1 2 3 4 5 6 7 8 
В тот же вечер Мирон из-за Абрамова устроил ему   оскорбительную сцену, почти накричал на него, даже топнул ногою, как на лакея:      

— Ты с ума сошёл? — кричал он, и нос его покраснел   со зла. — Завтра же дай расчёт…      

А через несколько дней, когда он утром купался в Оке, его   застигли поручик Маврин и Нестеренко, они подъехали в лодке, усатой от   множества удилищ, хладнокровный поручик поздоровался с Яковом небрежным кивком   головы, молча, и тотчас же отъехал на середину реки, а Нестеренко, раздеваясь,   тихо сказал:      

— Вы напрасно не приняли Абрамова, очень жалею, что не   мог предупредить вас.      

— Это — Мирон, — пробормотал Артамонов младший,   чувствуя, что слова офицера крепко пахнут спиртом.      

— Да? — спросил Нестеренко. — Это не от вас   зависело?      

— Нет.      

— Жаль. Парень этот был бы полезен. Приманка. Живец.      

И глядя на Якова глазами соучастника, голый, золотистый на   солнце, блестя кожей, как сазан чешуёй, офицер снова спросил:      

— А приятеля вашего — видели? Охотника?      

Нестеренко засмеялся тихим смехом самодовольного человека.      

— Знаете, что его побудило охотиться на вас? Ружьё   хотел купить, двустволку. Всё — страсти, батенька, страсти руководят людями,   да-с! Он, охотник, будет очень полезен теперь, когда я его крепко держу за   горло, благодаря его ошибке с вами…      

— Какая же ошибка, когда вы говорите…      

— Ошибка, сударь мой, ошибка! — настойчиво   повторил офицер и, разбрызгивая воду, крестя голую грудь, пошёл в реку, шагая,   как лошадь.      

«Чёрт вас всех побери», — уныло подумал Яков.      

Вдруг — точно дверь закрыли в комнату, где был шум, — пришла   смерть.      

Среди ночи Якова разбудила, всхлипывая, мать:      

— Вставай скорее, Тихон прискакал, дядя Алексей   скончался!      

Яков вскочил, забормотал:      

— Как же это! Он и не хворал ведь…      

Пошатываясь, тяжко дыша, в дверь влез отец.      

— Тихон, — ворчал он. — Где Тихон, там уж   добра не жди! Вот, Яков, а? Вдруг…      

Босый, в халате, накинутом на ночное бельё, он дёргал себя   за ухо, оглядывался, точно попал в незнакомое место, и ухал:      

— Ух…      

— Как же это? — недоумевал Яков.      

— Без покаяния, — сказала мать, похожая на   огромный мешок муки.      

Поехали на бричке; Яков сидел за кучера, глядя, как впереди   подпрыгивает на коне Тихон, а сбоку от него по дороге стелется, пляшет тень,   точно пытаясь зарыться в землю.      

Ольга встретила их на дворе, она ходила от сарая к воротам   туда и обратно, в белой юбке, в ночной кофте, при свете луны она казалась   синеватой, прозрачной, и было странно видеть, что от её фигуры на лысый   булыжник двора падает густая тень.      

— Вот и кончилась моя жизнь, — тихонько сказала   она. Чёрная собака Кучум неотвязно шагала вслед за нею.      

На скамье, под окном кухни, сидел согнувшись Мирон; в одной   его руке дымилась папироса, другою он раскачивал очки свои, блестели стёкла,   тонкие золотые ниточки сверкали в воздухе; без очков нос Мирона казался ещё   больше. Яков молча сел рядом с ним, а отец, стоя посреди двора, смотрел в   открытое окно, как нищий, ожидая милостыни. Ольга возвышенным голосом   рассказывала Наталье, глядя в небо:      

— Не заметила я когда… Вдруг плечико у него стало   смертно холодное, ротик открылся. Не успел, родной, сказать мне последнее слово   своё. Вчера пожаловался: сердце колет.      

Рассказывала Ольга тихо, и от слов её тоже как будто падали   тени.      

Мирон, бросив погасшую папиросу, боднул Якова головою в   плечо и тихонько провыл:      

— Т-ты не знаешь, какой он хороший…      

— Что ж делать? — ответил Яков, не находя иных   слов. Надобно было сказать что-нибудь и тётке, а — что скажешь? Он замолчал,   глядя в землю, шаркая ногою по ней.      

Отец, крякнув, осторожно пошёл в дом, за ним на цыпочках   пошёл и Яков. Дядя лежал накрытый простынёю, на голове его торчал рогами узел   платка, которым была подвязана челюсть, большие пальцы ног так туго натянули   простыню, точно пытались прорвать её. Луна, обтаявшая с одного бока, светло   смотрела в окно, шевелилась кисея занавески; на дворе взвыл Кучум, и, как бы   отвечая ему, Артамонов старший сказал ненужно громко, размашисто крестясь:      

— Жил легко и помер легко…      

Из окна Яков видел, что теперь по двору рядом с тёткой ходит   Вера Попова, вся в чёрном, как монахиня, и Ольга снова рассказывает возвышенным   голосом:      

— Во сне скончался…      

— Не дури! — тихо крикнул Вялов; он, вытирая   лошадь клочками сена, мотал головою, не давая коню схватить губами его ухо;   Артамонов старший тоже взглянул в окно, проворчал:      

— Орёт, дурак; ничего не понимает…      

«Ничего не надо говорить», — подумал Яков, выходя на   крыльцо, и стал смотреть, как тени чёрной и белой женщин стирают пыль с камней;   камни становятся всё светлее. Мать шепталась с Тихоном, он согласно кивал   головою, конь тоже соглашался; в глазу его светилось медное пятно. Вышел из дома   отец, мать сказала ему:      

— Никите Ильичу депешу бы послать, Тихон знает, где он.      

— Тихон знает! — сердито повторил отец. —   Пошли, Мирон.      

Мирон встал, пошёл, задел плечом косяк двери и погладил   косяк ладонью.      

— Илье тоже пошли, — сказал Артамонов старший вслед   ему; из тёмной дыры, прорезанной в стене, Мирон ответил:      

— Илья не может приехать.      

— Ведь я с ним тридцать лет прожила, —   рассказывала Ольга и точно сама удивлялась тому, что говорит. — Да ещё до   венца четыре года дружились. Как же теперь я буду?      

Отец подошёл к Якову.      

— Илья — где?      

— Не знаю.      

— Врёшь?      

— Не время теперь говорить об Илье, папаша.      

Во двор поспешно вошёл доктор Яковлев, спросил:      

— В спальне?      

«Дурак, — подумал Яков. — Ведь не воскресишь».      

Его угнетала невозможность пропустить мимо себя эти часы   уныния. Всё кругом было тягостно, ненужно: люди, их слова, рыжий конь,   лоснившийся в лунном свете, как бронза, и эта чёрная, молча скорбевшая собака.   Ему казалось, что тётка Ольга хвастается тем, как хорошо она жила с мужем;   мать, в углу двора, всхлипывала как-то распущенно, фальшиво, у отца   остановились глаза, одеревенело лицо, и всё было хуже, тягостнее, чем следовало   быть.      

В день похорон дяди Алексея на кладбище, когда гроб уже   опустили в могилу и бросали на него горстями жёлтый песок, явился дядя Никита.      

«Вот ещё», — подумал Яков, разглядывая угловатую фигуру   монаха, прислонившуюся к стволу берёзы, им же и посаженной.      

— Опоздал ты, — сказал ему отец, подходя к брату,   вытирая слёзы с лица; монах втянул, как черепаха, голову свою в горб. Вид у   него был нищий; ряса выгорела на солнце, клобук принял окраску старого,   жестяного ведра, сапоги стоптаны. Пыльное его лицо опухло, он смотрел мутными   глазами в спины людей, окружавших могилу, и что-то говорил отцу неслышным   голосом, дрожала серая бородёнка. Яков исподлобья оглянулся, — монаха   любопытно щупали десятки глаз, наверное, люди смотрят на уродливого брата и   дядю богатых людей и ждут, не случится ли что-нибудь скандальное? Яков знал,   что город убеждён: Артамоновы спрятали горбуна в монастырь для того, чтоб   воспользоваться его частью наследства после отца.      

Толстый, благодушный священник отец Николай тенористо   уговаривал Ольгу:      

— Не станем оскорблять стенанием и плачем господа бога   нашего, ибо воля его…      

А Ольга отвечала возвышенным голосом:      

— Да ведь я не плачу, не жалуюсь я!      

Руки у неё дрожали, она странно судорожными жестами   ошаривала юбку свою, хотела спрятать в карман мокрый от слёз комочек платка.      

Тихон Вялов умело засыпал могилу, помогая сторожу кладбища,   у могилы, остолбенело вытянувшись, стоял Мирон, а горбатый монах тихо, жалобно   говорил Наталье:      

— Ой, какая ты стала, — не узнать!      

И, ткнув пальцем в передний горб свой, прибавил неуместно,   ненужно:      

— Меня — нельзя не узнать. Этот — твой, Яков? А тот,   высокий, Алёшин, Мирон? Так, так! Ну, пойдёмте, пойдёмте…      

Яков остался на кладбище. За минуту пред этим он увидал в   толпе рабочих Носкова, охотник прошёл мимо его рядом с хромым кочегаром Васькой   и, проходя, взглянул в лицо Якова нехорошим, спрашивающим взглядом. О чём   думает этот человек? Конечно, он не может думать безвредно о человеке, который   стрелял в него, мог убить.      

Подошёл Тихон, стряхивая ладонью песок с поддёвки, и сказал:      

— Ведь вот, уж как старался Алексей Ильич, а всё-таки…   И Никита Ильич слабенек…      

— Тут есть, — вдруг сказал Яков и оборвал слова   свои.      

— Чего?      

— Рабочие жалеют дядю.      

— А — как же?      

— Тут есть один — Носков, охотник, — снова начал   Яков. — Я бы тебе сказал про него…      

— Лошадь падёт, и ту — жаль, — раздумчиво говорил   Тихон. — Алексей Ильич бегом жил, с разбегу и скончался. Как ушибся обо   что. А ещё за день до смерти говорил мне…      

Яков замолчал, поняв, что его слова не дойдут до Тихона. Он   решил сказать Тихону о Носкове потому, что необходимо было сказать кому-либо о   этом человеке; мысль о нём угнетала Якова более, чем всё происходящее. Вчера в   городе к нему откуда-то из-за угла подошёл этот кривоногий, с тупым лицом   солдата, снял фуражку и, глядя внутрь её, в подкладку, сказал:      

— Имею должок за вами, обещали дать на лечение ноги. К   тому же и дядюшка у вас помер, так что — как бы на помин души, А у меня случай   есть замечательную гармонию могу купить для утешения вашего папаши…      

Яков ошеломлённо смотрел на него и молчал. Тогда Носков   поучительно и настойчиво прибавил:      

— И как я служу вашей пользе, против недругов России…      

— Сколько? — спросил Яков.      

Носков, не сразу, ответил:      

— Тридцать пять рублей.      

Яков дал ему деньги и быстро пошёл прочь возмущённый,   испуганный. «Он меня дураком считает, он думает, что я его боюсь, подлец! Нет,   погоди же…»      

И теперь, медленно шагая домой, Яков думал лишь о том, как   ему избавиться от этого человека, несомненно, желающего подвести его, как быка,   под топор.      

Бесконечно тянулись шумные часы поминок. Люди забавлялись,   заставляя дьякона Карцева и певчих возглашать усопшему вечную память. Житейкин   напился до того, что, размахивая вилкой, запел неприлично и грозно:      

       

Бойцы вспоминают минувшие дни      

И битвы, где вместе рубились они…[42]      

       

Степан Барский, когда его мягкое, точно пуховая подушка,   тело втискивали в экипаж, громко похвалил:      

— Ну, Пётр Ильич, воистину — любил ты брата! Такие   поминки долго не забыть!      

Яков слышал, как отец, сильно выпивший, ответил угрюмо и   насмешливо:      

— Ты скоро всё забудешь, лопнешь скоро.      

Житейкина, Барского, Воропонова и ещё несколько человек   почтенных горожан отец пригласил сам, против желания Мирона, и Мирон был явно   возмущён этим; посидев за поминальным столом не более получаса, он встал и   ушёл, шагая, как журавль. Вслед за ним незаметно исчезла тётка Ольга, потом   скрылся и монах, которому, видимо, надоели расспросы полупьяных людей о   монастырской жизни. А отец вёл себя так, как будто хотел обидеть всех людей, и   всё время, до конца поминок, Яков ждал, что вспыхнет ссора между отцом и   горожанами.      

Мать, оскорблённая тем, что за тёткой Ольгой ухаживала   Попова, надулась и уехала домой, а отец почему-то пожелал ночевать в кабинете   дяди Алексея. Всё это казалось Якову нелепо капризным, ненужным и ещё более   расстраивало его. Пролежав на диване часа два, тщетно ожидая сна, он вышел на   двор и под окном кухни на скамье увидал рядом с Тихоном чёрную фигуру монаха,   странно похожего на какую-то сломанную машину. Без клобука на лысой голове   монах стал меньше, шире, его заплесневелое лицо казалось детским; он держал в   руке стакан, а на скамье, рядом с ним, стояла бутылка кваса.      

— Это — кто? — тихонько спросил он и тотчас сам   ответил: — Это — Яша. Посиди со стариками, Яша!      

И, подняв стакан против луны, посмотрел на мутную влагу в   нём. Луна спряталась за колокольней, окутав её серебряным туманным светом и   этим странно выдвинув из тёплого сумрака ночи. Над колокольней стояли облака,   точно грязные заплаты, неумело вшитые в синий бархат. Нюхая землю, по двору   задумчиво ходил любимец Алексея, мордастый пёс Кучум; ходил, нюхал землю и   вдруг, подняв голову в небо, негромко вопросительно взвизгивал.      

— Цыц, Кучум, — вполголоса сказал Тихон.      

Собака подошла, сунула толстую башку в колени Тихона и   провыла что-то.      

— Чувствует, — заметил Яков. Ему не ответили, а он   очень хотел говорить, чтоб не думать.      

— Понимает, говорю, — настойчиво повторил   он, — дворник тихо отозвался:      

— А — как же?      

— В Суздале монастырская собака воров по запаху   узнавала, — вспомнил монах.      

— О чём беседуете? — спросил Яков; монах выпил   квас, вытер рот рукавом рясы и беззубо заговорил, точно с лестницы идя:      

— Тихон вот замечает: опять к мятежу люди склонны. Оно   — похоже! Очень задумались все…      

— Дела замучили, — вставил Тихон, играя ушами   собаки.      

— Прогони собаку, — приказал Яков, — блохи от   неё.      

Дворник снял Кучумовы лапы с колен своих, отодвинул собаку   ногой; она, поджав хвост, села и скучно дважды пролаяла. Трое людей посмотрели   на неё, и один из них мельком подумал, что, может быть, Тихон и монах гораздо   больше жалеют осиротевшую собаку, чем её хозяина, зарытого в землю.      

— Бунт — будет, — сказал Яков и осторожно   посмотрел в тёмные углы двора. — Помнишь, Тихон, арестовали Седова с   товарищами?      

— А — как же?      

Монах вынул из кармана рясы жестяную коробочку, достал из   неё щепоть табаку, понюхал и сообщил племяннику:      

— Вот, табачок нюхаю. Глазам помогает это, плохо видеть   стали.      

Чихнув, он продолжал:      

— Арестуют даже и в деревнях…      

— Шпионы завелись, — сказал Яков, стараясь   говорить просто.      

— Подсматривают за всеми.      

Тихон проворчал:      

— Ежели не подсматривать — ничего не узнаешь.      

А Яков, нерешительно ворочая языком, пожимаясь от ночной   свежести или от страха, говорил почти шёпотом:      

— И у нас есть. Про Носкова, охотника, нехорошие слухи…   Будто он донёс на Седова и на всех в городе…      

— Ишь ты, дурак, — не сразу отозвался Тихон,   протянул руку к собаке, но тотчас опустил её на колено, а Яков почувствовал,   что слова его сказаны напрасно, упали в пустоту, и зачем-то предупредил Тихона:      

— Ты однако не говори про Носкова.      

— Зачем говорить? Он меня некасаемый. Да и некому   говорить, никто никому не верит.      

— Да, — сказал монах, — веры мало; я после   войны с солдатами ранеными говорил, вижу: и солдат войне не верит! Железо, Яша,   железо везде, машина! Машина работает, машина поёт, говорит! Железному этому   заводу жития и люди другие нужны, — железные. Очень многие понимают это, я   таких встречал. «Мы, говорят, вам, мякишам, покажем!» А некоторые другие   обижаются. Когда человек командует — к этому привыкли, а когда железный металл   — обидно! К топору, молотку, ко всему, что в руку взять можно, — привыкли,   а тут вещь сто пудов, однако как живая.      

Тихон крякнул и, незнакомо Якову, неслыханно им, — засмеялся,   говоря:      

— Вперёд лошади телега бежит. Эх, черти!      

— И многие — обозлились, — продолжал монах очень   тихо. — Я три года везде ходил, я видел: ух, как обозлились! А злятся — не   туда. Друг против друга злятся; однако — все виноваты, и за ум, и за глупость.   Это мне поп Глеб сказал: очень хорошо!      

— Поп-то жив? — спросил Тихон.      

— Попа — нет, — ответил Никита. — Он   расстригся, он теперь по сельским ярмаркам книжками торгует.      

— Хороший поп, — сказал Тихон. — Я у него на   исповеди бывал. Хорош. Только он притворялся попом из бедности своей, а   по-настоящему в бога не верил, так думаю.      

— Нет, он — веровал во Христа. Каждый по-своему верует.      

— Оттого и смятение, — твёрдо сказал Тихон и снова   нехорошо усмехнулся: — Додумались…      

На крыльцо бесшумно вышел Артамонов старший, босиком, в   ночном белье, посмотрел в бледное небо и сказал людям под окном:      

— Не спится. Собака мешает. И вы урчите тут…      

Собака сидела среди двора, насторожив уши, повизгивая, и   смотрела в тёмную дыру открытого окна, должно быть, ожидая, когда хозяин   позовет её.      

— А ты, Тихон, всё своё долбишь! — заговорил   Артамонов. — Вот, Яков, гляди: наткнулся мужик на одну думу — как волк в   капкан попал. Вот так же и брат твой. Ты, Никита, про Илью знаешь?      

— Слышал.      

— Да. Прогнал я его. Вскочил он на чужого коня, поскакал,   а — куда? Конечно, не всякий может, как он, отказаться от богатства и жить   неведомо как…      

— Алексей божий человек[43] также, — тихо напомнил Никита.      

Артамонов старший поднял руку к виску, помолчал и пошёл в   сад, сказав Якову:      

— Принеси мне в беседку одеяло, подушки, может, я там   засну.      

Грузный, в белом весь, с растрёпанными волосами на голове, с   тёмно-бурым опухшим лицом, он был почти страшен.      

— О машинах ты, Никита, зря говорил, — сказал он,   остановясь среди двора. — Что ты понимаешь в машинах? Твоё дело — о боге   говорить. Машины не мешают…      

Тихон непочтительно, упрямо прервал его речь:      

— От машин жить дороже и шуму больше.      

Артамонов старший отмахнулся от него и медленно пошёл в сад,   а Яков, шагая впереди его с подушками, сердито и уныло думал:      

«Родные: отец, дядя, — а зачем они мне? Они помочь не   могут».      

Отец не пригласил брата жить к себе, монах поселился в доме   тётки Ольги, на чердаке, предупредив её:      

— Я немножко поживу, я уйду скоро…      

Жил он почти незаметно и, если его не звали вниз, — в   комнаты не сходил. Шевырялся в саду, срезывая сухие сучья с деревьев, черепахой   ползал по земле, выпалывая сорные травы, сморщивался, подсыхал телом и говорил   с людями тихо, точно рассказывая важные тайны. Церковь посещал неохотно,   отговариваясь нездоровьем, дома молился мало и говорить о боге не любил, упрямо   уклоняясь от таких разговоров.      

Яков видел, что монах очень подружился с Ольгой, его уважала   бессловесная Вера Попова, и даже Мирон, слушая рассказы дяди о его   странствованиях, о людях, не морщился, хотя после смерти отца Мирон стал ещё   более заносчив, сух, распоряжался по фабрике, как старший, и покрикивал на   Якова, точно на служащего.      

На расплывшееся, красное лицо Натальи монах смотрел так же   ласково, как на всё и на всех, но говорил с нею меньше, чем с другими, да и   сама она постепенно разучивалась говорить, только дышала. Её отупевшие глаза   остановились, лишь изредка в их мутном взгляде вспыхивала тревога о здоровье   мужа, страх пред Мироном и любовная радость при виде толстенького, солидного   Якова. С Тихоном монах был в чём-то не согласен, они ворчали друг на друга, и   хотя не спорили, но оба ходили мимо друг друга, точно двое слепых.      

В жизнь Якова угловатая, чёрная фигура дяди внесла ещё одну   тень, вид монаха вызывал в нём тяжёлые предчувствия, его тёмное, тающее лицо   заставляло думать о смерти. Яков Артамонов смотрел на всё, что творилось дома,   с высоты забот о себе самом, но хотя заботы всё возрастали, однако и дома тоже   возникало всё больше новых тревог. Чутьё мужчины, опытного в делах любви,   подсказывало ему, что Полина стала холоднее с ним, а хладнокровный поручик   Маврин подтверждал подозрения Якова; встречаясь с ним, поручик теперь только   пренебрежительно касался пальцем фуражки и прищуривал глаза, точно разглядывая   нечто отдалённое и очень маленькое, тогда как раньше он был любезней, вежливее   и в общественном собрании, занимая у Якова деньги на игру в карты или прося его   отсрочить уплату долга, не однажды одобрительно говорил:      

— У вас, Артамонов, фигура артиллериста.      

Или говорил что-нибудь другое, тоже приятное. Якову льстило   грубоватое добродушие этого точно из резины отлитого офицера, удивлявшего весь   город своим презрением к холоду, ловкостью, силой и несомненно скрытой в нём   отчаянной храбростью. Он смотрел в лица людей круглыми, каменными глазами и говорил   сиповато, командующим голосом:      

— Я мужчина хладнокровный и терпеть не могу   преувеличений.      

Поссорившись за картами с почтмейстером Дроновым, больным,   но ехидного ума старичком, которого все в городе боялись, Маврин сказал ему:      

— Преувеличивать не стану, но вы — старый дурак!      

Подозревая в нём соперника, Яков Артамонов боялся   столкновений с поручиком, но у него не возникало мысли о том, чтоб уступить   Маврину Полину, — женщина становилась всё приятнее ему. Всё-таки он уже не   однажды предупреждал её:      

— Смотри, если замечу что-нибудь между тобой и Мавриным   — брошу!      

Рядом с этим росла тревога, которую вызывал в нём охотник   Носков. Он подстерегал Якова на окраине города, у мостика через Ватаракшу,   внезапно вырастал из земли и настойчиво, как должного, просил денег, глядя в   свою фуражку.      

Было что-то странное, нехорошее в том, что охотник появлялся   всегда на одном и том же месте, выходя из крапивы и репейника, из густой   заросли сорных трав под двумя кривыми вётлами. Года два тому назад на этом   месте стоял дом огородника Панфила; огородника кто-то убил, дом подожгли, вётлы   обгорели, глинистая земля, смешанная с углём и золою, была плотно утоптана   игроками в городки; среди остатков кирпичного фундамента стояла печь, торчала   труба; в ясные ночи над трубою, невысоко в небе, дрожала зеленоватая звезда.   Носков не торопясь, шурша крапивой, выходил из-за трубы, медленно стаскивал с   головы своей фуражку и бормотал:      

— Я вам заслужу. Тут у вас снова заводится компания…      

— Эти компании не моё дело, — сердито говорил Яков   и слышал в ответе Носкова явное нахальство:      

— Конечно, не вы организуете, но дело-то касается вас.      

«Жаль, не пристрелил я его тогда», — в десятый раз   сожалел Яков и, давая деньги шпиону, говорил:      

— Ты, смотри, осторожней!      

— Я знаю.      

— Меня не впутай.      

— Зачем же? Будьте покойны.      

«Да, конечно, он считает меня дураком…»      

Понимая, что Носков человек полезный, Яков Артамонов был   уверен, что кривоногий парень с плоским лицом не может не отомстить ему за   выстрел. Он хочет этого. Он запугает или на деньги, которые сам же Яков даёт   ему, подкупит каких-нибудь рабочих и прикажет им убить. Якову уже казалось, что   за последнее время рабочие стали смотреть на него внимательнее и злей.      

Мирон всё чаще говорил: рабочие бунтуют не ради того, чтоб   улучшить своё положение, но потому, что им со стороны внушается нелепейшая,   безумнейшая мысль: они должны взять в свою волю банки, фабрики и вообще всё   хозяйство страны. Говоря об этом, он вытягивался, выпрямлялся, шагал по комнате   длинными ногами и вертел шеей, запуская палец за воротник, хотя шея у него была   тонкая, а воротник рубашки достаточно широк.      

— Это уж даже и не социализм, а чёрт знает что! И вот   сторонником этой выдумки является твой родной брат. Наше правительство старых   ворон…      

Яков понимал, что всё это говорится Мироном для того, чтоб   убедить слушателей и себя в своём праве на место в Государственной думе, а   всё-таки гневные речи брата оставляли у Якова осадок страха, усиливая сознание   его личной беззащитности среди сотен рабочих. Он даже испытал нечто близкое   припадку ужаса: как-то утром его разбудил вой и крик на фабричном дворе,   приподняв голову с подушки, он увидал, что по белой, гладкой стене склада   мчится буйная толпа теней, они подпрыгивают, размахивая руками, и, казалось,   двигают по земле всё здание склада. Он, сразу весь вспотев, думал, безмолвно   кричал:      

«Бунт…»      

Этот поток теней, почему-то более страшных, чем люди, быстро   исчез, Яков понял, что у ворот фабрики разыгралась обычная в понедельник драка,   после праздников почти всегда дрались, но в памяти его остался этот жуткий бег   тёмных, воющих пятен. Вообще вся жизнь становилась до того тревожной, что   неприятно было видеть газету и не хотелось читать её. Простое, ясное исчезало,   отовсюду вторгалось неприятное, появлялись новые люди.      

Сестра Татьяна вдруг привезла из Воргорода жениха,   сухонького, рыжеватого человечка в фуражке инженера; лёгкий, быстрый на ногу,   очень весёлый, он был на два года моложе Татьяны, и, начиная с неё, все в доме   сразу стали звать его Митя. Он играл на гитаре, пел песни, одна из них, которую   он распевал особенно часто, казалась Якову обидной для сестры и очень возмущала   мать.      

       

Жена моя в гробу.[44]      

Рабу      

Устрой, господь, твою      

В раю!      

       

Но сестра не обижалась; её, как всех, забавлял этот человек,   и даже мать нередко умилённо говорила ему:      

— Ах ты, чижик! Да ты поешь, паяц!      

Есть Митя мог, точно голубь, бесконечно много; Артамонов   старший разглядывал его, как сон, удивлёнными глазами, мигая, и спрашивал:      

— При таком характере ты должен пить. Пьёшь?      

— Могу, — ответил зять и за ужином доказал, что   пить он может тоже изрядно. Он везде бывал: на Волге и на Урале, в Крыму и на   Кавказе, он знал бесчисленное количество забавных прибауток, рассказов, смешных   словечек; казалось, что он прибежал из какой-то весёлой, беспечной страны.      

— Жизнь — красавица! — говорил он и сразу попал в   непрерывно вертящийся круг дела, понравился рабочим, молодёжь смеялась, старики   ткачи ласково кивали головами, и даже Мирон, слушая его сверкающую смехом речь,   слизывал языком улыбки со своих тонких губ. Вот он идёт рядом с Мироном по   двору фабрики к пятому корпусу, этот корпус ещё только вцепился в землю, пятый   палец красной кирпичной лапы; он стоит весь опутанный лесами, на полках лесов   возятся плотники, блестят их серебряные топоры, блестят стеклом и золотом очки   Мирона, он вытягивает руку, точно генерал на старинной картинке ценою в   пятачок, Митя, кивая головою, тоже взмахивает руками, как бы бросая что-то на   землю.      

Яков смотрит на них из окна конторы. Зять нравится и ему, с   ним весело, забываешь многое, что тяготит; Яков даже завидует характеру этого   человека, но чувствует к нему странное недоверие: кажется, что этот человек   ненадолго, до завтра, а завтра он объявит себя актёром, парикмахером или   исчезнет так же внезапно, как явился. В нём было ещё одно хорошее   качество, — он, видимо, не жаден, не спрашивает, сколько приданого за   Татьяной, хотя в этом, может быть, скрыта какая-то Татьянина хитрость. Но отец,   трезвый, ворчал:      

— Вот на какого рыженького работал я…      

И Мирон женился.      

— Позвольте представить вам жену мою, — сказал он,   приехав из Москвы, и поставил пред собою голубоглазую, пухленькую куколку с   кудрявой, свёрнутой набок головкой. Его жена была игрушечно маленьких размеров,   но сделана как-то особенно отчётливо, и это придавало ей в глазах Якова вид не   настоящей женщины, а сходство с фарфоровой фигуркой, прилепленной к любимым   часам дяди Алексея; голова фигурки была отбита и приклеена несколько наискось;   часы стояли на подзеркальнике, и статуэтка, отворотясь от людей, смотрела в   зеркало. Мирон объявил, что жену его зовут Анна и что ей восемнадцать лет, но   умолчал, что в придачу к ней ему дали четверть миллиона и что она единственная   дочь фабриканта бумаги.      

— Вот как женятся, — ворчал отец, глядя на Якова   красными глазами. — А ты путаешься чёрт знает с какой. А Илью вымели из   обихода, как сор.      

Отец ходил с трудом, тяжело раскачивая обмякшее, вялое тело.   Якову казалось, что тело это злит отца и он нарочно выставляет напоказ людям   угнетающее безобразие старческой наготы: он щеголял в ночном белье, в   неподпоясанном халате, в туфлях на босую ногу, с раскрытой, оплывшей грудью,   так же, как ходил перед дочерью Еленой, чтобы позлить её. Иногда он являлся в   контору, долго сидел там и, мешая Якову, жаловался, что вот он отдал все свои   силы фабрике, детям, всю жизнь прожил запряжённый в каменные оглобли дела, в   дыму забот, не испытав никаких радостей.      

Сын слушал и молчал, видя, что эти жалобы, утешая отца,   раздувают, увеличивают его до размеров колокольни, — утром солнце видит её   раньше, чем ему станут заметны дома людей, и с последней с нею прощается, уходя   в ночь. Но из этих жалоб Яков извлекал для себя поучительный вывод: жить так,   как жил отец, — бессмысленно.      

И всегда он видел, что после насыщения жалобами отцом   овладевает горячий зуд, беспокойное желание обижать людей, издеваться над ними.   Он шёл к старухе жене, сидевшей у окна в сад, положив на колени ненужные руки,   уставя пустые глаза в одну точку; он садился рядом с нею и зудел:      

— О чём думаешь? Толста, а не видно тебя. Дети-то не   видят. Татьяна с кухаркой говорит милее, чем с тобою. Елена-то забыла, не   приезжает, а? Видно, опять нового любовника завела. А Илья — где?      

Но жену дразнить было скучно, её багровое лицо быстро потело   слезами, казалось, что слёзы льются не только из глаз её, но выступают из всех   точек туго надутой кожи щёк, из двойного, рыхлого подбородка, просачиваются   где-то около ушей.      

— Ну, рассохлась, — брезгливо ворчал старик и   уходил, отмахиваясь от неё, как от дыма. Нет, она не забавляла.      

Якова он не дразнил, но сыну всегда казалось, что отец   смотрит на него с обидной жалостью. Иногда он вздыхал:      

— Эх ты, пустоглазый…      

Мирон был недоступен насмешкам, отец явно и боязливо   сторонился его; это было понятно Якову. Мирона все боялись и на фабрике и дома,   от матери и фарфоровой его жены до Гришки, мальчика, отворявшего парадную   дверь. Когда Мирон шёл по двору, казалось, что длинная тень его творит вокруг   тишину.      

Смеяться над рыженьким зятем не было удовольствия, этот сам   себя умел высмеивать, он явно предпочитал ударить сам себя раньше, чем его   побьёт другой. Татьяна, беременная, очень вспухла, важно надула губы, после   обеда лежала, читая сразу три книги, потом шла гулять; муж бежал рядом с нею,   как пудель.      

Артамонов старший приказывал запрячь лошадь и ехал в город   дразнить брата и Тихона; Яков неоднократно слышал, как он делает это.      

— Что, студент в клобуке, проюрдонил бога-то? —   привязывался он к монаху.      

Никита двигал горбом, крепко гладил ладонями длинных рук   острые колена свои и тихо, жалобно говорил:      

— Ой, напрасно это…      

— Как — напрасно? Ты не ту шляпу носишь, эта у тебя   шляпа фальшивая. Вся твоя одежда фальшивая. Какой ты монах?      

— Моей души дело.      

— Табак нюхаешь. Нет, проиграл ты, ошибся. Женился бы в   своё время на бедной девушке, на сироте, она бы тебе благодарно детей родила,   был бы ты теперь, как я, дед. А ты допустил — помнишь?      

Медленно, как огромная черепаха, монах отползал прочь, а   Пётр Ильич Артамонов шёл к Ольге, рассказывал ей о кутежах Алексея на ярмарке.   Но это тоже не забавляло его; маленькая старушка после смерти мужа заразилась   какой-то непоседливостью, она всё ходила, передвигая мебель, переставляя вещи с   места на место, поглядывая в окна. Ходила, держа голову неподвижно, и хотя на   носу её красовались очки с толстыми стёклами, она жила наощупь, тыкая в пол   палкой, простирая правую руку вперёд. А на злые рассказы старика она, усмехаясь,   отвечала:      

— Что хочешь говори; к такому, каким я знаю Алёшу,   ничего худого не пристанет, хорошего не прибавится.      

— Верно сказал он про тебя: ты одним глазом смотришь.      

— Обоими почти не вижу, — сказала Ольга. — Не   вижу, вчера любимый его стакан фарфоровый разбила сослепа.      

Пробовал Артамонов старший дразнить Тихона Вялова, но это   было тоже трудно. Тихон не сердился, он, глядя вбок, покрякивал, отвечая кратко   и спокойно.      

— Долго ты живёшь, — говорил Артамонов, Тихон   резонно отвечал:      

— Живут и больше.      

— А вот зачем ты жил, а? Ты говори!      

— Все живут.      

— Верно, да — не всякий целую жизнь дворы метёт, сор   убирает…      

У Тихона были свои мысли.      

— Родился, ну, и живи до смерти, — говорил он, но   Артамонов, не слушая его, продолжал:      

— Ты вот всю жизнь с метлой прожил. Нет у тебя ни жены,   ни детей, не было никаких забот. Это — почему? Тебе ещё отец мой другое место   давал, а ты — не захотел, отвергся. Это что же за упрямство у тебя?      

— Опоздал спросить, Пётр Ильич, — ответил Тихон,   глядя в сторону.      

Сердясь, Артамонов настойчиво зудел:      

— Ты погляди, сколько за срок твоей жизни народу   разбогатело. Все люди добивались облегчения себе, деньги копили…      

— Копил, копил да чёрта и купил, — сказал Тихон,   особенно кругл`о и густо произнося «`о».      

Яков ждал, что отец рассердится, обругает Тихона, но старик,   помолчав, пробормотал что-то невнятное и отошёл прочь от дворника, который хотя   и линял, лысел, становился одноцветным, каким-то суглинистым, но, не поддаваясь   ухищрениям старости, был всё так же крепок телом, даже приобретал некое благообразие,   а говорил всё более важно, поучающим тоном. Якову казалось, что Тихон говорит и   ведёт себя более «по-хозяйски», чем отец.      

Сам Яков всё яснее видел, что он лишний среди родных, в   доме, где единственно приятным человеком был чужой — Митя Лонгинов. Митя не   казался ему ни глупым, ни умным, он выскальзывал из этих оценок, оставаясь   отличным от всех. Его значительность подтверждалась и отношением к нему Мирона;   чёрствый, властный, всеми командующий Мирон жил с Митей дружно и хотя часто   спорил, но никогда не ссорился, да и спорил осторожно. В доме с утра до вечера   звучал разноголосый зов:      

— Митя! — кричала Татьяна.      

— Где Митя? — спрашивала мать, и даже отец рычал,   высунувшись в окно:      

— Митрий, — обедать пора!      

Митя бегал по фабрике лисьим бегом и ловко заметал пушистым   хвостом смешных слов, весёлых шуточек сухую, обидную строгость Мирона с   рабочими и служащими. Рабочих он называл друзьями.      

— Дружище, это — не так! — говорил он бородатому,   солидному десятнику плотников, выхватывал из кармана книжечку в красной коже,   карандаш или чертил что-то на доске и спрашивал:      

— Видишь? Так? И — так? И вот так? Вышло?      

— Правильно, — соглашался десятник. — А мы   всё по старинке, как привыкли…      

— Нет, милая личность, надо привыкать к новому —   выгоднее!      

Десятник соглашался:      

— Правильно.      

Своею бойкою игрою с делом Митя был похож на дядю Алексея,   но в нём не заметно было хозяйской жадности, весёлым балагурством он весьма   напоминал плотника Серафима, это было замечено и отцом; как-то во время ужина,   когда Митя размёл, рассеял сердитое настроение за столом, отец, ухмыляясь,   проворчал:      

— Вот тоже, был у нас Утешитель, Серафим… да!      

Яков слышал, как однажды, после обычного столкновения отца с   Мироном, Митя сказал Мирону:      

— Соединение страшненького и противненького с   жалким, — чисто русская химия!      

И тотчас же утешил:      

— Но — ничего! Это скоро пройдёт, изживётся. Мы —   очищаемся…      

Праздничным вечером, в саду за чаем, отец пожаловался:      

— Я без праздника прожил! — Зять тотчас взвился   ракетой, рассыпался золотым песком бойких слов:      

— Это — ваша ошибка и ничья больше! Праздники   устанавливает для себя человек. Жизнь — красавица, она требует подарков,   развлечений, всякой игры, жить надо с удовольствием. Каждый день можно найти   что-нибудь для радости.      

Говорил он долго, ловко, точно на дудочке играя, и все за   столом примолкли; всегда бывало так, что, слушая его, люди точно засыпали; Яков   тоже испытывал обаяние его речей, он чувствовал в них настоящую правду, но ему   хотелось спросить Митю:      

«Зачем же ты женился на некрасивой, глупой девице?»      

Яков видел в его отношении к жене нечто фальшивое, слишком   любезное, подчёркнутую заботливость; Якову казалось, что и сестра чувствует эту   фальшь, она жила уныло, молчаливо, слишком легко раздражалась и гораздо чаще,   оживлённее беседовала о политике с Мироном, чем с весёлым мужем своим. Кроме   политики, она не умела говорить ни о чём.      

Иногда Яков думал, что Митя Лонгинов явился не из весёлой,   беспечной страны, а выскочил из какой-то скучной, тёмной ямы, дорвался до   незнакомых, новых для него людей и от радости, что, наконец, дорвался, пляшет   пред ними, смешит, умиляется обилию их, удивлён чем-то. Вот в этом его   удивлении Яков подмечал нечто глуповатое; так удивляется мальчишка в магазине   игрушек, но — мальчишка, умно и сразу отличающий, какие игрушки лучше.      

Из всех людей в доме и на фабрике двое определённо не любили   Татьянина мужа: дядя Никита и Тихон Вялов. На вопрос Якова: как ему нравится   Митя, дворник спокойно ответил:      

— Неверный.      

— Чем?      

— Муха. На всякую дрянь садится.      

Яков долго, настойчиво допрашивал старика, но тот не мог   сказать ничего более ясного:      

— Сам видишь, Яков Пётрович, — сказал он. —   Видишь ведь: человек фигуры выдумывает.      

Дядя, монах, сказал почти то же.      

— Пылит, — сказал он, вздохнув. — Я таких   много видел, краснобаев. Путают они народ. И сами тоже в словах запутались.   Скажи ему: горох, а он тебе: горы, ох… Да, да.      

Было странно слышать, что этот кроткий урод говорит сердито,   почти со злобой, совершенно не свойственной ему. И ещё более удивляло   единогласие Тихона и дяди в оценке мужа Татьяны, — старики жили   несогласно, в какой-то явной, но немой вражде, почти не разговаривая, сторонясь   друг друга. В этом Яков ещё раз видел надоевшую ему человеческую глупость: в   чём могут быть не согласны люди, которых завтра же опрокинет смерть?      

Дядя Никита умирал. Якову казалось, что отец усердно   помогает ему в этом, почти при каждой встрече он мял и давил монаха упрёками:      

— Я весь век жил в людях волом, а ты — живёшь котом.   Все заботятся устроить тебе потеплее, помягче и даже будто не видят, что ты   горбат. Меня все считают злым, а какой я злой? Я всю жизнь…      

Втягивая голову в горб, монах просил, покашливая:      

— Ты — не сердись.      

Чувство брезгливости к отцу, к его обнаженной, точно из мыла   слепленной груди, покрытой плесенью седоватых волос, тоже мешало жить Якову,   это чувство трудно было прятать, скрыть. Он изредка должен был напоминать себе:      

«Отец. От него я родился».      

Но это не украшало отца, не гасило брезгливость к нему, в   этом было даже что-то обидное, принижающее. Отец почти ежедневно ездил в город   как бы для того, чтоб наблюдать, как умирает монах. С трудом, сопя, Артамонов   старший влезал на чердак и садился у постели монаха, уставив на него   воспалённые, красные глаза. Никита молчал, покашливая, глядя оловянным взглядом   в потолок; руки у него стали беспокойны, он всё одёргивал рясу, обирал с неё   что-то невидимое. Иногда он вставал, задыхаясь от кашля.      

— Хрустишь? — спрашивал брат.      

Никита полз к окну, хватаясь руками за плечи брата, спинку   кровати, стульев; ряса висела на нём, как парус на сломанной мачте; садясь у   окна, он, открыв рот, смотрел вниз, в сад и в даль, на тёмную, сердитую щетину   леса.      

— Ну, отдохни, — говорил брат, дёргая дряблую   мочку уха, спускался вниз и оповещал Ольгу:      

— Хрустит. Скоро уж…      

Приезжал толстый монах, отец Мардарий, и убеждал отправить   Никиту в монастырь, по какому-то уставу он должен умереть именно там и там же   его необходимо было похоронить. Но горбун уговорил Ольгу:      

— После отвезёте туда, когда умру.      

И жалобно, трижды попросил:      

— Крышечку гроба повыше сделайте, чтоб не давила. Уж не   забудьте!      

Умер он за четыре дня до начала войны,[45] а накануне смерти попросил известить   монастырь:      

— Пусть приедут за мной, я к их прибытию успею   помереть.      

Утром, в день смерти его, Яков помог отцу подняться на   чердак, отец, перекрестясь, уставился в тёмное, испепелённое лицо с   полузакрытыми глазами, с провалившимся ртом; Никита неестественно громко   сказал:      

— Прости меня.      

— Ну, что ты? За что? — проворчал Пётр Артамонов.      

— За дерзость мою…      

— Меня прости, — сказал старший. — Я тут,   иной раз, шутил с тобой…      

— Бог шутку не осудит, — шёпотом уверил монах, а   брат, помолчав, спросил:      

— Вот, как ты теперь?.. Куда?      

— Забыл я, — торопливо заговорил монах, прервав   брата. — Ты, Яша, скажи Тихону, спилил бы он кленок у беседки, не пойдёт   кленок, нет…      

Невыносимо было Якову слушать этот излишне ясный голос и   смотреть на кости груди, нечеловечески поднявшиеся вверх, точно угол ящика. И   вообще ничего человеческого не осталось в этой кучке неподвижных костей,   покрытых чёрным, в руках, державших поморский, медный крест. Жалко было дядю,   но всё-таки думалось: зачем это установлено, чтоб старики и вообще домашние   люди умирали на виду у всех?      

Подождав, не скажет ли брат ещё чего, отец ушёл под руку с   Яковом, молчаливо опустив голову. Внизу он сказал:      

— Умирает.      

— Да? — спросил Мирон, сидя у стола, закрыв   половину тела своего огромным листом газеты; спросив, он не отвёл от неё глаз,   но затем бросил газету на стол и сказал в угол жене:      

— Я был прав, — читай!      

Его кругленькая жена подкатилась к столу, а мать, сидя у   окна, испуганно спросила:      

— Неужели, Мирон, неужели война?      

— Вот и второй Артамонов, — громко напомнил Пётр.      

— Врут, конечно, — сказал Мирон жене или Якову,   который тоже, наклонясь над газетой, читал тревожные телеграммы, соображая: чем   всё это грозит ему? Артамонов старший, махнув рукою, пошёл на двор, там солнце   до того накалило булыжник, что тепло его проникало сквозь мягкие подошвы   бархатных сапогов. Из окна сыпались сухенькие, поучающие слова Мирона; Яков,   стоя с газетой в руках у окна, видел, как отец погрозил кому-то своим багровым   кулаком.      

На третий день, рано утром, приехали монахи; их было семеро,   все разного роста и объёма, они показались Якову неразличимыми, как   новорождённые. Лишь один из них, самый высокий, тощий, с густейшей бородою и не   подобающим ни монаху, ни случаю громким, весёлым голосом, тот, который шёл   впереди всех с большим, чёрным крестом в руках, как будто не имел лица: был он   лысый, нос его расплылся по щекам, и кроме двух чёрненьких ямок между лысиной и   бородой у него на месте лица ничего не значилось. Шагая, он так медленно   поднимал ноги, точно был слеп; он пел на три голоса:      

— «Святый боже», — низко, почти басом;      

— «Святый крепкий», — выше, тенористо, а      

— «Святый бессмертный, помилуй нас!» — так   пронзительно, что мальчишки, забегая вперёд, с удивлением смотрели в бороду   его, вместилище невидимого трёхголосого рта.      

Когда похороны вышли из улицы на площадь, оказалось, что она   тесно забита обывателями, запасными, солдатами поручика Маврина, малочисленным   начальством и духовенством в центре толпы. Хладнокровный поручик парадно,   монументом стоял впереди своих солдат, его освещало солнце; конусообразные попы   и дьякона стояли тоже золотыми истуканами, они таяли, плавились на солнце,   сияние риз тоже падало на поручика Маврина; впереди аналоя подпрыгивал, размахивая   фуражкой, толстый офицер с жестяной головою.      

Трёхголосый монах, покачивая чёрным крестом, остановился   пред стеною людей и басом сказал:      

— Расступитесь!      

Но люди расступились не пред ним, а пред рыжей, длинной   лошадью Экке, помощника исправника, — взмахивая белой перчаткой, он наехал   на монаха, поставил лошадь поперёк улицы и закричал упрекающе, обиженно:      

— К-куда? Что вы, не видите? Назад!      

Монах, подняв крест, затянул:      

— Святый бо-о…      

— Ур-ра! — крикнул офицер, и весь народ на площади   тысячами голосов разъярённо рявкнул:      

— Ур-рра-а…      

А Экке, привстав на стременах, тоже кричал:      

— Пётр Ильич, пож-жалуйста, переулочком! В обход! Мирон   Алексеевич прошу вас! Тут — воодушевление, а вы, — как же это?      

Артамонов старший, стоя у изголовья гроба, поддерживаемый   женою и Яковом, посмотрел снизу вверх на деревянное лицо Экке и угрюмо сказал   монахам, которые несли гроб:      

— Сворачивайте, отцы…      

И, всхлипнув, добавил:      

— Последний раз, видно, распоряжаюсь…      

Всё это показалось Якову неприличным, даже несколько   смешным, но когда свернули в переулок, где жила Полина, он увидал её быстро   шагающей встречу похоронам, она шла в белом платье, под розовым зонтиком, и   торопливо крестила выпуклую, туго обтянутую грудь.      

«Мавриным любоваться идёт», — тотчас же сообразил он и   задохнулся пылью, раздражением. Монахи пошли быстрее, чернобородый стал петь   тише, задумчивей, а хор певчих и совсем замолчал. За городом, против ворот   бойни, стояла какая-то странная телега, накрытая чёрным сукном, запряжённая   парой пёстрых лошадей, гроб поставили на телегу и начали служить панихиду, а из   улицы, точно из трубы, доносился торжественный рёв меди, музыка играла «Боже   даря храни», звонили колокола трёх церквей и притекал пыльный, дымный рык:      

— Р-р-р-а-а!      

Якову казалось, что он слышит команду поручика Маврина:      

— Р-но-о!      

После панихиды пришлось ехать в дом тётки, долго сидеть за   поминальным столом, слушая сердитую воркотню отца:      

— Какой дурак распорядился поставить лошадей против   бойни, а?      

— Полиция, полиция, — успокаивал Митя и объяснял:   — Неудобно, знаете: национальное воодушевление, а тут — похоронные дроги! Не   совпадает…      

Мирон, слизнув улыбку с губ своих, говорил доктору Яковлеву,   который был особенно заметен в тяжёлые, неприятные дни:      

— Но если мы дружно навалимся брюхом, как Митька в   «Князе Серебряном»…[46] В   конце концов — всё на свете решается соотношением чисел…      

— Техникой, — возразил доктор.      

— Техника? Ну, да… Но…      

Только вечером, в десятом часу, Яков мог вырваться из этой   скучной канители и побежал к Полине, испытывая тревогу, ещё никогда до этого   часа не изведанную им, предчувствуя, что должно случиться нечто необыкновенное.   Конечно, это и случилось.      

— Ох, — сказала кухарка Полины, когда Яков, пройдя   двором, вошёл в кухню, — сказала и грузно опустилась на скамью у печи.      

— Сводня, подлая, — ответил Яков и остановился   пред дверью в комнату, прислушиваясь к чётким, солдатским шагам и знакомому,   военному голосу:      

— Так вот, надо сообразить — так или не так?..   Сообразите же!      

«На вы говорит, — сообразил Яков, — может быть,   ещё ничего не было».      

Но, открыв дверь, стоя на пороге её, он тотчас убедился, что   всё уже было: хладнокровный поручик, строго сдвинув брови, стоял среди комнаты   в расстёгнутом кителе, держа руки в карманах, из-под кителя было видно   подтяжки, и одна из них отстёгнута от пуговицы брюк; Полина сидела на кушетке,   закинув ногу на ногу, чулок на одной ноге спустился винтом, её бойкие глаза   необычно круглы, а лицо, густо заливаясь румянцем, багровеет.      

— Н-ну-с? — спросил хладнокровный поручик и   вопросом своим окончательно утвердил все подозрения Якова. Он шагнул вперёд,   бросил шляпу на стул и сказал незнакомым себе, сорвавшимся голосом:      

— Я — с похорон… с поминок…      

— Да-с? — вопросительно, тоном хозяина отозвался   поручик, Полина, затянувшись так, что папироса затрещала, сказала с дымом, но   не виновато, а небрежно:      

— Ипполит Сергеевич уговаривает меня идти в сёстры   милосердия…      

— В сестры? М-да, — произнёс Яков,   усмехаясь, — тогда хладнокровный поручик, шагнув к нему, отчётливо   спросил:      

— Что значит эта усмешка? Прошу помнить: я   преувеличений н-не люблю-с! Не терплю!      

В эти две-три минуты Яков испытал, как сквозь него прошли   горячие токи обиды, злости, прошли и оставили в нём подавляющее, почти   горестное сознание, что маленькая женщина эта необходима ему так же, как любая   часть его тела, и что он не может позволить оторвать её от него. От этого   сознания к нему вновь возвратился гнев, он похолодел, встал, сунув руку в   карман.      

— Не подходи! — предупредил он поручика, чувствуя,   что у него выкатываются глаза так, что им больно.      

— Эт-то почему? — спросил поручик и шагнул ещё.   Его противная манера удваивать буквы в словах всегда не нравилась Якову, а в   эту минуту привела его в бешенство, он хотел выдернуть руку из кармана,   крикнул:      

— Убью!      

Поручик Маврин схватил его за руку, мучительно сжал её у   кисти, револьвер глухо выстрелил в кармане, затем рука Якова с резкой болью как   бы сломалась в локте, вырвалась из кармана, поручик взял из его пальцев   револьвер и, бросив его на кресло, сказал:      

— Не вышло!      

— Яша, Яша! — слышал Артамонов громкий   шёпот. — Ипполит Сергеевич, господа! Вы с ума сошли? Из-за чего? Ведь это   — скандал! Из-за чего же?      

— Н-ну, — оглушительно сказал хладнокровный   поручик, взяв Якова за бороду, дёргая её вниз и этим заставляя кланяться ему: —   Проси — прощенья дурак!      

С каждым словом, и рассекая длинные надвое, он дёргал бороду   вниз, потом лёгким ударом в подбородок заставлял поднимать её.      

— Ой, как стыдно, ой! — шептала Полина, хватая   поручика за локоть.      

Яков не мог двигать правой рукою, но, крепко сжав зубы,   отталкивал поручика левой; он мычал, по щекам его текли слёзы унижения.      

— Не сметь меня касаться! — рявкнул поручик и,   оттолкнув его, посадил в кресло, на револьвер. Тогда Яков, закрыв лицо руками,   скрывая слёзы, замер в полуобмороке, едва слыша, сквозь гул в голове, крики   Полины:      

— Боже мой, как это неблагородно! И это вы, вы! Такой   скандал! За что?      

— Идите к чёрту, барышня! — сказал поручик   чугунным голосом. — Вот вам целковый за удовольствие, — эт-того   достаточно! Я не выношу преувеличений, но вы самая обыкновенная…      

Растаптывая пол тяжёлыми ударами ног, поручик, хлопнув   дверью, исчез, оставив за собой тихий звон стекла висячей лампы и коротенький   визг Полины. Яков встал на мягкие ноги, они сгибались, всё тело его дрожало,   как озябшее; среди комнаты под лампой стояла Полина, рот у неё был открыт, она   хрипела, глядя на грязненькую бумажку в руке своей.      

— Сволочь, — сказал Яков. — Зачем ты это   сделала? А — говорила… Убить надо тебя…      

Женщина взглянула на него, бросила бумажку на пол и хрипло,   с изумлением, протянула:      

— Ка-акой негодяй…      

Она опустилась в кресло, согнулась, схватив руками голову, а   Яков, ударив её кулаком по плечу, крикнул:      

— Пусти! Дай револьвер…      

Не шевелясь, она всё так же изумлённо спросила:      

— Так ты меня любишь?      

— Ненавижу!      

— Врёшь! Любишь теперь!      

Она прыгнула на него так быстро, что Яков не успел   оттолкнуть её, она обняла его за шею и, с яростной настойчивостью, обжигая   кусающими поцелуями, горячо дыша в глаза, в рот ему, шептала:      

— Врёшь, любишь, любишь. И я тоже — на! Ах ты, мягкий,   Солёненький мой…      

Солёненький — её любимое ласкательное словечко, она   произносила его только в минуты исключительно сильного возбуждения, и оно   всегда опьяняло Якова до какого-то сладостного и нежного зверства. Так   случилось и в эту минуту; он мял, щипал, целовал её и бормотал, задыхаясь:      

— Дрянь. Паскудница. Ведь знаешь…      

Через час он сидел на кушетке, она лежала на коленях у него;   покачивая её, он с удивлением думал:      

«Как быстро всё прошло!..»      

А она утомлённо говорила:      

— Озлилась я, хотела бросить тебя. Ты всё хлопочешь о   своих, хоронишь, а мне скучно. И я не знала: любишь ты меня? Теперь будешь   крепче любить, ревновать будешь потому что. Когда есть ревность…      

— Уехать бы отсюда, — устало сказал Яков.      

— Да. В Париж. Я могу говорить по-французски.      

Огня они не зажгли, в комнате было темно и душно, на улице   кричали запасные солдаты, бабы, хотя было поздно, за полночь.      

— Теперь за границу не уедешь, там — война, —   вспомнил Яков. — Война, чёрт их возьми…      

Женщина снова заговорила о своём:      

— Без ревности только собаки любят. Ты посмотри: все   драмы, романы всё из ревности…      

Яков усмехнулся, вздрогнув:      

— Хорошо выстрелил револьвер, пуля могла в ногу мне   попасть, а вот только на брюках дырочка.      

Полина сунула в дырочку палец и вдруг, всхлипнув, сказала с   тихой, но лютой злобой:      

— Ах, жалко, что ты не успел выстрелить в него! В тугой   бы, в резиновый живот ему!      

— Молчи! — сказал Яков, сильно тряхнув её, но она   продолжала, присвистывая сквозь зубы и всё так же люто:      

— Подлец! Как обругал меня! Какие вы все… Ничего вы не   понимаете в женщине!      

И, вздёрнув распухшие губы, показывая крепко сжатые лисьи   зубы, она дополнила:      

— Ведь если женщина изменила, это вовсе не значит, что   она уже не любит!      

— Молчи, говорю! — крикнул Яков и тиснул её так,   что она застонала:      

— Ой, вот я чувствую, любишь! Яша, Солёненький мой…      

Он ушёл от неё на рассвете лёгкой походкой, чувствуя себя   человеком, который в опасной игре выиграл нечто ценное. Тихий праздник в его   душе усиливало ещё и то, что когда он, уходя, попросил у Полины спрятанный ею   револьвер, а она не захотела отдать его, Яков принужден был сказать, что без   револьвера боится идти, и сообщил ей историю с Носковым. Его очень обрадовал   испуг Полины, волнение её убедило его, что он действительно дорог ей, любим ею.   Ахая, всплескивая руками, она стала упрекать его:      

— Почему ты не сказал мне об этом?      

И тревожно размышляла:      

— Конечно, это очень интересно — сыщик! Вот, например,   Шерлок Холмс, ты читал? Но ведь у нас, наверное, и сыщики — тоже негодяи?      

— Конечно, — подтвердил Яков.      

Отдавая ему револьвер, она захотела проверить, хорошо ли он   стреляет, и уговорила Якова выстрелить в открытую печку, для чего Якову   пришлось лечь животом на пол; легла и она; Яков выстрелил, из печки на них   сердито дунуло золой, а Полина, ахнув, откатилась в сторону, потом, подняв   ладонь, тихо сказала:      

— Смотри!      

В крашеной половице была маленькая, косо и глубоко идущая   дырка.      

— Как подумаешь, что туда ушла смерть! — сказала   Полина, вздыхая, нахмурив тонко вычерченные брови.      

И никогда ещё Яков не видел её такой милой, не чувствовал   так близко к себе. Глаза её смотрели по-детски удивлённо, когда он рассказывал   о Носкове, и ничего злого уже не было на её остреньком лице подростка.      

«Не чувствует вины», — с удивлением подумал Яков, и это   было приятно ему.      

Провожая его, она говорила, гладя бороду Якова:      

— Ах, Яша, Яша! Так вот как, значит! Мы — серьёзно? Ах,   боже мой… Но этот подлец!      

Сжала пальцы рук в один кулак и, потрясая им, негодуя,   пожаловалась:      

— Господи, сколько подлецов!      

Но вдруг, схватив руку Якова, задумчиво нахмурилась,   тихонько говоря:      

— Постой, постой! Тут есть одна барышня, ах, разумеется!      

Просияла и, перекрестив Якова, отпустила его:      

— Иди, Солёненький!      

Утро было прохладное, росистое; вздыхал предрассветный   ветер, зеленовато-жемчужное небо дышало запахом яблоков.      

«Конечно, она это со зла наблудила, и надо жениться на ней,   как только отец умрёт», — великодушно думал он и тут же вспомнил смешные   слова Серафима Утешителя:      

«Всякая девица — утопающая, за соломину хватается. Тут её и   лови!»      

Тревожила мысль о хладнокровном поручике, он не похож на   соломинку, он обозлился и, вероятно, будет делать пакости. Но поручика должны   отправить на войну. И даже о Носкове Якову Артамонову думалось спокойнее, хотя   он, подозрительно оглядываясь, чутко прислушивался и сжимал в кармане ручку   револьвера, — чаще всего Носков ловил Якова именно в эти часы.      

Но прошло недели две, и страх пред охотником снова обнял   Артамонова чадным дымом. В воскресенье, осматривая лес, купленный у Воропонова   на сруб, Яков увидал Носкова, он пробирался сквозь чащу, увешанный капканами, с   мешком за спиною.      

— Счастливая встреча для вас, — сказал он,   подходя, сняв фуражку; носил он её по-солдатски: с заломом верхнего круга на   правую бровь и, снимая, брал не за козырёк, а за верх.      

Не отвечая на его странное приветствие, в котором   чувствовалась угроза, Яков сжал зубы и судорожно стиснул револьвер в кармане.   Носков тоже молчал с минуту, расковыривал пальцем подкладку фуражки и не   смотрел на Якова.      

— Ну? — спросил Артамонов; Носков поднял собачьи   глаза и, приглаживая дыбом стоявшие, жёсткие волосы, проговорил отчётливо:      

— Ваша любовь, то есть Пелагея Андреевна, познакомилась   с дочерью попа Сладкопевцева, так вы ей скажите, чтобы она это бросила.      

— Почему?      

— Так уж…      

И, послушав звон колоколов в городе, охотник прибавил:      

— Даю совет от души, желая добра. А вы мне подарите   рубликов…      

Он посмотрел в небо и сосчитал:      

— Тридцать пять…      

«Застрелить, собаку!» — думал Яков Артамонов, отсчитывая   деньги.      

Охотник взял бумажки, повернулся на кривых ногах, звякнув   железом капканов, и, не надев фуражку, полез в чащу, а Яков почувствовал, что   человек этот стал ещё более тяжко неприятен ему.      

— Носков! — негромко позвал он, а когда тот   остановился, полускрытый лапами ёлок, Яков предложил ему:      

— Бросил бы ты это!      

— Зачем? — спросил Носков, высунув голову вперёд,   и Артамонову показалось, что в пустых глазах Носкова светится что-то боязливое   или очень злое.      

— Опасное дело, — объяснил Яков.      

— Надо уметь, — сказал Носков, и глаза его   погасли. — Для неумеющего всё опасно.      

— Как хочешь.      

— Против своей пользы говорите.      

— Какая же тут польза, во вражде? — пробормотал   Яков, жалея, что заговорил со шпионом.      

«Туда же, — рассуждает, идиот…»      

А Носков поучительно сказал:      

— Без этого — не живут. У всякого — своя вражда, своя   нужда. До свидания!      

Он повернулся спиною к Якову и вломился в густую зелень   елей. Послушав, как он шуршит колкими ветвями, как похрустывают сухие сучья,   Яков быстро пошёл на просеку, где его ждала лошадь, запряжённая в дрожки, и   погнал в город, к Полине.      

— Вот — подлец! — почти радостно удивилась   Полина. — Уже узнал, что она приходит ко мне? Скажите, пожалуйста!      

— Зачем ты знакомишься с такими? — сердито   упрекнул Яков, но она тоже сердито, дёргая жёлтый газовый шарфик на груди   своей, затараторила:      

— Во-первых — это надо для тебя же! А во-вторых — что   же мне кошек, собак завести, Маврина? Я сижу одна, как в тюрьме, на улицу выйти   не с кем. А она — интересная, она мне романы, журналы даёт, политикой   занимается, обо всём рассказывает. Я с ней в гимназии у Поповой училась, потом   мы разругались…      

Тыкая его пальцем в плечо, она говорила всё более   раздражённо:      

— Ты воображаешь, что легко жить тайной любовницей?   Сладкопевцева говорит, что любовница, как резиновые галоши, — нужна, когда   грязно, вот! У неё роман с вашим доктором, и они это не скрывают, а ты меня   прячешь, точно болячку, стыдишься, как будто я кривая или горбатая, а я — вовсе   не урод…      

— Погоди, — сказал Яков, — женюсь! Серьёзно   говорю, хотя ты и свинья…      

— Ещё вопрос, кто из нас свиноватее! — крикнула и   ребячливо расхохоталась, повторяя: — Свиноватее, виноватее, — запуталась!   Солёненький мой… Милый ты, не жадный! Другой бы — молчал; ведь тебе шпион этот   полезен…      

Как всегда, Яков ушёл от неё успокоенный, а через семь дней,   рано утром табельщик Елагин, маленький, рябой, с кривым носом, сообщил, что на   рассвете, когда ткачи ловили бреднем рыбу, ткач Мордвинов, пытаясь спасти   тонувшего охотника Носкова, тоже едва не утоп и лёг в больницу. Слушая гнусавый   доклад, Яков сидел, вытянув ноги для того, чтоб глубже спрятать руки в карманы,   руки у него дрожали.      

«Утопили», — думал он и, представляя себе добродушного   Мордвинова, человека с мягким, бабьим лицом, не верил, чтоб этот человек мог   убивать кого-то.      

«Счастливый случай», — думал он, облегчённо вздыхая.   Полина тоже согласилась, что это — счастливый случай.      

— Конечно, — лучше так, — сказала она   серьёзно нахмурясь, — потому что, если б как-нибудь иначе убивали   его, — был бы шум.      

Но — пожалела:      

— Было бы интереснее поймать его, заставить раскаяться   и — повесить или расстрелять. Ты читал…      

— Ерунду говоришь, Полька, — прервал её Яков.      

Прошло несколько тихих дней, Яков съездил в Воргород,   возвратился, и Мирон, озабоченно морщась, сказал:      

— У нас ещё какая-то грязная история; по предписанию из   губернии Экке производит следствие о том, при каких условиях утонул этот   охотник. Арестовал Мордвинова, Кирьякова, кочегара Кротова, шута горохового, —   всех, кто ловил рыбу с охотником. У Мордвинова рожа поцарапана, ухо надорвано.   В этом видят, кажется, нечто политическое… Не в надорванном ухе, конечно…      

Он остановился у рояля, раскачивая пенснэ на пальце, глядя в   угол прищуренными глазами. В измятой шведской куртке, в рыжеватых брюках и   высоких, по колено, пыльных сапогах он был похож на машиниста; его костистые,   гладко обритые щёки и подстриженные усы напоминали военного; мало подвижное   лицо его почти не изменялось, что бы и как бы он ни говорил.      

— Идиотское время! — раздумчиво говорил он. —   Вот, влопались в новую войну. Воюем, как всегда, для отвода глаз от собственной   глупости; воевать с глупостью — не умеем, нет сил. А все наши задачи пока —   внутри страны. В крестьянской земле рабочая партия мечтает о захвате власти. В   рядах этой партии — купеческий сын Илья Артамонов, человек сословия,   призванного совершить великое дело промышленной и технической европеизации   страны. Нелепость на нелепости! Измена интересам сословия должна бы караться как   уголовное преступление, в сущности — это государственная измена… Я понимаю   какого-нибудь интеллигента, Горицветова, который ни с чем не связан, которому   некуда девать себя, потому что он бездарен, нетрудоспособен и может только   читать, говорить; я вообще нахожу, что революционная деятельность в России —   единственное дело для бездарных людей…      

Якову казалось, что брат говорит, видя пред собою полную   комнату людей, он всё более прищуривал глаза и наконец совсем закрыл их. Яков   перестал слушать его речь, думая о своём: чем кончится следствие о смерти   Носкова, как это заденет его, Якова?      

Вошла беременная, похожая на комод, жена Мирона, осмотрела   его и сказала усталым голосом:      

— Поди, переоденься!      

Мирон покорно взбросил пенснэ на нос и ушёл.      

Через месяц приблизительно всех арестованных выпустили;   Мирон строго, не допускающим возражений голосом, сказал Якову:      

— Рассчитай всех.      

Яков давно уже, незаметно для себя, привык подчиняться сухой   команде брата, это было даже удобно, снимало ответственность за дела на   фабрике, но он всё-таки сказал:      

— Кочегара надо бы оставить.      

— Почему?      

— Весёлый. Давно работает. Развлекает людей.      

— Да? Ну, пожалуй, оставим.      

И, облизнув губы, Мирон сказал:      

— Шуты действительно полезны.      

Некоторое время Якову казалось, что в общем всё идёт хорошо,   война притиснула людей, все стали задумчивее, тише. Но он привык испытывать   неприятности, предчувствовал, что не все они кончились для него, и смутно ждал   новых. Ждать пришлось не очень долго, в городе снова явился Нестеренко под руку   с высокой дамой, похожей на Веру Попову; встретив на улице Якова, он, ещё   издали, посмотрел сквозь него, а подойдя, поздоровавшись, спросил:      

— Можете зайти ко мне через час? Я — у тестя. Знаете —   жена моя умирает. Так что я вас попрошу: не звоните с парадного, это обеспокоит   больную, вы — через двор. До свидания!      

Час был тяжёл и неестественно длинен, и когда Яков Артамонов   устало сел на стул в комнате, заставленной книжными шкафами, Нестеренко, тихо и   прислушиваясь к чему-то, сказал:      

— Ну-с, приятеля нашего укокали. Это несомненно, хотя и   не доказано. Сделано ловко, можно похвалить. Теперь вот что: дама вашего   сердца, Пелагея Назарова, знакома с девицей Сладкопевцевой, на днях   арестованной в Воргороде. Знакома?      

— Не знаю, — сказал Яков и сразу весь вспотел, а   жандарм поднёс руку свою к носу и, рассматривая ногти, сказал очень спокойно:      

— Знаете.      

— Кажется — знакома.      

— Вот именно.      

«Что ему надо?» — соображал Яков, исподлобья рассматривая   серое, в красных жилках, плоское лицо с широким носом, мутные глаза, из которых   как будто капала тяжкая скука и текли остренькие струйки винного запаха.      

— Я говорю с вами не официально, а как знакомый,   который желает вам добра и которому не чужды ваши деловые интересы, —   слышал Яков сиповатый голос. — Тут, видите ли, какая штука, дорогой мой…   стрелок! — Жандарм усмехнулся, помолчал и объяснил:      

— Я говорю — стрелок, потому что мне известен ещё один   случай неудачного пользования вами огнестрельным оружием. Да, так вот, видите   ли: девица Сладкопевцева знакома с Назаровой, дамой вашего сердца. Теперь   сообразите: род деятельности охотника Носкова никому, кроме вас и меня, не мог   быть известен. Я — исключаюсь из этой цепи знакомств. Носков был не глуп, хотя   — вял и…      

Нестеренко, вздохнув, посмотрел под стол:      

— Ничто не вечно. Остаётесь — вы…      

Якову Артамонову казалось, что изо рта офицера тянутся не   слова, но тонкие, невидимые петельки, они захлёстывают ему шею и душат так   крепко, что холодеет в груди, останавливается сердце и всё вокруг, качаясь,   воет, как зимняя вьюга. А Нестеренко говорил с медленностью — явно нарочитой:      

— Я думаю, я почти уверен, что вами была допущена   некоторая неосторожность в словах, да? Вспомните-ка!      

— Нет, — тихо сказал Яков, опасаясь, как бы голос   не выдал его.      

— Так ли? — спросил офицер, размахнув усы красными   пальцами.      

— Нет, — повторил Яков, качая головою.      

— Странно. Очень странно. Однако — поправимо. Вот   что-с: Носкова нужно заменить таким же человеком, полезным для вас. К вам   явится некто Минаев, вы наймёте его, да?      

— Хорошо, — сказал Яков.      

— Вот и всё. Кончено. Будьте осторожны, прошу вас!   Никаким дамам ни-ни! Ни слова. Понимаете?      

«Он говорит как с мальчишкой, с дураком», — подумал   Яков.      

Потом жандарм говорил о близости осеннего перелёта птиц, о   войне и болезни жены, о том, что за женою теперь ухаживает его сестра.      

— Но — надо готовиться к худшему, — сказал   Нестеренко и, взяв себя за усы, приподнял их к толстым мочкам ушей,   приподнялась и верхняя губа его, обнажив жёлтые косточки.      

«Бежать, — думал Яков. — Запутает он меня.   Уехать».      

«Чёрт вас всех возьми, — думал он, идя берегом   Оки. — На что вы мне нужны? На что?»      

Мелкий дождь, предвестник осени, лениво кропил землю, жёлтая   вода реки покрылась рябью; в воздухе, тёплом до тошноты, было что-то ещё более   углублявшее уныние Якова Артамонова. Неужели нельзя жить спокойно, просто, без   всех этих ненужных, бессмысленных тревог?      

Но, как обоз в зимнюю метель, двигались один за другим   месяцы, тяжело и обильно нагруженные необычно тревожным.      

Пришёл с войны один из Морозовых, Захар, с георгиевским   крестом на груди, с лысой, в красных язвах, обгоревшей головою; ухо у него было   оторвано, на месте правой брови — красный рубец, под ним прятался какой-то   раздавленный, мёртвый глаз, а другой глаз смотрел строго и внимательно. Он   сейчас же сдружился с кочегаром Кротовым, и хромой ученик Серафима Утешителя   запел, заиграл: