1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
     

в коей  окончательно разрешаются сомнения по поводу Мамбринова шлема и седла, а также  со всею возможною правдивостью повествуется о других приключениях    

     

    

     

– Нет,  как вам нравятся, сеньоры, эти молодцы? – вскричал цирюльник. – Они  продолжают стоять на том, что это не таз для бритья, а шлем.    

– А  кто утверждает противное, – подхватил Дон Кихот, – то, коли он  рыцарь, я докажу ему, что он лжет, если ж оруженосец – то что он тысячу раз  лжет.    

Наш  цирюльник, который при сем присутствовал и коему хорошо известен был нрав Дон  Кихота, решился, дабы позабавить народ, устроить из этого потеху и поддакнуть  ему и, обратясь к другому цирюльнику, заговорил:    

– Сеньор,  если не ошибаюсь, цирюльник! Было бы вам известно, что я ваш собрат по ремеслу,  вот уже двадцать с лишним лет, как я получил диплом, и все принадлежности для  бритья знаю как свои пять пальцев, в молодости же мне, с вашего дозволения,  довелось быть солдатом, и я смекаю также, что такое шлем, что такое шишак, что  такое забрало и прочие предметы, к военному делу относящиеся, иначе говоря, все  виды оружия мне знакомы. И вот я осмеливаюсь утверждать – а коли что не так, то  вы меня поправите, – что предмет, который находится в руках у доброго  этого сеньора, совсем не таз для бритья и так же от него отличается, как белый  цвет от черного, а правда от лжи. Полагаю, впрочем, нелишним заметить, что хотя  это и шлем, однако ж не цельный.    

– Разумеется,  что нет, – сказал Дон Кихот, – ему недостает половины, а именно  подбородника.    

– Справедливо, –  заметил священник, догадавшийся о намерении своего друга цирюльника.    

Присоединились  к цирюльнику и Карденьо и дон Фернандо со своими спутниками, даже аудитор, если  б только он не погрузился в размышления, как быть с доном Луисом, и тот, уж верно,  принял бы участие в шутке, но он так был занят серьезными делами, что на эти  забавы не обращал почти никакого внимания.    

– С  нами крестная сила! – воскликнул одураченный цирюльник. – Статочное  ли это дело, чтобы столько почтенных людей уверяло, будто это не таз для  бритья, а шлем? Да ведь тут целый университет при всей своей учености, пожалуй,  ахнул бы от удивления. Что там толковать: коли этот таз – шлем, стало быть, и  седло – попона, на чем настаивает этот сеньор.    

– По-моему,  это седло, – заметил Дон Кихот. – Впрочем, я уже сказал, что в это я  не вмешиваюсь.    

– Седло  или попона – это должен определить сеньор Дон Кихот, – объявил  священник, – в знании рыцарского обихода и эти сеньоры и я – мы все ему  уступаем.    

– Клянусь  богом, государи мои, – снова заговорил Дон Кихот, – что в этом замке,  где я останавливался дважды, со мною случилось столько необыкновенных вещей,  что я не решаюсь дать положительный ответ ни на один из вопросов, помянутого  замка касающихся, ибо я догадываюсь, что все, что здесь творится, совершается  через колдовство. В первый раз мне весьма досаждал живущий здесь заколдованный  мавр, да и Санчо досталось от его присных, а нынче ночью я около двух часов  провисел, подвешенный за руку, и так и не могу постигнуть, откуда на меня  свалилось это несчастье. Вот почему высказывать свое мнение по поводу всей этой  неразберихи было бы с моей стороны опрометчиво. Тем, кто утверждал, что это  таз, а не шлем, я уже ответил, касательно же того, что это такое: седло или  попона, я не решаюсь высказать что-либо определенное, а предоставляю это  благоусмотрению ваших милостей: может статься, именно потому, что вы не посвящены  в рыцари, как я, местные чародеи ничего не могут с вами поделать, и разумение  ваше, следственно, свободно, и в противоположность мне, судящему обо всем, что  в этом замке происходит, в зависимости от того, как это мне представляется, вы  можете высказать суждение верное и соответствующее действительности.    

– Нет  сомнения, – вмешался дон Фернандо, – сеньор Дон Кихот говорит  чудесно: в самом деле, решить этот вопрос приличествует нам, а для большей  основательности я тайно соберу мнения этих сеньоров и о том, что получится, дам  полный и ясный отчет.    

Кто знал  о причудах Дон Кихота, те хохотали до упаду, прочим же все это представлялось  несусветною чушью, в том числе четырем слугам дона Луиса и самому дону Луису, а  также трем проезжающим, в это самое время прибывшим на постоялый двор и  походившим на стражников, каковыми они, кстати сказать, и являлись. Но всех  более возмущался цирюльник, у коего на глазах его собственный таз превратился в  Мамбринов шлем, а вьючное седло, вне всякого сомнения, собиралось превратиться  в роскошную попону, а между тем все покатывались со смеху, глядя, как дон  Фернандо собирает мнения: к каждому подходит и шепотом просит сказать ему по  секрету, что собой представляет эта драгоценность, за которую столь ожесточенная  идет борьба: вьючное седло или попону; собрав же мнения всех, кто знал Дон  Кихота, он во всеуслышание объявил:    

– Вот  что, любезный: я уже устал спрашивать мнения, – кого об этом ни спросишь,  все говорят, что вовсе это не ослиное седло, это дескать, вздор, а попона с  коня, да еще с коня породистого. Так что уж тут ничего не поделаешь, – как  это вам и вашему ослу ни неприятно, это попона, а не вьючное седло, и все ваши  доводы и доказательства признаны ошибочными.    

– Не  войти мне в царство небесное, если ошибаюсь я, а не ваши милости, –  возопил бедняга цирюльник, – пусть душа моя не предстанет пред лицом  божиим, коли предо мною не вьючное седло, ну да законы не для королевск…  ох, молчу, молчу! – персоны, и ведь я, честное слово, не пьян: в чем  другом грешен, а завтракать еще не завтракал.    

Глупости,  какие болтал цирюльник, насмешили всех не меньше, чем бредни Дон Кихота, который  как раз в это время заговорил:    

– Теперь  остается только каждому взять свое – что господь бог посылает, то и апостол  Петр благословляет.    

Один из  четырех слуг сказал:    

– Если  только это не шутка, то я не могу допустить, чтобы люди столь разумные, каковы  суть или, по крайности, каковыми кажутся все здесь находящиеся, имели смелость  говорить и утверждать, что это не таз и не седло. Но как они, однако ж, именно  это утверждают и говорят, то я начинаю думать, что, стало быть, тут дело  нечисто, коли люди спорят против того, что глаголет истина и показывает простой  опыт, потому хоть бы вы тут все… – и он ввернул крепкое словцо, – а  все-таки меня целый свет не заставит думать, будто это не таз для бритья, а это  не седло осла.    

– Очень  может быть, что ослицы, – вставил священник.    

– Разница  не велика, – заметил слуга, – дело не в этом, а в том, седло это или  не седло, как уверяют ваши милости.    

Тут один  из новоприбывших стражников, который присутствовал при этой ссоре и распре, в  запальчивости и раздражении проговорил:    

– Это  такое же точно седло, как я – родной сын моего отца, а кто говорит или же  скажет другое, тот, верно, хватил лишнее.    

– Вы  лжете, как последний мерзавец, – объявил Дон Кихот.    

Тут он  поднял копьецо, которое никогда не выпускал из рук, и с такой силой  вознамерился опустить его на голову стражника, что если б тот не увернулся, то  рухнул бы неминуемо. Копьецо, ударившись оземь, разлетелось на куски, прочие же  стражники, видя, как дурно с их товарищем обходятся, стали громко звать на  помощь Святому братству.    

Хозяин,  который тоже служил в Братстве, мигом слетал за жезлом и шпагой и примкнул к  своим собратьям; слуги дона Луиса, боясь, как бы их господин не ускользнул в  суматохе, обступили его; цирюльник, видя, что поднялась кутерьма, ухватился за  седло, и то же самое сделал Санчо; Дон Кихот выхватил меч и ринулся на  стражников; дон Луис кричал слугам, чтобы они оставили его и бежали на помощь  Дон Кихоту, а равно и Карденьо и дону Фернандо, которые стали на сторону Дон  Кихота; священник вопиял; хозяйка орала; ее дочь сокрушалась; Мариторнес выла;  Доротея пребывала в смятении; Лусинда была поражена, а донье Кларе сделалось  дурно. Цирюльник дубасил Санчо, Санчо тузил цирюльника; дон Луис, коего один из  слуг осмелился схватить за руку, дабы он не убежал, съездил его по зубам и  разбил ему рот в кровь; аудитор бросился на его защиту; дон Фернандо сшиб с ног  одного из стражников, после чего ноги дона Фернандо начали усердно потчевать  его пинками; хозяин не своим голосом призывал на помощь слугам Святого  братства, – словом, весь постоялый двор стонал, кричал, выл, метался,  ужасался, бил тревогу, терпел бедствия, дрался на шпагах, раздавал зуботычины,  охаживал дубинами, пинал ногами и лил кровь. И вот когда эта смута, путаница и  бестолочь достигли своего предела, воображению Дон Кихота представилось, что он  сдуру впутался в междуусобицу, возникшую в стане Аграманта, и по сему  обстоятельству крикнул так, что у всех зазвенело в ушах:    

– Стой!  Мечи в ножны! Смирно! Слушать меня, коли вам дорога жизнь!    

Громовой  его голос вразумил всех, а он продолжал:    

– Не  говорил ли я вам, сеньоры, что замок этот заколдован и что в нем, уж верно,  обитает легион бесов? И вот вам доказательство: междоусобная брань в стане  Аграмантовом[238]  на ваших глазах только что перекинулась сюда и вспыхнула между нами.  Полюбуйтесь: один борется за меч, другой за коня, этот за орла, тот за  шлем, – все мы бьемся и друг друга не разумеем. Итак, пожалуйте сюда, ваша  милость, сеньор аудитор, и вы, ваша милость, сеньор священник, представьте  себе, что один из вас царь Аграмант, а другой царь Собрин, и заключайте мир,  ибо – клянусь всемогущим богом – это величайший позор, что мы, люди  благородного происхождения, из-за сущей безделицы убиваем друг друга.    

Стражники,  не понимавшие Дон Кихота, но чувствовавшие, что Карденьо, дон Фернандо и его  спутники изрядно им всыпали, не унимались; цирюльник, напротив, унялся тотчас  же, ибо в драке пострадали его борода и седло; Санчо, как верный слуга,  повиновался по первому слову своего господина; четверо слуг дона Луиса также  успокоились, рассудив, что волноваться им, в сущности, не из-за чего; один лишь  хозяин стоял на том, чтобы дерзость этого сумасшедшего, который только и  делает, что баламутит постоялый двор, была наказана. Наконец шум мало-помалу  затих, в воображении же Дон Кихота вьючное седло так до второго пришествия и  осталось попоной, таз – шлемом, а постоялый двор – замком.    

Когда же  все, сдавшись на уговоры аудитора и священника, успокоились и помирились, слуги  дона Луиса опять начали настаивать, чтобы он сей же час ехал с ними. А пока он  со своими слугами пререкался, аудитор обратился за советом к дону Фернандо,  Карденьо и священнику, как в сем случае поступить должно, и рассказал им все,  что знал со слов дона Луиса. В конце концов было решено, что коль скоро дон  Луис предпочтет быть изрубленным на куски, чем теперь же показаться на глаза  отцу, то дон Фернандо скажет слугам, кто он таков и что он желает увезти дона  Луиса в Андалусию, где его брат, маркиз, окажет дону Луису подобающий прием.  Когда же все четверо слуг узнали, какого дон Фернандо звания и что замыслил дон  Луис, то порешили между собою так: трое возвратятся и доложат о случившемся его  отцу, а четвертый останется для услуг с доном Луисом и не покинет его, пока те  трое за ним не приедут или пока не последует какого-либо распоряжения от отца.  Так, властью Аграманта и мудростью царя Собрина, было прекращено великое это  междоусобие; однако же враг согласия и ненавистник мира, почувствовав себя посрамленным  и одураченным и видя, что все его усилия посеять смуту принесли довольно  скудные плоды, решился еще раз попытать счастья и вызвать новые распри и  треволнения.    

А дело  было так: чуть только до стражников дошло, что сражаются с ними люди не  простые, как боевой их пыл тотчас же охладел и они покинули поле брани: они  живо смекнули, что, чем бы все это ни кончилось, в ответе будут они, но один из  них, тот самый, которого колотил и пинал дон Фернандо, вспомнил, что в числе  указов о задержании преступников у него имеется указ, прямо касающийся Дон  Кихота, коего Святое братство постановило задержать за то, что он освободил  каторжников, какового указа Санчо столь основательно опасался. Итак, вспомнив  об этом, стражник пожелал удостовериться, сходятся ли приметы Дон Кихота с  теми, которые значились в указе, и для того вынул из-за пазухи грамоту и  отыскал нужное место, а как он к числу изрядных грамотеев отнюдь не  принадлежал, то стал читать по складам, при каждом слове взглядывая на Дон  Кихота и сопоставляя приметы, перечисленные в указе, с его наружностью, и,  наконец, нашел, что это, вне всякого сомнения, тот самый, кого имел в виду  указ. Когда же он удостоверился, то свернул указ и переложил его в левую руку,  а правой схватил Дон Кихота за шиворот, так что у того пресеклось дыхание, и во  всю мочь крикнул:    

– На  помощь Святому братству! А чтобы вы все убедились, что я призываю не зря,  прочтите указ, предписывающий мне задержать этого разбойника с большой дороги.    

Священник  взял указ и удостоверился, что стражник говорит правду и что приметы Дон Кихота  совпадают; Дон Кихот же, видя, что с ним так дурно обходится этот подлый мужик,  рассвирепел и, хотя у него самого трещали кости, обеими руками вцепился  стражнику в горло, так что, не выручи стражника товарищи, он расстался бы с  жизнью, прежде нежели Дон Кихот расстался бы со своею жертвою. Хозяин по долгу  службы обязан был оказывать помощь своим собратьям, а потому он тот же час  бросился на помощь к стражнику. Хозяйка, увидев, что супруг ее снова в бою,  снова завела ту же самую песню, немедленно подхваченную ее дочерью и  Мариторнес, которые призывали на помощь небо и все небесные силы. Санчо посмотрел,  что тут творится, и сказал:    

– Вот  как бог свят, все, что мой господин говорит насчет колдовства в этом  замке, – это истинная правда, потому здесь часу спокойно нельзя прожить!    

Дон  Фернандо рознял стражника и Дон Кихота, к обоюдному их удовольствию разжав пальцы  первого, впившиеся в ворот второго, и пальцы второго, впившиеся в горло  первого; со всем тем стражники продолжали добиваться выдачи преступника и  настаивать, чтобы им помогли связать его и передали в полное их распоряжение, к  чему, дескать, обязывают установления короля и Святого братства, от имени коего  они снова потребовали оказать им поддержку и содействие в поимке этого  грабителя и разбойника с больших и малых дорог. Дон Кихот, слушая такие речи,  сперва только посмеивался, а затем прехладнокровно заговорил:    

– Подите  сюда, худородные и неучтивые твари! Вы называете разбойником с большой дороги  того, кто дарует свободу колодникам, выпускает узников, приходит на помощь  несчастным, протягивает руку павшим, вознаграждает обойденных? О гнусный сброд!  Низменный ваш и подлый ум недостоин с помощью неба познать величие, коего  исполнено странствующее рыцарство, и отдать себе отчет в том, какие же вы  невежды и грешники, если не знаете, что даже тень кого бы то ни было из  странствующих рыцарей должна внушать вам уважение, а тем паче его присутствие!  Сами вы стражники с большой дороги, промышляющие разбоем с благословения Святого  братства, – так вот, подите сюда и скажите: кто этот невежда, который  подписал указ о задержании такого рыцаря, каков я? Кто он, не ведающий, что  странствующие рыцари ничьей юрисдикции не подлежат, что их закон – меч, их  юрисдикция – отвага, их уложения – собственная добрая воля? Кто этот олух,  говорю я, который не подозревает, что ни одна дворянская грамота не дает  столько льгот и преимуществ, сколько получает странствующий рыцарь в тот день,  когда вступает в рыцарский орден и посвящает себя нелегкому делу рыцарства? Кто  из странствующих рыцарей платит «алькавалу»,[239]  «туфлю королевы»,[240]  аренду,[241]  ввозную, дорожную или речную пошлину? Разве портной берет с него за пошивку  платья? Разве владелец замка принимает его у себя не бесплатно? Кто из королей  не сажает его за свой стол? Какая девица не питала к нему склонности и всецело  не подчинялась воле его и хотению? И, наконец, был ли, есть или будет такой  странствующий рыцарь, у коего не хватило бы смелости собственными руками  влепить четыреста палочных ударов четырем сотням стражников, которые станут ему  поперек дороги?    

     

    

 Глава XLVI    

     

о  достопримечательном приключении со стражниками и о великой свирепости доброго  нашего рыцаря Дон Кихота    

     

    

     

В то  время как Дон Кихот произносил эту речь, священник уговаривал стражников  принять в соображение, что Дон Кихот поврежден в уме, о чем они могут судить по  его словам и поступкам, и прекратить это дело, ибо если даже они его и задержат  и уведут, то все равно им потом придется отпустить его, как умалишенного, на  что стражник, у которого был указ, заметил, что входить в рассмотрение,  сумасшедший Дон Кихот иль нет, он не обязан, его дело выполнить приказание  начальства и на сей раз непременно задержать Дон Кихота, а там пусть его хоть  триста раз выпускают.    

– Со  всем тем, – сказал священник, – на сей раз вы его не задержите, да и  он, думается мне, не даст себя задержать.    

В конце  концов священник такого им наговорил, а Дон Кихот наделал столько глупостей,  что стражники оказались бы безумными вдвойне, когда бы не признали безумие Дон  Кихота; итак, они рассудили за благо утихомириться и даже выступить  посредниками между цирюльником и Санчо Пансою, которые все еще весьма злобно  переругивались. Наконец они в качестве представителей правосудия вмешались в  это дело и вынесли решение, которое если и не вполне обе стороны примирило, то  все же отчасти удовлетворило их: тяжебщики обменялись седлами, а подпруги и  недоуздки остались при них; что же касается Мамбринова шлема, то священник  тайком, так, чтобы Дон Кихот этого не заметил, дал цирюльнику за его таз восемь  реалов, а тот написал ему расписку, в коей давал обещание не жаловаться на  обман ни ныне, ни во веки веков, аминь. Итак, две ссоры, наиболее крупные и  наиболее серьезные, были прекращены, оставалось лишь добиться того, чтобы трое  слуг дона Луиса согласились возвратиться домой, а четвертый – всюду следовать  за доном Фернандо; а как счастливый случай и счастливейшая судьба всех  влюбленных и всех удальцов, на постоялом дворе собравшихся, уже начали  расчищать им дорогу и устранять препятствия, то и пожелали они довести это дело  до конца и благополучную придать ему развязку, и точно: слуги согласились  исполнить просьбу дона Луиса, чему донья Клара так обрадовалась, что по  выражению ее лица было видно, как ликует ее душа. Зораиде были не совсем  понятны происходившие на ее глазах события, и однако смутная печаль сменялась в  ее сердце столь же смутною радостью в зависимости от того, как менялись лица у  окружающих, за которыми она все время следила и наблюдала, особливо за своим  испанцем, к коему были прикованы ее взоры и в ком была вся ее душа. От хозяина  не укрылось, что священник одарил и вознаградил цирюльника, и он, поклявшись,  что не пустит со двора ни Росинанта, ни Санчова осла, пока ему не будут  возмещены все протори и убытки, потребовал, чтобы Дон Кихот уплатил ему за  постой, а также за поврежденные бурдюки и за пролитое вино. Священник и это  уладил: за все заплатил дон Фернандо, – впрочем, и аудитор, со своей  стороны, изъявил полную готовность уплатить за Дон Кихота; и вот благодаря этому  на постоялом дворе воцарились мир и тишина, так что теперь он уже отнюдь не  походил на раздираемый междуусобною бранью стан Аграманта, как выразился Дон  Кихот, – теперь здесь царили тишина и спокойствие времен Октавиановых,[242] чем  все единодушно почитали себя обязанными особой благожелательности и  красноречивости священника, а также несравненной щедрости дона Фернандо.    

А Дон  Кихот, почувствовав, что он свободен и избавлен от распрей, возникавших то  из-за его оруженосца, то из-за него самого, рассудил, что пора продолжать  начатый путь и довершить великое предприятие, ради которого он был зван и  избран, и потому с самым решительным видом опустился перед Доротеей на  колени, но та не позволила ему вымолвить слово, пока он не встанет, – он  же в угоду ей встал и сказал:    

– Вошло  в поговорку, прелестная сеньора, выражение: «Настойчивость – мать удачи», да и  опыт показывает, что во многих и важных случаях жизни от усердия истца зависит  благоприятный исход самой сомнительной тяжбы, но нигде эта истина не выступает  так наглядно, как на войне, где быстрота и натиск путают все планы врага и  победа достигается прежде, нежели противник изготовится к обороне. Все это,  благородная и бесценная сеньора, я говорю к тому, что дальнейшее наше  пребывание в этом замке, на мой взгляд, бесполезно, а в один прекрасный день  может оказаться и весьма для нас пагубным, ибо – кто знает? – быть может,  через тайных своих и рьяных соглядатаев ваш недруг-великан уже проведал, что я  иду сокрушить его, и за это время укрепился в каком-либо неприступном замке или  же крепости, коих не одолеют мое рвение и мощь неутомимой моей длани. А потому,  как я уже сказал, госпожа моя, да опередит наше рвение его замыслы, едемте в  добрый час, и час, столь для вашего высочества желанный, не замедлит настать,  едва лишь я с недругом вашим встречусь лицом к лицу.    

Дон  Кихот умолк, ни слова более не прибавил и с превеликим спокойствием стал ждать  ответа прелестной инфанты, она же с величественным видом, подражая слогу Дон  Кихота, возговорила так:    

– Благодарю  вас, сеньор рыцарь, за высказанное вами желание помочь мне в великой моей  беде, – желание, истинному свойственное рыцарю, коему сродно и коему  положено оказывать покровительство сирым и беззащитным, и да исполнится  милостью неба общее наше желание, дабы вы удостоверились, что есть еще на свете  благодарные женщины. Что касается отъезда, то едемте сей же час, намерения наши  совпадают, – располагайте же мною по своему благоусмотрению: та, которая  однажды доверила вам защиту своей особы и поручила вам возвратить ей ее владения,  не отважится пойти наперекор тому, что мудрость ваша повелевает.    

– С  богом! – сказал Дон Кихот. – Когда я вижу, что какая-либо сеньора на  моих глазах терпит унижения, я не могу упустить случай возвысить ее и  восстановить в правах престолонаследия. Итак, едемте сей же час, промедление,  как говорится, опаснее всего, и при одной мысли об этом я сгораю от нетерпения  возможно скорее пуститься в путь. И коль скоро небо еще не создало, а преисподняя  не видела такого человека, который напугал бы меня и устрашил, то седлай  Росинанта, Санчо, взнуздай своего осла и иноходца королевы, простимся с  владельцем замка и этими сеньорами – и прямым путем к цели!    

Санчо,  при сем присутствовавший, покачал головой и сказал:    

– Ах,  сеньор! Да ведь в нашей-то деревеньке, не в обиду будь сказано прекрасному  полу, больше дурного, нежели о том болтают!    

– Пусть  даже это дурное происходит не в одной какой-то деревне, а и во всех городах  мира, почему же толки об этом могут меня позорить, невежа?    

– Коли  ваша милость гневается, то я замолчу, – заметил Санчо, – и не скажу  того, что обязан был бы сказать как верный оруженосец и что всякий верный слуга  должен говорить своему господину.    

– Говори  что хочешь, – сказал Дон Кихот, – твои слова не нагонят на меня  страху, – ты испытываешь его, потому что такого уж ты звания человек, а я  не испытываю его, потому что я другой породы.    

– Боже  милосердный, да я совсем не про то! – воскликнул Санчо. – Мне  доподлинно и точно известно, что эта сеньора, которая выдает себя за королеву  великого королевства Микомиконского, такая же королева, как моя покойная мать,  потому королева не стала бы поминутно и по всякому поводу лизаться с одним из  нашей компании.    

При этих  словах Доротея вспыхнула, – по правде сказать, супруг ее дон Фернандо  украдкой от постороннего взора не раз срывал с ее уст часть награды, коей  заслуживало его чувство, а Санчо это подглядел и нашел, что подобная вольность  скорее к лицу девице легкого поведения, нежели королеве столь великого  королевства, и вот теперь ей нечего было возразить Санчо и не могла она  прервать его болтовню, а он между тем продолжал:    

– Говорю  я это вот к чему, сеньор: изъездим мы с вами все дороги и тропы, и после  стольких беспокойных ночей и еще менее спокойных дней вдруг окажется, что плоды  трудов наших пожал тот самый, что милуется с нею здесь, на постоялом дворе,  стало быть, нечего мне спешить седлать Росинанта, иноходца и осла, лучше сидеть  на месте: шлюхам, как говорится, игрушки, а нам пирушки.    

Господи  боже, как же возмутили Дон Кихота нескромные речи его оруженосца! Так возмутили,  что он, захлебываясь и запинаясь от волнения и сверкая очами, воскликнул:    

– О  подлый смерд, нескромный, неучтивый, невежественный, косноязычный, сквернослов,  наглец, наушник и клеветник! Какие слова осмелился ты произнести в моем  присутствии, а также в присутствии именитых этих дам, и что за непристойные и  дерзкие мысли осмелился ты вбить в глупую свою голову? Прочь с глаз моих,  изверг естества, кладовая лжи, копилка небылиц, подвал гнусностей, устроитель  козней, распространитель нелепостей, не испытывающий никакого почтения к особам  королевского рода! Прочь, не показывайся мне на глаза под страхом навлечь на  себя мой гнев!    

Злоба,  кипевшая у него внутри, выражалась еще в том, что он хмурил брови, надувал  щеки, вращал глазами и наконец изо всех сил топнул правой ногой. А Санчо,  наслушавшись подобных слов и наглядевшись на подобные движения гнева, так  оробел и струсил, что если б в этот миг под его ногами разверзлась земля и  поглотила его, то он был бы только этому рад, и рассудил он за благо обратить  тыл и скрыться от расходившегося своего сеньора. Однако ж сметливая Доротея,  для которой нрав Дон Кихота отнюдь не представлял загадки, сказала, дабы  умерить его гнев:    

– Не  сердитесь, сеньор Рыцарь Печального Образа, на доброго вашего оруженосца за то,  что он говорил глупости: а вдруг он говорил их не без причины? Зная его здравый  ум и истинно христианскую душу, трудно заподозрить, чтобы он мог кого-либо  оклеветать, а потому, отринув всякие сомнения, должно полагать, что если в этом  замке, по вашим же, сеньор рыцарь, словам, все происходит и совершается посредством  волшебства, то, может статься, говорю я, что все, что Санчо, как он уверяет,  видел и что так порочит мою честь, было лишь дьявольским наваждением.    

– Клянусь  всемогущим богом, ваше высочество попало в самую точку! – воскликнул тут  Дон Кихот. – Уж верно, какая-нибудь нечисть так подстроила, что этот  греховодник Санчо увидел то, что можно увидеть только колдовским путем,  честность же и прямодушие этого несчастного мне хорошо известны, и оклеветать  кого-либо он не способен.    

– Что  верно, то верно, – заметил дон Фернандо, – а потому, сеньор Дон  Кихот, простите его и верните в лоно своего благоволения, sicut erat in  principio,[243]  прежде нежели он не свихнется от подобных видений.    

Дон  Кихот объявил, что прощает его, тогда священник пошел за Санчо, и тот с весьма  покорным видом явился, стал на колени и попросил у своего господина руку, и  господин ему ее дал и, после того как оруженосец к ней приложился, благословил  его и сказал:    

– Теперь,  сын мой Санчо, ты должен окончательно удостовериться, что я был прав, когда  столько раз тебе говорил, что все в этом замке совершается колдовским способом.    

– Я  тоже думаю, что все, – заметил Санчо, – кроме подбрасывания на  одеяле, каковое подбрасывание совершилось обыкновенным способом и на самом  деле.    

– Напрасно  ты так думаешь, – возразил Дон Кихот, – потому что если б это было  так, то я бы за тебя отомстил или тогда же, или теперь, но я и теперь не могу  найти, как не мог найти и тогда, кому следует отомстить за причиненную тебе  обиду.    

Все  пожелали узнать, что это за подбрасывание, и тогда хозяин рассказал во всех  подробностях о порхании Санчо Пансы, каковой рассказ не столько насмешил всех  остальных, сколько совсем уж было устыдил Санчо, когда бы его господин снова не  стал уверять его, что это было наваждение, хотя, впрочем, простодушие Санчо  имело свои пределы, и он все же не мог не почитать за непреложную и неоспоримую  истину без всякой примеси обмана, что он был подбрасываем живыми людьми, а не  почудившимися ему и не представившимися его воображению привидениями, как  полагал и как уверял его господин.    

Уже два  дня все это изысканное общество пребывало на постоялом дворе, и как скоро путники  нашли, что пора собираться в дорогу, то решено было избавить Доротею и дона  Фернандо от поездки с Дон Кихотом в его деревню, будто бы для освобождения  земель королевы Микомиконы, на том основании, что священник и цирюльник сами  могут его отвезти и там, на месте, приняться за его лечение. И для того сговорились  они с одним человеком, коему случилось ехать мимо на волах, что он его отвезет,  но отвезет вот как: они смастерили из палок, прибитых крест-накрест одна к  другой, нечто вроде клетки, в которой Дон Кихот мог поместиться со всеми  удобствами, после чего дон Фернандо со своими спутниками, слуги дона Луиса,  стражники и, наконец, сам хозяин во исполнение приказа и замысла священника  надели личины и нарядились кто как мог, чтобы Дон Кихот их не узнал. Затем все,  совершенное храня молчание, вошли в помещение, где он почивал и отдыхал от минувших  тревог.    

    

В то  время как он, и не помышляя о грядущем событии, спокойно спал, они приблизились  к нему и, схватив его, крепко-накрепко связали ему руки и ноги, так что когда  он в испуге проснулся, то не мог пошевелиться и только в недоумении и замешательстве  смотрел на диковинные эти образины; и, сообразуясь с тем, что неутомимому и  расстроенному его воображению рисовалось, он вообразил, что все это призраки из  заколдованного замка и что он сам, вне всякого сомнения, заколдован, ибо не в  состоянии ни двигаться, ни обороняться, – словом, все вышло так, как рассчитывал  затеявший эту канитель священник. Из всех присутствовавших один только Санчо  был в своем уме и в своем обличье, и хотя он был весьма недалек от того, чтобы  заболеть тою же болезнью, что и его господин, однако ж тотчас догадался, кто  эти ряженые, но до времени помалкивал, ибо еще не мог постигнуть, чем кончится  взятие и пленение его господина, господин же его тоже как воды в рот набрал в  ожидании предела своего несчастья, каковой предел заключался в том, что в  помещение внесли клетку, посадили его туда и так крепко приколотили палки, что  их, и принатужившись, невозможно было бы отодрать.    

Ряженые  взвалили клетку на плечи, но в то самое мгновение, когда они выносили ее из комнаты,  послышался страшный голос, такой страшный, какой только мог оказаться у  цирюльника, но не у владельца седла, а у другого:    

– О  Рыцарь Печального Образа! Не крушись, что полонили тебя, – так нужно для  того, чтобы елико возможно скорее кончилось приключение, на которое тебя  подвигнула великая твоя храбрость. Кончится же оно, как скоро свирепый  ламанчский лев и кроткая тобосская голубица станут жить вместе, и не прежде,  чем гордые их выи покорно впрягутся в мягкий брачный хомут, от какового  неслыханного союза произойдут на свет хищные детеныши, которые унаследуют  цепкие когти доблестного своего родителя. И случится это еще до того, как  преследователь убегающей нимфы[244]  в своем стремительном и естественном течении дважды посетит сияющие знаки. А  ты, о благороднейший и послушнейший из всех оруженосцев, у коих за поясом был  меч, на подбородке растительность и обоняние в ноздрях! Не тужи и не горюй, что  на твоих глазах увозят таким образом цвет странствующего рыцарства, –  скоро, коли будет на то воля зиждителя мира, ты так высоко вознесешься и  возвеличишься, что сам себя не узнаешь, и обещания доброго твоего господина не  останутся втуне. И от имени мудрой Навралии я клятвенно тебя уверяю, что  жалованье будет тебе выплачено, в чем ты убедишься на деле. Итак, иди по стопам  сего доблестного и очарованного рыцаря, ибо тебе надлежит следовать за ним  вплоть до того места, где оба вы остановитесь. А как мне не положено что-либо к  этому прибавить, то и счастливый вам путь, а куда возвращусь я – это одному мне  лишь известно.    

В конце  этого пророчества цирюльник сперва сильно возвысил голос, а затем понизил его и  пустил такую нежную трель, что даже бывшие с ним в заговоре едва всему этому не  поверили.    

Дон  Кихот цирюльниковым предсказанием утешился, ибо он живо и вполне постиг его  смысл и вывел из него, что ему суждено сочетаться законным браком со своею  возлюбленною Дульсинеей Тобосской и что плоды блаженного ее чрева, его сыновья,  на веки вечные прославят Ламанчу; и, без малейших колебаний приняв это за  правду, он глубоко вздохнул и, возвысив голос, заговорил:    

– Кто  б ни был ты, предрекший мне столь великое благо, молю тебя, попроси от моего  имени мудрого волшебника, пекущегося обо мне, чтобы он не дал мне погибнуть в  темнице, в которой ныне меня увозят, пока не сбудутся принесенные тобою  радостные и беспримерные вести, ибо если только они сбудутся, то муки узилища я  почту за счастье, сковывающие меня цепи – за облегчение, а тюремный пол, на  который меня бросили, покажется мне не жестким полем битвы, но мягкою постелью,  счастливым брачным ложем. Что же касается слов, сказанных тобой в утешение  оруженосцу моему Санчо Пансе, то я уверен, что при своей честности и  добронравии он ни в радости, ни в горе меня не оставит. Если же ему или мне так  не посчастливится, что я не в состоянии буду подарить ему остров или что-нибудь  равноценное, то жалованье его, во всяком случае, не пропадет, ибо в уже  составленном мною завещании я, сообразуясь не с многочисленными и важными его  услугами, а единственно с моими средствами, указал, что именно ему следует.    

Санчо  Панса почтительнейше наклонился и облобызал ему обе руки, поцеловать же  какую-нибудь одну он не мог при всем желании, ибо они были связаны вместе.    

Затем  привидения снова взвалили клетку на плечи и перенесли ее на телегу, запряженную  волами.    

     

    

 Глава XLVII    

     

о том,  каким необыкновенным способом был очарован Дон Кихот, равно как и о других  достопамятных событиях    

     

    

     

Дон  Кихот, видя, что его посадили в клетку и погрузили на телегу, сказал:    

– Много  чудесных историй довелось мне читать о странствующих рыцарях, но никогда я не  читал, не видал и не слышал, чтобы очарованных рыцарей так увозили – с тою  медлительностью, какой должно ожидать от этих ленивых и неповоротливых  животных. Обыкновенно рыцарей с поразительною легкостью переносят по воздуху,  закутанных в серое или же черное облако, на огненной колеснице, на гиппогрифе  или же на каком-либо другом подобном звере, но увозить на волах – ей-богу, я  ничего не понимаю! Впрочем, чего доброго, рыцарство и чародейство нашего  времени идут не по тому пути, по какому они шли в старину. И еще может статься,  что коли я – рыцарь нового времени, первый рыцарь в мире, воскресивший давно  забытое поприще рыцарства, ищущего приключений, то появились и новые виды  чародейства и новые способы похищения очарованных. Как ты на это смотришь, сын  мой Санчо?    

– Я  сам не знаю, как я на это смотрю, – отвечал Санчо, – ведь я не так  начитан в странствующем писании, как ваша милость. Со всем тем я готов  поклясться, что привидения, которые тут бродят, народ отнюдь не благочестивый.    

– Благочестивый?  Да бог с тобой! – вскричал Дон Кихот. – Какое там  благочестивый, – это сущие демоны, облекшиеся в призрачную плоть, дабы  совершить это и довести меня до такой крайности! Если ж ты желаешь в том  удостовериться, то дотронься до них и ощупай, и ты удостоверишься, что тела у  них из воздуха и что все это одна только видимость.    

– Ей-богу,  сеньор, я уж их трогал, – признался Санчо, – и вон тот дьявол,  который все хлопочет, он – гладкий, и еще есть у него одно свойство,  противоположное тому, коим обладают черти: ведь говорят, что черти воняют серой  и всякой дрянью, а от него за полмили несет амброй.    

Санчо  имел в виду дона Фернандо, от которого, как от знатного сеньора, вероятно,  пахло чем-нибудь вроде этого.    

– Тебя  это не должно удивлять, друг Санчо, – возразил Дон Кихот. – Надобно  тебе знать, что черти – великие искусники: они распространяют зловоние, но сами  ничем не пахнут, ибо они – духи, а если и пахнут, то это не хороший запах, а  мерзкий и отвратительный. Причиной же этому то, что ад неотступно с ними и  неоткуда им ожидать облегчения своим мукам, а как приятный запах доставляет  удовольствие и упояет, то они и не могут приятно пахнуть. Если же тебе кажется,  что бес, о котором ты толкуешь, пахнет амброй, то или ты сам обманулся, или он  намерен тебя обмануть, дабы ты не принимал его за черта.    

Вот о  чем беседовали между собою господин и слуга; дон Фернандо же и Карденьо, боясь,  как бы Санчо окончательно не распознал их затею, к чему тот был уже весьма  близок, порешили ускорить отъезд и, отозвав хозяина в сторону, велели седлать  Росинанта и Санчова осла, что хозяин с великим проворством и исполнил. Тем  временем священник уговорился со стражниками, что они проводят Дон Кихота до  места и что с ними будут рассчитываться поденно. Карденьо подвесил к седельной  луке Росинанта с одной стороны щит, с другой – таз для бритья и знаками приказал  Санчо сесть на осла и вести в поводу Росинанта, а двум стражникам с мушкетами  идти рядом с повозкой: одному – с правой стороны, другому – с левой. Но прежде  чем повозка тронулась, хозяйка, ее дочь и Мариторнес с таким видом, будто они  оплакивают постигшее Дон Кихота несчастье, вышли с ним проститься. Дон Кихот же  сказал им:    

– Не  плачьте, добрые мои сеньоры, – все эти невзгоды неразлучны с теми, кто  подвизается на поприще, на каком подвизаюсь я, и когда бы со мною подобных  коловратностей не случалось, я не почитал бы себя за славного странствующего  рыцаря, ибо с рыцарями неизвестными и ничем не знаменитыми подобных  происшествий никогда не бывает, – вот почему никто их и не помнит, с  доблестными же – бывают, ибо многие государи и многие рыцари завидуют их  добродетели и отваге и тщатся всякими коварными способами сжить их со свету.  Однако ж добродетель сама по себе столь могущественна, что назло всей черной  магии, какую только знал первый ее изобретатель Зороастр, она выйдет с честью  из всех испытаний и воссияет на земле, подобно солнцу в небе. Простите меня,  прекрасные дамы, если я чем-либо вас оскорбил, – разумеется, невольно, ибо  умышленно и преднамеренно я никого никогда не оскорблял, – и помолитесь  богу, чтобы он вывел меня из темницы, куда некий злокозненный волшебник меня  заточил. Если же я выйду на свободу, то из памяти моей вовек не изгладятся  милости, какие в этом замке были мне сделаны, и я вас отблагодарю, и  вознагражу, и заслужу вам как должно.    

Пока Дон  Кихот беседовал с обитательницами замка, священник и цирюльник простились с  доном Фернандо и его спутниками, с капитаном и его братом, а также со всеми  довольными своей судьбой дамами, особливо с Лусиндой и Доротеей. Все обнялись и  уговорились, что будут друг друга уведомлять о себе, дон Фернандо же сообщил  священнику, куда надлежит писать ему о том, что станется с Дон Кихотом, и  уверил его, что ему это весьма любопытно знать и что и он, дон Фернандо,  постарается известить священника обо всем, что может быть ему любопытно: о  своей свадьбе, о крещении Зораиды, о судьбе дона Луиса и о возвращении Лусинды  в родительский дом. Священник обещал в точности исполнить его просьбу. Все  снова обнялись и снова надавали друг другу обещаний. Хозяин подошел к  священнику и, вручив ему какие-то бумаги, сказал, что он обнаружил их за  подкладкой сундучка, в коем оказалась Повесть о Безрассудно-любопытном, и  раз что, мол, владелец больше сюда не заезжал, то священник волен взять их  себе, ибо сам он читать не умеет и они ему, дескать, без надобности. Священник  поблагодарил и, тотчас же развернув рукопись, прочитал заглавие: Повесть о  Ринконете и Кортадильо,[245]  из чего явствовало, что тут есть еще одна повесть; и, рассудив, что коли Безрассудно-любопытный  хорош, то, может статься, и эта повесть недурна, ибо, как видно, она того же  автора, он спрятал рукопись в чаянии прочитать ее, как скоро представится  случай.    

Затем он  и его друг цирюльник сели верхами, оба в масках, ибо не хотели, чтобы Дон Кихот  узнал их, и поехали следом за повозкой. Процессия двигалась в таком порядке:  впереди ехала повозка, коей правил ее владелец; по бокам, как уже было сказано,  шествовали стражники с мушкетами; позади, ведя в поводу Росинанта, ехал на осле  Санчо, а сзади всех, скрываясь, как уже было сказано, под масками, с видом важным  и невозмутимым, соразмеряя шаг могучих своих мулов с медлительною поступью  волов, ехали священник и цирюльник. В клетке же, вытянув ноги и прислонившись к  решетке, со связанными руками сидел Дон Кихот, столь покорный и тихий, точно  это был не живой человек, но каменная статуя. Так, молча и не спеша, проехали  они около двух миль и наконец приблизились к долине, каковая показалась вознице  местом, подходящим для отдыха и для кормления волов, однако ж цирюльник, посоветовавшись  со священником, предложил еще немного проехать, ибо ему было известно, что за  холмом, видневшимся невдалеке, есть более травянистый луг, гораздо лучше того,  где собирался остановиться хозяин волов. Мнение цирюльника возобладало, и  путешественники поехали дальше.    

Но тут  священник оглянулся и увидел, что сзади едут верхами человек шесть или семь, хорошо  одетые и снаряженные, и люди эти путников наших скоро нагнали, ибо ехали они не  на волах, ко всему безучастных и неповоротливых, а на таких мулах, какие бывают  у каноников,[246]  и, должно полагать, стремились еще до полудня расположиться на постоялом дворе,  который виднелся на расстоянии меньше одной мили отсюда. Поравнявшись,  скороходы любезно раскланялись с ленивцами, а один из них, впоследствии оказавшийся  толедским каноником и господином спутников своих, окинув взглядом повозку,  стражников, Санчо, Росинанта, священника с цирюльником и наконец полоненного и  посаженного в клетку Дон Кихота, всю эту двигавшуюся в определенном порядке  процессию, не мог удержаться, чтобы не спросить, почему этого человека везут  таким образом, хотя по знакам достоинства, которые он заметил у стражников, он  понял, что это какой-нибудь страшный разбойник, вообще какой-нибудь преступник,  коего дело подсудно Святому братству. Один из стражников, к которому он  обратился с этим вопросом, ответил так:    

– Сеньор!  Пусть этот кавальеро сам скажет, почему его так везут, а мы ничего не знаем.    

Услышав,  о чем идет речь, Дон Кихот сказал:    

– Может  статься, ваши милости знают толк и разбираются в том, что такое странствующее  рыцарство? Если да, то я поведаю вам свои невзгоды, если же нет, то мне не к  чему утруждать себя повествованием о них.    

В это  время священник и цирюльник, видя, что путники вступили в разговор с Дон  Кихотом Ламанчским, подъехали поближе, с намерением в случае чего дать такие  объяснения, чтобы хитрость их осталась неразгаданной.    

Каноник  на вопрос Дон Кихота ответил так:    

– По  правде сказать, сын мой, рыцарские романы я знаю лучше, чем Sumulas [247]  Вильяльпандо, а посему, если дело только за этим, вы смело можете поведать мне  все, что угодно.    

– Слава  богу, – молвил Дон Кихот. – Когда так, то да будет вам известно,  сеньор кавальеро, что меня околдовали и посадили в клетку, а виной тому зависть  и коварство злых волшебников, ибо добродетель сильнее ненавидят грешники,  нежели любят праведники. Я – странствующий рыцарь, но не из тех, чьи имена  Слава ни разу не вспомнила и не увековечила, а из тех, кому суждено назло и  наперекор самой зависти, а равно и всем магам Персии, браминам Индии[248] и  гимнософистам Эфиопии[249]  начертать свое имя в храме бессмертия, дабы оно послужило примером и образцом  далеким потомкам и дабы странствующие рыцари будущего знали, какие пути ведут к  наивысшему почету на ратном поприще.    

– Сеньор  Дон Кихот Ламанчский говорит правду, – сказал на это священник. – Он,  точно, едет заколдованный на этой телеге, и не за свои грехи и провинности, но  по злоумышлению тех, кому добродетель несносна, а доблесть постыла. Это,  сеньор, Рыцарь Печального Образа, о котором вы, может статься, уже от  кого-нибудь слышали и которого смелые подвиги и великие деяния будут вычеканены  на прочной меди и несокрушимом мраморе, сколько бы зависть ни старалась их  очернить, а лукавство – скрыть.    

Когда  каноник услышал, каким слогом говорят и пленник и находящийся на свободе, то  чуть не перекрестился от изумления, – он не мог понять, что это такое, и в  не меньшее изумление привело это его спутников. Тут Санчо Панса, подъехав  послушать, о чем говорят, и решившись внести в это дело полную ясность, сказал:    

– Вот  что, сеньоры: как вам будет угодно, а только мой господин Дон Кихот так же  заколдован, как мы с вами, – он совершенно в своем уме, ест, пьет и  отправляет свои потребности не хуже всякого другого, так же как он это делал  вчера, когда его еще не сажали в клетку. А коли так, то чем же вы можете мне  доказать, что он заколдован? Ведь я от многих слыхал, что заколдованные не  едят, не спят, не говорят, а мой господин, если только его не остановить,  наговорит больше, чем тридцать стряпчих.    

И,  обратясь к священнику, продолжал:    

– Ах,  сеньор священник, сеньор священник! Неужто ваша милость думала, что я вас не  узнал и что я не догадываюсь и не смекаю, куда ведут эти новые чародейства? Ан  нет, узнал, было бы вам известно, сколько бы вы ни прятались под маской, и  раскусил, было бы вам известно, сколько бы вы ни скрывали свои козни. Словом  сказать, где царствует зависть, там нет места для добродетели, а со  скаредностью не уживается щедрость. Черт возьми! Когда бы не ваше преподобие,  то мой господин когда бы уж был женат на инфанте Микомиконе, а я был бы по  меньшей мере графом, – порукой тому доброта моего Печального Образа,  равно как и важность оказанных мною услуг! Но я вижу, что недаром у нас люди  говорят: колесо Фортуны проворнее мельничного, и кто вчера был высоко-высоко,  тот нынче лежит во прахе. Жаль мне мою жену и детей: ведь у них были все  основания надеяться, что их отец вернется домой губернатором острова или же –  как бишь его? – птице-королем какого-нибудь королевства, а вместо  этого он вернется конюхом. Все это, сеньор священник, я говорю единственно для  того, чтобы вы, ваше высокопреподобие, раскаялись в дурном обхождении с моим  господином, а то глядите, как бы на том свете бог не спросил с вас за то, что  вы его заточили, и не осудил вас за то, что мой господин Дон Кихот не совершил  за время плена ни одного доброго дела и никому не помог.    

– Экие  он пули отливает! – сказал на это цирюльник. – Стало быть, Санчо, ты  со своим господином одного поля ягода? Ей-богу, я начинаю думать, не посадить  ли и тебя в клетку к нему за компанию и не побыть ли тебе вместе с ним на  положении заколдованного, потому что тебе передались его замашки и его  рыцарщина. Не в добрый час соблазнил он тебя своими обещаниями, и не в пору  втемяшился тебе этот остров, о котором ты так мечтаешь.    

– Я  не девушка, чтобы меня соблазнять, – возразил Санчо, – меня еще никто  не соблазнял, ниже сам король, я хоть и бедняк, но христианин чистокровный и  никому ничего не должен. И я мечтаю об острове, а другие мечтают кое о чем  похуже, и ведь все от человека зависит, стало быть, коли я человек, то могу  стать папой, а не только губернатором острова, островов же этих самых мой  господин может завоевать столько, что и раздавать их будет некому. Думайте, что  вы говорите, ваша милость, сеньор цирюльник, это вам не бороду брить, нельзя  мерить всех одной меркой. Говорю я это к тому, что все мы здесь друг дружку  знаем, и нечего мне голову морочить. А что мой господин будто бы заколдован, то  бог правду видит, а мы пока помолчим, потому лучше этого не трогать.    

Цирюльник,  боясь, что из-за простодушия Санчо откроется то, что он и священник столь  тщательно скрыть старались, не стал отвечать ему; и по той же самой причине  священник предложил канонику проехать с ним вперед, – он-де поведает ему  тайну сидящего в клетке и расскажет еще кое-что забавное. Каноник изъявил  согласие и, проехав вместе со своими слугами и священником вперед, внимательно  выслушал все, что тот рассказал о звании, нраве, образе жизни и безумии Дон  Кихота, вкратце остановившись на первопричине его умопомешательства, а также на  всех его похождениях, вплоть до того, как он был посажен в клетку, и  поделившись с каноником своим намерением отвезти его домой и там уже взяться за  его лечение. Слушая необычайную историю Дон Кихота, каноник и его люди снова  давались диву; выслушав же ее, каноник сказал:    

– Признаюсь,  сеньор священник, я совершенно уверен, что так называемые рыцарские романы приносят  государству вред, и хотя, движимый праздным и ложным любопытством, я прочитал  начала почти всех вышедших из печати романов, но так и не мог принудить себя  дочитать ни одного из них до конца, ибо я полагаю, что все они, в общем, на  один покрой и в одном то же, что и в другом, а в другом то же, что и в третьем.  И еще я склонен думать, что этот род писаний и сочинений приближается к так  называемым милетским сказкам,[250]  этим нелепым басням, которые стремятся к тому, чтобы услаждать, но не поучать –  в противоположность апологам, которые не только услаждают, но и поучают. Если  же основная цель подобных романов – услаждать, то вряд ли они ее достигают, ибо  они изобилуют чудовищными нелепостями. Между тем душа наслаждается лишь тогда,  когда в явлениях, предносящихся взору нашему или воображению, она наблюдает и  созерцает красоту и стройность, а все безобразное и несогласное никакого удовольствия  доставить не может. А когда так, то какая же может быть красота и соответствие  частей с целым и целого с частями в романе или повести, где великана ростом с  башню шестнадцатилетний юнец разрезает мечом надвое, точно он из пряничного  теста, и где сам автор, описывая битву, сообщает, что силы неприятеля  исчислялись в миллион воинов, но коль скоро против них выступил главный герой,  то мы, хотим или не хотим, волей-неволей должны верить, что рыцарь этот  достигнул победы одною лишь доблестью могучей своей длани? А что вы скажете об  этих королевах или же будущих императрицах, которым ничего не стоит броситься в  объятия незнакомого странствующего рыцаря? Кто, кроме умов неразвитых и грубых,  получит удовольствие, читая о том, что громадная башня с рыцарями плавает по  морю, точно корабль при попутном ветре, и ночует в Ломбардии, а рассвет  встречает на земле пресвитера Иоанна Индийского, а то еще и на такой, которую  ни Птолемей[251]  не описывал, ни Марко Поло[252]  не видывал? Мне могут возразить, что сочинители рыцарских романов так и пишут  их, как вещи вымышленные, а потому они, мол, не обязаны соблюдать все тонкости  и гнаться за правдоподобием, – я же на это скажу, что вымысел тем лучше,  чем он правдоподобнее, и тем отраднее, чем больше в нем возможного и  вероятного. Произведения, основанные на вымысле, должны быть доступны пониманию  читателей, их надлежит писать так, чтобы, упрощая невероятности, сглаживая  преувеличения и приковывая внимание, они изумляли, захватывали, восхищали и  развлекали таким образом, чтобы изумление и восторг шли рука об руку. Но всего  этого не может достигнуть тот, кто избегает правдоподобия и подражания природе,  а в них-то и заключается совершенство произведения. Я не знаю ни одного  рыцарского романа, где бы все члены повествования составляли единое тело, так  что середина соответствовала бы началу, а конец – началу и середине, – все  они состоят из стольких членов, что кажется, будто сочинитель вместо хорошо  сложенной фигуры задумал создать какое-то чудище или же урода. Кроме того, слог  в этих романах груб, подвиги неправдоподобны, любовь похотлива, вежливость  неуклюжа, битвы утомительны, рассуждения глупы, путешествия нелепы – словом, с  искусством разумным они ничего общего не имеют и по этой причине подлежат  изгнанию из христианского государства наравне с людьми бесполезными.    

Священник  выслушал его с великим вниманием и решил, что это человек здравомыслящий и что  он совершенно прав, а потому объявил, что держится того же мнения и что из  ненависти к рыцарским романам он, священник, сжег все книги Дон Кихота, каковых  было многое множество. И тут он рассказал канонику, как он подвергал их осмотру  и какие из них предал сожжению, а какие помиловал. Каноник немало смеялся, а  затем высказал ту мысль, что рыцарские романы при всех отмеченных им недостатках  обладают одним положительным свойством: самый их предмет позволяет зрелому уму  проявить себя, ибо они открывают перед ним широкий и вольный простор, где перо  может бежать свободно, описывая кораблекрушения, бури, схватки, битвы;  изображая доблестного полководца, обладающего всеми необходимыми для того,  чтобы быть таковым, качествами: предусмотрительного, когда нужно разгадать  хитрости врага, красноречивого, когда нужно убедить или же разубедить солдат,  мудрого в своих советах, быстрого в решениях, столь же храбро обороняющегося,  как и нападающего; описывая то печальные и трагические случаи, то события  радостные и неожиданные, то прекраснейшую даму, добродетельную, благоразумную и  осмотрительную, то рыцаря-христианина, отважного и учтивого, то бессовестного и  грубого хвастуна, то любезного государя, доблестного и благовоспитанного,  живописуя добропорядочность и верность вассалов, величие и добросердечие  сеньоров. Сочинитель волен показать, что он знает астрологию, что он и превосходный  космограф, и музыкант, и в государственных делах искушен, а коли пожелает, то  всегда найдет повод показать, что он и в черной магии знает толк. Он волен  изобразить хитроумие Одиссея, богобоязненность Энея, мужество Ахилла, бедствия  Гектора, предательство Синона,[253]  дружескую верность Эвриала,[254]  щедрость Александра Македонского, доблесть Цезаря, милосердие и правдивость  Траяна, постоянство Зопира,[255]  мудрость Катона – словом, все те качества, которые делают славных мужей  совершенными, наделить ими одного героя или же распределить их между  несколькими. И если при этом еще чистота слога и живость воображения,  старающегося держаться как можно ближе к истине, то ему бесспорно удастся изготовить  ткань, из разноцветных и прекрасных нитей сотканную, которая в законченном виде  будет отмечена печатью совершенства и красоты, и таким образом он достигнет  высшей цели сочинительства, а именно, как уже было сказано, поучать и услаждать  одновременно. Должно заметить, что непринужденная форма рыцарского романа  позволяет автору быть эпиком, лириком, трагиком и комиком и пользоваться всеми  средствами, коими располагают две сладчайшие и пленительные науки: поэзия и  риторика, – ведь произведения эпические с таким же успехом можно писать в  прозе, как и в стихах.    

     

    

 Глава XLVIII,    

     

в коей  каноник продолжает рассуждать о рыцарских романах, равно как и о других  предметах, достойных его ума    

     

    

     

– Вы  совершенно правы, сеньор каноник, – сказал священник, – и потому-то  авторы рыцарских романов и заслуживают особого порицания, ибо они не  сообразуются со здравым смыслом и не подчиняются правилам искусства,  руководствуясь коими, они могли бы прославиться в прозе, подобно как в стихах  прославились два столпа поэзии – греческой и латинской.[256]    

– Я,  по крайней мере, поддался искушению написать рыцарский роман, соблюдая все перечисленные  мною пункты, – объявил каноник, – и, признаться сказать, написал я  более ста листов. А дабы удостовериться, правильно ли я оцениваю свой труд, я  читал его любителям такого чтения, и не только людям образованным и умным, но и  невеждам, для которых послушать какую-нибудь нелепицу – первое удовольствие, и  все отзывались о нем с похвалой. Но со всем тем продолжать я не стал:  во-первых, я полагал, что сан мой этого не позволяет, а во-вторых, я  удостоверился, что дураков на свете больше, чем умных, и хотя похвала горсточки  знатоков стоит дороже насмешек собрания глупцов, однако я не желаю зависеть от  невразумительных суждений суетной черни, которая главным образом и читает  подобные книги. Но окончательно охладел я к роману и отказался от намерения его  продолжать после того, как меня навели на размышления комедии,[257] которые теперь  играются. «Известно, – говорил я себе, – что все или, во всяком  случае, большинство современных комедий, основанных на вымысле, равно как и на  событиях исторических, – гиль и что в них нет ни складу ни ладу, а между  тем чернь смотрит их с удовольствием, одобряет их и признает за хорошие, хотя  они отнюдь не заслуживают подобной оценки; авторы, которые их сочиняют, и  актеры, которые их представляют, говорят, что иными они и не должны быть, ибо  чернь любит-де их такими, каковы они есть, а те, в которых есть связь и в  которых действие развивается, как того требует искусство, удовлетворяют, мол,  двух-трех знатоков, всем же остальным их мастерство – не в коня корм, и что  авторам и актерам кусок хлеба, который им дает большинство, важнее мнения  немногих, следственно, то же самое получится и с моим романом: я буду ночи  напролет корпеть, только чтобы соблюсти указанные правила, а в конце концов  выйдет, что я вроде того портного, который со своим прикладом шьет и за работу  денег не берет. И ведь я неоднократно пытался убедить актеров, что они  неправильного придерживаются взгляда и что они привлекли бы больше зрителей и  славы было бы у них больше, если бы они представляли комедии, написанные по  всем правилам искусства, а не всякую дребедень, но они закоснели и уперлись на  своем, так что никакие доводы и даже самая очевидность их не разуверят».  Помнится, как-то раз я сказал одному из этих упрямцев: «Скажите: вы помните,  что назад тому несколько лет в Испании были играны три трагедии одного  знаменитого нашего писателя, и они изумили, привели в восторг и потрясли всех  зрителей без исключения, и необразованных и ученых, и избранных и чернь, так  что три эти трагедии дали актерам больше сборов, нежели тридцать лучших  комедий, игранных впоследствии?» – «Ваша милость, уж верно, разумеет Изабеллу,  Филиду и Александру»,[258] –  сказал директор театра. «Именно, – подтвердил я. – И заметьте, что  правила искусства в них тщательно соблюдены, но это, однако ж, не помешало им  стать тем, чем они стали, и всем понравиться. Значит, виновата не публика,  которая якобы требует вздора, а те, кто не умеет показать ей что-нибудь другое.  Ведь не дребедень же Наказанная неблагодарность, Нумансия, Влюбленный купец,  Благородная соперница [259]  и некоторые другие комедии, принадлежащие перу поэтов просвещенных и принесшие  славу и почет сочинителям и доход тем, кто в них участвовал». Долго еще я с ним  говорил, и он, по-видимому, был слегка смущен, но не удовлетворен моими  доводами и не разубежден и так и остался при ошибочном своем мнении.    

– Сеньор  каноник! Вы, ваша милость, затронули предмет, пробудивший во мне давнюю неприязнь  к нынешним комедиям, не менее сильную, чем к рыцарским романам, – сказал  на это священник, – ведь по словам Туллия,[260] комедия должна быть  зеркалом жизни человеческой, образцом нравов и олицетворением истины, меж тем  как нынешние комедии суть зеркала бессмыслицы, образцы глупости и олицетворения  распутства. В самом деле, что в сем случае может быть несообразнее, когда в  первой сцене первого акта перед нами дитя в пеленках, а во второй – это уже  бородатый мужчина? Что может быть нелепее – изображать старика отважным, а  юношу малодушным, слугу – ритором, пажа – советчиком, короля – чернорабочим,  принцессу – судомойкой? А что можно сказать о соблюдении времени, в течение  коего могут или же могли произойти изображаемые события? Я видел одну комедию,  так там первое действие происходило в Европе, второе в Азии, третье в Африке, а  будь в ней четыре действия, то четвертое, уж верно, происходило бы в Америке и  таким образом ни одна из четырех частей света не была бы забыта.[261] Если  подражание природе есть основа комедии, то какое же удовольствие может получить  даже самый ограниченный ум, когда действие комедии происходит во времена  королей Пипина[262]  и Карла Великого,[263]  а главный ее герой – император Ираклий,[264]  который, подобно Готфриду Бульонскому, идет крестовым походом на Иерусалим и завоевывает  Гроб Господень, хотя этих героев разделяет бессчетное число лет? Если же  комедия зиждется на вымысле, то зачем мешать с ним события исторические, да к  тому же еще происходившие в разные времена и с разными лицами, и все это без  единой правдоподобной черты, напротив – с явными ошибками, совершенно  недопустимыми? А хуже всего, что находятся невежды, которые утверждают, будто  это верх совершенства и будто желать чего-то другого – значит искать птичьего  молока. Ну, а комедии божественные?[265]  Сколько тут напридумано чудес, которых никогда и не было, сколько событий  апокрифических, сколько тут всего напутано, вроде того, что чудеса одного  святого приписываются другому! Да и в комедиях светских сочинители осмеливаются  изображать чудеса только на том основании и из тех соображений, что чудеса и,  как это у них называется, превращения сильно действуют на воображение  невежественного люда и привлекают его в театр. И все это делается в ущерб  истине, наперекор истории и бросает тень на умы Испании, ибо чужеземцы, строго  соблюдающие законы комедии, видя наши нелепости и несуразности, почитают нас за  варваров и невежд. Скажут, что основная цель, которую преследуют государства  благоустроенные, дозволяя публичные зрелища, это доставить обществу невинные  увеселения и отвлечь его от дурных наклонностей, праздностью порождаемых, и  если, мол, цели этой достигает любая комедия, как хорошая, так и дурная, то и  незачем устанавливать правила и стеснять сочинителей и актеров определенными  рамками, ибо, как уже было сказано, любая из них назначению своему  соответствует, – и все же это не может служить им к оправданию. Я бы на  это возразил, что указанная цель была бы гораздо скорее достигнута с помощью не  плохих, а хороших комедий: посмотрев комедию замысловатую и отличающуюся  искусством в расположении, зритель уйдет из театра, смеясь шуткам, проникшись  нравоучениями, в восторге от происшествий, умудренный рассуждениями,  предостереженный кознями, наученный примерами, возмущенный пороком и влюбленный  в добродетель, ибо хорошая комедия способна пробудить все эти страсти в любой  душе, даже самой грубой и невосприимчивой, и, само собою разумеется, комедия,  всеми этими качествами обладающая, должна гораздо больше увеселять и забавлять  и доставлять гораздо больше удовольствия и наслаждения, нежели качеств этих  лишенная, а таковы почти все современные комедии. И поэты, их сочиняющие, тут  ни при чем, ибо некоторые прекрасно видят свои недостатки и отлично понимают,  как должно писать, – беда в том, что комедия нынче превратилась в товар, и  авторы говорят, и говорят сущую правду, что иного сорта комедию ни один театр у  них не купит, и по сему обстоятельству поэт приноравливается к требованиям того  театра, который его произведения покупает. В доказательство можно сослаться на  бесчисленное множество комедий одного нашего счастливейшего писателя,[266] исполненных  такого блеска и живости, столь изящным стихом написанных, содержащих в себе  столь здравые рассуждения и столь глубокомысленные изречения, наконец самый  слог которых до такой степени изыскан и высок, что слава о них идет по всему  свету, и все же из-за того, что автор желает угодить вкусам актеров, далеко не  все, а только некоторые из них являют собою перл создания. Прочие же до того  небрежно пишут, что после представления актеры из боязни преследований должны  бежать и скрываться, как это и бывало уже не раз, когда давалось что-нибудь  оскорбительное для короля или же задевающее честь того или иного знатного рода.  А ведь подобные безобразия, равно как и многие другие, о которых я говорить не  стану, могли бы быть устранены, когда бы в столице кто-либо из людей  просвещенных и разумных просматривал все комедии до их представления на сцене,  и не только те, которые играны бывают в столице, но и любую комедию, какую  только пожелают сыграть где-либо в Испании, и без его одобрения, подписи и  печати местные власти не дозволяли на сцену ни одной комедии, – таким  образом, комедиантам пришлось бы сперва посылать комедии в столицу, зато потом  они могли бы уже совершенно спокойно их представлять, а сочинители, боясь  строгого суда знатока, стали бы с большею тщательностью и прилежанием над  своими комедиями трудиться. И так у нас появились бы хорошие комедии, в полной  мере отвечающие своему назначению, то есть они увеселяли бы народ,  удовлетворяли лучшие умы Испании и обеспечивали доход и безопасность актеров,  власти же были бы избавлены от труда преследовать их. И если бы тому же самому  лицу или кому-нибудь другому поручить просмотр вновь выходящих рыцарских  романов, то некоторые из них достигли бы того совершенства, о коем ваша милость  мечтает: они обогатили бы наш язык пленительными и бесценными сокровищами красноречия,  так что блеск старых романов померкнул бы при свете только что вышедших, и  послужили бы невинным развлечением не для одних праздных, но даже для наиболее  занятых людей, ибо как тетива лука не может быть постоянно натянута, так же  точно и природа человеческая по слабости своей в дозволенном нуждается  увеселении.    

В этом  месте беседу каноника со священником прервал цирюльник, который, нагнав их, сказал  священнику:    

– Сеньор  лиценциат! Вот то место, где и нам, как я уже говорил, не худо было бы пополдничать,  и волы найдут себе пастбище, обильное свежей травой.    

– И  я того же мнения, – заметил священник.    

Он  сообщил о своем намерении канонику; каноник, прельщенный видом на роскошную долину,  который открывался его глазам, сказал, что он тоже здесь остановится. И вот,  чтобы насладиться этим видом, а также беседою со священником, к коему он  почувствовал расположение, а также чтобы узнать во всех подробностях о подвигах  Дон Кихота, велел он нескольким своим слугам дойти до постоялого двора, находившегося  неподалеку отсюда, и принести для всех чего-нибудь съестного, ибо полдничать он  намерен-де тут; слуга же ему на это сказал, что обозный их мул, уж верно,  теперь на постоялом дворе, снеди же на нем, дескать, довольно, так что на постоялом  дворе придется купить только овса для мулов.    

– Когда  так, – сказал каноник, – отведите туда всех наших мулов, а сюда  приведите обозного.    

Пока шел  у них этот разговор, Санчо, видя, что священник с цирюльником, которые казались  ему подозрительными, отлучились и что теперь ему самое время побеседовать с Дон  Кихотом, приблизился к клетке, где сидел его господин, и сказал:    

– Сеньор!  Для очистки совести я должен с вами поговорить насчет вашей заколдованности.  Дело состоит в том, что вон те, в масках, не кто иные, как священник из нашего села  и цирюльник. И мне сдается, что это они из зависти надумали так увезти вас,  потому славные ваши подвиги не дают им спать. Если же мое предположение  справедливо, то выходит, что вас не заколдовали, а оплели и околпачили. В  подтверждение сего я намерен спросить у вас одну вещь, и коли вы мне ответите,  как я ожидаю, то увидите сами, что это один обман, и поймете, что вы не  заколдованы, а просто-напросто спятили.    

– Спрашивай  что угодно, сын мой Санчо, – сказал Дон Кихот, – я удовлетворю твое  любопытство и отвечу на все вопросы. А что касается того, будто те двое,  которые едут с нами, – священник и цирюльник, наши знакомые и соотчичи, то  вполне может статься, что они тебе таковыми кажутся, но ты ни в коем случае не  должен думать, что это взаправду и на самом деле так. Ты должен думать и должен  понять, что если они, по-твоему, похожи на священника и цирюльника, значит, те,  кто меня околдовал, приняли образ их и подобие, – ведь волшебникам ничего  не стоит принять любой облик, – облик же наших друзей они приняли для  того, чтобы заставить тебя думать так, как ты на самом деле и думаешь, и  завести тебя в лабиринт мечтаний, из которого тебе не выбраться, хотя бы в  руках у тебя была Тезеева нить. И еще для того они это сделали, чтобы рассудок  мой помутился и я не мог догадаться, откуда на меня свалилось это несчастье,  ибо если, с одной стороны, ты мне говоришь, что меня сопровождают цирюльник и  священник из нашего села, а с другой стороны, я вижу, что меня держат в клетке,  и твердо знаю, что только силам сверхъестественным, но никак не человеческим  дано посадить меня в клетку, то могу ли я что-нибудь еще сказать или подумать,  кроме того, что способ, каким меня околдовали, превосходит все, что мне  приходилось читать в книгах о том, как очаровывали странствующих рыцарей? И по  сему обстоятельству ты смело можешь про это забыть и не думать, ибо они такие  же священник и цирюльник, как я турок. А вот ты хотел о чем-то меня спросить –  это пожалуйста, я тебе на все отвечу, хотя бы ты спрашивал меня до завтрашнего  утра.    

– Пресвятая  богородица! – истошным голосом завопил Санчо. – Неужто вы, ваша  милость, такая тупица и такой бестолковый, что не понимаете, насколько я прав и  что в вашем пленении и злополучии повинно более коварство, нежели волшебство?  Ну да ладно, я вам сейчас докажу, как дважды два, что вы не заколдованы. Итак,  ответьте мне, и да избавит вас творец от этой напасти, и хоть бы уж вы в один  прекрасный день очутились наконец в объятиях сеньоры Дульсинеи!    

– Полно  тебе заклинать меня, – сказал Дон Кихот, – спрашивай что тебе  надобно, я же тебе сказал, что дам самый точный ответ.    

– Об  этом-то я и прошу, – заметил Санчо, – и хочу, чтобы вы мне сказали по  чистой совести, ничего не прибавляя и не опуская, как, чаятельно, должны  говорить и говорят все, кто подвизается на ратном поприще, как, например, вы,  ваша милость, и носит звание странствующего рыцаря…    

– Говорят  тебе, я не стану лгать, – сказал Дон Кихот. – Спрашивай же,  наконец, – честное слово, Санчо, ты мне надоел со своими мольбами,  предисловиями и подходами.    

– А  я говорю, что честность и правдивость моего господина для меня несомненны. Так  вот, коли уж к слову пришлось, хочу я у вас спросить, извините за выражение, не  было ли у вашей милости охоты и желания, когда уже вас посадили в клетку и, по  вашему разумению, заколдовали, сходить, как говорится, за большой или же за  малой нуждой?    

– Я  не понимаю, что значит ходить за нуждой, Санчо. Выражайся яснее, если желаешь,  чтобы я дал тебе прямой ответ.    

– Неужто  ваша милость не понимает, что значит малая и большая нужда? Да ведь это грудному  ребенку ясно. Одним словом, я хочу сказать, не хотелось ли вам сделать нечто  такое, чего нельзя избежать?    

– А,  понимаю, Санчо! Много раз, и сейчас вот хочется. Пожалуй, выручи меня из беды,  а то у меня тут не все в порядке!    

     

    

 Глава XLIX,    

     

в коей  приводится дельный разговор между Санчо Пансою и его господином Дон Кихотом    

     

    

     

– Ага! –  воскликнул Санчо. – Вот я вас и поймал, это-то мне и хотелось узнать,  смерть как хотелось. Послушайте, сеньор, неужто вы станете отрицать, что когда  человеку нездоровится, то про него обыкновенно говорят так: «Не знаю, что с ним  такое, не ест, не пьет, не спит, отвечает невпопад, точно кто его околдовал?»  Стало быть, которые не едят, не пьют, не спят и не отправляют помянутых мною  естественных потребностей, те и есть заколдованные, а вовсе не такой человек,  которому хочется того, чего хочется вашей милости, который пьет, когда ему  дают, кушает, когда у него что-нибудь есть, и отвечает на любые вопросы.    

– То  правда, Санчо, – заметил Дон Кихот. – Но я уже говорил, что есть  много способов колдовства, и может статься, что с течением времени одни  сменялись другими и что ныне применяется такой, при котором заколдованные  делают все, что делаю я и чего не делали прежде. Так что против духа времени  идти не стоит и не к чему делать отсюда какие-либо выводы. Я знаю и стою на  том, что я заколдован, и потому совесть моя спокойна, а ведь она язвила бы  меня, когда бы я полагал, что я не заколдован, а просто от лени и из трусости  не выхожу из клетки и тем самым лишаю защиты многих обездоленных и утесненных,  в моей помощи и заступлении в этот самый час крайнюю и насущную необходимость  испытывающих.    

– Как  бы то ни было, – возразил Санчо, – для вящего благоденствия и  спокойствия вашей милости хорошо, если бы вы постарались выйти из этой темницы  – а я, со своей стороны, обязуюсь сделать все от меня зависящее и даже  собственноручно извлечь вас отсюда, – и попробовали снова сесть на доброго  своего Росинанта, который тоже, как видно, заколдован: вон он какой грустный и  унылый, а потом мы опять попытаем счастья и поищем приключений. Если же нам не  повезет, то вернуться в клетку мы всегда успеем, и я обещаю вам, как подобает  доброму и верному оруженосцу, засесть в клетку вместе с вашей милостью в  случае, если вы, ваша милость, окажетесь таким незадачливым, а я таким  простаком, что у нас ничего не получится.    

– Я  не прочь поступить, как ты предлагаешь, брат Санчо, – заметил Дон  Кихот, – и чуть только ты найдешь возможным освободить меня, я окажу тебе  полное и совершенное повиновение. И все же ты удостоверишься, Санчо, в  ошибочности своего представления о моем несчастье.    

В таком  духе беседовали странствующий наш рыцарь и его оруженосец, за которым тоже  водились странности, и наконец прибыли туда, где, уже спешившись, их поджидали  священник, каноник и цирюльник. Возница тотчас распряг волов и пустил их  погулять на свободе в этом зеленом и приветном поле, коего прохлада манила  насладиться ею не таких заколдованных личностей, как Дон Кихот, а таких рассудительных  и благоразумных, как его оруженосец, который попросил священника позволить его  господину выйти на минуточку из клетки: если его-де не выпустят, то в тюрьме  будет не столь опрятно, как того требует присутствие такого рыцаря, каков его  господин. Священник понял Санчо и сказал, что он весьма охотно исполнил бы эту  просьбу, если бы не боялся, что Дон Кихот, очутившись на свободе, снова примется  за свое – и только, мол, его и видели.    

– Я  ручаюсь, что он не убежит, – сказал Санчо.    

– Я  тоже, – сказал каноник, – в особенности, если он даст мне слово рыцаря  без нашего позволения никуда отсюда не уходить.    

– Даю, –  молвил Дон Кихот, который слышал весь этот разговор. – Тем более что  человек заколдованный, как, например, я, собою не располагает, – тот, кто  его заколдовал, может сделать так, что он триста лет простоит на одном месте, а  если и убежит, то его все равно вернут обратно по воздуху.    

А коли  так, то его, дескать, смело можно выпустить, – им же, дескать, будет  лучше; если же они на это не согласны, то пусть отойдут в сторону, в противном  случае он объявляет во всеобщее сведение, что принужден будет оскорбить их  обоняние.    

Каноник  взял его за руку – руки же у Дон Кихота были связаны, – и под честное  слово выпустил его из клетки, чему тот несказанно и чрезвычайно обрадовался;  прежде всего он потянулся, а затем приблизился к Росинанту и, огладив его,  сказал:    

– Я  все же надеюсь, что господь и пречистая его матерь скоро исполнят наши с тобой  желания, о цвет и зерцало коней, и ты снова будешь возить на себе своего  господина, а я, верхом на тебе, снова примусь за дело, ради которого господь  бог произвел меня на свет.    

Сказавши  это, Дон Кихот удалился вместе с Санчо в укромное местечко и вернулся облегченный,  горя желанием осуществить замысел своего оруженосца.    

Каноник  глядел на Дон Кихота, и необычайность великого этого безумия поражала его, ибо  все рассуждения и ответы Дон Кихота были исполнены здравого смысла; только если  дело касалось рыцарства, он, как уже не раз было сказано, начинал нести  околесную. И вот, когда в ожидании имевшихся у каноника съестных припасов все  расположились на зеленой травке, он, проникшись к Дон Кихоту состраданием, заговорил  с ним:    

– Неужели,  сеньор идальго, чтение тошнотворных и пустопорожних рыцарских романов так на  вас подействовало, что вы повредились в уме и вообразили, будто кто-то вас  заколдовал и прочее тому подобное, столь же далекое от истинного устройства  вещей, сколь ложь далека от истины? И как мог человеческий разум допустить, что  была когда-то целая прорва всяких Амадисов, этих пресловутых рыцарей, что были  все эти императоры Трапезундские, Фелисмарты Гирканские, иноходцы,  странствующие девицы, змеи, андриаки, великаны, неслыханные приключения,  всевозможные чародейства, сражения, жаркие схватки, причудливые наряды,  влюбленные принцессы, оруженосцы-графы, забавные карлики, нежные послания,  объяснения в любви, смелые женщины – словом, всякий вздор, коим набиты  рыцарские романы? О себе могу сказать, что пока я их читаю, не думая о том, что  все это враки, что все это пустое, я еще получаю некоторое удовольствие, но как  скоро я себе представлю, что это такое, то мне тогда ничего не стоит хватить  лучший из них об стену, а если б у меня в эту минуту горел огонь, я бы и в  огонь их пошвырял, и они в самом деле заслуживают подобной казни, ибо все это  выдумки и небылицы, и поведение их героев не соответствует природе вещей; ибо  они создают новые секты и новые правила жизни;[267] ибо невежественная  чернь верит всей этой ерунде и принимает ее за истину. И сочинители этих  романов еще имеют наглость смущать умы здравомыслящих и благородных идальго,  как это мы видим на примере вашей милости, ибо они довели вас до такой  крайности, что пришлось засадить вас в клетку и везти на волах, подобно как  возят с места на место тигров и львов и показывают их за деньги. Полно же,  сеньор Дон Кихот, пожалейте себя, возвратитесь в лоно разума, обратите ко благу  тот светлый ум, коим небо вас наделило, и употребите счастливейшие способности  ваши на иного рода чтение, которое послужит вам к чести и на пользу вашей душе.  Если же, несмотря ни на что, вследствие природной склонности, вас потянет к  книгам о подвигах и о рыцарских поступках, то откройте Священное писание и  прочтите Книгу Судей: здесь вы найдете великие и подлинные события и  деяния столь же истинные, сколь и отважные. В Лузитании[268] был Вириат,[269] в Риме  – Цезарь, в Карфагене – Ганнибал, в Греции – Александр, в Кастилии – граф  Фернан Гонсалес,[270]  в Валенсии – Сид,[271]  в Андалусии – Гонсало Фернандес,[272]  в Эстремадуре – Дьего Гарсия де Паредес, в Хересе – Гарсия Перес де Варгас, в  Толедо – Гарсиласо, в Севилье – дон Мануэль де Леон, и повесть об их доблестных  подвигах способна развлечь, обогатить познаниями, усладить и удивить самые  высокие умы. Вот это чтение, и правда, достойно светлого ума вашей милости,  сеньор Дон Кихот: благодаря такому чтению вы будете знать историю, полюбите  добродетель, научитесь всему хорошему, станете лучше сами, будете смелым, но не  безрассудно, решительным без тени малодушия, – и все во славу божию, себе  самому на пользу и к чести Ламанчи, откуда, сколько мне известно, вы, ваша  милость, родом.    

    

С  чрезвычайным вниманием слушал Дон Кихот рассуждения каноника, и когда тот  кончил, он посмотрел на него долгим взглядом и сказал:    

– Сдается  мне, сеньор идальго, что милость ваша вела речь к тому, чтобы уверить меня, будто  странствующих рыцарей никогда не было, будто все рыцарские романы – сплошная  выдумка и вранье, а для государства они бесполезны и даже вредны, и нехорошо,  мол, с моей стороны, что я читал их, еще хуже, что верил им, и совсем худо, что  подражал им, избрав тесный путь странствующего рыцарства, на который они  наставляют, ибо, по-вашему, не было на свете никаких Амадисов, ни Галльского,  ни Греческого, и никого из рыцарей, коими творения эти полны.    

– Ваша  милость совершенно верно поняла мою мысль, – сказал на это каноник.    

А Дон  Кихот продолжал:    

– К  этому ваша милость еще прибавила, что эти романы принесли мне большой вред, ибо  из-за них я сошел с ума и попал в клетку, и что мне пора исправиться,  переменить род чтения и приняться за другие книги, более правдивые, более  усладительные и поучительные.    

– Так, –  подтвердил каноник.    

– Я  же, со своей стороны, полагаю, – возразил Дон Кихот, – что безумен и  заколдован не я, а ваша милость, ибо вы позволили себе изрыгнуть хулу на нечто  такое, что весь мир признает и почитает за истину, кто же это отрицает – а  ваша милость это отрицала, – тот заслуживает такого же точно наказания,  какому ваша милость, как вы сами сказали, подвергает романы, которые вам не  понравились. Уверять кого бы то ни было, что Амадис не существовал, а также все  прочие искавшие приключений рыцари, коими полны страницы романов, это все равно  что пытаться доказывать, что солнце не светит, лед не холодит, а земля не  держит. И сыщется ли такой человек, который сумеет кому-либо доказать, будто  все об инфанте Флорипе и Ги Бургундском[273]  и все, что во времена Карла Великого совершил на Мантибльском мосту[274]  Фьерабрас, – будто все это неправда, тогда как я душу свою прозаложу, что  это такая же правда, как то, что сейчас день? А коли это ложь, значит, не было  ни Гектора, ни Ахилла, ни Троянской войны, ни Двенадцати Пэров Франции, ни  короля Артура Английского, который был превращен в ворона и не расколдован  поныне, между тем как в родном королевстве его ожидают с минуты на минуту.  Пожалуй, осмелятся также утверждать, что выдумки – история Гварина Жалкого[275] и  поиски священного Грааля,[276]  что недостоверна любовь Тристана и королевы Изольды,[277] равно как Джиневры и  Ланцелота, а между тем еще живы люди, смутно помнящие придворную даму  Кинтаньону, которая была лучшим виночерпием во всей Великобритании. Да, это сущая  правда, я сам помню, что моя бабушка со стороны отца при встрече с какой-нибудь  дуэньей в длинном вдовьем покрывале говорила мне: «Погляди-ка, внучек, как она  похожа на придворную даму Кинтаньону». Из этого я заключаю, что она, наверное,  знала ее лично или, во всяком случае, видела ее портрет. А кто станет отрицать  достоверность истории Пьера и прекрасной Магелоны,[278] когда в королевском  арсенале доныне хранится колок, при помощи коего отважный Пьер правил  деревянным конем, носившим его по воздуху, – колок чуть побольше дышла? А  рядом с колком находится седло Бабьеки, а в Ронсевале хранится Роландов рог  величиною с громадную балку. Отсюда явствует, что существовали и Двенадцать  Пэров, и Пьер, и Сид, и прочие им подобные рыцари, что стяжали вечну славу  поисками приключений. И пусть мне скажут также, что не было странствующего  рыцаря, отважного лузитанца Жоана ди Мерлу,[279]  который ездил в Бургундию и сражался в городе Аррасе с достославным сеньором де  Шарни, известным под именем мосена Пьера, а затем в городе Базеле с мосеном  Анри де Реместаном, и из обеих схваток вышел победителем и неувядаемою покрыл  себя славой, что в той же самой Бургундии не было приключений у отважных  испанцев Педро Барбы и Гутьерре Кихады[280]  (от коего я происхожу по мужской линии), которые бросили вызов сыновьям графа  де Сен-Поля и одолели их. Пусть попробуют также отрицать, что дон Фернандо де  Гевара[281]  ездил искать приключений в Германию и переведался с мессером Георгом, рыцарем  герцога Австрийского. Скажут еще, пожалуй, что всё враки: и турнир Суэро де  Киньонеса, описанный в Честном бою,[282]  и единоборство мосена Луиса де Фальсеса[283]  с Гонсало де Гусманом, рыцарем кастильским, а равно и все многочисленные  подвиги, совершенные рыцарями-христианами, как нашими, так и иноземными,  подвиги действительные и несомненные, так что я еще раз повторяю: кто их  отрицает, у того нет ни разума, ни здравого смысла.    

Каноника  удивило то, как мешается у Дон Кихота правда с ложью и какую осведомленность  обнаруживает он во всем, что касается деяний его любимого странствующего  рыцарства и имеет к ним отношение, и обратился он к нему с такими словами:    

– Не  могу не признать, сеньор Дон Кихот, что в словах вашей милости есть доля  истины, особливо в том, что вы говорили об испанских странствующих рыцарях.  Равным образом я готов согласиться, что Двенадцать Пэров Франции существовали,  однако ж я не могу поверить, что они совершили все, что о них пишет архиепископ  Турпин; истина заключается лишь в том, что то были рыцари, коих избрали французские  короли и назвали пэрами,[284]  потому что все они были одинаково доблестны, родовиты и отважны, – во  всяком случае, они долженствовали быть таковыми, – это было нечто вроде  нынешнего ордена апостола Иакова или же ордена Калатравы; предполагается, что  вступающие в них суть и долженствуют быть доблестными, отважными и благородного  происхождения. И как ныне говорят: рыцарь ордена Иоанна Крестителя или  же ордена Алькантары,[285]  так же точно говорили тогда: рыцарь ордена Двенадцати Пэров, ибо все двенадцать,  для этого военного ордена избранные, были равны между собой. Разумеется, что  самое существование Сида, а также Бернардо дель Карпьо сомнению не подлежит, а  вот рассказы об их подвигах вызывают у меня как раз большое сомнение. Что же  касается колка, который, по словам вашей милости, принадлежал графу Пьеру и  вместе с седлом Бабьеки хранится в королевском арсенале, то уж тут я свой грех  признаю: не то по своему невежеству, не то по слабости зрения, седло-то я  разглядел, а колка не приметил, даром что он, как говорит ваша милость, такой  большущий.    

– Да  нет же, он там, без всякого сомнения, – возразил Дон Кихот. – И вот  еще примета: говорят, что, дабы он не заржавел, его положили в телячьей кожи  футляр.    

– Все  может быть, – заметил каноник, – однако же, клянусь моим саном, не  помню я, чтоб он мне попался. Но положим даже, он там, – из этого не  следует, что я обязан относиться с доверием к рассказам о всяких Амадисах и о  тьме-тьмущей других рыцарей, о которых мы читаем в романах, а вам, ваша  милость, человеку столь почтенному, таких превосходных качеств и столь светлого  ума, не должно принимать за правду все те необычайные сумасбродства, о которых  пишут в этих вздорных романах.    

     

    

 Глава L    

     

об  остроумном словопрении, имевшем место между Дон Кихотом и каноником, равно как  и о других событиях    

     

    

     

– Вот  так так! – воскликнул Дон Кихот. – Значит, книги, печатавшиеся с  дозволения королей, одобренные теми, кому они были отданы на просмотр, и с  одинаковым удовольствием читаемые и восхваляемые и старыми и малыми, и бедными  и богатыми, и учеными и невеждами, и плебеями и дворянами, словом, людьми  всякого чина и звания, – сплошная ложь, несмотря на все их правдоподобие,  несмотря на то, что мы знаем отца, мать, родственников, место рождения, возраст  того или иного рыцаря, и нам подробно, день за днем, описывают его жизнь и  подвиги с непременным указанием места, где они были совершены? Полно, ваша  милость, не кощунствуйте, поверьте, что совету, который я вам преподал, должен  последовать всякий разумный человек, – лучше перечтите их, и вы увидите,  какое удовольствие доставляет подобное чтение. Нет, правда, скажите: что может  быть более увлекательного, когда мы словно видим пред собой громадное озеро  кипящей и клокочущей смолы, в коем плавают и кишат бесчисленные змеи, ужи,  ящерицы и многие другие страшные и свирепые гады, а из глубины его доносится  голос, полный глубокой тоски: «Кто б ни был ты, о рыцарь, взирающий на  ужасное это озеро! Если хочешь добыть сокровища, под его черною водою сокрытые,  то покажи величие неустрашимого твоего духа и погрузись в эту огненную и черную  влагу, ибо только при этом условии сподобишься ты узреть дивные чудеса,  таящиеся и заключенные в семи замках семи фей, которые в сей мрачной обретаются  пучине»?    

Стоит  рыцарю услышать этот дрожащий голос, и он, не рассуждая и не думая об  опасности, даже не освободившись от бремени тяжелых своих доспехов, поручив  себя богу и своей госпоже, бросается в глубину бурлящего озера, и вдруг,  нежданно-негаданно, перед ним цветущие поля, после которых на поля Елисейские и  смотреть не захочешь. И мнится ему, что небо здесь прозрачнее, солнечный свет –  первозданной яркости, глазам открывается приютная роща, где зеленые и ветвистые  деревья зеленью своею ласкают взор, а слух лелеет сладкое и безыскусственное  пение бесчисленных пестрых маленьких пташек, порхающих в чаще. Тут видит он  ключ, коего прохладные струи, текучему хрусталю подобные, бегут по мелкому  песку и белым камешкам, похожим на просеянное золото и чистый жемчуг. Вот  искусственный водомет из разноцветной яшмы и полированного мрамора, а вон  другой, в виде грота, где разбросанные в нестройном порядке мелкие раковины и  изогнутые белые и желтые домики улиток вперемежку с кусочками блестящего хрусталя  и поддельными изумрудами вместе составляют причудливый узор, такой, что  кажется, будто искусство, подражая природе, в то же время побеждает ее. Здесь  внезапно является взору укрепленный замок или же роскошный чертог, коего стены  – литого золота, зубцы – алмазы, ворота – из гиацинта, и хотя он сложен не из  чего-нибудь, а из алмазов, карбункулов, рубинов, жемчуга, золота и изумрудов,  однако ж восхитительная его постройка вящего удивления достойна. Что же еще  после всего этого нам остается увидеть? Разве девушек, длинною вереницею  выходящих из ворот замка и коих одежды отличаются таким богатством и пышностью,  что если б я взялся описать их на манер сочинителей рыцарских романов, то  никогда бы не кончил, и как самая из них, по-видимому, главная возьмет за руку  рыцаря, отважно бросившегося в бурлящее озеро, молча отведет его в дивный  чертог или же замок, велит ему сбросить одежды, омоет его теплой водой, умастит  его тело благовонными мазями, наденет на него легчайшей ткани сорочку,  надушенную и благоухающую, а затем другая девушка накинет ему на плечи плащ,  который, самое меньшее, стоит столько, сколько целый город, а то и дороже? Еще  что увидим мы? Разве то, как после этого, – рассказывают нам, – его  поведут в другую палату, где так красиво накрыты столы, что он только любуется  и дается диву? Как на руки льют ему воду с примесью амбры и сока душистых  цветов? Как сажают его в кресло слоновой кости? Как прислуживают ему все  девушки, глубокое храня молчание? Как приносят ему множество яств, столь вкусно  приготовленных, что алкание не знает, к которому из них протянуть руку? Разве  послушать еще музыку, что играет на этом пиру, причем неизвестно, кто поет и  откуда она доносится? Наконец, когда пиршество кончится и со столов уберут,  посмотреть еще разве, как рыцарь развалится в креслах и по привычке, чего доброго,  начет ковырять в зубах, а тут невзначай войдет девица краше тех, которых он  видел прежде, сядет с ним рядом и начнет рассказывать, какой это замок, как ее  здесь заколдовали и о многом другом, и рассказ ее приведет рыцаря в изумление,  а читателей этой истории в восторг? Я не хочу более об этом распространяться,  ибо сказанного мною довольно, чтобы сделать вывод, что любая часть любой книги  о странствующих рыцарях способна доставить удовольствие и наслаждение любому  читателю. Так что вы, ваша милость, мне поверьте и, еще раз повторяю, романы  эти перечтите, и они рассеют вашу грусть, и вы развеселитесь, если до этого  находились в дурном расположении духа. О себе могу сказать, что с тех пор, как  я стал странствующим рыцарем, я храбр, любезен, щедр, благовоспитан,  великодушен, учтив, дерзновенен, кроток, терпелив и покорно сношу и плен, и  тяготы, и колдовство. И хотя совсем недавно меня приняли за сумасшедшего и  посадили в клетку, все же я надеюсь, если только небо будет ко мне благосклонно  и не враждебна Фортуна, с помощью доблестной моей длани не в долгом времени  стать королем, и тогда все увидят, сколь я отзывчив и щедр, ибо, по чести,  сеньор, щедрость – это такая добродетель, которую бедняк ни на ком проявить не  способен, хотя бы она была ему в высшей степени сродни, отзывчивость же,  которая далее благих намерений не идет, так же мертва, как мертва вера без дел.  Поэтому я и хотел бы, чтобы Фортуна как можно скорее предоставила мне  возможность стать императором: я бы тогда показал, какое у меня сердце, и  облагодетельствовал моих друзей, особливо беднягу Санчо Пансу, моего  оруженосца, прекраснейшего человека, какого я только знаю, и мне бы хотелось  пожаловать ему графство, которое я давно ему обещал, – вот только я боюсь,  что у него нет смекалки, чтобы им управлять.    

Санчо  расслышал эти последние слова своего господина и сказал ему:    

– Вы  только потрудитесь, сеньор Дон Кихот, выделить мне это графство, которое ваша милость  так твердо мне обещала и которого я так жду, а уж я вам ручаюсь, что у меня  хватит смекалки им управлять, – буде же не хватит, то я слыхал, что есть  на свете такие люди, которые берут в аренду поместья сеньоров, сколько-то  платят за это в год и принимают на себя обязанность управлять ими, а сеньор  лежит себе на боку, живет на арендную плату и ни о чем не заботится. Вот так я  и сделаю: морочить себе голову не стану, тут же сдам все дела и буду жить на  арендную плату, что твой герцог, а уж они там как хотят.    

– Так  обстоит лишь в рассуждении доходов, брат Санчо, – возразил каноник, –  но суд чинить обязан сам владелец имения, и вот тут-то и необходимы смекалка и  здравый смысл, а главное – искреннее желание решить дело по справедливости:  ведь если его не обнаружить в самом начале, то и в середине и в конце выйдет  путаница, ибо господь споспешествует благим желаниям простодушных и губит  недобрые желания мудрецов.    

– Эта  философия – не моего ума дело, – заметил Санчо Панса. – Я знаю одно:  только бы мне получить графство, а уж управлять-то я им сумею – души у меня  столько, сколько у всех, а тела даже побольше, и управлял бы я своим имением не  хуже любого короля, став же королем в своем имении, я буду делать что хочу,  делая же, что хочу, я буду жить в свое удовольствие, живя же в свое  удовольствие, я буду наверху блаженства, а кто наверху блаженства, тому и  желать нечего, а коли нечего желать, так и дело с концом, лишь бы поскорей графство,  а там – слепой сказал: «Посмотрим».    

– Что  касается твоей философии, Санчо, то она недурна, однако ж со всем тем графство  – это дело темное.    

Но Дон  Кихот возразил канонику:    

– А  что тут, собственно, такого темного? Я лично руководствуюсь примером великого  Амадиса Галльского, который сделал своего оруженосца графом острова  Материкового, – следственно, я без зазрения совести могу сделать графом  Санчо Пансу, одного из лучших оруженосцев, какие когда-либо у странствующих  рыцарей состояли на службе.    

Каноника  поразил тот связный вздор, какой представляли собою речи Дон Кихота, и то, как  он описал приключение Рыцаря Озера, и то впечатление, какое произвели на него  хитросплетенные небылицы, которых он начитался, и еще поражало каноника  простодушие Санчо, который так страстно желал получить графство, обещанное ему  его господином. Тем временем возвратились слуги каноника, которых тот посылал  на постоялый двор за обозным мулом, и, чтобы возница, как уже было сказано,  воспользовался отменным этим пастбищем, все расположились в тени дерев и  принялись за еду, причем обеденный стол заменяли им ковер и зеленая трава луга.  И вот во время трапезы внезапно услышали они сильный шум и звон бубенчиков,  доносившийся сквозь густые заросли, и вслед за тем из чащи выскочила хорошенькая  беленькая козочка с черными и рыжими пятнами. За нею бежал пастух и, пытаясь  удержать ее и вернуть обратно в стадо, кричал так, как обыкновенно в таких  случаях кричат пастухи. Беглянка в страхе и ужасе бросилась к людям, как бы ища  у них защиты, и подле них остановилась. Пастух настигнул ее, схватил за рога и  заговорил с ней, как с существом мыслящим и разумным:    

– Ах,  дикарка, дикарка, Пеструшка, Пеструшка! Что это ты последние дни все балуешь?  Что тебя, дочка, волки напугали, что ли? Да скажи же мне, красавица, что с  тобой приключилось? А, да что с тобой могло приключиться – просто-напросто ты  женского пола и потому не можешь быть спокойна, чтобы черт побрал твой нрав и  нрав всех женщин без исключения! Воротись, воротись, милуша! Коли загон тебе не  по сердцу, так, по крайности, там безопаснее, и притом с подругами. Ведь тебе  надлежит блюсти их и указывать им дорогу, а уж коли ты сама мечешься, не  разбирая дороги, то что же будет с ними?    

Речь  козопаса всем доставила удовольствие, особливо канонику, который обратился к  нему с такими словами:    

– Успокойся  ради бога, любезный, и не торопись загонять козу в стадо: коль скоро она, как  ты выражаешься, женского пола, то, сколько бы ты ни старался ее удержать, она  принуждена следовать природному своему влечению. Возьми-ка вот этот кусочек и  выпей вина, – гнев твой утихнет, а козочка тем временем отдохнет.    

Сказавши  это, каноник тотчас протянул козопасу на кончике ножа кусок холодного кролика.  Козопас взял и поблагодарил каноника; затем выпил вина, успокоился и сказал:    

– Мне  бы не хотелось, чтоб из-за того, что я с этой животиной вел такую разумную  речь, ваши милости приняли меня за дурачка, – признаться, в моих словах  есть скрытый смысл. Я хоть и деревенский житель, однако ж не из таких, чтобы не  уметь обходиться с людьми и животными.    

– Охотно  этому верю, – заметил священник, – я знаю по опыту, что горы  вскармливают ученых, а в пастушеских хижинах скрываются философы.    

– Во  всяком случае, сеньор, они служат пристанищем людям, изведавшим свет, –  сказал козопас. – И чтобы вы признали эту истину и могли осязать  ее, – если только это вас, сеньоры, не затруднит и вы ничего не имеете  против, хотя может показаться, что я, незваный, напрашиваюсь сам, –  уделите мне, пожалуйста, минутку внимания, и я расскажу вам об одном истинном  происшествии, которое подтвердит, что мы оба правы: и этот сеньор, – тут  он указал на священника, – и я.    

Дон  Кихот же ему на это сказал:    

– Дабы  удостовериться, что этот случай имеет нечто общее с рыцарскими приключениями, я  буду слушать тебя, мой любезный, весьма охотно, как, впрочем, и все эти  сеньоры, ибо они люди умные и любители занятных историй, повергающих в  изумление, веселящих и тешащих душу, каков именно – я в этом не сомневаюсь –  твой рассказ. Итак, начинай, друг мой, мы все тебя слушаем.    

– Чур  не я, – отозвался Санчо, – я с этим пирогом пойду к ручью и  постараюсь наесться дня на три, потому со слов господина моего Дон Кихота я  знаю, что оруженосец странствующего рыцаря, когда ему представится случай,  должен наедаться до отвала по той причине, что ему нередко случается попадать в  дремучие леса, откуда и через неделю не выберешься, так что ежели человек не  наестся и не набьет, как следует быть, суму, то может там и остаться, как это  уже не раз бывало, и умереть с голоду.    

– Твоя  правда, Санчо, – сказал Дон Кихот, – иди куда хочешь, и ешь, сколько  можешь, а я уже насытился, и теперь мне остается лишь напитать душу, что я и  сделаю, послушав рассказ этого доброго человека.    

– Мы  все испытываем потребность напитать душу, – сказал каноник.    

Затем он  попросил пастуха начать обещанный рассказ. Пастух, держа козу за рога, похлопал  ее по спине и сказал:    

– Ляг  подле меня, Пеструшка, мы еще успеем вернуться к стаду.    

Козочка  как будто поняла его, – когда хозяин сел, она преспокойно улеглась подле  него и стала смотреть ему прямо в лицо, словно желая показать, что она  внимательно его слушает, а он начал свой рассказ так:    

     

    

 Глава LI,    

     

в коей  приводится все, что козопас рассказал сопровождавшим Дон Кихота    

     

    

     

– В  трех милях от этой долины стоит село, хоть и небольшое, да зато одно из самых  богатых во всей округе. Жил в этом селе один весьма почтенный крестьянин, столь  почтенный, что, хотя обыкновенно людям оказывают почет за богатство, его  почитали не столько за богатство, сколько за качества души. Однако ж, по  собственному его признанию, наивысшее свое счастье он полагал в том, что у него  есть дочь такой необычайной красоты, столь редкого ума, столь прелестная и  столь добродетельная, что всякий, кто только знал ее и видел, дивился тем  необыкновенным щедротам, какими небо совместно с природою ее осыпало. Она еще в  детстве была красива, потом все хорошела и хорошела, и в шестнадцать лет она  была уже просто красавицей. Слава об ее красоте шла по всем окрестным  селениям, – да что я говорю: по окрестным! – отдаленных городов достигла  она, проникла в королевские палаты и достигла слуха людей всякого звания, и они  со всех сторон стали съезжаться, чтобы посмотреть на нее, ровно на какую  диковину или на чудотворный образ. Отец оберегал ее, и она сама себя оберегала,  ибо никакие замки, сторожа и засовы так не уберегут девушку, как строгие ее  правила.    

Богатство  отца и красота дочери побудили многих, и односельчан и приезжих, просить ее  руки, но отец, коему надлежало распорядиться такой драгоценностью, пребывал в  нерешительности и не знал, за кого из бесчисленного множества женихов  предпочтительнее ее отдать. В числе тех, кто лелеял сладкую эту мечту, был и я,  и я имел основание питать большие надежды на успех, ибо отец меня знал: знал,  что я его односельчанин, что в жилах моих течет чистая кровь, что я в цветущей  поре, дом мой – полная чаша и умом я горазд. Но за нее стал свататься и другой  наш односельчанин, обладавший такими же точно достоинствами, и вот тут-то отец  смутился и заколебался, ибо ему казалось, что дочь его и с тем и с другим может  быть счастлива. И вот, полагая, что коли мы равны между собой, то пусть лучше  любезная его дочь сама выберет, кто ей более по сердцу, порешил он, чтобы выйти  из затруднительного этого положения, обо всем рассказать Леандре – так зовут ту  богачку, которая довела меня до такого убожества, – и тем подал пример, коему  должны следовать все родители, намеревающиеся устраивать судьбу детей  своих, – я не хочу этим сказать, чтобы они предоставляли им выбирать среди  предметов низких и дурных, а чтобы они предлагали им на выбор хорошие, а те  чтоб из хороших выбирали по собственному желанию. Не знаю, какое желание изъявила  Леандра, только в беседе со мной и моим соперником отец отговорился молодостью  дочери, а затем сказал несколько самых общих слов: его они ни к чему не  обязывали, а между тем мы все же не могли считать себя свободными. Соперника  моего зовут Ансельмо, а меня – Эухеньо, – итак, теперь вы знаете имена  действующих лиц этой трагедии, коей развязка еще неизвестна, но, по всей  вероятности, будет печальной.    

На ту  пору к нам прибыл некий Висенте де ла Рока, сын бедного земледельца, нашего односельчанина, –  он возвратился из похода по Италии и другим странам. Его еще двенадцатилетним  мальчиком увел из нашего селения один военачальник, коему со своим полком  случилось здесь проходить, а возвратился он юношей двадцати четырех лет, в  разноцветной военной форме, увешанный всякими стекляшками и тонкими стальными  цепочками. Нынче на нем одна побрякушка, завтра, смотришь, другая, но все это  такое тоненькое, пестрое, небольшого весу и еще меньших размеров. Сельчане и  так-то лукавый народ, а уж на досуге они прямо само лукавство, – вот они  подметили и сосчитали, сколько у него всяких нарядов и украшений, и оказалось,  что у него всего только три платья разных цветов, с подвязками и чулками, но он  столь изобретательно их перетасовывал, что если б их не сосчитали, то можно  было бы поклясться, что у него более десяти платьев и не менее двадцати перьев  для шляпы. Но только я вас прошу: не примите за назойливую болтливость то, что  я так подробно рассказываю про его одеяние, – в моей истории оно играет  роль немаловажную.    

Садился  он обыкновенно на скамье под большим тополем, на нашей деревенской площади, и  рассказывал нам про свои подвиги, а мы слушали его, разинув рот и стараясь не  проронить ни единого слова. Не было такой страны во всем подлунном мире,  которой бы он не повидал, не было сражения, в котором бы он не участвовал.  Мавров он перебил больше, чем можно их сыскать во всем Марокко и Тунисе, а  поединков, по его словам, у него было больше, чем у Ганте, Луны, Дьего Гарсии  де Паредес и тысячи других воинов, которых он упоминал, и изо всех-то боев  выходил он победителем, не потеряв ни капли крови. Впрочем, он показывал рубцы,  и хотя различить их было нельзя, однако ж он уверял, что это следы аркебузных  пуль, которые в него попадали во время сражений и стычек. Держал он себя  развязно, с невиданною наглостью, и хвастал, что его рука – вот его родная  мать, его дела – вот его родословная и что когда он в солдатском мундире, то  ему и король не король. Самоуверенность его питалась еще тем, что он был  немного музыкантом и так умел бренчать на гитаре, что, как уверяли некоторые,  гитара у него прямо так и разговаривала. Но этого мало: он обладал еще даром  стихотворца и по поводу всякой безделицы, случавшейся в нашем селе, сочинял  романсы в полторы мили длиной.    

И вот  этого-то самого солдата, которого я вам описал, этого самого Висенте де ла  Рока, этого удальца, этого франта, этого музыканта, этого стихотворца, не раз  видела и созерцала Леандра из окна своего дома, выходившего на площадь. Мишура  пышных его нарядов ослепила ее, его романсы, которые он переписывал и раздавал  направо и налево, очаровали ее, молва о его подвигах, о которых он сам всем  рассказывал, достигла ее слуха, – словом, уж верно, так устроил дьявол, но  только она в него влюбилась прежде, нежели ему самому вспало на ум за нею  ухаживать. А как сердечные дела быстрее всего идут к развязке, когда к ней  стремится и женщина, то Леандра и Висенте столковались без труда, и прежде,  нежели кто-либо из многочисленных ее поклонников проведал о ее намерении, она  уже привела его в исполнение: оставила дом горячо любимого своего отца, –  матери у нее нет, – и бежала из нашего села с солдатом, который в этом  деле добился большего успеха, нежели во множестве тех, которые он себе  приписывал. Происшествие это привело в изумление все наше село и всех, до кого  дошла эта весть. Я был растерян, Ансельмо поражен, отец опечален, его родня  оскорблена, блюстители порядка в хлопотах, стражники сбивались с ног. Обрыскали  все дороги, обшарили леса и все, что только возможно, и через три дня нашли  своенравную Леандру в пещере, – она была в одной сорочке, крупной суммы  денег и драгоценностей, которые она взяла с собой из дому, при ней не  оказалось. Ее привели к несчастному отцу, стали спрашивать, как с ней случилась  эта беда, и она добровольно созналась, что Висенте де ла Рока обманул ее и,  давши слово жениться, сманил из отчего дома: он-де увезет ее в самый богатый и  самый веселый город, какой только есть на белом свете, а именно в Неаполь, и  она по неопытности далась в обман и поверила ему; и, обокрав отца, она ушла с Висенте  в ту самую ночь, как исчезла из дому, он же привел ее на крутую гору и заточил  в той самой пещере, где ее потом и нашли. Рассказала она еще, как солдат, не  покусившись на ее честь, ограбил ее и бросил в этой пещере, а сам убежал,  каковое обстоятельство снова привело всех в изумление. Трудно было поверить,  сеньор, в воздержание этого молодца, но она так твердо на том стояла, что неутешный  отец в конце концов утешился и, уверившись, что у дочери не отняли той  драгоценности, которую, однажды утратив, восстанавливать уже безнадежно, забыл  и думать о похищенных у него богатствах. В тот же день, когда Леандра предстала  пред очи отца, он, скрыв ее от наших очей, в надежде, что время хоть отчасти  поглотит дурную славу, которую она сама о себе создала, услал ее в городской  монастырь. Молодость Леандры служила ей оправданием, по крайней мере, в глазах  тех, которым было безразлично – хороша она или плоха, но те, кому ведомы были  ее рассудительность и светлый ум, объясняли ее проступок не неопытностью, но  легкомыслием, а также отличительными особенностями женской натуры, то есть  опрометчивостью и нескромностью.    

Когда  Леандру заточили в монастырь, очи Ансельмо ни на что уже более не глядели – во  всяком случае, ничто уже не тешило его взора, – и для моих очей также  настала ночь: свет в них померкнул и уже не озарял ничего отрадного. В разлуке  с Леандрой росла наша тоска, истощалось наше терпение, мы проклинали  франтовство солдата и презирали отца Леандры за то, что он был недостаточно  бдителен. В конце концов мы с Ансельмо уговорились оставить село и отправиться  в эти луга, и здесь он пасет изрядное количество собственных овец, я же –  огромное стадо коз моих собственных, и живем мы среди дерев, давая полную волю  нашим чувствам: то вместе восславляем прелестную Леандру, то осуждаем ее или же  в одиночку вздыхаем и, каждый наедине с самим собою, воссылаем жалобы к небу.  По нашему примеру многие другие поклонники Леандры устремились в эти скалистые  горы и занялись тем же, чем и мы. И столько их собралось, что местность эта  точно превратилась в пастушескую Аркадию, ибо здесь полно пастухов и загонов, и  нет такого уголка, где бы не было слышно имени прелестной Леандры. Этот  проклинает ее и называет взбалмошной, ветреной и бесчестной, тот обвиняет ее в  податливости и легкомыслии, один оправдывает и прощает ее, другой осуждает и  порицает, кто восторгается ее красотою, кто хулит ее нрав – словом, все поносят  ее и все боготворят, и до того доходит это безумие, что сетуют на то, что она  их отвергла, даже те, которые с ней не сказали двух слов, а иные ропщут и  испытывают дикие муки ревности, хотя она ни в ком не могла ее возбудить, ибо,  как я уже сказал, прежде стал известен ее проступок, а потом уже ее страсть.  Нет ни одной теснины, ни берега ручья, ни древесной сени, где бы кто-нибудь из  пастухов не поверял ветру свои злоключения, эхо повторяет имя Леандры всюду,  где только оно раздается, Леандра – рокочут горы, Леандра –  лепечут ручьи, Леандра всех нас держит в состоянии неизвестности и завороженности,  мы безнадежно надеемся и страшимся сами не знаем чего. Изо всех этих  сумасбродов наименее и в то же время наиболее рассудительным представляется  соперник мой Ансельмо, ибо, имея так много причин для жалоб, он жалуется лишь  на то, что Леандра далеко, и под звуки равеля, на котором он чудесно играет,  изливает свои жалобы в песнях, свидетельствующих о здравом его уме. Я иду  другим путем, более легким и, как мне кажется, более разумным, а именно:  обличаю легкомыслие женщин, их непостоянство, их двуличие, пустоту их обещаний,  их вероломство, наконец, их неосмотрительность в выборе предмета мыслей своих и  мечтаний. И теперь вам, сеньоры, должны быть понятны те слова и те речи, с  коими я обращался к моей козочке, когда подходил к вам: она – женского пола, и  потому я ставлю ее невысоко, хотя она и лучшая коза во всем моем стаде. Вот и  все, что я обещал вам рассказать. Если я был слишком многословен, то и угощение  мое также не будет скудным: загон мой близко, а там у меня и свежее молоко, и  отменный сыр, и спелые плоды, приятные и на вид и на вкус.    

     

    

 Глава LII    

     

о  стычке Дон Кихота с козопасом и о редкостном приключении с бичующимися, которое  Дон Кихот, изрядно попотев, довел до победного конца    

     

    

     

Рассказ  пастуха всем слушателям понравился; однако ж наибольшее удовольствие пастух  доставил канонику, который особенно был поражен его манерой рассказывать,  обличавшей в нем скорее просвещенного жителя столицы, нежели деревенского пастуха,  а потому каноник сказал, что он вполне согласен со священником, что горы  вскармливают ученых. Все стали предлагать Эухеньо свои услуги; при этом  наибольшее великодушие выказал Дон Кихот, ибо он молвил так:    

– Даю  тебе слово, брат пастух, что если б я имел возможность отправиться на поиски приключений,  то я, не задумываясь, пустился бы в путь, дабы устроить так, чтобы с тобою  ничего уже более не приключалось худого: я увез бы Леандру из монастыря (где  ее, вне всякого сомнения, держат насильно), невзирая на настоятельницу и на  всех, кто вздумал бы этому воспрепятствовать, и отдал бы ее тебе, дабы ты  поступил с ней по своему благоусмотрению, соблюдая, однако ж, законы рыцарства,  воспрещающие чинить девицам какие бы то ни было обиды. Впрочем, я уповаю на  господа бога и верю, что власть зловредного волшебника не так сильна, как  власть волшебника благонамеренного, и на будущее время я обещаю тебе мою помощь  и покровительство, к чему меня обязывает данный мною обет, который как раз к  состоит в том, чтобы заступаться за беспомощных и обездоленных.    

Козопас  поглядел на Дон Кихота и, подивившись убогому его наряду и подозрительному обличью,  спросил сидевшего с ним рядом цирюльника:    

– Сеньор!  Кто этот человек такой странной наружности и который так чудно говорит?    

– Кто  же еще, как не достославный Дон Кихот Ламанчский, – отвечал  цирюльник, – искоренитель зла, борец с неправдой, заступник девиц,  пугалище великанов, победитель на ратном поле?    

– Это  мне напоминает то, о чем пишут в книгах о странствующих рыцарях, – заметил  козопас, – они делали то же самое, что ваша милость рассказывает про этого  человека, но только мне думается, что или ваша милость шутить изволит, или у  этого господина в голове пусто.    

– Ты  изрядный негодяй, – сказал на это Дон Кихот, – и это ты пустоголовый  и безмозглый болван, а у меня голова набита так, как она никогда не была набита  у той распотаскушки и потаскушкиной дочери, которая произвела тебя на свет.    

Перейдя  от слов к делу, он схватил лежавший перед ним хлеб и, в бешенстве швырнув его  прямо в лицо пастуху, разбил ему до крови нос; пастух шутить не любил, к тому  же он почувствовал, что за него самого взялись не в шутку, а  по-настоящему, – не обращая внимания ни на ковер, ни на скатерть, ни на обедающих,  он бросился на Дон Кихота, схватил его обеими руками за горло и, уж верно, не  остановился бы перед тем, чтобы задушить его, когда бы в это самое время не подоспел  Санчо Панса, не схватил его за плечи и, давя блюда, сокрушая чаши и  расплескивая и разбрызгивая их содержимое, вместе с ним не повалился на  скатерть. Дон Кихот, обретя свободу, снова ринулся на пастуха, а у пастуха и  так все лицо было в крови, да еще Санчо наградил его пинками, и теперь он  ползал на четвереньках в поисках ножа для задуманной им кровавой мести, но  этому помешали каноник и священник, однако ж цирюльник устроил так, что козопас  подмял под себя Дон Кихота, и тут на бедного рыцаря посыпался град колотушек,  так что теперь по лицу у него текло не меньше крови, чем у козопаса. Каноник и  священник покатывались со смеху, стражники подпрыгивали от удовольствия и  науськивали одного на другого, будто грызущихся собак; только Санчо Панса был в  отчаянии, ибо никак не мог вырваться из рук слуги каноника, который не давал  ему броситься на выручку его господину.    

Словом,  все радовались и веселились, а два бойца продолжали лупить друг друга, но тут послышался  звук трубы, столь унылый, что все невольно повернули головы в ту сторону,  откуда он долетал, однако ж всех более всполошился, заслышав его, Дон Кихот;  отнюдь не по своей доброй воле лежа под козопасом и будучи весьма прилично  потрепан, он все же сказал:    

– Брат  бес – ибо ты, разумеется, бес, коли сила твоя и смелость возобладали над  моими, – прошу тебя: давай заключим перемирие хотя бы на час, ибо томный  звук трубы, достигший нашего слуха, по-видимому, призывает меня на новые  приключения.    

Козопасу  надоело бить других и самому быть битым, и он немедля отпустил Дон Кихота, после  чего тот вскочил, повернул голову, куда и все, и вдруг увидел, что с косогора  спускается множество людей в белом, которые напоминали бичующихся.    

Должно  заметить, что в тот год облака не желали кропить землю, и по сему  обстоятельству во всех окрестных селениях устраивались процессии, совершались  молебствия и покаяния, дабы господь отверз двери милосердия своего и послал  дождь; и того ради жители ближней деревни совершали паломничество к одной  чтимой ими часовне, стоявшей на горке. У Дон Кихота, как скоро он обратил  внимание на необычные их одежды, вылетело из головы, что ему не раз приходилось  видеть бичующихся, – напротив, он представил себе, что тут пахнет  приключением, в котором ему, как странствующему рыцарю, надлежит принять самое  деятельное участие; и еще более укрепился он в своем мнении, оттого что  изваяние под траурным покровом, которое несли эти люди, он принял за некую  знатную сеньору, похищаемую наглецами и чудовищными злодеями; и как скоро это  ему взбрело на ум, он с чрезвычайною легкостью подбежал к Росинанту, который  пасся невдалеке, снял с луки уздечку и щит, в ту же секунду взнуздал его,  попросил у Санчо свой меч, затем вскочил на Росинанта и, обращаясь ко всем  присутствовавшим, громким голосом произнес:    

– Сейчас,  честная компания, вы уразумеете, сколь важно, чтобы на свете существовали кавальеро,  принадлежащие к ордену странствующего рыцарства. Сейчас, повторяю, явившись  свидетелями освобождения почтенной этой сеньоры, которую ведут в плен, вы  уразумеете, достойны ли уважения странствующие рыцари.    

С этими  словами он, за неимением шпор, всадил пятки в бока Росинанту, и тот во весь  опор, но не рысью, ибо на всем протяжении этой правдивой истории ни разу не  говорится, что Росинант ехал рысью, поскакал навстречу бичующимся, невзирая на  то, что священник, каноник и цирюльник всячески старались его удержать, но,  разумеется, тщетно, – на него не подействовали даже крики Санчо, который  взывал к нему:    

– Куда  вы, сеньор Дон Кихот? Какие бесы в вас вселились и наущают идти против нашей католической  веры? Да поймите же вы, прах меня возьми, что это процессия бичующихся и что сеньора,  которую несут на подставке, это священный образ пренепорочной девы. Подумайте,  сеньор, что вы делаете, – на сей раз наверняка можно сказать, что вы сами  того не знаете.    

Санчо  старался зря, – его господин был так поглощен мыслью скорей подъехать к  балахонам и освободить облаченную в траур сеньору, что не слыхал ни единого  слова, а если б даже и слышал, то все равно не повернул бы назад, хотя бы это  ему приказал сам король. Наконец он приблизился к процессии и остановил  Росинанта, который уже льстил себя надеждою на отдых, и хриплым от волнения  голосом произнес:    

– Вы,  скрывающие свои лица, по всей вероятности, потому, что у вас нечиста совесть!  Слушайте внимательно то, что я вам сейчас скажу.    

Несшие  изваяние остановились первыми, а один из четырех псаломщиков, распевавших молитвы,  коему бросились в глаза странный вид Дон Кихота, худоба Росинанта и другие  обнаруженные и подмеченные им смешные черты Дон Кихота, ответил так:    

– Сеньор  мой и брат! Если вы хотите нам что-то сказать, то говорите скорее – эти братья  разрывают на себе кожу до мяса, и мы не можем, да и не к чему нам  останавливаться и что-то слушать, разве что-нибудь очень короткое, такое, что  можно сказать в двух словах.    

– Да  я вам это в одном слове скажу, – возразил Дон Кихот, – а именно:  нимало не медля, освободите прелестную эту сеньору, чьи слезы и грустный вид  ясно показывают, что вы увозите ее насильно и что вы какое-то глубокое ей  нанесли оскорбление, я же, пришедший в мир для того, чтобы искоренять подобные  злодейства, не позволю вам шагу ступить, пока, вступившись за нее, не возвращу  ей желанной и заслуженной свободы.    

Послушав  такие речи, все пришли к заключению, что это сумасшедший, и покатились со  смеху, каковой смех только подлил масла в огонь Дон-Кихотова гнева, – ни  слова не говоря, он выхватил меч и ринулся к носилкам. Один из тех, кто нес  изваяние, поменявшись с товарищем и держа над головой то ли вилы, то ли шест,  коим подпирают носилки, когда кто-либо из несущих желает отдохнуть, вышел Дон  Кихоту навстречу, и вот по этому-то шесту как раз и пришелся страшный удар  Дон-Кихотова меча, рассекший его надвое, однако ж носильщик оставшимся у него в  руках обломком так огрел Дон Кихота по той руке, в которой он держал меч и  которую щит не мог укрыть от грубой силы, что бедный Дон Кихот в весьма жалком  состоянии полетел с коня. Санчо Панса, во весь дух гнавшийся за ним, видя, что  он упал, крикнул его супостату, чтобы тот больше не наносил удара, –  это-де очарованный рыцарь, который за всю свою жизнь никому не причинил  никакого зла. Однако сельчанина остановили не крики Санчо, а то, что Дон Кихот  не шевелил ни рукой, ни ногой; по сему обстоятельству, решив, что Дон Кихот  убит, он подобрал полы своего балахона и с быстротою оленя бросился наутек.    

Тем  временем подоспели и все прочие спутники Дон Кихота, участники же процессии,  видя, что они летят прямо на них, а с ними стражники, вооруженные арбалетами, и  смекнув, что дело плохо, сгрудились вокруг изваяния; и, надев капюшоны, крепко  держа в руках бичи, а псаломщики – подсвечники, они стали ждать неприятеля с  твердым намерением отразить его натиск, а буде окажется возможным, то и самим перейти  в наступление, однако ж судьба устроила лучше, чем можно было ожидать, ибо  Санчо, вообразив, что господин его мертв, припал к его телу и прежалобно и  преуморительно над ним запричитал. Нашего же священника узнал другой священник,  шедший вместе с процессией, и это обстоятельство успокоило оба равно  устрашенных воинства. Наш священник в двух словах объяснил другому, кто таков  Дон Кихот, и тогда тот пошел посмотреть, жив ли бедный рыцарь, а за ним гурьбой  повалили бичующиеся и услышали, что Санчо Панса со слезами на глазах причитает:    

– О  цвет рыцарства, нить драгоценной жизни коего оборвал один лишь удар дубиной! О  честь своего рода, краса и гордость всей Ламанчи и всего мира, каковой после  твоей смерти наполнится злодеями, ибо все их злодеяния отныне будут оставаться  безнаказанными! О ты, более щедрый, нежели все Александры на свете, ибо всего  только за восемь месяцев, что я у тебя прослужил, ты пожаловал мне лучший из  островов, омываемых и окруженных морем! О ты, смиренный с надменными и гордый  со смиренными, – то есть я хотел сказать наоборот, – смотрящий  опасности прямо в глаза, не унывающий в бедах, влюбленный ни в кого,  подражатель добрым, бич дурных, гроза подлецов, – одним словом,  странствующий рыцарь, ибо этим все сказано!    

Вопли и  стенания Санчо воскресили Дон Кихота, и первыми его словами были:    

– Кто  пребывает в разлуке с вами, сладчайшая Дульсинея, тот и не такие еще бедствия  терпит. Помоги мне, друг Санчо, сесть на очарованную повозку, я не в состоянии  держаться в Росинантовом седле по той причине, что плечо у меня раздроблено.    

– С  большим удовольствием, государь мой, – сказал Санчо, – и поедемте  прямо к нам в деревню вместе с этими сеньорами, которые вам желают добра, а там  уж мы замыслим новый поход, такой, чтоб нам от него было побольше пользы и  побольше славы.    

– Ты  дело говоришь, Санчо, – заметил Дон Кихот, – с нашей стороны будет в  высшей степени благоразумно, если мы подождем, пока пройдет ныне действующее  зловредное влияние светил.    

Каноник,  священник и цирюльник объявили, что лучше этого он ничего не мог бы придумать,  и, в совершенном восторге от простоты Санчо Пансы, посадили Дон Кихота на ту же  самую повозку, на которой он ехал прежде; участники процессии снова двинулись  стройными рядами. Козопас со всеми распрощался, стражники отказались ехать  дальше, и священник уплатил им сполна, каноник попросил священника уведомить  его о том, что станется с Дон Кихотом: придет ли он в разум или же будет  куролесить и дальше, и засим поехал своей дорогой. Словом, все разъехались в  разные стороны и кто куда, остались только священник и цирюльник, Дон Кихот,  Панса и добрый Росинант, столь же безропотно сносивший все, что бы с ним ни  стряслось, как и его хозяин.    

Возница  запряг волов, посадил Дон Кихота на охапку сена и с присущим ему хладнокровием  двинулся по той дороге, которую ему указал священник, и шесть дней спустя  достигли они деревни Дон Кихота и въехали в нее среди бела дня, а пришлось это  как раз в воскресенье, и площадь, через которую проезжала повозка Дон Кихота,  была полна народу. Все бросились смотреть, кто это едет, и как скоро узнали  своего соотчича, то подивились, а какой-то мальчишка побежал сказать ключнице  его и племяннице, что их дядю и господина, бледного и худого, везут на волах,  подстилки же никакой, кроме охапки сена. Невозможно было без сожаления смотреть  на добрых этих женщин, вопивших, бивших себя по голове и посылавших новые  проклятия этим окаянным рыцарским романам, и все это поднялось с новою силою,  как скоро в дверях показался Дон Кихот.    

Прослышав  о том, что Дон Кихот возвратился, прибежала и жена Санчо Пансы, которой было  известно, что муж ее последовал за ним в качестве оруженосца, и, едва увидев  Санчо, она прежде всего осведомилась, здоров ли осел. Санчо ответил, что осел  здоровее своего хозяина.    

– Благодарю  тебя, господи, за великую твою милость, – сказала она. – Ну, а теперь  скажи-ка, дружочек, много ли ты заработал на своей оруженоске? Обновку-то ты  мне привез? А башмачки детишкам?    

– Ничего  такого я, женушка, не привез, – отвечал Санчо, – зато я привез  кое-что поважнее и посущественнее.    

– Вот  этому я очень рада, – заметила жена, – покажи-ка мне, дружочек, это  важное и существенное, я хочу поглядеть, тогда душа моя будет довольна, а то,  пока ты там скитался целую вечность, я вся истомилась и извелась.    

– Дома  покажу, жена, – объявил Панса, – а пока что утешься: если мы, господь  даст, еще раз поедем искать приключений, то ты увидишь, что я скоро стану  графом или же губернатором острова, да не какого-нибудь там захудалого, а  самого что ни на есть лучшего.    

– Дай-то  бог, муженек, это нам вот как пригодится. А только скажи мне, что такое остров,  я что-то не могу взять в толк.    

– Осла  медом не кормят, – отрезал Санчо, – придет время – узнаешь, да еще  рот разинешь, когда твои вассалы станут величать тебя ваше сиятельство.    

– Что  ты несешь, Санчо? Какие такие сиятельства, острова и вассалы? –  воскликнула Хуана Панса (так звали жену Санчо, ибо хотя она и не была с ним в  родстве, но в Ламанче принято, чтобы жены брали фамилию мужа).    

– Не  все сразу, Хуана, не торопись, довольно и того, что я сказал тебе правду, пока  держи язык на привязи. Между прочим, могу тебе сказать, что нет ничего приятнее  быть почтенным оруженосцем какого-нибудь этакого странствующего рыцаря,  искателя приключений. Правда, чаще всего попадаются приключения не такие, каких  бы тебе хотелось: в девяноста девяти случаях из ста все получается шиворот-навыворот.  Это я на себе испытал, потому в иных случаях меня подбрасывали на одеяле, в  иных лупили. Однако со всем тем до чего ж хорошо в ожидании происшествий  скакать по горам, плутать в лесах, взбираться на скалы, посещать замки, останавливаться  на каких угодно постоялых дворах и при этом ни черта не платить за ночлег!    

Такую  беседу вели между собой Санчо Панса и его жена Хуана Панса, а в это время ключница  и племянница Дон Кихота ухаживали за ним, раздевали его и укладывали на старую  его кровать. Он смотрел на них блуждающим взором и никак не мог понять, где он  находится. Священник, сообщив племяннице, чего стоило доставить его домой,  сказал, чтобы она как можно лучше позаботилась о дяде и чтобы они обе были  начеку, а то, мол, он опять убежит. Тут снова подняли они страшный крик, снова  стали посылать проклятия рыцарским романам, снова стали молить бога, чтобы  сочинители подобных врак и нелепостей провалились сквозь землю. Одним словом,  священник оставил их в смятении и страхе, ибо они полагали, что, как скоро дело  пойдет на поправку, дядя их и господин тот же час их покинет, и чего они  опасались, то как раз и случилось.    

Однако  ж автор этой истории, несмотря на то что он со всею любознательностью и  усердием допытывался, какие именно деяния совершил Дон Кихот во время третьего  своего выезда, так и не мог обнаружить на сей предмет каких-либо  указаний, – по крайней мере, в летописях подлинных; только в изустных  преданиях Ламанчи сохранилось воспоминание о том, что, выехав из дому в третий  раз, Дон Кихот побывал в Сарагосе и участвовал в знаменитых турнирах, которые в  этом городе были устроены, и там с ним произошли события, достойные его  неустрашимости и светлого ума. О смерти его и кончине также ничего не удалось  узнать, и так бы автор ничего не знал и не ведал, когда бы счастливый случай не  свел его с одним престарелым лекарем, обладателем свинцовой шкатулки,  найденной, по его словам, среди развалин какой-то древней часовни, которую  восстанавливали; и вот в этой-то самой шкатулке оказались пергаменты, на  которых готическими буквами были написаны испанские стихи, в коих содержались  сведения о многих подвигах Дон Кихота, о красоте Дульсинеи Тобосской, о наружности  Росинанта, о верности Санчо Пансы и о погребении самого Дон Кихота, а также  несколько эпитафий и похвальных стихов нраву его и обычаю. И те из них, которые  удалось прочитать и разобрать, правдолюбивый автор этой новой и доселе  невиданной истории здесь приводит. При этом за огромный труд, который пришлось  положить на розыски и копанье в архивах Ламанчи, дабы вытащить помянутую  историю на свет божий, автор не требует от своих читателей никакой другой  благодарности, кроме того, чтобы они отнеслись к ней с таким же доверием, с  каким люди здравомыслящие относятся к рыцарским романам, которые пользуются  ныне таким успехом: это вполне вознаградит и удовлетворит его и подвигнет на  то, чтобы извлечь и разыскать другие, если и не столь правдивые, то, во всяком  случае, не менее занятные и увлекательные.    

Вот  первые слова пергамента, обнаруженного в свинцовой шкатулке:    

     

Академики  из Аргамасильи, местечка в Ламанче, на жизнь и на кончину доблестного Дон  Кихота Ламанчского    

Hoc  Scripserunt [286]    

     Черномаза, академика  Аргамасильского, на гробницу дон Кихота    эпитафия    

     

Скиталец,  словно Грецию – Язон,[287]    

Прославивший  ламанчские пределы;    

Чудак,  чей ум, как флюгер заржавелый,    

И  ветрен был, и столь же изощрен;    

     

Певец,  меж виршеплетов всех времен,    

Быть  может, самый тонкий и умелый;    

Боец,  настолько яростный и смелый,    

Что  до границ Катая[288]  славен он;    

     

Тот,  кто, затмив собою Амадисов,    

Гигантов,  словно карликов, сражал;    

Тот,  кто был даме предан всей душою;    

     

Тот,  кто, вселяя зависть в Бельянисов,    

Верхом  на Росинанте разъезжал,    

Почиет  под холодной сей плитою.    

     

     Крохобора, академика  Аргамасильского, In Laudem Dulcineae De Toboso [289]    сонет    

     

Ты,  кто узрел сей толстогубый рот,    

Внушительную  стать и лик курносый,    

Знай:  это Дульсинея из Тобосо,    

Которою  пленился Дон Кихот.    

     

О  ней мечтал он ночи напролет,    

Монтьеля  травянистые откосы    

И  Сьерры Негры[290]  голые утесы    

Исхаживая,  пеший, взад-вперед,    

     

В  чем Росинант повинен… О светила!    

Зачем  судили вы, чтоб в цвете лет    

С  обоими произошло несчастье?    

     

Ее  красу от нас могила скрыла,    

А  он, хотя узнал о нем весь свет,    

Погублен  ложью, завистью и страстью.    

     

     Сумасброда,  остроумнейшего академика Аргамасильского, в похвалу Росинанту, коню дон Кихота  Ламанчского    сонет    

     

На  тот алмазный трон, где столько лет    

Марс  восседал, от крови весь багровый,    

Взошел  Ламанчец и рукой суровой    

Над  миром поднял стяг своих побед.    

     

В  столь грозные доспехи он одет,    

Столь  остр его клинок, разить готовый,    

Что  новый сей герой в манере новой    

Быть  должен новой музою воспет.    

     

Британию  до звезд во время оно    

Отвага  Амадиса вознесла,    

Его  сынами греки знамениты;    

     

Но  днесь Кихот введен во храм Беллоны,[291]    

И  гордая Ламанча превзошла    

Владенья  грека и отчизну бритта.    

     

Его  дела не могут быть забыты:    

Ведь  Росинант – и тот таких коней,    

Как  Брильядор[292]  с Баярдом,[293]  стал славней.    

     

     Зубоскала, академика  Аргамасильского, Санчо Пансе    сонет    

     

Вот  Санчо Панса. Хоть он ростом мал,    

Но  доблестью велик, и мир покуда,    

В  чем, если нужно, я порукой буду, –    

Верней  оруженосца не видал.    

     

Он  возведенья в графы ожидал,    

Но  не дождался, что отнюдь не чудо:    

С  ним во вражде был свет, а свет – Иуда.    

Его  осла – и то б живым сглодал.    

     

И  на скотине этой безответной    

За  незлобивым Росинантом вновь    

Потрюхал  сей воитель незлобивый.    

     

О  сладкие надежды, как вы тщетны!    

Вы  нам на миг разгорячите кровь –    

И  стали тенью, сном, химерой лживой.    

     

     Чертолома, академика  Аргамасильского на гробницу дон Кихота    эпитафия    

     

Дон  Кихот, что здесь лежит,    

Росинанта  обладатель,    

Приключений  был искатель,    

Был  он также часто бит.    

Рядом  с рыцарем зарыт    

Санчо  Панса, малый нравный,    

Но  оруженосец славный.    

Пусть  господь его простит!    

     

     Тикитака, академика  Аргамасильского, на гробницу Дульсинеи Тобосской    эпитафия    

     

Мир  навеки обрела    

В  сей могиле Дульсинея,    

Смерть  расправилась и с нею,    

Хоть  крепка она была.    

     

Гордость  своего села,    

Не  знатна, но чистокровна,    

В  Дон Кихоте пыл любовный    

Эта  скотница зажгла.    

     

Вот и  все стихи, какие нам удалось разобрать; в остальных же буквы были попорчены червями,  вследствие чего пришлось передать их одному академику, дабы он прочитал их  предположительно. По имеющимся сведениям, он этого добился усидчивым и кропотливым  трудом и, в надежде на третий выезд Дон Кихота, намеревается обнародовать их.    

     

Forse  altri cantera con miglior plettro[294]    

     

Конец  первой части    

     

    

     

 Часть вторая    

     

Посвящение    

     

    

     

     Графу Лемосскому [295]    

Посылая на днях Вашему сиятельству мои комедии, вышедшие из  печати до представления на сцене, [296]  я, если не ошибаюсь, писал, что Дон Кихот надевает шпоры, дабы явиться к Вашему  сиятельству и облобызать Вам руки. А теперь я уже могу сказать, что он их надел  и отправился в путь, и если он доедет, то, мне думается, я окажу этим Вашему  сиятельству некоторую услугу, ибо меня со всех сторон торопят как можно скорее  его прислать, дабы прошли тошнота и оскомина, вызванные другим Дон Кихотом,  [297]  который надел на себя личину второй части и пустился гулять по свету. Но кто  особенно, по-видимому, ждет моего Дон Кихота, так это великий император  китайский, [298]  ибо он месяц тому назад прислал мне с нарочным на китайском языке письмо, в  котором просит, вернее сказать умоляет, прислать ему мою книгу: он-де намерен  учредить коллегию [299]  для изучения испанского языка и желает, чтобы оный язык изучался по истории Дон  Кихота. Тут же он мне предлагает быть ректором помянутой коллегии. Я спросил  посланца, не оказало ли мне его величество какой-либо денежной помощи. Тот  ответил, что у его величества и в мыслях этого не было.    

«В таком случае, братец, – объявил я, – вы можете  возвращаться к себе в Китай со скоростью десяти, а то и двадцати миль в день,  словом, с любой скоростью, мне же не позволяет здоровье в столь длительное  пускаться путешествие, и мало того, что я болен, но еще и сижу без гроша;  однако же что мне императоры и монархи, когда в Неаполе есть у меня великий  граф Лемосский, который без всяких этих затей с коллегией и ректорством  поддерживает меня, покровительствует мне и оказывает столько милостей, что  большего и желать невозможно».    

На этом я с посланцем простился, и на этом я прощаюсь и с  Вашим сиятельством, давая обещание преподнести Вам Странствия Персилеса и  Сихизмунды, [300]  книгу, которую я Deo volente [301]  спустя несколько месяцев закончу, каковая книга, должно полагать, будет самой  плохой или же, наоборот, самой лучшей из всех на нашем языке писанных (я  разумею книги, писанные для развлечения); впрочем, я напрасно сказал: самой  плохой, ибо, по мнению моих друзей, книге моей суждено наивозможного достигнуть  совершенства. Возвращайтесь же, Ваше сиятельство, в желанном здравии, и к тому  времени Переилес будет уже готов облобызать Вам руки, я же, слуга Вашего  сиятельства, припаду к Вашим стопам. Писано в Мадриде, в последний день октября  тысяча шестьсот пятнадцатого года.    

Слуга Вашего сиятельства    

Мигель де Сервантес Сааведра    

     

 Пролог    

     

к читателю    

     

Господи боже мой! С каким, должно полагать, нетерпением  ожидаешь ты, знатный, а может статься, и худородный, читатель этого пролога,  думая, что найдешь в нем угрозы, хулу и порицания автору второго Дон Кихота,  который, как слышно, зачат был в Тордесильясе, а родился в Таррагоне![302]  Но, право же, я тебе этого удовольствия не доставлю, ибо хотя обиды и  пробуждают гнев в самых смиренных сердцах, однако ж мое сердце составляет  исключение из этого правила. Тебе бы хотелось, чтобы я обозвал автора ослом,  дураком и нахалом, но я этого и в мыслях не держу: он сам себя наказал, ну его  совсем, мне до него и нужды нет. Единственно, что не могло не задеть меня за  живое, это что он назвал меня стариком и безруким, как будто в моей власти удержать  время, чтобы оно нарочно для меня остановилось, и как будто я получил увечье  где-нибудь в таверне, а не во время величайшего из событий,[303] какие когда-либо  происходили в век минувший и в век нынешний и вряд ли произойдут в век  грядущий. Если раны мои и не красят меня в глазах тех, кто их видел, то, во  всяком случае, возвышают меня во мнении тех, кто знает, где я их получил, ибо  лучше солдату пасть мертвым в бою, нежели спастись бегством, и я так в этом  убежден, что, если бы мне теперь предложили воротить прошедшее, я все равно  предпочел бы участвовать в славном этом походе, нежели остаться невредимым, но  зато и не быть его участником. Шрамы на лице и на груди солдата – это звезды,  указывающие всем остальным, как вознестись на небо почета и похвал заслуженных;  также объявляю во всеобщее сведение, что сочиняют не седины, а разум, который  обыкновенно с годами мужает. Еще мне было неприятно, что автор называет меня  завистником и, словно неучу, объясняет мне, что такое зависть; однако ж, положа  руку на сердце, могу сказать, что из двух существующих видов зависти мне знакома  лишь зависть святая, благородная и ко благу устремленная, а значит, и не могу я  преследовать духовную особу,[304]  да еще такую, которая состоит при священном трибунале; и если автор в самом  деле говорит о лице, которое имею в виду я, то он жестоко ошибается, ибо я  преклоняюсь перед дарованием этого человека и восхищаюсь его творениями, равно  как и той добродетельной жизнью, какую он ведет неукоснительно. Впрочем, я  признателен господину автору за его суждение о моих новеллах: хотя они, мол, не  столь назидательны, сколь сатиричны, однако же хороши, а ведь их нельзя было бы  назвать хорошими, когда бы им чего-нибудь недоставало.    

Пожалуй, ты скажешь, читатель, что я чересчур мягок и уж  очень крепко держу себя в границах присущей мне скромности, но я знаю, что не  должно огорчать и без того уже огорченного, огорчения же этого господина, без  сомнения, велики, коли он не осмеливается появиться в открытом поле и при  дневном свете, а скрывает свое имя и придумывает себе родину, как будто бы он  был повинен в оскорблении величества. Если случайно, читатель, ты с ним знаком,  то передай ему от моего имени, что я не почитаю себя оскорбленным: я хорошо  знаю, что такое дьявольские искушения и что одно из самых больших искушений –  это навести человека на мысль, что он способен сочинить и выдать в свет книгу,  которая принесет ему столько же славы, сколько и денег, и столько же денег, сколько  и славы; и мне бы хотелось, чтобы в доказательство ты, как только можешь весело  и забавно, рассказал ему такую историйку.    

Был в Севилье сумасшедший, который помешался на самой  забавной чепухе и на самой навязчивой мысли, на какой только может помешаться  человек, а именно: смастерив из остроконечной тростинки трубку, он ловил на  улице или же где-нибудь еще собаку, наступал ей на одну заднюю лапу, другую  лапу приподнимал кверху, а засим с крайним тщанием вставлял ей трубку в  некоторую часть тела и дул до тех пор, пока собака не становилась круглой, как  мяч; доведя же ее до такого состояния, он дважды хлопал ее по животу и,  отпустив, обращался к зевакам, коих всегда при этом собиралось немало: «Что вы  скажете, ваши милости: легкое это дело – надуть собаку?» – Что вы скажете, ваша  милость: легкое это дело – написать книгу?    

Если же, друг читатель, сия историйка не придется автору по  сердцу, то расскажи ему другую, тоже про сумасшедшего и про собаку.    

Был в Кордове другой сумасшедший, который имел обыкновение  носить на голове обломок мраморной плиты или же просто не весьма легкий камень;  высмотрев зазевавшуюся собаку, он к ней подкрадывался, а затем что было силы  сбрасывал на нее свой груз, после чего разобиженная собака с воем и визгом  убегала за три улицы. Но вот как-то раз случилось ему сбросить камень на собаку  шапочника, который очень ее любил. Камень угодил ей в голову, ушибленная собака  завыла, хозяин, увидев и услышав это, схватил аршин, бросился на сумасшедшего и  не оставил на нем живого места; и при каждом ударе он еще приговаривал:  «Вор-собака! Это ты так мою гончую? Не видишь, подлец, что моя собака –  гончая?» И, раз двадцать повторив слово гончая и сделав из сумасшедшего  котлету, он наконец отпустил его. Получив хороший урок, сумасшедший скрылся и больше  месяца на людных местах не показывался, но потом, однако ж, возвратился все с  тою же выдумкою и с еще более тяжелым грузом. Он подходил к собаке,  нацеливался, но, так и не решившись и не осмелившись сбросить на нее камень,  говорил: «Это гончая, воздержимся!» И про всякую собаку, какая бы ему ни  попадалась, будь то дог или же шавка, он говорил, что это гончая, и не  сбрасывал на нее камня. Нечто вроде этого, должно полагать, случится и с нашим  сочинителем, и он не отважится более сбрасывать на бумагу твердые, как камень,  плоды своего гения, ибо кому охота стараться разгрызть плохую книгу!    

Скажи ему еще, что его угроза лишить меня дохода изданием  книги своей не стоит медного гроша, и, применяя к себе славную интермедию Перенденга,  я могу ему ответить, что, мол, бог не без милости, и да здравствует, мне на  радость, сеньор мой Двадцать Четыре.[305]  Да здравствует граф Лемосский, коего христианские чувства и хорошо известная  щедрость ограждают меня от всех ударов злой судьбы, и да здравствует, на  радость мне, добросердечнейший дон Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, архиепископ  Толедский, а там пусть хоть не останется на свете ни одной печатни, и пусть  против меня печатают больше книг, нежели в строфах Минго Ревульго[306]  содержится букв. Эти двое владык без малейшего с моей стороны искательства или  же раболепства, единственно по доброте своей, взялись мне покровительствовать и  оказывать милости, и поэтому я почитаю себя счастливее и богаче, чем если бы  Фортуна вознесла меня путем обычным. Честь может быть и у бедняка, но только не  у человека порочного: нищета может омрачить благородство, но не затемнить его  совершенно, а как добродетель излучает свой свет даже сквозь щели горькой  бедности, то ей удается заслужить уважение умов возвышенных и благородных, а с  тем вместе и их благорасположение. И больше, читатель, не говори автору ничего,  а я ничего больше не скажу тебе, – прими только в соображение, что  предлагаемая вторая часть Дон Кихота скроена тем же самым мастером и из  того же сукна, что и первая, и в ней я довожу Дон Кихота до конца, до самой его  кончины и погребения, дабы никто уже более не заводил о нем речи, ибо довольно  и того, что уже сказано, довольно и того, что свидетельствует о разумных его  безумствах человек честный, и нечего сызнова к ним возвращаться: ведь когда  чего-нибудь слишком много, хотя бы даже хорошего, то оно теряет цену, а когда  чего-нибудь недостает, хотя бы даже плохого, то оно как-то все-таки ценится.  Забыл тебе сказать, чтобы ты ожидал Персилеса, которого я теперь оканчиваю,  а также вторую часть Галатеи.    

     

    

 Глава I    

     

О разговоре, который священник и цирюльник вели с Дон  Кихотом касательно его болезни    

     

    

     

Во второй части этой истории, повествующей о третьем выезде  Дон Кихота, Сид Ахмет Бен-инхали рассказывает, что священник и цирюльник почти  целый месяц у него не бывали, чтобы не вызывать и не воскрешать в его памяти  минувших событий; однако ж они заходили к племяннице и ключнице и просили  заботиться о нем и давать ему что-нибудь питательное и полезное для сердца и  мозга, где, вне всякого сомнения, и коренится, дескать, все его злополучие.  Женщины объявили, что они так и делают и будут делать с крайним тщанием и  готовностью: они, мол, уже замечают, что временами их господин обнаруживает все  признаки здравомыслия, чему те двое весьма обрадовались, а также тому, как  ловко они придумали – привезти его, заколдованного, на волах, о каковой их  затее повествуется в последней главе первой части этой столь же великой, сколь  и достоверной истории; и по сему обстоятельству положили они навестить его и  убедиться воочию, подлинно ли ему лучше, что казалось им, впрочем, почти  невероятным, и уговорились между собою не дотрагиваться до этой его еще свежей  и столь странной раны, а о странствующем рыцарстве даже не заикаться.    

Итак, они пришли к нему и застали его сидящим на постели в  зеленом байковом камзоле и в красном толедском колпаке; и был он до того худ и  изможден, что походил на мумию. Он принял их с отменным радушием; они  осведомились о его здоровье, и он рассказал им о себе и о своем здоровье весьма  разумно и в самых изысканных выражениях; наконец речь зашла о так называемых  государственных делах и образах правления, причем иные злоупотребления наши  собеседники искореняли, иные – осуждали, одни обычаи исправляли, другие –  упраздняли, и каждый чувствовал себя в это время новоявленным законодателем:  вторым Ликургом[307]  или же новоиспеченным Солоном;[308]  и так они все государство переиначили, что казалось, будто они его бросили в  горн, а когда вынули, то оно было уже совсем другое; Дон Кихот же обо всех этих  предметах рассуждал в высшей степени умно, и у обоих испытателей не осталось  сомнений, что он совершенно здоров и в полном разуме.    

При этой беседе присутствовали племянница и ключница и  неустанно благодарили бога за то, что их господин вполне образумился; однако ж  священник, изменив первоначальному своему решению не касаться рыцарства,  пожелал окончательно удостовериться, точно ли Дон Кихот выздоровел, или же это  выздоровление мнимое, и для того исподволь перешел к столичным новостям и,  между прочим, передал за верное, что султан турецкий с огромным флотом вышел в  море,[309]  но каковы его замыслы и где именно ужасная сия гроза разразится – этого-де  никто не знает; и что-де, мол, снова, как почти каждый год, весь христианский  мир пребывает в страхе и бьет тревогу, а его величество повелел укрепить берега  Неаполя, Сицилии и острова Мальты. Дон Кихот же на это сказал:    

– Укрепив заблаговременно свои владения, дабы  неприятель не застигнул его врасплох, его величество поступил как  предусмотрительнейший воин. Однако ж, обратись его величество за советом ко  мне, я бы ему посоветовал принять такие меры предосторожности, о которых он  ныне, верно, и не подозревает.    

Выслушав его, священник сказал себе: «Да хранит тебя  господь, бедный Дон Кихот! Сдается мне, что ты низвергаешься с высот безумия в  пучину простодушия!» Но тут цирюльник, подумавший то же самое, что и священник,  спросил Дон Кихота, какие именно меры предосторожности он почитает за нужное принять:  может статься, они-де относятся к разряду тех многочисленных нелепых  предложений, какие обыкновенно делаются государям.    

– Мое предложение, господин брадобрей, вовсе не нелепо,  а очень даже лепо, – сказал Дон Кихот.    

– Да я ничего и не говорю, – отозвался  цирюльник, – но только ведь опыт показывает, что все или же большая часть  проектов, которые поступают к его величеству, неосуществимы, бессмысленны или  же вредны и для короля, и для королевства.    

– Ну, а мой проект не неосуществим и не  бессмыслен, – возразил Дон Кихот, – напротив того: никакому  изобретателю не изобрести столь удобоисполнимого, целесообразного, остроумного  и краткого проекта.    

– Так поделитесь же им, сеньор Дон Кихот, – молвил  священник.    

– Мне бы не хотелось излагать его сейчас, –  признался Дон Кихот, – иначе он завтра же достигнет ушей господ  советников, и благодарность и награду за труд получу не я, а кто-нибудь другой.    

– Что до меня, – сказал цирюльник, – то вот  вам крест, ваша милость, я никому не скажу: ни королю, ни ладье[310]  и ни одному живому человеку, – эту клятву я взял из романса об одном священнике,  который в начале мессы указал королю на вора, укравшего у того священника сто  дублонов и быстроногого мула.    

– Историй этих я не знаю, – сказал Дон  Кихот, – однако ж полагаю, что клятва верная, ибо сеньор цирюльник –  человек честный.    

– Даже если б он и не был таковым, – вмешался  священник, – я за него ручаюсь и даю гарантию, что в сем случае он будет  нем, как могила, иначе с него будут взысканы пеня и неустойка.    

– А за вашу милость, сеньор священник, кто  поручится? – осведомился Дон Кихот.    

– Мой сан, обязывающий меня хранить тайны, –  отвечал священник.    

– Ах ты, господи! – вскричал тут Дон Кихот. –  Да что стоит его величеству приказать через глашатаев, чтобы все странствующие  рыцари, какие только скитаются по Испании, в назначенный день собрались в  столице? Хотя бы даже их явилось не более полдюжины, среди них может оказаться  такой, который один сокрушит всю султанову мощь. Слушайте меня со вниманием,  ваши милости, и следите за моею мыслью. Неужели это для вас новость, что  один-единственный странствующий рыцарь способен перерезать войско в двести  тысяч человек, как если бы у всех у них было одно горло, или же если б они были  сделаны из марципана? Нет, правда, скажите: не на каждой ли странице любого  романа встречаются подобные чудеса? Даю голову на отсечение, свою собственную,  а не чью-нибудь чужую, что живи ныне славный дон Бельянис или же кто-либо из  многочисленного потомства Амадиса Галльского, словом, если б кто-нибудь из них  дожил до наших дней и переведался с султаном, – скажу по чести, не хотел  бы я быть в шкуре султановой! Впрочем, господь не оставит свой народ и пошлет  ему кого-нибудь, если и не столь грозного, как прежние странствующие рыцари, то  уж, во всяком случае, не уступающего им в твердости духа. Засим господь меня  разумеет, а я умолкаю.    

– Ах! – воскликнула тут племянница. – Убейте  меня, если мой дядюшка не задумал снова сделаться странствующим рыцарем!    

Дон Кихот же ей на это сказал:    

– Странствующим рыцарем я и умру, а султан турецкий  волен, когда ему вздумается, выходить и приходить с каким угодно огромным  флотом, – повторяю: господь меня разумеет.    

Тут вмешался цирюльник:    

– Будьте добры, ваши милости, дозвольте мне рассказать  одну небольшую историйку, которая произошла в Севилье: она будет сейчас как раз  к месту, и потому мне не терпится ее рассказать.    

Дон Кихот изъявил согласие, священник и все остальные  приготовились слушать, и цирюльник начал так:    

– В севильском сумасшедшем доме находился один человек,  которого посадили туда родственники, ибо он лишился рассудка. Он получил ученую  степень по каноническому праву в Осуне,[311]  но, получи он ее даже в Саламанке, это ему все равно бы не помогло, как уверяли  многие. Проведя несколько лет в затворе, означенный ученый вообразил, что он  опамятовался и находится в совершенном уме, и в сих мыслях написал архиепископу  письмо, в каковом письме, вполне здраво рассуждая, убедительно просил помочь  ему выйти из того бедственного положения, в коем он пребывает, ибо по милости  божией он, дескать, уже пришел в себя; однако родственники, чтобы  воспользоваться его долей наследства, держат его, мол, здесь и, вопреки истине,  желают, чтобы он до конца дней своих оставался умалишенным. Архиепископ, убежденный  многочисленными его посланиями, свидетельствовавшими о рассудительности его и  благоразумии, в конце концов послал капеллана узнать у смотрителя дома  умалишенных, правда ли то, что пишет лиценциат, а также поговорить с самим  сумасшедшим, и если, мол, он увидит, что тот пришел в разум, то пусть-де  вызволит его оттуда и выпустит на свободу. Капеллан так и сделал, и смотритель  ему сказал, что больной по-прежнему не в себе и что хотя он часто рассуждает,  как человек большого ума, однако ж потом начинает говорить несуразности, и они  у него столь же часты и столь же необычайны, как и его разумные мысли, в чем  можно-де удостовериться на опыте, стоит только с ним побеседовать. Капеллан  пожелал произвести этот опыт и, запершись с сумасшедшим, проговорил с ним более  часа, и за все это время помешанный не сказал ничего несообразного или же  нелепого, напротив того, он такую выказал рассудительность, что капеллан  принужден был поверить, что больной поправился; между прочим, сумасшедший  объявил, что смотритель на него клевещет, ибо не желает лишаться взяток,  которые ему дают родственники больного: якобы за взятки смотритель, мол, и  продолжает уверять, что больной все еще не в своем уме, хотя по временам,  дескать, и наступает просветление; главная же его, больного, беда – это, мол,  его богатство, ибо недруги его, чтобы таковым воспользоваться, пускаются на  всяческие подвохи и выражают сомнение в той милости, какую явил ему господь,  снова превратив его из животного в существо разумное. Коротко говоря,  смотрителя он выставил человеком, доверия не внушающим, родственников –  своекорыстными и бессовестными, а себя самого столь благоразумным, что капеллан  в конце концов решился взять его с собой, чтобы архиепископ мог во всем  убедиться воочию. Поверив лиценциату на слово, добрый капеллан попросил  смотрителя выдать ему платье, в котором он сюда прибыл; смотритель еще раз  посоветовал капеллану хорошенько подумать, ибо лиценциат, вне всякого сомнения,  все еще, дескать, поврежден в уме. Однако ж, несмотря на все предостережения и  увещания смотрителя, капеллан остался непреклонен в своем желании увезти  лиценциата с собой; смотритель повиновался, тем более что распоряжение исходило  от архиепископа;[312]  на лиценциата надели его собственное платье, новое и приличное, и когда  лиценциат увидел, что он одет, как человек здоровый, а больничный халат с него  сняли, то попросил капеллана в виде особого одолжения позволить ему попрощаться  со своими товарищами сумасшедшими. Капеллан сказал, что ему тоже хочется пойти  посмотреть на сумасшедших. Словом, они отправились, а вместе с ними и еще  кое-кто; и как скоро лиценциат приблизился к клетке, где сидел буйный помешанный,  который, впрочем, был тогда тих и спокоен, то обратился к нему с такими  словами:    

«Скажите, приятель: не нужно ли вам чего-либо? Ведь я ухожу  домой, – господу богу по бесконечному его милосердию и человеколюбию  угодно было возвратить мне, недостойному, разум; теперь я снова в здравом уме и  твердой памяти, ибо для всемогущества божия нет ничего невозможного. Надейтесь  крепко и уповайте на господа: коли он меня вернул в прежнее состояние, то  вернет и вас, – только положитесь на него. Я постараюсь послать вам  чего-нибудь вкусного, а вы смотрите непременно скушайте: смею вас уверить, как  человек, испытавший это на себе, что все наши безумства проистекают от пустоты  в желудке и от воздуха в голове. Мужайтесь же, мужайтесь: кто падает духом в  несчастье, тот вредит своему здоровью и ускоряет свой конец».    

Все эти речи лиценциата слышал другой сумасшедший, сидевший  в другой клетке, напротив буйного; поднявшись с ветхой циновки, на которой он  лежал нагишом, этот второй сумасшедший громко спросил, кто это возвращается  домой в здравом уме и твердой памяти. Лиценциат ему ответил так:    

«Это я ухожу, приятель, мне больше незачем здесь оставаться,  за что я и воссылаю бесконечные благодарения небу, оказавшему мне столь великую  милость».    

«Полноте, лиценциат, что вы говорите! Как бы над вами  лукавый не подшутил, – сказал сумасшедший, – торопиться вам некуда,  сидите-ка себе смирнехонько на месте, все равно ведь потом придется возвращаться  назад».    

«Я уверен, что я здоров, – настаивал лиценциат, –  мне незачем возвращаться сюда и сызнова претерпевать все мытарства».    

«Это вы-то здоровы? – сказал сумасшедший. – Ну что  ж, поживем – увидим, ступайте себе с богом, но клянусь вам Юпитером, коего  величие олицетворяет на земле моя особа, что за один этот грех, который ныне  совершает Севилья, выпуская вас из этого дома и признавая вас за здорового, я  ее так покараю, что память о том пребудет во веки веков, аминь. Или ты не  знаешь, жалкий лиценциатишка, что это в моей власти, ибо, как я уже сказал, я –  Юпитер-громовержец, который держит в руках всеопаляющие молнии, коими я могу и  имею обыкновение грозить миру и разрушать его? Но сей невежественный град я  накажу иначе: клянусь три года подряд, считая с того дня и часа, когда я  произношу эту угрозу, не дождить не только самый город, но и округу его и  окрестность. Как, ты на свободе, ты в здравом уме, ты в твердой памяти, а я  сумасшедший, я невменяемый, я под замком?.. Да я скорей удавлюсь, нежели пошлю  дождь!»    

Присутствующие все еще слушали выкрики и речи помешанного,  как вдруг лиценциат, обратившись к капеллану и схватив его за руки, молвил:    

«Не огорчайтесь, государь мой, и не придавайте значения  словам этого сумасшедшего, ибо если он – Юпитер, и он не станет кропить вас  дождем, то я – Нептун, отец и бог вод, и я буду кропить вас сколько потребуется  и когда мне вздумается».    

Капеллан же ему на это сказал:    

«Со всем тем, господин Нептун, не должно гневить господина  Юпитера: оставайтесь-ка вы здесь, а уж мы как-нибудь в другой раз, когда нам  будет сподручнее и посвободнее, придем за вашею милостью».    

Смотритель и все присутствовавшие фыркнули, но капеллан на  них рассердился; лиценциата раздели, и остался он в доме умалишенных, и на этом  история оканчивается.    

– Это и есть та самая история, сеньор цирюльник,  которая так будто бы подходила к случаю, что вы не могли ее не рассказать? –  спросил Дон Кихот. – Ах, сеньор брадобрей, сеньор брадобрей, до чего же  люди иной раз бывают неловки! Неужели ваша милость не знает, что сравнение  одного ума с другим, одной доблести с другою, одной красоты с другою и одного  знатного рода с другим всегда неприятно и вызывает неудовольствие? Я, сеньор  цирюльник, не Нептун и не бог вод и, не будучи умен, за умника себя и не выдаю.  Единственно, чего я добиваюсь, это объяснить людям, в какую ошибку впадают они,  не возрождая блаженнейших тех времен, когда ратоборствовало странствующее  рыцарство. Однако же наш развращенный век недостоин наслаждаться тем великим  счастьем, каким наслаждались в те века, когда странствующие рыцари вменяли себе  в обязанность и брали на себя оборону королевства, охрану девственниц, помощь  сирым и малолетним, наказание гордецов и награждение смиренных. Большинство же  рыцарей, подвизающихся ныне, предпочитают шуршать шелками, парчою и прочими  дорогими тканями, нежели звенеть кольчугою. Теперь уж нет таких рыцарей,  которые согласились бы в любую погоду, вооруженные с головы до ног, ночевать  под открытым небом, и никто уже по примеру странствующих рыцарей не клюет, как  говорится, носом, опершись на копье и не слезая с коня. Найдите мне хотя одного  такого рыцаря, который, выйдя из лесу, взобравшись потом на гору, а затем  спустившись на пустынный и нелюдимый берег моря, вечно бурного и неспокойного,  и видя, что к берегу прибило утлый челн без весел, ветрила, мачты и снастей, бесстрашно  ринулся бы туда и отдался на волю неумолимых зыбей бездонного моря, а волны то  вознесут его к небу, то низвергнут в пучину, рыцарь же грудь свою подставляет  неукротимой буре; и не успевает он оглянуться, как уже оказывается более чем за  три тысячи миль от того места, откуда отчалил, и вот он ступает на неведомую и  чужедальнюю землю, и тут с ним происходят случаи, достойные быть начертанными  не только на пергаменте, но и на меди. Между тем в наше время леность  торжествует над рвением, праздность над трудолюбием, порок над добродетелью,  наглость над храбростью и мудрствования над военным искусством, которое  безраздельно царило и процветало в золотом веке и в век странствующих рыцарей.  Нет, правда, скажите: кто целомудреннее и отважнее славного Амадиса Галльского?  Кто благоразумнее Пальмерина Английского? Кто сговорчивее и уживчивее Тиранта  Белого? Кто обходительнее Лизуарта Греческого? Кто получал и наносил больше  ударов, чем дон Бельянис? Кто неустрашимее Периона Галльского, кто выдержал  больше испытаний, чем Фелисмарт Гирканский, и кто прямодушнее Эспландиана? Кто удалее  дона Сиронхила Фракийского? Кто смелее Родомонта?[313] Кто  предусмотрительнее царя Собрина? Кто дерзновенней Ринальда? Кто непобедимей  Роланда? И кто, наконец, любезнее и учтивее Руджера, от коего, как указывает  Турпин в своей Космографии, ведут свой род герцоги Феррарские? Все эти  рыцари, а также многие другие, которых я мог бы назвать, были, сеньор  священник, рыцарями странствующими, красою и гордостью рыцарства. Вот таких-то  и подобных им рыцарей я и имел в виду: они не за страх, а за совесть послужили  бы его величеству, да еще избавили бы его от больших расходов, султану же  пришлось бы рвать на себе волосы. Ну, а мне, видно, придется остаться дома,  коль скоро капеллан меня с собой не берет. Если же Юпитер, как нам сказал  цирюльник, не пошлет дождя, так я сам буду его посылать, когда мне заблагорассудится.  Говорю я это, чтобы сеньор Таз-для-бритья знал, что я его понял.    

– Право, сеньор Дон Кихот, у меня было совсем другое на  уме, – возразил цирюльник, – намерения у меня были добрые, истинный  бог, так что ваша милость напрасно сердится.    

– Напрасно или не напрасно – это уж дело мое, –  отрезал Дон Кихот.    

Но тут вмешался священник:    

– До сих пор я не сказал и двух слов, но мне все же  хотелось бы разрешить одно сомнение, которое гложет и точит мне душу, а возникло  оно в связи с тем, что нам только что поведал сеньор Дон Кихот.    

– За чем же дело стало? – молвил Дон Кихот. –  Пожалуйста, сеньор священник, поделитесь своим сомнением, – нехорошо,  когда на душе что-то есть.    

– Так вот, с вашего дозволения, – начал священник, –  сомнение мое заключается в следующем: я никак не могу допустить, чтобы вся эта  уйма странствующих рыцарей, коих вы, сеньор Дон Кихот, перечислили, чтобы все  они воистину и вправду существовали на свете, как живые люди, – напротив  того, я полагаю, что все это выдумки, басни и небылицы, что все это сновидения,  о которых люди рассказывают, пробудившись или, вернее сказать, в полусне.    

– Вот еще одно заблуждение, в которое впадали многие,  не верившие, что на свете существовали подобные рыцари, – возразил Дон  Кихот, – я же многократно, в беседе с разными людьми и в различных обстоятельствах,  старался разъяснить эту почти всеобщую ошибку, причем иногда мне это не  удавалось, а иногда, навесивши ее на древко истины, я цели своей достигал.  Между тем истина сия непреложна, и я готов утверждать, что видел Амадиса  Галльского собственными глазами и что он был высок ростом, лицом бел, с  красивою, хотя и черною бородою, с полуласковым, полусуровым взглядом, скуп на  слова, гневался не вдруг и легко остывал. И так же точно, как я обрисовал  Амадиса, я мог бы, думается мне, изобразить и описать всех выведенных в романах  странствующих рыцарей, какие когда-либо в подлунном мире странствовали, ибо,  приняв в соображение, что они были именно такими, как о них пишут в романах,  зная их нрав и подвиги, всегда можно с помощью правильных умозаключений  определить их черты, цвет лица и рост.    

– Сеньор Дон Кихот! А как высок был, по-вашему, великан  Моргант? – спросил цирюльник.    

– Касательно великанов существуют разные мнения, –  отвечал Дон Кихот, – кто говорит, что они были, кто говорит, что нет,  однако ж в Священном писании, где все до последнего слова совершенная правда,  имеется указание на то, что они были, ибо Священное писание рассказывает нам  историю этого здоровенного филистимлянина Голиафа, который был семи с половиною  локтей росту, то есть величины непомерной. Затем на острове Сицилии были  найдены берцовые и плечевые кости, и по размерам их видно, что они принадлежали  великанам ростом с высокую башню – геометрия доказывает это неопровержимо. Однако  ж со всем тем я не могу сказать с уверенностью, какой величины достигал  Моргант, хотя думаю, что вряд ли он был уж очень высок; пришел же я к этому  заключению, прочитав одну книгу, подвигам его посвященную, в коей особо  подчеркивается то обстоятельство, что он часто ночевал под кровлею, а коли  находились такие дома, где он мог поместиться, значит, величина его была не  непомерна.    

– Вот оно что! – молвил священник.    

Ему доставляла удовольствие великая эта нелепица, и для того  он спросил, как представляет себе Дон Кихот наружность Ринальда  Монтальванского, Роланда и прочих пэров Франции, ибо все они были странствующими  рыцарями.    

– Осмеливаюсь утверждать, – отвечал Дон  Кихот, – что Ринальд был широколиц, румян, с бегающими глазами немного навыкате,  самолюбив и вспыльчив донельзя, водился с разбойниками и темными людьми. Что же  касается Роланда, или Ротоландо, или Орландо, – в романах его называют и  так и этак, – то я полагаю и утверждаю, что росту он был среднего, широк в  плечах, слегка кривоног, смугл лицом, рыжебород, телом волосат, со взглядом  грозным, скуп на слова, однако ж весьма учтив и благовоспитан.    

– Если Роланд был столь неказист, как ваша милость его  описывает, – заметил священник, – то не удивительно, что Анджелика  Прекрасная его отвергла ради миловидности, изящества и прелести этого мавра с  первым пухом на подбородке, каковому мавру она и отдалась. И это было с ее  стороны вполне разумно – предпочесть нежность Медора колючести Роландовой.    

– Эта Анджелика, сеньор священник, – возразил Дон  Кихот, – была девица ветреная, непоседливая и слегка взбалмошная, и молва  о ее сумасбродствах идет по свету не менее громкая, нежели слава о ее красоте.  Она отвергла многое множество вельмож, многое множество отважных и умных людей  и остановила свой выбор на смазливом молокососе-паже без роду без племени: у  него не было другого прозвища, кроме «Преданный», которое он получил в награду  за верность своему другу. Великий певец ее красоты, славный Ариосто, не дерзнув  или не пожелав воспеть то, что с этою госпожою случилось после ее постыдного  падения, – а случилось с нею, должно думать, нечто в высшей степени  неблагопристойное, – при расставании с нею сказал следующее:    

     

И как достался ей катайский трон,    

Пускай поет певец иных времен.    

     

И разумеется, что это было как бы пророчеством: ведь недаром  поэтов называют также votes, что значит прорицатели. Сбылось же оно в  полной мере, о чем свидетельствует то обстоятельство, что впоследствии один  славный андалусский поэт[314]  оплакал и воспел ее слезы, а другой славный и несравненный кастильский поэт[315]  воспел ее красоту.    

– Скажите, сеньор Дон Кихот, – спросил тут  цирюльник, – неужели среди стольких поэтов, восхвалявших эту самую госпожу  Анджелику, не нашлось такого, кто бы написал на нее сатиру?    

– Я совершенно уверен, – отвечал Дон Кихот, –  что если бы Сакрипант[316]  или Роланд были поэтами, то они бы эту девицу по головке не погладили, ибо  поэтам, которыми пренебрегли и которых отвергли их дамы, как воображаемые, так  равно и не воображаемые, словом, те, кого они избрали владычицами мечтаний  своих, свойственно и присуще мстить за себя сатирами и пасквилями, –  месть, разумеется, недостойная сердец благородных, но пока что до меня не дошло  ни одного стихотворения, позорящего госпожу Анджелику, а между тем она  взбудоражила весь мир.    

– Чудеса! – воскликнул священник.    

Но тут во дворе раздались громкие крики ключницы и  племянницы, которые еще раньше вышли из комнаты, и все выбежали на шум.    

     

    

 Глава II,    

     

повествующая о достопримечательном пререкании Санчо Пансы с  племянницею и ключницею Дон-Кихотовыми, равно как и о других забавных вещах    

     

    

     

В истории сказано, что Дон Кихот, священник и цирюльник  услыхали голоса ключницы и племянницы, кричавших на Санчо Пансу; Санчо  добивался, чтобы его пустили к Дон Кихоту, а они ему преграждали вход.    

– Что этому бродяге здесь нужно? Проваливай-ка, братец,  подобру-поздорову: ведь это ты, а не кто другой, совращаешь и сманиваешь моего  господина и таскаешь его по всяким дебрям.    

Санчо же на это ответил так:    

– Чертова ключница! Сманивали, совращали и таскали по  всяким дебрям меня, а не вашего господина: это он потащил меня мыкаться по белу  свету, – так что вы обе попали пальцем в небо, – это он хитростью  выманил меня из дому, пообещав остров, которого я до сих пор дожидаюсь.