателя, оратора — какой  угодно, только не священника. Да, сердце политика, солдата, искателя славы,  честолюбца, властолюбца билось под скромной одеждой священника. Я говорил себе:  моя жизнь так тяжела, что я должен изменить ее или умереть! Однако после  периода мрака и борьбы блеснул свет и явилось спасение. Моя замкнутая жизнь  внезапно развернулась передо мной, как безбрежная даль, мой дух услыхал призыв  с неба — встать, собрать все свои силы, развернуть крылья и воспарить  ввысь. Господь возложил на меня некую миссию, и для того, чтобы достойно ее  выполнить, требуются умение и сила, мужество и красноречие — лучшие  качества солдата, государственного мужа и оратора.    

Я решил стать миссионером. С этой минуты мое душевное  состояние изменилось, оковы души распались, и все мои силы освободились; от  прежней скованности осталась лишь саднящая боль, которую может излечить только  время. Правда, отец противился моему решению, но после его смерти на моем пути  не осталось ни одного серьезного препятствия; устроить кое-какие дела, найти  покупателя на Мортон, разрубить или отсечь кое-какие отношения, рожденные  чувственными соблазнами, — последняя схватка с человеческой слабостью, в  которой, я знаю, я должен победить, ибо клялся победить, — и я покидаю  Европу и еду на Восток.    

Он говорил все это своим особенным, глухим и вместе  патетическим голосом; замолчав, он взглянул не на меня, а на заходящее солнце,  на которое смотрела и я. Оба мы стояли спиной к дорожке, что вела через поле к  калитке, и не слышали шагов по заросшей травою тропе; баюкающее журчанье  ручейка в долине — вот единственные звуки, доносившиеся до нас; и мы оба  вздрогнули, когда раздался веселый голос, певучий, как серебряный колокольчик:    

— Добрый вечер, мистер Риверс! Добрый вечер, старый  Карло! Ваша собака быстрей узнает своих друзей, чем вы, сэр; она насторожила  уши и замахала хвостом, когда я была только на краю поля, а вы все еще стоите  ко мне спиной.    

Это была правда. Хотя мистер Риверс и вздрогнул от этого  музыкального голоса так, как будто молния пронзила тучу над его головой, однако  он по-прежнему продолжал стоять в той же позе, в которой его застигла  говорившая, — положив руку на калитку и повернув лицо к западу. Наконец он  не спеша обернулся. Мне показалось, что рядом с ним возникло видение. В трех  шагах от него стояла девушка в ослепительно белой одежде, юная и грациозная,  чуть полненькая, но стройная; сначала она наклонилась, лаская Карло, затем  подняла голову, откинув длинную вуаль, и перед нами расцвело лицо совершенной  красоты. Выражение «совершенная красота» обязывает, однако я не отказываюсь от  него: более гармоничных черт еще не создавал умеренный климат Альбиона, более  чистых оттенков цвета роз и жасмина не лелеяли его влажные ветры и облачные  небеса. Все в ней было очаровательно, без единого недостатка. У молодой девушки  были правильные, изящные черты лица; глаза той формы и окраски, какие мы  встречаем на картинах старинных мастеров, — большие, темные,  выразительные; длинные густые ресницы, придающие глазам томную прелесть; тонко  обрисованные брови, которые сообщают лицу особую ясность; белый гладкий лоб,  дышащий покоем и оттеняющий живую игру красок; овальные щеки, свежие и гладкие;  такой же свежий, алый, сочный, восхитительный ротик; безукоризненно ровные,  блестящие зубы; маленький подбородок с ямочкой; пышные, густые косы —  словом, все элементы, которые, соединяясь вместе, дают воплощение идеальной красоты.  Я дивилась, глядя на прекрасное создание; я восхищалась ею от всей души.  Природа, без сомнения, создала ее с явным пристрастием и, позабыв о своей  обычной скупости мачехи, наделила свою любимицу дарами с царственной щедростью.    

«Как относится Сент-Джон к этому ангелу?» — естественно  задала я себе вопрос, когда увидела, что он обернулся и смотрит на нее; и так  же естественно я стала искать ответа на этот вопрос в выражении его лица. Но он  уже отвел взор от дивной пери и смотрел на кустик скромных ромашек, росших  возле калитки.    

— Чудесный вечер, но слишком поздно, чтобы вам гулять  одной, — сказал он, давя ногой белоснежные головки закрывшихся цветов.    

— О, я вернулась домой из С… (она назвала большой  город, милях в двадцати отсюда) только сегодня днем. Папа сказал, что вы  открыли школу и что приехала новая учительница; и вот я, после чая, надела  шляпу и прибежала познакомиться с ней. Это она? — спросила девушка,  указывая на меня.    

— Да, — сказал Сент-Джон.    

— Как вы думаете, вам понравится Мортон? —  обратилась она ко мне с простотой и наивностью, хотя и детскими, но  пленительными.    

— Надеюсь, что понравится. У меня все основания верить  в это.    

— Ваши ученицы были внимательны?    

— Безусловно.    

— А вам нравится ваш домик?    

— Очень.    

— Хорошо я его обставила?    

— Очень хорошо.    

— И удачно выбрала вам служанку — Алису Вуд?    

— Вполне. Она способная и расторопная.