1 2 3 4 5 6 7 
– Никол? Ты?    

Братья столкнулись нос к носу в нижнем ярусе таинственного  сада у другого домика. Николка почему-то смутился, как будто его поймали с  поличным.    

– А я, Алеша, к Най-Турсам ходил, – пояснил он и  вид имел такой, как будто его поймали на заборе во время кражи яблок.    

– Что ж, дело доброе. У него мать осталась?    

– И еще сестра, видишь ли, Алеша... Вообще.    

Турбин покосился на Николку и более расспросам его не  подвергал.    

Полпути братья сделали молча. Потом Турбин прервал молчание.    

– Видно, брат, швырнул нас Пэтурра с тобой на  Мало-Провальную улицу. А? Ну, что ж, будем ходить. А что из этого выйдет –  неизвестно. А?    

Николка с величайшим интересом прислушался к этой загадочной  фразе и спросил в свою очередь:    

– А ты тоже кого-нибудь навещал, Алеша? В  Мало-Провальной?    

– Угу, – ответил Турбин, поднял воротник пальто,  скрылся в нем и до самого дома не произнес более ни одного звука.    

     

Обедали в этот важный и исторический день у Турбиных все – и  Мышлаевский с Карасем, и Шервинский. Это была первая общая трапеза с тех пор,  как лег раненый Турбин. И все было по-прежнему, кроме одного – не стояли на  столе мрачные, знойные розы, ибо давно уже не существовало разгромленной  конфетницы Маркизы, ушедшей в неизвестную даль, очевидно, туда, где покоится и  мадам Анжу. Не было и погон ни на одном из сидевших за столом, и погоны уплыли  куда-то и растворились в метели за окнами.    

Открыв рты, Шервинского слушали все, даже Анюта пришла из  кухни и прислонилась к дверям.    

– Какие такие звезды? – мрачно расспрашивал  Мышлаевский.    

– Маленькие, как кокарды, пятиконечные, –  рассказывал Шервинский, – на папахах. Тучей, говорят, идут... Словом, в  полночь будут здесь...    

– Почему такая точность: в полночь...    

Но Шервинскому не удалось ответить – почему, так как после  звонка в квартире появился Василиса.    

Василиса, кланяясь направо и налево и приветливо пожимая  руки, в особенности Карасю, проследовал, скрипя рантом, прямо к пианино. Елена,  солнечно улыбаясь, протянула ему руку, и Василиса, как-то подпрыгнув,  приложился к ней. «Черт его знает, Василиса какой-то симпатичный стал после  того, как у него деньги поперли, – подумал Николка и мысленно  пофилософствовал: – Может быть, деньги мешают быть симпатичным. Вот здесь,  например, ни у кого нет денег, и все симпатичные».    

Василиса чаю не хочет. Нет, покорнейше благодарит. Очень,  очень хорошо. Хе, хе. Как это у вас уютно все так, несмотря на такое ужасное  время. Э... хе... Нет, покорнейше благодарит. К Ванде Михайловне приехала  сестра из деревни, и он должен сейчас же вернуться домой. Он пришел затем,  чтобы передать Елене Васильевне письмо. Сейчас открывал ящик у двери, и вот  оно. «Счел своим долгом. Честь имею кланяться». Василиса, подпрыгивая,  попрощался.    

Елена ушла с письмом в спальню...    

«Письмо из-за границы? Да неужели? Вот бывают же такие  письма. Только возьмешь в руки конверт, а уже знаешь, что там такое. И как оно  пришло? Никакие письма не ходят. Даже из Житомира в Город приходится посылать  почему-то с оказией. И как все у нас глупо, дико в этой стране. Ведь оказия-то  эта Самая тоже в поезде едет. Почему же, спрашивается, письма не могут ездить,  пропадают? А вот это дошло. Не беспокойтесь, такое письмо дойдет, найдет  адресата. Вар... Варшава. Варшава. Но почерк не Тальберга. Как неприятно сердце  бьется».    

Хоть на лампе и был абажур, в спальне Елены стало так  нехорошо, словно кто-то сдернул цветистый шелк и резкий свет ударил в глаза и  создал хаос укладки. Лицо Елены изменилось, стало похоже на старинное лицо  матери, смотревшей из резной рамы. Губы дрогнули, но сложились презрительные  складки. Дернула ртом. Вышедший из рваного конверта листок рубчатой, серенькой  бумаги лежал в пучке света.    

     

«...Тут только узнала, что ты развелась с мужем. Остроумовы  видели Сергея Ивановича в посольстве – он уезжает в Париж, вместе с семьей  Герц; говорят, что он женится на Лидочке Герц; как странно все делается в этой  кутерьме. Я жалею, что ты не уехала. Жаль всех вас, оставшихся в лапах у  мужиков. Здесь в газетах, что будто бы Петлюра наступает на Город. Мы надеемся,  что немцы его не пустят...»    

     

В голове у Елены механически прыгал и стучал Николкин марш  сквозь стены и дверь, наглухо завешенную Людовиком XIV. Людовик смеялся,  откинув руку с тростью, увитой лентами. В дверь стукнула рукоять палки, и  Турбин вошел, постукивая. Он покосился на лицо сестры, дернул ртом так же, как  и она, и спросил:    

– От Тальберга?    

Елена помолчала, ей было стыдно и тяжело. Но потом сейчас же  овладела собой и подтолкнула листок Турбину: «От Оли... из Варшавы...» Турбин  внимательно вцепился глазами в строчки и забегал, пока не прочитал все до  конца, потом еще раз обращение прочитал:    

     

     

«Дорогая Леночка, не знаю, дойдет  ли...»    

     

     

У него на лице заиграли различные краски. Так – общий тон  шафранный, у скул розовато, а глаза из голубых превратились в черные.    

– С каким бы удовольствием... – процедил он сквозь  зубы, – я б ему по морде съездил...    

– Кому? – спросила Елена и шмыгнула носом, в  котором скоплялись слезы.    

– Самому себе, – ответил, изнывая от стыда, доктор  Турбин, – за то, что поцеловался тогда с ним.    

Елена моментально заплакала.    

– Сделай ты мне такое одолжение, – продолжал  Турбин, – убери ты к чертовой матери вот эту штуку, – он рукоятью  ткнул в портрет на столе. Елена подала, всхлипывая, портрет Турбину. Турбин  выдрал мгновенно из рамы карточку Сергея Ивановича и разодрал ее в клочья.  Елена по-бабьи заревела, тряся плечами, и уткнулась Турбину в крахмальную  грудь. Она косо, суеверно, с ужасом поглядывала на коричневую икону, перед  которой все еще горела лампадочка в золотой решетке.    

«Вот помолилась... условие поставила... ну, что ж... не  сердись... не сердись, матерь божия», – подумала суеверная Елена. Турбин  испугался:    

– Тише, ну тише... услышат они, что хорошего?    

Но в гостиной не слыхали. Пианино под пальцами Николки  изрыгало отчаянный марш: «Двуглавый орел», и слышался смех.    

 20     

     

Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, но  1919 был его страшней.    

В ночь со второго на третье февраля у входа на Цепной Мост  через Днепр человека в разорванном и черном пальто с лицом синим и красным в потеках  крови волокли по снегу два хлопца, а пан куренной бежал с ним рядом и бил его  шомполом по голове. Голова моталась при каждом ударе, но окровавленный уже не  вскрикивал, а только ухал. Тяжко и хлестко впивался шомпол в разодранное в  клочья пальто, и каждому удару отвечало сипло:    

– Ух... а...    

– А, жидовская морда! – исступленно кричал пан  куренной, – к штабелям его, на расстрел! Я тебе покажу, як по темным углам  ховаться. Я т-тебе покажу! Что ты робив за штабелем? Шпион!..    

Но окровавленный не отвечал яростному пану куренному. Тогда  пан куренной забежал спереди, и хлопцы отскочили, чтобы самим увернуться от  взлетевшей, блестящей трости. Пан куренной не рассчитал удара и молниеносно  опустил шомпол на голову. Что-то в ней крякнуло, черный не ответил уже «ух»...  Повернув руку и мотнув головой, с колен рухнул набок и, широко отмахнув другой  рукой, откинул ее, словно хотел побольше захватить для себя истоптанной и  унавоженной земли. Пальцы крючковато согнулись и загребли грязный снег. Потом в  темной луже несколько раз дернулся лежащий в судороге и стих.    

Над поверженным шипел электрический фонарь у входа на мост,  вокруг поверженного метались встревоженные тени гайдамаков с хвостами на  головах, а выше было черное небо с играющими звездами.    

И в ту минуту, когда лежащий испустил дух, звезда Марс над  Слободкой под Городом вдруг разорвалась в замерзшей выси, брызнула огнем и  оглушительно ударила.    

Вслед звезде черная даль за Днепром, даль, ведущая к Москве,  ударила громом тяжко и длинно. И тотчас хлопнула вторая звезда, но ниже, над  самыми крышами, погребенными под снегом.    

И тотчас синяя гайдамацкая дивизия тронулась с моста и  побежала в Город, через Город и навеки вон.    

Следом за синей дивизией, волчьей побежкой прошел на  померзших лошадях курень Козыря-Лешко, проплясала какая-то кухня... потом  исчезло все, как будто никогда и не было. Остался только стынущий труп еврея в  черном у входа на мост, да утоптанные хлопья сена, да конский навоз.    

И только труп и свидетельствовал, что Пэтурра не миф, что он  действительно был... Дзынь... Трень... гитара, турок... кованый на Бронной  фонарь... девичьи косы, метущие снег, огнестрельные раны, звериный вой в ночи,  мороз... Значит, было.    

     

     

Он, Гриць, до работы...    

В Гриця порваны чоботы...    

     

     

А зачем оно было? Никто не скажет. Заплатит ли кто-нибудь за  кровь?    

Нет. Никто.    

Просто растает снег, взойдет зеленая украинская трава,  заплетет землю... выйдут пышные всходы... задрожит зной над полями, и крови не  останется и следов. Дешева кровь на червонных полях, и никто выкупать ее не  будет.    

Никто.    

     

С вечера жарко натопили Саардамские изразцы, и до сих пор,  до глубокой ночи, печи все еще держали тепло. Надписи были смыты с Саардамского  Плотника, и осталась только одна:    

     

     

«...Лен... я взял билет на Аид...»    

     

     

Дом на Алексеевском спуске, дом, накрытый шапкой белого  генерала, спал давно и спал тепло. Сонная дрема ходила за шторами, колыхалась в  тенях.    

За окнами расцветала все победоноснее студеная ночь и  беззвучно плыла над землей. Играли звезды, сжимаясь и расширяясь, и особенно  высоко в небе была звезда красная и пятиконечная – Марс.    

В теплых комнатах поселились сны.    

Турбин спал в своей спаленке, и сон висел над ним, как  размытая картина. Плыл, качаясь, вестибюль, и император Александр I жег в  печурке списки дивизиона... Юлия прошла и поманила и засмеялась, проскакали  тени, кричали: «Тримай! Тримай!»    

Беззвучно стреляли, и пытался бежать от них Турбин, но ноги  прилипали к тротуару на Мало-Провальной, и погибал во сне Турбин. Проснулся со  стоном, услышал храп Мышлаевского из гостиной, тихий свист Карася и Лариосика  из книжной. Вытер пот со лба, опомнился, слабо улыбнулся, потянулся к часам.    

Было на часиках три.    

– Наверно, ушли... Пэтурра... Больше не будет никогда.  И вновь уснул.    

     

Ночь расцветала. Тянуло уже к утру, и погребенный под  мохнатым снегом спал дом. Истерзанный Василиса почивал в холодных простынях,  согревая их своим похудевшим телом. Видел Василиса сон нелепый и круглый. Будто  бы никакой революции не было, все была чепуха и вздор. Во сне. Сомнительное,  зыбкое счастье наплывало на Василису. Будто бы лето и вот Василиса купил  огород. Моментально выросли на нем овощи. Грядки покрылись веселыми завитками,  и зелеными шишками в них выглядывали огурцы. Василиса в парусиновых брюках  стоял и глядел на милое, заходящее солнышко, почесывая живот...    

Тут Василисе приснились взятые круглые, глобусом, часы.  Василисе хотелось, чтобы ему стало жалко часов, но солнышко так приятно сияло,  что жалости не получалось.    

И вот в этот хороший миг какие-то розовые, круглые поросята  влетели в огород и тотчас пятачковыми своими мордами взрыли грядки. Фонтанами  полетела земля. Василиса подхватил с земли палку и собирался гнать поросят, но  тут же выяснилось, что поросята страшные – у них острые клыки. Они стали  наскакивать на Василису, причем подпрыгивали на аршин от земли, потому что  внутри у них были пружины. Василиса взвыл во сне, верным боковым косяком  накрыло поросят, они провалились в землю, и перед Василисой всплыла черная,  сыроватая его спальня...    

     

Ночь расцветала. Сонная дрема прошла над городом, мутной  белой птицей пронеслась, минуя сторонкой крест Владимира, упала за Днепром в  самую гущу ночи и поплыла вдоль железной дуги. Доплыла до станции Дарницы и  задержалась над ней. На третьем пути стоял бронепоезд. Наглухо, до колес, были  зажаты площадки в серую броню. Паровоз чернел многогранной глыбой, из брюха его  вываливался огненный плат, разлегаясь на рельсах, и со стороны казалось, что  утроба паровоза набита раскаленными углями. Он сипел тихонько и злобно,  сочилось что-то в боковых стенках, тупое рыло его молчало и щурилось в  приднепровские леса. С последили площадки в высь, черную и синюю, целилось  широченное дуло в глухом наморднике верст на двенадцать и прямо в полночный  крест.    

Станция в ужасе замерла. На лоб надвинула тьму, и светилась  в ней осовевшими от вечернего грохота глазками желтых огней. Суета на ее  платформах была непрерывная, несмотря на предутренний час. В низком желтом  бараке телеграфа три окна горели ярко, и слышался сквозь стекла  непрекращающийся стук трех аппаратов. По платформе бегали взад и вперед, несмотря  на жгучий мороз, фигуры людей в полушубках по колено, в шинелях и черных  бушлатах. В стороне от бронепоезда и сзади, растянувшись, не спал, перекликался  и гремел дверями теплушек эшелон.    

А у бронепоезда, рядом с паровозом и первым железным  корпусом вагона, ходил, как маятник, человек в длинной шинели, в рваных  валенках и остроконечном куколе-башлыке. Винтовку он нежно лелеял на руке, как  уставшая мать ребенка, и рядом с ним ходила меж рельсами, под скупым фонарем,  по снегу, острая щепка черной тени и теневой беззвучный штык. Человек очень  сильно устал и зверски, не по-человечески озяб. Руки его, синие и холодные,  тщетно рылись деревянными пальцами в рвани рукавов, ища убежища. Из окаймленной  белой накипью и бахромой неровной пасти башлыка, открывавшей мохнатый,  обмороженный рот, глядели глаза в снежных космах ресниц. Глаза эти были  голубые, страдальческие, сонные, томные.    

Человек ходил методически, свесив штык, и думал только об  одном, когда же истечет, наконец, морозный час пытки и он уйдет с озверевшей земли  вовнутрь, где божественным жаром пышут трубы, греющие эшелоны, где в тесной  конуре он сможет свалиться на узкую койку, прильнуть к ней и на ней  распластаться. Человек и тень ходили от огненного всплеска броневого брюха к  темной стене первого боевого ящика, до того места, где чернела надпись:  "Бронепоезд «Пролетарий».    

Тень, то вырастая, то уродливо горбатясь, но неизменно  остроголовая, рыла снег своим черным штыком. Голубоватые лучи фонаря висели в  тылу человека. Две голубоватые луны, не грея и дразня, горели на платформе.  Человек искал хоть какого-нибудь огня и нигде не находил его; стиснув зубы,  потеряв надежду согреть пальцы ног, шевеля ими, неуклонно рвался взором к  звездам. Удобнее всего ему было смотреть на звезду Марс, сияющую в небе впереди  под Слободкой. И он смотрел на нее. От его глаз шел на миллионы верст взгляд и  не упускал ни на минуту красноватой живой звезды. Она сжималась и расширялась,  явно жила и была пятиконечная. Изредка, истомившись, человек опускал винтовку  прикладом в снег, остановившись, мгновенно и прозрачно засыпал, и черная стена  бронепоезда не уходила из этого сна, не уходили и некоторые звуки со станции.  Но к ним присоединялись новые. Вырастал во сне небосвод невиданный. Весь  красный, сверкающий и весь одетый Марсами в их живом сверкании. Душа человека  мгновенно наполнялась счастьем. Выходил неизвестный, непонятный всадник в  кольчуге и братски наплывал на человека. Кажется, совсем собирался провалиться  во сне черный бронепоезд, и вместо него вырастала в снегах зарытая деревня – Малые  Чугры. Он, человек, у околицы Чугров, а навстречу ему идет сосед и земляк.    

– Жилин? – говорил беззвучно, без губ, мозг  человека, и тотчас грозный сторожевой голос в груди выстукивал три слова:    

– Пост... часовой... замерзнешь...    

Человек уже совершенно нечеловеческим усилием отрывал  винтовку,    

вскидывал на руку, шатнувшись, отдирал ноги и шел опять.    

Вперед – назад. Вперед – назад. Исчезал сонный небосвод,  опять одевало весь морозный мир синим шелком неба, продырявленного черным и  губительным хоботом орудия. Играла Венера красноватая, а от голубой луны фонаря  временами поблескивала на груди человека ответная звезда. Она была маленькая и  тоже пятиконечная.    

     

Металась и металась потревоженная дрема. Летела вдоль  Днепра. Пролетела мертвые пристани и упала над Подолом. На нем очень давно  погасли огни. Все спали. Только на углу Волынской в трехэтажном каменном  здании, в квартире библиотекаря, в узенькой, как дешевый номер дешевенькой  гостиницы, комнате, сидел голубоглазый Русаков у лампы под стеклянным горбом колпака.  Перед Русаковым лежала тяжелая книга в желтом кожаном переплете. Глаза шли по  строкам медленно и торжественно.    

"И увидал я мертвых и великих, стоящих перед богом и  книги раскрыты были, и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы  были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими.    

Тогда отдало море мертвых, бывших в нем, и смерть и ад  отдали мертвых, которые были в них, и судим был каждый по делам своим.    

.......................................    

и кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро  огненное.    

.......................................    

и увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и  прежняя земля миновали и моря уже нет".    

По мере того как он читал потрясающую книгу, ум его  становился как сверкающий меч, углубляющийся в тьму.    

Болезни и страдания казались ему неважными, несущественными.  Недуг отпадал, как короста с забытой в лесу отсохшей ветви. Он видел синюю,  бездонную мглу веков, коридор тысячелетий. И страха не испытывал, а мудрую  покорность и благоговение. Мир становился в душе, и в мире он дошел до слов:  «...слезу с очей, и смерти не будет, уже ни плача, ни вопля, ни болезни уже не  будет, ибо прежнее прошло».    

     

Смутная мгла расступилась и пропустила к Елене поручика  Шервинского. Выпуклые глаза его развязно улыбались.    

– Я демон, – сказал он, щелкнув каблуками, –  а он не вернется, Тальберг, – и я пою вам...    

Он вынул из кармана огромную сусальную звезду и нацепил ее  на грудь с левой стороны. Туманы сна ползли вокруг него, его лицо из клубов  выходило ярко-кукольным. Он пел пронзительно, не так, как наяву:    

– Жить, будем жить!!    

– А смерть придет, помирать будем... – пропел  Николка и вошел.    

В руках у него была гитара, но вся шея в крови, а на лбу  желтый венчик с иконками. Елена мгновенно подумала, что он умрет, и горько  зарыдала и проснулась с криком в ночи:    

– Николка. О, Николка?    

И долго, всхлипывая, слушала бормотание ночи.    

И ночь все плыла.    

     

И, наконец, Петька Щеглов во флигеле видел сон.    

Петька был маленький, поэтому он не интересовался ни  большевиками, ни Петлюрой, ни Демоном. И сон привиделся ему простой и  радостный: как солнечный шар.    

Будто бы шел Петька по зеленому большому лугу, а на этом  лугу лежал сверкающий алмазный шар, больше Петьки. Во сне взрослые, когда им  нужно бежать, прилипают к земле, стонут и мечутся, пытаясь оторвать ноги от  трясины. Детские же ноги резвы и свободны. Петька добежал до алмазного шара и,  задохнувшись от радостного смеха, схватил его руками. Шар обдал Петьку  сверкающими брызгами. Вот весь сон Петьки. От удовольствия он расхохотался в  ночи. И ему весело стрекотал сверчок за печкой. Петька стал видеть иные, легкие  и радостные сны, а сверчок все пел и пел свою песню, где-то в щели, в белом  углу за ведром, оживляя сонную, бормочущую ночь в семье.    

Последняя ночь расцвела. Во второй половине ее вся тяжелая  синева, занавес бога, облекающий мир, покрылась звездами. Похоже было, что в  неизмеримой высоте за этим синим пологом у царских врат служили всенощную. В  алтаре зажигали огоньки, и они проступали на завесе целыми крестами, кустами и квадратами.  Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную,  мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная  перекладина исчезла – слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в  угрожающий острый меч.    

Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод  и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не  останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так  почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?    

     

1923-1924, Москва