1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
     

     

Сыпь, гармоника. Скука... Скука...    

Гармонист пальцы льет волной.    

Пей со мною, паршивая сука,    

Пей со мной.    

     

Излюбили тебя, измызгали ‑    

Невтерпеж.    

Что ж ты смотришь так синими брызгами?    

Иль в морду хошь?    

     

В огород бы тебя на чучело,    

Пугать ворон.    

До печенок меня замучила    

Со всех сторон.    

     

Сыпь, гармоника. Сыпь, моя частая.    

Пей, выдра, пей.    

Мне бы лучше вон ту, сисястую, ‑    

Она глупей.    

     

Я средь женщин тебя не первую...    

Немало вас,    

Но с такой вот, как ты, со стервою    

Лишь в первый раз.    

     

Чем вольнее, тем звонче,    

То здесь, то там.    

Я с собой не покончу,    

Иди к чертям.    

     

К вашей своре собачьей    

Пора простыть.    

Дорогая, я плачу,    

Прости... прости...    

     

    

 Пой же, пой. На  проклятой гитаре    

     

     

Пой же, пой. На проклятой гитаре    

Пальцы пляшут твои в полукруг.    

Захлебнуться бы в этом угаре,    

Мой последний, единственный друг.    

     

Не гляди на ее запястья    

И с плечей ее льющийся шелк.    

Я искал в этой женщине счастья,    

А нечаянно гибель нашел.    

     

Я не знал, что любовь – зараза,    

Я не знал, что любовь – чума.    

Подошла и прищуренным глазом    

Хулигана свела с ума.    

     

Пой, мой друг. Навевай мне снова    

Нашу прежнюю буйную рань.    

Пусть целует она другова,    

Молодая красивая дрянь.    

     

Ах постой. Я ее не ругаю.    

Ах, постой. Я ее не кляну.    

Дай тебе про себя я сыграю    

Под басовую эту струну.    

     

Льется дней моих розовый купол.    

В сердце снов золотых сума.    

Много девушек я перещупал,    

Много женщин в углах прижимал.    

     

Да! есть горькая правда земли,    

Подсмотрел я ребяческим оком:    

Лижут в очередь кобели    

Истекающую суку соком.    

     

Так чего ж мне ее ревновать.    

Так чего ж мне болеть такому.    

Наша жизнь – простыня да кровать.    

Наша жизнь – поцелуй да в омут.    

     

Пой же, пой! В роковом размахе    

Этих рук роковая беда.    

Только знаешь, пошли их ...    

Не умру я, мой друг, никогда.    

     

    

 Эта улица мне знакома,    

     

     

Эта улица мне знакома,    

И знаком этот низенький дом.    

Проводов голубая солома    

Опрокинулась над окном.    

     

Были годы тяжелых бедствий,    

Годы буйных, безумных сил.    

Вспомнил я деревенское детство,    

Вспомнил я деревенскую синь.    

     

Не искал я ни славы, ни покоя,    

Я с тщетой этой славы знаком.    

А сейчас, как глаза закрою,    

Вижу только родительский дом.    

     

Вижу сад в голубых накрапах,    

Тихо август прилег ко плетню.    

Держат липы в зеленых лапах    

Птичий гомон и щебетню.    

     

Я любил этот дом деревянный,    

В бревнах теплилась грозная морщь,    

Наша печь как‑то дико и странно    

Завывала в дождливую ночь.    

     

Голос громкий и всхлипень зычный,    

Как о ком‑то погибшем, живом.    

Что он видел, верблюд кирпичный,    

В завывании дождевом?    

     

Видно, видел он дальние страны,    

Сон другой и цветущей поры,    

Золотые пески Афганистана    

И стеклянную хмарь Бухары.    

     

Ах, и я эти страны знаю ‑    

Сам немалый прошел там путь.    

Только ближе к родимому краю    

Мне б хотелось теперь повернуть.    

     

Но угасла та нежная дрема,    

Все истлело в дыму голубом.    

Мир тебе – полевая солома,    

Мир тебе – деревянный дом!    

     

    

 Годы молодые с  забубенной славой,    

     

     

Годы молодые с забубенной славой,    

Отравил я сам вас горькою отравой.    

     

Я не знаю: мой конец близок ли, далек ли,    

Были синие глаза, да теперь поблекли.    

     

Где ты, радость? Темь и жуть, грустно и обидно.    

В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно.    

     

Руки вытяну – и вот слушаю на ощупь:    

Едем... кони... сани... снег... проезжаем рощу.    

     

"Эй, ямщик, неси вовсю! Чай, рожден не слабым!    

Душу вытрясти не жаль по таким ухабам".    

     

А ямщик в ответ одно: "По такой метели    

Очень страшно, чтоб в пути лошади вспотели".    

     

«Ты, ямщик, я вижу, трус. Это не с руки нам!»    

Взял я кнут и ну стегать по лошажьим спинам.    

     

Бью, а кони, как метель, снег разносят в хлопья.    

Вдруг толчок... и из саней прямо на сугроб я.    

     

Встал и вижу: что за черт – вместо бойкой тройки...    

Забинтованный лежу на больничной койке.    

     

И заместо лошадей по дороге тряской    

Бью я жесткую кровать модрою повязкой.    

     

На лице часов в усы закрутились стрелки.    

Наклонились надо мной сонные сиделки.    

     

Наклонились и хрипят: "Эх ты, златоглавый,    

Отравил ты сам себя горькою отравой.    

     

Мы не знаем, твой конец близок ли, далек ли, ‑    

Синие твои глаза в кабаках промокли".    

     

    

 ПИСЬМО К МАТЕРИ    

     

     

Ты жива еще, моя старушка?    

Жив и я. Привет тебе, привет!    

Пусть струится над твоей избушкой    

Тот вечерний несказанный свет.    

     

Пишут мне, что ты, тая тревогу,    

Загрустила шибко обо мне,    

Что ты часто ходишь на дорогу    

В старомодном ветхом шушуне.    

     

И тебе в вечернем синем мраке    

Часто видится одно и то ж:    

Будто кто‑то мне в кабацкой драке    

Саданул под сердце финский нож.    

     

Ничего, родная! Успокойся.    

Это только тягостная бредь.    

Не такой уж горький я пропойца,    

Чтоб, тебя не видя, умереть.    

     

Я по‑прежнему такой же нежный    

И мечтаю только лишь о том,    

Чтоб скорее от тоски мятежной    

Воротиться в низенький наш дом.    

     

Я вернусь, когда раскинет ветви    

По‑весеннему наш белый сад.    

Только ты меня уж на рассвете    

Не буди, как восемь лет назад.    

     

Не буди того, что отмечталось,    

Не волнуй того, что не сбылось, ‑    

Слишком раннюю утрату и усталость    

Испытать мне в жизни привелось.    

     

И молиться не учи меня. Не надо!    

К старому возврата больше нет.    

Ты одна мне помощь и отрада,    

Ты одна мне несказанный свет.    

     

Так забудь же про свою тревогу,    

Не грусти так шибко обо мне.    

Не ходи так часто на дорогу    

В старомодном ветхом шушуне.    

     

    

 Я усталым таким еще не  был.    

     

     

Я усталым таким еще не был.    

В эту серую морозь и слизь    

Мне приснилось рязанское небо    

И моя непутевая жизнь.    

     

Много женщин меня любило,    

Да и сам я любил не одну,    

Не от этого ль темная сила    

Приучила меня к вину.    

     

Бесконечные пьяные ночи    

И в разгуле тоска не впервь!    

Не с того ли глаза мне точит,    

Словно синие листья червь?    

     

Не больна мне ничья измена,    

И не радует легкость побед, ‑    

Тех волос золотое сено    

Превращается в серый цвет.    

     

Превращается в пепел и воды,    

Когда цедит осенняя муть.    

Мне не жаль вас, прошедшие годы, ‑    

Ничего не хочу вернуть.    

     

Я устал себя мучить бесцельно,    

И с улыбкою странной лица    

Полюбил я носить в легком теле    

Тихий свет и покой мертвеца...    

     

И теперь даже стало не тяжко    

Ковылять из притона в притон,    

Как в смирительную рубашку,    

Мы природу берем в бетон.    

     

И во мне, вот по тем же законам,    

Умиряется бешеный пыл.    

Но и все ж отношусь я с поклоном    

К тем полям, что когда‑то любил.    

     

В те края, где я рос под кленом,    

Где резвился на желтой траве, ‑    

Шлю привет воробьям, и воронам,    

И рыдающей в ночь сове.    

     

Я кричу им в весенние дали:    

"Птицы милые, в синюю дрожь    

Передайте, что я отскандалил, ‑    

Пусть хоть ветер теперь начинает    

Под микитки дубасить рожь".    

     

    

 Этой грусти теперь не  рассыпать    

     

     

Этой грусти теперь не рассыпать    

Звонким смехом далеких лет.    

Отцвела моя белая липа,    

Отзвенел соловьиный рассвет.    

     

Для меня было все тогда новым,    

Много в сердце теснилось чувств,    

А теперь даже нежное слово    

Горьким плодом срывается с уст.    

     

И знакомые взору просторы    

Уж не так под луной хороши.    

Буераки... пеньки... косогоры    

Обпечалили русскую ширь.    

     

Нездоровое, хилое, низкое,    

Водянистая, серая гладь.    

Это все мне родное и близкое,    

От чего так легко зарыдать.    

     

Покосившаяся избенка,    

Плач овцы, и вдали на ветру    

Машет тощим хвостом лошаденка,    

Заглядевшись в неласковый пруд.    

     

Это все, что зовем мы родиной,    

Это все, отчего на ней    

Пьют и плачут в одно с непогодиной,    

Дожидаясь улыбчивых дней.    

     

Потому никому не рассыпать    

Эту грусть смехом ранних лет.    

Отцвела моя белая липа,    

Отзвенел соловьиный рассвет.    

     

    

 Мне осталась одна  забава:    

     

     

Мне осталась одна забава:    

Пальцы в рот – и веселый свист.    

Прокатилась дурная слава,    

Что похабник я и скандалист.    

     

Ах! какая смешная потеря!    

Много в жизни смешных потерь.    

Стыдно мне, что я в бога верил.    

Горько мне, что не верю теперь.    

     

Золотые, далекие дали!    

Все сжигает житейская мреть.    

И похабничал я и скандалил    

Для того, чтобы ярче гореть.    

     

Дар поэта – ласкать и карябать,    

Роковая на нем печать.    

Розу белую с черною жабой    

Я хотел на земле повенчать.    

     

Пусть не сладились, пусть не сбылись    

Эти помыслы розовых дней.    

Но коль черти в душе гнездились ‑    

Значит, ангелы жили в ней.    

     

Вот за это веселие мути,    

Отправляясь с ней в край иной,    

Я хочу при последней минуте    

Попросить тех, кто будет со мной, ‑    

     

Чтоб за все за грехи мои тяжкие,    

За неверие в благодать    

Положили меня в русской рубашке    

Под иконами умирать.    

     

    

 Заметался пожар  голубой,    

     

     

Заметался пожар голубой,    

Позабылись родимые дали.    

В первый раз я запел про любовь,    

В первый раз отрекаюсь скандалить.    

     

Был я весь – как запущенный сад,    

Был на женщин и зелие падкий.    

Разонравилось пить и плясать    

И терять свою жизнь без оглядки.    

     

Мне бы только смотреть на тебя,    

Видеть глаз злато‑карий омут,    

И чтоб, прошлое не любя,    

Ты уйти не смогла к другому.    

     

Поступь нежная, легкий стан,    

Если б знала ты сердцем упорным,    

Как умеет любить хулиган,    

Как умеет он быть покорным.    

     

Я б навеки забыл кабаки    

И стихи бы писать забросил,    

Только б тонко касаться руки    

И волос твоих цветом в осень.    

     

Я б навеки пошел за тобой    

Хоть в свои, хоть в чужие дали...    

В первый раз я запел про любовь,    

В первый раз отрекаюсь скандалить.    

     

1923    

     

Ты такая ж простая, как  все,    

     

     

Ты такая ж простая, как все,    

Как сто тысяч других в России.    

Знаешь ты одинокий рассвет,    

Знаешь холод осени синий.    

     

По‑смешному я сердцем влип,    

Я по‑глупому мысли занял.    

Твой иконный и строгий лик    

По часовням висел в рязанях.    

     

Я на эти иконы плевал,    

Чтил я грубость и крик в повесе,    

А теперь вдруг растут слова    

Самых нежных и кротких песен.    

     

Не хочу я лететь в зенит,    

Слишком многое телу надо.    

Что ж так имя твое звенит,    

Словно августовская прохлада?    

     

Я не нищий, ни жалок, ни мал    

И умею расслышать за пылом:    

С детства нравиться я понимал    

Кобелям да степным кобылам.    

     

Потому и себя не сберег    

Для тебя, для нее и для этой.    

Невеселого счастья залог ‑    

Сумасшедшее сердце поэта.    

     

Потому и грущу, осев,    

Словно в листья в глаза косые...    

Ты такая ж простая, как все,    

Как сто тысяч других в России.    

     

1923    

 Пускай ты выпита  другим,    

     

     

Пускай ты выпита другим,    

Но мне осталось, мне осталось    

Твоих волос стеклянный дым    

И глаз осенняя усталость.    

     

О возраст осени! Он мне    

Дороже юности и лета.    

Ты стала нравиться вдвойне    

Воображению поэта.    

     

Я сердцем никогда не лгу,    

И потому на голос чванства    

Бестрепетно сказать могу,    

Что я прощаюсь с хулиганством.    

     

Пора расстаться с озорной    

И непокорною отвагой.    

Уж сердце напилось иной,    

Кровь отрезвляющею брагой.    

     

И мне в окошко постучал    

Сентябрь багряной веткой ивы,    

Чтоб я готов был и встречал    

Его приход неприхотливый.    

     

Теперь со многим я мирюсь    

Без принужденья, без утраты.    

Иною кажется мне Русь,    

Иными – кладбища и хаты.    

     

Прозрачно я смотрю вокруг    

И вижу, там ли, здесь ли, где‑то ль,    

Что ты одна, сестра и друг,    

Могла быть спутницей поэта.    

     

Что я одной тебе бы мог,    

Воспитываясь в постоянстве,    

Пропеть о сумерках дорог    

И уходящем хулиганстве.    

     

1923    

 Дорогая, сядем рядом,    

     

     

Дорогая, сядем рядом,    

Поглядим в глаза друг другу.    

Я хочу под кротким взглядом    

Слушать чувственную вьюгу.    

     

Это золото осеннее,    

Эта прядь волос белесых ‑    

Все явилось, как спасенье    

Беспокойного повесы.    

     

Я давно мой край оставил,    

Где цветут луга и чащи.    

В городской и горькой славе    

Я хотел прожить пропащим.    

     

Я хотел, чтоб сердце глуше    

Вспоминало сад и лето,    

Где под музыку лягушек